Повесть о Скандербеге

БОРЬБА АЛБАНСКОГО НАРОДА ПОД ВОДИТЕЛЬСТВОМ СКАНДЕРБЕГА ПРОТИВ ТУРЕЦКИХ ЗАВОЕВАТЕЛЕЙ

I. Над Албанией с конца XIV в. нависла зловещая угроза турецкого нашествия. Героическая столетняя борьба албанского народа против захватчиков была частью исторических событий мирового значения и вписала славные страницы не только в историю албанцев, но и в историю всей Европы, особенно в период, когда эта борьба достигла под руководством национального героя Георгия Кастриота Скандербега наивысшего напряжения.

Маркс имел полное основание назвать турецкое нашествие XV-XVI вв. вторым изданием арабских завоеваний VIII в.: как тогда в битве при Пуатье и позже — в эпоху татарского нашествия — в битве при Вальштадте, так и теперь опасность угрожала всей европейской цивилизации.[195] Поэтому победоносная борьба Албании, продолжавшаяся двадцать пять лет, прославила во всем мире и албанский народ и его вождя.

Память албанского народа сохранила славные деяния этого времени в богатейшей традиции устных преданий о подвигах Скандербега. Предания о нем усвоила и вся Европа, о чем красноречиво свидетельствуют многочисленные биографии Скандербега, в особенности же произведения его соотечественника скутарийца Марина Барлетия. С начала XVI в. биография Скандербега издавалась повсеместно — от Рима, Парижа и Лиссабона, Мадрида, Франкфурта и Загреба до Клужа, Литомышля и Белостока.[196] Слава албанского героя дошла и до России, как о том свидетельствуют два русских издания XVIII в., а до того ряд рукописей XVII в.;[197] к числу последних принадлежит и «Повесть о Скандербеге», публикуемая ныне как литературный памятник выдающегося значения и в то же время как памятник давней дружбы албанского народа с великим русским народом.

Было бы интересно проследить последовательное распространение по Европе известности албанского народного героя. Его слава нашла широкий отклик именно в ту пору, когда война с турецкими захватчиками стала жизненной задачей для европейских народов. При этом образ Скандербега в исторической и художественной, в том числе устной народной, литературе получил особое назначение: вдохновлять народы на борьбу с захватчиками, стать знаменем в борьбе за освобождение. Прежняя феодальная и буржуазная историография не в состоянии была правильно осмыслить. это явление, как не понимала она и всего значения данной эпохи в истории албанского народа. Рассматривая фигуру героя вне общественных условий, прежняя историография то занимала панегирическую позицию, то, впрочем реже, впадала в скептическую недооценку, но при этом неизменно изощрялась истолковать замечательные деяния эпохи необыкновенными качествами вождя (Ноли, Гегай и др.)[198] или же вмешательством иноземных сил, вроде папства, Неаполитанского королевства, Венеции (Иорга, Маринеску и др.).[199] Буржуазные историки, не отличаясь в этом отношении от своих предшественников, всю заслугу сопротивления туркам приписывали стоявшим у власти феодалам. В представлении этих историков народные массы были только «грубой» силой, которая в лучшем случае вдохновлялась примером героя для совершения подвигов. Фашистская историография, с целью оправдать агрессию, шла еще дальше: во время турецкого нашествия, утверждала она, «народ пребывал в роли зрителей, занимая большей частью пассивную и выжидательную позицию, а порою даже, не скрывая своего удовлетворения, народ не понимал истинного смысла, огромного исторического значения этой войны».[200]

Историк, стремящийся научно, по-марксистски, осмыслить исторический процесс, неизбежно отвергнет подобные точки зрения, как явно искажающие и фальсифицирующие исторические факты. Подобные точки зрения закрывают путь для правильного понимания важнейшего периода албанского средневековья, когда возникли совершенно новые явления в хозяйственной, политической и духовной жизни страны. Задача историка-марксиста состоит в освещении подлинной исторической картины, которая показывает, что именно народным массам пришлось выносить на себе всю нестерпимую тяжесть турецкого нашествия и что именно они, проявляя редкостный патриотизм, и стали в действительности той основной силой, которая долго и успешно боролась за свободу и тем самым внесла существенный вклад в дело противодействия феодальной раздробленности своей страны и одновременно в дело спасения всей Европы от турецкого ига.

II. К середине XIV в. албанские феодалы совместно со славянскими уничтожили последние следы анжуйского господства на восточном побережье Адриатики, а также ликвидировали наконец многовековое господство Византии на Балканах и, в частности, в Албании. Это имело положительные следствия. В Албании после быстрого падения сербской державы возник ряд независимых княжеств: северная Албания с центром в Шкодере, управляемая родом Балшей; меж реками Мати и Шкумби — княжество Арберское с центром сперва в Круе, а позже в Дурресе, под господством династии Топия; на юго-западе — деспотат Влорский, на юго-востоке — владения рода Музаки с центром в Берате. Владетелю Шкодера, Балше II, воевавшему по преимуществу со своим главным противником Карлом Топия, удалось объединить под своим скипетром большую часть современной Албании, присоединив также и южные области с Бератом, Влорой и другими городами, сведя территорию противника к небольшому клочку земли, вклинившемуся между его владениями. Обзор общественных и экономических условий этого периода красноречиво свидетельствует о том, что события эти никоим образом нельзя приписывать каким-либо случайным причинам.

Нет необходимости ставить вопрос о характере производственных отношений в Албании XIV-XV вв.[201] Не подлежит сомнению, что здесь мы имеем дело с феодальными отношениями, и это полностью относится даже к более или менее обширным горным областям, не занимавшим, впрочем, главенствующего или особо важного положения в стране, несмотря на то, что там сохранялась крестьянская община с преимущественно скотоводческим характером («катун»), в которой еще поддерживались кровные родственные связи. Эти районы точно так же вовлекались в орбиту феодальной экономики, хотя каждый член общины оставался лично свободным. Как правило, община подчинялась феодальному владетелю, подвергаясь эксплуатации в форме всякого рода налогов.[202] Так же точно не выходит из феодальных рамок и прения — род временного феодального владения, довольно распространенного в Албании. В. Макушев представил нам существенные сведения о жестокой феодальной эксплуатации в прениях, исключающие малейшую возможность их идеализировать, тем более, что он подчеркивает факт постепенного стирания в конце XIV и в начале XV в. граней между этой формой владения и типической формой феодальной земельной собственности «баштиной».[203]

Несмотря на все особенности Албании, мы можем утверждать, что XIV в. (особенно его вторая половина) ознаменован для Албании развитием производительных сил и существенным подъемом экономики, характерными для всей Европы того времени. Расчищаются новые земли для сельского хозяйства, более четким становится разделение труда, растут ремесло и торговый обмен, города становятся рынками, расширяются связи по морским путям и по суше. Все это привносит новый, дотоле неизвестный фактор. Денежно-торговые отношения, постепенно развивавшиеся в рамках феодализма, охватывают теперь также крестьян и феодалов, правда, еще в ограниченных размерах, но явственно и недвусмысленно. В результате замечается ослабление экономической обособленности отдельных областей, и имя одной из них — Арбанум. Это название, обозначавшее некогда довольно ограниченную территорию, отныне распространяется на значительную часть Албании.[204]

Торгово-денежные отношения усиливают притязания, предъявляемые феодалами к городам; вместе с тем растет и эксплуатация крестьянства. Обострение классовой борьбы происходит одновременно с усилением распрей между феодалами за новый передел владений. Политическая раздробленность и ее следствие — постоянные столкновения и феодальная анархия — в целом оказываются уже серьезным препятствием для дальнейшего роста производительных сил. При этом попытки вроде тех, которые предпринимал Балша II для расширения своих владений путем захвата земель, селений и городов, принадлежавших его противникам, оказываются до известной степени выгодными патрицианской верхушке городов и мелким феодалам, стремящимся найти опору во все обостряющейся классовой борьбе; в особенности же эта политика удовлетворяет потребности городов в более сильной власти, которая обеспечила бы условия, необходимые для хозяйственного процветания. Отнюдь не случайно поэтому под властью Балши II оказались города, расположенные вдоль реки Дрин, по берегам озера Шкодер и до самой Влоры; даже в Дурресе, столице главного противника Балши, временно тоже подпавшей под его власть, имелась сильная партия его сторонников.[205] Интересно отметить, что память об этой первой попытке объединить страну сохранилась у потомков и что на нее опирались все те, кто в дальнейшем предпринимал то же самое, вплоть до Скандербега.[206]

Обрисованные здесь процессы были только началом, наметившим абрис будущего объединения, мало связанный с дальнейшим развитием, но сильно — с предшествующим.[207] Воображаемая прямая линия привела бы при таких условиях, как и повсюду, к созданию централизованного феодального государства, если бы на нормальное течение этого процесса не воздействовали отрицательные факторы: враждебная политика Венеции, а затем турецкое нашествие.

Принято считать, что именно феодальная раздробленность, царившая в Византийской империи и на Балканском полуострове, облегчила туркам столь быстрое распространение по юго-восточной Европе. Действительно, не прошло и пятнадцати лет с момента их водворения в восточной части полуострова, как османские орды очутились уже в западной его части, у ворот Албании. Уничтожив Болгарию и сербские феодальные княжества во Фракии и Македонии, они в 1379 г. захватили Касторию, в 1380 г. — Монастырь, еще через несколько лет — Скопле (Ускюб) и превратили эти укрепленные места в трамплины для завоевания западных территорий, начиная с Албании. Албанские владетели присоединились к обеим коалициям балканских феодалов, пытавшихся задержать турецкое наступление: в 1371 г. на Марице и в 1389 г. в героической битве на Коссовом поле. Тем не менее не подлежит сомнению, что именно партикуляризм феодалов расчистил путь турецкой агрессии. Примером может служить Карл Топия, который, ведя с Балшей II борьбу за Дуррес, лишь с помощью турецкой армии одолел своего противника на равнине Савры (у подступов к Лушне) в 1385 г — в первой битве, где столкнулись турки и албанцы. Пример не единственный не только для Албании, но и вообще для Балкан. Очень скоро османы распространили сферу военных действий, на сей раз выступая в своих собственных интересах, на всю территорию Албании. Точно так же, как это было на всем пространстве от Валахии до Греции, албанские феодалы принуждены были терпеть то тут, то там турецкие гарнизоны и турецкий контроль. в своих собственных замках и городах (в 1395 г. в Шкодере, Даньо, Ширгьи, Круе и т. д.), платить дань и посылать свои войска в помощь султану вплоть до отдаленной Анкары,[208] где османское воинство потерпело в 1402 г. свое первое поражение от Тамерлана. Следствием же этого поражения было то, что давление турок на Албанию ослабело.

В связи с историческими условиями албанские феодалы оказались стесненными между двумя могущественными силами своего времени — военно-феодальным Османским государством и не менее опасной мощью золота, накопленного венецианскими патрициями. Албанским владетелям, раздираемым междоусобиями, вечно нуждавшимся в деньгах, в условиях турецкой угрозы венецианское золото нанесло не меньший урон, чем напор османов. Они распахнули двери перед венецианцами, даровали им привилегии в своих землях, наконец, продали им свои главные города (Георгий Топия — Дуррес в 1392 г., Балша II — Шкодер, Дришти и т. д. в 1396 г.. Прогон Дукадьин — Леш). Завладев в Албании важными позициями, венецианцы подвергли население хищнической эксплуатации. Венецианский сенат пускал в ход тайные дипломатические интриги и пользовался деньгами, чтобы сеять рознь между албанскими феодалами, подчинить их своему влиянию на правах вассалов, затрудняя их самостоятельную внешнюю политику, — и все это с целью воспрепятствовать образованию крупных политических объединений, которые могли бы представлять опасность для венецианских владений в Албании. В. Макушев указывает, что венецианское господство стало главным препятствием для общественного развития стран Адриатики. Венеция стала настоящим хищником, высасывающим все соки из подчиненных ей стран.[209] Сенат, не колеблясь, прибегал ради своей выгоды к прямому сотрудничеству с турками, как то было во время длительной войны с Балшей III — опасным соперником венецианцев в северной Албании, против которого Светлейшая республика восстанавливала не только его соседей, но и турок, владевших Скопле.[210] Венецианская политика в Албании была сильным подспорьем для турецких захватчиков: вызывая раздоры между албанскими феодалами, она препятствовала объединению их сил против главного врага как раз в самый подходящий для этого момент — после 1402 г. Немного лет спустя османы начали новое наступление с тех опорных пунктов, которые они сохранили в Македонии.

От зажатых между двумя жерновами наиболее могущественных феодальных государств Албании в первое двадцатипятилетие XV в. сохранились только остовы. Дробление шло все интенсивнее. Очень скоро албанские феодалы осознали печальную истину, а именно, что отныне их османские «союзники» — просто-напросто захватчики и что отныне их так называемую «помощь» придется оплачивать. В промежутке между 1414 и 1423 гг. в замках и главных городах снова засели турецкие гарнизоны и губернаторы — на юге, на севере и на востоке, от Аргирокастро, Влоры и Канины, от Берата до Круи, Даньо и Светиграда все князья один за другим подчинились султану. Первоначально захватчики не лишали их власти, довольствуясь лишь принятием ряда мер, ограничивавших им свободу действий. Но нетрудно было понять, что дальнейшим шагом окажется полная ликвидация их господства, как это произошло в соседней Македонии и в Болгарии.

Как же повел себя господствующий класс феодалов, очутившись в таком положении? Он не проводил единой для всех линии поведения. Одни стали на путь открытой измены, с самого начала телом и душой предались захватчикам, чтобы, войдя в качестве ренегатов в состав османского господствующего класса, обрести возможность уже в иных формах продолжать феодальную эксплуатацию. Иоанн Музаки в своих «Воспоминаниях» сопровождает имена многих дворянских родов Албании кратким замечанием: «si a fatto turco» («потурчился», стал турком).[211] Но большинство владетелей еще пытались как-то маневрировать, избегая принять одно из двух решений: беспощадную борьбу или ренегатство. Господствующий класс был не в состоянии объединиться и призвать народные массы к открытой борьбе с захватчиком. Он боялся народа. Но в то же время он не желал уйти с политической арены, не попытавшись оказать хоть какое-то сопротивление. Представители его вступали в схватку поодиночке, используя свои конные отряды, но враг неизменно одерживал верх. Феодалы вынуждены были принимать турецкие гарнизоны в свои собственные замки и города, платить дань, идти со своими войсками на службу к султану, отдавать своих детей или же сами отправляться в качестве заложников к его двору, а оказавшись в безвыходном положении, делать вид, будто изменяют своей вере.

Не было недостатка и в случаях, когда такие феодалы благодаря поддержке султана присваивали себе земли, прежде им не принадлежавшие. В то же самое время они выжидали какого-нибудь поворота, изменения обстоятельств, могущего прийти из-за рубежа. А на всякий случай хлопотали об обмене угрожаемых владений на более надежные и обеспечивали себе права гражданства в каком-либо итальянском или далматинском городе.

Таким-то образом в пределах возможного и лавировали в течение первых тридцати лет XV в. род Зеневисси в Чамурии, Георгий Арианити Комнен Топия в центральной и южной Албании, семейство Дукадьинов на севере и северо-востоке и Иоанн Кастриот в Мати и Дибре.

III. Род Кастриотов происходил от мелких феодалов области Хази на северо-востоке Албании.[212] Документы впервые упоминают в 1368 г. одного из Кастриотов в качестве владетеля («кастеляна»), или «кефали», влорской Канины.[213] Изгнанные из своих земель, вероятнее всего вследствие расширения владений Балши, Кастриоты вновь обретают могущество после гибели его государства. Один из Кастриотов был в рядах союзного войска, сражавшегося на Коссовом поле в 1389 г. вместе с другими албанскими владетелями.[214] После 1402 г. появляется на сцене Иоанн, чье имя связано с расширением владений Кастриотов по всему течению Дрина и Мати до морского побережья. Поскольку архивные документы не упоминают Круи в числе унаследованных Иоанном земель, весьма вероятно, что он получил ее в ленное владение от султана уже значительно позже 1415 г. По данным одного торгового соглашения с городом Дубровником (1420 г.), земли, относящиеся к владениям Иоанна Кастриота, на западе начинались на побережье в окрестностях города Леша и доходили до окрестностей Призрена, т. е. включали области к югу от реки Дрин — Мирдиту и Луму.[215] Эти данные дополняются другими документами: в состав владений Иоанна входила также область Риека (к востоку от Дибры), а на западе — побережье к северу от мыса Родони, где проходила граница с венецианскими владениями в районе Дурреса.

Мы склонны предполагать, что, вопреки обычной раздробленности феодальных территорий, владения Иоанна Кастриота по занимаемому пространству представляли собой одно из крупнейших и значительнейших феодальных княжеств Албании в первой половине XV столетия. Население занималось земледелием и скотоводством; в устьях рек велась оживленная для той эпохи торговля хлебом, просом, лесом; строились суда; по торговым дорогам, соединявшим побережье с внутренними областями, с Сербией и Македонией, шли караваны, перевозившие кожу, меха, шелк, воск, соль и другие товары.[216] От таможен, а также от соляных промыслов на побережье, зависимых от их владений, Кастриотам шли значительные доходы. Понятно, почему в венецианских документах Иоанн Кастриот упоминается как «могущественный албанский сеньор, почетный гражданин Венеции и Рагузы»,[217] который в случае необходимости мог выставить в одних лишь своих владениях 2000 всадников, и почему Венеция старалась перетянуть его на свою сторону и держать под своим влиянием как раз во время своего длительного конфликта с Балшей III.[218] Но и сам Иоанн Кастриот нуждался в венецианской поддержке. Нажим турок, которые хотели проложить себе путь к морю через земли Иоанна Кастриота, стал ощущаться гораздо сильнее. В 1410 г. последний уже был вынужден дать султану в заложники одного из своих сыновей.[219] В 1417 г. он обращается к Венеции с просьбой защитить его от непрекращающихся нападений со стороны турок, но, как и в 1410 г., Республика, заключившая соглашение с султаном, не пожелала вмешаться. В 1421 г. отряды Иоанна под началом одного из его сыновей, несомненно с одобрения турок, помогли сербскому деспоту Стефану Лазаревичу, тоже вассалу султана, выступившему против венецианцев, окружить Шкодер.[220] В 1428 г. при дворе султана («mio signer» — «моего повелителя», как его называет Иоанн Кастриот) еще находится один из сыновей Иоанна, «ставший турком и мусульманином» и принимавший участие в нападениях турок на венецианскую территорию, за каковые действия отец его снимает с себя всякую ответственность; напротив, он стремится сохранить добрые отношения с Республикой, у которой в случае нового разрыва с султаном он надеется найти право убежища.[221] Это не заставило себя ждать, и в 1430 г. султан снарядил новый грабительский поход на Албанию. Земли Иоанна Кастриота были захвачены, четыре его замка — срыты до основания, в двух других — размещены османские гарнизоны. Но даже и на этот раз он помирился с султаном, сохранив часть своих земель, тогда как другая часть их была присоединена к владениям Исаак-бея из Скопле, командовавшего победоносной турецкой экспедицией.[222] Через несколько лет, в 1438 г., Венецианский сенат, принимая во внимание свои «добрые отношения» с Иоанном, по его просьбе распространил привилегии, которыми он пользовался в качестве почетного гражданина, на двух его сыновей, в том числе и на Георгия. В 1439 г. подобное же решение принято было и республикой Дубровник.[223]

Если к этим данным прибавить еще два документа, относящихся к 1426-1431 гг., согласно которым Иоанн Кастриот — в первом случае вместе со своими четырьмя сыновьями, а во втором только с тремя (но в обоих случаях фигурирует младший, Георгий) — дарит Хиландарскому монастырю на горе Афоне два поселка и покупает замок,[224] исчерпанными окажутся все данные архивных источников о правлении Иоанна и о юности того из его сыновей, которому суждено было впоследствии стать вождем албанского народа в борьбе за независимость. К сожалению, материал этот слишком недостаточен, чтобы на основании его отчетливо обрисовать юные годы героя, т. е. период до возвращения его на родину, являющийся наименее известным из всей его жизни и поэтому вызывающий нескончаемые споры между историками.

В качестве дополнения к кратким данным архивных документов мы можем также использовать литературные источники, особенно сочинения Барлетия, Лаоника Халкокондила, Иоанна Музаки и псевдо-Франко,[225] не свободные от внутренних противоречий или же расходящиеся порой со скудными архивными данными. Эти противоречия вызвали сомнения, доходившие до полного отрицания той картины молодости Скандербега, которая рисовалась этими авторами, в особенности Барлетием, чье произведение, по мнению некоторых историков, питалось — по крайней мере в том, что касается юности героя — устными поэтическими преданиями, очень скоро распустившимися в Албании пышным цветом.[226]

Несмотря на все возражения, принять некоторые существенные факты за вполне достоверные нас вынуждает именно критическое рассмотрение названных литературных источников и их сопоставление с некоторыми материалами балканского или турецкого происхождения, доныне остававшимися в тени или даже и вовсе не привлекавшимися. Факты эти дошли до нас в сообщениях многих авторов того времени — византийских, сербских, турецких и итальянских; влияние их друг на друга или на них со стороны Барлетия исключено в силу того, что происходили они из самых различных областей, где никоим образом не могло в одно и то же время и так быстро распространиться албанское устное предание, и к тому же жили и писали они до издания произведений Барлетия.

Хотя дату рождения героя мы можем установить лишь косвенным путем (около 1405 г.?),[227] но никаких сомнений не вызывает главное событие раннего периода жизни Георгия — передача его с братьями в качестве заложников туркам, причем самого Георгия в очень раннем возрасте. Об этом, кроме самого Барлетия, дополняющего архивные источники, умалчивающие об именах, свидетельствуют также некоторые писатели второй половины XV в., предшественники Барлетия.[228] Мы не знаем, в каком точно году и при каких конкретных обстоятельствах это произошло, однако нам известно, что передача детей Иоанна в качестве заложников не была единичным случаем, как уверяет Барлетий. Передача детей-заложников осуществлялась неоднократно и при различных султанах, о чем свидетельствуют венецианские архивные материалы.

Мало конкретного дают сообщаемые Барлетием факты, относящиеся к пребыванию братьев Кастриотов при султанском дворе и к карьере Георгия в рядах турецкого войска. Но не может быть сомнения в том, что юный Георгий состоял в свите султана, включавшей, как указывает Халкокондил,[229] около 200 сыновей князей и владетелей, причем некоторые из них принадлежали к ближайшему его окружению. Что в их числе был и Георгий, засвидетельствовано также и другими источниками балканского и турецкого происхождения, подчеркивающими расположение султана Мурата II к юному Георгию Скандербегу (он получил это прозвище после перехода в ислам) за его величайшие достоинства; этими качествами объясняется и блистательная военная карьера, приведшая его к званию санджака.[230] Георгий и его братья были не единственными албанцами при дворе султана. Там находились также члены других правящих албанских родов, выданные в качестве заложников или же несшие военную службу вместе со своими отрядами в качестве султанских вассалов.[231] Но и помимо того, в турецкой столице Адрианополе было столько переехавших туда на жительство албанцев и славян, что, по утверждению одного современного путешественника, на улицах слышалась преимущественно славянская и албанская речь.[232] А это означает, что в Адрианополе Скандербег и его братья не были столь изолированы и лишены всякой связи с родиной, как это может нам казаться. Точно так же нет оснований считать, будто, отослав своих сыновей ко двору султана, балканские владетели тем самым отказывались от них и будто, покинув свою страну и переменив религию, те переставали иметь какое-либо отношение к событиям на родине. Сами султаны, в случае необходимости, не колеблясь, отправляли их туда, откуда они были родом, чтобы использовать в качестве послушных вассалов. Но нередко случалось, что те, кого считали «schiavi del signer» («рабами повелителя»), изменяли султану и сами ввязывались в борьбу против него.

