Повесть о верном сердце

4

Дуб рос у большой дороги. Когда мальчики подошли к нему, на дороге показалось облако пыли, и из этого облака лился лихой звон бубенцов. Пришлось остановиться: надо же поглядеть, кто едет.

— Если тройка — исправник, — сказал Гриша.

Нет, это была не тройка. Это бойко катилась одноконная тележка. Маленькая лошадка поматывала головой от слепней, и на дуге у нее, повизгивая, метался один-единственный бубенец. Ну, тогда это Лещов. Только он и ездил на одной лошади с таким звоном. Звон он завел не для форса, а затем, чтобы в деревнях бабы издали его слышали и несли ему кто продажный лен, кто полотно, а кто и лукошко яиц.

Лещов был прасолом. Гриша долго не знал, что значит это слово. А звучало оно вкусно: как услышишь его, почему-то сразу вспомнятся свежепросоленные огурцы. А потом оказалось, что прасол — это то же, что скупщик. Слово скучное, серое. Скупщик ездит повсюду, собирает для города деревенские товары, с этого и живет.

А вот уже видны стали белый картуз, черная борода. Гриша узнал толстого, как бочка, Лещова: тот не один раз ездил в усадьбу к Перфильевне — приторговывал у нее яблоки, у Пшечинских закупал овес.

Рядом с Лещовым сидел смуглый мальчик в голубой нарядной рубашке.

Прасол придержал лошадь:

— Да вы, ребята никак, из «Затишья»? Ты парнишка Шумова, садовника? Ну да, я тебя сразу признал. Вылитый папашка.

Он поглядел на мальчиков:

— Возьмите моего сынишку в компанию? А то он мне только мешать будет в «Затишье». Вернетесь в усадьбу вместе. Я до вечера там пробуду — дела.

Мальчики застенчиво промолчали.

— Ну, как же?

— Мы, может, и не вернемся вовсе, — несмело сказал Гриша.

— Вас брюхо вернет! — захохотал Лещов. — Оно вас доведет до дому к обеду.

Мальчики молчали переглядываясь.

— Слезай, Евлаша. Поиграйся с ребятами.

Евлаша глянул на мальчиков хитрыми узкими глазами.

— А ну их! — сказал он скороговоркой. — Это латыши.

— Ты латышами кормишься, дурень! И какой же Шумов латыш?

— Ну, вон тот, другой, латыш. Ишь, голова как сметаной обмазана!

— Слазь, дурак! — рассердился Лещов. — Вот уж у дурака что на уме, то и на языке! Слазь! А то будешь у меня весь день под ногами путаться…

Евлаша слез неохотно. И мальчики увидели на сыне прасола великолепные сапоги. Это были настоящие большие сапоги — с чуть порыжевшими носками, со слежавшимися гармошкой складками внизу голенищ, а голенища были до самых колен. Именно о таких сапогах и мечтал вот уже два года Гриша Шумов. И лаковый пояс, сияя черным глянцем, ловко стягивал голубую Евлашину рубашку. Пока мальчики разглядывали все это великолепие, Лещов-отец кивнул головой, хлестнул вожжой по лошади. Гремя бубенцом, тележка покатила дальше.

— Вы чего тут делаете? — спросил Евлампий свысока.

— В лес идем… — начал было Гриша.

Но Ян толкнул его локтем и пробормотал:

— Держи при себе.

— Чего «держи при себе», чего «держи при себе»? — оживился Евлаша и забегал по лицам своих новых знакомых быстрым взглядом узеньких глаз. — Ну, чего, чего?

Гриша тоже толкнул Яна и проговорил:

— Идем туда, где Железный ручей.

Евлаша сразу же ответил, не задумываясь:

— Такого нет.

— Как это так — нет? Почем ты знаешь?

— Знаю. Такого ручья нету.

Ян с Гришей переглянулись: нет, этот парень им не подходил.

— Ну, тогда мы пойдем вдвоем. А ты оставайся.

— Не, и я с вами!

— А мы тебя не возьмем. Тебе с нами нельзя: мы идем прямой дорогой.

— Ну-к что ж, и я с вами!

— По дороге встретится болото — куда ты в своих сапогах? А мы сворачивать не можем, мы все прямо, все прямо…

— Эко дело — болото! Да я сапоги скину, босым пойду. А бросить меня вы не смеете — я один дороги не найду.

Так, перекоряясь, выбрались они через глубокую канаву в поле и пошли дальше — горбатой межой, заросшей клевером и богородицыной травкой, и молодая рожь кланялась им с обеих сторон.

Вот и лес начался — ивняком, ельником, молодыми березками.

У березок листва была еще клейкая.

