Повседневная жизнь в эпоху Людовика XIII

II. Повседневная жизнь знати. Король и двор

На рассвете Лувр медленно-медленно проступает из тумана, поднимающегося над Сеной. Сначала показываются его тяжелые башни, потом – почерневшие от грязи фасады, подъемный мост и рвы, заполненные мутной, подернутой ряской водой, постоянный, неразводной мост, ограждающие его от внешнего мира стены каменной кладки с башенками… Первые еще нерешительные лучи солнца вырисовывают на блеклом небе всю эту суровую, даже угрожающую громаду, которую любой принял бы за одну из тех известных по рыцарским романам крепостей, где под охраной колдунов и драконов томились несчастные принцессы.

Ничто не шелохнется, никаких звуков вокруг… Приход Сен-Жермен-л'Оксерруа пока спит. Но время идет. Туман рассеивается. И вдруг разгорается день. На расположенном по соседству Новом Мосту слышится хрустальный перезвон: ожила колокольня Самаритен. Еще чуть-чуть – и гулким басом пробьют часы Пале. Город пробуждается. С реки доносятся крики и песни матросов: их лодки стоят на причале у Школьных ворот. Перед Лувром – между двумя гигантскими центральными башнями – стражники, подчиняющиеся прево, открывают тяжелые створки Бурбонских ворот, и створки эти оказываются теперь под мрачными сводами, ведущими во внутренний двор. Затем стражники строятся и – облачившись в форменные голубые камзолы, прихватив алебарды – размеренным шагом переходят подъемный мост и движутся занять свое место у потайной двери в наружной стене – там ход на Петушиную улицу. На этой длинной, узкой, извилистой, неровно вымощенной улице, превращенной в жуткую клоаку протекающим посреди «ручьем», кроме королевского дворца находились еще и монастырь Отцов-ораторианцев, несколько домов, принадлежавших буржуа, лавка виноторговца мэтра Оливье с вывеской «Имя Иисуса» (впрочем, может быть, и «Черт побери!» – лавка называлась «Nom de Jesus»^[15]), отели Лонгвилей и Бурбонов.

К тому времени, как стражники встают на караул у потайного хода, повозки и тачки, сопровождаемые грузчиками, уже грохочут по тряской мостовой, двигаясь к набережной. Чем позже – тем сильнее шум, тем оживленнее движение. Пытаясь чеканить шаг в вязкой грязи, подходит к Лувру отряд французских гвардейцев в синих мундирах с красной оторочкой, а за ними швейцарская гвардия, у которой все наоборот: красные с синей отделкой «казаки» – своеобразные плащи на 150 пуговицах, ловко соединявших их четыре отдельные части, – и короткие белые штаны. И те и другие призваны охранять королевский дворец, стоять на карауле. Отовсюду стекаются группами и поодиночке придворные, личные слуги короля и королевы, лакеи, камердинеры, шталмейстеры, оруженосцы, секретари, те, кто отвечал за королевский гардероб, и те, в чью обязанность входило носить край облачения важной особы, цирюльники, конюхи, повара и кухарки, пажи, кучера, рассыльные, обслуживающие Двор ремесленники и торговцы, няньки, мальчики на побегушках, прачки, белошвейки, кастеляны и кастелянши… Вскоре у входа в Лувр – толпа народа, сотни мужчин и женщин в разноцветных ливреях и форменных платьях. Все они, протиснувшись по неразводному мосту, торопятся достичь места своей работы.

Обитаемы далеко не все из расположенных огромным четырехугольником строений Лувра, нет – только те здания и их крылья, что занимают угол, образованный Сеной и Тюильри: их еще во времена Ренессанса возвел архитектор Пьер Леско. Это и есть место жительства собственно королевской семьи, необходимого ей постоянно количества служителей и придворных дам, тех, в общем-то, немногих, кто непосредственно обслуживает царственных особ и их приближенных, а также шестьсот солдат, обеспечивающих их охрану. И только с утра королевский дом, по ночам свободный от огромного количества обслуги, начинает жить нормальной жизнью.

А утро в Лувре начинается в пять часов пополуночи. Зимой – с того, что зажигают факелы. Едва появившись на рабочих местах, специально выделенные для этого слуги приступают к очистке внутреннего двора, залитого мочой, заваленного испражнениями, мусором и прочей дрянью. Другие в это время наводят порядок в королевских апартаментах. Добираются туда по монументальной лестнице, построенной во времена Генриха II, в центре западного крыла. Сводчатый потолок, богатая резьба, главным украшением которой служат виноградные гроздья, – эта лестница ведет к Большому залу, у высоких дверей которого стоят четыре колонны розового мрамора с белыми прожилками. Большой зал – первая площадка этой величественной лестницы. Он действительно очень большой, просто огромный. По периметру стен, до самого потолка, – портреты королей, королев, принцев и принцесс. Освещение – двадцать хрустальных люстр. Роспись на потолке – изображенные «под античность» Господь и его ангелы, солнце, луна, планеты, знаки зодиака. Если пересечь Большой зал во всю его длину, можно проникнуть в прихожую апартаментов Людовика XIII.

Король был не слишком взыскателен и довольствовался жильем скорее роскошным на вид, чем удобным. Апартаменты его целиком помещались в здании, выстроенном Леско. Из прихожей коридор вел в парадную спальню, входили в нее через двери, обильно украшенные позолоченной резьбой, где причудливо смешивались лавровые ветви, воинские доспехи и мифологические фигуры. Свет в помещение проникал через три высоких окна, впрочем, свет приглушенный, поскольку стекла были украшены гербами с тремя золотыми королевскими лилиями. От центрального кессона на потолке, где был представлен все тот же герб, лучами расходились изображения военных трофеев – каждое в своей клеточке, отделенной от других лепниной. Стены снизу доверху были покрыты затканными золотом и шелком гобеленами. Кровать с балдахином на высоких столбиках стояла на возвышении, доступ к ней преграждался своего рода балюстрадой; тем же обильно расшитым атласом, из которого были сделаны укрывавшие спящего короля от нескромного взгляда занавески, были обиты кресла и полукресла. К спальне примыкал довольно тесный кабинет, выходивший в куда более просторные апартаменты царственной супруги, – вот и все королевские покои.

В такой обстановке протекала повседневная жизнь Людовика XIII^[16]. Вид из окон открывался разный: с какой стороны посмотреть… Одни окна выходили на цветники протянувшегося вдоль Сены Сада Инфанты, отсюда король мог любоваться чудесной зеленью, обрамлявшей реку, наблюдать за беспрерывным движением лодок и кораблей, за кишащими у Школьных ворот людьми и экипажами. Из других открывалось куда более печальное зрелище внутреннего двора, обрамленного мрачными на вид строениями, по двору туда-сюда сновали придворные, солдаты, торговцы, прислуга. Но вряд ли Его Величество получал удовольствие от созерцания хоть той, хоть иной картины.

Странный государь! Написать его психологический портрет, впрочем, как и попросту понять его психологию, дело довольно трудное. Окончательно завоевавший благодаря насилию свой престол в 1617 г., он вынужден был, хотя на самом деле и предпочитал загородные резиденции, обосноваться в Лувре и стать добровольным узником этой мрачной крепости. Потому что только под кровом дворца, который давал пристанище стольким блестящим правителям, он мог почувствовать себя настоящим королем.

Убежденный в том, что является истинным помазанником Божьим, проникнувшись сознанием как собственного всемогущества, так и собственного величия, Людовик хотел, не сгибаясь под тяжким грузом власти, пользоваться ею по совести, но темперамент побуждал его к созданию вокруг себя патриархальной атмосферы, в которую он мог бы окунуться с головой, к тому, чтобы действовать по доброй воле, к тому, чтобы удалять от себя тех, кто особенно ему докучал. Он часто завидовал провинциальным дворянчикам, которые в своих владениях вволю скакали на лошадях, охотились, с аппетитом ели, крепко пили, а главное – не были обременены никакими заботами. Ведь ему самому приходилось жить среди толпы. Королевский дом насчитывал более 1300 персон – от достойных стать венценосными особ, от – спускаемся пониже – придворных и чиновников всякого рода, прислуги всех уровней, торговцев, музыкантов, комедиантов, шутов до карликов и юродивых. А кроме того, существовала и личная королевская гвардия, состоявшая из 9 850 солдат, дежуривших то днем, то ночью – в зависимости от обстановки.

Обеспечив своему королевскому величеству полный блеск вот таким вот изобилием вокруг знатных сеньоров, военных и обслуги, Людовик, напротив, счел совершено бесполезным подчинять Двор и тем более себя самого каким бы то ни было новым правилам жизни. Как и его отец, Генрих IV, он ограничился молчаливым признанием церемониала, обнародованного Генрихом III еще в 1585 г., и соблюдение правил, предписываемых им, придавало всем действиям короля некую театрализованную торжественность. Но, с другой стороны, правила эти соблюдались лишь в тех случаях, когда из-за нарушения пострадало бы достоинство Его Величества.

Приближенные к нему современники дружно называли Людовика XIII королем-ипохондриком, подчеркивая, что ипохондрия была чуть ли не главной чертой его личности. Впрочем, чему тут удивляться? Тревожность, перепады настроения, приступы черной меланхолии и раздражительность были всего-навсего пагубными последствиями воспитания принца, горестей и разочарований ребенка, которого лишили материнской ласки и к тому же по любому поводу секли. Огромную роль сыграли и болезни: Людовика с юных лет преследовали эпилептиформные припадки, позже к этому добавились хронический энтерит и кожный туберкулез, из-за которого тело покрывалось язвами. Все это страшно его стесняло, а еще точнее – буквально отравляло ему жизнь. Мало-помалу из ладно скроенного, жизнестойкого, деятельного и ловкого в движениях подростка принц превратился в хилого, тщедушного мужчину, медленно соображавшего, застенчивого до робости, замкнутого, подозрительного, ревнивого, завистливого и весьма целомудренного, поскольку он всегда опасался женщин. Он с трудом терпел общество королевы и старался держаться от нее подальше, а если у него и случались какие интрижки, если он и заводил фаворитов или фавориток, которых сначала превозносил, а потом чуть ли не втаптывал в грязь, то происходило это потому, что страсти его гасли так же быстро, как и возгорались, потому что энтузиазма хватало ненадолго. Людовик ненавидел пышные представления, балы, праздники, ему претила любая необходимость оказаться перед аудиторией, что-то говорить, отвечать на торжественные или нудные речи других, иными словами, ничего не было для короля страшнее, чем продемонстрировать свою беспомощность, когда он долго стоял, открыв рот, или заикался, не в силах вымолвить ни словечка. Будь на то его воля, он бы вообще охотно заперся с несколькими близкими людьми и с наслаждением лишил себя всякого общества. Но приходилось совершать над собой насилие.