Поэтому сомнения и возражения, выдвинутые сперва Макушевым и затем более подробно Ф. С. Ноли,[233] кажутся нам необоснованными. По мнению Ноли, выдача юного Георгия в качестве заложника вообще не имела места; родину он покидал якобы лишь от поры до времени уже в зрелом возрасте и притом вместе с албанскими отрядами, будучи во главе которых он покрыл себя славой на службе султана как его вассал.

После сказанного выше нам представляется неубедительным психологический аргумент, приводимый Ноли в поддержку своей гипотезы: он утверждает, будто невозможно поверить, чтобы юноша, давно оторванный от своей родины, не оказался ассимилированным османской средой, в которой он вырос. Точно так же и другие косвенные доводы Ноли мы склонны расценивать как неосновательные. Документ 1426 г. устанавливает лишь то, что упомянутое в нем благочестивое деяние Иоанн совершает также от имени своих сыновей, хотя бы они находились (а лучше сказать, именно потому, что они находились) в качестве заложников при султанском дворе и принуждены были переменить религию. Испрашивание венецианских привилегий в 1438 г. также указывает лишь на то, что Иоанн Кастриот пытался обеспечить своим сыновьям поддержку великой державы на случай, если благоприятные обстоятельства позволят им вернуться на родину, на что он никогда, повидимому, не терял надежды.

Последний вопрос, относящийся к молодости Скандербега и вызвавший столько споров, — его возвращение на родину и обстоятельства его разрыва с турками. И об этом эпизоде архивные источники молчат, и мы вынуждены судить о нем по литературным материалам. По Барлетию, после смерти Иоанна Кастриота султан завоевывает его земли, и, питая сомнение в верности самого Скандербега, убивает его братьев.[234] Тогда Скандербег, воспользовавшись поражением, которое венгры и поляки нанесли туркам при Нише (1443), и орудуя подложным указом султана о назначении его командующим в Крую, вернулся к себе на родину и отвоевал отцовские земли. Рассказ Барлетия, повторяемый и другими авторами,[235] грешит вопиющими неточностями: так, из братьев Скандербега один умер до всех этих событий и был погребен на Афоне,[236] другой был еще жив в 1445 г.,[237] и лишь один из них мог найти свою кончину в Турции. Но гораздо важнее тот факт, что ряд источников, преимущественно восточного происхождения, рисуют нам возвращение героя на родину совсем иначе. По этим источникам, сам султан Мурат водворил Скандербега в отцовские земли, назначив его туда санджаком, и Скандербег лишь после этого восстал против султана. По нашему мнению, имеется ряд доводов в пользу этой версии, несмотря на то, что данные источников не позволяют еще окончательно решить вопрос. Возможно, что молчание западных и албанских источников о возвращении Скандербега на родину объяснимо тем, что между ним и восстанием, начавшимся в связи с битвой при Нише, прошло очень немного лет, вследствие чего события в памяти тех, кто их записывал позже, слились воедино.

Но как бы то ни было, события 1443 г., ознаменовавшие собой новый, более важный этап в борьбе албанского народа против турецкого нашествия и новый период в жизни Георгия Кастриота Скандербега, не поддаются объяснению без учета событий 1430-1440 гг. в Албании и международных обстоятельств, оказавших на них влияние.

IV. От опустошительных вторжений османов особенно тяжело приходилось народным массам. Ко все усиливающейся эксплуатации со стороны албанских владетелей присоединились теперь притязания новых турецких господ. Дань, которую албанские князья и Венеция вынуждены были платить султану за свои владения, тяжело ложилась на плечи народа, ибо неслыханно увеличивались денежные налоги.[238] Но еще более гибельные последствия имели опустошительные набеги, систематически предпринимавшиеся турками не только на области, еще не покоренные, но подчас и на те, владетели коих давно уже объявили себя вассалами султана. Для устройства этих грабительских набегов — основной цели военно-феодального турецкого государства — в провинциях, граничащих с Македонией, располагались специальные отряды конников «акинджи», на которых возлагалась задача нападать на Албанию и опустошать ее. Добыча была их единственным вознаграждением, и самой ценной добычей являлись рабы (предпочтительно молодые), скот и т. д. Вслед за отрядами «акинджи» шли караваны торговцев, которые подбирали и скупали рабов, отдавая пятую их часть султанской казне. Похищенные таким образом албанцы уже с юных лет вливались в ряды турецкого войска.

Византийский писатель середины XV в. Дука весьма картинно описывает характер, османских набегов и тактику, которой придерживались турки: «Едва лишь заслышат они возглас глашатая, призывающего их к набегу, на их языке — "акин", они тотчас же собираются, чаще всего без мешка или сумы, без копья и меча, иные даже пешком, чтобы хлынуть бесконечными волнами... Идут они со всех сторон, не только из Фракии, с Балкан, из пограничных сербских областей, но также из азиатских стран... жители Фригии... и даже Ликаоны у пределов Армении... пешком устремляются к Дунаю, чтобы пограбить... Ибо, нападая на какую-нибудь область, ведут они себя, как разбойники, и уходят лишь после того, как все взяли. Так опустошили они всю Фракию до самой Далмации, так перебили они албанцев — племя весьма многочисленное, — так сокрушили валахов, сербов, румелийцев». И ниже: «Если сегодня они замирились с сербами, то завтра опустошат Аттику, если послезавтра они договорятся со страной румелийцев, страны сербов, болгар, а затем и албанцев снова ввергнуты будут в горе и плач».[239]

Эти набеги, продолжавшиеся десятилетиями, довели албанский народ до крайней нищеты. Целые области превращались в необитаемую пустыню, города лежали в развалинах. Голодные толпы народа покидали свою родину и убегали в соседние страны. Однако у османских летописцев того времени, хотя они с бахвальством расписывают эти набеги, есть немало указаний и на то, что захватчики встречали если не организованный, то во всяком случае чувствительный отпор со стороны народа. Оскорбительные выражения, вроде «лиходеи», «коварные», «бродяги», характеризующие албанцев у многих османских летописцев, показывают, как действенно было сопротивление народа захватчикам. «Проклятое племя неверных, — пишет об албанцах турецкий летописец дервиш Ахмед Ашик-паша-заде, — ... они объединялись и собирались, ускользая от нас обманом и сходясь, все вместе на высоких горах и в глубоких ущельях... и так и остались непокоренным врагом».[240] Еще определеннее у Дурсун-бега: «Кто видел страну албанцев, тот знает, сколь она варварская. Тем же, кто ее не видел, достаточно сказать, что она кишит убийцами... самая порода албанцев была сотворена для того, чтобы спорить, не подчиняться и раздражать вас».[241]

В то время как албанские князья так или иначе находили все же какой-то modus vivendi с захватчиками, народ готов был бороться, защищая страну от опустошения, добро от расхищения, детей от рабства. Инициатива народа, давление снизу (во многих случаях несомненные, несмотря на скудость источников), заставили некоторых албанских князей возглавить восстания и мятежи, вспыхнувшие в Албании.

В 1432 г. турки впервые потерпели поражение в центральной Албании от повстанцев, вождем которых был Андрей Топия.[242] Восстание распространилось и на север. В 1433 г. повстанцы, руководимые братьями Дукадьинами, изгнали турок из Даньо, но затем вынуждены были оставить город и крепость, ибо венецианцы, жившие в Шкодере, объединились с турками.[243] Но более значительным оказалось восстание, вспыхнувшее в 1434 г. в центральной и южной Албании. Возглавил его Георгий Арианити, который «пребывал у повелителя (т. е. султана), прося и умоляя его о милости». В повествовании Халкокондила, в котором проскальзывают кое-какие крохи новых сведений об этом событии, отчетливо проступает инициатива, проявленная народом: «Поскольку соотечественники обещали ему (Арианити) восстать, если он к ним вернется, он тайком бежал из дворца (султанского) и возвратился на родину, где его приняли с радостью и... все восстали против повелителя».[244] Три турецкие армии были разбиты одна за другой в гористых районах княжества Арианити, в горах над долиной Шкумби.[245] Восстание распространилось и на юг. Тот же Халкокондил подтверждает, что восставший народ призвал князя Депу Зеневисси с Корфу, где тот нашел убежище у венецианцев, и, провозгласив его королем, принялся изгонять турок из страны.[246]

Победы албанских повстанцев прогремели и за пределами Албании: ведь это были первые победы после целого ряда поражений, понесенных от турок европейскими государствами. Первые надежды Европы на то, что она сможет противостоять варварским набегам турок, дававшим себя чувствовать даже во внутренних районах Венгрии, Трансильвании и Каринтии, связаны были с борьбой, которую вел албанский народ. Сигизмунд венгерский отправил тогда в Албанию наследника последнего болгарского царя, а также одного турка, претендента на султанский трон, чтобы они, воспользовавшись албанским восстанием, организовали и широкое повстанческое движение балканских народов в тылу у османов.[247] Но волна восстаний спала, не дав ожидаемых результатов. Георгия Арианити оттеснили в горы, Депа Зеневисси был захвачен турками и повешен. Со столь варварским и могучим противником невозможно было успешно бороться, пока борьба велась разрозненными группами, пока не были организованы все экономические и военные ресурсы страны, мобилизованы и объединены народные массы, установлены связи с другими государствами, ведущими войну против того же врага. Все это стало делом Георгия Кастриота Скандербега, с которого начинается новый важнейший этап в истории борьбы албанского народа с турецкими захватчиками.

V. Выше уже говорилось, что нельзя представлять дело так, будто Скандербег жил при дворе султана, будучи совершенно оторван от важных событий, происходивших на его родине, и ничего не ведая о том, что творилось на границах Турецкой империи. Мы можем сомневаться в точности хронологических и цифровых данных, сообщаемых Барлетием, и в подлинной историчности его рассуждений, но это не дает нам права отбрасывать то ценное, что есть в его обильной информации, подтверждаемой архивными источниками. По данному же поводу он сообщает нечто весьма существенное и к тому же подкрепляемое сообщением Халкокондила относительно Георгия Арианити и князя Депы Зеневисси при подобных же обстоятельствах. По Барлетию,[248] посланцы народа неоднократно обращались к Скандербегу, прося его оставить двор султана и стать во главе восстания. Однако условия такого выступления были неблагоприятными (мы имеем в виду не столько внутренние, сколько внешние обстоятельства). Несмотря на непрерывный рост турецкой опасности, главные государства Запада, и прежде всего папский престол, далеки были от того, чтобы серьезно помышлять о сколько-нибудь существенной помощи угрожаемому со стороны турок Востоку. Напротив, они старались использовать эту угрозу в своих целях, именно по поводу борьбы не на жизнь, а на смерть, которую восточные народы вели против турок. Таким образом, легко понять, почему сопротивление балканских народов, никем не поддержанное извне, обречено было на неудачу. Одна лишь Венгрия, находившаяся на пути турецких вторжений, неоднократно пыталась организовать эффективный широкий антиосманский фронт, но тщетно.

В первой половине XV в. под водительством Яноша Гуниади собраны были наконец значительные венгерские военные силы, которые успешно преградили путь захватчикам, в первую очередь в Трансильвании. Осенью 1443 г. венгерское войско, чьи ряды пополнялись также польскими, чешскими, румынскими и сербскими отрядами, возглавленное Яношем Гуниади, перешло через Дунай и начало победоносное продвижение вглубь османских территорий на Балканах (так называемую «Долгую войну»). Наступление венгерских войск вызвало мятежи среди угнетенных турками народов. К числу повстанцев, присоединившихся к этим войскам, принадлежали и албанцы.[249] Эти обстоятельства косвенно подтверждают то, что можно впрочем понять и из указаний Барлетия,[250] а именно — наличие предварительного сговора между Гуниади и Скандербегом еще до того, как последний сделал решающий шаг.

Хотя это и невозможно документально подтвердить за неимением источников, нельзя сомневаться в том, что именно благодаря венгерским победам во время зимнего похода 1443 — 1444 гг. наш герой сделал решительный в своей жизни шаг — возвратился на родину; при этом безразлично, имеем ли мы дело в данном случае с бегством от султанского двора, где он вырос, или с уходом из турецкого лагеря, где он находился в качестве вассала со своими военными частями. Венгерские победы, нанесшие первый чувствительный удар турецким завоевателям и приковавшие значительные военные силы к дунайским границам, явились, таким образом, тем основным внешним фактором, который столь благоприятствовал новому этапу борьбы албанского народа против османского владычества.

VI. Все, что сообщает Барлетий об обстоятельствах оставления Скандербегом в Нише турецкого войска (в составе которого он находился) с такими подробностями, как, например, то, что он силой заставил выдать подложный указ о передаче Круи под его начало, многим казалось чересчур мелодраматичным, чтобы быть достоверным. Однако сообщения эти подтверждаются самыми различными источниками.[251]

Возвращение на родину Скандербега, чье имя в Албании пользовалось уже великим почетом, явилось сигналом к восстанию. В течение краткого срока в руки его перешли главные крепости княжества Кастриотов, и прежде всего Круя.[252] Потрясающие успехи Скандербега уже в самом начале борьбы объясняются не только своевременными действиями вооруженных сил, имевшихся в его распоряжении, но также единодушным порывом народных масс, ожидавших только благоприятного момента, чтобы сбросить с себя невыносимо тяжкое турецкое иго. С этой точки зрения можно утверждать, что слова, приписываемые Барлетием герою, приобретают глубокий исторический смысл: «Не я принес вам свободу. Я сам нашел ее среди вас в ваших сердцах, в ваших помыслах, в ваших мечах».[253]

После первых побед сделалось неизбежным столкновение с главными силами турок. Необходимы были организационные меры, чтобы объединить все дотоле распыленные силы в войне за свободу и независимость. Эту задачу разрешало собрание, созванное Скандербегом в Леше весной 1444 г. Опыт и военный престиж Скандербега, равно как и приготовления к предприятию международного масштаба, на этот раз повидимому успешные и проводившиеся с ведома албанских князей,[254] убедили последних в том, что положение стало благоприятным и что возникла возможность освободиться от турецкого вассалитета. Поэтому на съезде в Леше приняли участие все князья Албании и, кроме того, черногорский владетель Стефан Черноевич, которого с албанскими князьями связывали не только узы родства, но и интересы совместной борьбы за освобождение. Используя указание Барлетия, приводящего также имя Гимара,[255] можно прийти к заключению, что на съезде присутствовали также представители свободных крестьянских общин, что неудивительно, если принять во внимание их значение в тот момент.

На съезде создан был Союз (Лига) как постоянный орган, обладающий военной казной и общим войском, причем каждый член Союза сделал свой, соответствующий его возможностям, вклад людьми и деньгами. Вражеское нашествие привело к тому, что на некоторое время албанские феодалы позабыли характерные для их класса раздоры и создали в качестве более прочной политической базы этот орган совместной обороны, за которым стояли широкие народные массы, решившиеся на борьбу. Надежда, что к Союзу примкнет и Венеция — одна из причин, почему съезд был созван в городе, находившемся под властью венецианцев, — не осуществилась. Венеция заняла уклончивую позицию, вскоре сменившуюся открытой враждебностью, хотя не преминула использовать возникновение Союза, для того чтобы оказывать давление на турок и вырвать у них несколько завоеванных ими в Албании городов.[256]

На средства, собранные в Леше, начали снаряжать войско, усовершенствовать укрепления многих замков. Таким образом и было создано ядро постоянного войска, состоящего из военных людей во главе с их сеньорами, образовавшими Военный совет при Верховном полководце.

VII. Вскоре представился случай испытать вновь созданное войско. В продолжение трех лет, 1443-1446 гг., крупные силы османских «акинджи» нападали на Албанию из турецких баз Скопле и Охриды. Вовремя предупрежденный отлично поставленной разведывательной службой,[257] Скандербег преградил им путь вглубь Албании. В пограничных областях на востоке и юго-востоке, у Дибры и Мокры, албанское войско перерезало дорогу захватчикам, опираясь на свое знание местности, дававшее ему возможность использовать все природные условия, устраивая западни и захватывая противника врасплох. Так албанцам удалось разгромить силы османов.[258] Победы, одержанные над врагом, почитавшимся непобедимым, укрепили в сердце албанских воинов веру в свои собственные силы и в своего вождя. Они привлекли также внимание некоторых европейских держав, особенно Венгрии. В архивных источниках мы, правда, не находим подтверждения тому, что говорит Барлетий, а именно, что начиная с 1444 г., т. е. еще до злополучного похода на Варну, между Владиславом — королем венгерским и польским — и Скандербегом было заключено соглашение, предусматривавшее участие Албании в великом походе европейских государств. Но поскольку имеются документальные данные о подобных же соглашениях с Георгием Арианити, мы отнюдь не отвергаем того, что их могли заключить и со Скандербегом. Сомнительно лишь, чтобы именно в трудных условиях первых лет войны последний взял на себя столь ответственное дело.[259] Однако другие вполне надежные источники упоминают лишь несколько позднее договор между Гуниади, с одной стороны, Скандербегом и Арианити, с другой, который завершился Союзом для согласованных по единому плану действий против турок.[260]

Победы албанского Союза, упрочение власти венгров, сербского короля Скандербега в Албании были для «господ венецианцев» «нож острый»,[261] ибо в этом новом политическом факторе они усматривали угрозу своим собственным владениям на албанском побережье Адриатики.

Убийство князя Даньо дало сенату возможность наложить руку на этот важный город, несмотря на протесты албанских князей, притязавших на него от имени Союза. Непримиримая позиция венецианцев вызвала в 1447 г. войну. Албанские вооруженные силы блокировали Даньо и Дуррес и проникли до подступов к Шкодеру.[262]

Попав в ловушку, венецианцы развили лихорадочную дипломатическую активность. В результате их подстрекательств, из Союза вышли некоторые из его членов, нанеся ему таким образом первый удар. Одновременно сенат открыто пообещал награду тому, кто возьмется убить Скандербега.[263] С другой стороны, венецианцы побуждали султана нанести албанцам, пока те заняты борьбой против Венеции, удар в спину.[264]

Крупные турецкие силы, на этот раз под водительством самого султана, осадили важную пограничную крепость Светиград. Город героически сопротивлялся штурмам, которые предпринимались осаждавшими, а Скандербег беспрестанно тревожил их своими нападениями. Но когда под конец османы обнаружили и отвели канал, снабжавший город водой, окруженный гарнизон вынужден был сдать крепость.[265] Однако султану не удалось использовать эту победу для проникновения вглубь Албании, ибо атаки албанского войска и поход, подготовлявшийся Гуниади, делали дальнейшее пребывание османских войск в Албании опасным.

Несмотря на трудности, неизбежные в войне на два фронта, Скандербег во главе части своих вооруженных сил, нанес в 1448 г. поражение венецианцам под Шкодером. Тем не менее он спешил заключить мир с Венецианским сенатом, чтобы развязать себе руки для участия в новом походе Гуниади. Наконец, 4 октября 1448 г. был заключен мир на тех условиях, что Даньо остается под властью Венеции, но сенат будет выплачивать Скандербегу за этот город ежегодную дань.[266] Переговоры с Венецией так затянулись, что участие албанских войск в походе Гунияди крайне затруднилось. Венгерская армия, дойдя до Коссова поля, но так и не соединившись с албанскими войсками, потерпела здесь поражение в октябре 1448 г.

VIII. Взятие Светиграда расчистило османам путь в Албанию. В 1450 г. султан Мурат II вернулся, чтобы на этот раз, как он рассчитывал, окончательно разгромить албанцев. Едва перебравшись через горный проход Кафа-Тханес, турецкая армия стала подвергаться беспрерывным нападениям со стороны албанцев, которым Скандербегом дан был приказ наносить врагу посильный ущерб, но не завязывать сражений. Войско султана — «армия всей Европы и Азии»,[267] грозная, но в то же время громоздкая — вынуждено было на каждом шагу обороняться от внезапных нападений, тревоживших ее и днем и ночью. Сёла, постройки, поля — все покидалось и сжигалось населением, чтобы врагу нечем было снабжаться и негде было найти кров.

Когда же наконец, после чувствительных потерь, турецкая армия оказалась на равнине Тираны, для нее возникли новые трудности. Крепость Круя была основательно укреплена, и защищал ее храбрый гарнизон под началом графа Ураны. А Скандербег с главными силами расположился вне крепости, на горе Тименишти (ныне гора Скандербега). Вскоре выяснилось, что войска, осаждавшие Крую, в свою очередь, окружены. Туркам теперь самим приходилось обороняться от яростных атак албанских сил, которые ни днем ни ночью не давали им покоя.[268] С другой стороны, и снабжение такой огромной армии представляло величайшую трудность. На обозы, двигавшиеся из Македонии, по ночам совершались нападения, и только поставки венецианских купцов из Дурреса дали султанскому войску возможность продолжать осаду.[269] Так шли недели и месяцы; несмотря на непрекращающиеся массированные атаки турок, поддерживаемые тяжелыми пушками, отливавшимися тут же на месте, город Круя продолжал стойко сопротивляться. Наконец, после того как отвергнуты были предложения султана графу Уране и Скандербегу начать переговоры, османское войско с позором отошло от Круи, оставив на поле битвы тысячи убитых. Несколько месяцев спустя султан Мурат умер, по утверждению некоторых летописцев, от гнева и стыда, испытанных после поражения под Круей.[270]

IX. Военные действия неизбежно привели к нарушению территориальных границ феодальных владений. Для обеспечения их защиты Скандербег посадил в главных крепостях отряды, находившиеся под началом людей, подчиненных лично ему. Таким образом, с одной стороны, ограничивалась политическая власть крупных феодалов, а с другой, расширялась система «прений» (аллодов), которые Скандербег раздавал в пользование мелким феодалам за их военную службу.[271] Их ряды поставляли кадры военно-административного аппарата, который выполнял теперь многие функции, ранее находившиеся в руках феодальных владетелей. Позиции Скандербега усилил еще один фактор — войско, получавшее жалованье и находившееся под его началом. Теперь оно выступало не только против внешнего врага, но и против упорствующих феодалов. В течение десятилетия 1450 — 1460 гг. владения Скандербега увеличились за счет владений других феодалов, осужденных за измену. Его современник князь Иоанн Музаки писал в своих «Воспоминаниях»: «После того как Скандербег сделался среди албанских владетелей главнокомандующим... он решил наложить руку на всю страну... Он заключил в темницу владетелей Иоанна и Гойко Балша... и захватил их землю, находившуюся между Круей и Лешем; у владетеля Моиса Комнена забрал княжество, находившееся у Дибры... а после смерти моего отца отнял у нас Томорицу и Малую Музакию, и так же точно поступал он с другими владетелями... но те ничего не могли поделать, ибо в руках его было войско, а на них в любое время могли напасть турки...».[272]

Укрепление власти Союза дало возможность Скандербегу противостоять всевозможным придиркам, капризам и изменническим действиям крупных феодалов, подстрекаемых Турцией и Венецией как раз в то время, когда борьба вступила в самую трудную фазу. Новый султан Магомет II раструбил на весь свет о намерении соединить в своих руках управление Востоком и Западом. После падения Константинополя (1453 г.) его наступлению на Запад препятствовали два государства — Албания и Венгрия. На них и обрушились яростные атаки османов. Положение Скандербега затрудняло и враждебное отношение Венеции к Албании. Поэтому Скандербег заключил с Альфонсом, королем Неаполя, главным соперником Венеции в Италии, договор, по которому Альфонс обязался помогать Албании оружием, людьми и всевозможными материалами.[273]

Берат — самый передовой пункт турок в глубине Албании — был в 1455 г. осажден албанским войском, усиленным неаполитанскими частями. Окружение города шло очень успешно, и турецкий гарнизон попросил перемирия для переговоров о сдаче. Но на осаждающих внезапно из Македонии напали крупные турецкие силы и нанесли им тяжелое поражение.[274]Моис Голем, командующий войсками в Дибре, измена которого и дала возможность неприятелю подойти к Берату, перешел на сторону турок, а год спустя вступил в Албанию во главе неприятельской армии; но он наголову был разбит, раскаялся, сдался Скандербегу и с честью служил последнему до своей геройской смерти.[275]

Другие трудности вызывались поведением более могущественного северного владетеля — Лека Дукадьина, которого то Турция, то Венеция побуждали ставить Скандербегу всевозможные препоны. Лишь в 1459 г. под нажимом различных сил достигается устойчивое примирение.[276] Но самый тяжелый удар политике Скандербега нанесла измена его племянника Гамзы Кастриота, потерявшего, после женитьбы Скандербега на дочери Георгия Арианити Донике и рождения у них сына Иоанна, всякую надежду стать его наследником. В 1457 г. Гамза с турецкой армией вторгся вглубь Албании, и венецианцы уже готовы были торжествовать, ибо Скандербег, охваченный, как всем казалось, паникой, отступил. Однако, выждав благоприятный момент, он напал внезапно на турецкое войско и совершенно разгромил его. Гамза был взят в плен и заключен в тюрьму в Италии.