После березок пошли сосенки — всё выше и выше ростом, — и начался настоящий бор. Особенная тишина царила здесь, под высокими сводами, даже птиц не было слышно, и покоились эти своды на могучих колоннах, темно-сизых, будто чугунных внизу, бронзовых посередине и нежно-восковых наверху. Кое-где у восковых веток, у зеленой крыши, проглядывали голубые лоскутки неба. Сухая хвоя, сыпучий песок скрипели под ногами, да протяжно шумели верхушки сосен. Мальчики замолчали.

Только Евлаша сказал подавленно:

— Такой лес я не люблю. У нас в роще под Ребенишками веселей: народ гуляет… по праздникам оркестр вольно-пожарной дружины…

Никто ему не ответил, и он замолчал.

Казалось, не будет конца этому бору. И вдруг раздвинулись стволы сосен, и радостным привольем сверкнула поляна, заросшая некошеной травой и цветами. И светлый ручей, выбегая из леса, лежал извилиной среди этой поляны, пахнувшей медом.

Нет, это не был Железный ручей: узенькая тропка бежала к нему, пропадала в воде и снова выбегала на другой его берег. Значит, здесь тайны не было: ручей был ведом многим.

И все ж мальчики кинулись к нему бегом — к обыкновенному ручью, в котором еще издали было видно желтое песчаное дно.

Они разделись и долго плавали, старались нырнуть и тыкались макушками в отглаженный водою песок. Потом лежали на чуть колючей и все-таки ласковой траве — лежали под солнцем, пока не начала гореть кожа.

После купания так захотелось есть, что Гриша с Яном, не сговариваясь, разом вынули свои запасы хлеба, отделили от них ровно половину и половину эту разделили на три равные части. А другую половину опять спрятали.

Евлаша ухмыльнулся:

— Небогато живете. Я пряники люблю. Ну, уж бедно-бедно — мы едим дома ситный. А тут на тебе — черный хлеб!

— А ты и не ешь, коли неохота.

Ян достал из тряпочки серую соль, круто посолил свой кусок: эх, и вкусно!

У Евлампия потекли слюнки:

— Ну-кась, дай уж и мне, все одно…

Ему дали хлеба, он начал жевать, морщась и разглядывая серую соль.

— Небогато живете.

— Вот если б нам ружье, — сказал Гриша, — настреляли б птиц всяких… Развели б костер, ох ты-и! На неделю еды хватило б.

— «Бы б», «бы б»! Если бы б, да кабы б, да росли б во рту грибы б, — скороговоркой откликнулся Евлампий.

— И чего ты за нами увязался! — рассердился Гриша.

Евлампий открыл рот, хотел что-то выпалить, да, видно, побоялся: не бросили б его одного среди леса, — промолчал.

Поев, мальчики по тропке, что выбегала из ручья на другой берег, зашагали дальше.

Полянка кончилась. И теперь уже пошли елки, от них стало темней в лесу. Старые деревья стояли тесно — ствол к стволу, — и зеленый сумрак лежал между ними. Даже трава тут не росла, только бледный папоротник кое-где поднимал кверху резные свои листья.

Где-то в стороне послышались людские голоса. Послышались — и стихли.

Прячась за огромными стволами — отовсюду можно было ждать опасности, — Гриша с Яном пошли вперед. За ними с вытянувшимся, тревожным лицом шагал Евлампий.

Так шли они молча несколько минут.

За вековой елью, далеко раскинувшей шатер огромных ветвей, открылась прогалинка. На прогалинке стоял необыкновенно нарядный мальчик: в желтых башмачках, в зеленых чулках до колен, в бархатной курточке с большими перламутровыми пуговицами. А на голове у него была смешная шляпа с куриным перышком на боку. Лицо у нарядного мальчика было неподвижное и невиданно белое, будто оклеенное бумагой. Он уставился на Гришу бледно-голубыми, какими-то линялыми глазами.

Гриша подошел ближе: откуда в лесу такой франт?

В это время нарядный мальчик выпятил нижнюю губу, топнул ногой в желтом башмачке и спросил надменно:

— Ты кто такой?

Мальчишка был, видно, задира и драчун.

Гриша сказал осердясь:

— А ты кто такой? — и тоже топнул босой ногой.

— Я барон Альфред фон Тизенгаузен, — ответил мальчик совершенно серьезно и даже порозовел слегка — от гордости за себя.

Гриша оглянулся. Верный Ян был тут, позади, а Евлаши что-то не было видно. Нет, вон и Евлаша — видна его голубая рубашка за темным еловым стволом.

— Ты барон? — ухмыльнулся Гриша. — Ну, а я граф. Слыхал про такого?

