Повесть о таежном следопыте

Глава десятая ЛЕТО НА ФАТЕ

В середине апреля Капланов выехал на реку Фату. Здесь он должен был провести наблюдения за изюбрами. Уже в начале мая на скалах, над рекой, зацвел рододендрон даурский, лиственница стала распускать хвою, а долина и склоны сопок покрывались зеленой дымкой от пробуждающейся листвы деревьев.

В один из майских дней Капланов поднялся на главный хребет.

Воздух был прозрачен, сопки проглядывались далеко. К западу, в верховьях Колумбэ, виднелся снежный покров. Но на восточном склоне, вплоть до побережья, весна шла полным ходом. От цветущего рододендрона сопки местами казались лиловыми. Кое-где зацвела черемуха, на скалах зажелтели японские маки. Капланов, вглядываясь в синеющие дали, полной грудью вдыхал напоенный весенними запахами воздух. Он чувствовал какой-то особый подъем сил и в то же время глубокое успокоение.

Нередко в такие минуты он вспоминал слова Пржевальского: «Сколько раз завидовал пролетавшему в это время мимо меня грифу, который может подняться еще выше и созерцать панорамы еще более величественные. Лучше делается человек в такие минуты! Словно поднявшись ввысь, он отрекается от своих мелких помыслов и страстей. Могу сказать, кто не бывал в высоких горах, тот не знает грандиозных красот природы!..»

Капланов, окидывая взглядом бесконечное сплетение сопок, думал о красоте и своеобразии этой горной страны. Борьба стихий, которая разыгрывалась здесь, — воздушных течений, несущих из глубины Сибири зимние стужи и летний зной, а со стороны Тихого океана — влажное морское дыхание с туманами и дождями — во многом объясняла особенности природы края. Сухой горняк, дующий с материка, воевал с насыщенным влагой муссоном, и то один, то другой с определенным постоянством одерживал верх. Муссоны всегда побеждали летом, умеряя в сопках жару и нагоняя свирепые грозы и страшные ливни, от которых вздувались и выходили из берегов горные реки, а наводнения нередко охватывали огромные площади.

Заповедник лежал по среднему Сихотэ-Алиню, и здесь можно было наблюдать все разнообразие растительного и животного мира края, словно специально собранное в этом месте. Такие резкие контрасты в природе уже не встречались ни к югу, ни к северу от заповедника. Смещение северных и южных форм здесь бросалось в глаза чуть ли не на каждом шагу.

И хотя теперь Капланову уже не казались удивительными слова Пржевальского, что «охотничья собака отыскивает вам медведя и соболя, но тут же рядом можно встретить и тигра, не уступающего по величине и силе обитателю джунглей Бенгалии», — он не переставал находить для себя что-то новое в уссурийской тайге.

Он все больше привязывался к этому краю. Он уже знал, что сохранить для будущих поколений изумляющую красоту дальневосточной земли можно именно здесь, в заповеднике. Ведь заповедники создавались навечно для того, чтобы люди коммунистического общества увидели нетронутые богатства природы во всем их великолепии. А какая это была огромная радость — открывать тайны природы, которые она глубоко и упорно прятала, и тем самым отдавать до конца все свои силы народу.

Теперь он понял, почему заболоченная тайга Васюганья, где нет и намека на роскошь и разнообразие уссурийских лесов, казалась ему в свое время лучшим местом в мире. Ведь и то и другое было Родиной, и человек, глубоко познавая свою страну, не мог не полюбить каждый ее уголок.

И как же эта обширная родная земля в тайге, болотах, степях, горах была ему дорога!

С хребта он спускался в долину сумерками. В тайге однообразно, монотонно — «кух-кух, кух-кух» — кричали иглоногие совы. В воздухе над полянами слышался резкий свистящий звук. Это вибрировали крылья даурских бекасов: они стремительно падали вниз, а потом круто взмывали вверх. Местами на большой высоте еще продолжали тянуть вальдшнепы. Иногда с мелодичным звонким свистом пролетали кулики-кроншнепы.

В долинных лесах птичий гомон уже затихал, хотя тайгу все еще оглашали посвисты и цоканье дроздов.

