Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века

Масленица

Зимний сезон балов и прочих развлечений завершался Масленицей. Не было в Москве мало-мальски приличного литератора или журналиста, который хотя бы однажды не обратился к теме города во время этих праздничных дней. Но что характерно, судя по этим описаниям, на протяжении всего интересующего нас периода московская Масленица в своих главных чертах оставалась практически неизменной. Вот, например, что писал об этом празднике обозреватель московской жизни в преддверии XX века:

«Сегодня начинается Масленица...

Разгульная, веселая неделя, когда почему-то всякий обыкновенно весьма умеренный обыватель считает своим священнейшим долгом есть и пить совершенно неумеренным темпом...

Блины и их неизменные спутники: зернистая икра, семга, сметана – вот интересы масленичной недели... Напитки всех сортов и видов – вот ее злобы дня!

Сообразно с усиленным «питанием» идет и усиленное веселье!

Последняя театральная неделя – это какая-то каторжная работа для актеров и какое-то судорожное веселье для публики... Спектакли днем и вечером... Все спешат навеселиться на весь длинный Великий пост...

Кстати, о московском веселье...

Я не знаю почему, но наше московское веселье носит характер довольно тяжелый! [...] Отчасти, я думаю, что немало этому способствует и то, что московская публика любит-таки покушать блинов со всеми необходимыми «прилагательными» к ним... И после пяти-шести десятков блинов – едва ли «легкость» будет у места».

Писатель А. Пазухин постарался отразить необычность настроения, овладевавшего москвичами с приходом Масленицы:

«При наступлении этой недельки жизнь обывателя совершенно выскакивает из-под колеи и несется сломя голову где попало и как попало, забывая совершенно вчерашний день и уж нисколько не думая о дне завтрашнем.

Все закружатся, все словно угорят и будут охвачены такою жаждою веселья, что удовлетворить эту жажду почти невозможно. Одним словом – Масленица как бы обязывает обывателя веселиться во что бы то ни стало. Иному совсем не до веселья – и средств у него для этого мало, и дома неурядицы, и на плечах тяжелым бременем лежат то забота, то недуг какой– нибудь, но тем не менее и такой субъект старается забыть свои недуги, свое горе, добывает где-нибудь презренного металла и старается погулять, как может и как умеет.

Иной гуляет, так сказать, по традициям, ибо гулянье на Масленице освящено целыми веками, иной гуляет потому, что у него жизнь кипит и клокочет в крови, а иной целый год сидит, корпит над работой, копит копеечку за копеечкой, но на Масленице считает непременной обязанностью отдохнуть, погулять и повеселиться.

Гуляет богач, гуляет бедный, гуляет старый и молодой, гуляет оптимист и пессимист, а при этом развеселом гулянии считается необходимостью как можно больше проглотить блинов, хотя бы эти блины были человеку не по нутру. Впрочем, русское кулинарное искусство приходит здесь на помощь и преподносит желающему гулять обывателю блин во всевозможных видах, так что блин этот угодит решительно каждому вкусу.

Блин является то в виде легкого, воздушного, похожего на кружево печенья, которое можно скушать безнаказанно человеку с самым нежным организмом, то является он жирным, сочным куском теста, которое может переварить лишь тот желудок, про который говорится, что он «топор сварит», а затем блины совершенствуются изобретательностью хозяек, поваров и кухарок до такой степени, что становятся положительно не похожими на своего прародителя, каким может считаться русский гречневый блин.

Приправы в виде зернистой и паюсной икры, янтарной семги, удивительного масла и сметаны слишком уж ординарны, и приправы эти могут удовлетворить лишь обыкновенного человека, а вот такого гастронома, такого гурмана, который давным-давно уж сыт по горло, приправы эти не удовлетворят.

Мало такому гастроному и так называемых припеков в виде яиц, снетков, груздей, лука и т.д.»

