Повесть о Поле Фимкиной

Золотая ножовка

Возле прорабской на строительстве рудника «Глубокие горизонты» — небольшая столярная мастерская. Походная, на полозьях. Зайдешь в нее со света — тебя во мраке обдаст визгом циркулярной пилы и горьковатым смолистым запахом опилок.

Усердствует тут столяр Вязовцев. Все его зовут — дядя Федя. В работе он до странности самозабвенный. По смуглым худым щекам, по впадинам на висках текут струйки пота. Спина слегка исходит паром. В карих запавших глазах — добрый блеск азарта, задора. Можно бы сказать, если не бояться «высокого штиля», — вдохновенный блеск.

— Чавой-то у тебя? — спрашивает он своим пермяцким выговором, как только войдешь к нему в столярку.

— Да вот, топор насадить…

— Клади. Сейчас, моментом.

— Дядя Федя, — вбегают молоденькие, быстроглазые девчата-отделочницы с поломанными полутерками и прави́лами, — наладь, пожалуйста… А? Дядя Федя…

— Ах, чтоб тебя намочило! Давайте сюды.

Основная его работа — изготавливать всевозможные рамы, фрамуги, плинтуса и обналичку для стройки. А между делом приходится одному черенок на лопату насадить, второму топор на наждаке поточить. В столярке у него строгий порядок. Боже упаси, чтобы он кого из плотников, работающих в бригадах, допустил к своему инструменту или к верстаку. Все у него наточено, отлажено. И все на своем месте.

В этот день не раз заходила хоздесятница участка. Сначала ей срочно потребовалось первомайские плакаты прибить на видном месте, затем прораб решил у себя в шкафу еще одну полку сделать. Тогда Вязовцев, одевшись, старчески торопливо выбегал с инструментом, бухая белыми от опилок сапогами по весенней земле.

Где-то во второй половине дня хватился своей ножовки, но сразу не нашел. Куда подевалась? Всегда же под руками была! Сбегал в прорабскую, где добавлял в шкафу полку, поискали вместе с хоздесятницей, побывал и у места прибитых им предпраздничных плакатов, затем снова оглядел столярку — нету нигде. От мгновенной страшной догадки, что ножовка совсем пропала, в лицо кинулся жар и пот. Не такой пот, что струйками на висках от усердия в работе, а мелкий — сыпью по лицу. И ослабшие колени подкосила дрожь. Все тут, на месте: рубанок, стамеска, отборник — ножовка исчезла. Заглянул еще раз по всем закоулкам, где ей сроду никогда и быть не следовало, переворошил щепу, стружки под ногами — пила как сгинула.

Сел в бессилии на чурбак и начал костерить вгорячах всех и вся:

— Эт ведь, когда я выбежал из столярки, кто-то упер!

— Да чтоб ему руки-ноги…

— Лучше б мне палец оттяпать, чем лишиться такой-то пилы. Ведь ей же цены нет!

Где теперь искать? Только у плотников. Это кто-то из них стибрил пилу, тут даже и думать не надо. Сколько глаз на нее зарилось, и все же подкараулили.

Вязовцев, не мешкая, обежал все плотницкие бригады. Там дивились его бледному растерянному виду, наперебой, явно насмешничая, но вроде бы заинтересованно расспрашивали:

— Украли? А что за ножовка, дядя Федь?

— «Что за ножовка!» Эх, даже говорить нету сил! — кричал чуть не плача столяр. — Золотая ножовка, я ею весь рудник и город, считай, построил. Из тысячи таких, как у вас, отличу. Не добром на тот свет пойдет, еж узнаю, кто это сделал!

Без толку ходил он по участку. Зашел к прорабу.

— У меня ведь беда, Иван Иваныч, — сел, покачал головой. Выглядел он совсем удрученным.

— Что случилось?

— Ножовку сперли. В один момент, не успел отвернуться.

— Ну, уж и беда, — не разобрался молодой прораб и крикнул хоздесятнице:

— Валь, выдай ему новую!

От обиды, что тут чужого горя не разумеют, Вязовцев и слова не сказал, вышел, хлопнув дверью.

Хоздесятница Валя принесла ему в столярку пилу, новую, еще в масляной смазке.

— Чё ты мне суешь?! — Вязовцев в сердцах швырнул с верстака ножовку. — Дерьмо-то мне суешь. Возьми ее себе! Знаю я ваши ножовки!