Описывать повседневную жизнь Людовика XIII, ограничиваясь лишь ее официальными, так сказать, аспектами, означало бы впасть в монотонность. И наоборот: если включить в описание, собрав их воедино, разбросанные там и сям отдельные эпизоды, характеры, интимные подробности, дополняющие общую картину, эта жизнь покажется в высшей степени живописной и разнообразной. Поэтому мы постараемся воссоздать ее в полном объеме такой, какая она была.

Король спал либо в парадной спальне, либо – куда чаще – в кабинете, где в ногах его кровати стояло специальное ложе для главного камердинера, служившего ему ночью собеседником, чтецом, наперсником. Вставал Людовик довольно рано, в шесть часов, принимал ванну, молился. Остается неизвестным, повиновался ли он введенному Церемониалом Генриха III правилу, в соответствии с которым встающего с постели короля должен был приветствовать самый цвет знати, и принимал ли король из рук одного из ее представителей свежую сорочку. Вполне возможно, что, по примеру отца, он мало заботился о соблюдении этих почетных формальностей. Он одевался, брился^[17], мыл голову, сушил и пудрил волосы, иногда слуги помогали ему, но гораздо чаще он обходился, занимаясь утренним туалетом, без их содействия, и, по крайней мере в юные годы, помогал последним застилать свою постель.

Прекрасное времяпрепровождение для монарха! Но стоит ли удивляться: с самого детства и до отрочества препорученный заботам лакеев и солдат, Людовик XIII со временем приобрел в этом окружении соответственные склонности, от которых полностью так и не смог освободиться никогда. Да и хотел ли? Именно от осыпаемых им благодеяниями лакеев куда скорее, чем от представителей дворянского сословия, добивался он пассивного послушания, скромности, сдержанности: они оказывали ему разнообразные тайные услуги, они по его просьбе шпионили, выказывали и доказывали абсолютную преданность. Отсюда его расположенность к людям низкого звания, которым он докучал своими прихотями, меняя политику кнута на политику пряника, в зависимости от настроения и степени близости данного человека к его царственной особе.

Покончив с туалетом, король отправлялся в луврскую часовню, где присутствовал на утренней мессе, затем возвращался к себе в апартаменты и завтракал. Если после завтрака у него оставалось свободное время, он тратил часы или минуты досуга – когда как – на занятия верховой ездой в манеже, после чего – уже снова во дворце – шел на Совет.

Присутствие на Совете – вот, пожалуй, главное, самое важное занятие в его жизни. Если дело было в Париже, Совет собирался в «книжном кабинете» на третьем этаже павильона Леско или в специально предназначенном для этого зале на первом этаже того же строения. Когда король воевал или путешествовал, – там, где он в этот момент находился. Поскольку именно на заседаниях Совета Людовик XIII только и мог получить всю информацию о внутренних делах и внешней политике королевства, даже заболев, он чрезвычайно редко позволял себе пропустить собрание, где председательствовал. В составе Совета то и дело возникали новые фигуры, потому что, по крайней мере до 1624 года, Людовик постоянно увеличивал количество министров и государственных секретарей. А 1624-й стал годом реорганизации Совета, для которого король создал регламент, освободив от проблем, вошедших теперь в компетенцию верховных судов, ввел в него – с правом ставить под сомнение, оспаривать и решать после обсуждения важные вопросы – всякого рода персонажей, подарив им статус государственных советников. Хотя сам Людовик и был, прямо скажем, слабым политиком, он оставил за собой в случаях разногласий роль арбитра, потому что, заботясь о собственном авторитете, желал предохранить себя от возможного на этот авторитет покушения. Он был Хозяин и Хозяином желал оставаться. И даже мастер интриг Ришелье в период, пока был министром, вынужден был постоянно ловчить, чтобы король не дай Бог не почувствовал себя ущемленным в правах, чтобы успокоить его подозрительность, но при этом навязать – особенно в сфере дипломатии – те взгляды, которые хотел, чтобы тот высказал как свои.

Этими суровыми занятиями королевское утро еще не заканчивалось. Его призывали и другие, не менее важные обязанности. Он давал аудиенции послам, принцам, высшим должностным лицам – канцлеру, коннетаблю и так далее, а в иные дни – вполне возможно, и тем, кто обращался к нему с прошениями или жалобами. Принимал он как важных посетителей, так и просителей в простом утреннем наряде: пурпуэне и штанах из прочной материи, ничем – ни вышивкой, ни кружевами – не украшенных, потому что он запрещал другим роскошествовать, и сам – по крайней мере в одежде – подавал им пример скромности.

Принимая тех, кто был допущен под пресветлые очи, король не мог не слышать шума толпы, которая сразу же, как распахивались ворота, заполняла королевский дворец, поскольку вход туда был открыт в течение всего дня. Такая странная толпа людей, явившихся со всех концов Парижа. Сдерживаемые солдатами гвардии, эти люди оккупировали лестницу Генриха II и часами толклись на ступеньках, иногда выплескивая «излишки» во двор. Оставшиеся внутри топтались на месте, переминались с ноги на ногу, жужжали, гудели, кричали, толкали друг друга локтями, ссорились, создавая почти базарную атмосферу.

Кто только ни попадал в эту толпу! Птицу какого полета и какого разноцветного «оперения» тут было ни увидеть! Вот придворные, стремящиеся поймать взгляд, услышать брошенное в их сторону словечко, привлечь к себе хоть мимолетное внимание государя… Вот светские львы с изысканными манерами… А рядом – финансисты, хроникеры, охочие до свежих сплетен, записные интриганы, тоже ищущие, чем бы сегодня при Дворе поживиться, провинциалы, иностранцы неведомо каких национальностей, веселые и говорливые гасконцы… И просто тучи любопытных, жаждущих увидеть короля во всем блеске его величия.

Все они стремятся проникнуть в Большой зал: а вдруг Его Величество снизойдет все-таки до того, чтобы показаться? Все стремятся, но удается мало кому. Разве что сильным мира сего или тем, кто в свите у знатных людей, или тем, кто богатством убранства способен доказать, что владеет приличным состоянием. Потому что бедноту и деревенщину луврские лакеи вместе с привратниками гонят отсюда куда безжалостнее, чем гнала бы свора сторожевых собак. Им наплевать на то, что за жалким видом может скрываться редкостная добродетель. Однажды, как описывается в «Сатирическом романе», ими был изгнан в качестве портящей все стадо паршивой овцы – только из-за того, что был одет в плащ из грубой шерстяной ткани и выглядел чуть ли не нищим, – славный вояка-капитан, потерявший глаз на службе королю и Отечеству.

И, пожалуй, только гасконцам удается приручить этих злобных псов. Или усыпить их бдительность. Мы уже видели этих гасконцев в поисках выпивки и хлеба насущного на улицах города. А вот теперь один из них явился в королевский дворец, надеясь поймать здесь улыбку лукавой дамы Фортуны. Переодевшись в приличествующий такому случаю наряд, взгромоздившись на лошадь, взяв в сопровождающие слугу (помните: общего на всю компанию соотечественников?), он рассчитывает произвести здесь блестящее впечатление, потому что его костюм соответствует последнему крику моды, иными словами – сотворен по предписаниям трех или четырех щеголей, насаждающих эту моду при Дворе, а кроме того, потому, что как у его лакея, так и у его коняги – «ливреи» с гербами.

Чувствуя себя ничем не хуже принцев или там герцогов, являющихся «почетными гостями» Лувра, наш молодой дворянин с пустым кошельком, выказывая редкостную находчивость, спешивается прямо у подножия лестницы Генриха II. Ну и кто решится теперь остановить столь напыщенного фата? Такого храбреца? Не снимая касторовой шляпы с широченными полями и несусветной величины плюмажем, прикрепленным вместо бриллиантовой броши заколкой с фальшивыми камнями, приобретенной у какого-то дворцового mercadent, блестя глазами, сияя улыбкой из-под чертовски лихо закрученных усов, он шел, и гвардейцы расступались перед ним, а он отвешивал направо-налево грациозные поклоны. Продравшись затем сквозь толпу, он, гордый, как петух из его родной деревни, поднимался по ступенькам королевской лестницы, и сотни хлыщей на пути завидовали его пурпуэну, подбитому четырьмя, а то и пятью слоями тафты, прикрытому ротондой с двумя рядами кружевных волн, штанам с разрезами а ла Помпиньян, на которые (штаны, естественно, а не на разрезы) пошло минимум восемь локтей^[18]«фриза пополам с эскарлатом»^[19], высоким каблукам и позолоченным шпорам сапог, доходящих до бедер, но позволяющим, однако, видеть бледно-алые шелковые чулки, розам, которыми подхвачены ленты подвязок на уровне колен, а также тому, что украшает полы его камзола, запястья, локти, перевязь его шпаги…

Ах, до чего же он хорош и как должен нравиться дамам! Но поможет ли ему это переступить порог Большого зала?

– Братец, – говорит он надменному привратнику, первым попадающемуся ему на пути в вожделенные края. – Братец, ну и славный же ты парень! И храбрец наверняка! Бьюсь об заклад, ох и ублажает же тебя твоя подружка! И ни в жизнь не поверю, что такая она жестокосердая, что способна устоять и не сдаться сразу, увидев такой гордый лоб, такие закрученные усы!