Блины со всеми перечисленными атрибутами, конечно, были альфой и омегой Масленицы, но в этом алфавите имелась и буква «П», чтобы обозначить такое явление, как поголовное пьянство. Самые предусмотрительные москвичи, приступавшие к нему загодя, попали в поле зрения фельетониста журнала «Искры»:

«Пьянствует на Масленой Москва, вся пьянствует, поголовно. Городовые и дворники по улицам не успевают подбирать „тела“. В захолустных переулках этих тел, впрочем, никто не подбирает. Когда Масленица окончится, все эти „тела“ опять людьми станут и, почесывая ушибленные места, за дело примутся. А без ушибов, говорят, во время разгула в Москве никак нельзя. Заглянул к „Яру“, в „Стрельну“, даже в большие городские трактиры; вижу: точно, нельзя без ушибов.

– Шибко пьют?

На этот мой вопрос половой только ухмыльнулся и конфиденциально доложил:

– Масленица еще не началась, а вот уже почетный гражданин и коммерции советник Илья Ильич Перкалёв вчерась, выходя от нас после блинов с выпивкою, запел диким голосом... Дам своих перепужал. Насилу утишили. В швейцарской швейцара Никандру за барышню принял и в руку его поцеловал, а даме, тут случившейся, сунул в руку гривенник. На подъезде очинно кричать изволили.

– Домой, накричавшись, поехал?

– Какое домой! Вы, сударь, наших московских обычаев не знаете. Домой их степенство попадут денька через два – и то, если будет милость Божья».

То же издание дает обзор уличных сцен, когда праздничная неделя уже началась:

«Четыре часа пополудни. По улицам прохожие как-то странно поминутно наталкиваются друг на друга и расходятся с легкою перебранкой. Впрочем, дебошей больших не заметно. Только где-то и кого-то бьют. Кто-то уже закричал: караул! Из театров выходит народ после утреннего представления. Многие не дослушали до конца пьесу и уехали, торопясь к блинам. У Корша представляли что-то очень веселое, и замечается оживленное настроение публики, толпящейся в вестибюле и на подъезде.

– А, заклюй его муха! – говорит толстый купец с седеющей бородою другому – рыжеватому, худощавому. – Колесом ходит по сцене этот Сашин. Право слово, колесом.

– А Чинаров? И этот не выдал... В гамаку – как взбирался так-таки и изобразил: ногами кверху, а головой вниз.

– Это я люблю! Масленичное, весело чтобы было. А то, намедни, в Художественном тянули-тянули канитель какую– то. Жена всплакнула даже, дочери почали визжать, а меня пот прошиб. Да рази евто театр? Погребальная процессия – и все тут.

Купцы усаживаются в сани и уезжают. На крыльце появляется многочисленное семейство. Розовенькая и беленькая барышни хихикают. Саврасики в зеленых и пунцовых галстуках усаживают их в сани, нашептывая сладчайшие «куплименты». Один изловчился и, подсаживая, ущипнул миловидную блондинку за колено. Девица вскрикнула.

– Глашка, что ты? – спросил сам.

– Ногою снегу в калошу зачерпнула, – краснея, отвечает вскрикнувшая.

Саврасик ухмыляется.

– Сила Терентич! Ты куда же? – спрашивает сама, видя, что муженек, усадив семью в просторные сани, начинает отступать.

– По делу! Надо человечка одного повидать.

– Врешь! К «Яру» опять закатишься. Побойся Бога!

– И то, видно, боюсь, а то бы смирил тебя при всем честном народе, – говорит купец и машет кучеру, чтобы отъезжал.

По Тверской усиленное движение. Одиночки, тройки, пары наперегонки стремятся за заставу. Какой-то щеголек на иноходце уже сшиб с ног переходившего улицу старичка и погнал дальше. Однако старик сам поднялся. Только бранится, отряхая снег. В пошевнях двое с медно-красными лицами, очевидно коммерсанты, хохочут на всю улицу и придерживают, чтобы не выпала, очень пьяную даму. Тройка несется вскачь; ямщик дико орет: «Поди! Поди!».

Многие падают.