Встретились изюбры, они тоже спускались по склонам в долину, где паслись ночью. Под прикрытием предрассветного тумана изюбры наутро снова возвращались к вершинам сопок. Там, никем не тревожимые, они оставались на дневных лежках.

В тайге было сухо. Вершины деревьев от порывов горняка глухо шумели. Горняк обычно расходился к вечеру.

Капланов думал, что пришло время майских палов, от которых здесь ежегодно выгорали целые массивы лесов. Пожар возникал из-за самых разных причин: от удара молнии в дерево, поджога, плохо затушенного костра, от небрежно брошенной спички или папиросы. Но мог ли Капланов представить, что на этот раз он сам станет невольным виновником лесного пожара?

Поужинав, он собирался ложиться спать, как вдруг заметил в окошке красноватый отблеск пламени, прыгающего среди кустов.

Выскочив из дому, он увидел, что из печной трубы вылетают рои искр. Видно, упала одна на сухую хвою, и недалеко в мелком ельнике загорелся валежник.

Капланов стал забивать огонь ветками и забрасывать землей. Но ветер раздувал пламя, и оно с треском быстро пошло вверх по склону.

Через несколько часов напряженной борьбы с огнем Капланов понял, что приостановить пожар ему не удастся. Он задыхался, кашлял, хватал ртом удушливый дым, он выбивался из последних сил, но все было напрасно — огонь перебрасывался на новые участки.

Испуганные звери спасались бегством. Сравнительно спокойно отнеслись к пожару только изюбры. В дыму вблизи линии огня Капланов увидел крупного самца-изюбра, который неторопливо направился к реке. Через минуту зверь отрывисто тревожно рявкнул — у него получилось что-то вроде короткого звука «гау» — и ушел через воду в тайгу, продолжая на ходу взлаивать. Пробежал лось, мелькнула кабарга, по веткам скакали белки, прыгала харза. Шумно, ломая валежник, пронеслось кабанье стадо.

Пожар ширился, вздымая зарево и наполняя глухим шумом ночную тайгу.

Продолжался он неделю, пока его не погасил ливень. Тайга выгорела почти на пять километров по склону.

Капланов горевал, что не смог справиться с огнем, но что он мог — один!

В эти дни палы возникали во многих местах заповедника. С хребта было видно, как дымилось в Усть-Серебряном и где-то далеко на западе, в верховьях Имана.

Земля на пожарище обнажилась, и вскоре здесь появилась масса канюков, луней, коршунов, которые отыскивали на горельнике мышей и бурундуков.

После ливня вода в Фате поднялась на тридцать сантиметров. В горах выпал снег. Между сопками долго бродили туманы.

Капланов в полукилометре от избушки построил лабаз для наблюдений за изюбрами и установил корыто с солью. В первую же ночь к солонцу пришли звери.

На рассвете в корыто сел филин, пошевырялся клювом в соли, потом слетел на землю и долго, склонив набок ушастую голову, с удивлением разглядывал подошедшего человека.

В двадцатых числах мая в тайге появился мокрец. Тело от укусов постоянно зудело. Много было в этом году и клещей.

Капланов обычно ходил изюбриными и медвежьими тропами. У медведей в июне начался гон, и он однажды на тропе встретил медведицу и бегущих за ней на некотором расстоянии друг от друга трех медведей. Притаившись за деревом, Капланов пропустил их мимо себя. Звери не обратили на него никакого внимания. Через полчаса, продолжая идти по медвежьей тропе, он увидел впереди себя еще одного крупного медведя-самца.

Нужно было запастись продовольствием, а на отопрел медведей у него имелось разрешение. Капланов убил зверя с первого выстрела. Пока свежевал медведя, наступил вечер, и ему пришлось заночевать возле своей добычи.

Ночью, сидя у костра, он услышал короткий, похожий на крик изюбра, рев. Однако рев был без характерного для оленя перелива. Он повторился трижды. Капланов с волнением подумал — не тигр ли это? Он вспомнил рассказ Козина, как тигр для того, чтобы подманить изюбра, пытался подражать его реву.

На другой день, управившись с тушей медведя, он хотел было пойти осмотреть то место, откуда слышался рев, но неожиданно хлынул дождь, который смыл всякие следы.

