Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века

Рождество

Главным праздником, которым фактически завершался год, было Рождество.

В преддверии его на центральных улицах Москвы происходило настоящее столпотворение. Потоки людей были вынуждены двигаться по тротуарам медленным шагом, с трудом продираясь через заторы, возникавшие возле празднично украшенных витрин больших магазинов.

«Любопытную витрину устроили у „Мюра и Мерилиза“: большой плац перед казармами, – описывал репортер предрождественскую суету. – Несколько десятков кукол, наряженных в германские военные мундиры, маршируют, стоят во фрунт, занимаются гимнастикой. Генерал гарцует на лошади. Пред витриной – толпа.

Детишек прямо не оторвешь...

Другую любопытную выставку устроила у себя фирма, торгующая швейными машинами. На ее окне – внутренности крестьянской избы.

Кондитерские и парфюмерные магазины, по обыкновению, расставили на своих полочках стройные ряды изящных бонбоньерок, фарфоровых статуэток-вазочек, флаконов.

Здесь хорошенькие продавщицы в белых передничках, с гигантскими прическами, совсем придавливающими их к земле, стуча каблучками, перебегают от одного покупателя к другому...

Приготовились к празднику цветочники. За своими стеклами они выставили целые благоухающие рощи ландышей, белой сирени, цикламенов. Через несколько дней в красивых корзинах эти цветы украсят рождественские столы с традиционными гусями и тупомордыми поросятами...

Людно в пассажах.

Но еще многолюднее и шумнее у «Мюра и Мерилиза». В узких дверях – непрерывный поток.

Тот же поток на лестницах. По традиции, здесь приютились столики городских попечительств о бедных: может быть, проходящие что-нибудь и положат на тарелки. Скучают за ними дамы-благотворительницы. Вопреки «благотворительным обычаям», они все в очень скромных костюмах...

Толкотня, конечно, на верхнем этаже, на «Рождественском базаре». Елочные украшения, кучи игрушек: заводные зайцы, плюшевые обезьяны, аэропланы, дирижабли...

У детей разбегаются глазенки».

Поскольку из года в год повторялась одна и та же картина, «Мюр и Мерилиз» специально публиковал в газетах объявление с напоминанием публике о громадном наплыве покупателей в последние дни перед праздниками. Поэтому владельцы магазина просили москвичей «пожаловать к ним заблаговременно, когда у нас более разнообразный ассортимент товаров», чтобы «дать нам возможность лучше и полнее удовлетворить их желания».

Но самая большая толчея творилась на рынках и, прежде всего, в Охотном Ряду, где жители Москвы запасались традиционными деликатесами к праздничному столу: окороками, поросятами, гусями. Рачительные хозяйки, переходя из лавки в лавку, от одного торговца к другому, настойчиво искали провизию высшего качества, стараясь при этом выгадать и в цене.

В начале XX века в предпраздничные дни возле прилавков нередко можно было встретить купца-миллионера, упорно уговаривавшего торговца «сбавить» со стоимости гуся или поросенка. Причину этого интересного явления попытался объяснить Н. А. Варенцов:

«Многим покажется странным, что некоторые купцы, жертвующие на благотворительность тысячи, даже миллионы, в то же время, чтобы не переплатить в провизии какой– нибудь десяток рублей, ездят по базарам, торгуются, волнуются, затрачивая много труда и времени.

Как все это понять? Объяснить можно разве только тем, что при постоянных своих покупках, нужных им для торговли, образуется у них вроде привычки от сосредоточия их ума, силы воли в одном месте сердечных желаний – не передать, а потом все это переходит и на мелочи, для них неважные, как, например, переплата в провизии или на извозчиках. [...]