Мальчик оглядел Гришу бледными своими глазами, мельком скользнул взглядом по Яну (Евлампия он не заметил) и сказал убежденно:

— Нет, вы оба мужики. Графы босиком не ходят. Вы мужики. Уходите из нашего леса!

Гриша шагнул вперед — Альфред Тизенгаузен раскрыл рот и оглянулся беспокойно. Гриша показал ему кулак: «Видал? Смертью пахнет!»

Тизенгаузен отскочил и закричал пронзительно:

— Викентий! Викентий!

Из-за деревьев показался человек; Гриша прежде всего увидел огромные, круто поднятые вверх военные усы. А одет этот человек был неважно — в старенький пиджак; и жокейский картузик на нем был с лопнувшим наискось козырьком. Лицо у Викентия было плаксивое, совсем не подходящее к таким геройским усам. За плечом у него торчало дуло охотничьего ружья.

— Возьмите ваше ружье, Викентий, — старательно выговаривая каждое слово, произнес маленький барон, — и выстрелите. Сперва в воздух.

Викентий кисло усмехнулся. Однако снял с плеча ружье. «Двустволка центрального боя», — успел с уважением подумать Гриша; дело-то повертывалось неладно.

— Вы можете стрелять, — проговорил Альфред, — это будет законно.

Гриша не знал что делать. Против ружья, конечно, не пойдешь…

Он закричал Альфреду Тизенгаузену:

— Ты с чего разошелся-то?

Вид у Гриши, должно быть, был решительный. Барон спрятался за спину Викентия.

Викентий опять усмехнулся — так кисло, будто у него болели зубы — и вдруг, свирепо вытаращив глаза, заорал:

— А ну, брысь!

И поднял двустволку.

Гриша с Яном бежали. Они бежали долго, до самой опушки леса. И только тут начали кричать:

— Немец-перец!

— Эй, немец-перец, колбаса!

— Немец-перец, колбаса, купил лошадь без хвоста!

Эхо гулко откликнулось из глубины леса: «Са! Ста!»

Гриша сказал, передохнув немножко:

— Я ни капельки не испугался.

— Если бы у нас было ружье, я не убежал бы, — ответил Ян.

— Эх, надо нам достать ружье! Надо! И пороху. И потом еще — кинжал.

В разговорах об оружии — самых увлекательных для мальчишек — они незаметно шагали дальше, не разбирая теперь дороги и успев забыть про Евлампия. Но он сам напомнил о себе: неожиданно появился из-за ельника, спокойный и презрительный. Ловко сплевывая в сторону, он объяснил, что нашел дорогу легко — по крикам. Они кричали про колбасу, а он шел на их голоса.

— Здрасте! — закричал Гриша с досадой. — Явился!

— Здрасте, здрасте! — ответил Евлаша и прибавил нахально: — Здрасте, давно не видали ослов вашей масти!

— Давай побьем его, — предложил Грише Ян.

— Я шутейно, — сказал Евлаша. — Ну все-таки вы ослами себя показали. Это ж молодой барон Тизенгаузен. Его отца, говорят, сам царь знает.

— Наплевать на него! — ответил Гриша.

— Э, брат, не наплюешь. Вот он на тебя может наплевать. Или, скажем, даже на меня, хоть я и не простой мужик. — Евлампий оглядел свою новую рубашку, сапоги и кинул взгляд на Гришины ноги. — Все равно и на меня он может плюнуть, ничего не сделаешь. А я на него не могу, потому что Тизенгаузены — первые богачи.

— Чего ты к нам привязался? — закричал Гриша в отчаянии. — Так было хорошо без тебя!

Евлампий испугался и забормотал:

— Не смеете! Не смеете меня кинуть тут, я папашке своему нажалуюсь!

— Иди за нами на десять шагов сзади, — велел ему Гриша. — И вот что я тебе скажу: мы в усадьбу-то, может, и совсем не вернемся.

Давно не езженная, густо заросшая подорожником лесная просека, ровная, как стрела, открылась перед ними. Она уходила вдаль и кончилась где-то у холма, на котором рядами высились молодые сосенки, и то, что они росли ровными рядами, было необычно в этом лесу.

— Сбегаем посмотрим, что там, — предложил Гриша Яну, — а потом опять пойдем по прямой дороге.

— Вы норовите убежать от меня, — откликнулся сзади Евлаша, — а я от вас все равно не отстану!

Гриша с Яном бежали недолго, скоро остановились: на холме среди сосенок белели кресты. Кладбище! Это, пожалуй, было пострашнее Викентьевой двустволки. Гриша никогда не видал мертвецов, а разговора про них боялся пуще всего.