Так он до конца дня и не приступил к работе, руки не поднялись на дело. Строители народ насмешливый. По участку разнесся слух: «У Вязовцева, у дяди Феди, золотую ножовку украли».

Плотники, те, кто постарше, посолиднее, заходили к Вязовцеву посочувствовать.

— Нет, такую сталь где теперь найдешь, — покачивал головой столяр. — Ни в жизнь! Чудо, а не ножовка была. А как резала! Как нож в масло шла. Чтоб ему в тартарары, кто… Разве это по-людски, чужую вещь брать! Ума не приложу, что теперь без нее буду делать?

На другой день он был еще более злой и осунувшийся. Все ходил неприкаянно, все перекладывал всякую всячину по столярке, надеясь, что где-то блеснет заветная сталь лезвия.

Слух о Вязовцевой пропаже дошел до конторы управления. Оттуда голос начальника Устьянцева по телефону предупредил прораба:

— Иван Иванович, что там у тебя Вязовцев спектакли разыгрывает — новые ножовки в дверь швыряет! Государственные заводы ему, видите ли, никак не угодят. Кончайте спектакли! И попробуйте мне только сорвать заготовку нестандартных деталей!

Прораб, едва положив трубку побежал в столярку.

— Нет, ты что чудишь, дядь Федя?! — накинулся он на Вязовцева, — Ты рамы думаешь делать?! Сейчас за тебя влетело… Как малое дите, носишься со своей ножовкой!

— Чем рамы делать? Пальцем?! Сами вы все, как малое дите! Привыкли все абы как и абы чем делать!

И, заперев столярку, Вязовцев пропал часа на два. Вернулся с куском более-менее подходящей стали и принялся, кривя губы, нарезать напильником зубья новой пилы. Сколько бы он ее пронарезал — неизвестно. Но на следующий день на участке заседала выездная комиссия построечного комитета. Разбирали бытовые вопросы, обсуждали и нарушителей дисциплины. Устьянцев тоже заглянул в прорабку и уже к концу заседания спросил:

— Иван Иванович, Вязовцев у тебя делает рамы? Что-то циркулярка молчит…

— Нет, новую ножовку нарезает…

— Ну-ка, тяни его сюда!

Вязовцева крикнули, он пришел, сел и, устало заплетя нога за ногу, уставился в пол. Члены постройкома — плановичка, нормировщица, завкадрами — подлаживаясь под настроение начальника, смотрели на столяра с явным осуждением.

— Ну что, Вязовцев, два дня твоя столярка не дает продукцию стройке. Можно смело засчитать тебе их самыми настоящими прогулами.

— А чем давать? Ножовки-то нет! — вскинул на Устьянцева ясный, невинный взгляд столяр.

— Ты если сам себе голову заморочил, то хоть других не дури! Твоя работа саботажем пахнет, мы учтем это!

Вязовцев, ища сочувствия, испуганно заозирался по бытовке, но никто его не поддержал.

— Эх, вы! — страдающим голосом сказал Вязовцев. — Как вы не поймете? Ведь без инструмента я… — он выразительно секанул поочередно краями ладоней у локтевых сгибов, — никто! Калека. Тогда хоть пропадай… — столяр отрешенно махнул перед собой руками и уложил их скрещенными на коленях.

Темные, благообразно худые, они бессильно повисли, покачиваясь под обзором нескольких пар глаз. Сам Вязовцев отвернулся в досаде, глядя в сторону порога. Кое-кто из постройкомовцев и Иван Иванович невольно украдкой взглянули и на свои руки, уж очень отличные от Вязовцевых. И у Устьянцева, и у прораба на безымянном пальце у каждого сверкнуло хищновато-желтым блеском по золотому кольцу. Явно проступило лишнее, ненужное тело на лицах женщин, располневших на чрезмерных конторских чаях с шоколадом и сливками.

— Ставьте хоть десять прогулов. Только за что? Я ведь стакан с вином или игральные карты в руках не держу… Нашли на ком отыграться… — глухо, с настораживающе спокойной нотой в голосе проговорил Вязовцев.