Произнеся все это и оставшись вполне безразличным к тому, что может услышать в ответ, наш гасконец решительно и непринужденно вступает в собрание придворных. И сразу же – своей приятной наружностью, роскошно завитыми локонами, тонким ароматом, источаемым подвешенным к одежде l'oiselet de cypre – он привлекает к себе собеседников, и те уже не могут оторваться от колоритного гостя. Он болтает обо всем и ни о чем – от дуэлей до любовных приключений; он осуждает того за излишнюю отвагу, а этого за излишнюю жажду милостей короля; он осведомляется о том, какие нынче в ходу новые пенсионы; он старается узнать, в каком именно проигрыше оказались Креки и Сен-Люк; он оплакивает уменьшение доходности своих земель; он рассуждает о небезопасности сужения рент; он хвастается своими успехами в последних битвах с протестантами; он с пафосом описывает богатства принадлежащих ему замков… Словом, он щедро делится всеми новостями, какие только способна породить его буйная фантазия.

Однако, треща не хуже сороки и раскланиваясь направо-налево в знак приветствия знатным людям, которых он сроду и не видел, этот хлыщ ухитряется подстеречь достаточно высокопоставленного сеньора, который готовится войти в королевский кабинет, тут же пристраивается к его свите и проникает туда вместе с ней. Ах, если бы он понравился Его Величеству, ах, если бы он стал его фаворитом! Увы! Его Величество не обращает на нашего гасконца ни малейшего внимания… Что ему остается? Покинуть кабинет, никем так и не замеченным? Ничего не поделаешь, приходится, зато, по крайней мере, можно спуститься по «малым ступенькам»^[20]. А дальше? Отправиться обедать с приятной компанией? Но пригласят ли они незнакомца? Нет. Все поворачиваются к нему спиной. Прекрасная дама Фортуна на этот раз не улыбнулась ему. Ничего – улыбнется завтра! Впредь он может кичиться тем, что теперь-таки кум королю, раз уж тот удостоил его чести спуститься по «малым ступенькам». А потом, уже вернувшись в свое убогое жилище, он станет расписывать друзьям, с которыми делит хлеб, натертый чесноком, запивая его водой, свои подвиги, – и непременно засунет в рот зубочистку. А потом много часов подряд перед всяким, кто только захочет его выслушать, он станет вздыхать: «Ах, что за умнейшее изобретение – зубочистка, до чего она полезна после пирушки у мессира Коссе-Бриссака, где подают такое превосходное мясо и такую отборную дичь под старое доброе бургундское!..»

Возможно, из-за того что Людовик XIII, несмотря на все свои распоряжения, понимал, что толпа в Большом зале весьма разношерстна, он появлялся там редко и ненадолго. А обычно после аудиенций – тоже, впрочем, скорее из вежливости и ради соблюдения приличий, чем даже из простой симпатии, – направлялся в покои королевы Анны Австрийской. Этим визитам, как правило, отводилось тоже не слишком много времени. Да и не было его особенно много: приближался час обеда.

Король обедал один, вероятно, прямо в прихожей своих апартаментов, так как о том, чтобы отвести комнату под столовую, в жилищах того времени и речи не было. В исключительных случаях Людовик приглашал к обеду сотрапезника, да и то одного-единственного. Согласно церемониалу, король восседал за столом, окруженным барьерами, на высоком стуле. С одной стороны от него размещался первый лейб-медик, с другой – первый гофмейстер. Позади – уже стоя – капитан королевской гвардии, два вооруженных стражника, принцы и кардиналы, находящиеся в это время в Лувре, а за барьерами – неподвижные и молчаливые придворные. Король благоговейно и отрешенно выслушивал «Benedicite» – молитву перед едой, которую произносил священник в качестве символа милосердия, затем принимал от самого знатного из сеньоров салфетку и приступал к трапезе. Наконец-то можно было воздать должное блюдам, которые одно за другим подавали повара или слуги-провиантмейстеры, имевшие при французском Дворе звание officiers de bouche^[21]. Людовик ведь принадлежал как раз к той ветви Бурбонов, которая – даже при самых серьезных болезнях – отличалась завидным аппетитом^[22]. Он обжирался, получая при этом явное удовольствие, всей и всяческой снедью, включая паштеты, крупную дичь (мясо и жир оленя, кабана и так далее), просто мясо и птицу, трюфеля в масле, любые тяжелые кушанья, обильно сдабривая все это кларетом с парижских виноградников, который с течением времени и явно до срока привел все-таки в полный упадок и без того хрупкое здоровье короля. Никому не известно в точности, слышал ли он, уписывая за обе щеки всю эту разнообразную симфонию блюд, звучавшие во время королевского обеда мелодии скрипок, и соглашался ли, подобно своим предшественникам на престоле, радовать подданных созерцанием того, как лихо и по-молодецки разделывается Его Величество с хлебом насущным.

Занимавший в свое время отнюдь не последнее место в списке то ли великих гурманов, то ли знатных обжор, Людовик XIII, совершенно очевидно, нагуливал свой зверский аппетит уж точно не в рабочем кабинете и не верша государственные дела. Вероятнее всего, тут ему помогали усиленные занятия спортом. Едва покончив на этот день с королевскими обязанностями, он наконец обретал возможность жить так, как хочется, и без всяких помех наслаждаться тем, что способно доставить ему наслаждение. А главным образом это были физические упражнения. Потому что только вне Лувра, только на свежем воздухе и при постоянном движении, необходимом ему в силу природной нестабильности, он чувствовал себя счастливым. Вот и исчезал ежедневно, причем без всяких угрызений совести, из надоевшего ему, тусклого, сумрачного, угрюмого дворца. Перелистывая наудачу страницы «La Gazette de France», где рассказывалось о перемещениях Его Величества в пространстве, ваш покорный слуга насчитал пятьдесят таких перемещений только за один 1635 г., а там ведь опущены, в соответствии с приказом, все увеселительные вылазки и все развлечения, между тем как с ними число увеличилось бы, по крайней мере, вчетверо.

Король любил упражнения, в которых можно было проявить силу и ловкость. Он яростно отдавался всем и всяческим играм (главным образом с мячом или воланом, как в обычном, так и в усложненном варианте), привлекая в партнеры наиболее проворных и искусных игроков из числа приближенных к нему знатных людей. Он был не только хорошим наездником – выучился верховой езде у знаменитого берейтора Плювинеля, но и неутомимым ходоком, способным преодолеть от рассвета до заката четырнадцать лье и не устать при этом. Плохая погода была ему нипочем, и он не считался ни с жарой, ни со стужей, ни со снегом, ни с дождем, ни с градом, ни с ветром, ни с ударами грома и вспышками молний. Чуть ли не с детства он увлекся охотой, и привязанность к Люиню, который открывал ему секреты любимого занятия, стала подлинным благословением судьбы для этого интригана. Не говоря уж о том, какими богатствами его осыпали. К концу 1615 г. юный король уже знал наверняка, с какой необычайной силой бушует в нем эта страсть. Во всяком случае, отправившись за инфантой Анной Австрийской на границу с Испанией, он все выпадавшее во время обратной дороги в Париж свободное время, которое по идее должен был бы посвятить любезничанью с молодой женой, отдавал преследованию зверя и птицы. Позже он считал день, не позволивший проявиться его охотничьему азарту, попросту потерянным.

Придворные никак не могли привыкнуть к тому, что государь, вечно мечущийся между горами и долами, ускользает от их лести и угодничества. И это им не слишком нравилось. Лангедокские гугеноты вообще называли этого государя не иначе как презрительной кличкой «Lou Cassaire». В самой кличке, похоже, ничего презрительного нет, но надо было, вероятно, слышать интонацию, с которой произносилось это самое «Охотник!». Однако Людовику XIII было наплевать на хулы, расточаемые недоброжелателями. Ни за что на свете он не согласился бы лишиться двойного наслаждения, которое давали ему, с одной стороны, засады, преследования, травля зверя с улюлюканьем, а с другой – погружение в природу, такую здоровую, такую для него живительную. Впрочем, если охота – привилегия дворянства, разве она не привилегия короля по причинам еще более существенным?

У Людовика XIII была не одна – несколько свор охотничьих собак разных пород: и гончие, и борзые, и более мелкие – вплоть до левреток; ему принадлежал соколиный двор в Бург-ла-Рен, а количество персонала, единственной обязанностью которого было обслуживание королевской охоты, не поддавалось исчислению. Но он практически не обращался за помощью к этим людям. Выслеживал ли король оленя, косулю, волка, кабана, любых двурогих, лисицу, барсука, выходил ли на охоту с собаками, соколами или копчиками, мчался ли через леса, равнины, реки, пруды и болота парижских предместий, – всегда он предпочитал, чтобы рядом оказывалось как можно меньше людей. Чаще всего он брал с собой «свиту» из трех-четырех слуг, реже – из нескольких дворян. Ему хотелось без всякой посторонней помощи заряжать свою аркебузу и маленькую пушечку, из которой он стрелял по диким гусям или воронам, хотелось самому обшаривать норы, ставить силки, приканчивать ударом кинжала затравленного оленя…

К двадцати трем годам, не однажды рискуя утонуть, он наконец научился плавать и с тех пор уже не боялся погружаться в пруд, если не оказывалось челнока, или купаться в реке, когда было тепло. Он с удовольствием обедал, сидя на травке, чем Бог пошлет: чаще всего – холодными закусками с солдатским пайковым хлебом, запивая все это когда вином, а когда и водой – причем из собственной шляпы. Если ему случалось заблудиться в лесу, он, нисколько не переживая по этому поводу, заявлялся в ближайший трактир и становился весьма удобным постояльцем для хозяина, потому что сам готовил для себя омлет и делил его со своими измотанными спутниками. Иногда в охотничьем азарте он всю ночь при свете луны преследовал оленя или кабана, изгнанного им из лесной чащи еще в сумерки, и в Лувре уже начинали беспокоиться о том, куда же делся государь, что с ним случилось.