Две старушонки-салопницы остановились на панели и боятся переходить. У одной – лукошко с грязным кочном капусты, у другой – тавлинка с табаком.

– Лукерьюшка! Нюхни-ка зеленчаку и, благословясь, перейдем.

– Нюхнуть можно. Только вот, Агафьюшка, на переход не решаюсь. А вдруг наедет их степенство! После блинов прут они, выпуча глаза. Страсть!

– И, что ты, ничего. Не всегда же насмерть.

– А если ногу оторвут?

– Бога бы благодарила, кабы мне только ногу повредили. Перво-наперво, с него, членовредителя, аблакат деньгу взыщет. Не совсем же ирод и аблакат-то: даст и мне со взысканного малость. Потом безногую в богадельню примут. Казенный кусок хлеба тоже вещь недурная. Ноги стоит.

– Не говори так-то, Лукерьюшка! В каку богадельню еще попадешь. В иной такие строгости, что и другую ногу отдашь, только бы выпустили.

– Кофию по праздникам нет?

– Хуже. Смотритель нашу сестру дует.

– За что?

– За волосья. За что случится. Одначе, мать моя, надо переходить. Всех масленичных катальщиков не переждешь. Ишь, их сколько! Подсыпает и подсыпает. Гляди, милая, самого городового подмяли...

В ресторане у «Яра», в большом зале, тьма народу. Все столики заняты компаниями с дамами и холостежью. Первые больше едят, вторые – больше пьют. Блины истребляются с превеликим азартом. В глубине нечто вроде сцены, и на ней десятка два девиц в белых вышитых блестками платьях что-то поют. За шумом и звоном посуды ничего нельзя разобрать. Чиновничек со шляпою, надвинутою на самые глаза, на колеблющихся жердеобразных ножках, неистово аплодирует. Ему шикают. Противу сцены на стульях сидят зрители. В первом ряду задремал трехобхватный купчина и похрапывает.

– Сила Терентич, проснись, неловко, – будит его сосед, худощавый, с козлиной бородкой, в розовом галстуке.

– А что? Платить по счету? Сичас.

– Да нет. Петь будут эти самые венгерки, а ты храпишь.

– Что же, что храплю. Выходит вроде как бы аккомпанемента.

– Соседи обижаются.

– А мне очень надо!

Хор строится полукругом. Мужчины по флангам. Молоденькие и покрасивее – в центре.

– На каком евто они диалехте поют? – спрашивает трехобхватный.

– Не разберешь. Как будто по-русски, а не поймешь.

– Это они на блиняном, масленичном диалехте поют, – замечает кто-то.

– Верно, – одобряет толстый и кричит: – Стой-ка-сь, Сеня! Я к ним перелезу. Слышнее будет. Авось пойму!

Купец карабкается на эстраду. Ему шикают. Он бранится.

– Шагай, что ли, – кричит товарищу.

– Да нельзя на эстрадину эту. Сичас и выведут.

– Эко-сь сморозил. Да кто меня выведет, если я деньги плачу?

Начинается суматоха. Подбегают лакеи, является распорядитель. Хоровые певицы ломают строй и перестают петь. Одни, столпившись в углу, хохочут; другие заводят со зрителями переговоры. Еще несколько человек влезает на эстраду. Слышна крупная брань. Кого-то бьют. Во входных дверях появляется околоточный...

Близится к полуночи. Вся улица у ресторана заставлена экипажами. Кучера пьяны и не слышат вызовов. Пьяненькие бродят по снегу. Отыскивая своих автомедонов, ругаются и поминутно ослабевают. В отдельных кабинетах, что называется, дым коромыслом стоит. В главной зале – вавилон. Один пьяный, шатаясь, бродит и поливает пол шампанским, чтобы, значит, не было пыли. Другой выкатил глаза и ревет:

– Расшибу!

С шумом отворяется входная дверь, врывается толстая дама и, окинув взором залу, спрашивает швейцара:

– Муж мой здесь?