Опытный Устьянцев не мог не оценить момента. Он-то, не как заглядывающие ему в рот плановичка и завкадрами, хорошо знал, что управление живет работой таких, как этот столяр. Да и лично его, начальника, успехи держатся на них же. Правда, Вязовцев мужик со странностями, мозги чуть-чуть набекрень. Выкидывает иногда штучки. Вон какую историю из своей ножовки сделал! Но работник безотказный, хоть в огонь пойдет. Устьянцев приглушил строгость, запрятал поглубже в себя недовольство недавней выходкой столяра и тут же, на ходу меняя тактику, заговорил примирительно проникновенно:

— Федор Семенович, дорогой! Продукции не даешь — вот в чем дело! А без нее, если все так будут, стройка пропадет. Бери, Федор Семенович, новую ножовку на складе и делай рамы, делай, дорогой!

Бесхитростный, польщенный начальником Вязовцев тут же поднялся.

— Знамо дело, работать надо… — Но у порога он снова остановился, сказал, опять надеясь на сочувствие: — Да ведь моя-то пропала… А я ею с начала стройки, считай, десять лет проработал. Золотая ножовка была, сама резала.

Устьянцев понимающе развел руками:

— Ну, что ж теперь поделаешь…

Прошло с месяц, и злополучная пропажа обнаружилась на шкафу в прорабской. Хоздесятница вбежала в столярку:

— Вот, дядь Федя, там, на шкафу спокойненько лежала… Когда ты полку делал, она прорабу на столе помешала, он переложил ее на шкаф. И только сейчас вспомнил! — радостно объяснила хоздесятница столяру.

Пила, правда, была истончена работой, как у доброй хозяйки нож от долгого пользования. Срединные зубья, которым пришлось больше других пилить древесину, выемкой вошли в глубь полотна, близко к ее тыльному краю. Само полотно замутила едва заметная, как дыхание на стекле, пленка ржавчины. Так, чуть-чуть. Из-за вынужденной праздности, на которую была обречена ножовка в эти несколько недель.

— Ах ты, Иван Иванович, — голова садовая! — незло корил столяр прораба, вертя находку в руках. — Вот так уж голова… Заховал пилу. Я уж все про нее передумал. И во сне-то снилась…

Но ножовку отложил на верстак: он был рад ей, но как-то не так уж очень рад. И, продолжая работать, все недоверчиво поглядывал на нее. Его словно отпугивал ее заброшенный, обленившийся вид. Как будто ножовка была виновата в том, что пролежала так долго без дела, запаршивела и стала как бы чужой. А просто-напросто Вязовцев несколько отвык от нее, и боль за пропажу приутихла.

Но вот он, наконец, поборол в себе неприязнь к ней, обтер ветошью, приложил к брусу, и пила от малого нажима легко, со звоном вошла в сухую древесину. Руки даже как-то обрадовались, почувствовав превосходный инструмент.

— Нет, ножовка что надо. Золото, а не ножовка.

И опять наладились дела в столярке Вязовцева. Все так же от усердия в работе исходит парком его спина, а по впадинам на висках стекает струйками пот. Откроется дверь, и из столярки, будто тугая воздушная струя, вылетает визг циркулярной пилы. Вбегают опять к Вязовцеву шумные девчата с поломанными полутерками и все, кому нужно привести в порядок инструмент.

Зашел как-то к нему, вспомнив историю с ножовкой, и Устьянцев. Оглядел, перебирая на верстаке инструмент столяра, потрогал ногтем звонкие зубья его «золотой ножовки». Вязовцев тем временем увлеченно, простодушно рассказывал начальнику о том, какой должен быть угол заточки у стамески, как правильно насадить топор, чтобы он сам тесал и отслаивал щепу.

Устьянцев лет двадцать тянет лямку администратора и успел за это время наглухо обюрократиться. От бесконечной бестолковщины в этой работе на глаза его год за годом наслоилась тяжелая усталость.

Сейчас он лишь делал вид, что слушает Вязовцева, а на самом деле слушал в себе голос своей молодости, когда он работал в бригаде каменщиков. Веселая, шумная была бригада. У Устьянцева тогда тоже был любимый мастерок из звонкой великолепной стали, который он обточил на наждаке по своему вкусу, придав ему изящную форму. Он будто сам, без особых усилий на него, разравнивал по стене раствор, а когда каменщик Устьянцев подбивал, пристукивал мастерком кирпич, сталь мастерка позванивала, выпевая тонкую мелодию, и работалось под нее легко, весело. А когда мастерок однажды пропал, Устьянцев тоже целый день не находил себе места и чувствовал себя крайне несчастным, хотелось заплакать.