После нового и безрезультатного похода, предпринятого султаном в 1459 г., в следующем 1460 г. Скандербег с Турцией заключил перемирие на три года. В 1462 г. перемирие было заменено миром, по которому обе стороны сохраняли занятые ими позиции.[277]

X. Турецкие набеги после падения Константинополя, вызвали в Европе панику. Победы же Албании над османским войском, считавшимся непобедимым, привлекали внимание народов. В ряды албанского войска вступали бойцы со всех концов Европы, считавшие за честь сражаться под началом такого блестящего полководца, как Скандербег.[278] Но несмотря на все это, положение Албании продолжало оставаться опасным. После бератского поражения договор с Неаполем был мертвой буквой, а между тем Венеция все еще занимала враждебную позицию и в 1458 г. едва не затеяла новую войну.[279] В течение этого периода дипломатические представители Скандербега изъездили в поисках союзников города Италии, Далмации и Венгрии. Скандербегу было ясно, что турецкой опасности можно противостоять лишь в том случае, если вести операции в международном масштабе. Естественным союзником Албании была Венгрия, но она вела тяжелую оборону против турецкого натиска и, кроме того, ее связывали враждебные отношения с Австрией. На Балканах турки завладели последними, еще не захваченными ими странами — Сербией и княжеством Морейским. Республика Дубровник и города Далмации, которым тоже угрожало турецкое нашествие, оказывали албанскому народу в его борьбе с турками финансовую помощь.[280] Но всего этого оказалось недостаточно. Необходимость совместных действий общеевропейского масштаба против турецких захватчиков хорошо понимали наиболее просвещенные люди того времени, и эту идею поддерживали на многих совещаниях, происходивших в Германии, Австрии и Италии. Там настаивали, чтобы героической борьбе, которую вели албанский и венгерский народы, была оказана эффективная помощь.[281]

Угроза того, что с победой турок римско-католическая церковь потеряет свои последние позиции не только на Балканах, но и в Италии, вынудила папу Пия II возглавить это движение. По его инициативе конгресс в Мантуе решил предпринять международную экспедицию против турок. Осуществление подобного предприятия оказалось более необходимым с тех пор, как Турция превратилась во внушительную силу на Эгейском море. В Венецианском сенате одерживали верх сторонники войны, и как следствие этого с 1460 г. начали улучшаться и отношения с Албанией.[282] В Венеции и в Риме начали разрабатываться планы совместных действий албанских и французских вооруженных сил под командованием герцога Бургундского. На дунайском фронте должны были действовать венгры, а в Греции и на море — флот итальянских государств. Для облегчения операций устанавливается связь с туркменским султаном Узун-Гасаном, который тоже вел войну с Магометом II.[283]

Перемирие с султаном дало Скандербегу возможность оказать помощь королю Неаполитанскому Фердинанду в борьбе с восставшими против него баронами. Легкая кавалерия Скандербега разгромила противников Фердинанда, дав таким образом яркое доказательство силы и доблести албанских войск, которым в будущих операциях предназначалась важная роль.[284]

В 1463 г., накануне сбора вооруженных сил для крестового похода, Скандербег, побуждаемый папой, денонсировал заключенный с султаном мирный договор и вновь начал военные действия, проникнув на вражескую территорию на подступах к Скопле и Охриде. Летом 1464 г. часть союзного флота была уже готова и в Италии начинали собираться люди, преимущественно выходцы из стран Центральной Европы, взявшиеся за оружие с тем, чтобы воевать против турок. Однако никаких приготовлений здесь не производилось. Добровольцы, которые оставались под открытым небом и голодали, вынуждены были распродать свое оружие и убраться восвояси. Соперничество между итальянскими государствами, подозрительность, которую участники предполагавшегося похода питали друг к другу, и в особенности всеобщее недовольство папой и венецианцами, привели к тому, что предприятие это так и не осуществилось. Наконец, смерть папы в августе 1464 г. дала повод к полному отказу от крестового похода, возвещенного с такой помпой.[285]

С лета 1467 г. в войну с турками вступила также Венеция, открывшая фронт на юге с целью отобрать у османов недавно завоеванную ими богатую Морею. По условиям заключенного в том же году с Венгрией и Албанией договора, Венеция брала на себя обязательство оказать военную помощь этим двум государствам; на деле же количество войск, посланных сенатом в Албанию, оказалось ничтожным. В Албании венецианцы преследовали лишь одну цель: создать в тылу у турок диверсию и облегчить военные действия в Морее. Король Венгрии Матиаш Корвин, который вел тяжелые бои с турками в Боснии, беспрестанно ставил на вид папе и Венеции необходимость послать Албании существенную помощь, но тщетно. Отражать повторные яростные атаки турок, которыми руководил сам султан Магомет II, албанским войскам приходилось в одиночестве.[286]

После возобновления военных действий, турки совершали нападения ежегодно, а иногда и дважды в год. Речь идет не о мелких изолированных операциях, но о планомерных военных действиях, рассчитанных на то, чтобы измотать и уничтожить силы противника, опустошить страну и деморализовать население.[287] В этих сражениях с 1464 г. отличился в качестве турецкого полководца Балабан-паша — родом албанец, один из тех, кого еще в детстве турки увели с родины и воспитали в рядах янычар. Хотя Балабан-паша был разбит Скандербегом в ряде битв в Дибре, на равнине Валиказды, у Охридского озера, он искусно маневрировал и спасал свое войско от полного разгрома.

Весной 1466 г. Магомет II принял решение начать большой поход на Албанию, являвшуюся после падения Боснийского королевства в 1463 г. единственным непокоренным балканским государством, преграждавшим туркам путь на Запад. Собрав, как обычно при больших походах, своих военных феодалов из Азии и Европы, султан проник в Албанию через проход Кафа-Тханес и долину реки Шкумби. Албанские войска и на этот раз отступили, не завязывая сражения, но продолжая совершать нападения и внезапные налеты. Чтобы обеспечить тылы и снабжение войск, расположенных в долине Тираны, султан повелел восстановить старинную крепость Валми, стоявшую как раз в том месте, где река Шкумби вырывается из горного ущелья. Новую крепость, построенную на развалинах старой, снабдили сильным гарнизоном и населили людьми, согнанными туда по принуждению. Она получила название Эльбасан.[288]

В осажденной турками Круе Скандербег посадил сильный гарнизон, а главные албанские силы так же, как и во время первой осады, остались за пределами Круи и продолжали наносить осаждавшим тяжелые потери. Несмотря на большое количество войск, окруживших город, и на тяжелую артиллерию, туркам не удалось справиться с героическим городом. С приближением зимы султан снял осаду и удалился с главной частью армии, оставив в Эльбасане Балабана-пашу с достаточным количеством войск для того, чтобы продержаться зиму и обеспечить блокаду Круи.

Основание Эльбасана как опорного пункта, позволяющего держать Крую в постоянной блокаде, означало ухудшение военной обстановки для Албании. Необходимо было немедленно принимать какие-то меры. Албанские войска тотчас же начали действия против Эльбасана, а Скандербег выехал в Рим и Неаполь, отправив других послов в Венецию просить о помощи и прежде всего о предоставлении ему технических средств, необходимых для того, чтобы завладеть такой крепостью, как Эльбасан. Народные массы оказали Скандербегу в Риме восторженный прием, так как слава его гремела уже по всему свету.[289] Но ни Венеция, ни Неаполь не желали участвовать в предприятии, требовавшем крупных военных сил. Папа Павел II, который «был слишком скуп, чтобы дать ему деньги для вербовки солдат»,[290] ограничился суммой, о которой, по утверждению одного писателя того времени, «никакой христианин не может упомянуть. не краснея».[291]

Весной 1467 г. военные действия возобновились. Балабан-паша вновь начал осаждать Крую, а тем временем из Македонии шла ему на помощь новая турецкая армия. Но Скандербег опередил турок и разгромил их, не дав соединиться с войсками, осаждавшими Крую. Вооруженные силы Балабана, деморализованные этим поражением, разгромлены были в другом сражении, а сам Балабан пал под стенами Круи. Не большая «удача» ожидала и Магомета II, который через несколько месяцев в третий раз осадил Крую.[292] Пока у города происходили бои, султан опустошал окрестные районы, вплоть до подступов к Лешу, и совершил нападение на Дуррес и на крепость Псуриллу, на побережье, откуда снабжалась Круя. Но и на этот раз орлиное гнездо оказало геройское сопротивление и захватчикам пришлось с позором отступить.

Новые победы албанцев вызвали в Европе волну энтузиазма. Положение же Албании все продолжало оставаться серьезным. Опустошенная страна обнищала, силы народа иссякли. Помощь из-за границы, главным образом из Венеции (несколько сот солдат, включенных в гарнизон Круи), оказалась совершенно недостаточной. В начале 1468 г. неприятель начал атаки с другого направления, от Коссова и Черногории в сторону Шкодера.[293] С неутомимой энергией принимал Скандербег необходимые в связи с создавшимся положением меры. В Леше намечалось созвать новое собрание для принятия чрезвычайных решений. Но внезапно Скандербега настигла болезнь, и герой умер в 1468 г. в Леше, где и был погребен.

Смерть Скандербега глубоко опечалила албанский народ, ее ощутила также и вся Европа. Однако борьба продолжалась. Иоанн, сын Скандербега, был еще слишком молод, чтобы заменить отца. Вместе с матерью он покинул страну и нашел убежище в Неаполитанском королевстве. Во главе албанских вооруженных сил стал теперь Лек Дукадьин, чьи владения отныне находились под прямой угрозой турецких набегов, целью которых был на этот раз горный узел Севера, также крепости, защищавшие эту зону, Круя, Леш, Дришти, Шкодер.

Венецианцы понесли в Греции в 1470 г. тяжелые поражения от турок и продолжали борьбу в Албании лишь ради обеспечения себе лучших мирных условий. В Албании они держали незначительные силы, расположенные гарнизонами в оставшихся еще в их руках крепостях. Защищать эти крепости выпало на долю албанских войск, продолжавших борьбу до конца, несмотря на то, что Венеция ограничивалась в лучшем случае поддержкой. Пока продолжалась, осада Круи, которую османы могли взять только измором, турецкое войско, поддержанное с моря флотом, направилось в 1474 г. к Шкодеру.[294] Магомет II торопился сломить сопротивление Албании, чтобы приступить к осуществлению своей давнишней мечты — нападению на Италию. Но нападающие снова потерпели поражение.

Лето 1478 г. ознаменовалось падением еще державшихся албанских городов. Крупные военные силы турок, под командованием самых лучших полководцев, повели наступление на Албанию и стали лагерем под Круей, Лешем, Дришти и Шкодером.[295] Прибыл и сам султан. Круя, обессиленная многолетней осадой, была наконец сломлена, — но голодом, а не вражеским оружием. Защитники ее 16 июня 1478 г. приняли предложение султана и сдали ему крепость, выговорив себе право уйти свободными и с воинскими почестями. Но турецкие начальники не сдержали своего слова и предательски напали на героических защитников, покидавших город вместе со своими семьями, которых частично перебили, частично захватили и продали в рабство. Ненависть к Круе у турок была так сильна, что они хотели уничтожить даже имя города, тщетно пытаясь навязать ему новое — Акгиссар (Белая крепость).

Тем временем у Шкодера сконцентрировались очень крупные силы турок, замкнувших город в железное кольцо. Осаждающие отливали на месте орудия крупного калибра, одно из которых обстреливало город ядрами весом до 600 килограммов. Османская артиллерия могла выпускать на Шкодер более 178 ядер в день — это было дотоле неизвестное в Европе достижение военной техники. В стенах Шкодера пробивались бреши и через них осаждающие проникали в город, но всякий раз их оттесняли бесстрашно оборонявшиеся скутарийцы. Турецкой армии удалось завладеть лишь небольшими крепостцами, расположенными вокруг Шкодера. Тем временем венецианский командующий оставил Леш, предав его огню, но не начав борьбы. Там турки завладели могилой Скандербега: янычары извлекли его кости и наделали из них амулетов от пуль. Лишь с очень тяжелыми боями удалось туркам завладеть крепостями Дришти и Жабляк (на подступах к восточному берегу Скутарийского озера), которые до того прикрывали город Шкодер с флангов. Но время шло, и приближалась зима. Такая огромная армия не могла зимовать на равнине. С каждым днем все учащались нападения малиссоров (горцев) из горных районов Албании.[296] На военном совете султан решил увести из-под Шкодера большую часть своего войска. Летописец того времени передает, что, уходя, султан воскликнул: «О, если бы мне никогда не слышать названия Шкодер!».[297] Под Шкодером оставалась лишь незначительная часть войска, чтобы зимой наблюдать за городом.

Тем временем, венецианский сенат, видя, что продолжать войну стоит дорого, а выиграть ее нет никакой надежды, вступил в переговоры с султаном. 26 января 1479 г. был подписан мирный договор, по условиям которого Венеция отдавала туркам все города, которыми она владела в Албании, исключая Дуррес и Улькин. Так Шкодер, героически защищавшийся до самого конца, был вынужден сдаться, причем его защитники выговорили себе право свободно покинуть город с оружием и имуществом. Чтобы не стать рабами турок, последние жители города оставили его и перебрались в Венецию.[298]

ДРЕВНЕРУССКАЯ ПОВЕСТЬ О НАРОДНОМ ГЕРОЕ АЛБАНИИ И ЕЕ ИСТОЧНИКИ

I. Среди рукописных книг XVII в., хранящихся в настоящее время в крупнейших советских библиотеках и в архивных учреждениях, до сих пор не обращало на себя внимание исследователей литературное произведение, носящее название «Повесть о Скандербеге, князе албанском». В повести рассказывается о жизни и деятельности народного героя Албании Георгия Кастриота (1404/5-1468), пятьсот лет тому назад возглавлявшего в течение четверти века героическую борьбу албанского народа за свою свободу и независимость.

Имя Георгия Кастриота, прозванного турками Скандербегом,[299] было хорошо известно за пределами его родины: уже в XVI в. его биографию читали в Италии, Германии, Франции, Испании и во многих других странах Европы. Хорошо знали биографию Скандербега также народы соседних с Албанией славянских стран, принимавшие участие в борьбе с турецкой агрессией. Источниками сведений о жизни и деятельности Скандербега были устные народные предания, воспоминания и записки его современников, собранные в сочинениях албанских авторов — первых биографов Скандербега.

Наиболее ранним из этих сочинений считается книга анонимного автора, уроженца албанского города Антивари, по названию которого он обычно именуется «Антиварино». Книга Антиварино была найдена в середине XVIII в. итальянским священником из города Брешии Джиаммариа Биемми. В 1742 г. Биемми опубликовал свое сочинение «История Георгия Кастриота Скандербега»,[300] в котором широко использовал книгу Антиварино и подробно описал ее. По словам Биемми, книга Антиварино была в очень плохом состоянии: без начала и конца, со многими утраченными листами. На титульном листе значилось: «История Скандербега, составленная в Венеции некиим албанцем, изданная стараниями и средствами Эрарда Радольта Аугсбургского в 1480 г. по рождестве Христовом 2 апреля в правление Иоанна Мочениго, знаменитого дожа».[301] Неизвестный автор этой книги сообщал, что он описывает все события со слов своего брата — одного из военачальников албанской армии, участвовавшего в боевых операциях Скандербега. Большинство исследователей считает, что автором книги является архиепископ города Дураццо (ныне город Дуррес, в Албании) Паоло Анджело, уроженец города Антивари, брат которого — Пьетро Анджело — служил в албанской армии. Сам Паоло Анджело также хорошо знал Скандербега и был расположен к нему, о чем говорится во всех версиях биографии Скандербега, в том числе и в публикуемой в настоящем издании древнерусской повести. К албанским источникам относится также краткая биография Скандербега, написанная его казначеем Деметрио Франко, сопровождавшим Скандербега во время его поездки в Рим и Неаполь в 1466 г. Книга Франко, написанная, вероятно, на латинском языке, дошла до нас лишь в итальянских переработках XVI в.[302]

Книга Антиварино, так же как и сочинение Франко, не раз вызывала сомнение в своей подлинности, так как кроме Биемми и какого-то итальянского автора, впервые переработавшего книгу Франко, никто не видел этих изданий в подлинниках; однако события, излагаемые в них, и некоторые даты подтверждаются другими источниками, в том числе архивными документами. Поэтому почти все исследователи истории Скандербега ссылаются на книги Антиварино и Франко.[303]

Наибольшую известность получила монументальная биография Скандербега, написанная его младшим современником Марином Барлетием (1450-1512), — единственная из древних биографий Скандербега, дошедшая до нас в подлиннике — в издании, вышедшем при жизни автора. Поэтому на ней остановимся подробнее.

Барлетий был уроженцем албанского города Шкодера (отсюда его другое, более распространенное в средние века имя — Марин Скадранин). В 1479 г., после захвата турками его родного города, он эмигрировал в Италию. Здесь вышли его две книги: о завоевании турками Шкодера[304] и биография Скандербега.[305] Широкая известность и повсеместное распространение последней книги свидетельствуют о популярности имени Скандербега в странах Западной Европы. До конца XVI в. история Скандербега, сочиненная Барлетием, выдержала четыре издания в подлиннике[306] и была переведена в том же столетии на немецкий, итальянский, португальский, французский, кастильский, английский[307] и польский[308] языки.

Книга Барлетия написана на основании сведений о жизни и деятельности Скандербега, почерпнутых из народных преданий и песен о Скандербеге, из рассказов современников последнего — очевидцев описываемых событий (например, из рассказов упомянутого выше Пьетро Анджело, с которым Барлетий встречался в Венеции)[309] — и, наконец, из некоторых письменных источников, не имеющих подчас прямого отношения к биографии Скандербега. Весь этот обильный фактический и легендарный, действительный и вымышленный материал Барлетий облек в обычную для своей эпохи форму исторического повествования, допустив при этом значительную вольность в трактовке событий и образов. Он переставляет и переосмысляет отдельные эпизоды,[310] стремится драматизировать свое изложение, сочиняя пространные и витиеватые речи и послания Скандербега, турецких султанов и даже некоторых второстепенных действующих лиц, заставляя их объясняться цитатами из античных авторов, клясться Геркулесом и т. п. Барлетий излагает также устами своих героев некоторые из имевших хождение в средние века политических теорий и исторических концепций. Так, например, в одном из своих писем султану Скандербег, в книге Барлетия, излагает популярную в средние века теорию «смены царств» и говорит о судьбе Вавилонского, Халдейского, Мидийского, Персидского царств и некоторых других мировых монархий древности. В тексте книги — масса отступлений от основного изложения, главным образом за счет подробного комментирования второстепенных эпизодов,[311] экскурсов по истории упоминаемых в книге стран, городов, крепостей (географическая терминология у Барлетия вообще обильна).

Однако все это не помешало Барлетию создать достаточно выразительные образы Скандербега, его союзников и врагов. Скандербег рисуется Барлетием прежде всего как идеальный «христианский монарх» и как защитник христианства против мусульманства. Такая трактовка образа главного героя подчинена основной идее книги Барлетия — изобразить Скандербега в борьбе с турками не как руководителя национально-освободительного движения албанского народа, а как участника стародавней борьбы христианских народов Европы с исламом. Поэтому Барлетий использует некоторые богословские и церковно-полемические произведения своего времени, главным образом римско-католического происхождения (последнее не является случайным, так как Барлетий был священнослужителем католической церкви). Так, например, он заставляет своего героя в качестве непременного условия мира требовать от турок поголовного принятия христианства. Эта идея пропагандировалась в многочисленных сочинениях римско-католических деятелей — современников Скандербега и, в частности, в посланиях упоминаемого в «Повести о Скандербеге» римского папы Пия II.[312] В другом случае, в одной из самых больших и значительных по содержанию речей султана Магомета, обращенных к его полководцам, отразилось отношение к народам Европы некоторых турецких и туркофильствующих византийских хронистов XV-XVII вв., характеризовавших их как сборище пьяниц, лентяев, бахвалов и совершенно неопытных в воинском деле людей.[313] Все это находится в явном противоречии с описанием блестящих побед албанцев, венгров и поляков над турецкой армией в той же книге Барлетия. Эти противоречия и домыслы не могут, однако, заслонить от читателя созданный Барлетием монументальный и величественный образ Скандербега — вождя и любимца своего народа, защитника и освободителя порабощенных турками народов Балканского полуострова. Объяснить это можно только тем, что Барлетий, вынужденный эмигрировать в Италию после захвата турками Албании, оставался горячим патриотом (что доказывает не только его книга о Скандербеге, но и книга об осаде Шкодера). Составленную Барлетием историю жизни Скандербега пронизывает струя народного творчества — отзвуки тех многочисленных сказаний, легенд и песен о народном герое Албании, которые до наших дней бытуют на его родине.[314] Произведения народного творчества дали Барлетию прежде всего материал для первых глав его книги, посвященных детству и отрочеству Скандербега (сведения об этом периоде жизни народного героя Албании до сих пор остаются весьма скудными). В книгу Барлетия попадает распространенный в фольклоре многих народов и стран сюжет вещего сна матери героя перед его рождением — сна, который, по словам Барлетия, растолковывают отцу Скандербега жрецы Аполлона. К таким же распространенным в фольклоре сюжетам относится упоминание о родимых пятнах на теле Скандербега, о признаках воинской доблести, проявленных им уже в младенчестве, о его необыкновенной физической силе и красоте.

В биографию Скандербега вводятся Барлетием не только эти общераспространенные фольклорные мотивы, но целый ряд легенд и преданий, связанных исключительно с именем народного героя Албании. К ним относится рассказ об отдаче в заложники турецкому султану Скандербега и его братьев, некоторые эпизоды пребывания Скандербега при турецком дворе, история его возвращения на родину.

В описании этих эпизодов, а также и в дальнейшем изложении биографии Скандербега постоянно встречаются образы, эпитеты и сравнения народно-поэтического происхождения. Таковы, например, сравнения Скандербега с натянутым луком при описании поединка с татарином, осажденных в крепости — с овцами, прячущимися от волка, турок — со змеей, которую не следует класть за пазуху, и многие другие. Из народного творчества заимствованы и некоторые приемы вещевой символики. Блестящим образцом такого приема является описание ответа Скандербега Балабан-паше, который был по происхождению албанцем и вассалом отца Скандербега. Когда Балабан, отправленный султаном во главе очередного похода в Албанию, пытался подкупить Скандербега, посылая подарки и обещая от имени султана «прощение» и возвращение прежних почестей, он получил от Скандербега ответные «дары». Последний послал ему соху, мотыгу и серп, советуя при этом не воевать на своей родине, но обрабатывать по-прежнему ее землю. Наконец, в заключении книги Барлетий приводит целиком слова народного плача по Скандербегу и при этом, очевидно, настолько близко к подлинному плачу — жанру, весьма распространенному в албанском фольклоре[315], что этот кусок текста по содержанию и языку не соответствует характерной для Барлетия манере изложения (об этом подробнее см. в комментарии, стр. 224-225).

