Повесть о любви

12

Володя Сухов умолк и задумчиво смотрел в костер. Давно остыла уха, но мы о ней даже не вспоминали. Какое-то тягостное предчувствие вдруг овладело мною Я хотел и боялся продолжения рассказа, и если бы Володя спросил меня, нужно ли рассказывать дальше, я не знаю, что ответил бы ему. Но он не спросил, потому что, наверное, я сейчас не существовал для него…

— Я хорошо запомнил этот день. Даже не запомнил, а словно бы вырезал его в памяти и обособил совершенно отдельно. Да, вот именно так, хотя и звучит несколько красиво. Было это шестого ноября тысяча девятьсот шестьдесят второго года… Мы собрались в Калугино на почту, чтобы отправить поздравительные телеграммы ее родным, а потом проведать Анну. День был какой-то жиденький и невеселый: то вдруг начинал накрапывать холодный дождь, и сразу становилось заметно, что уже глубокая осень, то вдруг проглядывало солнце, и мнилось, что до зимы еще далеко.

С утра мне было как-то особенно грустно и не по себе. Я долго бродил по двору, подыскивая какое-нибудь подходящее дело, и не находил его, и грусть еще больше наваливалась на меня. Вышла Лина, спросила, скоро ли мы пойдем, я ответил что-то неопределенное и ушел на огород. Теперь это было пустынное поле серо-черной земли, тут и там утыканное дряблыми палками подсолнухов, с желтыми кучами картофельной ботвы и геометрически правильными грядками из-под лука, чеснока и моркови. Унылый, запущенный по-осеннему вид огорода, замкнутый черным от времени, дождей и ветров плетнем, был печален и еще более усилил мое дурное настроение. В самых тайных глубинах моего существа вдруг проснулось какое-то малопонятное беспокойство, и я пошел по грядкам, по уже слегка подмороженной земле, слыша, как гулко и грустно отзывается она под моими шагами. Каждая высушенная солнцем и ветрами былинка стала дорога для меня, а черную луковицу, которая осталась на грядке по бабкиному недосмотру, я осторожно и бережно положил в карман.

Потом я стоял на краю огорода, пристально всматриваясь в линию горизонта, за которой был город. Я знал, что до него далеко, около сотни верст, что нет там ни одной близкой мне души, и все-таки он звал меня, этот город, властно и таинственно манил к себе. В то время почти полуфантастическим представлялся он мне: белые громадные дома, бесконечный поток красивых автомашин, широкие улицы и прекрасные люди на высоких мостах, под которыми течет светло-голубая вода. Таким я видел город, верил в него, как верят в чудо и сказку, когда еще не знают, что сказка — волшебный обман, а чудо заключено в самом человеке…

Я вернулся в дом. Лина сидела у окна, подперев голову ладонями, и смотрела на далекие хребты, над которыми небо было высоким и чистым. Она не оглянулась и ничего не сказала мне, но я знал, что ей сейчас плохо, одиноко и надо бы приласкать ее, сказать доброе слово и погладить волосы рукой, но я ничего не сказал и не коснулся ее, чувствуя себя странно отчужденным и равнодушным.

— Володья, — тихо сказала она, все так же глядя в окно, — скоро объед.

— Обед! — резко поправил я, останавливаясь за ее спиной.

— Да… о-бед, — немного растерянно повторила Лина.

— Сколько можно повторять одно и то же?

— Володья! — она испуганно оглянулась на меня, предупреждая глазами, всем своим потерянным и печальным видом, что так разговаривать нельзя, женским чутьем догадавшись, что сейчас вот, в эти секунды, безвозвратно уходит самое дорогое и потаенное, что связывает женщину и мужчину, — внутреннее родство душ. Но я уже не мог сдерживать себя, что-то дремучее и лохматое поднималось из глубины моего существа.

— Что — Володья? Что?! Ты нарочно коверкаешь слова, чтобы походить на глупенькую девочку. А мне уже противно это слышать, противно.

— Володья, — она побледнела и расширенными глазами, почти с ужасом смотрела на меня, — пойдем на почту…

И это было в последний раз, когда назвала она меня «Володья». И ведь я отлично понимал, что не прав, что не Лина виновата, а я сам, но именно это сознание еще больше распаляло мою злобу.

— Хорошо, пойдем, — почему-то угрожающе сказал я.

Мы вышли из дома и, в одно мгновение став чужими, молча пошли по дороге, которая помнила еще каждое наше счастливое слово и каждый поцелуй наш.

Мое раздражение не проходило, а, наоборот, превращалось постепенно в совершенно бессмысленную злобу, от которой я и сам уже не знал куда деваться.

— С почты я сразу иду домой.

— А к Анне? — робко спросила она.

— Можешь идти одна, — я уже едва сдерживался.

— Почему одна? Мы ее поздравьим и пойдем домой.

— Я уже сказал — никуда больше не пойду. Тебе не ясно?

— Хорошье, я пойду одна, — Лина опустила голову, а я вдруг замедлил шаг и почти с ненавистью смотрел на нее.

— Вот и иди.

— Пойду.

Она еще некоторое время шла молча, а потом оглянулась и посмотрела на меня. Боль и недоумение застыли в ее глазах, и был момент, когда я хотел броситься к ней, обнять, поцеловать и ничего не говорить, а только чувствовать ее ласковое тепло, гладить ее волосы и целовать ее глаза. Но это продолжалось только одно мгновение, а в следующее я уже повернулся и быстро зашагал домой.

— Я больше не приду, — крикнула Лина, и в голосе ее были слезы.