Ответственность за преступление, под которым мы подразумеваем создание инквизиции, падает всецело на папу Иннокентия III. Но, прежде чем мы поведём разговор о преступном папе, расскажем немного о юге Франции, являвшемся одновременно центром ереси и отечеством рыцарства. Только поняв свободолюбивый и, как мы бы сейчас сказали, «истинно романтический» дух, царивший в Провансе, мы сможем понять, почему именно на этой цветущей и прекрасной земле возникло столь ужасное явление, как инквизиция.
Под Южной Францией принято считать всю область провансальского языка и образования, в которую входили не только собственно Прованс, но и смежные с ним северные части Испании и Италии.
Прованс называют также Окситанией или Романией. У нас юг Франции традиционно именуют Провансом, термин же «Окситания» – поздний и употребляется только с начала XX века.
В Романии возникла и развилась большая часть рыцарских учреждений – турниры, куртуазия, суды любви и служение избранной даме. Отсюда распространились они на север и восток Западной Европы, постепенно слабея в силе и влиянии на общество по мере удаления от центра рыцарской жизни. Именно на землях юга Франции возникла и куртуазная поэзия.
Первые семена культуры пали на южное побережье Прованса за 600 лет до н.э. Они были занесены сюда греками-колонистами, которые основали Массалию – современный Марсель. Во II веке до н.э. культура массалиотов удивляла даже римлян, о ней с восхищением пишет Цицерон. И постепенно римляне стали не только посещать Массалию, но и посылать туда на обучение своих детей – столь хороши были массалиотские школы. Жителей Массалии в то время называли «треязычными» – trilingues, ибо они в равной степени владели тремя языками – греческим, латинским и галльским.
За пять веков до н.э. Галлия, куда входил и юг Франции, была покорена римлянами и стала римской провинцией. Её исконное кельтское население подверглось ассимиляции. Народный латинский говор стал языком её населения. С течением времени единство языка, и без того неполное, нарушилось ещё больше, и в разных областях Галлии проявились и стали развиваться местные особенности – возникали диалекты и наречия. С развитием феодализма, привносившего торжество местных начал, разница между северофранцузским и южнофранцузским языками всё более увеличивалась. По различному произношению на севере и юге Франции утвердительной частицы оба наречия стали называться своими собственными именами. На севере Франции, отвечая на вопрос утвердительно, говорили «oil». Поэтому и язык там назывался «langue d'oil» – язык «ойль». В южной части Франции вместо «oil» говорили «ос», и потому провансальское наречие, господствовавшее в ней, стало называться языком «ок». Приблизительная географическая граница между этими языковыми ареалами проходила вдоль нижнего и среднего течения реки Луары и тянулась до Женевы.
Но ни Пиренейские горы, ни средиземноморское побережье не стали границами для языка и провансальской поэзии, процветавших во всей восточной половине Пиренейского полуострова, политические судьбы которого были тесно связаны с судьбами французского юга: не раз значительная часть полуострова соединялась в одно целое с Тулузским и Прованским графствами.
Различие между севером и югом Франции и сходство последнего с Пиренейским полуостровом было так велико, что один из трубадуров XII века делит население современной ему Франции на французов и каталонцев – под последними он разумеет жителей южной части страны. Конечно, различие между северными и южными французами не ограничивалось только областью языка, но выражалось и в характере населения, что можно проследить и в наши дни. На разницу характеров жителей юга и севера Франции не раз указывали и французские писатели, например, Альфонс Доде в своём известном романе из жизни провансальцев «Необычайные приключения Тартарена из Тараскона». Как считают сами французы, истинному южанину присущи богатое воображение, невероятная находчивость, остроумие и виртуозное владение родным языком. Он прекрасный рассказчик, он любит и умеет поговорить, он – поэт в душе.
Некоторые учёные утверждали даже, что население Франции состоит из двух рас. Одна из них распространена на север от Сены, другая – на юг от Луары, в «промежуточных» же местностях живёт смешанное население. Обе эти расы, северная – кельтская – и южная – лигурийская, отличаются и чисто внешними, физиологическими особенностями. Однако эта точка зрения является спорной.
Яркость метафор, пылкость воображения, страстность чувств – всё это питалось и поддерживалось палящим солнцем и зноем юга, пышной растительностью, необычайным богатством красок и их оттенков в самой природе. Между хлебными полями и виноградниками здесь раскинулись многочисленные богатые города, из которых каждый представлял республику в миниатюре, и много великолепных замков – крошечных подобий императорского двора.
Юг Франции поддерживал тесные связи с Италией, Грецией и Востоком. Здесь вместе с мусульманами жили все народности, подвластные некогда Римской империи. Тут говорили почти на всех языках тогдашнего мира. Сюда свозились предметы и первой необходимости, и изысканной роскоши: шелка и шерстяные ткани Азии и Италии, оружие Дамаска, зеркала, драгоценные камни, золотые и серебряные вещи, восточные пряности и благовония.
Этот постоянный обмен богатствами сопровождался обменом идей и знаний. Здесь находили гостеприимный приём врачи и математики, получившие образование в центрах мавританской культуры – в Кордове и Гранаде. Греки завозили на ярмарки Нарбонны и Тулузы не только восточные ароматы и шёлк, но и новые учения, подрывавшие авторитет господствующей Церкви. Культура мавров, их развитая наука, их изящные искусства, их изобретения проникали на полуиспанский юг Франции. А культура их достигла в короткое время настоящего расцвета. При завоевании каждого города арабы прежде всего строили мечеть и основывали при ней школу.
Благодаря образцовой системе орошения в Испании стало процветать земледелие. В то же время необычайно развилась и промышленная деятельность населения.
Большое внимание уделялось и образованию молодёжи. Юноши с увлечением занимались науками в Кордове, Севилье, Толедо и других городах, сделавшихся научными центрами. Вообще, начиная с X века в Испании проявляется необыкновенный интерес к научным знаниям. Образовательные поездки стали почти заурядным явлением. Многие из халифов собирали книги и основывали знаменитые библиотеки.
Когда Кордовский халифат[8] разделился на несколько самостоятельных владений, отдельные владетели стали соперничать друг с другом в просвещённом содействии наукам и искусствам, что также способствовало дальнейшему развитию культуры.
Таковы были жители Испании, ближайшие соседи провансальцев.
В те времена из-за Пиренейских гор в Лангедок и Прованс переселялись многие сотни учёных евреев – богословов, философов, астрономов, медиков, правоведов. Они переносили с собой в Южную Францию и тот свободный дух, который лежал тогда в основании тогдашнего арабского просвещения – любовь к философии, и жажду исследования. Эта была их отличительная черта. Арабы, в свою очередь, заимствовали её, равно как и запас научных знаний, от учёных александрийских греков. Посредниками послужили еретики-несториане и евреи, которые жили среди тех греков, перенимая от них и их культуру. Особенно сильно воздействовали учёные евреи сначала на евреев Запада, потом и на западных христиан. Поток научных идей, равно как и поток своеобразного философского и религиозного настроения, шёл из глубины времён и из далёких стран всевозможными путями, ещё плохо исследованными до сего дня.
Цветущие общины Южной Франции – владения герцогов Тулузских – получили богатое наследство: они привлекли к себе гонимых еретиков – как из христиан, так и из евреев. По свидетельствам хроники, «тулузские и сен-жильские еретики совсем не понимали того зла, какое может произойти верным католикам, если среди них будут жить люди других убеждений».
Процветало сельское хозяйство – экономическая основа средневекового общества. На плодородной земле в изобилии произрастали пшеница, просо и привезённая Колумбом кукуруза. Потоками лились оливковое масло и вино.
Таким образом, закладывалось основание провансальской культуры с её свободой духа и враждебным отношением к авторитету папы, с презрением к папским посланиям (буллам) и насмешками над высокомерным духовенством и пороками римского двора.
Необходимо отметить ещё одну очень важную особенность жизни юга Франции. Это борьба с магометанами, увлекавшая бойцов в Испанию, которая и воспитала в населении Южной Франции воинственную отвагу. Церковь пошла этой борьбе навстречу и благословила её. Так на провансальской почве выросло европейское рыцарство.
Отсюда оно быстро распространилось по всем странам Западной Европы, так как вполне соответствовало понятиям и чаяниям населения. Не забудем, что именно здесь, в Южной Франции, раздалась впервые проповедь Крестовых походов, и отсюда уже она охватила всю Западную Европу. Здесь создавались рыцарские ценности. Храбрость рыцаря, его великодушие, его идеалы чести и любви, его набожность и нашли себе выражение в лирических песнях трубадуров.