Трактовка Барлетием личности Скандербега как идеального, по понятиям средневековых историографов, «христианского монарха» была подхвачена западноевропейскими интерпретаторами биографии народного героя Албании, которые в значительной степени исказили его образ. Ярким примером такого искажения является французская версия биографии Скандербега, посвященная ее автором — французским дворянином Ж. Лаварденом — королю и «благородному дворянству».[316] Здесь суровый и закаленный в боях воин Скандербег, деливший, по словам современников, со своими войсками все трудности непрерывных походов и боев, выступает перед читателями окруженным блестящей свитой и не лишенным даже черт галантности.[317] Однако Скандербег стал героем не только небольших аристократических, изящно оформленных книжечек, какой является книга Лавардена, и не только массивных фолиантов немецких или испанских хроник XVI в., порой прикованных цепями к своим местам в библиотеках замков и монастырей. В народе ходили по рукам многочисленные скромно оформленные брошюрки, посвященные борьбе европейских народов с турецкой агрессией, в которых часто рассказывалось о героических подвигах албанского народа и его вождя. Как и все популярные, ходившие по рукам среди самых широких читательских кругов издания, эти книжки сохранились в очень незначительном количестве и являются в настоящее время библиографической редкостью.[318]

Популярность имени Скандербега в Европе, слава о нем, докатившаяся к концу XVI в. до далеких от Албании Британских островов, привлекла к книге Барлетия внимание исследователей, и уже в XVII в. вокруг вопроса о достоверности этой книги началась полемика, продолжающаяся до наших дней. Полемика вокруг книги Барлетия прежде всего заставила его критиков и защитников для подтверждения своих доводов заняться разысканиями архивных и документальных данных о жизни и деятельности Скандербега; эти материалы собраны в настоящее время в количестве, достаточном для того, чтобы не только проверить Барлетия, но и восстановить в общих чертах подлинную биографию народного героя Албании.

Первым критиком Барлетия выступил в 1680 г. французский историк церкви Анри де Спонд, выразивший сомнение в достоверности некоторых фактов биографии Скандербега, сообщенных Барлетием, особенно в первых главах его книги. Анри де Спонд первый назвал Барлетия восторженным панегиристом Скандербега, а его книгу — далекой от исторической действительности.[319] Его соотечественник Жан Дюпонсэ, не возражая против обвинения Барлетия в несоответствии некоторых из сообщенных им фактов биографии Скандербега с исторической действительностью, пытался объяснить это спешкой, с которой Барлетию пришлось писать свою книгу. Однако Дюпонсэ считает, что далеко не все в биографии Скандербега придумано Барлетием; в доказательство этого он приводит некоторые документальные источники, например письма папы Калликста III.[320]

Критика Барлетия, начатая де Спондом и некоторыми другими исследователями, была продолжена и развернута Биемми, который не только противопоставил Барлетию открытого им Антиварино, но и привлек значительный материал из сочинений современников Скандербега — его соотечественников (Франко), а также итальянских и византийских историков (Волатеррано, Понтано, Филельфо, Ринальди, Сагредо, Халкокондила и других).

Работы А. де Спонда, Дж. Биемми и некоторых других французских и итальянских ученых, наряду с распространением в европейских странах переводов книги Барлетия, привлекли к ней внимание еще более широкого круга ученых, среди которых появлялось все больше и больше критиков Барлетия. Его упрекали если не в сознательной подтасовке фактов биографии Скандербега, то в их чрезвычайном приукрашивании. Известный английский историк Э. Гиббон считал, например, что Барлетий «облек Скандербега в пышные и тяжелые одежды, разукрашенные многочисленными фальшивыми драгоценностями»,[321] т. е. сделал его скорее театральным, чем действительным героем. Еще дальше пошел немецкий ученый Фойгт, автор монументальной биографии папы Пия II, сыгравшего в борьбе Скандербега с турецкой агрессией весьма непривлекательную роль. Упоминая об итальянском походе Скандербега, Фойгт не только называет книгу Барлетия «лживой» и полной «хвастовства», но и характеризует воинов Скандербега, способных якобы успешно воевать только у себя на родине, как «шайку разбойников», угоняющих скот, нарушающих правила гостеприимства. Вопреки историческим фактам Фойгт утверждает, что вмешательство Скандербега вообще не оказало никакого влияния на исход борьбы за неаполитанский престол.[322]

Приведенные примеры показывают, как далеко заходили в своих выводах критики Барлетия и как далеки они бывали подчас от исторически справедливой оценки деятельности Скандербега.

В полемике вокруг книги Барлетия и ее героя значительное место принадлежит русским ученым, которыми был открыт и введен в научный оборот ряд новых документов о жизни и деятельности Скандербега.

Еще в 1844 г. профессор Казанского университета В. И. Григорович обнаружил в архиве сербского Хиландарского монастыря на Афоне важные документы, относящиеся к биографии отца Скандербега.[323] Больше же всего обнаружил и опубликовал документов о Скандербеге профессор Варшавского университета В. В. Макушев (1837-1883), работавший в архивах Милана, Венеции и других итальянских городов.[324]

В работах Макушева следует отметить, однако, один, но весьма существенный недостаток: так же как де Спонд, Гиббон и некоторые другие западноевропейские ученые, он скептически относится к значению борьбы албанского народа с турецкой агрессией, стремится принизить роль Скандербега в этой борьбе, «разоблачить» его биографов. Относительно последних В. В. Макушев вслед за Гиббоном пишет, что «сподвижники Скандербега создали из него какого-то мифического героя древности», а «писатели позднейшие... повторили без всякой критики басни, сочиненные в XVI в.».[325] Столь ярко выраженная тенденциозность в характеристике важнейших источников биографии Скандербега, какими являются сочинения о нем его современников и соплеменников, в большой степени снижают ценность выводов В. В. Макушева из собранного им обильного документального материала, значение которого для исследователей жизни и деятельности Скандербега трудно переоценить.

После В. В. Макушева историей Албании попутно занимался еще ряд других русских славистов (П. А. Ровинский, В. В. Каченовский, И. С. Ястребов, А. М. Селищев). Всем им свойственна в той или иной мере панславистская (чаще всего просербская) тенденциозность, но их труды нельзя игнорировать из-за собранных ими ценных материалов о Скандербеге, как документальных, так и фольклорных.[326]

Полемика вокруг книги Барлетия, начавшаяся со спора о достоверности этой книги, в XVIII-XIX вв. перешла в спор об историческом значении борьбы албанского народа с турецкой агрессией, отразила отношение буржуазных западноевропейских и русских ученых к истории турецкого завоевания стран Балканского полуострова. Кровавый поток турецкой агрессии, несший народам юго-восточной Европы нищету, разорение и рабство, представляется некоторым из этих ученых «мирным врастанием» турок в завоеванные ими страны при отсутствии сопротивления со стороны покоренных народов. При этом обычно подчеркивается превосходство общественно-экономического строя Турецкой империи перед общественно-экономическим строем завоеванных ею народов. Эта антиисторическая и лженаучная концепция, получившая особенно широкое распространение в работах ряда современных реакционных ученых, не нова и не оригинальна. Еще византийские и итальянские историки XV в., напуганные падением Константинополя и крушением Византийской империи, страшась вторжения турок в Европу, пытались приуменьшить размер этой опасности, распространяя версию о «гуманизме» турок, об их чуть ли не «просветительной» миссии. Вот, например, какой «портрет» турецкого султана Магомета II, учинившего кровавую расправу над населением завоеванного им Константинополя, рисует очевидец этих событий — венецианский дипломат Николо Сангундино: «Нрава он меланхолического, роста среднего, вида почтенного. На лице его изображены свойственные ему человеколюбие и кротость, хотя он свирепствует против христиан из ненависти к ним. Ума он быстрого и проницательного... жизнь ведет воздержанную и умеренную до невероятности... не знает ни роскоши, ни чувственных удовольствий, ни чревоугодия, ни охоты, ни пляски, ни песен... не предается он по обычаям своего народа пирам и попойкам... Он находит возможным уделять время литературе и наукам... Его идеалы — Александр Македонский и Юлий Цезарь, описание подвигов коих он велел перевести на турецкий язык...» и т. д. и т. п.

И этот безудержный панегирик В. В. Макушев, по книге которого цитируется приведенный отрывок, считает «верным портретом» султана Магомета, не замечая даже такого вопиющего противоречия этой характеристики, как аттестация в одной фразе султана «человеколюбивым и кротким», а в следующей фразе свирепым ненавистником «христиан».[327]

Приведенный пример иллюстрирует методы исследования не только В. В. Макушева, но и ряда других буржуазных ученых — критиков Барлетия, которые стремятся всеми возможными средствами, вплоть до использования явно враждебных по отношению к Скандербегу источников, снизить значение его борьбы с турецкими захватчиками.

В числе таких источников критиками Барлетия привлекаются подчас свидетельства врагов Скандербега из числа албанских феодалов, итальянских, византийских и даже турецких историков. В этих источниках критики Барлетия стараются найти свидетельства, компрометирующие личность и дела народного героя Албании, возглавившего борьбу своего народа за свободу и независимость. Однако даже беглое знакомство с некоторыми источниками, используемыми критиками Барлетия, убеждает нас прежде всего в их крайней тенденциозности.

Как можно, например, верить некоему Иоанну Музаки — албанскому князю, написавшему историю своего рода, цель которого — доказать исконные права дома Музаки на владение Албанией? Естественно, что Скандербег обрисован в этой книге как узурпатор.[328]

Еще более тенденциозны и несостоятельны сообщения турецких и туркофильствующих, а также и некоторых антитурецки настроенных византийских хронистов о Скандербеге, на которых также часто ссылаются критики Барлетия. В турецких источниках Скандербег выводится бунтовщиком и изменником, который восстал против воспитавшего его султана и за это был жестоко наказан.[329] Византийские историки, такие, как Георгий Франдзи из Константинополя, Критовул с острова Имброса, не скрывают своего презрения к «албанским дикарям», хотя и не могут скрыть своего удивления перед победами Скандербега,[330] а Лаоник Халкокондил из Афин, сочувствующий албанскому князю Георгию Арианити Комнену, тестю Скандербега, не скрывает своего враждебного отношения к последнему за его попытку ограничить права албанской феодальной знати.[331]

Несмотря на предубежденность всех этих авторов, на их явное стремление умалить значение борьбы албанского народа за свою свободу и независимость, турецкие и византийские источники биографии Скандербега нельзя игнорировать: они дают иногда важный фактический материал, в них встречаются сведения, отсутствующие в других источниках. Так, например, у Франдзи имеется точная дата смерти Скандербега, у Халкокондила — описание взятия турками албанской крепости Светиграда, изобилующее подробностями, отсутствующими в других источниках.

Несколько сложнее обстоит дело с оценкой итальянских источников биографии Скандербега. Сюда относятся сочинения целого ряда его современников: Энея Сильвия Пикколомини (он же папа Пий II),[332] Джиованни Понтано, Паоло Джовио, Рафаеля Волатеррано, Антонио Сабеллико и некоторых других авторов. Все они сочувственно, а иногда и восторженно отзываются о Скандербеге, когда речь идет о его борьбе с турками; однако ни у одного из них не освещена двурушническая роль некоторых итальянских государств, в первую очередь Венеции и Неаполитанского королевства, в истории борьбы албанского народа с турецкой агрессией.

Перечисленные примеры достаточно убедительно показывают, что все попытки воссоздания биографии Скандербега, предпринятые некоторыми учеными на основании критики книги Барлетия, не достигли своей цели. Причину этого следует искать прежде всего в недооценке значения борьбы албанского народа с турецкой агрессией и в стремлении во что бы то ни стало и любыми средствами, вплоть до использования явно враждебных по отношению к албанскому народу и его вождю источников, «разоблачить» первых биографов Скандербега. Конечно, албанским патриотам — современникам и «самовидцам» героической и самоотверженной борьбы Скандербега с турками трудно было удержаться от восхваления своего вождя и полководца, слава о котором гремела по всей юго-восточной Европе; однако панегиристическая тенденция албанских источников биографии Скандербега, и в первую очередь Барлетия, внесла в биографию народного героя Албании гораздо меньше домыслов и искажений, чем многолетние и упорные усилия «разоблачителей» Барлетия в различных странах Западной Европы. Последнее доказывается исследованиями современных албанских ученых, в распоряжении которых находится много документальных источников сведений о жизни и деятельности Скандербега.

Изучение жизни и деятельности народного героя Албании на его родине началось очень давно. Еще в тяжелые времена двойного — феодального и национального — гнета первые албанские писатели и поэты, заложившие основы албанской литературы, посвятили свои лучшие произведения Скандербегу. Среди них были и основоположник албанской филологии Бардзи, издавший в 1636 г. биографию Скандербега, и знаменитый собиратель албанского фольклора Героним де Рада (1814-1903), и зачинатель новой албанской литературы Наим Фрашери (1846-1900) — автор монументального поэтического сказания о Скандербеге, и многие другие.

Новые возможности для албанских исследователей жизни и деятельности Скандербега открылись после 1912 г., когда 28 ноября, в день взятия Скандербегом албанской крепости Круи, ставшей его резиденцией и городом воинской славы Албании, была провозглашена независимость страны. Албанские буржуазные ученые начали усердно разыскивать, систематизировать и изучать источники биографии Скандербега; и тут, конечно, также не обошлось без ошибок и натяжек. Так, например, албанский поэт, переводчик и историк Фан Стилиан Ноли отрицает наличие феодализма и классовой борьбы в Албании во времена Скандербега,[333] хотя приводимые им же документы свидетельствуют о существовании феодальных отношений и борьбы крестьянства с феодалами, на что указывает другой современный албанский историк — Алекс Буда, занимающийся историей Скандербега, так же как и Фан Ноли, не один десяток лет.[334]

Победа народно-демократического строя в Албании в 1944 г. открыла перед албанскими учеными еще большие возможности для изучения жизни и деятельности Скандербега. Результаты этого изучения, основанного на правильном понимании социально-экономических отношений в Албании в XV в., подтверждают достоверность большинства фактов, сообщенных Барлетием. Эти факты дают историкам народно-демократической республики Албании основания для трактовки борьбы Скандербега как национально-освободительной борьбы, проходившей в труднейших условиях не только из-за огромного материально-технического преимущества противника, но и из-за постоянных измен и вероломства союзников Скандербега как внутри страны, так и за ее пределами.

Так, пользуясь в числе других источников сочинением Барлетия, современные албанские ученые восстанавливают подлинную биографию Скандербега, в течение трех веков искажавшуюся западноевропейскими интерпретаторами книги знаменитого шкодрийского историографа.[335]

II. Жизнь и деятельность Скандербега были хорошо известны народам соседних с Албанией славянских стран, принимавших участие в его борьбе с турецкой агрессией, и для них книга Барлетия не была единственным источником сведений об албанском народном герое, чем она до XVIII в. являлась для западноевропейских историков. В памяти народов славянских стран — в их преданиях, легендах и песнях — сохранился живой образ Скандербега; песни о нем бытовали, например, в соседних с Албанией районах Черногории еще в конце прошлого столетия.[336] Что касается книги Барлетия, то в существующих библиографических справочниках нет сведений об ее переводах на какой-нибудь из славянских языков ранее середины XVIII в.[337]

Однако это вовсе не значит, что в славянских странах сочинение Барлетия не было известно: здесь оно распространялось в рукописной книжности, в сочетании с местными преданиями и легендами. При этом книга Барлетия на славянской почве также подверглась переработке — и переработке основательной, но только совсем не так, как за Балканами и по другую сторону Адриатики.

Тесные взаимосвязи албанского и славянских народов существовали еще в глубокой древности. Эти народы издавна вместе отражали натиски иноземных завоевателей. В IX и Х вв. Албания приняла на себя основной удар походов византийских императоров, будучи составной частью Болгарского царства; в составе Сербского королевства Стефана Душана албанцы в конце XIV в. вступили в длительную и жестокую борьбу с турецкими захватчиками — борьбу, прославившую на века мужественный албанский народ. Во времена Скандербега наиболее тесная связь у Албании установилась с небольшим славянским княжеством Зетой, расположенным у северной границы Албании. Владелец Зеты Стефан Черноевич — сверстник и близкий родственник Скандербега (он был женат на его сестре Маре) — являлся его союзником. Слава Скандербега, обаяние его личности и популярность его имени среди народов Албании и соседних с ней славянских стран, естественно, в какой-то степени отразились и на его соратниках. Следствием этого явилось отождествление Скандербега с Черноевичем в фольклоре Черногории, а позднее и Сербии. Следы этого отождествления обнаруживаются в южнославянской версии биографии Скандербега, на которой следует остановиться подробнее.

Впервые сведения относительно «Повести о Скандербеге-Черноевиче» были опубликованы в 1888 г. П. А. Ровинским в его монументальном труде о Черногории,[338] на который мы уже ссылались. Эта повесть была известна П. А. Ровинскому в двух списках: в составе хронографа XVII в. из собрания епископа Порфирия (Успенского), хранящегося в Государственной Публичной библиотеке в Ленинграде,[339] и в сборнике конца XVIII в., находившемся тогда в городе Цетинье (Черногория).[340]

Через два года сербский ученый Чедислав Миятович сообщил сведения еще об одном списке «Повести о Скандербеге-Черноевиче», находившемся в Народной библиотеке в Белграде. Как указывает Миятович, это была отдельная рукопись, переписанная в 1778 г. в сербском Хиландарском монастыре на Афоне, по словам ее писца иеромонаха Феодосия, «с древнего рукописа российского». Однако Ч. Миятович, приводя многочисленные выписки из этой рукописи, вполне убедительно доказывает, что ее оригиналом явился переписанный кем-то из русских текст сербской повести. Последнее подтверждается орфографией, языком, а главное — особенно ярко выраженной в этом списке просербской тенденциозностью. Источниками «Повести о Скандербеге-Черноевиче» Миятович считает сочинения известных уже нам авторов — современников Скандербега: Паоло Анджело, которого Миятович отождествляет с Антиварино и цитирует по публикации Биемми, Франко и, главным образом, Барлетия. К ним составитель сербской повести, по мнению Миятовича, прибавил от себя многочисленные сведения по истории Сербии, стараясь всемерно подчеркнуть роль своего народа в борьбе Скандербега с турецкой агрессией.[341]

П. А. Ровинский в своей книге высказался за необходимость издания «Повести о Скандербеге-Черноевиче» по списку Публичной библиотеки с восполнением имеющихся в нем многих пропусков по цетиньскому списку, и это было сделано в 1906 г. П. А. Лавровым в приложении к его рецензии на труд П. А. Ровинского.[342]

Следует заметить, что отождествление Скандербега с Черноевичем проведено в этой повести чрезвычайно поверхностно, непоследовательно и запутанно, что бросается в глаза уже в заглавии: «Повесть о Скендербегу-Чрноевику, а в святем крещении нареченом Гиоргу». Здесь явная несообразность: современником и участником борьбы Скандербега с турками был, как указывалось выше, Стефан Черноевич, а не его внук Георгий — последний из светских правителей Черногории (после его удаления страна стала управляться духовными лицами — своими православными митрополитами). Ни с султаном Магометом II, ни тем более с его отцом Георгий Черноевич воевать не мог, так как родился гораздо позднее. Путаница произошла, очевидно, из-за совпадения имен Скандербега и его внучатого племянника.

В дальнейшем изложении «Повести о Скандербеге-Черноевиче» следы поверхностного и поспешного отождествления этих двух лиц обнаруживаются без особого труда и в значительном количестве. Так, например, в перечне языков, которые изучал Скандербег, наряду с «словенским» указан «арбанашский», т. е. албанский; изучать его Скандербегу, природному албанцу, было так же излишним, как Черноевичу — славянский язык.[343] В посланиях и грамотах Скандербег последовательно называет себя «князем арбанашским», т. е. албанским, кем никто из Черноевичей никогда не был. При перечислении городов, отвоеванных Скандербегом у турок, говорится, что большинство из них принадлежало его отцу; однако ни один из этих городов никогда не принадлежал Черноевичам.[344] Наконец, свою предсмертную речь к сыну Скандербег начинает так: «Сыну мой возлюбленный Иване! Аще господь бог даст тебе отечество твое, землю нашу Албанию...».[345] Такую фразу также не мог произнести кто-нибудь из Черноевичей, так как Албания никогда не была их отечеством.[346]

Все эти явные натяжки при приспособлении биографии Скандербега к какому-то из Черноевичей не снижают, однако, выдающейся историко-литературной ценности южнославянской версии биографии народного героя Албании. Ценность эта заключается в том, что на славянской почве книге Барлетия была придана прежде всего определенная и достаточно ярко выраженная публицистическая направленность, бросающаяся в глаза с первых же строк этого произведения: «О неразумнии грци и несовршении разумом на последныа дни! О преждьних своих разумех и храборствиих хвалящеся над другие народи, в последок неразумнейших от всех язык явилися есте сущих на земли...».[347] Так резко упрекает автор южнославянской повести греков за то, что они в свое время помогли султану Мурату в его борьбе за престол и тем самым вырастили его «на свою погибель».

Выраженная с самого начала тенденциозность южнославянской повести, отсутствующая у Барлетия, не случайна: она может быть объяснена только тем, что это произведение создавалось в условиях жестокой борьбы с турками, в состоянии которой находились народы Балканского полуострова, за исключением греков, еще долго спустя после завоевания турками Албании. Барлетий же издал свою книгу в Италии, связанной с Турцией довольно сложными взаимоотношениями, в которых преобладал страх перед турками и опасение чем-либо раздражить султана. Отсюда та заметная сдержанность, которую проявляет Барлетий не только в отношении к грекам, но и в описаниях турецких нашествий, сопровождавшихся в действительности грабежом, насилием, истреблением и массовым угоном в Турцию не только пленных, но и мирных жителей. Обо всем этом Барлетий — очевидец захвата турками Шкодера и других городов — не мог не знать.

Еще меньшие возможности были у Барлетия для показа в своей книге двурушнической, подчас прямо предательской политики итальянских государств, особенно Венеции, по отношению к Албании: ему, нашедшему приют в Италии, об этом также говорить было неудобно.

Наконец Барлетий, служитель католической церкви, совсем уже не мог показать соответственно исторической действительности отношение к Скандербегу высшего католического духовенства; эти отношения отмечены стремлением римских пап использовать национально-освободительную борьбу албанского народа в интересах католической церкви. Для этого папский престол постоянно обещал материальную поддержку Скандербегу, но, как правило, не выполнял своих обещаний.

Все эти причины, заставившие Барлетия быть умеренным в характеристике агрессивной политики Османской империи и умолчать о подлинном отношении к Скандербегу итальянских феодалов — духовных и светских, не существовали для автора южнославянской повести о народном герое Албании. Поэтому он не только акцентирует и разъясняет некоторые намеки Барлетия, но многое добавляет от себя. Эти добавления автора южнославянской повести, его трактовка борьбы албанского народа с турецкой агрессией и образа Скандербега отличаются от добавлений западноевропейских авторов к книге Барлетия не только своей антигреческой и антитурецкой направленностью, но и использованием иных источников. К этим источникам относятся прежде всего рассказы и предания славянских народов о некоторых исторических событиях времен Скандербега, о некоторых лицах, его окружавших или ему противостоящих. Отсюда в южнославянской повести более четкая, чем у Барлетия, характеристика турецких султанов, их полководцев, союзников Скандербега и, наконец, его самого. Кроме того — и это главное — в славянской повести дана более четкая и более соответствующая действительности картина общего соотношения сил в борьбе народов Балканского полуострова с турецкой агрессией.

Все сказанное лучше всего иллюстрируется одним примером — описанием в южнославянской повести осады и взятия Константинополя турками в 1453 г.

Отсутствие описания этого события в книге Барлетия и в ее западноевропейских переработках весьма показательно. Для Барлетия, как и для большинства его современников — итальянских историков — падение Константинополя не являлось ни неожиданным, ни особенно крупным событием, так как было, по их мнению, уже давно предрешено и являлось «божьей карой схизматикам», т. е. отступникам от «истинной веры», какими считали католические писатели все народы православного вероисповедания.