Н. А. Найденов, как несомненный знаток жизни и обычаев купечества, на одном из собраний выборщиков Биржевого комитета, собранном за несколько дней до Рождества Христова, спешил скорее его закончить с желанием отпустить почтенных купцов к волнующим их домашним делам. Закрывая собрание, он сказал: «Есть еще вопросы, требующие разрешения собрания, но отлагаю до окончания праздников, зная, что у большинства из нас головы заняты в данное время праздничными заботами: гусями, поросятами – самое время запасаться ими, а потому закрываю заседание с пожеланием встретить и провести праздник Рождества Христова и Новый год в полном здоровье и довольстве». Это собрание происходило приблизительно около 1900 года, то есть в то время, когда значительная часть купечества шагнула далеко [вперед в сравнении] с годами моего детства. Многие из них были с высшим образованием, хорошо знакомы с жизнью Европы; мнили себя наподобие английских лордов – и вдруг о них могут подумать, что они поедут покупать гусей и поросят. И пожелание председателя на них подействовало неприятно. Я заметил, как лицо Г. А. Крестовникова, сидевшего напротив меня, передернулось, сделалось насмешливым, и по всему было заметно, что эта шутка председателя ему не понравилась. У других же, старых купцов вызвала полное сочувствие, было слышно через довольный смех: «Что говорить: что правда, то правда!»»[185]

Как видно из воспоминаний крупного московского предпринимателя, в его среде в наступившие «новые времена» поддерживалась традиция, согласно которой мужчины добровольно брали на себя хлопоты по закупкам провизии. Согласно другому московскому обычаю, подготовка дома к празднику целиком оставалась в женских руках:

«Уже за неделю до Рождества Христова радивые хозяйки начинали убирать свои квартиры, в то время превращавшиеся по виду, как будто было нашествие Батыя: вся мебель сдвинута со своих мест, сняты образа, зеркала, картины; окна, двери без драпировок; полы без ковров и половичков. Комнаты наполнялись суетливой прислугой с какими-то еще приглашенными женщинами из богаделен, все они с босыми ногами, заткнутыми подолами, с ведрами, мойками, швабрами, мочалками неистово мыли, вытирали и выметали скопившуюся пыль и грязь, полировали мебель смесью деревянного масла со скипидаром; с высоких стремянок тщательно промывали люстры, канделябры, бра, вставляя свежие свечи. Уборка начиналась обыкновенно с парадных комнат, постепенно переходя на жилые и тем внося большой сумбур [в жизнь] лиц, принужденных в это время быть дома.

Наконец, квартира принимала праздничный вид: стекла в окнах, зеркала вымыты, арматура оконная, дверная и печная, вычищенная толченым кирпичом, вся блестела, но была обернута бумагой, чтобы до праздника она не потускнела; тоже полы, натертые мастикой, воском, блестели, выделяясь своим лоском; воздух делался чистым, с пронизывающим запахом мастики и скипидара»[186].

Если в глазах мемуариста предпраздничная генеральная уборка представлялась нашествием Батыя, то творившееся в те дни на вокзалах напоминало великое переселение народов. Огромные массы фабричных рабочих, пришедших из деревень в Москву на заработки, буквально осаждали железнодорожные станции. Им всем во что бы то ни стало требовалось уехать в родные края, чтобы Рождество провести в кругу семьи. Для вывоза из Москвы таких невзыскательных пассажиров довольно долгое время практиковалась подача составов, состоявших из «теплушек» – грузовых вагонов, наскоро приспособленных для перевозки пассажиров.

Еще одним свидетельством приближения Рождества было появление на площадях Москвы целых ельников. Это открывалась продажа елок. В начале XX века лесными красавицами торговали только в двух местах: на Воскресенской и Театральной площадях. В 1910 году газеты сообщали, что «несколько кудрявых еловых лесов выросло и на других городских площадях». Вот только на Театральной елки не стояли, как прежде, а лежали, поскольку декабрь выдался бесснежный, и не было наста, куда обычно продавцы втыкали основания деревцев.

Вместо Деда Мороза с елками на плечах в разные концы города шагали мальчишки-рассыльные, подрядившиеся за 10—15 копеек доставить покупку по нужному адресу.

Московские хроникеры, описывая предпраздничную Москву, конечно же, не обходили вниманием елочные базары и знакомили читателей с бытовыми сценками, свидетелями которых им приходилось быть. Вот, например, отрывок из репортажа, появившегося на страницах журнала «Искры» в 1901 году:

«Елки, елки, елки.