В 1624 г. Людовик приказал выстроить для него неподалеку от селения Версаль простой дом, такой простой, будто он был предназначен для обычного горожанина: король надеялся обрести здесь, по выходе из лесов Сен-Жермена или Марли, кров и помощь, потому что нередко после охоты находился в весьма плачевном состоянии – грязный с головы до ног, вымокший до нитки. Сапоги его бывали настолько полны воды и так разбухали, что приходилось разрезать их ножом, чтобы Его Величество мог разуться. А сколько разных разностей с ним происходило! То он свалился с лошади; то его укусила за икру внезапно озверевшая собака; то после вывиха он, хромая, еле доплелся до места, где ему смогли оказать помощь… Только чудом в 1635 г. ему удалось избежать смерти во время грозы: молния ударила в заднюю часть кареты, где он приказал отдохнуть уставшему кучеру, сам усевшись на его место и взяв в руки вожжи.

Но даже страдая обострениями какой-либо из своих болезней, Людовик XIII не отказывал себе в удовольствиях, вот только приходилось ему в таких случаях преследовать убегающую лисицу или скачущего оленя не верхом, а в карете или на носилках. Когда крайняя необходимость или важные государственные дела удерживали его в стенах Лувра, он охотился со своими «мелкими» собаками на олененка, которого специально выпускали для этого бегать по аллеям Тюильри. А когда он был вынужден – в связи с политическими событиями или междоусобными войнами – путешествовать по Франции, он брал с собой в обоз все свои собачьи своры и оружие, чтобы охотиться по пути следования. Он охотился даже во время осады Монтобана и Ларошели, в то самое время, когда протестанты осыпали градом ядер его войска.

Однако какой бы необузданной ни была его страсть к любимому занятию, сколь бы ни укоренилась в нем привычка к движению, этот царственный приверженец святого Губерта, небесного покровителя охотников, иногда все-таки чувствовал усталость от подобных перегрузок и тогда вынужден был на время брать передышку. В таких случаях, запершись в Лувре, он метался по своим покоям, зевал и тосковал нестерпимо. Чтобы убить время, пытался занять себя принятыми в те времена забавами. Но игра нисколько не привлекала его, к тому же – выбери он хоть «убегающего туза» (here), хоть реверси^[23], хоть шахматы, хоть бильярд, – он неизменно терпел поражение, а поскольку проигрывать не любил и тут же принимался это свое поражение оспаривать, настроение неизменно еще ухудшалось. Небольшую склонность испытывал он и к развлечениям «умственным». Впрочем, удивляться тут не приходится. Короля никак нельзя было назвать не только что ученым, но попросту образованным человеком. Он с трудом мог припомнить несколько слов на латыни. Он писал, как ребенок – крупными неровными буквами, а уж об орфографии и говорить нечего. Он ненавидел чтение, и если перелистывал книгу, то только тогда, когда в ней можно было найти гравюры с изображениями птиц, животных, военных сцен или античных памятников.

Итак, он презирал как игру, так и чтение. А что доставляло ему удовольствие? На что он тратил время без скуки? Конечно, у него и внутри стен Лувра были кое-какие пристрастия. Так, он мог проводить долгие часы в вольере, где резвились птицы, наблюдая за ними, ухаживая или просто созерцая безмолвно переливы их яркого оперения. Он донимал поддразниванием своих домашних собак или своих мартышек, причем особую радость испытывал, обшивая или переодевая обезьяну. А еще он часто запирался в отдельном кабинете, где была собрана его коллекция оружия, потому что был страстным его любителем и собирателем. Обученный, скорее всего, Жюмо, его штатным оружейным мастером, Людовик стал таким докой по части разгадывания секретов самых сложных механизмов, что господин Франсуа Поммероль, личный оружейник Месье, удалившись на покой в родную Овернь, не нашел, кроме короля, ни единого достаточно ученого человека, чтобы раскрыть ему тайны своего мастерства.

Когда Людовик XIII уставал разбирать и собирать свое огнестрельное оружие, он менял занятие и с неменьшим усердием приступал к самым разным видам ручного труда. Он с детства стремился приобщиться к тому, что впоследствии его современники с изрядной долей иронии называли «на диво королевскими ремеслами». И ребенком, и взрослым человеком он внимательно следил за работой всякого рода ремесленников, расспрашивал их о тонкостях этой работы, помогал им. Он был самым искусным и одаренным из королей с золотыми руками. Под крышей Лувра он завел для себя и кузницу, и пекарню, и хлев, и ручной печатный станок, и собственную кухонную печь, и множество самого разнообразного инструмента. Он умел обтачивать и шлифовать железные изделия; отливать маленькие пушечки; чинить любое оружие; делать печатные оттиски; чеканить монеты; плести корзины; шить; прибивать гвоздями ковры; изготовлять силки и сети. В бритье он мог бы посоревноваться с самым искусным цирюльником. Он огородничал и садовничал на своих версальских землях, а выращенные им там многие буасо^[24]раннего зеленого горошка за бешеные деньги скупал у него богач Монторон. Людовик запросто мог занять место кучера, каретника, тележника, конюха, кузнеца… Действительно, можно найти немало свидетельств того, как он ловко и на большой скорости управлял собственной каретой^[25]. Если во время прогулки экипаж Людовика терпел бедствие, его это нисколько не тревожило: он вооружался топором, брал в руки нужный инструмент и делал все, что нужно для ремонта. Рубил дерево, распиливал его должным образом, сочинял все необходимые приспособления, был вполне способен починить, а то и полностью заменить колесо или, скажем, дышло. Он самостоятельно взнуздывал и седлал свою лошадь, кормил лошадей, при необходимости мог и подковать. У одного из своих министров, сеньора де Нуайе, он выучился устанавливать оконные рамы, у пиротехника Мореля – изготовлять петарды для фейерверков, у конюшего Жоржа – шпиговать мясо.

Он стал великолепным поваром, посещая – среди прочих дворцовых служб – и кухню, где колдовали кондитеры и куда его влекла детская страсть к лакомствам. Десятилетним мальчиком он, как свидетельствуют современники, собственноручно приготовил молочный суп для герцогини де Гиз. Это было начало, за которым последовали куда более сложные блюда, все ему оказалось под силу: любые виды варенья, миндальное молоко, оладьи, пирожки, марципаны, яблочные и айвовые пироги… А уж в выпечке омлетов ему просто не было равных! Из его фирменных блюд можно еще назвать испанскую олья-подриду из мяса с овощами, а гипокрас – тонизирующий напиток из сладкого вина с добавлением корицы – получался у короля куда ароматнее и вкуснее, чем у других поваров. И наконец, будет не лишним добавить, хотя это и не относится собственно к кухне, что матушка короля, Мария Медичи, обучила его искусству составления тонких духов.

Тратя таким образом большую часть дня на всякого рода легкомысленные занятия, Людовик XIII вовсе не находил времени исполнять те свои королевские обязанности, которые почитал излишними или ненужными. Так, к примеру, нельзя сказать, чтобы он на самом деле управлял своим Двором. А Двор между тем существовал, и входило в него несметное множество принцев, герцогов, высших должностных лиц при короле (коннетабль, канцлер и так далее), сеньоров высокого полета, знатных дам и барышень. Так и видишь, как все они толпятся утром в Большом зале Лувра, как собираются после обеда и вечерами в прихожей апартаментов королевы и в ее кабинете… И покидают королевский дворец лишь для того, чтобы поесть.

Какой образ жизни вели придворные? Если верить моралистам и сатирикам, жизнь их была самой что ни на есть праздной и монотонной. В литературе того времени дается яркая картина смехотворного времяпрепровождения придворных, написанная более чем ядовитыми красками. Так, некий господин Овре утверждает, что главные занятия всей этой знати состояли в следующем, и только в следующем:

«Плясать на балах, насмешничать, молоть всякий вздор…

Не снимать ни сапог, ни плащей, чуть ли не спать в них…

Бить копытом, как боевой конь, когда его чистят скребком…

Ходить, как дон Родриго, и мурлыкать себе под нос

Мотивчики Гедрона, врать напропалую и скрытничать».

А Брюскамбиль, комедиант «Бургундского отеля» и «вития» труппы, со своей стороны, признавался в том, что рисует для приходящей на спектакли народной аудитории нелицеприятный портрет «этих хамелеонов, этих нос-поветру-держащих, этих лизоблюдов», какими являются придворные. Они лучше сдохнут, чем чем-нибудь займутся, говорил он, они день и ночь «подобно журавлям, стоят на одной ноге»^[26] в прихожей Его Величества или же, поскольку «от такой позы на ногах прибавится куда больше мозолей, чем каролюсов^[27] в кошельке», так и укладываются на буфет, будучи не в силах преодолеть усталость. Обычно они болтают без остановки, обмениваясь с такими же бездельниками, как они сами, последними сплетнями и слухами. Если же Его Величество вдруг чего прикажет, они зычно оглашают этот приказ, и он летит вдоль коридоров Лувра, а если Его Величество соизволит лишь чуть раздвинуть губы в рассеянной улыбке, даже и не представляя, что развеселило государя, они «разевают пасти и принимаются хохотать вчетверо громче, чем смеялся бы нормальный человек».

Другие насмешники тех времен считали, что этот «осиный рой придворных» не имел, находясь ежедневно поблизости от царствующей особы, иных задач, кроме как бессмысленно кудахтать, раскланиваться направо-налево, по всякому поводу, кстати и некстати поддакивать более знатным, чем они сами, персонам и жевать зернышки аниса, чтобы поражать затем женщин, перед которыми они распускали павлиньи хвосты, сладковатой свежестью своего дыхания.

Такими казались обывателю придворные в эпоху короля Людовика XIII и, вполне вероятно, когда не шла война, а значит, им не приходилось щедро проливать свою кровь на государевой службе, своей линией поведения, манерами, привычками они подтверждали справедливость не только саркастических выпадов своих хулителей, но и сыпавшиеся как из рога изобилия каламбуры Брюскамбиля, предлагавшего, в частности, использовать этих расслабленных бездельников для колонизации Канады. И действительно – о чем тут спорить? – единственным занятием придворных была абсолютная праздность; первая их забота состояла в том, чтобы показаться на люди, вторая и главная – в том, чтобы увидеть короля, иными словами – припасть к источнику милостей и почестей, остановив на себе благосклонный взгляд Его Величества.