Совсем иной отклик нашло это событие среди народов славянских стран: можно прямо сказать, что падение Константинополя потрясло весь славянский мир. И не только потому, что пал центр православной церкви и резиденция ее главы — патриарха: рушилась последняя, хотя и слабая преграда на пути турецкой агрессии в страны Балканского полуострова. Впечатление, произведенное на славян падением Константинополя, нашло свое отражение в славянских повестях о падении Царьграда, получивших широкое распространение и в древней Руси. Из этих источников составитель южнославянской версии и мог почерпнуть материал для описания осады и взятия Константинополя, сделанного в сжатых, но ярких штрихах.[348]

Это описание прежде всего свидетельствует о хорошей осведомленности автора в подробностях осады и взятия турками Константинополя. Все несомненно написано если не участником, то со слов участников описываемых событий. Важно также отметить отношение автора к факту падения Константинополя и объяснение им причин этого события. Все это выражено буквально в двух фразах, но с исчерпывающей ясностью и определенностью: в первой из них говорится о неспособности населения Константинополя к обороне своего города («Царь Константин Палеолог цариградский аще имел люди много во граде и богатства, но люди страшливы и к воиньственым борбам не привыкли»), что заставило императора Константина просить помощи у «латинских государей». Последние, как прямо и говорится в сербской повести: не только не дали помощи, но и обрадовались беде константиноградцев.

В этих двух скупых, но характерных замечаниях автора южнославянской повести о Скандербеге отразилась общая направленность его произведения: скептическое отношение к грекам, проявившееся буквально с первых же слов повести, которые приведены выше (см. стр. 115), и резко отрицательное отношение к католическому Западу, игравшему в борьбе народов Балканского полуострова с турецкой агрессией весьма непривлекательную роль.

Все это постоянно подчеркивается в южнославянской повести, для чего иногда вводятся новые эпизоды, а чаще расшифровываются некоторые намеки, имеющиеся в книге Барлетия, или упоминаются некоторые обстоятельства и детали, о которых умолчал шкодрийский историограф. Так, например, рассказывая о том, что султану удалось перебросить войска из Азии и таким образом обеспечить разгром польско-венгерских войск под Варной, автор южнославянской повести прямо говорит: «како су отдавно латыни сребролюбци, и тут показали — взяли от турак дар и не стали на своем слове... Такожде родошане (родосцы, — Н. Р.) сългали и царь цариградский — вси издали Владислава краля на свое зло и вечну погибель».[349]

Отмечая где только можно свое отрицательное отношение к «латыням» и скептическое — к грекам, автор южнославянской повести всячески старается подчеркнуть значение участия славянских народов в борьбе народного героя Албании. Для этого он, в явном противоречии не только с Барлетием, но и с исторической действительностью, окружает Скандербега «славянскими князьями», которые еще тогда, когда Скандербег находился на турецкой службе, будто бы убеждали его начать борьбу с турками. С тремястами «сербов» Скандербег, по словам южнославянской повести, бежит из турецкой армии через Сербию, где к нему присоединяется «много витязев добрих и великих и славных», и только достигнув границ Албании, Скандербег заручается помощью своих соотечественников.[350] Активное участие «славянских князей» в борьбе Скандербега подчеркивается и в дальнейшем изложении, для чего многие албанские князья переименовываются автором южнославянской повести в славян. В конце повести славянином объявляется и сам Барлетий (см. стр. 112, прим. 2).[351]

Просербская тенденциозность автора «Повести о Скандербеге-Черноевиче» заставила его много потрудиться над реабилитацией одного из действующих лиц этого произведения — сербского деспота Георгия Бранковича, союзника турок и одного из виновников поражения польско-венгерских войск под Варной (он не пропустил через свою территорию армию Скандербега, шедшую на соединение с этими войсками). Но все усилия автора южнославянской повести скрыть участие Бранковича в борьбе Скандербега с турками на стороне последних не достигли своей цели. Интересно отметить, что автор южнославянской повести, реабилитируя Бранковича, действует теми же методами, что и Барлетий, когда последнему приходится говорить о вероломных и предательских поступках итальянских феодалов и Ватикана. Он кратко, скороговоркой, упоминает о фактах, компрометирующих Бранковича, и опускает очень меткую характеристику его, имеющуюся у Барлетия. Но факт остается фактом, и составителю южнославянской повести, хоть вскользь, но несколько раз приходится упоминать об участии сербских войск в войне со Скандербегом на стороне турок.

Таким образом, автору южнославянской повести не удалось до конца реализовать в этом произведении свою концепцию об активном и постоянном участии сербов в борьбе Скандербега, так же как не удалось ему отождествить Скандербега с Черноевичем.[352]

Все это не уменьшает, однако, заслуги автора южнославянской повести, заключающиеся прежде всего в том, что из громоздкого и несколько рыхлого произведения Барлетия он создал компактную и по-настоящему интересную повесть. При этом неизвестный писатель-славянин обнаружил не только хорошее знание книги Барлетия, но и достаточную осведомленность в других источниках биографии Скандербега: как уже отмечалось выше, сербские исследователи — Миятович, Радонич, а также Вулич[353] и некоторые другие — достаточно убедительно доказывают, что в «Повести о Скандербеге-Черноевиче», кроме книги Барлетия, использованы сочинения Франко, Антиварино и других авторов — современников и соратников народного героя Албании. Наконец — и это главное, — составитель южнославянской повести проявил незаурядное мастерство, сокращая книгу Барлетия за счет уменьшения количества и объемов речей действующих лиц, описаний множества деталей и эпизодов. Он в значительной степени снял также религиозно-дидактическую окраску книги Барлетия и придал ей определенное публицистическое звучание. Все это обусловило достаточно широкую популярность «Повести о Скандербеге-Черноевиче» в Сербии; она, очевидно, часто переписывалась (за это говорят довольно крупные разночтения между ее тремя известными нам списками) и перешла, как указывалось выше, в устную традицию, распространилась с Афона, где в кругах сербских монахов-книжников она скорее всего могла быть создана, по всей Сербии, за что говорит местонахождение ее списков (Белград, Цетинье).[354]

Трудно предположить, чтобы такое произведение, как «Повесть о Скандербеге-Черноевиче», не оставило следа в литературе других славянских народов: против этого говорит и содержание произведения, написанного на столь актуальную тему для народов славянских стран в течение XVI и XVII вв., как история завоевания турками стран Балканского полуострова, и его занимательный сюжет, а главное — огромная популярность имени Скандербега во всей Западной Европе. И действительно, следы южнославянской повести обнаруживаются в хронике Мартина Бельского и в русском хронографе начала XVII в.

III. Историографические труды знаменитого польского публициста и сатирика Мартина Бельского (1495-1575) внесли значительный вклад в литературу славянских народов, особенно в русскую историческую литературу XVII в., и получили широкое распространение за пределами его родины. Его «Польская хроника» издавалась в XVI- XVII вв. пять раз, а «Всемирная хроника» выдержала в XVI в. три издания. В последнем и самом полном издании своей «Всемирной хроники» М. Бельский специальную главу, значительную по объему, посвятил истории Скандербега.[355]

С первого же взгляда на эту часть хроники Бельского обнаруживается большое сходство ее с южнославянской повестью о Скандербеге: начинается она тем же резким выпадом против греков и описывает тот же круг событий (в том числе и взятие Константинополя турками). В самом же конце, где в южнославянской повести упоминается Барлетий в качестве единственного источника этого произведения, у Бельского названы еще три автора (итальянцы из числа современников Скандербега) — Эней Сильвий Пикколомини, Паоло Джовио и Волатеррано. Внимательное изучение изложения истории Скандербега в хронике Бельского и сравнение ее с южнославянской повестью убеждают нас в том, что близость ее к тексту последней постоянно нарушается вставками из книги Барлетия. Вставки оказываются как раз в тех местах, где автор южнославянской повести из-за своей просербской тенденциозности отклоняется от Барлетия. Кроме вставок из книги Барлетия, попадаются дополнения и из других источников, которые каждый раз называются, — это в большинстве случаев ссылки на сочинения итальянских авторов. В одном месте — при описании битвы польско-венгерских войск с турками на реке Мораве в 1443 г. — Бельский ссылается на какую-то «венгерскую хронику».[356] Отсюда он черпает отсутствующие у Барлетия и в южно-славянской повести подробности битвы и оценку ее значения, причем всячески подчеркивается роль венгерского полководца Яноша Гуниади. Бельский, например, пишет, что король Владислав «по совету Гуниади и папы Евгения» (у Барлетия здесь упоминается только папа) послал войска, «чтобы деспота вернуть на свое место» (в южнославянской повести и у Барлетия здесь говорится просто о помощи Бранковичу). Далее еще несколько раз подчеркиваются заслуги Гуниади, который, по словам Бельского, «перед этим уже несколько раз побивал турок».[357] Все это дает возможность Бельскому, с помощью привлеченного им нового источника венгерского происхождения, нарисовать более подробную и более яркую картину победоносной битвы соединенных польско-венгерских войск.

Более подробно, чем в южнославянской повести, описана Бельским и другая битва польско-венгерских войск с турками при Варне, закончившаяся поражением первых. Здесь Бельский вставляет на свое место все то, что исключил в своей переделке книги Барлетия автор южнославянской повести, в том числе краткую, но четкую характеристику двурушнической политики Георгия Бранковича, целиком перешедшую в русскую повесть о Скандербеге. Эта вставка, дополняющая и исправляющая изложение событий в южнославянской повести, как и все последующие, сопровождается ссылками на Барлетия. Так, например, говоря о причинах сдачи туркам албанской крепости Светиград, Бельский, явно полемизируя с автором южнославянской повести, который не упустил случая сделать в этом месте очередной антикатолический выпад, заявляет: «Пишет тот историк Маринус о другой причине сдачи крепости и города, что там не один народ был и не одной веры люди... одни других опасались, одни хотели быть над другими…».[358]

В южнославянской же повести здесь всячески акцентируются религиозные распри между сербами и «римлянами», причем подчеркивается хвастливость последних и что они любой ценой, вплоть до унижения перед турками, старались быть «выше» славян.[359]

Иногда М. Бельский только ссылается на свои источники, но не приводит из них выдержек. Например, описывая битву Скандербега с турецкой армией, возглавлявшейся его племянником — Гамзой, он ссылается на Барлетия и Волатеррано и заявляет, что у них эта битва описана подробнее.[360]

Следует отметить, что в исправлениях и дополнениях М. Бельским текста южнославянской повести, почерпнутых из названных выше источников, предпочтение отдается Барлетию, как наиболее авторитетному источнику. Так, например, описывая смерть султана Мурата II в Албании, Бельский говорит: «Пишет Волатерранус, что он живым был привезен в Андрианополь и там умер, но Маринус все это писал по свежей памяти (в тексте: «z ojcowskiej pamieci», — Н. Р.) и поэтому более точен.[361] Но на самом деле здесь более точным оказывается не Барлетий, а Волатеррано, сведения которого единодушно подтверждают византийские и турецкие источники (об этом подробнее см. в комментарии, стр. 195-196).

Приведенные примеры показывают творческий метод М. Бельского, подробно разобранный автором монографии о нем польским ученым И. Хжановским. По мнению последнего, вся хроника Бельского в целом является «компиляцией из компилятивных источников», список которых приводится Хжановским (в том числе «Kronika wegrow», изданная в Польше в 1534 г.), причем на ряде примеров с применением параллельных цитат доказывается использование этих источников М. Бельским.[362]

Компилятивный характер «Всемирной хроники» М. Бельского отразился и в литературном оформлении этого произведения, прежде всего в его стиле, который не отличается ни оригинальностью, ни единообразием: в манере изложения отдельных частей чувствуется заметное влияние источников. В лексике хроники Бельского отчасти также отразилось разнородное и разноязычное происхождение отдельных частей этой книги. Все это в наибольшей степени относится к изложению истории Скандербега, объем, композиция и язык которой заметно отличается от остальных частей книги. По объему это — одна из самых крупных частей «Всемирной хроники», особенно резко выделяющаяся на фоне изложения 4-й главы, в которую входит рассказ о жизни и деятельности Скандербега; все остальное — описание царствования отдельных турецких султанов, рассказ о цыганах — изложено чрезвычайно кратко, в виде небольших отрывков (вся глава занимает 23 листа, из которых 17 уделено Скандербегу). Изложение истории Скандербега отличается распространенностью, обусловленной обилием подробностей, множеством речей действующих лиц; хотя Бельский и сократил количество речей, имеющихся в книге Барлетия, и некоторые из них изложил в третьем лице, все же в таком количестве их нет ни в одной из остальных частей «Всемирной хроники». Наконец, в изложении истории Скандербега Бельский особенно широко и последовательно употребляет просторечную лексику, фольклорные образы и сравнения. Мы не будем приводить примеров этих просторечных выражений и оборотов, равно как и народно-поэтических образов и сравнений, так как все они целиком перешли в русскую повесть и будут рассмотрены нами ниже; отметим лишь, что в подавляющем большинстве случаев все эти особенности стиля и языка изложения истории Скандербега в хронике Бельского обнаруживаются и в южнославянской повести.

Чем же объяснить сходство содержания, а также стиля и языка этих двух произведений?

Ответа на этот вопрос мы не нашли в известной нам литература о славянской версии биографии Скандербега. Сербские исследователи южнославянской «Повести о Скандербеге-Черноевиче» не упоминают о хронике Бельского, а биографы последнего, так же как упоминавшиеся выше историки польской литературы, молчат и, очевидно, не знают о существовании сербской повести.[363] Вопрос о соотношение южнославянской повести о Скандербеге и рассказа о нем в хронике Бельского может быть решен только в специальном исследовании; здесь уместно будет лишь высказать некоторые соображения в пользу предположения об использовании Бельским южнославянской повести.

Кто произвел сокращение и переработку книги Барлетия — Бельский или составитель южнославянской повести? Если это сделал Бельский, то, во-первых, чем объясняется тогда, что, сократив и переработав книгу Барлетия, он постоянно потом ссылается на нее и вставляет из нее в свое изложение целые эпизоды, используя тем самым эту книгу дважды? Во-вторых, чем объяснить ту явную полемику Бельского с автором южнославянской повести, примеры которой были приведены выше? В-третьих, если считать южнославянскую повесть заимствованной из хроники Бельского, то прежде всего возникает вопрос: почему в конце повести в качестве ее источника назван только «Марин Скадранин», а не Бельский и те авторы, на которых он ссылается?

Если же предположить обратное и считать, что Бельский знал и использовал южнославянскую повесть, то это будет прежде всего еще одним, в дополнение к приведенным Хжановским, примером «компилятивного использования компилятивного источника», каковым является южнославянская повесть, составленная, как отмечалось выше (стр. 120), по книге Барлетия с привлечением других источников. Из последних в южнославянскую повесть попал ряд мелких и крупных добавлений, уточняющих некоторые обстоятельства отдельных эпизодов жизни и деятельности Скандербега, — добавлений, которых нет у Барлетия (некоторые из таких подробностей отмечены в комментарии). Эти подробности и уточнения отсутствуют также у Бельского, что можно объяснить следующей гипотезой: имея под рукой текст южнославянской повести, в конце которой в качестве биографа Скандербега назван Барлетий, М. Бельский сравнил текст повести с книгой Барлетия и, не изменяя композиции южнославянской повести и не расширяя круга описанных в ней событий, вставил в свое произведение многое из того, что исключил при переработке книги Барлетия автор южнославянской повести, но исключил ряд подробностей, добавленных последним в отступление от Барлетия.[364] В результате глава о Скандербеге в хронике Бельского получилась совпадающей по охвату событий и композиции целиком с южнославянской повестью, но наполненной подробностями, заимствованными из ее источника.

Наконец, просто трудно представить себе, чтобы такой автор, как Мартин Бельский, мог проделать значительную работу по сокращению и основательному переосмыслению книги Барлетия.

В историю литературы своей страны Бельский вошел как автор первого сочинения по всемирной истории на польском языке. Но исследователи истории польской литературы единодушно отмечают, что как историограф М. Бельский был автором несамостоятельным, использовавшим некритически и в подавляющем большинстве случаев без переработки, без ассимиляции в своем творчестве огромное количество самых разнообразных по своему происхождению и содержанию источников. Последнее дает основание, например, тому же Хжановскому заявить в его «Истории литературы независимой Польши», что «Всемирная хроника» Бельского не имеет научного значения.[365] Автор современного курса истории польской литературы называет эту книгу «полуварварским продуктом средневековой культуры», но одновременно отмечает в ней следы новых, гуманистических веяний.[366] Оба автора признают тем не менее за Бельским заслугу первого польского историографа, создавшего труд по всемирной истории на своем родном языке, — труд, пользовавшийся в свое время значительной популярностью, будивший интерес к истории среди широких читательских кругов, которым до него такие книги, написанные по-латыни, не были доступны.

Однако если даже Бельский не является автором истории Скандербега, изложенной в его «Всемирной хронике», за ним остается заслуга одного из первых историков, популяризовавших биографию народного героя Албании в восточнославянских странах. «Всемирная хроника» Бельского, лежащая в основе публикуемой в настоящем издании древнерусской «Повести о Скандербеге», продолжала служить источником сведений о жизни и деятельности последнего в русской историографии до XVIII в., в конце которого на русском языке появились первые книги о Скандербеге, переведенные с французского.[367] Из хроники Бельского почерпнуты сведения о Скандербеге составителем Густинской летописи середины XVII в.[368] и русским историографом конца того же столетия Андреем Лызловым. Последний, отмечая, что «о сем Скандербеге много славных мужественных воинских дел повествуется в историях воинских», не считает возможным говорить о нем в своей книге «ради ее краткости», так как по мнению Лызлова «о таковом знаменитом победнотворце лучше совершенно молчати, нежели мало писати».[369]

IV. Имя Скандербега становится известным в нашей стране по крайней мере за двести лет до того, как появились на русском языке первые печатные книги о нем. Источниками сведений о его жизни и деятельности в древнерусской литературе явились не переводы книги Барлетия или ее западноевропейских переделок, а памятники историографии народов юго-восточной Европы, народов славянских стран.

Вскоре после своего выхода в свет «Всемирная хроника» М. Бельского была переведена на русский язык, о чем имеются сведения в известной описи царского архива 1575 — 1584 гг.[370] Несколько позднее литовский шляхтич Амброжей Брежевский перевел ее по приказанию польского короля Сигизмунда Августа «на науку и поучение русским людем», как говорится в приписке к спискам этого перевода.[371] Перевод Брежевского не получил, очевидно, широкого распространения и известен всего лишь в нескольких списках.[372]

Гораздо большее распространение получили выдержки из обеих хроник М. Бельского, вошедшие в состав русских хронографов различных редакций. Одной из таких выдержек считается глава из хронографа 2-й редакции, озаглавленная: «О Албанской стране и княжестве их».[373] Однако П. А. Ровинский в своей книге о Черногории, на которую мы уже ссылались, считает эту статью «коротеньким изложением» южнославянской повести о Скандербеге-Черноевиче.[374] Два противоречивых мнения могли появиться потому, что статья хронографа об Албании имеет точки соприкосновения с обоими этими произведениями, но в целом не похожа ни на одно из них.

Статья хронографа «О Албанской стране и княжестве их» прежде всего совершенно иначе, чем оба эти источника, охватывает материал биографии Скандербега: в ней излагается только первый период жизни и деятельности народного героя Албании, до смерти султана Мурата. Второй период биографии Скандербега, которому и у Барлетия, и у Бельского уделено не меньшее внимание, чем первому, охарактеризован в этой статье одной только коротенькой фразой: «И паки Магмет с Скандабергом сотворяет брань не единожды или дважды, но многажды».[375] После этой фразы сообщается, как и во всех версиях биографии Скандербега, о смерти и погребении Скандербега и о разграблении турками его могилы.

Что же касается некоторых подробностей жизни и деятельности Скандербега, имеющихся в статье русского хронографа, то их можно найти и в южнославянской повести, и в польской хронике, а чаще всего — в обоих источниках; в то же время попадаются детали, которых нет ни в одном из этих произведений. К последним относится, например, следующая, отмеченная П. А. Ровинским как отсутствующая в южнославянской повести, фраза: «Слышав же угорский король и писал Скандабергу грамоты, что он роду христианскаго и он бы помнил свою веру и пришел бы в Албанскую землю в свою отчину, стоял бы на поганых содново с верными».[376] Здесь обнаруживаются следы еще какого-то источника, быть может венгерского происхождения: дальше прямо говорится, что Скандербег «...учинил по воле короля угорского» и вернулся на родину.[377]

Самое же главное, что отличает статью об Албании из русского хронографа от польской хроники и сербской повести, заключается в ее стиле и языке! Статья о Скандербеге в хронографе изложена языком, типичным для русских историографических произведений начала XVII в., связанных своим происхождением с посольским приказом: в ней просторечная лексика уживается рядом с тяжеловатыми оборотами деловой письменности, что больше всего сказывается в речах действующих лиц. Приведем два примера.

«Кто ратного дела устрашается, — говорит Скандербег своим воинам, — тот бы со мною не ходил, а турскых бы людей слышачи многое число не боялися: в малых людех бывает крепость велика, а во многих — гордость, и таковым бог противится. И сего ради всегда бывает от малых победа на великия».[378]

«И воевода осадной Петр Пернатой[379] отказал: мы своему государю не изменники, а что нам сулишь, то и так у нас будет. Что еси к нам привез, того от нас не отвезешь».[380]

Все сказанное относительно статьи русского хронографа «Об Албанской стране и княжестве их» дает основание считать ее не просто вставкой из хроники М. Бельского, а самостоятельным произведением компилятивного характера. Автор последнего проявил хорошее знание доступных ему источников, содержащих сведения об описываемых им событиях, а также свою индивидуальную манеру в стиле и языке, чем и объясняется то обстоятельство, что статья об Албании не выпадает из всего изложения событий в хронографе 2-й редакции, являясь его составной и неотъемлемой частью.

V. Статья о Скандербеге в составе хронографа 2-й редакции, весьма распространенной в рукописной книжности XVII и XVIII вв., сделала имя народного героя Албании широко известным в нашей стране, — быть может, даже более известным, чем в западноевропейских странах, где выходили о нем печатные издания, далеко не всегда доступные широким читательским кругам. Она будила интерес русских читателей к истории далекой от России, но мужественно боровшейся с турками Албании и желание узнать подробнее о жизни и деятельности Скандербега. Этому же интересу и отвечало новое, наиболее полное и законченное произведение русской литературы о народном герое Албании — «Повесть о Скандербеге, княжати албанском», впервые публикуемая в настоящем издании.

В заглавии этого произведения указано: «Выложена с польския кроники на руское с Мартинова писма Бельскаго». Однако следует сказать, что если это добавление принадлежит не кому-нибудь из переписчиков повести, заметившему ее сходство с главой из хроники М. Бельского, а ее составителю, то он явно приуменьшил значение своего труда: в русской повести налицо значительная переработка польского источника. В ней прежде всего в значительной степени переосмыслено идейно-политическое содержание биографии народного героя Албании, который выступает в русской повести не как средневековый феодал и «идеальный христианский монарх», а как настоящий вождь своего народа, возглавивший его борьбу за свою свободу и независимость.

Если у Бельского опорой Скандербега внутри страны является «рыцарство», т. е. албанская знать, то в русской повести в этой роли выступает весь албанский народ, и это постоянно подчеркивается. Лишь только Скандербег появился в албанском городе Круе, «как то уведали тутошние люди — большие, и середние, и малые — с великою радостию пошли к Скандербегу, радуясь тому, что его милостивый бог привел на вотчину иво, и государем иво учинили на княжестве Олбанском».[381] Так описывает автор русской повести начало правления Скандербега в Албании. И только после того, как Скандербег с помощью местных жителей овладел Круей и поставил на турецкой границе крепкий заслон из двух тысяч своих «лучших людей» — продолжает свой рассказ автор русской повести, — к нему явились соседние феодалы, которые пока что только «прославили его ж выизволителем отчины своей из неволи» (об оказании помощи Скандербегу со стороны этих «окольных княжат» в русской Повести здесь еще ничего не говорится).