Настоящий лес елок вырос, точно по волшебству, на Воскресенской площади.

За праздники весь этот лес елок поодиночке, и маленькие корявые, и большие статные, разойдутся по Москве и, увешанные безделушками и сластями, будут украшать барскую палату, и купеческую «залу», и скромную квартирку чиновника, и убогую «комнату без мебели от жильцов» бедняка мастерового.

Не одинаково богато будут они разукрашены, но одинаково будут радовать эти елки ребятишек, детей богача и бедняка.

Барышники, перекупившие елки у крестьян, похаживают вокруг товара, весело похлопывают рукавицами. Ведь они теперь дерут за них втрое. Еще бы! Не говоря уже про людей состоятельных, теперь всякий бедняк тянется из последнего, чтобы купить елочку на утеху своим ребятишкам. [... ]

Уныло плетется господин в форменной фуражке, нагруженный свертками, за почтенной, но накрашенной особой, в шляпке с цветами.

– Но позвольте, Олимпиада Васильевна-с! Позвольте вас спросить, за каким рожном, вам понадобилась елка? – вопрошает господин.

– Что-с? – сердито обертывается дама, очевидно супруга. – То есть как это за рожном?

– Так-с! Шлялись-шлялись, покупали-покупали всякую дрянь – теперь еще елку зачем-то покупаем!

– Вы глупы! Понимаете?.. У Винтиковых будет елка, у Точечкиных елка, у Крошечкиных две, а у нас не будет?

– Так ведь у них, душенька, дети!

– Ах, идиот! А Ганя, Таня, Маня и Ваня, по-вашему, не дети ваши?

– Ха-ха-ха! Хороши дети! Младшему болвану 20 лет!

– Потрудитесь замолчать и делать, что вам приказывают! Поняли? – строго спросила супруга. – Ну-с, марш за мной».

В другом издании того времени, приложении к «Московскому листку», А. М. Пазухин устами героя рассказа «Во что обходится елка» поведал об истинной стоимости устройства праздника с участием лесной гостьи:

«Елочка этакая кудрявая, свежая, и, вероятно, добрый мужичок украл ее в каком-нибудь чужом лесу, вероятно огорчив хозяина леса... Но не в этом дело... Так вот-с, за елочку я отдал всего только рубль, заплатил какому-то оборванцу за доставку оной елочки двадцать копеек и очень обрадовал и супругу свою, и деточек, когда явился домой с оборванцем, притащил елочку... Жена меня смачно и вкусно поцеловала, старшая дочка погладила по лысине и назвала „папульчиком“, а младшие деточки почтительно облобызали щедрую десницу мою... »

Далее главе семейства по просьбе супруги пришлось выдать 50 рублей «на украшение елки, на подарки детям нашим и детям наших милых, добрых знакомых». После того как елка была украшена подобающим образом и под ней были уложены сюрпризы для детишек, жена напомнила ему, «что, кроме деточек... будут и взрослые, для которых, собственно, и делается елка». Пришлось доброму «папульчику» расстаться еще и с новенькой сторублевкой.

В другом «рождественском» рассказе Пазухин продолжил разработку темы стоимости детского праздника:

«А то вот елка... Тут искренне веселится детвора, которая не знает забот и печалей, ибо во время каникул „воспитатели Флаксманны“ детей мучениям не подвергают и своими педагогическими приемами не печалят. Дети действительно веселятся на Святках, – их праздник. Кругом сидят взрослые.

– Очень миленькая у вас елка, Степанида Дмитриевна! – говорит одна из дам хозяйке.

– Очень миленькая!.. – вздыхает. – Да, Вера Васильевна, очень миленькая, но если б вы знали, как мы запутались перед Святками!.. Вы – моя старая знакомая, даже друг детства, и я не стану скрывать перед вами своего положения... Страшно запутались!.. А все эти противные Тарантуловы!.. Сделали под Рождество елку в двести рублей, ну, и не хотелось отстать, чтобы не дать им повода пересмеивать... все позаложили, везде взаймы взяли, просто беда!..

А дети веселятся и прыгают, но так как родители нарядили их в очень дорогие костюмчики, дабы не быть осмеянными, то и боятся слишком резвиться и берегут и кружева свои, бархаты и шелка... »

Однако не будем иронию писателя относить ко всем москвичам. Конечно же, в подавляющем большинстве семьей елки устраивали не ради личных амбиций, а чтобы действительно порадовать детей. И у них, судя по мемуарам, Рождество навсегда оставалось в памяти, как самый светлый, самый радостный праздник. Одним из примеров могут служить воспоминания Н. М. Гершензон-Чегодаевой:

«Мы начинали готовиться к нему задолго, наверное, за целый месяц. Это было очень весело. По вечерам, перед ужином, а иногда и после него, мы располагались с мамой вокруг обеденного стола в столовой. Очень часто приходила и Поленька. Больше всего мы клеили цепи из золотой, серебряной, а иногда и цветной бумаги. Длинные полосы, которые разрезались на одинаковые кусочки, из них склеивались вставленные одно в другое колечки. У меня, конечно, кольца получались неодинаковой ширины или измазаны „Синдетиконом“ и прилипали к пальцам. Клеили коробочки, разные картонажи; сами сочиняли штучки из спичечных коробочек, золотили орехи. [... ]

...После обеда елку вносили в столовую, и с той минуты нам уже не разрешалось входить туда.

Елка была самым интересным, таинственным, бесконечно уютным, казалась огромным счастьем. Без сомнения, это в значительной мере определялось красотой той легенды, которая была с ней связана. Может быть, некоторую роль играло и то, что елочные игрушки были тогда необыкновенно хороши, разнообразны и интересны. Во всяком случае, с того момента, как квартира наполнялась чудесным запахом елки, и до тех пор, пока елку, покрытую кусками оплывшего разноцветного стеарина и остатками золотых нитей, не выносили во двор, в душе цвело счастье и ни на минуту не прекращалось ощущение великого праздника. Помню, что даже ночью, во сне или в минуты просыпания ощущение присутствия елки– счастья все время продолжалось. Так, один раз, когда елка была в доме, в лунную морозную ночь я почему-то проснулась. На занавесках были причудливые лунные узоры. Мне казалось, что по воздуху тянутся тонкие серебряные нити, из которых воздвигается волшебно-прекрасная елка, я любовалась этим сказочным видением и так и заснула с ощущением такого полного счастья, какого не бывает в жизни взрослых людей.

Украшали елку папа, мама, Лили. Перед вечером приходили тетя Адя и еще кто-нибудь из родных, которые тоже принимали участие в работе по украшению. Мы сидели чаще всего на диване в маленькой комнате, в страшном напряжении и волнении. Скоро к нам присоединялись Поленька и Гриша. Из столовой доносились обрывки разговоров и звуки, сулившие несказанную радость. Так продолжалось два-три часа. Все родные проходили из передней прямо в столовую и оставались там. Мы никого не видели. Иногда только на минуту заходили к нам тетя Адя или дедушка.

Наконец двери открывались и мы входили в столовую. Первая минута была незабываемой. Столовая вся была праздничной, особенной, непривычной. Обеденный стол стоял в стороне. На его месте посереди комнаты стояла высокая, до потолка, елка, сияющая огоньками разноцветных свечей. Все, что было на ней, было так интересно, что мы долгое время не видели ничего другого, только ходили вокруг и разглядывали украшения и игрушки. Основная масса игрушек оставалась из года в год одна и та же, и мы каждый раз узнавали в них своих старых знакомых. Понемногу же мама всегда подкупала новые, с которыми мы с восхищением знакомились. Несколько игрушек чудом уцелело в течение всей моей жизни. Уже взрослой я иногда брала в руки эти вещички, когда– то полные волшебной силы, а теперь словно остывшие, как погасшие угольки.

Под елкой стоял старый, заслуженный Дед Мороз в красной шубе с елкой в руках, на вершине которой, воткнутая в подсвечник, горела свечка. Куда-нибудь на край стола прикрепляли пестрый фонарик, медленно крутившийся от тепла зажженной внутри него свечки. На елке же было волшебство – куколки, звери, ангелочки, коробочки, полные конфет, рыбки, блестящие шарики. Где-нибудь в стороне на столе лежали приготовленные для нас подарки: книжки, настольные игры, писчебумажные принадлежности, какие-нибудь игрушки, все, что принесли родные. Любуясь на елку, разглядывая подарки, я время от времени вспоминала о том, что это не все, что впереди меня ждет чулок, повешенный на ночь, и сердце замирало от предвкушения этого нового счастья. [...]

Когда родные расходились, мы шли спать, таща за собой в детскую подарки. На спинки кроваток вешали по чулку. Каждый год старалась я проследить, когда мама придет класть в чулок подарки. И ни одного раза не удалось мне выдержать характер – не уснуть до этой минуты. Зато позже, глухою ночью, я иногда просыпалась и начинала в темноте ощупывать чулок. До сих пор ясно помню то ощущение, которое я испытывала при этом. Руки ощупывали раздувшийся чулок, какие-то углы, выступы и округлости. Казалось, что там заключены все сокровища мира, что-то такое интересное и чудесное, чего не бывает в настоящей жизни.

Утром я всегда испытывала известное чувство разочарования. Как ни хороши были подарки, они никак не могли соответствовать тому, что обещала рождественская таинственная праздничная ночь, неизведанные углы и выступы невидимого чулка. В это утро мы долго сидели на кроватях неодетые, разглядывая все то, что нашли в чулках и что вчера получили на елке и не успели вечером как следует разглядеть. Потом одевались и шли к елке. Теперь, при свете дня, можно было подробно разглядеть украшения, игрушки. Мы обследовали все коробочки и картонажи и извлекали из них конфетки. Обычно это было монпансье, помню, однажды такой формы, как овес, всех цветов. Мы поедали все эти конфетки, набивая ими себе рты. Елка притягивала к себе как магнит, мы от нее не отходили»[187].

Такие же светлые воспоминания о Рождестве спустя многие годы сохранил Б. И. Пуришев:

«Мне и моим сверстникам наша елка всегда доставляла большую радость. Да и взрослым посетителям также, хотя они и не получали от мамы традиционных рождественских подарков в виде игрушек или сладостей. Все садились вокруг елки, вдыхая ее свежий лесной аромат в мерцании многочисленных восковых свечей. И зачастую пели немецкие рождественские песни („О, Tannenbaum!“[188]), ведь домашних русских рождественских песен в то время как будто еще не было. Популярная песня «В лесу родилась елочка» появилась позднее»[189].

Действительно, замечательная песенка о елочке, что «в гости к нам пришла», появилась только в начале XX века. Стихи, которые легли в ее основу, были написаны москвичкой Раисой Кудашевой в 1904 году и опубликованы сначала в журнале «Малютка», а затем в сборнике для рождественских утренников. В семье ученого Леонида Бекмана была придумана и переложена на ноты мелодия. Со временем «В лесу родилась елочка» зазвучала по всей России, по-настоящему превратившись в народную песню.

В отличие от детей, для взрослых москвичей Рожество Христово было не только радостным, но и чрезвычайно хлопотным праздником. Кроме приобретения подарков и устройства праздничного стола, следовало разослать всем родным и знакомым поздравительные открытки или визитные карточки со словами добрых пожеланий. Последнее высмеивалось в прессе, как отживший свой век обычай, из-за которого впустую загружается почта – все равно, мол, москвичи ездят друг к другу, чтобы лично поздравить с праздником. Но вплоть до 1914 года в канун Рождества почтальонам по-прежнему приходилось таскать тяжеленные сумки, набитые поздравительными письмами.

Для москвичей, служивших в частных фирмах и казенных учреждениях, Рождество еще было связано с получением «наградных» денег. Кроме того, государственные служащие получали к празднику награды в виде повышения в чинах, орденов и медалей. Информацию об этом каждая из московских газет старалась опубликовать раньше конкурентов. Из-за спешки случались ошибки, и довольно курьезные. Однажды в газете «Русское слово» не только переврали фамилии нескольких высокопоставленных чиновников, но и некоторые из них были объявлены кавалерами ордена Святой Екатерины – исключительно женской награды.

С наступлением самого праздника хлопот не убавлялось. Это хорошо видно из описания, оставленного Н. А. Варенцовым:

«Праздничный день начинался церковными службами, ходили к заутрене и ранней обедне. По возвращении из церкви дети награждались подарками, а также вся прислуга. С черного хода приходили с поздравлением дворники, кучера, трубочисты, почтальоны, ночные сторожа и тому подобные лица, имеющие какое-либо отношение к хозяевам, наделявшиеся некоторыми суммами.

Визиты родственников и знакомых начинались рано, чуть ли не с 9 часов; одни уезжали, другие приезжали, приходили приходские священники с крестом, пели тропари празднику, кропили святой водой всех подходящих приложиться ко кресту, попозднее приезжали знакомые монахи из монастырей, и весь день проходил в сутолоке и суете, надоедливой и малоинтересной. Всех приезжающих приглашали в столовую, где на длинном столе стояли разные закуски, вина, с разными затейливыми и вкусными блюдами»[190].

Газеты писали, что в числе визитеров «с черного хода» в квартиры добропорядочных обывателей вдруг заваливались совершенно незнакомые молодые люди, напоминавшие с виду «недостаточных студентов». «Мученики науки», поздравив опешивших хозяев с Рождеством, нагло требовали, чтобы и их одаривали рублем-другим.

Главным испытанием на Рождество для москвича из общества были визиты. В начале книги мы упоминали о новогодних визитах, но по своему характеру они не шли ни в какое сравнение с рождественскими. На этот раз требовалось не только объехать множество домов, но и в каждом не обидеть хозяев отказом от угощения. О тяжелой доле визитера говорилось в стихотворении, опубликованном в газете «Новости дня»:

Праздник – это облаченье В новомодный фрак, Непонятное волненье, У дверей рысак. Чрезвычайная отвага, Напряженный ум, Водка, эль, коньяк, малага, Редерер и мумм...[191] В каждом доме радость встречи, Вилок, рюмок стук, Поздравительные речи, Целованье рук... Чувств «горячих» охлажденье, Помутневший взор, В пьяном виде возвращенье Ночью...[192]

В прозе признания визитера выглядели не менее трагически: «По рюмочке, да по две, а где так и стаканчик красненького или беленького, да коньячок без счету на придачу, – к вечерку-то образовались градусы высокие. От шести различных поросят отведал, половину заливных да половину жареных, ветчин, икр сколько! Словом, приехал домой больной, да и посейчас в себя не могу прийти. Как взгляну на поросячью физиономию, так дрожь меня и берет. Не будь он скотина бесчувственная, да к тому же заливная, – так бы, кажется, и съездил ему по разукрашенной физии».

В упомянутой ранее рекламе «шустовского» коньяка как– то была обыграна типичная ситуация, связанная с визитами:

– Иван Иванович, пожалуйте в столовую...

– Не могу-с, Марья Петровна, честное слово-с.

– Вздор! Рюмка шустовского коньяка и кусочек ветчины вам вреда не принесут. Скушайте, пожалуйста... ну, для меня... выпейте за мое здоровье!

– Вам хорошо, Марья Петровна, говорить-с, но ведь я уже слышал это в сорока шести домах, и во мне уже сидят два окорока ветчины и четвертная[193] шустовского коньяку! Пощадите!

С Рождества начинались Святки. По старой русской традиции, которой москвичи еще вполне придерживались в начале XX века, в это время по домам ездили ряженые. Как правило, это были знакомые хозяина дома, заранее втайне от всех договорившиеся с ним о предстоящем «нашествии».

Ряженые приезжали со своим тапером – наемным музыкантом, игравшим на фортепьяно музыку для танцев. Стоили его услуги сравнительно недорого – три рубля за вечер.

От веселья, затеянного ряжеными, как говорится, дым стоял коромыслом. Зачастую к этому домашнему маскараду присоединялись все обитатели дома, наскоро облачившись в вывернутые шубы и бабушкины наряды, извлеченные из сундуков.

Многие из купцов свято блюли свою корпоративную традицию – с размахом погулять во время Святок. Естественно, к ним присоединились и москвичи разных других званий и профессий. Знаток московского быта А. М. Пазухин не мог не оставить точной зарисовки такой гульбы:

«Вот, например, мчится за город лихая тройка с группою таких веселящихся молодых и немолодых людей. Тройка действительно чудная, „унеси ты мое горе“ тройка, что называется, но, унося компанию за город, горя эта тройка не уносит. Сидит компания, достаточно „зарядившая“ себя для веселья, и только один из этой компании, средних лет купец из Таганки, „веселится“, ухая на лошадей, зазывая всякими способами встречных и обгоняемых и возбуждая сильное негодование городовых. [... ]

– Да будет тебе! – останавливают купца собутыльники. – Что ты орешь-то?..

– А почему же мне не орать, ежели я весел?.. Орите и вы!.. У вас, может, карманы дырявые, так вам действительно не до оранья, а я перед праздниками так торговал, что еще больше должен веселиться... Желаю взыграть!.. «Во поле березонька стояла, во поле кудрявая стояла...» Караул!..

Городовой хотел было задержать тройку, но так как она подъезжала уже к заставе, махнул только рукою и плюнул.

– Хуже самого серого мужика веселятся! – ворчал он.

Компания, между тем, подъезжала к «Яру».

– Этот болван совсем пьян, – кивнул один из числа ее на купца. – Ломаться будет или заснет, а платить придется нам...

– Вероятно, – согласился другой. – У тебя сколько денег?

– «Франк и несколько сантимов», то есть другими словами – очень мало... А у тебя?

– У меня есть сторублевка, но жалко отдавать последнюю– то...

– Да ведь все-таки есть, а у меня – ни-ни, ничего!.. Ты все– таки счастливее меня...

– Ну, это вопрос... Ты где достал к празднику денег?

– Я?.. Тут, у одной... у тетушки!.. У родни.

– Ну, да, понимаю... Это тоже не особенно трудовые деньги, но все же ты можешь быть покоен, тогда как я...

– Что?..

Вместо определенного ответа слышится продолжительный вздох.

– Шкуру сдерут? – спрашивает обладатель франка и нескольких сантимов.

– Да!..

– А меня могут под суд отдать, – откровенничает третий.

– Неужели украл?..

– Свинья!.. Кто же это из порядочных людей крадет?.. За кого ты меня принимаешь?

– Но ведь ты сам же говоришь про суд!..

– Так не за кражу же...

– Подложец сделал?

– Нет... Занял у одного знакомого, без его желания дать...

Тройка круто поворачивает и останавливается у ярко освещенного подъезда шикарного ресторана, из которого несутся навстречу приехавшим веселые клики, песни, музыка и «звон стакана...» Весело, ах, как весело!..»

Этим эпизодом мы заканчиваем наше описание жизни москвичей начальных лет двадцатого столетия. Вслед за Рожеством они справляли Новый год, желали друг другу нового счастья и были уверены, что их жизнь будет неизменно двигаться по накатанной колее.

Так, в роковом 1914 году никто даже предположить не мог, что пройдет немногим более полугода, и начнется Мировая война. Например, бывший городской голова, брат видного депутата Государственной думы Н. И. Гучков заявлял: «Ничего кругом не предвидится, нечего и сказать. Не жду в Новом году никаких перемен в нашей жизни. Сравнительно спокойно за пределами нашего государства, тихо и у нас. Симптомов, предвещающих крупные события, нет».

Однако заговорили «августовские пушки», навсегда разделив бытие москвичей на беспечное «прежнее» и суровое военное. Затем одна за другой грянули две революции, положившие начало новой эпохе.

Жизнь Москвы потекла совсем по другому руслу.