Рыцарство было новой и могучей силой, и оно ввело в культуру Окситании особый культ прекрасной дамы. Однако необходимо отметить и влияние испанских арабов на отношение рыцаря к даме. Положение женщины у последних было свободнее, чем у других магометан. У них женщины принимали участие во всех сферах интеллектуальной жизни. Число женщин, прославившихся научными трудами и поэтическими произведениями, довольно значительно. По этой причине и создалось то уважение к женщинам, которое едва ли знал мусульманский Восток. Союз мужчины с женщиной облагораживался здесь духовным сближением.
Такой же свободой пользовалась женщина и на юге Франции. Здесь женщины могли быть обладательницами земельной собственности и пользоваться в обществе большим влиянием. Среди местных дам было много образованных девушек. Прекрасная дама рыцаря-трубадура была поистине прекрасна.
Рыцарь избирал себе даму, которая отличалась прежде всего молодостью и красотой, а также умом, прекрасными манерами и любезным обращением с людьми. Он избирал её себе как предмет рыцарской любви или служения. Один из трубадуров так изображает это рыцарское чувство: «В этой любви есть четыре степени: первая степень – любовь колеблющегося, вторая – любовь умоляющего, третья – любовь услышанного и последняя – любовь друга. Тот, кто стремится к любви и часто ухаживает за своей дамой, но не осмеливается поведать ей свою муку, по справедливости может быть назван колеблющимся, боязливым. Но если дама оказывает ему столько чести и так ободряет его, что он осмеливается поведать ей о своей муке, такой человек вполне правильно может быть назван умоляющим. Если умоляющий своей речью и просьбами достигает того, что она удерживает его при себе, даёт ему свои ленты, перчатки или пояс, он поднимается уже на степень услышанного. Наконец, если даме благоугодно выразить своё согласие на любовь поцелуем, она делает его своим другом».
Избранный рыцарь терял свободу и становился в зависимость от своей дамы. Зависимость эта напоминала ту, в которую впадал вассал от своего сеньора. Рыцарь становился на колени перед своей дамой, клал свои руки в её руки и клялся служить ей верно до самой смерти и защищать её от всякого зла, от всякого оскорбления. Она же объявляла, что принимает его на свою службу, обещала раскрыть для него своё сердце, вручала ему перстень, поднимала его с земли и дарила ему свой первый поцелуй. Рыцарь носил любимые цвета своей дамы, которые всегда напоминали ему ту, с кем он был соединён клятвой.
Естественно, что союз этот обусловливался свободным согласием сторон. Если рыцарь, обязавшийся служить даме, обладал поэтическим даром, он должен был слагать в честь неё стихи.
На юге Франции рыцарское звание не было так тесно связано с обладанием землёй, как на севере, владение землёй не было здесь принадлежностью феодальных привилегий. Чаще, чем где-либо, рыцарское звание распространялось в Окситании на средние классы и даже на крестьян. Безземельное рыцарство образовало значительное сословие. Свободные от вассальных обязанностей, полные господа в любви и ненависти, рыцари поступали на жалованье к богатым баронам и крупным владельцам.
Именно среди рыцарей и появляются первые трубадуры – так называли поэтов, которые слагали свои песни на провансальском наречии. Трубадуры прославились как лирические поэты, выражавшие в своих, всегда сравнительно небольших, произведениях личные чувства и взгляды на то или иное лицо, на то или другое событие. Они противопоставляли себя авторам рассказов и новелл.
Добрая половина трубадуров принадлежала к рыцарскому сословию, и в числе их было много могущественных феодалов, графов, князей и даже королей. Поэзия трубадуров пережила три периода: период возникновения и развития литературных форм в X и XI веках,
период расцвета в XII и XIII веках,
период упадка и постепенного исчезновения трубадуров в XIV и XV веках.
Причина упадка провансальской поэзии заключается в том, что она прошла все стадии своего развития и ей суждено было умереть, как всему живому, естественной смертью, но нашли одновременно с севера и юга грозные тучи, которые ускорили эту смерть.
Романы и лирика трубадуров никоим образом не отвергали религию, но они были опасны для католической церкви, ибо в них утверждались внерелигиозные идеалы любви, чести и достоинства.
Юг Франции со всеми его знаниями и умениями, новой культурой и зародившейся ересью стал опасен для Рима. И Рим немедленно отреагировал. Против Прованса были развязаны жестокие войны.
Массовость еретическое движение приобрело в Европе в X – XI веках.
Известный русский учёный Н. А. Осокин писал:
«Вскоре после того как миновал 1000-й год от Рождества Христова, год ожидаемого многими конца света, по Европе прокатилась волна увлечений странными верованиями. Их общий источник лежал на Востоке, в отрогах Закавказья, где за несколько веков до этого существовало настоящее княжество еретиков-павликиан, сохранивших здесь, в укрытии от множества исторических бурь, представления тех поколений людей, что были свидетелями возникновения христианства, представления, которые теперь совсем не казались христианскими. Павликиане верили в то, что мир создан при участии злого бога, что Христос лишь принял облик человека, нисходя в юдоль страданий; они требовали от Церкви принципиальной отделённости от государства, они не принимали православную обрядность и авторитет как восточных, так и западных пап-патриархов. Понятия прошлого и будущего были для них абстракцией, ибо всё, ради чего жил человек, происходило именно сейчас и здесь. Они не искали полутонов, пастельных оттенков; их мир был расцвечен всего лишь двумя красками – даже не красками, а крайностями полярного бытия, – белой и чёрной.
Когда византийские императоры одолели-таки странных еретиков, часть пленных павликиан поселилась во Фракии. Там они смешались со славянскими племенами, а затем оказались в сфере влияния Болгарского царства.
Именно там, в Болгарии, и сложилось учение богомилов – первый вал бури, впоследствии обрушившийся на христианскую Европу. Патарены Италии, альбигойцы юга Франции почитали богомилов как старших и мудрых братьев, хранящих нить некоей, уже известной нам традиции.
Однако самой знаменитой ветвью этой традиции стали всё-таки альбигойцы – и из-за связи своей истории с возникновением инквизиции, доминиканского и францисканского орденов, и из-за героической, чисто рыцарско-средневековой борьбы, на которую оказались подвигнуты местные виконты, бароны, графы и даже три короля – французский, арагонский и английский. Альбигойские войны не являются историей сугубо религиозных противоречий, они вплетены в обшую историю культуры того времени, они прямо связаны с процессом складывания французской нации и французского государства»[9].
Цветущее состояние Южной Франции было разрушено войнами, которые велись против неё крестоносцами севера по воле Иннокентия III – вот на сцене и появляется наш преступный папа. Его воля была исполнена в точности. 20 лет продолжались опустошительные войны, 20 лет земли Южной Франции подвергались разорению.
Умирающая поэзия юга стала в это время выразительницей злобного и мстительного чувства побеждённых. Их неумеренная, как и все страсти, но совершенно понятная нам, посторонним судьям, злоба была направлена против Рима, изрёкшего на них анафему, и против Северной Франции, взявшей на себя обязанности палача. На этой-то почве и выросло множество едких сатир против «обманов, измен, алчности, пороков и тирании духовенства», против хищной и вероломной жестокости северных французов. В сирвентах[10], направленных против Рима, мы встречаем указания на те пороки его, которые вызывали впоследствии великое реформационное движение. Рим обвиняется в политике обмана, в чрезмерной алчности.
Рим же наносил удары Южной Франции не только потому, что она была пропитана альбигойской ересью, но и потому, что там процветала неприятная ему свобода совести.
Король Франции Людовик Святой пытался помочь южным провинциям страны и хоть как-то облегчить последствия бед, которые обрушились на Прованс по воле и вине его отца и деда. Но разорённые гнёзда баронов уже не вернули себе своего былого великолепия, прошлое величие погибло безвозвратно.
Почему же были разрушены баронские гнёзда, истреблён цвет рыцарства, растоптана цветущая земля юга Франции?
Всё дело в том, что с древних времён ересь, по выражению монаха-летописца, «свила себе на юге Франции в Провансе и Лангедоке прочное гнездо». С далёкого Востока проникли сюда превратные идеи манихеев[11], павликиан[12], богомилов[13], патаренов[14] и катаров – так назывались в разных местах «дети одинаково мерзких заблуждений». Передаваясь из страны в страну, от одного народа к другому, из одного поколения в другое, идеи эти, изменяясь и развиваясь, достигли, наконец, юга Франции, счастливо миновав все заставы и таможни, воздвигаемые им на пути верными слугами папы.