По вечерам Капланов недалеко от своей избушки ловил рыбу. На удочку попадались чаще всего ленки до трех килограммов каждый.

В конце июня по реке стали подниматься сима и голец. Голец ловился особенно хорошо в ямах.

Однажды, идя с удочкой вдоль ключа Медвежьего, Капланов заметил на берегу около небольшого водопада сильно помятую каким-то зверем траву. Нагнувшись, он неожиданно увидел на песке отпечаток лапы тигра. Зверь отдыхал у самой воды, вероятно, спасаясь под брызгами водопада от мошек и комаров. А может быть, тигр ловил здесь рыбу.

Капланов представил себе, как охристо-оранжевая с темными полосами огромная кошка, терпеливо ожидая и не двигаясь, лежит на берегу, не спуская глаз с воды, и вдруг, завидя подплывающую рыбу, проворно хватает ее когтистой лапой. Временами зверь опускает голову в воду, затем долго отфыркивается. Или входит в ручей и, осторожно ступая по дну, отыскивает притаившуюся у камней рыбу.

Внимательно изучив следы, Капланов определил, что это был Косолапый. Не раз уже пересекались в тайге их пути. А теперь тигр пришел и сюда, на восточный склон хребта.

Начиналось лето. Всюду цвел чубушник. На лужайках, среди дубняка, уже розовели пионы. Источали нежный аромат ландыши. На сухих полянках начала распускать свой ярко-кирпичный с крапинками венчик лилия даурская, а берега ключей стали лиловыми от цветущей хохлатки гигантской. Зацвели лимонник, актинидии, бархат, виноград амурский.

Капланов с наслаждением наблюдал цветение природы. Все казалось важным и интересным: и первые поршки молодых рябчиков, и нерест ленков в реке, и лёт желтых и синих махаонов, когда они роями собираются на сыром песке, и зацветание багульника.

По плану научных исследований Капланов должен был теперь заняться изюбром.

С появлением мошки в конце июня изюбры перекочевали к вершинам гор, где было прохладнее и чаще веял ветерок. Воду они находили в падях и поэтому перестали спускаться в долины. С биноклем и фотоаппаратом шел за ними Капланов на бескровную «охоту». Он изучал образ жизни животных, их питание, узнавал, какие растения были излюбленным кормом изюбров.

Изюбр оставался одним из основных промысловых зверей края, и в задачи заповедника входило быстрее восстановить его поголовье.

Два главных врага были у изюбра в тайге — волк и браконьер. Но там, где появлялся тигр, волки обычно исчезали. А тигр истреблял много меньше изюбров, чем волки. Притом способ охоты тигра был таков, что он не распугивал изюбров.

Нередко бродили по тайге и стаи домашних собак, которые также нападали на изюбров и особенно на их молодняк — «сайков». Летом население таежных поселков не считало нужным кормить собак, даже охотничьих лаек, надеясь, что они сумеют прокормиться в тайге.

Но самым страшным врагом изюбра был, пожалуй, все-таки браконьер.

В дореволюционное время охотники на лыжах «заганивали» изюбров по глубокому снегу и у живых зверей вырезали хвосты, сушили их и сбывали в Китай, где они использовались в виде приправы к кушаньям как деликатес. Искалеченных изюбров бросали на произвол судьбы, и те обычно погибали. Капланову рассказывали, что только двое охотников за зимний сезон добывали здесь двести оленьих хвостов.

Китайские купцы покупали также желчь медведя, сухожилия ног изюбра, мускусную железу кабарги, усы и челюсти тигра. Китайско-тибетская медицина высоко ценила все это как лекарственные средства, и большой спрос на них заставлял безжалостно истреблять диких животных.

Но чаще всего изюбров уничтожали из-за пантов. В пантовку быков подкарауливали на солонцах и у берега моря, куда изюбры приходили солонцевать. С помощью собак их загоняли в море, потом набрасывали арканы и убивали, чтобы срезать панты, или держали до отрастания рогов, а потом все равно уничтожали.

Раньше у промысловиков в большом ходу были «лудевы», изгороди, которые тянулись на многие километры и имели лишь несколько узких проходов. В этих проходах находились замаскированные сверху ловчие ямы. В них попадались изюбры, кабарга, косули и другие копытные звери.