Но ведь показаться при Дворе, то есть создать у всех окружающих впечатление, что ты – человек с изысканными манерами, – задача не из легких! Для того чтобы успешно решить ее, требовалось во всем следовать властительнице Моде, доводя свои туалеты до совершенства, ориентируясь на ее прихоти, а порой – по возможности – и обгоняя ее и внося собственный вклад в ее развитие. Тот, кто не соблюдал требований моды, кто относился к ним пренебрежительно, позволяя себе появляться на глазах у дам в ином виде, чем «разукрашенным, как церковный ковчег», быстро терял свою репутацию при Дворе, становился изгоем в «галантном королевстве», получал кличку «деревенщины» или «плута». На таких указывали пальцем, над такими смеялись…

Диктуемая при Дворе кучкой дотошных в этом деле щеголей и отрядом портных и торговцев тканями с буйным воображением, мода была столь же нестабильна, сколь и время, в которое она существовала. Сегодня все одевались на испанский лад, завтра – чуть ли не на манер бразильских индейцев тупи-гуарани. Капризам моды подчинялись не только костюмы, но и лица. Еще вчера дворянин хвастался своими усами с угрожающе торчащими к небу, как у идальго, кончиками, выставлял напоказ бороду в виде «утиного хвоста», чуть не лопатой, а нынче, глядишь, мода предписывает ему заплести первые косичками, носившими название «cadenette»[28], a вторую – сократить до размеров крошечной эспаньолки. А другой, которому его черты всегда казались облагороженными, стоило надеть крахмальные брыжи в оборочку, вынужден был срочно заменять их манишкой с галстуком, если не хотел прослыть «провинциальным увальнем».

Что ни сезон, а то и по нескольку раз за сезон, мода превращала костюм с иголочки в устаревшую до неприличия тряпку. Ткани, фасоны, размеры и отделка обновлялись со страшной скоростью. Камзолы носят короткие? Мода их удлиняет. Широкие? Она повелевает им стать уже. Мода непрерывно трансформирует обшлага, округляет только что прямоугольные баски или, к примеру, заменяет кружевную отделку вышивкой либо прорезным узором. Штанам, которые были по-швейцарски облегающими, она приказывает превратиться в складчатые буфы, еще и присборенные сверху, еще и украшенные то огромными пуговицами, то позументом. Под самовластным диктатом моды короткие, едва прикрывающие зад накидки уступают место длинным плащам, окаймленным либо золотой бахромой, либо лентой из тафты. В один прекрасный день мода заставила своих ярых приверженцев украсить и без того сложный наряд ароматизированными наплечниками из замши, подбитой саше с благовониями, отчего рыцари этой прекрасной дамы превратились в ходячие курительные плошки. В другой раз она нацепила на них ладрины (ladrines)^[29]- странного вида накидки-капюшоны длиной до подмышек^[30]. А какое разнообразие перчаток она предлагала! Каждый сезон – свое: то они короткие, то с раструбами, то алого бархата, то зеленые шелковые, то – вытянутые на пол-локтя вверх по предплечью и заканчивающиеся там разметавшейся по руке золотой бахромой…

А что сказать о головных уборах, кроме того, что хорошо, если они сохраняли свои очертания в пределах одного утра! Капризная мода последовательно вынуждала менять «албанские» («a l'Albanaise»), то есть напоминающие горшок для масла, на плоские с широкими полями, те – на круглые с узкими полями, токи чередовались с тюрбанами, украшениями служили когда шнурки из крученой шелковой нити, когда ленты, а когда перья цапли, прикрепленные «значками» («enseignes») с бриллиантами. В середине царствования Людовика XIII мода отдавала предпочтение мужским шляпам на испанский манер, так называемым шляпам «hors d'escalade»[31], прозванным насмешниками «шляпами для рогоносцев» или «шляпами для дураков»: высокими, с заостренной тульей, с широченными полями, «затененными» колоссальных размеров плюмажем – не меньшим, чем в ту пору можно было увидеть на лбу нагруженного мула. Такие шляпы служили франту, который не снимал их ни днем, ни ночью, одновременно и зонтиком, и головным убором.

Разумеется, владычице-моде мужского костюма было мало: в не меньшей, если не большей степени, она распространяла свой диктат и на наряды записных придворных кокеток. Судя по гравюрам, их изображавшим, а также по стихам и прозе, над ними подтрунивавшими, женские костюмы того времени были настолько же роскошны, насколько и неудобны, тяжелы на вес, да и попросту не слишком красивы. Только представьте себе, каково это: носить новомодный, сменивший только что бывший последним криком «ошейник с брыжами», воротник, изготовленный из накрахмаленных кружев в пять этажей, стесняющий движения шеи и головы, не позволяющий ей даже чуть-чуть откинуться назад. Только представьте себе, каково носить на себе корсаж из тафты или тяжелого узорчатого дамаста, с проложенными между многими слоями ткани корсетными костями или пластинками, с декольте «от плеч до пупка», открывающим временами (какая приятная неожиданность!) взорам «одержимых любовью» волнующее зрелище «то и дело подпрыгивающих сисек»; наконец, только представьте себе, каково это: ходить в надетых одно поверх другого трех платьях, которые, ко всему прочему, при помощи раздутых донельзя фижм чуть ли не втрое увеличивают объем бедер…

Но ни куртизанки, ни придворные дамы, добровольно становившиеся жертвами моды, не роптали. Наоборот, они молились на моду, почитая ее как богиню, которая неустанно следит за новым и новым возрождением их притягательности. Ведь только благодаря ей, владычице моде, они приобрели привычку пудрить волосы и наносить грим на лица, только благодаря ей они научились пользоваться всеми этими растворами, кремами, помадами, ароматизированными маслами, которые пьемонтец сеньор Алексис создавал, используя рецепты из старинных трактатов, и которые предохраняли зубы – от порчи, кожу – от загара и увядания, подмышки – от обильного выделения отнюдь не душистого пота… Кроме того, повинуясь продиктованным ею законам, они принялись изучать «хроматику» (chromatique), или науку о цветах и красках, эту сладостную, приятную науку, ставшую для придворных красавиц столь же необходимой, как благоуханный воздух, в котором они только и могли находить наслаждение. Хроматика позволяла им избежать ошибок, способных выдать дурной вкус при подборе разных частей одежды, ну, скажем, отыскать среди чулок полусотни оттенков, предлагаемых торговцем^[32], те, что наиболее гармонично будут сочетаться с цветом панталон или платья.

Мало того, что мода руководила подбором всех и всяческих деталей туалета куртизанок и записных кокеток, ошивающихся в Лувре, эти дамы просто-таки умирали от желания и говорить «по-модному». Повинуясь улавливаемым от моды импульсам и стремясь выделиться из толпы, они изобрели собственный жаргон, который не вызывал у простых горожан ничего, кроме града насмешек. Так, они говорили: «Ах, как вы прискорбны!», увидев кого-то в печали, или: «Но до чего же это неоспоримо!» – вместо того, чтобы попросту согласиться с собеседником. Таких примеров можно было бы привести множество^[33]. Кроме того, они нарочно искажали почти до неузнаваемости глагольные формы – так что невозможно было понять, о каком времени идет речь. В некоторых словах они не произносили какой-то согласный звук, казавшийся им излишним, так, что получалось, скажем, «Вы вохитительны», они употребляли вместо дифтонга «уа» простое «э», начисто меняя смысл слов, им казалось куда более приятным для слуха подменять звуки на более мягкие или говорить вместо «о» – «у», в результате чего получалось либо сюсюканье, либо бессмыслица: «рум» вместо «ром» и так далее…

Ведь что такое в конце концов для них было – показаться при Дворе? Как для утонченных, изысканных созданий, так и для продувных бестий это означало, в общем-то, одно и то же: доказать свою принадлежность к элите, подчиненной одновременно двум кодексам законов – галантности и моды. Означало еще и возможность привлечь внимание общества своим видом восточного владыки, прослыть образцом элегантности, что в том случае, если имеешь еще и репутацию храбреца, делает из тебя истинного героя романа. Они соперничали в роскоши – и доходили в этом порой до абсурда. Так, известно, что герцог де Шеврез заказал пятнадцать карет, после чего продал по дешевке четырнадцать из них, чтобы быть уверенным, что владеет самой роскошной и самой легкой на ходу, и разъезжал в ней в свое удовольствие по парижским улицам. А один из фаворитов Людовика XIII, маркиз де Сен-Мар, желая превзойти всех и каждого блеском своего гардероба, тратил бешеные деньги на платье, где золото, серебро и драгоценные камни почти сплошь покрывали столь же драгоценные ткани.

Стремясь достичь подобного роскошества в любой области жизни, любой из придворных быстро проматывал полученное в наследство состояние, потому что расходы всегда намного превышали доходы. А если они занимали какой-то пост при короле или королеве? Что ж, и в этом случае им не приходилось рассчитывать на восстановление исходного денежного баланса, потому что доходы от такой работы были слишком для этого скудными: любая должность при Дворе, несмотря на то, что покупалась за большие деньги, будучи полученной, оказывалась скорее весьма почетной, чем плодоносной. Именно поэтому практически все придворные страдали хроническим безденежьем. Многие литературные произведения того времени свидетельствуют, что они чаще покупали в кредит, чем расплачивались звонкой монетой. Те, кто снабжал их всем необходимым, горько жаловались на то, что в обмен на свои «arretes de parties»^[34] получали от придворных лишь пустые обещания. «Да только по тому, сколько они у нас заняли, сразу было видно, что за славные они (придворные) ребята!» – говорил в сорелевском «Пастухе-сумасброде» один из действовавших в нем почтенных буржуа. А посвятивший все тем же вечным должникам одну из своих сатир господин д'Эстерно писал со свойственной ему грубоватой прямотой:

Существование людей, постоянно находившихся при Дворе, было полностью отравлено преследованиями кредиторов. Даже склоняясь в изящном поклоне перед дамами, входившими в окружение королевы, эти щеголи и волокиты не переставали видеть перед собой багровые от гнева лица торговцев, одевающих их или подкармливающих. И ничего удивительного: ведь какой только ругани, каких только криков, каких только угроз (минимальная – судебный процесс) не наслушались они у своих дверей, а то и просто – столкнувшись недавно с заимодавцем случайно на улице. Чтобы освободиться от этого несносного сброда, от этих назойливых подонков, придворные использовали самые разные средства, изворачивались как могли. Великолепный и знаменитый маршал де Бассомпьер, славившийся ловкостью в игре, добывал себе деньги с картами в руках и именно выигрышами оплачивал долги. Герцог де Ларошфуко, будущий автор «Максим», маркизы де Ла Каз и д'Аркьен избавлялись от своих кредиторов, отдавая им выручку от тайных сделок. Маркиз де Рамбуйе не нашел иного способа выйти из затруднительного положения с деньгами, кроме как продать свой пост при Дворе, который приносил ему едва-едва 8 800 ливров годового дохода, и, обзаведясь таким образом 369 тысячами ливров, умерил ярость готовых разорвать его на части торгашей. Герцогиня де Виллар смогла возвратить в срок долги только благодаря тому, что заложила свои драгоценности. Другие знатные сеньоры, в том числе и знаменитый маршал д'Эстре, передавали кредиторам, часто на долгие годы, всю арендную плату за пользование своими землями, либо выбранное досрочно жалованье за военную службу. Самые дерзкие из этих обремененных долгами людей, пренебрегая стыдом из-за мезальянса, женились на дочерях денежных мешков, будь эти папаши даже сторонниками парламентаризма, даже самыми пылкими его приверженцами: лишь бы золота побольше в приданое было получено. Потому что именно это золото позволяло им избежать необходимости продавать имущество или с головой погружаться в пучину судебных процессов, затеянных их преследователями.

Среди всех придворных, о тайной нищете которых нам рассказывают нотариальные документы того времени, самыми несчастными, бесспорно, были те, кто, часто принадлежа к высокой знати, имел в качестве единственного источника существования лишь жалкие крохи, выплачиваемые им на королевской службе. Положение обязывало, если они не хотели ее, этой службы, лишиться, вести в Лувре, как и прочие днюющие и ночующие там дворяне, такой образ жизни, который потрясал бы окружающих выставленной напоказ роскошью. А чтобы это удалось и были соблюдены все приличия, приходилось прибегать к тайной помощи перемещавшихся вместе с Двором ловких торгашей, которые снабжали их новыми тканями, шляпами, брыжами, накидками, сорочками, шелковыми чулками, обувью – все было по последней моде, – получая за это четыре экю. в месяц и, в качестве приплаты, поношенную одежду. За пределами королевского дворца эти «нищие бахвалы» вынуждены были соблюдать во всем строжайшую экономию и потому «чаще ели, не пачкая посуды и не пользуясь салфетками», ибо ежедневный рацион придворного-бедняка составляли «орехи, яблоки и сухари», и только время от времени, тратя по пистолю на человека, они – чтобы сбить с толку общественное мнение, обрушивая град проклятий на накрытый стол и встречая поданное блюдо жуткими гримасами отвращения, – позволяли себе насладиться куском жареного мяса в кабачке «Ла Буассельер».

Что ж, как мы видим, для этих придворных, осыпаемых насмешками бульварных писак, презираемых буржуазией, ненавидимых простыми людьми, жизнь состояла из бесконечно продолжающегося спектакля на публику. Стоит задуматься, а какая нужда была в том, чтобы непрерывно демонстрировать разорявшую их роскошь? Чего им в глубине души хотелось? Они верили, будто, принуждая себя к таким безумным расходам, служат умножению славы короля, росту престижа французского Двора, который во все времена слыл одним из самых великолепных в мире? Или они таким образом попросту удовлетворяли свое бешеное, непомерное тщеславие? Вторая гипотеза кажется более правдоподобной.

Потому что сам Людовик XIII, независимо ни от чего, явно не выказывал благосклонности к роскоши. Более того, он скорее порицал ее, чем восхищался ею, и прилагал все усилия к тому, чтобы обуздать стремление к излишествам в этой области, издавая указы, которые облагали серьезными штрафами нарушителей. Связь его с Двором, по мере того как текло время, становилась все менее прочной. Мы уже говорили, что он ненавидел толпу. Он становился самим собой, то есть оказывался способен улыбаться, любезничать и даже нравиться себе самому, только в тесном кружке своих фаворитов. В любом другом месте становился чопорным, напыщенным, напряженным. В течение двух лет после того, как был заключен его брак с Анной Австрийской, он утром и вечером являлся к своей очаровательной и желавшей любыми средствами снискать любовь мужа супруге с визитами вежливости, на самом деле испытывая по отношению к ней нечто вроде смешанного с неприязнью, если не отвращением, страха. Такими же – публичными и четко следовавшими принятому при Дворе церемониалу – были не только визиты к жене, но и встречи с высшей знатью, наводнявшей Лувр. Этим король и ограничивался.

И только в 1619 г., насильно брошенный на супружеское ложе маршалом Люинем, он отведал прелестей семейной жизни, открыл для себя, насколько привлекательна юная королева, как она томилась вдали от него, и в конце концов в нее влюбился. И сразу же после этого захотел, чтобы в его окружении воцарилась радость. Балы, спектакли, полночные трапезы, пиршества, прогулки, выезды на охоту, самые разнообразные игры, королевские балеты… Все это сменяло одно другое с головокружительной быстротой. Придворные могли подумать, будто государь решился наконец зажить с положенной ему пышностью в их среде и обрести истинно королевское лицо.

Не тут-то было. К несчастью, период эйфории длился недолго. Под влиянием своей матушки Марии Медичи, вернувшейся из ссылки с твердым намерением взять в собственные руки управление государством, а позже – под влиянием кардинала Ришелье, ставленника и опоры этой государыни, Людовик XIII снова отдалился от молодой королевы, исключил ее из состава Государственного совета, куда перед тем ввел, подверг – и щедро – унижениям, строго ограничив ее роль при Дворе, где он снова принялся ежедневно наносить ей эти убийственно холодные официальные визиты.

Анна Австрийская с ее уязвленной гордостью и поруганной любовью стерпеть этого не смогла. Королева сблизилась с герцогиней де Шеврез, у которой царила в голове страшная сумятица, сделала ее своей излюбленной советчицей и повела вместе с ней беспощадную борьбу против двух честолюбцев, осмелившихся разрушить ее семейное счастье и лишить ее власти над королем. Она без всякого труда набрала себе изрядное количество приверженцев, секретных агентов и доверенных лиц среди множества недовольных, окружавших ее при Дворе. И Двор отныне превратился в кипящий котел, где соперничали брожение и распутство, где до самого конца царствования Людовика XIII постоянно зарождались, умирали и возрождались тайные сговоры и заговоры.

Людовик XIII люто возненавидел эту находившуюся в постоянном возбуждении среду, справиться с которой ему было труднее, чем с мятежами протестантов и войной против Испании. Он опутал эту среду шпионской сетью. Он ни на минуту не терял бдительности. Он охотился, как за дичью, за знатными дворянами и придворными дамами, которые, по его собственному мнению или по донесению полицейских ищеек Ришелье, способны были бросить тень, а то и повредить государству, безжалостно отправляя их в изгнание, в Бастилию, а то и на эшафот. В 1637 г., после «валь-де-грасского дела»[35], он мечтал даже о том, чтобы развестись с королевой, неустанной вдохновительницей всех заговоров, имевших целью свергнуть или убить министра-кардинала.

Таким образом, из отношений короля и королевы, с одной стороны, и короля и Двора, с другой, после двухлетнего периода счастливого согласия в 1619-1621 гг. исчезли всякая сердечность и всякая душевность. Но чисто внешне эти отношения оставались по-прежнему почтительными. Самые опасные враги кардинала Ришелье, самые опасные заговорщики сохраняли видимость лояльности, оставаясь на вид преданной и надежной свитой короля. Да и сам король не стал нарушать традиции, продолжая дважды в день навещать окруженную верными ей людьми королеву в ее кабинете. А если он собирался на войну? Его сопровождали придворные, готовые отдать жизнь за государя. А если отправлялся в путешествие по стране? И в таких случаях ему не раз случалось брать с собой королеву и громадную толпу постоянных обитателей Лувра.

Но он вовсе не искал возможности развеять тоску, которая воцарилась в его доме. Почти всегда мрачный и молчаливый, он никак не мог понять, что его Двор мечтает о живой жизни, о повседневных ее радостях, о балетах и праздниках, не чувствовал, что правильная политика заключалась бы в том, чтобы, развлекая придворных, отвлечь их от заговоров.

В эпоху Людовика XIII столь еще многочисленные и пышные в период регентства Марии Медичи празднества стали редкими, и, пожалуй, не вспомнить ни одного, который мог бы сравниться по размаху, роскоши и оживленности со знаменитым праздником Рыцарей Славы («Chevaliers de la Gloire»), устроенным на Королевской площади в 1612 г. Король ограничивался тем, что с помпой отмечал все семейные торжества: рождения, крестины, бракосочетания принцев и принцесс. И старался, по возможности, избегать случаев, когда ему следовало бы погарцевать в компании своих сверкающих золотом и драгоценными камнями придворных на улицах города. Он всего четыре раза занимал королевское кресло в Парижском парламенте за все время с 1616 по 1635 гг. являясь на заседания во Дворец весьма скромно одетым. И только три раза, да и то в ранней молодости, он согласился разжечь в присутствии придворных и городской верхушки традиционный для Иванова дня костер на Гревской площади, а потом, устав от исполнения этого символического жеста, неизменно передавал свои полномочия принцу крови или губернатору Парижа.