Все это рассказано автором русской повести не совсем по Бельскому: у того ничего не говорится, например, ни о «людях средних и малых», т. е. о простых албанских пастухах и земледельцах, ни об избрании ими вместе с «большими людьми» Скандербега «на княжество Албанское», хотя для Бельского это не было бы необычным — в Польше исстари короли выбирались. Введение в биографию Скандербега такой весьма существенной детали (а момент его избрания всем народом) в русской повести потом еще раз подчеркивается) говорит о несомненных демократических тенденциях автора русской повести.

Эти демократические тенденции в дальнейшем изложении биографии албанского народного героя в русской повести определяют многие моменты поведения Скандербега. Так, например, после первой победы над турками Скандербег, по словам автора русской повести, «за то людям своим кланялся» (у Бельского здесь сказано, что он обратился к съехавшемуся по его приказанию «рыцарству» с благодарственной речью), а в дальнейшем, после описания каждой победы албанцев над турками, автор русской повести не забывает отметить, что Скандербег всю военную добычу, кроме «наряда», т. е. вооружения и боеприпасов, раздает «людем своим». Ко всему албанскому народу, а не только к албанским феодалам обращены в русской повести и речи Скандербега, начинающиеся обычно фразой: «Милые соседи и люди мои». У Бельского Скандербег обращается с речами опять-таки только к «благородному рыцарству».

Наконец, демократическая тенденция автора русской повести сказалась и в описании отношения Скандербега к мирному турецкому населению освобожденных им албанских городов и к пленным туркам. Постоянно подчеркивая жестокость турецких султанов и их полководцев, беспощадно истреблявших не только пленных, но и мирное население захваченных ими городов, автор русской повести не забывает каждый раз отметить, что пленных Скандербег всегда возвращал на родину за откуп. Гуманное отношение Скандербега к турецкому населению албанских городов подчеркивается автором русской повести при описании возвращения его в Крую. И у Барлетия, и в южнославянской повести, и у Бельского здесь описан настоящий турецкий погром, когда албанские воины с криками: «Бейте! Бейте неприятелей наших!» — ночью врывались в дома турецких жителей и истребляли всех поголовно, не щадя ни стариков, ни женщин, ни детей.[382] Все эти подробности опущены в русской повести, автор которой, очевидно, заметил их несоответствие с его трактовкой образа Скандербега как народного вождя и полководца, методы ведения войны которого не могут совпадать с методами турецких агрессоров.

Можно привести еще много примеров, как автор русской повести пытается создать новый, отличный от описанного в источнике его произведения — хронике Бельского — образ Скандербега, который в отличие от портрета Скандербега в западноевропейских версиях получился наиболее близким к тому образу народного вождя и полководца, каким он навсегда остался в памяти своего народа и народов славянских стран — в их песнях, сказаниях и преданиях, вдохновлявших и продолжающих вдохновлять албанских писателей и поэтов на создание многочисленных литературных и поэтических произведений о жизни и деятельности Скандербега, о чем уже говорилось в начале нашей статьи.

Новая трактовка образа Скандербега в русской повести дала возможность ее автору более логично и последовательно, чем в хронике Бельского, раскрыть смысл и значение борьбы Скандербега с турками, более убедительно мотивировать его успехи в этой борьбе. Читая Бельского, трудно поверить, что такой типичный правитель-феодал, каким выведен у него Скандербег, к тому же опиравшийся на албанскую знать, мог возглавить всенародное движение против иноземных захватчиков. Слишком хорошо известно, что албанские феодалы в тех редких случаях, когда они, на время прекратив междоусобные войны, пытались организовать отпор турецкой агрессии, боялись вовлекать в эту борьбу широкие народные массы, которые могли обратить оружие против своих местных поработителей и угнетателей. И только полководец, веривший в свой народ и не боявшийся его, полководец, пользовавшийся безграничным доверием и любовью своего народа, мог возглавить его национально-освободительную борьбу с иноземными захватчиками. Так и было в действительности.

Более того, общенародный характер борьбы Скандербега с турецкой агрессией обусловил всю его стратегию и тактику — тактику партизанской войны, которая только и могла быть успешной в борьбе с численно во много раз превосходящим, прекрасно вооруженным и снабженным всем необходимым противником. Опираясь на поддержку местного населения, среди которого он набирал свои войска, Скандербег при каждой встрече с турками разделял свою армию на маленькие подвижные отряды. Отлично знавшие природные условия своей страны, знавшие каждую горную тропинку, отряды внезапно нападали на турок в таких местах, где турецкая армия не могла развернуться — в ущельях, на перевалах, в узких долинах бурных горных рек. Такая тактика деморализовала и изматывала силы турок, не давала им использовать свое численное и материальное преимущество. Инициатором и организатором всех этих смелых партизанских налетов на вражеские войска, заканчивавшихся, как правило, победой немногочисленных албанских отрядов над турецкими армиями, был всегда сам Скандербег. Его образ в русской повести — образ народного вождя и полководца — не только максимально соответствует своему прототипу, но — и это главное — становится неотделимым от всего содержания этого произведения, в ярких и впечатляющих чертах рисующего картину народно-освободительной борьбы албанцев с турецкой агрессией.

Более четко, чем у Бельского, показано в русской повести и международное значение борьбы албанского народа. Для примера рассмотрим два эпизода.

Первый из них — описание смерти султана Мурата — играет большую роль в изложении истории Скандербега еще у Барлетия. Выше уже отмечалось, что у него смерть турецкого султана в Албании осмыслена как возмездие за его враждебное отношение к христианам, которые нашли за себя мстителя в лице Скандербега. В славянской версии биографии народного героя Албании описанием смерти Мурата заканчивается первая часть произведения, четко разграниченного вставкой о взятии Константинополя на две части. Естественно, что здесь у Барлетия и в славянских повестях о Скандербеге подводится итог первому этапу его борьбы с турками. Наиболее четко это выражено в русской повести. Умирающий султан, завещая своему сыну и преемнику довести до конца борьбу со Скандербегом, признает, что последний помешал ему продолжить традиционную политику турецких султанов — политику непрерывных завоеваний новых земель и жестокого укрощения «силных царей, и королей, и великих княжат». Последним звеном этой политики, направленной на завоевание мирового господства, был захват Константинополя, который Мурат, по его собственным словам, не мог осуществить из-за постоянных войн со Скандербегом: «Уж бы яз в то время и Царьгород взял, толко б мне не тот Скандербег мешал».[383] Приведенной фразы у Бельского нет.

Так в русской повести формулируется международное значение борьбы Скандербега: эта борьба задержала турецкую экспансию в Европу, помешала султану Мурату захватить остатки Византийской империи. Тем самым борьба Скандербега с Турцией, начатая им как борьба за освобождение своего народа, переросла в борьбу международного значения.

То же обстоятельство подчеркивается и во втором эпизоде (в конце повести) — в речи Скандербега к римскому папе, одной из тех речей, которые в значительной степени сочинены автором русской повести. Речь — очень краткая, но выразительная — хорошо иллюстрирует творческие приемы автора русской повести. В начале ее дается буквальный перевод соответствующего места хроники Бельского: Скандербег жалуется, что нет у него на теле целого места, «где б быть новым раном». Здесь явная гипербола (в конце повести говорится, что Скандербег за всю свою жизнь «никаковы раны ни от кого не принял — толко... под ним конь пал... и ногу маленко потиснули ему»), гипербола народно-поэтического происхождения, примененная совершенно сознательно для усиления впечатления. Вторая часть речи целиком сочинена автором русской повести. Скандербег коротко, но твердо, с сознанием собственного достоинства и значения своей борьбы с турецкой агрессией заявляет, что, если бы не он «стоял и оборонял всех христиан — давно бы мы себе и мест не познали от турков». Таким образом, Скандербег в русской повести выступает не просителем, старающимся разжалобить своих собеседников, но человеком, сознающим свое достоинство и значение.

В борьбе Скандербега с турками принимали участие все народы Балканского полуострова за исключением греков; последнее обстоятельство дает повод автору русской повести местами акцентировать антигреческую тенденцию славянских повестей о Скандербеге.

Если сравнить строки, которыми начинается у Бельского глава о Скандербеге, и начало русской повести, то при всем внешнем сходстве бросается в глаза их различие по содержанию. Бельский, отмечая «глупость» и недальновидность греков, лишь упоминает о том, что они «много пишут о своей мудрости и былом могуществе над другими народами»; автор русской повести переносит на это акцент и начинает свое повествование с резкого упрека грекам за их бахвальство. Для усиления акцента он вставляет фразу собственного сочинения о неумеренности бахвальства греков. Далее в русской повести греки объявляются не только «глупыми», но и самыми ленивыми людьми на свете, причем заявляется, что они «никогда воинского дела от себе не являли». На все это у Бельского нет даже намека.[384]

Таковы некоторые стороны содержания «Повести о Скандербеге», появившейся в результате переработки польского источника на русской почве.

Что касается литературного оформления русской повести, то и здесь в известной степени сказалась самостоятельность творчества неизвестного русского писателя.

«Повесть о Скандербеге» прежде всего несколько короче соответствующей главы из хроники Бельского. Сокращение произведено в основном за счет изложения событий первого периода жизни и деятельности народного героя Албании, когда он находился на турецкой службе. При этом эпизоды, в которых описывается личная храбрость, сила и ловкость Скандербега, сокращены гораздо меньше, чем описание его походов и боев в рядах и во главе турецкой армии. Гораздо короче изложены в русской повести и описания награждения Скандербега турецким султаном; в ней, например, даже не упоминается о получении им турецкого воинского звания «санджака», о чем говорится у Бельского и в южнославянской повести. Цель этих сокращений нетрудно предположить: отмеченные подробности опущены потому, что они плохо согласуются с трактовкой образа Скандербега как вождя своего народа, как непримиримого и последовательного противника турок.

Интересные наблюдения можно сделать над способами изложения речей и посланий действующих лиц в «Повести о Скандербеге».

Обилие и пространность речей является характерной особенностью книги Барлетия, послужившей одним из главнейших поводов для нападок на его произведение; в сочинении речей и посланий он действительно проявил значительную свободу и самостоятельность. Последнее, очевидно, почувствовал и Бельский: у него многие речи, как уже отмечалось ранее, сокращены или изложены в третьем лице. В русской же повести некоторые из речей оказываются вновь изложенными от первого лица. Понадобилось это автору русской повести, очевидно, для того, чтобы сделать свое произведение наиболее занимательным, наиболее доходчивым для широких читательских кругов. Такой прием для древнерусской историографии и литературы является традиционным: исстари было принято именно так разнообразить и популяризировать изложение летописей, хронографов, исторических повестей.

В речах и письмах действующих лиц автор русской повести местами стремится также более четко, чем в хронике Бельского, охарактеризовать взаимоотношения между своими героями. Так, например, в письмах Скандербега к турецкому султану автор русской повести, опуская в титуле султана имеющееся у Бельского слово «князь», подчеркивает разницу между законным властителем своей страны «князем албанским» Скандербегом и выскочкой, получившим престол в результате интриг и убийств, «турецким атаманом» Муратом. Со своей стороны, Мурат считал Скандербега своим мятежным вассалом. Последнее в русской повести подчеркивается тем, что все довольно многочисленные эпитеты, которые употребляет Мурат в хронике Бельского по отношению к Скандербегу («отступник», «злодей», «разбойник» и другие), заменены здесь одним словом — «вор». В XVII в. это слово чаще всего употреблялось в отношении «мятежников» против «законной власти».

Особенно интересны добавления, внесенные автором русской повести в последнюю, предсмертную, речь Скандербега[385] к своему сыну, заслуживающую особого внимания: в ней дается не только завершение образа Скандербега и излагается его политическое «кредо», здесь налицо попытка автора русской повести нарисовать портрет «идеального монарха» в духе своего времени. У Барлетия эта речь пространна, риторична, содержит ссылки на примеры из древней истории. В славянских повестях все это значительно сокращено; автор же русской повести в изложении этой речи не только сокращает, но и дополняет Бельского, что видно из сравнения речи Скандербега в польской хронике и в русской повести. При сравнении обнаруживается, что у Бельского отсутствуют следующие фразы, имеющиеся в русской повести: «Не буди ленив, пиров не добре люби, войны не откладывай на пришлые часы — для того царства погибают... не токмо царю или какову правителю — и всякому человеку добро правда». Автору русской повести принадлежит также рассуждение о сребролюбии с заключительной сентенцией, звучащей как пословица: «добро злато в людех, а не в сокровищах». Наконец, переосмыслена и одна из заключительных фраз речи Скандербега. У Бельского сказано: «Мог бы я тебе многое иное сказать, но счастья дать не могу, а счастье от добрых дел приходит»;[386] в русской же повести имеется следующее: «Могл бы яз тебя, сыну мой милый, всему доброму научить, а разума части тебе не могу дати — то дар божий есть. А от доброго разума и счастье бывает».

Не трудно заметить, что многие из мыслей, которые русский автор добавил от себя в монолог Скандербега, перекликаются с идеями, высказанными в некоторых произведениях русской литературы и публицистики конца XVI — начала XVII в., дающих оценку деятельности Ивана Грозного, Бориса Годунова, Василия Шуйского. Можно отметить почти буквальные совпадения некоторых выражений с фразами одного малоизвестного произведения русской публицистики начала XVII в., специально посвященного вопросам государственного устройства, в котором трактуются проблемы отношений между царем и его подданными.[387] Так при очевидном влиянии политических идей своего времени автор русской повести о Скандербеге сочинил последнюю и важнейшую по значению речь своего героя.

Для полноты характеристики метода использования автором русской повести своего источника в части изложения речей действующих лиц, следует еще сказать, что получается, когда автор русской повести перестает критически относиться к своему источнику и перерабатывать его. Лучше всего это продемонстрировать на примере, который уже привлекался в начале настоящей статьи, когда говорилось о методах использования своих источников первым биографом Скандербега — Марином Барлетием. Последний допустил в сочиненном им от имени Скандербега письме к турецкому султану значительное искажение образа народного героя Албании, приписав ему идеи, принадлежавшие римскому папе Пию II.

В славянской версии биографии Скандербега начало письма сокращено и несколько переработано. И в южнославянской повести и у Бельского Скандербег прежде всего остроумно издевается над пышным и многословным титулом султана и заявляет, что он не имеет уже права на такой титул. Далее, вслед за Барлетием, от лица Скандербега излагается популярная в византийской историографии теория «смены царств». Все это целиком перешло и в русскую повесть (в ней только несколько сокращен список древних государств, последовательно сменявших друг друга), так же как и дальнейшее требование немедленного и поголовного принятия христианства султаном и его подданными.

Если можно еще поверить, что Скандербег изложил в письме к турецкому султану не принадлежащие ему, но популярные в то время идеи «смены царств», так как источники и, в первую очередь, сохранившиеся в итальянских архивах письма Скандербега, свидетельствуют о его большой эрудиции (об этом см. комментарий, стр. 214), то уж никак нельзя представить себе, чтобы такой трезвый и здравомыслящий политик, каким изображен он у Барлетия и каким он и был в действительности, мог предложить туркам в качестве непременного условия мира поголовное принятие христианства. Здесь первый биограф Скандербега, а вслед за ним Мартин Бельский и автор русской повести допускают явное искажение действительности, искажение образа народного героя Албании. Это искажение особенно заметно в русской повести, где образ Скандербега. как мудрого политика и народного вождя очерчен наиболее ярко.

Итак, значительно переосмыслив идейное содержание биографии Скандербега, несколько переработав ее композиционно, пересмотрев отдельные художественные приемы, переработав характеристики действующих лиц, неизвестный русский писатель создал по материалу хроники М. Бельского и по ее канве новое произведение, существенно отличающееся от своего источника.

Некоторые же языковые особенности обоих произведений сближают их. Язык русской повести о Скандербеге, так же как и язык ее источника — хроники М. Бельского, — характеризуется прежде всего широким использованием просторечных слов и выражений, употреблением фольклорных образов и сравнений.

Важно отметить, что многие из фольклорных образов и сравнений, перешедших в русскую повесть из ее источников, имеются уже у Барлетия и в южнославянской повести. Последнее обстоятельство увеличивает их ценность, так как в этих образах дошли до нас отголоски народных преданий и песен, которые сложили о Скандербеге его соратники и современники в Албании и соседних с нею славянских странах.

Приведем несколько примеров образов и сравнений народнопоэтического происхождения, отсутствующих у Барлетия, но имеющихся в «Повести о Скандербеге-Черноевиче» и в хронике М. Бельского, оставленных автором русской повести без изменения или же переосмысленных им.

К первым относится чрезвычайно выразительное, почерпнутое из повседневной практики сравнение боевого порядка албанских войск с растянутым в воде неводом. Далее, только в славянских повестях имеется не менее выразительное сравнение султана Магомета со злой собакой. Таким сравнением подчеркивалась хорошо известная современникам жестокость турецкого султана, ярко проявившаяся в тех двух аналогичных ситуациях, при описании которых оно применено: во время долгих и безуспешных осад Круи и Константинополя.

Что же касается случаев переосмысления автором русской повести образов и сравнений из числа имеющихся в хронике М. Бельского, то для примера приведем уже отмеченное выше при разборе книги Барлетия сравнение осажденных в крепости с животными, прячущимися от волка. Составитель русской повести усиливает это сравнение жителей осажденного города с напуганными животными противопоставлением «целоумных людей» «бешеным», сравнивая последних с овцами. В результате сравнение получилось более выразительным, чем у Барлетия и у Бельского.

В русской повести, хоть и не очень часто, попадаются образы и сравнения, отсутствующие у Бельского. Приведем по этому поводу всего два примера, характеризующие творческий метод автора русской повести с разных сторон. Первый — просторечное сравнение, звучащее как пословица: «Хотя недруг с воробья, а ты ево ставь болши лебедя»;[388] второй — сравнение книжное, риторическое, в русской повести редкое и выпадающее из общего стиля ее изложения: «... притягаешь... гладкими словесы, что магнит железо».[389] Сравнениями первого типа русская повесть изобилует, причем часто они идут одно за другим, как бы нанизываясь друг на друга. Вот одна из таких «цепочек» сравнений, с помощью которой автор русской повести сделал максимально выразительной речь турецкого полководца: «...не то храбрость храбраго, что побивает много, — то храбрость храбраго, что может кто сердце свое утолить. Не то похвала твоя, Скандербеже, что многих побиваешь, — то похвала твоя...»[390].

В последнем примере нетрудно заметить еще одну особенность творческого метода автора русской повести: ритмическую структуру некоторых из сочиненных им речей действующих лиц, близкую к произведениям русского устного поэтического народного творчества. Близость эта усиливается постоянным употреблением парных словосочетаний, испокон веков бытующих в русских былинах и сказках: «добрый молодец», «злая смерть», «прямая правда» и многие другие.

Относительно лексики русской повести о Скандербеге необходимо еще отметить две особенности: обилие просторечных русских слов и выражений, а также значительное количество оставленных без перевода польских слов. Наряду с такими типично русскими народными словами и выражениями, как «почать», «зычать», «туды и сюды», «тутошние люди» и многие другие, употребляются польские слова: «тять» (рубить, сечь), «рушиться» (двигаться), «посесть» (овладеть), «место» (в смысле «город»), «прапор» (знамя), «шальный» (от польского «szalony») и другие.

Употребление польских слов дает основание сделать предположение относительно места создания русской повести о Скандербеге: она могла быть создана там, где издавна существовала живая связь родственных по происхождению славянских языков — польского и русского. Известно, что из пограничных с Польшей украинских и белорусских земель в русскую литературу пришли многочисленные произведения зарубежных литератур самых разнообразных жанров, начиная от нравоучительных «Великого зерцала» и «Римских деяний» и кончая остросатирическими «фацециями» и «жартами». Все эти произведения на русской почве подверглись настолько значительной переработке, что их никак нельзя считать произведениями заимствованными, переводными.

Следует отметить, выражаясь словами одного из современных исследователей древнерусской литературы, что материал западной повествовательной литературы скоро «обнародился», захватив гораздо больший круг читателей, чем это мог сделать материал предшествующей переводной литературы.[391] То же относится и к публикуемой в настоящем издании «Повести о Скандербеге». В ней налицо и значительная переработка ее польского источника, и литературное оформление, выдержанное в лучших традициях русской литературы и публицистики, и просторечный, яркий, образный язык, делающий это произведение доступным самым широким читательским массам. Поэтому «Повесть о Скандербеге» должна встать в ряд таких перешедших в Россию через Украину и Белоруссию произведений зарубежной литературы, переработанных и ассимилированных русскими книжниками, как «Римские деяния», «Повесть об Аполлоне, короле Тирском» (встречающиеся, кстати сказать, в двух случаях в одном рукописном сборнике с «Повестью о Скандербеге») и многие другие.

Если литературное оформление «Повести о Скандербеге» дает основание для предположения о месте ее создания, то идейно-политическое содержание этого произведения, его направленность, дает право отнести его к определенному времени.

Отношение русских людей к туркам, точнее — к завоевательной политике османских султанов, отразившееся в древнерусской литературе и публицистике, развивалось в XV — XVII вв. в основном в следующих направлениях.

В первых откликах русской литературы на события 1453 г. — в цикле повестей о падении Царьграда — звучали отчетливые нотки сочувствия к грекам, скорби о судьбе «царствующего града», падение которого осмыслялось, однако, как «божья кара» за вероотступничество, за унию с католицизмом. «Безбожные турки» изображались в этих повестях самыми мрачными красками как клятвопреступники, убийцы, оскорбители и разорители святынь и т. п.

Через сто лет, когда уже изгладилось в памяти русских писателей и публицистов непосредственное впечатление от взятия и разорения Константинополя турками, в русскую литературу начинают проникать отголоски реакции западноевропейских, католических писателей и публицистов на эти события, о которых уже говорилось в начале настоящей статьи. Во второй половине XVI в. завоеватель Константинополя султан Магомет II оказался в русской литературе и публицистике уже настолько «реабилитированным», что создалась возможность появления таких произведений, как сочинения Ивана Пересветова, в которых, хоть и в аллегорической форме, этот султан представлялся уже образцом политического деятеля.

Совсем другое отношение сложилось в России к туркам и к их знаменитому султану «Магомету-завоевателю» в начале XVII в. Теперь, когда волна турецкой агрессии, разлившись по Балканскому полуострову, подходила к границам нашей страны, трудно и невозможно было уже изображать турок носителями «порядка», законности, прогресса и культуры. Набеги крымских татар и турок на южнорусские земли, сопровождавшиеся грабежом, разорением, насилием и угоном в плен мирного населения, были у всех на виду.

История Скандербега, изложенная в хронике Бельского, была в такой ситуации настоящей находкой для русских писателей-публицистов. Она давала богатый, интересно и занимательно изложенный материал о героической борьбе албанского народа с турецкой агрессией, проходившей в условиях не только огромного материально-технического превосходства противника, но и в условиях почти полного отсутствия помощи со стороны соседних государств, в обстановке незатухавших феодальных распрей. Все это напоминало русским людям только что пережитые времена — времена героической борьбы нашего народа с боярской «смутой» и иностранной интервенцией, борьбы, проходившей также без помощи извне. Живые впечатления современника водили пером неизвестного русского писателя, когда он перерабатывал хронику М. Бельского в русскую повесть о народном герое Албании; отсюда — неподдельная взволнованность его рассказа, его публицистическая страстность, в весьма малой степени обнаруживающаяся у Бельского, который писал историю Скандербега как беспристрастный хронист, заботившийся больше всего о приведении в известную систему сведений, почерпнутых из самых разнообразных источников.

Предположение о появлении в русской литературе «Повести о Скандербеге» в первые десятилетия XVII в. подтверждает также и то обстоятельство, что старейший из известных списков повести — Соловецкий — относится к середине того же столетия.

Отнесение «Повести о Скандербеге» к началу XVII в. объясняет, наконец, и чрезвычайную яркость образов ее героев. Эти образы борцов за свободу и независимость своей родины, так же как и образы иноземных поработителей, были близки автору русской повести. Он не только знал их по произведениям русского былинного эпоса или древнерусской литературы, главным образом по историческим и воинским повестям периода татаро-монгольского нашествия, но и видел их вокруг себя среди многочисленных знаменитых и безымянных героев освободительной борьбы украинского и белорусского народов. Поэтому в русской повести, в отличие от западноевропейских версий биографии Скандербега, последний и предстоит перед нами как подлинный народный герой, каким великий воин Албании был и остается для своего народа до наших дней.