Факты хищнического истребления животных в дальневосточной тайге не раз с возмущением приводил Арсеньев.

Он писал, что в лудеве, которую он осматривал, было двадцать две петли, в четырех петлях оказались мертвые кабарожки: три самки и один самец. Промысловики оттащили самок в сторону и бросили на съедение воронам. На вопрос, почему бросили пойманных животных, они ответили, что только самцы дают ценный мускус, который можно продать в Китае по рублю за штуку. Что же касается мяса, то и одного самца с них довольно, а завтра они поймают еще столько же. По словам промысловиков, в зимний сезон они убивают до ста двадцати пяти кабарожек, из которых семьдесят пять процентов — маток.

«Грустное впечатление вынес я из этой экскурсии, — заключил Арсеньев. — Куда ни взглянешь, всюду наталкиваешься на хищничество. В недалеком будущем богатый зверьем и лесами Уссурийский край должен превратиться в пустыню».

Капланов часто задумывался над этими словами Арсеньева. Он сам убедился в серьезных последствиях варварского отношения к природе.

Мало стало и соболя в Сихотэ-Алине. Сейчас он встречался здесь лишь одиночками под самым хребтом, среди россыпей гольцов, больше в западной стороне заповедника. А ведь когда-то дальневосточная тайга славилась соболем.

Вылавливали его здесь всякими способами. Лишь при одной промысловой избушке стояло до пятисот соболиных ловушек-кулемок. Промысловики ежедневно обходили их, настораживали, ставили петли. Иногда ловили беременных соболей, так как их эмбрионы считались целебными.

Переселившиеся сюда староверы, кроме лова в капкан и петлю, применяли еще гон. Идя по следу соболя, находили место, где он прятался. Приставляя сеть к дереву или норе, выгоняли соболя стуком или выкуривали. Нанайцы ставили на соболя луки-самострелы.

Пятнадцать-двадцать лет назад его добывали по всему району и, по словам удэгейцев, в верховьях Имана соболя было так много, что на мясо убитого сохатого в первую же ночь сбегалось по несколько этих зверьков.

Соболя выловили. Теперь за месяц специальных поисков в тайге с трудом можно было встретить один его след.

Заповедный режим должен был помочь размножению соболя. Капланов считал, что восстановление этого ценного зверька вполне возможное дело — ведь его кормовая база в горах Сихотэ-Алиня оставалась хорошей.

После тигра, пожалуй, именно соболь больше всего требовал здесь охраны и мер по восстановлению. И Капланов мечтал: как только закончит исследования по лосю и изюбру — а они уже подходили к завершению, — дальше возьмется, помимо тигра, еще и за соболя.

Он вспоминал печально известные факты: за последние две тысячи лет с лица земли вовсе исчезло сто шесть видов крупных млекопитающих, а за последние пятьдесят лет, на глазах лишь одного поколения, — сорок видов диких животных.

Все это могло происходить лишь в условиях капиталистической системы, которая безжалостно разрушала и природу. Капланов все более убеждался, что не только в грядущем коммунистическом обществе, но и теперь, на близких подступах к нему, природа должна украшать жизнь человека, делать ее более гармоничной. Она давала радость и новые силы, от нее жизнь становилась возвышенней и богаче. Капланов был оптимистом и верил — люди сумеют сохранить и восстановить природу.

Лето на Фате проходило в напряженной работе.

Капланов терпеливо и настойчиво выслеживал зверей в сопках. Изредка возвращаясь к своей избушке, возобновлял запас продовольствия: пек пресные лепешки, добывал в реке рыбу — делал это чаще всего острогой — и, взяв все необходимое, снова на несколько дней уходил в глубь тайги.

В августе лоси-быки поднимались на сопки, как говорили охотники, «сушить рога», они терли их о стволы деревьев, очищая от омертвевшей кожи. В сентябре у сохатых должен был начаться гон. Быки словно оттачивали свои рога, готовясь к кровавым схваткам.

Капланов шел вслед за ними. Утром, когда все вокруг было затянуто туманом, отсюда виднелись лишь темные шапки сопок, которые, казалось, плавали в этом дымчатом море.