– Не могим знать. Мужьев тут много. Кто такой ваш супруг?

– Известно кто – купец. Такой кряжистый, борода с проседью, голова лысая. Второй день, как запропал.

– Много здесь лысых и с проседью. Извольте сами смотреть.

– Тут нет. А в отдельных кабинетах?

– Туда не впустят. Кабы вы вот знали, в котором ваш супруг, так хоша и трудно, можно пройти.

– Голубчик, – упрашивает купчиха официанта, сунув ему рубль в лапу. – Проводи ты меня в коридор, куда выходят эти самые кабинеты. Мой, как напьется, всегда орет. Я его сичас по голосу, а все же узнаю...»

Неотъемлемой принадлежностью Масленицы были «гуляния» – в Манеже и на открытом воздухе: близ Новодевичьего монастыря и возле Пресненских прудов. По свидетельству корреспондента «Русского слова», в Манеже собиралась простая публика, «которая из года привыкла считать посещение устраиваемых здесь гуляний чем-то вроде обязательной повинности». Развлекали ее «неизбежные куплетисты, гармонисты, хоры» и дрессированные звери В. Дурова.

Гвоздем программы было какое-нибудь театрализованное представление. Например, в начале XX века, во время Англобурской войны, бешеной популярностью у зрителей пользовалась «пьеса» с изображением боевых действий. Под громовые крики публики «буры» пускали под откос блиндированный поезд[16] и, переходя в штыковую атаку, громили англичан.

Гуляния «под Девичьим» сто лет назад уже не отличались столь грандиозным размахом, как это, скажем, было изображено в «Сибирском цирюльнике». В 1910 году, по свидетельству одного из репортеров, среди развалин закрытых, но не снесенных балаганов, к услугам публики были лишь парочка каруселей, «французские» горы и три действовавших балагана. В одном располагался «электротеатр» (кинематограф). В другом «почтеннейшей публике» предлагался «дивертисмент» с участием потрепанных «этуалей» и «хором песенников из портерных со зловещими лицами». Зрители галерки платили за возможность насладиться балаганным «искусством» по гривеннику, первые ряды шли по полтиннику.

В третьем балагане показывали движущуюся картину «Севастопольская оборона»: на фоне намалеванной на холсте панорамы города демонстраторы тянули на веревках «два подобия самоваров», которые, достигнув середины «бухты», раскалывались и «утягивались» на дно. По всей видимости, это должно было изображать затопление кораблей Черноморского флота.

Спустя год в описании газеты «Раннее утро» «гуляния» на Девичьем поле и Пресне выглядели следующим образом:

«Переполненные вагоны трамваев подвозят все новые и новые „партии“ масленично настроенной публики. Шум, гам, свист. Специфическое „галдение“ подгулявшей толпы.

На первом плане, конечно, карусели. Гармонисты залихватски ожаривают марши. А деревянные кони с испуганно– выпученными глазами неутомимо скачут, растопырив сразу все свои четыре деревянные ноги. Очень много «амазонок», предпочитающих «кавалерийское» седло более или менее удобному месту в коляске.

Пожинает лавры успеха «народный театр», на фронтоне которого голубыми буквами изображено: «Только что вернувшаяся из путешествия труппа известного народного певца Муравьева-Сидорова дает в течение Масленой недели интересные представления». Г. Муравьев-Сидоров в не первой свежести сюртуке озабоченно выглядывает из-за кулис и делает многозначительные жесты.

На балкончике около кассы «женщина в 40 лет» хриплым голосом, с оттенком грустной укоризны в тоне возглашает собравшейся вокруг толпе:

– Сейчас начинается! Берите билеты. Касса перед вами. Не мешайте тем, у кого деньги есть!

– А у кого нет денег – мы тем даром все покажем! – надрывается субъект в чекмарке. – Звездочет, станцуй им что– нибудь.