Если он наотрез не отказывался по возвращении из путешествий или со своих победоносных войн от парадного «антре» – проезда по столице под всенародное ликование, то, на худой конец и к величайшему разочарованию своих дворян, алчущих подобных почестей, сводил все торжество к довольно быстрому продвижению к дворцу жалостного на вид кортежа, состоящего из нескольких придворных, простых гвардейцев и представителей городского ополчения. И только после капитуляции Ларошели в 1628 г. он все-таки, преследуя определенные внутриполитические цели, согласился публично принять лавры триумфатора. Надел на себя усыпанный бриллиантами наряд из расшитой золотом ткани, сел верхом на коня в такой же златотканой попоне, позволил двигаться за собой трем гигантским сооружениям на колесах, представлявшим золотой век, римский цирк, где сам он управлял колесницей, и город-корабль, а также эшевенам^[36] на лошадях и огромной блестящей свите, состоявшей из принцев, знатных сеньоров, представителей парламента, и медленно-медленно проследовал от ворот Сен-Жак до собора Парижской Богоматери, а оттуда – до Лувра, по забитым народом улицам. Он проехал под десятью воздвигнутыми в честь великого события триумфальными арками, не обращая внимания на оглушительный шум, в котором слились музыка, артиллерийские залпы и восторженные крики толпы.

И больше никогда в жизни Людовик XIII не баловал Двор процессиями такого рода и значения. «Антре» 1628 г. можно рассматривать как высочайшую вершину среди торжеств периода его царствования. Обычно король довольствовался празднествами куда менее публичными, где показывался в узком кругу: на приемах послов, празднованиях закладки первого камня или открытия источников, акведуков, мостов, фонтанов, церквей, коллежей или на церемониях, проходивших ежегодно: на Празднике поклонения волхвов, в процессиях по случаю праздника Тела Господня, на торжествах посвящения в кавалеры Ордена Святого Духа. Время от времени он приказывал устроить фейерверки в Фонтенбло или допускал королеву, ее придворных дам и кавалеров, входивших в «кружок», к участию в организованной с большой помпой охоте с ловчими птицами или с собаками в лесах и на равнинах Иль-де-Франс.

Но его почти совсем не интересовали повседневные развлечения Двора, которыми, скорее всего, руководила королева. Людовик же требовал только одного: порядка и хотя бы внешнего проявления благопристойности и учтивости. Ему претила «грубость» и «дикость» некоторых речей, пугало злословие, он восставал против свободы нравов, царившей при дворе, против выставляемых дамами напоказ их любовных приключений…

Но чем же все-таки развлекался «кружок» королевы? Занятия у придворных были самыми что ни на есть разнообразными. Слушали музыку – программа концертов в ту эпоху состояла главным образом из арий и симфоний Боссе, Гедрона, Лабарра и других музыкантов Его Величества. Смотрели французскую комедию, испанские или итальянские фарсы. В 1637 г. актер Мондори с труппой театра Марэ, в которую входил, трижды сыграл при Дворе «Сида».

Людовик XIII редко бывал на театральных представлениях, а когда удостаивал их своим присутствием, то, случалось, засыпал от усталости, вызванной неумеренной страстью к охоте. Избегал он также частых в Лувре балов, на которых можно было познакомиться со всеми известными тогда разновидностями медленных или быстрых танцев: курантой, сарабандой, бранлем, провансальской либо бретонской вольтой, старинной каролью, паспье, ведшим свое происхождение из Меца, бельвилем или бельвилью – точное название до нас не дошло, пляской, именуемой «пять шагов», и другими – совсем уж шутовскими… На самом деле король танцев отнюдь не презирал, напротив, сам танцевал превосходно, но находил это занятие привлекательным только в том случае, если, с точки зрения его понимания эстетики, как ему казалось, соблюдены все основные требования.

Король-ремесленник, король-золотые руки уживался в Людовике с королем-художником. Он был талантливым рисовальщиком и живописцем, еще более одаренным музыкантом: вполне прилично играл на лютне, а вполне возможно и на спинете, причем сочинял не только мелодии песенок, но и произведения куда более масштабные как на религиозные, так и на вполне мирские темы^[37]. А главное – он не выносил никакой вульгарности, ни малейшего проявления пошлости во всем, что касалось искусства.

Раннюю молодость он, можно сказать, провел за кулисами, куда его привел жгучий интерес к оформлению и сценической машинерии и где он со временем изучил до тонкостей все премудрости техники балета, мало чем походившего в те времена на нынешний. Тогда, в эпоху Людовика XIII, балетом называлась, скорее, приправленная танцами пантомима, а спектакли традиционно устраивались в Лувре на масленицу, во время карнавала. И может быть, именно для того, чтобы облагородить искусство танца, не допустить, чтобы все свелось к очередному проявлению общего распутства, с 1616 г. и до самой смерти король сам был постановщиком балетов и вносил таким образом свою, пусть даже и малую, долю в организацию развлечений при Дворе.

Королевские балеты, как он считал, должны были превосходить великолепием и роскошью любые спектакли, какие давались знатными сеньорами в их домах на этой неделе между праздником Богоявления и началом поста. Чтобы добиться этого, Людовик XIII не отступал ни перед грандиозными расходами, ни перед необходимостью тяжкого труда. Задолго до масленицы он окружал себя писателями, художниками, декораторами, специалистами по театральной машинерии, костюмерами, музыкантами, певцами, акробатами и шутами. Собирал он из высшей знати и труппу, которая должна была представлять балет. Будущим оформителям и будущим артистам король сам излагал сюжет представления, сам же разрабатывал «генеральный план» постановки, расписывая спектакль по актам и явлениям, он внимательно изучал эскизы декораций и костюмов, придирчиво исследовал стихи и партитуру. Собирался ли он сам выйти на сцену или нет, он все равно «режиссировал» своим балетом, вероятно, в присутствии прославленного Бокана – придворного учителя танцев.

Но как же трудно бывало одолеть свои роли знатным сеньорам и дамам, которые наряду с профессиональными танцорами и акробатами принимали участие в спектаклях! Им следовало – одетыми в костюмы-символы, принимая различные позы, жестикулируя, используя те или иные комбинации шагов – сделать понятным чаще всего весьма неопределенно изложенный сюжет представления, состоявший, как правило, из ничем не связанных между собой отдельных явлений. Артистам, хоть они и были избраны из самых ловких и искусных танцоров Двора, никогда бы не достичь этой цели, если бы не прояснявшие ход действия речитативы, исполнявшиеся между явлениями и отдельными актами, равно как и специальные книжечки с содержанием спектакля, которые раздавались зрителям и позволяли им следить за развитием сюжета.

Не без труда добравшись до премьеры, королевский балет обычно представлялся в Большом зале Лувра, на сцене, примыкавшей к прихожей покоев короля. Подмостки воздвигались только для этого случая, они были узкими, неудобными, стеснявшими движения артистов. У подножия импровизированной сцены располагались музыканты и певцы. Напротив – тоже на помосте – стояли кресла с высокими спинками для короля и королевы, обычные – для принцев и принцесс, сиденья попроще – многоместные диванчики, а то и скамьи, на которых без труда бы разместился весь Двор, если бы приглашенных не оказывалось больше, чем мест, и если бы король не позволял по такому случаю наводнить свой дворец парижским обывателям. А они, что ни год, толпами рвались хоть одним глазком взглянуть на зрелище, о великолепии которого ходили легенды, и эта волна простого люда, быстро затопив все служебные помещения, проникала в каждый уголок, образуя пробки в дверях и коридорах.

В 1615 г., на представлении под названием «Балет аргонавтов», наплыв был таким, что королеве-матери не довелось проникнуть в зал: прохода не оказалось и обеспечить его не удалось. В 1617 г. чудовищный беспорядок достиг крайней точки: балет «Любовь Рено и Армиды» начался… только в два часа ночи, когда наконец кое-как разместились все зрители. Людовик XIII играл в этом спектакле роль демона огня. Не просто играл роль, но и, естественно, танцевал – в маске на лице и костюме. Так вот, когда он вышел из своих апартаментов весь в «языках пламени», чтобы своевременно появиться на сцене, это ему не удалось: все подходы к ней были перекрыты плотной толпой. Никем не узнанный король стал проталкиваться к Большому залу, а когда это ему почти удалось, в его штанину с громким воплем: «Раз вы идете, то и я за вами!» – вцепилась какая-то барышня, которая вслед за государем и проникла в среду избранных. Видя такой интерес своих подданных к любимому им самим развлечению и вовсе не собираясь лишать парижан зрелища, увидеть которое они стремились любой ценой, создавая при этом массу неудобств, Людовик делал попытки найти в городе более просторные помещения для показа балетов. В 1621 г. он перенес спектакль в громадный зал дворца Пти-Бурбон, что близ Сен-Жермен-л'Оксерруа, а в 1632-м – в зал для игры в мяч Малого Лувра, располагавшегося в Марэ на улице Четырех Сыновей^[38]. Но увидев, что и на этих обширных пространствах происходит все та же толчея и сумятица, разочарованный король отказался от своих намерений и – уже навсегда – вернул спектакли обратно на дворцовую сцену^[39].

