Повесть о семье Дырочкиных

Глава седьмая. Эпидемия

В городе что-то произошло, это я поняла по моей Ольге Алексеевне. Разве такая она приходила раньше? Теперь поздно вечером возвращался домой усталый человек: шаг тяжелый, лицо осунувшееся. И уже не бросалась она полы натирать или белье стирать, а только вздохнет, да приляжет.

— Да, — скажет мне или Санечке, — работа пошла тяжелая, эпидемия гриппа началась, больных видимо-невидимо, сегодня трех человек увезли на скорой помощи, вчера — четырех, завтра, чувствую еще тяжелее будет, потому что эпидемия только набирает силу.

— А разве ты, мама, заболеть не боишься?

— Мне, Саня, бояться нельзя. Я, Саня, доктор. На мне белый халат.

— А нельзя ли, — мягко так попросит Борис Борисыч, — этот белый халат оставлять в другом месте, домой не носить? На нем могут быть микробы и вирусы, и очень худо, если Саня или я заразимся.

— Я бы его оставляла, — объясняет Ольга Алексеевна, — но когда заканчивается мой рабочий день, поликлиника уже закрыта. Так что, прости, Боря, занести не успеваю.

— А не успеваешь, то выноси хотя бы его на балкон, пускай за ночь все микробы и вирусы хорошенько перемерзнут и погибнут.

— Хорошо.

— А потом, — говорит Борис Борисыч и начинает вышагивать по комнате, руками размахивать и что-то под нос себе бормотать, — скажи, есть у людей совесть или нет?

— В каком, Боренька, смысле?

— А в том смысле, Оля, что неужели людям мало твоей работы с утра и до вечера, так они еще взяли манеру вызывать тебя по ночам. В любой час за тобой бегут, будто бы нет других врачей в городе, нет ни Скорой, ни Неотложной помощи.

— Есть, — подтверждает Ольга Алексеевна, — только люди сами знают, кто им нужен. Они мне, Боря, верят, и отказать им я не имею права.

Тут Борис Борисыч даже руки заломил.

— Но ведь это же глупо, глупо! — закричал он. — Взвалила на себя тяжесть и одна хочешь осилить все.

Я в этот момент уже из-под дивана вылезла, гляжу на Бориса Борисыча, хвостом помахиваю.

— Вот, — говорит он, — собака и то со мной согласна. Понимает, наверное, что нельзя так. Да и о других ты подумала? Я не сплю каждую ночь, а мне утром пьесу писать. У меня дело государственное. А еще… — он опять стал ходить по комнате, да искоса поглядывать на Ольгу Алексеевну, которая только улыбалась отчего-то, видно, не хотела принимать всерьез его слова. — Ты о Сане подумала? У него самый ответственный пятый класс, сколько ему внимания уделять нужно, ведь если он отстанет теперь, то уже ни в шестом, ни в десятом догнать не сумеет, потому что пятый класс всем классам основа.

— Вот что, — как-то резко говорит Ольга Алексеевна. — Ты на Саню не ссылайся и собаку в авторитеты не призывай. Я другой быть не могу, да и не хочу. Я, Боря, клятву давала помогать людям, и это не простые слова. Но, кроме того, ведь если ты заболеешь, то тоже станешь врача вызывать…

И она прошила Бориса Борисыча таким острым взглядом, что я на всякий случай опять под диван убралась.

— Стану. Но не тебя же.

— И меня, и других. Ты всех вызовешь, город на ноги поставишь. Я тебя не худо знаю, кое-что, Боря, предсказать могу.

— Вот вам и награда за мое отношение! — кричит Борис Борисыч и начинает метаться по комнате. Я за его ногами едва следить успеваю, то туда, то сюда взгляд перевожу. — Да я теперь лучше умру, лучше скончаюсь, чем к тебе обращусь.

— Посмотрим, — говорит Ольга Алексеевна. — Эпидемия есть эпидемия.

— Ты что же хочешь сказать, что я заболеть должен? Ну, нет…

Но тут Ольга Алексеевна гордо так поднимается со стула и молча выходит из кабинета.

— А за Санечку ты, — говорит, — Борис, не волнуйся, он мне тоже сын, и я в него верю…

Побегал Борис Борисыч по комнате, сел в кресло и виски сжал руками.

— Какой, — говорит, — Мотя, эгоизм с ее стороны, подвергать нас таким испытаниям, да еще в чем-то обвинять меня. Вот тебе и плата за любовь, за мое верное к семье отношение. А потом, если уж ей приятно жить среди вирусов, то отчего же и мы все должны этими вирусами дышать, рисковать жизнью? Нет, — решительно говорит он, а сам уже пишущую машинку к себе придвигает, видно хочет на имя Ольги Алексеевны какое-то заявление писать, — не быть такому в моей семье, пока я в ней главный хозяин.

Отбивает что-то на квадратной бумажке, да еще и в двух, кажется, экземплярах и подзывает меня к себе.

— Ладно, — говорит он мне, — Оля (от горя, видно, перепутал немного) давай наденем поводок и пойдем пройдемся по улице, тебе уже давно воздух требуется…

Поднялся с корточек, прикрыл осторожно входную дверь и тут же одну свою бумажку аккуратно прикнопил.

Отошел в сторону и прочел вслух.

И потер руки.

— Я не о себе только забочусь, но и о ней, и о Сане, и о тебе, потому что и тебя ночью будят, спать не дают.

Я вякнула с благодарностью. Это он точно сказал, ночью я терпеть не люблю, когда в дверь звонят. Воры мерещатся. Санечка где-то научное слово откопал: инстинкт. Лаю пока дверь не откроют. И хочу остановиться, а не могу, самой противно.

— Ну вот и все, — говорит Борис Борисыч, — сегодня тебя, Мотя, никто не разбудит, даю голову на отсечение. А завтра… завтра, как она хочет. Я уеду в Дом творчества, мне нужно пьесу писать. Мою работу, Мотя, ждут сто миллионов телезрителей, и только из-за них я не имею право подвергать свою жизнь смертельной опасности.

Поднялись мы в квартиру, и только сели к телевизору, как в дверь коротко позвонили.

— Кто же это может быть? — удивленно сказал Борис Борисыч Ольге Алексеевне, и сам пошел открывать двери.

— Простите, — я узнала соседку с нижнего этажа, — У нас нет телефона, а я хочу вызвать неотложную.

Но тут Ольга Алексеевна спросила:

— Почему же неотложную?

— Но у меня заболел сын.

— Я сейчас же его посмотрю.

— Да, честно сказать, если бы не объявление, я бы и сама вас попросила…

— Объявление?

И тогда Борис Борисыч так стукнул дверьми своего кабинета, что затряслись все чашки в буфете на кухне.

А Ольга Алексеевна вышла в коридор, прочла бумажку и сорвала ее.

— О, — сказала она мягко. — Не обращайте внимания. Это, наверняка, сделали хулиганы.