В верховьях ключа Медвежьего сопки были покрыты мшистой пихтово-еловой тайгой. В этом царстве мхов и лишайника постоянно обитали кабарга и харза, заходил сюда сохатый, из птиц держались кукша и дикуша. Раньше жил тут и соболь, но теперь он встречался редко.

Елово-пихтовые леса края ботаники считали очень древними. В этой дремучей тайге всегда стояли полумрак и тишина, седые бороды лишайников «уснеа барбата», свисавшие с деревьев, невольно наводили на мысль о лешем и других сказочных персонажах. От суровых темнохвойных лесов веяло чем-то диким, первобытным. Капланов любил бывать здесь. Выше по склонам тайга изреживалась, там начинались брусничники, куда в конце лета обычно заходили медведи. Как раз здесь весной он наблюдал токование дикуши.

Когда туман рассеивался, с вершины гольца открывался широкий вид на долину Фаты. На склонах сопок было много старых гарей, которые зарастали мелколиственными породами. А по дну долины тянулись ленты южных широколиственных лесов с их удивительным разнообразием — от гибких лиан до серебристых ровных, как свечи, стволов амурского бархата.

Иногда Капланов обостренно чувствовал свое длительное одиночество. Бывало это не так часто. Но все-таки бывало.

Одиночество, собственно, он любил. Однако порой оно его начинало тяготить. Как иногда хотелось бы поговорить с кем-нибудь у вечернего костра после трудового дня, проведенного в упорной молчаливой слежке за животными. Вспоминались друзья и родные, оставшиеся далеко отсюда, особенно мать; она, биолог, первая сумела привить ему любовь к природе, жажду познания ее. С какой-то светлой грустью он думал и о девушке, с которой дружил в юности.

Казалось, это было давным-давно. Они вместе участвовали в работе кюбза, вместе долгими часами изучали повадки диких животных в зоопарке, а потом на звероферме, в свободное время ходили «белковать» в подмосковные леса. У них с Лидой были общие интересы и увлечения. Но после окончания школы Лида уехала на Север. Переписка у них почему-то оборвалась.

Однажды, получив отпуск, он решил ее навестить. Побывав перед этим на лосиной охоте, он заявился к ней с подарком — мясом лося.

Однако Лида была где-то в отъезде. Капланов выкопал во дворе подвал и, сложив мясо, уехал, так и не повидав ее.

Лиду он встретил только года через три, когда она жила у своих родных в столице.

Приехав зимой в отпуск, он пришел к ней обвешанный ворохом подстреленных в Подмосковье белок.

Остановившись в дверях, он смущенно сказал:

— Вот, Лидочка… белок вам принес. На шубу. А беличье мясо можно есть. Серьезно! Пожарить и есть! Очень вкусно…

— Левушка! — Она была обрадована и изумлена, ведь они давным-давно даже не писали друг другу. — Левушка, откуда вы? И зачем все это? Ну, таежник мой, раздевайтесь скорее.

Они о многом тогда говорили. Вспоминали юные годы, старых друзей, разлетевшихся по свету, рассказывали о переменах в жизни.

Только о себе Лида промолчала. И он не посмел ее расспрашивать.

Потом снова расстояние и время разделили их надолго. Но мысли его часто возвращались к ней. Это бывало и у ночного костра, когда ярко горело пламя и искры высоко уносились вверх, будто превращаясь в далекие звезды, и на рассвете, когда сопки были покрыты еще туманом и с них временами доносились призывные крики изюбров, и днем, где-нибудь на скалистой вершине, где он стоял и задумчиво вглядывался в море тайги, которое в лиловой дымке словно плескалось, омывая горы…

Теперь, живя на Фате, Капланов имел возможность чаще встречаться с другими научными работниками, чем когда он, по их выражению, «оккупировал» Кему. Не так уж далеко было отсюда до ключа Поднебесного, где работал Валентин Шамыкин, и до Красивого Места в верховьях Сицы — «вотчины» Юрия Салмина и Кости Грунина.

Однажды Капланов вышел из Тернея вместе с Шамыкиным, им было по пути. Спутник его, занимаясь акклиматизацией норки, получил для подкормки зверьков старую выбракованную лошадь; ее нужно было забить после того, как она доставит на себе вьюк с продуктами в избушку на Поднебесном.

