На следующий день я сам побежал к Петьке. Он сидел в палисаднике и бренчал на гитаре. В то время аккордов у нас никто не знал, и играли мы на гитаре, управляясь лишь с тремя нижними струнами. Надо сказать, что у Петьки и на трех струнах получалось довольно-таки неплохо, тем более что у него был приятный голос и хороший слух.
Петька бренчит на гитаре, а я в эту минуту думаю о том, как он удивится, когда увидит меня с Линой. Первый раз в жизни коснулось меня тщеславие, которое потом так больно и горько сказалось на моей судьбе…
Петька откладывает гитару и закуривает. Потом лениво и вяло говорит:
— К вам в СМУ податься, что ли?
— Зачем? — удивляюсь я.
— А надоело пыль глотать. Завтра мне в ночную, а у вас никаких ночных и заработки получше.
Петька работал мотористом на пилораме, и пыли там действительно было предостаточно.
— Давай, — говорю я, — вместе будем вкалывать.
— Или в город уехать? — продолжает размышлять Петька.
Это мне уже не нравится, и я презрительно говорю:
— А что там хорошего, в городе твоем?
— Да так… Значит, сбацаем?
— Сбацаем, — весело отвечаю я.
Но сбацать мне не пришлось. Лины в клубе не было. В начале я бодрился и все поджидал ее. Но потом, поняв, что она не придет, скис и с ненавистью смотрел на танцующих. Когда Петька, покружившись в вальсе, подошел ко мне, я вдруг отчаянно и зло предложил:
— Петь, пошли к хохлушкам?
С каким-то странным чувством озлобления и презрения к себе шел я в общежитие. «Так тебе и надо, — злорадно думал я, — обрадовался, а она чихать на тебя хотела. И правильно».
Я уже прошел ее дверь, даже не взглянув, не задержав шага, когда услышал за своей спиной удивленный радостный голос:
— Володья!
В какое-то мгновение я хотел идти дальше, но ноги уже остановились, сам я повернулся и напряженно смотрел на нее.
— Вы сердитьесь? — подошла и как-то робко спросила она, и я уже любил ее еще больше и за этот голос, и за то, что она не пришла, и вообще за то только, что она стояла сейчас рядом со мною, совершенно близкая мне. — Я не смогла, никак не смогла, — говорила она между тем.
— Я не сержусь, Лина, — едва слышно прошептал я, — совсем не сержусь.
— Ну вот хорошье. Не надо сьердиться на менья, Володья.
Петька стоял рядом и ошалело смотрел то на Лину, то на меня, но мне уже было не до Петьки и не до того, какое впечатление произвела на него Лина…
Мы долго ходили по селу, и меня как прорвало: я что-то говорил и говорил, забегая вперед и заглядывая Лине в лицо, и она смеялась, и блестели ее большие глаза, при лунном свете особенно большие, и призывно маняще сияли ее губы.
Было уже совсем поздно, когда мы вернулись в общежитие, но мы еще долго стояли на крыльце, никак не решаясь проститься, и, когда я уже первый хотел сказать до свидания, она вдруг обняла меня за шею и тихо поцеловала в губы. И опять мы стояли одни во всем мире, и не было слов, и необходимости в них не было.
— Когда ты придьешь? — спросила Лина.
— Завтра.
— Хорошье. Только попозже, — она сделала ударение на последнем слоге, — я хочью много спать. Я устайю.
— Я приду в обед. Часа в два.
— До свиданья?
— Ага.
— Нет… Поцелуй.
Я робко и осторожно поцеловал ее, и она ушла, все время оборачиваясь и улыбаясь мне.
Медленно брел я домой, в свою Березовку. Мое счастье вдруг стало тихим и спокойным, и я верил в него, как верят в счастье только очень добрые или очень молодые люди…