СПИСКИ «ПОВЕСТИ О СКАНДЕРБЕГЕ»

«Повесть о Скандербеге» известна нам в девяти списках.

1. Рукопись библиотеки Соловецкого монастыря (ныне в Государственной Публичной библиотеке им. М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде), № 1495/36. Отдельная рукопись, 66 лл. в 4°. Скоропись середины XVII в. (По этому списку и опубликован текст повести в настоящем издании).

2. Рукопись собрания М. П. Погодина (там же), № 1604, лл. 355-414 об. Тетрадь в сборнике-конволюте в 4°, состоящем из 15 отдельных рукописей. Скоропись второй половины XVII в.

3. Рукопись собрания А. А. Титова (там же), № 2421 (по охранному каталогу), лл. 95 об. — 152. Тетрадь в сборнике-конволюте в 4°, состоящем из трех рукописей. Скоропись второй половины XVII в. (заглавие — полууставом, киноварью).

4. Рукопись собрания Ярославского областного архива, № 124, лл. 120-180. Сборник в 4° нескольких почерков. Скоропись второй половины XVII в. (заглавие и заголовки отдельных частей — киноварью). В тексте — многочисленные исправления (по подчищенному) позднейшим почерком.

5. Рукопись собрания Вифанской духовной семинарии (ныне в Государственной библиотеке им. В. И. Ленина в Москве), в двух томах, № 44 и 45, лл. 443-461 (по старой сплошной пагинации). Сборник в 1° одного почерка. Беглый полуустав второй половины XVII в. (заглавие и заголовки отдельных частей — киноварью и красными чернилами, частично вязью; некоторые инициалы орнаментированы).

6. Рукопись собрания М. П. Погодина (Государственная Публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде), № 1404, лл. 762 об.-790. Сборник в 1° нескольких почерков. Беглый полуустав второй половины XVII в. Некоторые инициалы и заголовки (в тексте) — киноварью и красными чернилами.

7. Рукопись фонда № 739 (Ф. Ф. Мазурина) Центрального Государственного архива древних актов в Москве, лл. 163 об.-221. Сборник в 4° различных почерков. Скоропись второй половины XVII в.

8. Рукопись собрания Министерства иностранных дел (ныне в Центральном Государственном архиве древних актов в Москве), № 351/300, лл. 374 об. - 390 об. Сборник одного почерка в большой лист. Скоропись конца XVII в. (заглавие и заголовки отдельных частей — красными чернилами).

9. Рукопись собрания Е. Е. Егорова (ныне в Государственной библиотеке им. В. И. Ленина в Москве), № 862, лл. 474-503. Тетрадь в сборнике-конволюте в 1°, состоящем из многих отдельных рукописей. Полуустав конца XVII в. (заставка, рисованная пером; заглавие — киноварью, вязью; в конце тетради — колофон).[392]

Наблюдения над текстом «Повести о Скандербеге» в перечисленных списках дают основания для следующих выводов.

Из девяти списков в одну архетипную группу входят семь, из которых наиболее близкими друг к другу являются шесть: Соловецкий, два Погодинских, Титовский, Вифанский и Ярославский.

Первый из них — наилучший по полноте и исправности текста.

В Погодинском № 1604 перебиты листы (в одной тетради) и есть небольшой пропуск в конце; однако в целом список довольно исправен.

Титовский список полнее этого Погодинского, но отличается значительной безграмотностью. Писец местами явно не понимал того, что писал: искаженными оказались не только собственные имена и географические термины,[393] но и целые фразы: например, вместо имеющейся во всех остальных списках фразы «... на все злое уклонились» в Титовском списке написано: «... на себе бы зло учинили»). Имеются также случаи переосмысления писцом отдельных, очевидно, непонятных для него слов. Так, столица Турции Адрианополь последовательно называется «Адрианово поле», причем оба слова склоняются самостоятельно, а польское слово «сейм» превратилось в русское слово того же общеславянского корня — «сонм». Переписан же Титовский список с хорошего оригинала: в нем почти нет пропусков и оказываются исправленными некоторые описки Соловецкого и Погодинского списков.

Что касается Ярославского списка, то он довольно близок ко всем трем перечисленным спискам; позднейшие поправки, имеющиеся здесь, свидетельствуют о сверке его со списком, особенно близком к Соловецкому. Ярославский список полон, исправен, написан вполне грамотно; по этим качествам он может быть поставлен среди списков «Повести о Скандербеге» на одно из первых мест.

Вифанский список по своим немногочисленным разночтениям с Соловецким занимает промежуточное положение: часть их совпадает с Ярославским, часть — со списком Министерства иностранных дел. Список полон, исправен, переписан с хорошего оригинала. В языке Вифанского списка отмечается тенденция к просторечию; последовательно выдерживается полногласие («соромота» вместо «срамота», «золото» вместо «злато» и т. п.), заменяются архаичные грамматические формы более современными (например, вместо «надобет» всюду пишется «надобно», вместо «деется» — «делается», слово «покаместо» заменено в одном случае словом «паки», последовательно заменяется «аз» на «яз»).

Весьма близким к Вифанскому является Погодинский список № 1404 (в дальнейшем будет называться: «Погодинский 2-й»), Но в нем гораздо больше, чем в Вифанском списке, разночтений совпадает со списком Министерства иностранных дел. Совпадения идут главным образом по части лексики: Погодинский 2-й список почти полностью повторяет все полонизмы и белоруссизмы списка Министерства иностранных дел. В целом язык Погодинского 2-го списка, так же как и предыдущего, имеет тенденцию к сокращению архаических написаний отдельных слов и словосочетаний. Список этот полон, довольно исправен; в тексте имеется лишь несколько небольших пропусков[394] и описок (одна из них — в самом первом слове повести: вместо «неразумные Грекове» написано «не разумевше грекове»).

Список собрания Министерства иностранных дел, хоть и относится к той же, что и предыдущие, архетипной группе, но отличается изобилием оставленных без перевода польских и белорусских слов. Так, например, несколько раз употребляется (в речах действующих лиц) слово «вашеци» (соответствует русскому обращению «ваша милость»), часто встречаются слова «любца», «надея», «обетница» и многие другие, а также целая фраза: «Для того Магомед с вашецы мировался, цобе ты не трапил на него з нами» (в других списках: «Для того Магомет с тобой помирился, хотячи тебя уловить, чтобы ты не стоял на него с нами»). Эти языковые реликты свидетельствуют о первоначальной переработке главы о Скандербеге из «Всемирной хроники» М. Бельского на белорусской или украинской почве, переработке, сделанной с сохранением (без перевода) большого количества польских слов. Все это дает основание предположить близость списка Министерства иностранных дел к первоначальному виду текста «Повести о Скандербеге».

Однако в настоящем издании текст повести публикуется по Соловецкому списку. Последний выгодно отличается от предыдущего тем, что не является одиноким среди других списков, но представлен целой группой — шестью списками. Это тот самый текст, который получил наибольшее распространение в древнерусской рукописной книжности. При этом он в значительной степени освободился от своих «родимых пятен» — полонизмов, максимально «руссифицировался» и может быть в настоящее время признан наиболее типичным списком «Повести о Скандербеге» для первой половины XVII в.

Остальные два списка «Повести о Скандербеге» — списки второй половины и конца XVII в. (Мазуринский и Егоровский) дают возможность представить себе дальнейшую историю жизни этого произведения на русской почве. Оба списка отличаются от остальных, представляющих собой архетипную группу списков в первую очередь по своему языку. При этом если Мазуринский список дает дальнейшее сокращение полонизмов по сравнению со списками архетипной группы, то в Егоровском списке чувствуется определенная тенденция к витиеватости, риторичности.

Так, например, несколько раз встречающееся в близких к архетипному тексту списках «Повести о Скандербеге» слово «шальный» или «шальной» (от польского «szalony» — бешеный, неистовый) заменено в Мазуринском списке словом «глупый», а в Егоровском — «безумный»; полонизированная форма «княже», «княжати» заменена русскими формами «князь», «князья»; переведенными оказались также слова «рушиться» (двигаться), «место» (в значении — город) и многие другие. Иногда эти переводы идут даже в ущерб смыслу того или иного места повести: например, словом «арцыбискуп» в украинском и белорусском языках называются иерархи католической церкви, и вовсе не нужно было его заменять титулом «архиепископ», применяемым исстари к служителям православной церкви.

Кроме польских слов, в Егоровском списке заменены все просторечные русские слова и обороты (например: «туды и сюды», «зычали крепко», «почали утекать», «сам на сам» и другие) на более книжные. Здесь появились такие характерные для религиозно-нравоучительной или деловой, приказной письменности слова и выражения, как «явились в бегуны», «били челом», «скорбию изнемогаючи», «преставися» и многие другие. Очень часто писцу Егоровского списка для замены одного-двух слов, которыми в повести метко характеризуется кто-либо из действующих лиц или описывается какой-нибудь поступок героя, приходится прибегать к описательным приемам; в результате, как правило, получается хуже, менее образно и метко, чем в публикуемом тексте. Так получилось, например, со сравнением султана Магомета со злой собакой, особый и не случайный смысл которого уже отмечался (см. стр. 143): вместо фразы «А Магомет — сын иво, — что злая собака...» в Егоровском списке сказано: «Магомет — сын его, — бесяся на город...». Или еще пример. Узнав о том, что европейская армия крестоносцев, на которую Скандербег возлагал большие надежды, разбежалась из-за плохой подготовки к походу на турок (об этом подробнее см. комментарий на стр. 215), он, по другим спискам, «ни пил, ни ел от жалости три дни и много плакал о том». В Егоровском же списке сказано совсем иначе — более гиперболично, но менее выразительно: «Скандербег бысть в великой печали и от великия жалости едва не предася смерти». Следует отметить, что в тех случаях, когда в «Повести о Скандербеге» говорится о «надежде на бога», или о «помощи божьей», писец Егоровского списка становится особенно многословным и заметно усиливает тем самым в общем довольно незначительный религиозно-дидактический элемент этого произведения.

Отмеченные особенности изложения «Повести о Скандербеге» в списке собрания Егорова, особенности, значительно отличающие этот список от остальных, позволяют сделать еще один вывод — о социальной принадлежности автора этой древнерусской повести.

Если список, явно побывавший в руках книжника-профессионала (скорее всего, из среды приказных), противостоит по своему оформлению (а отчасти и по содержанию) остальным спискам, то не среди профессионалов-книжников, обслуживавших социальные верхи, следует искать автора «Повести о Скандербеге». Язык и литературное оформление повести, наряду с ее явной демократической направленностью, дают основание предполагать, что автор был представителем социальных низов русского общества пограничных с Польшей украинских или белорусских земель.

Интересные данные о происхождении и судьбе «Повести о Скандербеге» в русской литературе XVII в. дает анализ состава сборников, в которых дошли до нас ее списки.

О происхождении древнейшего, публикуемого в настоящем издании списка можно лишь сказать, что рукопись Соловецкой библиотеки является частью какого-то сборника, хотя она и имеет отдельный переплет, и что попала она в Соловки не очень давно. Первое подтверждается тем, что список не оформлен ни в начале, ни в конце (нет ни заставки, ни инициалов, ни колофона); на второе указывают его большой порядковый номер (под такими номерами в Соловецкой библиотеке стояли рукописи более позднего поступления) и оформление переплета. От времени потускневший, переплет был некогда богат: мягкий, а не дощатый, как на остальных книгах, с золотым тиснением, с шелковыми завязками. Все это совсем не похоже на переплеты книг основного фонда Соловецкой библиотеки. Однако уже в начале XVIII в. эта рукопись находилась среди книг Соловецкой библиотеки: на ней имеется, подобно большинству соловецких рукописных книг, помета почерком того времени: «Из письменных» (т. е. рукописных).

Происхождение следующих списков архетипной группы не вызывает сомнения.

Погодинский список № 1604, как указано в начале настоящего обзора, входит в состав сборника, образованного из отдельных тетрадей еще в конце XVII в., о чем говорит написанное на первых листах почерком того времени оглавление — «Заглавие книги сея, что имать в себе». Пятая тетрадь названа в этом оглавлении «Книга деяний римских». Но состав тетради отличается от обычного состава «Римских деяний» — довольно популярного в XVII в. сборника переводных дидактических повестей. Как показывает имеющееся в начале этой тетради особое оглавление («Речь есть, или объявление историй, иже имать в себе книжица сея, скорого ради обретения»), сборник состоит из 43 глав. Первые 37 глав составляют отдельные «приклады» «Римских деяний» — несколько сокращенные и, как правило, без «выкладов», т. е. заключительных резюме. Далее следует «Повесть о Скандербеге» (глава 38), выписка из «Польской хроники» М. Бельского и несколько историографических, публицистических и дидактических произведении русской литературы XVI-XVII вв.[395]

Сборник Титовского собрания является отрывком сборника того же состава, что и Погодинский: он начинается с середины 27-й главы, содержит полный текст «Повести о Скандербеге», выписки из «Польской хроники» и последующие статьи, обрываясь посредине одной из статей.

Состав этих двух сборников отличается значительной пестротой. Наряду с дидактическими «прикладами» «Римских деяний» в них встречается несколько публицистических произведений самой разнообразной тематики, начиная от церковно-полемического «Предписания послания сему», в котором содержатся возражения против брака царевны Ирины Михайловны с датским королевичем Вольдемаром, и кончая политическим трактатом с таким многоговорящим названием: «Описание вин или причин, которыми к погибели и к разорению всякия царства приходят и которыми делами в целости и в покою содержатца и строятца».

«Повесть о Скандербеге» своей публицистической направленностью и обилием конкретно-исторического материала особенно резко выделяется среди остальных статей этих двух сборников. И, вероятно, поэтому остальные ее списки встречаются совсем в другом окружении.

Все четыре московских сборника и Погодинский 2-й относятся к распространенному в XVII в. виду сборников исторического содержания хронографического типа. В них в различных объемах и с различной степенью полноты излагаются события мировой истории от «сотворения мира» до XV в. и события русской истории XVI-XVII вв. Материалом для таких сборников являлись обычно выдержки из «Космографии», хронографов различных редакций, русских летописей, а также памятники русской литературы и публицистики. Такой состав рассматриваемых сборников делает их чрезвычайно интересными и ценными для исследователей древнерусской литературы: они не только дают представление о репертуаре русской рукописной книги XVII в. по части произведений историографических, но и отражают интересы читателей того времени к мировой истории, особенно к истории своей страны и сопредельных с нею стран.

Все сказанное особенно хорошо иллюстрируется составом двух московских сборников.

Один из них — из собрания Министерства иностранных дел — особенно интересен: это огромный том в 607 лл., написанный одним почерком — каллиграфической скорописью конца XVII в. На роскошно орнаментированном (в поморском стиле) титульном листе вязью написано заглавие: «Книга, глаголемая Летописец русский, повесть временных лет, откуда пошла Русская земля и кто в ней нача первое жити. О сем повесть сию начнем». Такое заглавие дает основание предположить, что составитель этого сборника поставил перед собой совершенно определенную цель: дать изложение истории своей страны по традиционной летописной канве. На самом же деле составитель поставил перед собой более широкую задачу; он, например, уже в заглавии, перефразируя название начальной русской летописи, подчеркивает, что отправной точкой повествования будет сообщение не о том, кто в Русской земле «первее нача княжити» («Повесть временных лет»), а кто в ней "нача жити" (курсив наш, — Н. Р.). Содержание книги показывает, как выполнил свою задачу ее составитель. В ходе изложения событий русской истории он постоянно привлекает памятники русской литературы и публицистики, которыми буквально насыщен этот сборник. В нем есть и «Сказание о латынех», и «Послания Ивана Пересветова», и повести о Царьграде, и «Хождение Трифона Коробейникова», и повести о походах Ивана Грозного и Ермака, и еще многое и многое другое. Среди всего весьма обильного и разнообразного, но тематически однородного материала после «Повести о взятии Царьграда» находится тщательно и красиво, с киноварными заголовками переписанная «Повесть о Скандербеге». Присутствие этого произведения, отражающего историю далекой от России маленькой страны — Албании — в сборнике, посвященном истории нашей страны, может быть объяснено двумя причинами: во-первых, явным стремлением составителя показать историю своей страны не изолированно, а на фоне истории других стран, а во-вторых, тем интересом к истории самоотверженной борьбы албанского народа с турецкой агрессией, который, как указывалось в предыдущей статье, не случайно появился в нашей стране в середине XVII столетия.

Аналогичным по содержанию, но еще более объемистым (851 л.) и широким по диапазону отраженных в нем исторических событий является сборник Вифанской семинарии. На богато орнаментированном (в стиле старопечатных московских книг) титульном листе (в первом томе) написано: «Временник, сиречь Летописец о бытии всего мира вкратце избранно от пространного летописания». Сравнение названия этого сборника с предыдущим свидетельствует о том, что составитель Вифанского сборника поставил перед собой цель описать события не русской, а мировой истории. Однако материал сборника по периодам мировой истории распределен весьма неравномерно. Библейской истории, например, уделено в нем минимальное место; немного больше внимания уделено событиям истории Византийской империи. Основное содержание сборника посвящено русской истории: начиная с 66-го листа идет переписанный полностью текст Никоновской летописи со всеми ее экскурсами в историю зарубежных стран. Среди последних (на лл. 431-442) помещены повести о создании и падении Царьграда (последняя в двух вариантах — пространном и кратком), за которыми следуют выписки: «От космографии о турках» (лл. 442 об. - 443), «От хронографа о схождении небесного огня в Иерусалиме на гроб господень» (лл. 443-443 об.) и о переводе султаном Магометом греческих книг на турецкий язык (лл. 443 об. - 444). Затем идут выписки из «Слова на звездочетцев» Максима Грека (лл. 444-445 об.), из послания псковского старца Филофея к дьяку Мисюрю-Мунехину на ту же тему (последняя выписка озаглавлена: «От русския повести», а в начале ее сказано: «Есть же и зде, в преименитом государстве Российском, в повести написано Елизарова монастыря старца Филофея...»). Далее следует известное апокрифическое «Пророчество Данилове» о судьбе «Седмохолмого града» и несколько других мелких выписок о событиях византийской истории, выписанных из хронографа. Затем идет текст «Повести о Скандербеге», особенно четко разбитый в этом списке на две части: конец первой части переписан колофоном, а в начале второй имеется киноварный заголовок с разрисованными инициалами. Вслед за «Повестью о Скандербеге» переписано «Хождение Трифона Коробейникова», после которого сделана приписка, объясняющая включение в текст Никоновской летописи всех перечисленных выше статей: «Зде же сия повести того ради вписаны быша: аще и в наказание предано бысть греческое царство неверным, но не до конца отчаянно человеколюбие божие и милость. Его же бо любит господь наказует, понеже множицею преславными знамении неверных острашает, а в гонении православных утешает. И паки на предлежащее возвратимся». После этого продолжается текст Никоновской летописи (отмечаются русские события 1453 г.).

С Вифанским сборником сходен по своему составу Погодинский 2-й, в основе которого также лежит Никоновская летопись, добавленная многочисленными вставками из самых разнообразных источников — из «Польской хроники» М. Бельского, «Космографии», «Степенной книги», хронографа, различных «летописцев» XVII в. В непосредственной близости к «Повести о Скандербеге» расположены те же самые произведения, что и в Вифанском сборнике (только «Слово» Максима Грека перебивается целой тетрадью, неправильно вшитой при переплете, в которой излагаются события русской истории XVI в.). Следующее за «Повестью о Скандербеге» «Хождение Трифона Коробейникова» обрывается в самом начале (на последнем листе сборника); поэтому остается неизвестным, была ли в Погодинском 2-м сборнике приписка, имеющаяся в Вифанском сборнике и объясняющая включение в него всех окружающих повесть статей. Эта приписка дает ключ к пониманию тех соображений древнерусских книжников, по которым они включали повесть о народном герое Албании в сборники хронографического состава.

Все произведения, вставленные в Вифанском и Погодинском 2-м сборниках в непосредственной близости с «Повестью о Скандербеге», тематически связаны друг с другом: в них либо в виде «пророчеств» и «знамений», либо на материале исторических событий трактуется тема борьбы христианства и магометанства. «Повесть о Скандербеге» отражает эту тему в двух планах: в ней рисуются картины бедствий «христианских народов» от «неверных» и описываются неудачи турок в Албании, неудачи, которые, выражаясь языком приведенной выше приписки, «неверных устрашили», а «православных» утешили. Такое же «утешение», по мысли составителя сборника, очевидно, должно было доставить читателю и знакомство с «Хождением Трифона Коробейникова», где рассказывается об уцелевших в Царьграде и в Палестине христианских «святынях», от которых даже в условиях «владычества неверных» продолжают твориться чудеса (по этим же соображениям, несомненно, составитель Вифанского сборника включил в эту вставку и рассказ о «небесном огне»). Это достаточно ярко показывает отношение к «Повести о Скандербеге» русских историографов XVII в., составителей сборников хронографического типа. Для них она часто являлась необходимой частью изложения событий времен конца Византийской империи, необходимым звеном в осмыслении исторического значения этих событий.[396]

Так, «Повесть о Скандербеге», являвшаяся, как отмечалось выше, в значительной степени «инородным телом» в составе религиозно-нравоучительных сборников типа «Великого зерцала» и «Римских деяний», нашла свое настоящее место среди памятников русской историографии XVII в. Место «Повести о Скандербеге» в сборниках хронографического характера XVII в. было, очевидно, настолько хорошо известно, что при составлении в конце XVII в., а может быть в начале XVIII в., из отдельных тетрадей Егоровского сборника она была вплетена также в ближайшем соседстве с повестями о Царьграде.

Несколько иначе составлен третий из московских сборников — Мазуринский: в нем содержится значительное количество материалов по истории зарубежных стран. Целые главы посвящены в этом сборнике, например, истории Римской империи, монархии Карла Великого, истории Чехии и Польши. Имеется также «Сказание о войне Троянской» и выписка из хроники М. Бельского на ту же тему, за которой непосредственно следует «Повесть о Скандербеге».[397]

Наконец, в одном случае мы находим «Повесть о Скандербеге» в сборнике «чисто литературном» — в Ярославском, где, кроме нее, находятся «История семи мудрецов», «Повесть о Стефаните и Ихнилате», басни и притчи Эзопа. Все это — произведения, лишенные религиозной дидактики и риторики, произведения светской древнерусской литературы.

Наблюдения, над составом сборников, содержащих «Повесть о Скандербеге», дают основания для следующих предположений относительно ее судьбы в русской рукописной книжности XVII в.

«Повесть о Скандербеге», появившаяся, видимо, в сборнике переводных дидактических рассказов и повестей типа «Римских деяний», не удержалась в нем и в качестве самостоятельного произведения вошла в основной фонд памятников русской историографии и литературы того времени, распространяясь в составе сборников самого различного содержания. Причину этого следует искать прежде всего в идейно-политическом содержании «Повести о Скандербеге», к которому не мог остаться равнодушным русский читатель XVII в. Кроме того, по своему литературному оформлению, главным образом по своему простому и выразительному языку, она была доступна самым широким слоям населения. Все это было причиной немалой популярности «Повести о Скандербеге» в русской рукописной книжности XVII в. Ее переписывали, читали и распространяли и среди дидактических повестей «Римских деяний», и в составе историографических сводов хронографического типа, и, наконец, в чисто литературных сборниках, каким является сборник Ярославского архива.

Кто же были переписчики, владельцы и читатели тех сборников, в которых дошла до нас повесть?

Некоторые сведения об этом дают сохранившиеся приписки. В Егоровском сборнике имеются приписки конца XVII в. трех владельцев: архимандрита Хутынского монастыря (под Новгородом) Пахомия, старца Троице-Сергиева монастыря Никифора Кавадаева и подьячего «приказу большия казны» Степана Иванова. На Мазуринском списке видна полустертая приписка почерком второй половины того же столетия: «Сия книга Летописец куплена в селе Павлове у Ивана Васильева Кузнецова... а купил Маркел Сергеев». Ярославский список также имеет полустертую надпись почерком конца XVII — начала XVIII в.: «Сия книга столника Семене...».

Таковы сведения о владельцах сборников, содержащих «Повесть о Скандербеге», в XVII в. Несмотря на свою отрывочность и случайность, они говорят о том, что повесть читали представители самых разнообразных слоев русского общества того времени.

О распространенности «Повести о Скандербеге» свидетельствует и местонахождение рукописей, содержащих это произведение, в XVIII-XIX вв. Ярославский список был подписан в 1751 г. инициалами «Г. Ч.» «в Санкт Петер Бурхе на Литейной улице». Мазуринский список попал в начале прошлого столетия в библиотеку купца Г. П. Медведкова в городе Устюге Великом, а Погодинские и Титовский — в собрания, составленные из книг, приобретенных на антикварных рынках Москвы и Поволжья.

Интересны сведения о судьбе Вифанского списка в конце XVIII — начале XIX в. и об одном из его читателей. Вифанский сборник был в 1792 г. препровожден при письме наместника Троице-Сергиевой лавры игумена Досифея московскому митрополиту Платону (Левшину).[398] Последний читал его, очевидно, долго и внимательно, а в 1807 г. распорядился: «сей Летописец, яко редкий и довольно исправный, хранить в библиотеке Вифанской семинарии».[399] Особое внимание Платона привлекла «Повесть о Скандербеге»: на полях много его собственноручных пометок, отражающих отношение знаменитого в свое время церковного деятеля и писателя к некоторым эпизодам истории Скандербега.

Приведенные сведения о рукописях «Повести о Скандербеге» дают все основания для утверждения, что это произведение, возникшее в начале XVII в. где-то в близких к Польше украинских или белорусских землях, распространилось по всей России, дойдя к началу XVIII в. до далеких Соловецких островов. Распространенность повести и интерес к ней русского читателя XVIII в. и даже начала прошлого столетия обусловили то, что до нас дошло значительное количество списков «Повести о Скандербеге».[400]

ВАЖНЕЙШИЕ РАЗНОЧТЕНИЯ И ИСПРАВЛЕНИЯ[401]

1-1. — нет ПТ.

2. — нет М.

3-3. — нет МПТ.

4-4. — то есть безумных дело Е.

5. — царем Е.

6. — уметь Е.

7. — нет ЕИПг.

8-8. — видя зло от него Е.

9-9. — мертв Е.

10. — люди мужеством Е.

11-11. — нет Ипг.

12-12. — не смел дерзнути битися с ними Е.

13. — чаешь ВППгТЯ; час есть Е.

14. — толкнуть ВИПг; торкнуть ТЯ.

15-15. — и дал персианину саблею рану великую Е.

16. — погибель товарища своего Е.

17-17. — нет ВИПг.

18-18. — и хотячи помочь учинити другу своему Е.

19-19. — нет Е.

20. Доб. Мертва на землю Е.

21-21. — нет Е.

22-22. — и оказал Скандербег свое мужество и храбрость перед всеми Е.

23. — Доб. И сильных Е.

24-24. — от Амурата-царя великое жалование и честь прият и во всех бысть славен Е.

25. — мудрость его М; храбрость Е.

26. — пытал П.

27. — опечалился Е.

28. — скорби своея Е.

29. — Доб. и за то ИПг.

30-30. — опоил их смертным ядом Е.

32. — нет ИМПЯ.

31-31. — Скандербега учал лестию ласкати Е.

33. — Доб. лестию Е.

34. — ничто ПТ.

35-35. — прошу ВПг.

36-36. — и своею службою Е.

37-37. — ми ВПг; ми ся Я.

38-38. — нет Е.

39-39. — его смерти предати по зависти Е.

40. — хотячи ВЕППгТЯ.

41-41. — нет М.

42-42. — и нехотя Е.

43-43. — только в своей мысли тайно имел, что тот самый малоумный Е.

43. — глуп М.

44-44. — свершить его не умеет Е.

45. — достичь ПТ; достигнути Я.

46. — Доб. Амурата Е.

47. — нет Е.

48. — испр. по ИЯ; в рукописи нет.

49-49. — нет Е.

50. — достальным Е.

51-51. — не постоял было противу Е.

52. — испр. по ЕИ; в рукоп. как.

53-53. — сошлися с Калибашем Е.

54. — перемогает ВПг.

55. — Доб. дерзко Е.

56-56. — мужественно бьющихся Е.

57-57. — гонили их ВПг; нет Е.

58-58. — турок многие тысящи Е.

59. — Доб. благополучно Е.

60. — мисара И.

61. — нет ЕПТ.

62. — Амуратову ВИПг.

63. — нет Е.

64. — надобна ИПгЯ.

65. — многим Е.

66. — нялися Е; реклися М; доб. еще ВПг.

67. — доб. и к нему многие в то время с людьми приехали на помощь М.

68. — испр. по ВЕМТЯ; в рукоп. поход.

69. — грады и веси Е.

70. — нет ВИМПг.

71. — нет В.

72-72. — околичные многие княжата христианские ВПг.

73-73. — нет Е.

74-74. — многословную речь Е.

75. — нет ВПг.

76-76. — заневолил Е.

77. — доб. мои ВПг.

78. — доб. пошли ВПгТ.

79-79. — и многие грады поимал у турского, которые и не бывали за ним Е.

80. — которые М.

81. — испр. по ВПг; в рукоп. Калишба.

82-82. — нет ЕИМПгТ.

83. — немецком ВИМПг; нет М.

84-84. нет Е.

85-85. нет М.

86. — нет ЕИМПТ.

87-87. — быти и никоторого бы Е.

88-88. — что они от разбоя и насилства научились.

89-89. — и ничим отверстаны были Е.

90-91. — исперва они начали наезжать Е.

91. — испр. по ВИМППгТЯ; в рукоп. ни езживали.

92. — глупых М.

93-93. — нет Е.

94. — доб. подобает Е.

95-95. — от них многим людям тесно стало Е.

96-99. — а всего больши яз мышлю Е.

97. — доб. милые соседи и люди мои ВППгТЯ.

98-98. — нет М.

100-101. — вселюбовно ПТЯ.

100-102. — для того Е.

103-103. — нет Е.

104-104. — нет ВЕППгТЯ.

105-105. — нет ВПг.

106-106. — то не буди того творити, но видячи турки Е.

107-107. — нет ВПг.

108. — доб. и за то Е.

109-109. — нет М.

110-109. — божией В.

111. — доб. всегда ВПгЯ.

112-112. — лежать М.

113-113. — нет Е.

114. — испр. по ВИППгТЯ; в рукоп. како.

115. — доб. на постели Е.

116-116. — и положится страх в сердце их Е.

117. — нет ЕИМПТЯ.

118. — испр. по ВПг; в рукописи нет.

119-119. — увещать их Е.

120. — нет ВППгТЯ.

121-121. — нет ВЕППгТ.

122-122. — что его невод и закривил, как коли ВИППгТЯ.

123. — доб. Амесом ИМПг.

124. — доколе ВИППгТЯ; до тех мест Е.

125. — доб. с места В; доб. с места на место ППгТЯ.

126. — они ВЕМППгТ.

127-127. — нет Е.

128. — нет ВППгТЯ.

129. — заводным ВИПг.

130. — прыткой ВЕ; жестокой ИПг; крепкой ПТ.

131-132. — испр. по ВИМППгТЯ; в рукоп. нет.

131-133. — нет Е.

134. — великой честию и Е.

135. — доб. в том ВППгТ; доб. во всем Е.

136-136. — с деспотом учинился в недружбе Е.

137-137. — нет ВПг.

138-138. — пошло зло М.

139-139. — что ми ЕИМППгТ.

140. — нет ПТ.

141. — не малое дело шло ми на уме ИПг; нет Я.

142. — доб. учинил здорова да М.

143-143. — нет М.

144-144. — неи ИМПТЯ.

145. — доб. сем ВМПг.

146-146. — нашец ВМПг.

147. — нет ВПг.

148. — ласканьем Е.

149-149. — недобро недруга своего думы слушать не хочу и М.

150. — доб. аз ЕПТ.

151-151. — его ВППгТ.

152-152. — нет ВЕППгТ.

153-153. — нет ИМП.

154-154. — нет ВЕПТ.

155-155. — а свое родство отставит Е.

156. — ухватил ПТ; схватил Я.

157. — нет ВПТЯ.

158. — воровством М.

159-159. — поставит своим упорством и М.

160. — укоротали и перемогли М.

161-161. — нет ПТЯ.

162. — нет ЕИМ.

163-163. — и недруг бы наш не смеялся Е.

164-164. — нет М.

165-165 - нет Е.

166-166. — нет П.

167-167. — для того пришел на людей страх великий в Албании Е.

168. — испр. по ВЕИМППгТЯ; в рукоп. всегда.

169-169. — только есть меж нами такой приговор: кто бы имел М.

170. — стоял бы М.

171. — что б ЕИПТЯ.

172. — нет ИМПг.

173. — нет ИМПГ.

174. — Амуратову Я.

175-176. — нет ВМПТ.

175-177. — с Амуратом Е.

178-178. — назади их Е.

179-179. — и они многих турков побили Е.

180. — справца ВЕИМПгЯ; старца П.

181. — нет ВПг.

182. — нет ЕИМППгЯ.

183. — нет ВЕППгТЯ.

184. — доб. послать постов М.

185. — доб. то учинить Е.

186-186. — испр. по ВЕИППгТЯ; в рукоп. нет.

187. — доб. прочь ВППгТ.

188. — аспрь ВИ.

189-189. — со всякими кознями, и горожане с ними учиниша бой крепок и от города их отбиша Е.

189-190. — кто с чем мог М.

191-191. — нет ВЕПТ.

192-192. — с великим шумом вышли на них всеми людьми Е.

193. — шум Е.

194. — доб. дыбрийским ВЕ.

195. — береженья Е.

196. — прилез ВЕИМПТЯ.

197. — изрывом ВЕИМПТЯ.

198-198. — вылезли вон В; всеми людьми пошли на бой Е.

199-199. — не могли противу стать Е.

200-200. — нет Е.

201. — испр. по ВЕИМПТЯ; в рукоп. нет.

202. — доб. от страха Е.

203-203. — идти за ним, и в том бою многие турки побиты и многие их запасы поиманы и внесены в город Е.

204-204. — а сам ушел поздорову и Амурат Е.

205-205. — и того не убоялся Е.

206-206. — доб. битися Е.

207-207. — чтобы иные люди не пришли на помочь Е.

208-208. — и дались в бегство и на том бою убиша Е.

209. — видя то Е.

210-210. — нет ВЕМППгТ.

211. — Амурат Е.

212. — пришел сл всеми людьми Е.

213-213. — а водою в том городе вельми скудно Е.

214-214. — нет Е.

215-215. — нет Е.

216-216. — поможете не чего для ВПг.

217. — доб. почерпши ВПг.

218. — доб. его ВПг; доб. ту П.

219-219. — нет ПТЯ.

220. — доб. вскоре ВППгТ.

221. — угры Е.

222. — доб. меж собой Е.

223-223. — нет М.

224. — без М.

225-225. — нет М.

226. — нет ВИМПТЯ.

227-227. — нет ПТЯ.

228-228. — черным людям Е.

229-229. — нет М.

230-230. — нет Е.

231. — доб. соседи М.

232-232. — нет М.

233-233. — одна мысль и одна любовь, а не силою не рознею Е.

234. — нет Е.

235-236. — нет М.

236-237. — нет Е.

238. — нет ВЕИМППгТЯ.

239-239. — нет Е.

240-240. — и то великое дело, что на таковом великом бою всего Е.

241. — доб. а турков побито наголову М.

242. — доб. и зачинили ВИПг.

243-243. — у приступу многих турок побили и запасы многие поимали Е.

244. — опять ВПг.

245. — падение Е.

246-246. — бесяся на город Е.

247-247. — и граждане в то время убили у приступа 5000 турок Е.

248. — доб. жива ВИПг.

249-249. — людей ВПг; нет Т.

250-250. — и узнався Е.

251. — Доб. их много ВПг.

252. — добил П.

253. — доб. что к верному слуге ВИПг.

254-254. — нет Е.

255-255. — что мне противу воздарения посылать Е.

256. — доб. ничего ВПг.

257-258. — имей легка М.

258. — легка ВПг.

259-259. — нынешний подъем мой Е.

260-260. — веселился с людьми своими М.

261. — доб. и пришедши к Царюграду ВИПг.

262-262. — против турок ВПгЯ.

263-263. — не дал помочи ему ВМПгТЯ.

264. — доб. И крепкого воеводу Изустенея из большой пушки раздробили Е.

265-265. — и бою крепко не постоят Е.

266-266. — с образами Е.

267. — доб. противно ВМПг.

268. — испр. по ВЕПг; в рукоп. побил.

269. — людей ВМ; людей своих ЕМТ.

270. — сзади ВЕИППгТЯ.

271-271. — проводилися ВИППгТЯ.

272-272. — поехал против него ВИППгТЯ.

273-273. — турского воеводу Добрея и турков наголову побил Е.

274. посчастливилось ВИППгТЯ.

275-275. — забудет а не оборонит их М.

276-276. — нет Е.

277. — то ВИППгТЯ.

278. — доб. тайно ВПг.

279-279. — нет Е.

280-280. — одравши их пред ними насыпали их ВЕМППгТЯ.

281. — доб. бил челом Е.

282-282. — били челом Скандербегу Е.

283. — прелстили ЕИ; перенезли Т.

284. — съехався М.

285-285. — и за что стояли М.

286. — в то время Е.

287. — испр. по ВЕМППгТЯ; в рукоп. нет.

288. — испр. по ВЕМППгТЯ; в рукоп. тебе.

289. — многих ВИПгТ.

290. — честь его имеется М.

291-291. — ни гнева не исполнить человеку М.

292-292. — нет М.

293. — баснями и рече Скандербег Е.

294-294. — прибавити и Е.

295-295. — пойде Каразабег на Скандербега, и рече Скандербег Е.

296-296. — нет Е.

296-297. — з бабами, что больной походил, нежели М.

298. — доб. и послыша Скандербегов ответ Е.

299. — доб. никоторого зла не учинив Е.

300. — доб. против того ВИПг.

301-301. — Нет ВПг.

302-302. Нет Е.

303. Нет ЕИПТЯ.

304-304. с вашецы мировался цобе ты не трапил его ИПг.

305. верою М.

306-306. и просил его, чтобы ехал к Скандербегу и уговорил бы его поднесть М.

307-307. мыслит, что похощет чего М.

308. Доб. лукавству Е.

309-309. Нет Е.

310. Доб. удавил и Е.

311. Доб. то Е.

312-312. так и веришь его обетницам и ВЕМППгТЯ.

313. Нет ИМТЯ

314. правдою МПТЯ.

315. Доб. с тою вестию М.

316. Нет Е.

317. запри ВИППгЯ.

318. собрався В; поехал ИМП.

319-319. Нет ИМПТЯ.

320. Доб. царь турский М.

321. в ВЕИППгТЯ.

322. правде Е.

323. отменяешь М.

324-324. Нет ЕМПТЯ.

325-325. все Е.

326-326 нет Е.

327. Нет ВЕИППгТЯ.

328. Доб. же ВИППгТ.

329. Нет ВЕИППгТЯ.

330. Нет Е.

331. заховать ИПг.

332-332. Нет М.

333. всякую П.

334. доб. Силвиус ВЕИППгЯ.

335-335. Нет Е.

336. доб. ныне М.

337. нет Е.

338. с ними ИМПТ.

339. Испр. по ВЕМПТЯ; в рукоп. нет.

340. которые В; кои бы ИПг.

341-341. могли стоять противу вас Е.

342-342. нет Е.

343. произведал ИМПТЯ.

344. доб. есть Я.

345-345. нет Е.

346-346. нет Е.

347. горделивые М

348-348. нет Е.

349-349. без подушек спите и то мало М; мало спите без подушек ПТЯ.

350-350. нет М.

351- 351. и слыша то от Магомета Е.

352-352. буди тако ВЕ.

353. Балибана ВИМПг.

354-354. и бысть о том Скандербегу радость Е.

355-355. бысть в великой печали и от великия жалости едва не предался смерти Е.

356-356. и начал им говорить, что то учинилось божьей волей Е.

357-357. что папы не стало Е.

358-358. учинилось все божьим изволением, наказуя нас бог за грехи наши что мы Е.

359-359. о том не сумняйтесь, что войско христианское разбежалось Е.

360-360. положим упование на бога: победа бывает не силою, а помочью божией Е.

361. ведомого Е.

362-362. нет Е.

363. — Нет ВПг.

364. Еет ВИППг.

365-365. и иные албаняни пропали М.

366-366. их живых одрати ВЕМППгТЯ.

367. Нет ВИППгТ.

368. Доб. твою ВПг.

369-369. Нет Е.

370-370. Нет Е.

371- 371. укрепляет люди своя Е.

372. уставали В.

373. отходить Е.

374-374. турки не устояли и явилися в бегуны Е.

375. Доб. больши Е.

376-376. Нет Е.

377-377. нет Е.

378-378. Нет ВЕИМППгТЯ.

379-379. и видя турки такова своего храбра мужа убита и нападе на них великий страх Е.

380. изробели ВПг.

381. Доб. на них ВПгТ.

382-382. и бысть сеча зла и убит Е.

383. Доб. жива Е.

384-384. учинили великой бой и турок прогнали, и Скандербег сел на конь, и многих турок побили Е.

385-385. видя людей своих многое падение и Скандербегову крепость с великим страхом пойде Е.

386. Доб. и приехав Е.

387. говорил Е.

388. Доб. того ИМПТЯ.

389-389. нерадения моего Е.

390. россудом ВЕИМППгТ.

391. Нет ЕМ.

392. отметно Т.

393. Доб. землю М.

394. Доб. изменою Е.

395. залучил Пг.

396-398. и учали бой быти Е.

397-397. Нет ВЕИППгТЯ.

399-399. и видя турки Скандербегову крепость Е.

400-400. со многими людми Е.

401-401. Нет ВЕПг.

402-404. люди его побили турков на тех двух боях боле Е.

403-403. Нет М.

405-405. побитых людей своих ВПг; людей своих падение Е.

406-406. Нет Е.

407. велможами своими Е.

408-408. отнюдь того не будет никоторыми делы Е.

409. Доб. на многих местех Е.

410. и удумав тот Е.

411-41. нет ВЕПг.

412. татаринов Е.

413. Доб. и прибежав Е.

414-414. Нет ЕМПг.

415-415. многих побивали и граду никоторого зла не могли учинить, и пойде сам от града Е.

416. Доб. мог В; доб. ему мочно Е.

417-417. Нет Е.

418. Доб. еще Е.

419. Доб. не ведая того Е.

420. Доб. ни Е.

421-421. все хотят оставить Скавдербегу ВИППгТЯ: и того всего поступятся Е.

422. приговорили Е.

423-423. Нет Т.

424. Нет Е.

425-425. Нет ИППгТ.

426-426. слыша смерть Балелебанову Е.

427. побиение Е.

428. Доб. срамом и Е.

429-429. и идучи из Албании ВИПг.

430. Нет ВИПг.

431-431. и всем ясно сказал Е.

432-432. Нет ВИПг.

433. гордись МП.

434. знай ВИЕПгТ.

435-435. для слабости Е.

436. тебе МЯ.

437. буди МЯ.

438-438. чужим речам М.

439-439. многи дары возненавиди Е.

440-440. а нежели злата и сребра и богатествя М.

441. Доб. делу ВПТ

442. Доб. и ИМППг.

443. ему ИПг; и сему ПТЯ.

444-444. скорбию изнемогаючи Е.

445. преставися Е.

446-446. Нет Е.

447. Нет ВЕИМ.

448-448. великий див ВИПг.

449-449. Нет Е.

450. Нет ВЕИМ.

451. Доб. ни М.

452. Нет ВЕИМПг.

453-453. всем христианским государствам Е.

454-454. вси людие неутешно стали плакати Е

455. Конец списка М.

456-456. не откладываючи ни мало Е.

457-457. от костей его и всякой носил с собою, чтобы им было счастье Скандербегово Е.

458. Доб. конец истории о Скандербеге, князе албанском ВЕППгТЯ.

КОММЕНТАРИИ

В комментариях, кроме различной исторической литературы, документов и хроник, использованы охарактеризованные в статье Н. Н. Розова прямые и косвенные источники «Повести о Скандербеге». К ним относятся книга М. Барлетия[402] (см. стр. 95), хроника М. Бельского[403] (стр. 122), южнославянская повесть в публикации П. А. Лаврова[404] (стр. 113), книга Д. Франко[405] (стр. 94) и сочинение Антиварино, использованное Д. Биемми[406] (стр. 94).

Примечания к комментариям в fb2-версии пропущены.

СЛОВАРЬ К ТЕКСТУ ПОВЕСТИ

аспра — мелкая турецкая монета

береженье — охрана, защита

блуд — заблуждение, ошибка

вежество — знание; учтивость

велми, вельми — очень, весьма, сильно

велик — большой

венеты — венецианцы, граждане Венеции

вина — причина, повод

вож — вождь, предводитель

волохи — итальянцы

воровство — преступление

всход — встреча, соединение (войск)

гаур, гаурский — христианин, христианский

гордити — гордиться

державец — правитель

дивность — редкость, странность

добре — очень

допряма — прямо, напрямик

думать — советоваться

загнесть — задавить, удавить

загоняться — увлечься преследованием

задор — спор, начало ссоры, завязывание боя

заключить — окружить

засадный полк — полк, скрытый а засаде

заседать — овладевать

заскочить — застигнуть

збруя — вооружение, снаряжение

зсылка — сообщение, связь

взвалить — принудить, заставить

извязвуть — завязнуть, застрять

изгой — набег

колико — столько

корысть — добыча

крестьяне — христиане

лежливый — ленивый

масти — ароматические вещества

место — город

наносить — доносить

наряд — вооружение, боеприпасы, артиллерия

натолийский — анатолийский (из Анатолии)

находить — приближаться

неборзо — медленно

неверник — неверующий, безбожник

немерное — неизмеримое, великое

неурядно — нестройно, неорганизованно

нужа — затруднение; принуждение

обвойванная — разоренная войной

одержать — овладеть

окормить — отравить

оплошить — обмануть

оскочить — окружить

острашить — напугать

остуженный — опороченный, отчужденный

отверстать — отличить

отметник — отступник

отпочивуть — отдохнуть

отпустить — простить

отсмеяться — ответить на шутку, на издевательство

папеж — римский папа

перекладанье — перестановка, перегруппировка

перелезать — переправляться

перенять — перехватить

печальник — ходатай

плошиться — ошибаться

побои — бой; поражение

подкнуться — споткнуться, задержаться

поднесть — поднять

повесть — получить

почаститься — посчастливиться

приговор — условие, уговор

пригода — неудача, несчастье

прилезть — подкрасться

пристоит — надлежит, следует

промышлять — придумывать, искать

пронести — пропустить

пронос — донос

похлебство — ласкательство, угождение

рекучи, ркучи — говоря (дееприч.)

роскручинить — опечалить

ручница — пищаль, ружье

рушиться — двигаться

сведомый — осведомленный, знающий

сестрич — сын сестры, племянник

смутный — печальный, расстроенный

собрание — сбор, войско

списатель — писатель

справца — предводитель войска, командующий

ссылка — связь, сношение

ставиться — вставать

статки — имущество

стерво — падаль

стравщики — зачинщики

студень — холод

теснота — притеснение; теснина, ущелье

тять — рубить, сечь

угры, угорский — венгры, венгерский

украйна — граница, пограничные районы

уложить — решить

урывать — укорачивать, сокращать,

уряд — управление

ускакивать — прятаться

ущититься — прикрыться щитом

худоба — нужда, недостаток

жадный — безумный, сумасшедший

яма — притон разбойников

КАРТА