Мальчик с огромной маской чудодея под фальшивые звуки «квартета медных» исполняет «Во саду ли, в огороде». Кудластая борода из пеньки развевается на ветру. Чтобы еще больше заинтересовать скупящуюся на гривенники толпу, из– за кулис высылают «арьергард» – трех «хохлушек». Но Боже, что это за физиономии! Фантазия самого Данте не могла бы пойти дальше.

Сбоку над крышей театра возвышается огромное панно, изображающее трех молодиц у колодца и парня на первом плане. Внизу подпись: «Деревенщина Ермил, а посадским бабам мил!» У Ермила ярко-голубые штаны с заплатой и сверхсчастливое выражение лица.

Палатки с «французскими вафлями» торгуют незавидно, хотя угар от них несется отчаянный. Серьезную конкуренцию им составляет балаганчик, над крышей которого сажей от руки начертано: «Берлинские пышки! 1 копейка штука».

«Берлинец» – типичный калужский мужичонка в меховой куртке, на глаз вынимает из кадки «горсточкой» порции теста и любовно опускает их в кастрюлю с кипящим постным маслом. В одну-две минуты готов пяток пышек.

Потребителями берлинской кухни являются преимущественно мальчишки и девчонки. Но и взрослых привлекает дешевизна «немецкого» лакомства...

Букинисты расставили свои лари с книжной макулатурой. Ввиду плохих дел они прибегли к «американской» системе: «Любая книга 5, 10, 15, 20 коп.». За 20 коп. вы можете узнать «Радости влюбленных» и «Средство предохранять себя от беременности».

Бойко торгует палатка с «моментальной фотографией».

Какая-то досужая кумушка повествует:

– Здесь, касатики, зимой мертвый труп нашли. Как же, я сама видела. Синий-пресиний! Хорошо... Только на другую ночь в этой самой палатке еще один шкилет объявился. Вроде удавленника. И на спине у него записка: «Это второе тело. А еще будет пять». Такие страсти!

– Ври больше, старая! – обрывает кумушку чуйка.

И совсем как Фекла в «Женитьбе» обижается старуха:

– Пес врет, а не я!

Катание на лошадях далеко от помпезности. Год от года тускнеет этот род увеселения.

Пресненское гуляние.

Здесь много тише и скучнее. Функционирует только одна палатка с каруселями. Хозяин с большим багровым носом и его два подручных унылы. Деланно-весело зазывают к себе и играют тоскливого «Варяга».

Пустуют американские качели, несмотря на строгое предупреждение: «Стоя качаться воспрещается».

Есть тут и народный театр. Над крышей его возвышаются картины-плакаты: «Мобилизация в деревне», «Отбитие турецкого знамени», «Взятие турецкого редута». Русские солдаты в зеленых мундирах, турки – в синих. Бомбы, которыми расстреливают друг друга враги, аршина 3 в диаметре.

– Почему японцев они не изображают? – спрашивает какой-то подвыпивший рабочий.

Публика здесь серая».

В традициях московских журналистов было юмористическое подведение итогов праздников. Чаще всего персонажами рассказов на тему «Как мы провели Масленицу» были купцы, повеселившиеся во всю ширь натуры. Примером может служить рассказ И. Мясницкого, герой которого пытался пролить свет на тайну своих похождений с помощью случайных записей:

– Максим Исаевич охнул, икнул и прищурился на написанное.

«Красные блины с зернистой икрой и с кумом – 12 р. 48 к.»... Вот оно что... Это я для памяти, по своей аккуратности... Но почему 48 к., а не 45? Понял! Три копейки, значить, я или в бедную кружку в трактире, или нищему у подъезда на Масленицу... Ну-ка, дальше что... «Пили чай с коньяком втроем – 16 руб.»... А где? Черт его знает! И потом, какой же это чай, который 16 р. стоит? Я у Боткина самый лучший за 2 р. 40 коп. фунт беру, и вдруг сколько же мы фунтов?