Идеи эти усвоили люди всех сословий; их хранили в своей душе даже могущественные тулузские герцоги, владельцы замков и бароны Нарбонн, Венсен, Сен– Жиль, Фуа, Коммен, Альбижуа. Их проповедовали и благородные рыцари, и мирные торговцы, ересь звучала в задушевных песнях провансальских трубадуров и в тихих песнях лангедокских поселян.
Еретики отвергали все книги Ветхого Завета, доказывая, что он уже отменён, а книги Нового читали на своём языке.
Они учили, что Бог один, отрицали Троицу, считали, что причащение и брак вовсе не таинства[15].
Они говорили, что Христос не «умирал и не воскресал», а слово Божие следует понимать духовно, а не буква в букву, ибо «буква мертва, а дух жив», что в деле религии следует повиноваться одному Богу, а не людям.
Они учили, что Бог создал души человеческие, а облёк их плотью не кто иной, как дьявол, и люди должны носить плоть свою до тех пор, пока не освободятся от грехов и земных уз. Лишь тогда души вернутся в горнюю обитель, на небеса, а до тех пор будут странствовать и мучиться на земле, ибо катары отрицали и существование ада.
Еретики называли себя «нищими во Христе» и, что особенно ужасно для власть имущих, именно богатство и считали грехом.
Еретики учили не повиноваться властям, подбивали рабов не работать на господ, они считали смертным грехом клятву и божбу, убийство и войну. «Хотя бы за самое святое дело проливалась кровь, – говорили они, – она не угодна Богу».
Наконец, они говорили, что для всех народов – один Бог, один Отец, что все народы – дети одного Отца, что нет ни лучших, ни худших народов перед Богом, но в каждом народе есть дурные и хорошие люди.
Еретики не хотели знать «никакого христианства, кроме евангельского и апостольского» и вели простую, строго нравственную жизнь, не хотели знать монахов и епископов, которых считали грешниками и дармоедами, не признавали самого папы, утверждая, что давным-давно «господствующая церковь римская отказалась от истинной веры и сделалась вавилонской блудницей, тою бесплодною смоковницей, которую проклял Иисус и повелел уничтожить».
Таковы были основные принципы «альбигойской ереси», получившей название от города Альби в провинции Лангедок – одного из центров движения катаров, или Добрых людей, или Старцев.
Историки считают, что катары – это миссионеры, пришедшие с Востока во время 2-го Крестового похода между 1140 и 1150 годами. Именно в это время святой Бернар Клервоский, активный борец с ересями, организатор и вдохновитель 2-го Крестового похода, объезжает юг Франции и с ужасом пишет, что церкви опустели, а в Верфее, одном из крупных замков Тулузского графства, не нашлось ни одного верующего, который захотел бы послушать его проповедь. Можно было сказать, что учение катаров победило учение католической церкви.
Главной же причиной нежелания Романии пребывать под властью Рима была, несомненно, развращённость нравов служителей католической церкви. Многие епископы посещали свои приходы только для сбора церковных податей. Многие священники, враждуя со своими собратьями, отлучали друг друга от Церкви. Многие скрывали свою принадлежность к духовенству и носили мирское платье.
Чем же катары привлекали народ?
Прежде всего тем, что в отличие от распущенных католических патеров, ведущих разудалую жизнь, это были люди-аскеты. Они всегда передвигались парами, пешком, всегда были одеты в чёрное. Они жили на подаяние верующих, а когда не занимались миссионерством, то проводили время в мужских и женских домах, очень напоминавших монастыри. Они избегали плотских утех и особенно осуждали супружеские отношения, ибо в результате в темницы человеческих тел могли попасть новые души. Они верили в перевоплощение, а потому не ели мяса и избегали не только убийства любого живого существа, но и любого вида насилия. Они осуждали клятву, ибо нельзя поминать всуе имя Господне.
Катары считали, что несовершенный земной мир, в котором так много несправедливости, лжи и греха, создан Сатаной, который заключил в тела невинные души – создания Бога, которые получат свободу только после смерти человека.
Чтобы перестать блуждать из одного тела в другое, возрождаясь вновь и вновь, следует принять крещение Духом – «утешение».
«Утешение» можно получить как в последний момент перед смертью, так и в самом расцвете сил. В первом случае обряд проходят люди, слабые духом, не способные отказаться от земных радостей. Во втором – сильные люди, которые и становятся наставниками паствы.
Получившие «утешение» становятся практически монахами. Они обязаны воздерживаться от сексуальных связей и всякой пищи животного происхождения. Им позволено есть только рыбу, ибо у рыбы холодная кровь и «отсутствует духовный жар» – помните русское выражение «холодный, как рыба»? Кроме того, катары верили, что рыбы размножаются самозарождением.
Многие не очень сильные духом люди, как мы уже говорили, принимали «утешение» перед самой смертью. Поскольку катары возражали против любого насилия, то совершить самоубийство – например принять яд или выброситься из окна – не могли. Но они нашли другой способ уйти из жизни. Они либо отказывались вообще принимать еду, либо принимали очень горячую ванну, а потом ложились на холодные мраморные плиты пола. В последнем случае им было «гарантировано» тяжёлое воспаление лёгких с почти стопроцентным летальным исходом.
Надо особо отметить то, что после принятия «утешения» катары с радостью ожидали смерть – она освобождала их души из темницы человеческого тела. Именно этой радостью предвкушения душевной свободы и объясняется та готовность, с которой Добрые люди всходили на костры инквизиции.
Принявшие же «утешение» добровольно в расцвете сил становились пастырями. Их выделяли из толпы не только чёрное одеяние, бледный вид и страшная худоба – последствия аскетической жизни, но и то, что они практически никогда не оставались в одиночестве.
Сразу после совершения обряда человеку, которому предписывалось стать катарским священником, «давали» пару: мужчине – женщину, а женщине – мужчину. В этом заключался обычай товарищества до смерти – двое неразлучных катаров преданно и верно поддерживали друг друга в самые тяжёлые моменты жизни.
Особенностью церкви катаров была, по мнению некоторых историков, несколько легковесная мораль для приверженцев Добрых людей – в противоположность строгому аскетизму самих катарских священников. Мораль для приверженцев полностью соответствовала лёгким нравам юга Франции. Поскольку грехи – следствие зла в мире, созданном дьяволом, то и судить за них не стоит слишком строго. Надо лишь покаяться – и получить прощение.
Наблюдались и другие особенности катарской церкви. Так, например, отрицая богатство, катары-священники вынуждены были принимать дары от верующих – для самой церкви. О накопленных богатствах катаров ходили легенды. Самые большие сокровища были, по преданиям, собраны в замке Монсегюр.
Этот замок принадлежал сестре графа де Фуа Эсклармонде. Её принятие «утешения» привлекло внимание всей знати области. Об Эсклармонде де Фуа в Провансе сложено много легенд, и она до сих пор почитаема. Провансальская поэзия сделала её королевой замка фей. Её считали хранительницей величайшей святыни катаров.
Надо сказать, что среди катаров было много представителей знати и очень много женщин. Они вели себя с удивительным мужеством и, не говоря уже о том, что, принимая катаризм, они отказывались от привычного им с рождения образа жизни в богатстве и неге, с радостью – да, да! именно с радостью – восходили на костёр или принимали мученическую смерть.
Так, Жеральда де Лавор, сеньора (собственница крупного земельного феода) Лавора, была истинной катаркой. В 1211 году после длительной осады её город и замок были захвачены «войском веры», а саму Жеральду «добрые» завоеватели сначала отдали на поругание солдатам, а потом бросили живой в колодец, завалив его огромными камнями. Сеньора Лавора умерла дважды, ибо носила под сердцем ребёнка.
Таково было учение катаров, и таковы были сами катары.
«Вряд ли все обращённые проповедниками катаров становились истинно верующими, – пишут М. Бейджент и Р. Ли. – Есть подозрения, что многие относились к своей новой вере не более серьёзно, чем другие христиане того времени относились к своему католичеству. Но катарская ересь, безусловно, казалась привлекательной. Для рыцарей, дворян, купцов, лавочников и крестьян юга Франции она, похоже, представляла приемлемую альтернативу Риму – гибкость, терпимость, великодушие, честность, которые нелегко было сыскать среди официального духовенства.
В практическом плане это обещало спасение от вездесущего клира Рима, от наглости клириков и от злоупотреблений коррумпированной Церкви, чьи вымогательства становились всё более нестерпимыми. Не подлежит сомнению, что Церковь в то время была чудовищно развращённой. В начале XIII столетия папа говорил о своих собственных священниках, что они «хуже животных, валяющихся в собственных испражнениях». Не случайно, видимо, крупнейший средневековый немецкий поэт-лирик Вальтер фон дер Фогельвейде (ок. 1170 – ок. 1230) писал: «О Господи, доколе Ты будешь почивать в своём сне?.. Поставленный Тобой охранять крадёт богатство, которое Ты скопил. Твои наместники грабят здесь и убивают там. И за Твоими овцами присматривает волк».
Епископы того времени описывались современником как «ловцы денег, а не душ, имеющие тысячу уловок, как опустошить карманы бедняка». Папский легат в Германии жаловался, что находящееся в его юрисдикции духовенство предаётся роскоши и обжорству, не соблюдает постов, охотится, играет в азартные игры и занимается коммерцией. Возможности для коррупции были огромными, и мало кто из священников прилагал какие-либо серьёзные усилия, чтобы удержаться от соблазна. Многие требовали платы даже за выполнение своих официальных обязанностей. Венчания и похороны могли проходить только после их оплаты. В причастии отказывалось до получения пожертвования. Даже умирающего не причащали, пока не выколачивали из него нужную сумму. Право даровать индульгенции, освобождение от наказаний вследствие отпущения грехов давало немалый дополнительный доход.
На юге Франции подобная коррупция особенно процветала. Имелись церкви, например, в которых мессы не служились более тридцати лет. Многие священники пренебрегали спасением душ своих прихожан и занимались коммерческой деятельностью или заправляли большими поместьями. Архиепископ Турский, известный гомосексуалист, бывший любовником своего предшественника, потребовал, чтобы вакантное место епископа Орлеана было отдано его же любовнику. Архиепископ Нарбонна так и не удосужился посетить город или свою епархию. Многие другие духовные лица пировали, заводили себе любовниц, путешествовали в пышных экипажах, имели при себе огромный штат челяди и вели жизнь под стать верхушке дворянства, в то время как вверенные их попечению души прозябали в страшном рабстве, нищете и грехах.
Потому едва ли удивительно, что существенная часть населения этих земель, далёких от какого-либо духовного благополучия, отвернулась от Рима и приняла воззрения катаров. Едва ли удивительно также, что Рим, столкнувшись с таким массовым вероотступничеством и заметным падением доходов, всё больше тревожился за своё положение. Такая тревога была небезосновательной. Существовала очень реальная перспектива замены вероучением катаров католицизма как господствующей религии на юге Франции, а отсюда оно могло легко распространиться и повсеместно»[16].
Наместник святого Петра на земле папа Иннокентий III не мог хладнокровно смотреть на это «погибшее стадо», и мир увидел, как духовная рука папы протянулась к вооружённой и закованной в сталь руке «великого покровителя Церкви» – французского короля – и благословила меч, блестевший в этой руке. И, указывая на Прованс, папа сказал королю: «Пора идти на помощь Богу! Тебе известно, возлюбленный сын наш, что светская власть имеет право употреблять меч вещественный, когда духовный не в силах остановить нечестия, что государи должны изгонять дурных людей из своих владений и что Церковь, в случае их нерадения, имеет право отнимать их достояние. Мы просим и увещеваем Ваше Величество присоединить все земли еретиков в Ваше потомственное владение; ты можешь владеть ими ненарушимо. Итак, трудись неустанно и дружно вместе с нами, как и подобает королевскому великолепию, для ускорения этого дела».
Баронам папа сказал: «Вы обязаны верностью и присягой служить королю против всех, кто нападает на королевство, а государство не имеет более опасных притеснителей, как еретики – люди инаковерующие и инакомыслящие. Кто не будет огнём и мечом искоренять еретиков, тот сам еретик. Кто укрывает еретиков, кто не доносит на них, – тот вместе с ними достоин наказания».
В те времена мало кто сомневался в учении католического святого, блаженного Августина, доказывавшего, что еретиков надлежит преследовать, что насилие необходимо и полезно, благословлено Богом. «Разве не сказано в Писании, – поучал Августин, – принуждайте войти всех, кого встретите? Разве апостол Павел не был приневолен насилием со стороны Христа почитать истину? Разве Сам Христос не говорил: «Никто не приходит ко Мне, кого не приведёт ко Мне Отец?» Наконец, Сам Бог не пощадил Своего Сына и отдал его ради нас палачам. Значит, человек, преследующий еретиков, следует Писанию – подражает Богу. Начальник же – есть Божий слуга, отомститель в наказание делающему зло».
Мнение святого Августина было мнением господствующим, и, не вникая в его существо, это мнение разделяла и была убеждена в его справедливости не только толпа – «тёмная толпа, паства, стадо», но особенно же пастыри – люди, возвышавшиеся над толпой.
И слова папы не могли остаться гласом вопиющего в пустыне. Они нашли отзвук и сочувствие и у знати, и у простого народа. Тем более что среди поддержавших папу было много людей, видевших в учреждении инквизиции и борьбы с еретиками выгоду практического свойства.
Папа ничем не брезговал, чтобы воздвигнуть на еретиков огонь и меч. Он писал французскому королю, что христиане – должники евреев, отправляясь на войну против альбигойцев, могут не платить своим кредиторам процентов не только текущих, но и прежних, а уплата капитала, по повелению папы, может быть отсрочена. Он писал, что все отправившиеся на борьбу с катарами получат полное отпущение грехов. А затем папа разрешил склонять еретиков к сдаче ложными обещаниями.
Инквизиторы также не особо утруждали себя и доказанием вины катаров. «Если вы спросите еретиков, – пишет святой Бернар, – то окажется, что они самые лучшие христиане; в речах их вы не найдёте ничего предосудительного, а дела их не расходятся со словами. Согласно своему нравственному учению, они никого не обманывают, никого не притесняют, никого не ударяют; щёки их бледные от постоянных постов, они не сидят сложа руки и трудами снискивают себе хлеб». У нас в руках – невероятный в своём цинизме документ, подтверждающий невинность гонимых. Добавить тут нечего.
Кем же был папа Иннокентий III?
В миру он звался Лотарио де Сеньи и был человеком весьма просвещённым. Он получил два образования: теологическое – в Парижском университете, а юридическое – в Болонском. Время правления Иннокентия III – пик политического могущества папства.
Он был очень честолюбив и на деле претворил в жизнь идею единого государства, в котором в руках папы сосредоточились и высшая светская, и духовная власти. Он стал верховным правителем всех католиков. Он был прекрасным дипломатом и блестящим руководителем.
Он был необыкновенно умён и объективен, ибо прекрасно видел не только ересь других, но и недостатки в организации католической церкви. Он говорил, что именно духовенство несёт главную вину за все беды христианского мира. Чтобы успешно противостоять ереси, клир должен пользоваться уважением и доверием в среде верующих, чего он давно уже не достоин.
Все эти качества позволили папе создать настоящую империю, для защиты границ которой были организованы не только Крестовые походы, но и Тевтонский орден (1199 год), и орден меченосцев (1202 год). Братья-меченосцы не отличались нравственностью и присущим монахам смирением и любовью к ближнему: так, первый же магистр ордена был убит одним из братьев-рыцарей. Но не это было главным для папы. Гораздо важнее другое – ордены ставили своей целью защитить католические Германию и Польшу от славянских и прибалтийских язычников.
Однако скоро распространение христианства для папских посланцев отошло на второй план. Возобладало другое – захват новых территорий, прежде всего прибалтийских. К счастью, соединённые силы литовских язычников и православных христиан разбили меченосцев в 1236 году под Саулисом (Шяуляем). В противном случае с прибалтийскими государствами произошло бы то же самое, что случилось с югом Франции.
Но если забыть о неудавшихся попытках напасть на русское и прибалтийское государства, в целом завоевательная кампания папы Иннокентия III была очень успешной.
Папа именовал себя не только «наместником святого Петра»[17], но и «наместником Иисуса Христа». Именно в его время появилась двойная тиара – особый головной убор римских пап. Тиара символизировала соединение в руках папы двойной власти: духовной и светской. Иннокентий III выступал с доктриной о превосходстве папской власти перед королевской.
В начале своего правления он установил папскую власть над Северной Италией, изгнав оттуда императорских чиновников, а в 1198 году стал регентом малолетнего сицилийского короля Фридриха II (1194 – 1250).
Интересен тот факт, что именно при короле Фридрихе борьба между Священной Римской империей и папством достигла исключительного ожесточения. Надо полагать, что опекун Иннокентий III, давший малолетнему Фридриху прекрасное воспитание, сумел-таки досадить ему своими доктринами и восстановить его против власти духовной. Фридрих был даже отлучён от Церкви и объявлен Антихристом.
Образ императора Фридриха II – воинственного рыцаря, покровителя науки и искусств, борца с римским папой – был столь привлекателен для современников, что после его смерти возникла легенда о том, что он не умер в 1250 году, а скрылся, чтобы появиться в конце времён, реформировать Церковь и установить царство всеобщего мира. Во второй половине XIII века в Италии и Германии постоянно появлялись самозванцы, выдававшие себя за почившего императора. Одним из таких самозванцев был Фридрих Деревянный Башмак, который в 1285 году был сожжён инквизицией как еретик.
Но вернёмся к папе Иннокентию III.
После подчинения, как мы теперь знаем – на время, малолетнего короля Сицилии папа получил возможность интриговать, надо заметить – необыкновенно талантливо, в Германии, ибо Фридрих II вскоре был избран королём и этой страны.
Потом папа поссорился с королём Англии Иоанном Безземельным[18] и смог подчинить его себе старым как мир способом всех церковников: он отлучил английского короля от Церкви, а на саму Англию наложил интердикт – запрещение отправлять богослужения и обряды. Быть может, без церковных служб англичане бы и прожили, хотя это и весьма сомнительно, а вот существовать без свершения крестин, похоронных обрядов, венчания и причащения люди не могли. Кроме того, папа призвал христианских рыцарей отправиться Крестовым походом на Англию. А потому хитрому, но абсолютно бесталанному Иоанну ничего не оставалось, как примириться с папой. Англия была отдана Церкви в лён, а сам Иоанн объявил себя вассалом папы. Вассалами Церкви за короткое время признали себя и короли Португалии, Арагона, Венгрии, Дании и даже – на недолгий срок – царь православной Болгарии Калоян.
Иннокентий III был очень умным, хитрым, изворотливым политиком, прекрасным дипломатом и очень решительным человеком. Именно такой папа и мог учредить святую инквизицию. Королей и страны он подвергал отлучению и индикту, если не помогало – объявлял Крестовые походы. Затем дело дошло и до физического уничтожения непокорных – то есть еретиков.
Первые его усилия были направлены, как мы уже говорили, против альбигойцев, ересь которых сильно укрепилась на юге Франции.
Заметив, что еретики-катары не поддаются никаким увещеваниям и пренебрегают папскими буллами, недовольный к тому же способом борьбы, применяемым против них епископами, Иннокентий III принял решение послать в заражённые местности особых эмиссаров, уполномоченных искоренить то зло, против которого епископы (до этого времени лишь они имели право на искоренение ереси) оказались бессильными.
В 1203 году папа поручил Пьеру де Кастельно и Раулю, монаху из Сито в Нарбонне, в своих проповедях вести борьбу против альбигойской ереси – что ими и было успешно исполнено. Ободрённый этой первой победой, папа решил, наконец, привести в исполнение свой проект и ввести в католической церкви институт независимых от епископов инквизиторов, которым, как делегатам папского престола, было бы поручено преследование еретиков.
В обязанность эмиссаров входило именем папы, короля Франции Филиппа II и старшего королевского сына Людовика призывать графов, виконтов и баронов всего королевства к преследованию еретиков и в награду за их услуги давать им индульгенции.
Три папских эмиссара были наделены неслыханными полномочиями – они обладали всей полнотой власти в провинциях Экс, Арль, Нарбонн и во всех тех епископствах, где находились еретики.
Король Франции отнёсся к этому призыву весьма холодно и воздержался от участия в этом Крестовом походе, так же как графы Тулузский, Фуа, Безье, Каркассон и Коммэнж, отказавшиеся изгнать из своих владений большое количество спокойных и покорных подданных, ибо их изгнание было бы настоящим разорением для всего края. С другой стороны, епископы, недовольные ущемлением своих прав, тоже чинили всевозможные препятствия появившимся эмиссарам-инквизиторам. Посланники папы действовали слишком решительно, и в результате сопротивления, оказанного их вовсе не миротворческой миссии, папский легат Пьер де Кастельно был убит.
Папа не смог снести подобного оскорбления и организовал второй Крестовый поход против еретиков, прежде всего против Раймонда VI, графа Тулузского, которого он считал покровителем альбигойцев.
Он обещал крестоносцам, шедшим сражаться против своих же братьев-христиан, неслыханные милости. Папа говорил о следующем: все, кто примет участие в этой кампании, берутся под немедленную защиту папского престола; крестоносцы освобождаются от уплаты всех процентов по своим долгам и выходят из-под юрисдикции гражданских судов. Уже с самого начала похода папа даровал его участникам полное прощение всех их грехов и преступлений, при условии, что они прослужат минимум 40 дней.
Голосу папы вняли рыцари и бароны и все те, кто жил грабежом и войной. В 1209 году огромные силы крестоносцев во главе с бароном Симоном де Монфором ворвались в Лангедок. Решающую победу они одержали в 1213 году при Мюрэ.
Многих благородных рыцарей, бывших в войске де Монфора, прельстила возможность разбогатеть так быстро и так просто: стоит лишь взять да и отнять всё добро у тех, от кого отнимать дозволено и во имя Христа, и во имя короля. Поэтому поход сопровождался грабежами и резнёй мирного населения. Печально известна бойня в Безье, произошедшая 22 июля 1209 года. Жители крепости не захотели выдать Добрых людей – альбигойцев, и «войско веры» взяло город. Его население было перебито до последнего человека. Только в одной церкви города было убито около семи тысяч человек.
Ужасно? Конечно, тем более что убивали везде, даже в Доме Божием – храме, где с древних пор люди искали мира. И ещё ужаснее слова папского легата Арно-Амальрика, который приказал: «Убивайте всех, Бог признает своих!» Слова, поражающие своей первобытной жестокостью, были произнесены человеком, который должен был бы проповедовать мир на земле, а вместо этого «санкционировал» массовое убийство мирных людей, намереваясь посеять ужас в стране, чтобы было легче ею овладеть. Можно ли удивляться, что «защитники» католической веры возбуждали в населении юга Франции ненависть и желание сражаться с ними, несмотря на заранее предрешённый исход этой неравной борьбы?!
Большая часть захваченных земель досталась Симону де Монфору – так Церковь вознаградила его за труды праведные – избиение тысяч несчастных ни в чём не повинных людей.
В 1224 году в войны с альбигойцами вмешался король Людовик IX и в 1229 году присоединил к своим владениям Тулузское графство и ряд прибрежных земель. Волнения еретиков подавлялись им немедленно.
Однако последний оплот катаров – крепость Монсегюр – был взят лишь в 1244 году, почти после девятимесячной осады! Мы уже упоминали о его хозяйке, графине де Фуа, и о несметных богатствах катаров, хранившихся в крепости.
Монсегюр был прекрасно укреплённым замком, стоявшим на вершине горы. Для Добрых людей он являлся пристанищем, в котором они могли обрести покой после своих многочисленных поездок по стране. Но Монсегюр был и символом – святым ковчегом, настоящим замком Монсальват из легенд о короле Артуре, замком, в котором хранился святой Грааль.
Крепость пала, но знаменитые «материальные» сокровища Монсегюра – золото и драгоценные камни – исчезли. Осаждённые смогли вывезти сокровища во время осады и спрятать их в пещерах Сабарте, где позднее укрылись последние катары. С тех пор об этих сокровищах ничего не известно, хотя попытки отыскать их неоднократно предпринимались, в том числе и в наши дни.
Известно также, что уже во время двухнедельного перемирия, заключённого между войсками инквизиции и катарами, четверо Добрых людей покинули Монсегюр, вывезя ещё некое сокровище. Предполагается, что оно было «духовное» и сохранялось в замке до конца осады. Его спасли лишь в последнюю минуту. Историки предполагают, что сокровищем был Грааль.
Священный Грааль – чаша, в которую, по преданию, собрал кровь распятого Иисуса его ученик Иосиф Аримафейский, или чаша, из которой Христос причащал апостолов на Тайной вечере. Грааль хранится в невидимом замке Монсальват и показывается лишь достойному из достойных, ибо являет собой символ нравственного совершенства. Грааль приносит вечную молодость, счастье, утоляет голод и жажду.
В «Парсифале» – эпической поэме Вольфрама фон Эшенбаха (конец XII – начало XIII века) храм Святого Грааля стоит на ониксовой горе, стены его сложены из изумруда, а башни увенчаны пылающими рубинами. Своды блистают сапфирами, карбункулами и изумрудами. Сам Грааль, по мнению миннезингера, – это камень из короны Люцифера, падшего ангела, превратившегося в князя тьмы.
В средневековой Европе «Граалями» именовалось несколько потиров (чаш). Существовала также легенда, что чаша Грааля хранится где-то в Азии и охраняется рыцарями ордена Храма, организованного по типу рыцарских монашеских орденов.
По одной из легенд, когда Монсегюр был в опасности, под стенами его собрались неисчислимые рати Люцифера. Им нужен был Грааль, чтобы заключить его в корону властелина, из которой он выпал, когда падший ангел был повержен с небес на землю. В момент наивысшей для Монсегюра опасности с неба явился белый голубь – символ Святого Духа – и клювом расщепил находящуюся неподалёку гору Табор. Эсклармонда, хранительница Грааля, бросила бесценную реликвию вглубь горы. Гора сомкнулась, и Грааль был спасён. Когда воины дьявола ворвались в замок, они поняли, что опоздали. В гневе они предали всех Добрых людей огню на Поле костров, но Эсклармонда поднялась на вершину Табора, обратилась в белую голубку и улетела в горы, в земной рай.
Грааль для католической церкви был символом ереси, и именно поэтому она столько сил положила на организацию Крестового похода против катаров. Кстати, поход этот был первым и единственным походом, направленным против христиан.
Историки отмечали, что крестоносцы вели себя с жестокостью, которая не имела себе равных, даже с учётом суровых нравов эпохи и религиозного фанатизма. Объясняя зверства инквизиции и крестоносцев, исследователи пишут, что они были вызваны угрозой самого существования Церкви, которая заключалась в быстром распространении катаризма в Романии. Кроме того, большая часть учёных склоняется к мысли о том, что католическая церковь стремилась любой ценой вырвать у окситанских катаров некое тайное знание, заключённое в Граале. Согласно преданию, катары утверждали, что власть человека над природой и над самим собой может стать безграничной, что бессмертие и контроль над силами природы в его власти и что всё, происходящее во Вселенной, может быть ему известно.
Последние открытия в области психологии достаточно убедительно свидетельствуют о том, что существует высшее состояние сознания, отличное от сна и бодрствования, – состояние, в котором интеллектуальные способности человека многократно возрастают.
Гениальность – это лишь один из этапов того пути, который предстоит пройти человеку до полной реализации всех своих способностей. Известно, что в повседневной жизни мы не используем и десятой доли возможностей нашего внимания, памяти, интуиции. Если бы до нашего времени дошли фрагменты тайных знаний древних цивилизаций о материи и энергии, то они неизбежно были бы выражены на языке символов, понятном лишь для немногих посвящённых. Учёные предполагают, что одним из таких символов и был Грааль. Так ли это, предстоит понять в будущем.
На сегодняшний же день историкам удалось доказать, что замок Монсегюр имел сложную и последовательную символику и был построен в соответствии с правилами астрономии. Он представлял собой, по сути, своеобразную астрономическую лабораторию, подобную Стонхенджу в Британии.
Катары смело защищали свой замок, который одновременно был и храмом Грааля. Они всегда видели перед собой смерть на костре инквизиции и считали этот мир адом. Когда же большая часть гарнизона Монсегюра приняла «утешение», они умерли для земной жизни, а потому с радостью встречали смерть как избавление. Именно искренней верой и стремлением к свободе и объясняется лёгкость, с которой катары принимали приговор инквизиции после падения Монсегюра.
Гибель замка Грааля стала смертельным ударом для катаров, однако не положила конец их сопротивлению. Убежищем для последних катаров стали леса и горные пещеры. Чтобы добраться до несчастных, инквизиторы предприняли попытку уничтожить густые заросли ежевики и утёсника. Это ответственное дело поручили некоему Бернгарду, которого народ немедленно окрестил Рубщиком кустарника. Но, в соответствии с прованской легендой, он нашёл свою смерть на виселице.
Чтобы облегчить поиски еретиков, «добрые» инквизиторы стали натаскивать на них псов. Катаров травили в их родных горах, как диких зверей.
В 1325 – 1328 годах 500 катаров укрылись в пещере Ломбрив на левом берегу Арьежа. Там находилось святилище, алтарь которого представлял собой огромный плоский камень, густо поросший свечами сталактитов. Беглецы почти не выходили наружу, ибо свирепствовавшая инквизиция окончательно убедила их в том, что земной мир – порождение сатаны.
В 1328 году сенешаль короля Франции во главе большого военного отрада прибыл к пещере. Заметив опасность, катары предприняли попытку скрыться, взбираясь по отвесным склонам горы в верхний скит по лестницам, которые потом втаскивали наверх. Сенешаль, которому не удалось схватить Добрых людей, приказал замуровать вход в пещеру. 500 человек умерли медленной смертью от голода и жажды.
Трагедия Ломбрива положила конец существованию церкви катаров.
Во время первого похода в Окситанию сотни тысяч людей были вырезаны. Оставшиеся в живых признали власть папы и короля. Могущественные владельцы отдали себя, всех баронов и людей своих, и всю землю свою в полную волю возлюбленного господина своего, славного короля французов.
Но вот что было для папы особенно неприятно: еретиков сжигали, а ересь оставалась. Мечи и копья её не искоренили, а лишь загнали куда-то глубоко-глубоко в души тех, кто спасся. Кровь и гонения не разубедили еретиков в их учении. «Одно дело меч и гонения, – говорили они, – а другое дело – истина». И всё глубже и глубже хоронили они в себе свои искренние убеждения.
Впрочем, папа не оставлял в покое и души людей. Его духовный меч искал способы победить душу и овладеть ею. А вслед за мечом духовным в душу человека вгонялся меч стальной.
Испанский проповедник и подвижник, монах святой Доминик, учредитель особого монашеского ордена и изобретатель чёток, предложил, а папа благословил устроить особое судилище для искоренения ереси. Так возник святой трибунал – Sanctum Officium, то есть инквизиция, и «святое дело искоренения ереси» было предоставлено монахам ордена святого Доминика.
На столь полезное для государства дело, разумеется, тотчас же отыскались и большие средства. Один богатый человек, тулузский гражданин Челлани, проворачивавший выгодные дела и с духовенством, и со светскими властями, откликнулся на призыв святых отцов-доминиканцев и подарил им прекрасный обширный замок, так называемый Нарбоннский дом, и этот дом сделался главным и центральным гнездом святого судилища.
Нарбоннский дом был старинным и мрачным замком, и вид его вполне соответствовал святому судилищу. Над воротами замка прибили надпись «Дом инквизиции». На том же здании появился и герб доминиканского ордена – изображение голубя, несущего в своём клюве символ мира – масличную ветвь. Злой насмешкой казался и этот голубь, и эта масличная ветвь тем еретикам – жителям Тулузы, которые ещё осмеливались считать «святое, благочестивое судилище» вовсе даже не святым и не благочестивым. Вскоре подобные же судилища стали учреждаться и в других городах Южной Франции.
Вот какими словами оправдывал их возникновение святой Доминик: «Сам Иегова[19] исполнял обязанности инквизитора, когда громил возмутившихся против него ангелов. Сам Иегова продолжал поступать так и здесь на земле, когда наказывал тех безумцев, которые создали башню Вавилонскую[20]. Затем Бог передал то же святое дело инквизиторства апостолу Петру, и тот прежде всего применил кару против Анания[21]. Первосвященники же римские – папы – непосредственные преемники святого апостола. От этих преемников и получают свою власть и свои права над людьми и святой Доминик, и другие монахи его ордена. А если и сам Бог тоже был инквизитором, и к тому же ещё таким жестоким, почему бы и людям не подражать ему?»
И правда, как же не признавать за святым трибуналом полного права делать и с телами, и с душами людей что угодно, если признано это право и за теми, кто повыше их?
«Не будучи достаточно сильными, чтобы остановить поношение Создателя, – так пишет папа настоятелю-доминиканцу, – но желая прекратить эту опасность гибели для душ заблудших, мы просим, убеждаем и приказываем сим апостольским посланием, дабы ты тех из братьев, вверенных тебе, которые научены закону Господню и которых ты признаёшь склонными к этому делу, разослал по равным сопредельным местам твоего надзора, дабы они поучали клир и народ общею проповедью, где сочтут её удобною. Пусть для основательного исполнения этого дела они изберут себе разные местности и займутся с особенным старанием еретиками и отлучёнными. Если же виновные и заключённые, будучи допрошены, не захотят вполне подчиниться приказаниям Церкви, то пусть тогда братья исполнят относительно их наши справедливые постановления против еретиков, вновь обнародованные, направленные на укрывателей, защитников и покровителей еретиков, действуя, однако ж, в пределах этих постановлений».
Доминиканцы были призваны «действовать»; местные же епископы, светские власти и люди всех состояний – «содействовать». Епископам внушалось, что они могут заседать на суде рядом с инквизиторами, если они сами того пожелают, а светским властям предоставлено было право посылать в трибунал своих уполномоченных, заседателей – «асессоров» и получать треть имущества осуждённых еретиков.
Статуты против еретиков, то есть истинный устав инквизиции, были написаны заранее; они разрешали доминиканцам с помощью пыток и тюрем заглядывать в самую глубину души каждого католика, искать там ереси и лжеучения и, найдя, искоренять таковые. Статуты и ещё больше сама судебная практика давали инквизиторам широкие полномочия, а именно: осуждать невинных и оправдывать виновных, если то будет полезно по высшим церковным и государственным соображениям. Это был предел их полномочий, но до более широких пределов люди не додумались и до сего дня…
И инквизиция скоро показала себя. Получив право читать во всех душах, доминиканцы очень быстро открыли огромное число нераскаявшихся еретиков. Правда, инквизиторы в большинстве случаев не могли доказать ереси многих обвиняемых, но наглядных доказательств от них и не требовалось. Для обвинения достаточно было того, чтобы инквизитор был убеждён в ереси некоего человека – и он уже имел возможность наказать подозреваемого, не доказывая его вины.
Самое ужасное, что инквизиторы не оставляли в покое не только живых еретиков, они не гнушались и преследованием мёртвых, что особенно возмущало население Прованса и Лангедока. Если умерших уличали в ереси, то агенты инквизиции производили эксгумацию их останков и публично их сжигали. Эти омерзительные расправы не раз вызывали народные волнения в Тулузе и Альби.
Как известно, историю делают сильные личности. Так вот Доминик Гусман (1170 – 1221) – испанский монах из дворянской семьи – как раз и был той самой сильной личностью.
Доминик, окончивший Валенсийский университет, отличался умом, умел трезво оценивать ситуацию и смотреть правде в лицо. Когда он был послан в Лангедок для борьбы с ересью альбигойцев, то в отличие от других представителей Церкви не стал кичиться властью, чтобы деморализовать противников и укрепить колеблющихся, не стал окружать себя роскошью и свысока относиться к еретикам.
Прежде всего он посоветовал легатам ходить по дорогам юга Франции без всякой роскоши – пешком и без охраны, всего по двое, как, собственно, делали это и проповедники катаров. Именно он основал нищенствующий орден братьев-проповедников для борьбы с еретиками. Члены этого ордена должны были иметь глубокую богословскую подготовку, для того чтобы воздействовать на прихожан силой проповеди и вести диспуты с колеблющимися. Кроме того, члены ордена должны были воздействовать на верующих силой личного примера – опять же как катары.
Не вина святого Доминика – а его канонизировали в 1234 году, в том, что он не смог завоевать сердца жителей юга Франции. Он воздействовал на умы, но не мог затронуть струны душ верующих.
Бесспорно, он иногда торжествовал в диспутах.
Бесспорно, он вёл очень строгий образ жизни – не менее строгий, чем Добрые люди.
Бесспорно, Доминик стал первым деятелем в истории Церкви, который отстаивал образованность и эрудицию в качестве неотъемлемого средства и инструмента проповедника.
Бесспорно, он искренне верил и так же искренне сражался за свою веру – он без страха в сопровождении одного только монаха пускался в дальние путешествия по дорогам Южной Франции, население которой было преимущественно критически настроено по отношению к католической церкви.
Несомненно и то, что он был почитаем большей частью французов, которые тысячами стекались на его проповеди, а после окончания службы стремились оторвать хоть крошечный кусочек от рясы Доминика, которого искренне считали святым.
Но вряд ли мы можем восхищаться сегодня методами его борьбы с еретиками, которых он «обращал» не только проповедью, но и пламенем костров. Он не раз призывал крестоносцев уничтожать инакомыслящих физически. Странный, по крайней мере, если не сказать возмутительный, призыв для слуги Божьего, не правда ли?
И именно Доминик создал орден, которому папа Иннокентий III поручил вершить суд над еретиками. Именно доминиканцы и стали настоящими инквизиторами.
В 1215 году Доминик прибыл на Латеранский собор, где рассчитывал получить согласие папы на утверждение своего ордена, но собор принял постановление, запрещающее создание новых орденов. Тогда коварный Иннокентий III посоветовал Доминику использовать один из уже действующих монашеских уставов. И Доминик взял устав Августина. В 1216 году устав был утверждён папой Гонорием III. Этот же папа сделал эмблемой ордена собаку с горящим факелом в зубах, откуда у ордена святого Доминика возникло ещё одно название – «Псы Господни» (domini canes ).
Здесь будет уместно вспомнить легенду, по которой матери Доминика, испанской дворянке Хуане де Аза, незадолго до рождения сына приснился удивительный сон: будто бы она носит под сердцем собаку, которая затем является на свет божий с горящим факелом в пасти и предаёт огню весь мир. Когда же Хуана родила совершенно нормального ребёнка, которого при крещении священник нарёк именем Доминик, его крёстной матери также было чудесное видение. Она увидела на челе младенца крутящуюся звезду, своим блеском озаряющую мир. Легенда стала явью – мальчик вырос, сжёг огнём и мечом почти всю Европу, основал орден Псов Господних и стал известен во всём мире.
«Во время обряда канонизации, последовавшего за его смертью, у тех, кто знал его лично или наблюдал его в служении, были взяты и записаны показания, – пишут М. Бейджент и Р. Ли. – Из них складывается нечто вроде его портрета.
Доминик описывается как худощавый мужчина, который без устали молился по ночам и часто при этом плакал. Днём он устраивал публичные сборища, которые давали ему возможность проповедовать против катаров, и нередко разражался слезами во время проповеди. Он неутомимо предавался аскезе и умерщвлению плоти. Молясь, он нередко бичевал себя железной цепью, которую носил на ногах. Он не расставался с грубой власяницей, пестрящей заплатами. Он никогда не спал на постели, только на земле или на досках. В то же время он был не лишён особого рода тщеславия. Судя по всему, он ясно сознавал свой образ аскета и не удерживался от того, чтобы подкрепить его, прибегая к некоторым слишком человеческим, мало подобающим святому хитростям и уловкам.
Например, подходя к харчевне или постоялому двору, где он намеревался провести ночь, он сперва делал остановку у ближайшего источника или родника и вдосталь утолял жажду, в то время, когда никто его не видел. Оказавшись в заведении, он укреплял в глазах постояльцев свою репутацию человека, ведущего строгий и аскетичный образ жизни, почти не прикасаясь к воде. Ещё в 1206 году – во время своей поездки через Францию с епископом Осмы и за два года до объявления Крестового похода против альбигойцев – Доминик основал монастырь в Пруле. Среди папских легатов, с которыми ему довелось познакомиться, был Пьер де Кастельно, убийство которого в 1208 году спровоцировало Крестовый поход. Речь, которую Доминик якобы произнёс в Пруле вскоре после вспыхнувшей вражды, проливает некоторый свет на особенности его менталитета:
«Уже многие годы я пою вам сладостные слова, проповедуя, увещевая, плача. Но, как говорят в моей стране, там, где не действует ласка, подействует таска. Теперь мы призовём на вас воинов и прелатов, которые, увы, соберутся вместе против этой страны… и заставят многих людей умереть от меча, превратят в руины ваши башни, опрокинут и разрушат ваши стены и обратят всех вас в рабов… Сила дубинки восторжествует там, где ничего не смогли поделать ласковые слова»»[22].
В 1220 году доминиканцы отказались от владения собственностью, но мы должны помнить, что за босыми ногами и «голыми» руками доминиканцев стояла могущественная римская церковь. На деле страждущие и нищие монахи оказывались сильнее и богаче любого короля Европы.
Преемник Иннокентия III, Гонорий III, принял все меры к процветанию этого ценного ордена, и в скором времени его можно было обнаружить во всех христианских государствах, главным образом в Италии, ибо в Испании инквизиция появилась лишь несколько лет спустя, примерно в 1232 году, несмотря на то, что доминиканцы упрочились в этой стране раньше этого времени.
В 1224 году инквизиция уже действовала в Риме, куда проникла ересь, и император Фридрих II, вследствие увещеваний папы, объявил в Падуе конституцию, пункты которой мало отличались от постановлений, принятых на соборе в Латеране под председательством Иннокентия III.
Двадцатого апреля 1233 года папа Григорий IX основал всеобщую инквизицию в провинциях Бордо, Бурж, Нарбонн и Ош и вверил её доминиканцам. Этот акт вполне можно рассматривать как узаконенное рождение инквизиции в том виде, в каком она долгое время существовала в Европе.
Григорий IX сохранил за доминиканскими монахами должность инквизиторов и дал им в сотрудники францисканцев. Тем временем новые соборы, созванные в Тулузе, Мелене и Бозье, были заняты наделением своих судей всеми необходимыми полномочиями и снабжением их всеми средствами для удачного выполнения их священных обязанностей.
Сущность законов инквизиции заключалась в следующем:
«Все жители, в возрасте для мальчиков – от четырнадцати и для девочек – от двенадцати лет, должны дать клятвенное обещание, что они будут преследовать еретиков; а в случае отказа с ними будут обращаться как с подозреваемыми в ереси.
Те, которые не будут являться в трибунал для покаяния три раза в год, будут одинаково считаться подозреваемыми в ереси.
Все дома, служившие еретикам, будут уничтожены.
Всё имущество еретиков и их соучастников будет захвачено, причём дети их лишатся права получить из него хотя бы малейшую часть.
Добровольно обращённые еретики не имеют права жить в той же местности.
Они обязаны носить на своей одежде два жёлтых креста, один – на груди, второй – на спине, для отличия их от других католиков.
Наконец, ни один мирянин не имеет права читать Евангелия иначе как на латинском языке».
Церковь не была удовлетворена тем, что её власть распространяется только на живых. Мёртвым тоже не удалось избежать «Мировой руки», как иногда называли инквизиционные суды. Пример приговора умершему еретику в 897 году даёт папа Стефан VII, который велел выкопать труп своего предшественника папы Формоза, объявил его еретиком, приказал отсечь ему два пальца правой руки, которыми обычно папы благословляют верующих, и велел бросить обезображенное тело в Тибр. Однако верующие выловили труп святого отца из реки и предали его земле. Через некоторое время, в 905 году, другой папа – Сергий III – снова выкопал труп несчастного Формоза, облачил его в папские одежды, чтобы усадить на престол, обвинить в ереси, торжественно вынести приговор, обезглавить, отрезать три оставшихся на правой руке пальца и снова бросить в Тибр. Вновь верующие выловили из реки останки папы-еретика и принесли в собор Святого Петра. И тут уж священство и клир перед папой Формозом были вынуждены склонить лики святых и приветствовать его со всеми почестями, ибо невиновность его была признана – Господь неизменно возвращал папу в церковь.
Инквизиторы, следуя примеру пап, тоже не стыдились откапывать трупы еретиков и действовать так, как будто они всё ещё живы. Трупы сжигали, а пепел развеивали по полю. Если же светские власти, которые одни только могли приводить приговор в исполнение, ибо по церковному уставу ни один священнослужитель не мог причинить вреда человеку, отказывались или не торопились эксгумировать еретика, то им грозило отлучение от Церкви или, того хуже, обвинение в ереси.
Инквизиторы вообще ничего не стеснялись и не задумывались о том, как выглядят их действия со стороны. В манускрипте, принадлежащем перу Гийома Пелиссона, уроженца Тулузы, который вступил в доминиканский орден около 1230 года и стал в 1234 году инквизитором, несмотря на свою сравнительную молодость, описывается, как монахи отпраздновали канонизацию блаженного Доминика.
В 1234 году – в том году, когда, по словам Гийома, «была объявлена канонизация блаженного Доминика», – доминиканцы Тулузы устроили торжественную мессу. Участники совершали омовения перед трапезой, когда «по Божественному провидению» прокатился слух, что умиравшая поблизости от лихорадки женщина только что получила «консоламентум» – катарский эквивалент обряда причащения перед смертью – от неких еретиков. Оставив свои омовения, толпа доминиканцев в сопровождении епископа Тулузы бросилась в дом умирающей и ворвалась в её комнату.
«Епископ… усевшись рядом с женщиной, начал пространно говорить с ней о презрении к миру и земным вещам… С великой осторожностью божий епископ вытянул из неё то, во что она веровала по многим вопросам, и почти всё это оказалось как раз тем, во что веруют еретики… После чего епископ сказал ей: «Значит, ты еретичка! Ибо то, в чём ты призналась, есть вера еретиков, а тебе должно быть ведомо, что ереси выявляются и осуждаются. Отрекись от них! Прими то, во что верует католическая церковь». [Епископ] обращал к ней эти и другие слова в присутствии всех остальных, но ничего не добился и никак не сломил женщину; напротив, она только больше упорствовала в своём еретическом упрямстве. Тогда епископ, который тотчас призвал викария и многих других лиц, именем Иисуса Христа незамедлительно осудил её как еретичку. Сверх того, викарий велел взять её на постели, в которой она лежала, на графский луг и немедленно предал её огню».
Так доминиканцы Тулузы завершили своё празднование Дня поминовения недавно причисленного к лику святых Доминика человеческим жертвоприношением.
После введения и укрепления инквизиции во Франции и в Италии оставалось только учредить святой трибунал в Испании, что Григорий IX и не преминул сделать.
Что же касается папства, то оно, достигшее своего высшего развития при Иннокентии III, уже вскоре после его смерти стало клониться к упадку. Правда, папы по-прежнему гордились своим могуществом, но для многих было очевидно, что в это могущество народы верили всё меньше и меньше. Все видели, что Крестовые походы, начатые по почину пап ради освобождения Гроба Господня, не удались, словно сам Бог пожелал не допустить, чтобы эта святыня досталась людям, только именующим себя христианами. Значит, к небу Рим не так близок на деле, как на словах. Когда же папы заявили, что неудачи Крестовых походов – наказание за грехи христиан, тогда глаза мыслящих людей обратились к папскому престолу и стали следить за поведением верховного понтифика.
Католический мир мало-помалу стал разочаровываться в Риме – чем дальше, тем больше. Ни один год, ни один день, ни один час не проходили для народного сознания бесследно… Одни смеялись над папством и распевали песенку, что викарий Христа за деньги делает с Христовым учением всё что угодно.
Трубадур Монтаньягу писал: «Если послушать их, так они не хотят ничего, а если посмотреть на них, так берут всё». Английский поэт Мэн острил: «У папы сердце лежит больше к серебряным маркам, чем к евангелисту Марку».
Другие искали «новой веры». Сколько ни старались папы направить внимание верных католиков на жизнь загробную, а себе оставить господство в этой, – с таким разделом народы мирились всё хуже и хуже. Движение против господствующей церкви проявилось в разных странах. Во Фландрии и Франции секта богочеловеков учила, что папа – антихрист, что можно спастись и без посредничества духовенства и святых, – для этого нужно лишь слиться душою с Богом. Появилось и быстро распространилось «Вечное Евангелие», написанное одним калабрийским монахом, который в этой книге доказывал, что «вот уже настаёт воплощение Святого Духа во всём» и что «Святой Дух начнёт своё дело с того, что уничтожит католичество с папой-антихристом во главе». Амальрих Бернский проповедовал «Вечное Евангелие» в самом Париже.
В Нидерландах и Германии распространялись новые секты братьев и сестёр Свободного Духа, бегинов и бегинок.
Университеты были переполнены людьми, неудержимо стремившимися к образованию. Этого стремления никто не мог остановить, хотя многие и хотели бы сделать это. Учение Аверроэса преподавалось профессорами с высоты кафедр. Здесь и там появлялись сочинения, стремившиеся показать истинное лицо папы. В Германии миннезингер Фогельвейде пел: «О, Небесный Отец, хранитель Твоей сокровищницы, папа, – вор; твои пастыри – волки, жрущие овец; твои судьи и другие власти – атаманы разбойников и убийц».
Но впереди других в этом отношении стояли провансальские трубадуры. Они пели: «Все пороки идут из Рима, этого царства золота. Приглашаем всех христиан уничтожить эту червоточину. Они слывут пастырями, но на деле это обманщики, грабители и убийцы. Чем выше кто стоит, тем хуже; чем меньше в них правды, тем больше их ложь; чем меньше знания, тем больше коварства; милосердия у них нет совершенно. Никто ещё не восставал так против Бога, как эти патеры восстают с древнего времени. Я не дерзну и рассказать о том, что они дерзают даже делать. Знатность не в породе, а в доброте сердца и в храбрости».
Жестокости, совершённые над альбигойцами, не заставили трубадуров замолчать и никого не убедили в непогрешимости папы. Они только усилили негодование против Рима.
Правда, провансальские еретики были принесены в жертву, и жертва эта была кровавая, но она не пропала бесследно: пятно альбигойской крови до сего дня не смыто с Латеранского дворца…