— Слушай, Валентин, — сказал Капланов, — ведь это несправедливо: конь всю жизнь трудился в тайге и теперь должен еще работать перед самой своей смертью. Неужели тебе его не жаль? Давай отпустим коня на все четыре стороны.

Шамыкин с удивлением посмотрел на приятеля. Но тот был серьезен.

— Так его все равно звери в тайге съедят. Зачем напрасно пропадать добру?

— Это верно, — огорченно согласился Капланов и, подумав, добавил: —Тогда знаешь что? Забьем его для норок, а сами мяса не попробуем. Из уважения к его заслугам, а?

— Чудишь ты все, Левка, — заметил Шамыкин, — ну, впрочем, если ты думаешь, что ему будет от этого легче, давай не есть.

Через два дня возле избушки на лабазе лежала груда конского мяса, предназначенного для норок. Приятели, решив его не трогать, ограничились варениками с картофелем.

Капланов, стряпая, сказал:

— А конское мясо — вещь неплохая. Вот если бы пришли сюда ребята, они бы нас засмеяли. Мяса полно, а мы картошку наворачиваем.

— Во имя гуманизма и справедливости, — пожав плечами, вздохнул Шамыкин.

Когда вся «отважная четверка», как прозвали зоологов в Тернее, собиралась в тайге, то после обычного обмена новостями и сытного ужина они затевали традиционную игру в коллективное «стихоплетство». Но это уже были не случайные стишки, друзья взялись сочинять «поэму» о своей таежной жизни.

Долго думали, как ее назвать, и никак не могли прийти к общему согласию.

— Ребята, эврика! — воскликнул один из них, разматывая портянки перед тем как забраться в спальный мешок, — а почему бы нам не назвать нашу поэму «Пять лет в портянках»? Вот уже скоро пятилетка минет, как мы из них не вылазим. Ведь не каждому дано в жизни такое удовольствие!

Название всем понравилось.

Шамыкину поручили вести запись, и при очередной встрече он всякий раз начинал читать поэму с первых строк:

— продолжал на память Салмин.

— добавлял с усмешкой Капланов.

Грунин, вздымая руки, трагически восклицал:

Салмин, насмешливо поглядывая на Капланова, протяжно и торжественно произносил:

Этот дружеский шарж относился к Капланову. Джеклондонский Смок Белью вообще был любимым героем молодых научных сотрудников заповедника.

«Поэма» с каждой встречей удлинялась. Новая остроумная строка, удачная рифма приводили друзей в восторг, такой находкой гордились и даже хвастали.

Так они развлекались. Театр, кино, музыка — о них можно было лишь вспоминать. Зато эти веселые, хотя и редкие, вечера скрашивали однообразие жизни, которое было здесь невольным уделом научных работников.

После встреч с друзьями становилось как-то особенно славно на душе.

С севера уже летели цапли. Оттуда надвигалась осень, но здесь еще все цвело: лилия, леспедеца, рябинолистник, борец, соссюрея и многое другое. Малинники на сопках были полны ягод.

В тайге поспевала и быстро осыпалась актинидия. Краснели кисти лимонника. Шел гон у косули. Сима в ключах закончила свой ход и стала метать икру.

Пятого сентября Капланов отметил десятилетие со дня смерти Арсеньева. В это утро на Фате впервые протрубили изюбры.

Достав взятую с собой книгу знаменитого исследователя и забыв обо всем, стал перечитывать уже давно знакомые страницы.

«Нигде не дышится так легко, как в тайге, — говорил Арсеньев, — я всегда преображаюсь среди лесов и не променяю их ни на один город на свете. Здесь и думается и работается легче, и нет этой кучи никому не нужных условностей, которые, как тенета, мешают движениям. Да разве не клокочет и здесь жизнь? И травы, и птицы, и звери — ведь все это живет… надо только понять эту жизнь и уметь наслаждаться ею».

Мысли Арсеньева были близки Капланову. В этих проникновенных словах для него заключено было очень многое…

Образ мужественного и смелого путешественника, достойным учеником которого он хотел быть, нередко вставал перед ним в таежных походах. Мысль о том, как преодолевал лишения и трудности Арсеньев, всегда помогала в тяжелые минуты, ободряла и давала новые силы.