Советчиками он брал себе литераторов, в которых верил. Изначально они были людьми талантливыми, но как показало будущее, впоследствии сильно оскудели умом^[40]. Сюжеты балетных спектаклей возникали иногда из истории, иногда из волшебных сказок и феерий, иногда из колдовских книг, чаще всего – из мифологии. Кроме того, Людовик черпал вдохновение и из богатейшего арсенала модных в ту эпоху произведений, героями которых были рыцари от Ариосто и Тассо до сервантесовского «Дон Кихота». И, наконец, последним по счету, но не последним по важности источником, откуда брались идеи новых постановок, оставалась реальная жизнь во всех ее аспектах, включая нравы той эпохи и все, что могло показаться забавным и смешным. Вот так и получалось, что из года в год фантасмагории и чудеса, свойственные сказкам и легендам, чередовались в этих эфемерных, подобно мотылькам, проживавшим на свете не более суток, творениях с пышными историческими картинами или с буффонадой, откликавшейся на реалии сегодняшнего дня. И вслед за богами, сошедшими с Олимпа, явившимися из морей, рек и лесов, вслед за аргонавтами, направлявшимися в опасное плавание за золотым руном, и крестоносцами, которых вел к Святой Земле отважный Готфрид Бульонский, вслед за героями и паладинами, совершавшими подвиги во имя любви в средневековых эпических поэмах, на маленькую дворцовую сцену выходили странноватой чередой типы, которых можно было встретить разве что на парижских улицах, на Новом мосту, на сен-жерменских ярмарках, в Юдоли Слез, во Дворе Чудес, персонажи итальянских комедий, «беспамятные» (oublieux), крючники, мятежники (blanquistes), фокусники, ярмарочные акробаты, бродячие кукольники, воры, грабители, шутники, профессиональные исполнители пируэтов и прыжков, участники балаганных фарсов…

Иногда балет – среди прочих можно назвать «Мир наизнанку» – основывался на чистой фантазии и, казалось, складывался в уме автора из тех иносказаний, на которые так щедр был Двор и которые циркулировали там постоянно. В таком случае на подмостках появлялась толпа безумцев, действовавших по принципу «что ни делает дурак, все он делает не так». Нищий подавал там милостыню богачу, иногда король выводил на сцену, подвергая насмешкам, какую-нибудь любимую обществом организацию – например, Бюро встреч и адресов Теофраста Ренодо. В 1633 г. («Балет Моды») было представлено настоящее дефиле, как сейчас сказали бы, одежды «от кутюр», причем участники демонстрировали эти наряды, двигаясь в стиле и под мелодии реконструированных старинных танцев, начиная со времен Карла VII. В 1640 г. («Балет помешанных на моде») было создано весьма смелое сатирическое представление, в котором публике предлагалось посмеяться над бесчисленным количеством маньяков, сдвинувшихся на своем пристрастии и живущих только ради него: тут были и любители тюльпанов, и алхимики, и коллекционеры картин, и азартные застройщики, и игроки, и охотники, курильщики, и завсегдатаи кабаков, и… придворные…

Людовик XIII не довольствовался тем, что старался разнообразить темы своих балетов, он придирчиво следил за их оформлением, за тем, чтобы обстановка, в которой проходил спектакль, соответствовала его содержанию. В вечер, когда ставился королевский балет, для освещения Большого зала использовали 1200 канделябров. Стены затягивались восхитительными декоративными тканями с позолотой. На сцене, пол которой был устлан богатым турецким ковром, задники, равно как и элементы декораций менялись в зависимости от того, где происходило действие, и от того, романтическим было представление в этот раз или сугубо реалистическим. Виртуозное для своего времени умение пользоваться светом позволяло создать в декорации, изображавшей когда ландшафт, когда дворец, когда сад, иллюзию солнечного дня, сумерек, глубокой ночи, – в зависимости от того, что происходило с героями действа. Мало того, применялась и сложная, хотя и невидимая зрителю машинерия. Благодаря ей возможно было проводить среди туч воздушные колесницы богов и богинь, заставлять двигаться внутри их логовищ и показывать оттуда морских чудищ, драконов, ужасающего вида рептилий, любых существ, какие только могли населять фантастическую территорию мифа, волшебной сказки или феерии, воссоздавать на подмостках атмосферу колдовства, тайны, чуда.

Но если оформление спектакля короля интересовало страстно, то к стилю и правдоподобию местного колорита костюмов, в которые были одеты его танцоры, Людовик XIII оставался совершенно безразличен. Они могли выйти на подмостки в любых нарядах – шутовских или роскошных, либо снизу доверху в золоте, мишуре или фальшивых камнях, либо в чем-то донельзя причудливом и ни на что, доселе виданное, не похожем. Тритоны, игравшие на гобоях, к примеру, были одеты в шелковые костюмы, декорированные тростниками. Пастухи появлялись в пурпуэнах с бантиками, обильно украшенных золотым шитьем. Ночь можно было опознать по черным крыльям и серебряной, усыпанной звездами тунике. Музыку – по головному убору в форме церковного аналоя и скрипкам, теорбам, лютням на платье. У Игры был на голове… стол, а опознавательными знаками служили колоды игральных карт, таро, кости, рулетка, шахматная доска. Война носила на себе миниатюрные изображения пушек, габионов, всякого оружия. Американец неизбежно появлялся в ореоле перьев. Уроженец Востока – с обязательной густой бородой – в феске или тюрбане. В зависимости от того, великолепие или гротесковость становилось задачей для портных при изготовлении костюма, надевший его на себя артист возбуждал восхищение или веселый смех зрителей. Но никто из них не удивлялся, увидев бога или богиню в туалете, строжайше следующем предписаниям придворной моды.

Посредством интриг и подсиживания придворные дамы и кавалеры оспаривали друг у друга честь танцевать в королевских балетах. Сам Людовик XIII выказывал куда меньше, чем эти тщеславные хвастуны, энтузиазма в стремлении продемонстрировать свои артистические данные. На луврской сцене он и появился всего-то двенадцать раз, и все его роли – далеко не главные – известны наперечет. Охотник в «Ярости Роланда» (1618 г.), главарь шайки искателей приключений в «Похождениях Танкреда» (1619 г.), испанец-исполнитель чаконы в «Феях Сен-Жерменского леса» (1625 г.), он выглядывал из-под или из-за женских юбок в «Балете Триумфов» (1635 г.) и в другом – под названием «Всерьез и гротескно» (1627 г.), а в «Балете вакханалий» выступил в малопривлекательной роли грабителя. И так далее.

После того как восставшему против королевской власти герцогу де Монморанси палач отрубил голову, Людовик XIII – в результате конфискации имущества мятежника – унаследовал его замок Шантильи^[41]. И поставил там с небывалой доселе роскошью знаменитый «Мерлезонский балет». Это был спектакль нового жанра: король создал своего рода объяснение в любви главному увлечению своей жизни, воспроизведя в шестнадцати явлениях охоту на дроздов, наслаждение от которой так часто испытывал в жизни. И на этот раз ему не захотелось прибегать к помощи сотрудников: он сам разработал сюжет и поставил танцы, сам нарисовал эскизы костюмов, сам написал музыку для этого единственного в своем роде произведения, – потому что мечтал и славу не делить ни с кем, выступая не только в качестве исполнителя, но и единственного автора любимого творения. Правда, появлялся на подмостках при громадном стечении публики он всего дважды – в третьем и в тринадцатом явлениях: сначала в роли торговки приманками, затем – фермера. Спектакль состоялся 15 марта 1635 г.

Не случайно именно в начале 1635 г. у короля появились веские основания проявить себя как можно в большем блеске ума и остроумия. Дело в том, что в ту пору он влюбился, причем одновременно в двух фрейлин королевы: блондинку мадемуазель де Отфор и брюнетку мадемуазель де Лафайетт. Обе они были молоденькими, жизнерадостными, прелестными девушками и не смогли бы просто так сходу плениться изможденным желтым лицом вечно больного человека. И именно для того, чтобы понравиться этим красавицам, а вовсе не для развлечения Двора, король сочинил «дополнительный» балет и сам вышел на подмостки. Вплоть до конца 1639 г. – то оставив сначала Отфор ради Лафайетт, затем, когда Лафайетт ушла в монастырь, вернувшись к Отфор, – Людовик наиприлежнейшим образом посещал кабинет королевы, не обращая при этом никакого внимания на последнюю, и ей пришлось отомстить за подобное пренебрежение, запутав обеих барышень в сложную сеть своих интриг.

Странной была эта королевская любовь, представлявшая собою чисто платоническое влечение, густо замешанное на меланхолических грезах, отравленное ревностью. Двор посмеивался над всем этим, но одновременно понимал, что он-то при любом раскладе остается в выигрыше, потому что мрачный монарх теперь не только срывал на окружающих свое дурное настроение, вымещал свои горести или попросту тягостно для всех молчал, нет, он теперь, даже пребывая в тоске, то и дело втягивал придворных в едва ли не детские игры со своими подружками, он стал более человечным, понимая, что молодым девушкам нужны развлечения, и давал балы, устраивал концерты, приглашал их посмотреть из окон Лувра на воинственные «танцы» в исполнении своей швейцарской гвардии, или вел на великолепные балеты с фейерверками в Арсенал, или на комические представления в Отель Ришелье.

В 1638 г. мадемуазель де Монпансье, племянница Его Величества и тогда еще совсем дитя, приняла участие в возродившихся при Дворе развлечениях. И вот как она описывает это время в своих «Мемуарах»: «В ту пору, – рассказывает мадемуазель де Монпансье, – Людовик XIII старался каждый день чем-нибудь побаловать мадемуазель де Отфор. Он вывозил ее, вместе со всей луврской компанией, на охоту, на обставлявшиеся невиданной пышностью прогулки. Дамам в ярких, разноцветных богатых туалетах, в прикрывавших глаза от солнца широкополых шляпах с колышащимися перьями, седлались великолепные иноходцы. В Версале или в каком-то ином месте, где они останавливались, чтобы передохнуть, их всегда ждал роскошно накрытый стол. Король, дабы иметь повод поухаживать за своей фавориткой, подавал все блюда сам и неизменно усаживался за стол последним. По возвращении в Париж он приказывал музыкантам, обычно находившимся при королевской спальне, играть мелодии, сочиненные им самим, а если музыка сопровождала пение, то Его Величеству принадлежали и стихи, на которые эта музыка была положена и в которых он восхвалял свою красавицу…»

Стоит ли абсолютно доверять воспоминаниям мадемуазель де Монпансье? В августе 1638 г. Людовик XIII отправил Ришелье письмо, где прямо заявил о том, как ненавидит женский пол. «Хоть бы куда, все равно куда, деться мне от всех этих женщин!» – пишет он. И на самом деле его повседневная жизнь была весьма далека от повседневной жизни Двора. Ни на минуту ему не приходило в голову позаботиться о том, чтобы в Лувре установилась атмосфера счастливой беззаботности, чтобы Двор засиял так, как этого хотелось каждому. Да, он устраивал праздники, но если сосчитать, сколько их было за двадцать шесть лет его правления, окажется ничтожное количество. Чтобы развеять тоску, которую навевало пребывание в королевском дворце, кавалеры и дамы ездили развлекаться в особняк Рамбуйе, посещали вечеринки, которые организовывали для молодых представителей высшей знати принцесса де Конде или графиня де Суассон. Изгнав из своего дворца веселье, Людовик XIII помог зародиться там сатирам и заговорам, потому что эти ядовитые цветы всегда произрастают на почве скуки.