«Пили кофей вчетвером с разной специей – 21 р. 40 к.»... Вчетвером, по-моему, за кофей 21 руб. дешево!.. Четыре персоны, а какие – неизвестно! Две персоны – это наши собственные: я и кум, а остальные-то две кто? По-видимому, чужие персоны. Понадеялся я, надо полагать, на свою память и без подробностей расход чертил... Что потом: стрелял из «Длинного Тома» – 3 руб.; целовал трех бурок из патриотизма – 15 руб.; Крюгеру с Жубером на пропой – 3 рубля»...

– Не во сне я, значит, под Лэдисмитом-то был, а наяву! – подумал Максим Исаевич, тяжело вздыхая. – С кофею-то, видно, мы в балаганы попали... География теперь как будто проясняется...

«Укрощал пьяную морду – 8 руб. и шесть гривен на извозчика»... Ничего не понимаю! На сласти публике – 3 р.; катался на карусели – 1 р.; Федору, который ругал англичан и называл меня Жубером, – 50 коп. Просил больше – не дал. Стал ругать меня Френчем толстопузым – атаковал его в оба уха. Мир без протокола – 10 рублей. Там же в цирк ходили, где никаких лошадей, а только немецкая мадам в грязных триках – 3 р. Звал соседку блины есть, а у ней муж, который дурак. Взыскали 10 р. С огорчения ущипнул бабу, а она оказалась девицей при мамаше. Мать тоже умна: девицу под Девичье водить!.. Стали звать городового, а я на лихача. Лихачу 5 рублей!..

– Вот что значить аккуратным быть! – похвалил себя Максим Исаевич. – Вся вчерашняя география, как на ладони... Ну-ка, дальше какие события...

«Аннушке, которая шла к тетеньке в гости – 3 р. на конфеты. Ее подруге Кате, которая никуда не шла, на перчатки – 2 р. 25 к. Ели блины с пением – 45 р. Пил без пения, но с музыкой – 35 р. Пошел пешком – 5 р.».

– А география-то того... начинает портиться! – вздохнул Максим Исаевич. – Где блины ел, куда пешком ходил – неизвестно... Потом что?

«Спорил с немцем о политике – пиво 60 к. Познакомился с блондинкой – на выкуп шубы 60 р. Поехали без мужа, которому, чтобы не скучал, – 25 р. на бильярд. Ели блины вчетвером: я, блондинка и две брюнетки – 22 р. 80 к. Всех разогнал – 60 р. Один остался – 15 р. Звал длинную – не пошла; подсела коротенькая – надерзила. Бою на 40 р. Жанне, которая в декольте разные куплеты, – 25 р. Маше за пение – 10 р. Омону за кресло – 3 р. Поехал с Лизой – лихачу 5 р. У Лизы дяденька помер. На похороны дяденьки – 25 р. В кабинете за разные Трансваали с посудой – 140 р...»

– Ничего не понимаю! – почесал в затылке Максим Исаевич, – где был, никакому географу не понять...

«Драл за волосы какого-то Буллера – 50 р. Об Кронье вчетвером плакали – 40 р. Эммочке абонемент на постную итальянскую оперу – 30 р. Неизвестного принял за Робертса – 20 р. За тройку заплачено – 25 р. Чтобы развез дам домой по совести – ямщику – 3 р. За пудру на синяки – 5 р. Алексея обидели – 5 р. Чужую даму обнял. Мир – 25 р. Да выпили на 50 р. Потом поехали – 38 р. 40 к. Ели гречневую кашу и пили шампанское – 72 р. Обидел кого-то калошей по морде, но без всякого Трансвааля – 85 р. Окончательно перешел в буры – 50 р... »

– Тьфу! – сплюнул Максим Исаевич, комкая бумажку. – Батюшки мои, да где же я был... Хоть убей, не помню!

По крайней мере понятно одно – записи сделаны, когда в Москве главной приметой Масленицы были так называемые «блины с бурами». Это выражение означало, что в застольных разговорах с жаром обсуждались события в Трансваале, а имена лидеров буров и английских военачальников были нарицательными.

Зато на все времена были стихи Р. А. Менделевича, подводившие итоги московской «широкой» Масленицы: