Поймать лисицу

Унижение

Его разбудила мать. Он долго не мог проснуться, не понимая, чего от него хотят.

— Просыпайся, сынок! — расталкивала она мальчика. — Отец зовет.

Влайко отдал бы все на свете, лишь бы его оставили в покое. Ему казалось, он только что заснул. Но мать не отходила.

— Вставай, сынок, отец рассердится. Ты ведь его знаешь…

Мальчик с трудом разомкнул веки.

— А, это ты, — пробормотал он, увидев склонившееся над ним лицо матери.

— Я, я, сынок. Ну-ка, быстренько. Отец ждет. Пойдете на ток.

Влайко оделся. Начинало светать. Восток просветлел, но половина неба была еще погружена во мрак. На небе мерцали звезды, и он улыбнулся им. Наскоро умывшись, выпил кружку молока. Тем временем совсем рассвело.

— Снопы уже стоят, — сказал отец, свертывая самокрутку из клочка бумаги. — Они не тяжелые, справимся за день. — Он пошел к конюшне. — Возьми возле амбара вилы и грабли — себе и мне — и иди на ток, а я лошадей выведу.

Забросив на плечо вилы и грабли, мальчик зашагал вниз по дороге. Настроение было прекрасное. Глянул вверх — на небе ни облачка. "Будет хороший денек", — подумал Влайко, насвистывая какую-то мелодию. Это была песня сербских партизан, которые весной стояли в их деревне, Ему нравились и мелодия, и сами партизаны. "Интересно, где они сейчас? Небось где-нибудь далеко…" Ему захотелось к партизанам — хоть ненадолго. "Отец убил бы меня… Ему больше по душе эти бородатые. Да разве на них можно положиться? — размышлял он. — Вон и Йоле, и его брат, и вся их семья связаны с партизанами. Только у моего отца все шиворот— навыворот. Вся деревня одно делает, а он — обязательно наперекор…" "Ты всегда поступаешь всем назло", — говорил ему дядя. И Влайко с ним согласен. Ведь именно потому отец привечает этих обросших. Лишь бы идти против течения, не быть похожим на остальных. О, как он завидует Йоле, что у того нет отца! "Вот счастливый! Может делать, что ему нравится. Кого хочет, того и любит!.."

Но, к счастью, отца сейчас рядом не было, а вокруг сияло прозрачное, чистое, словно умытое, утро.

Влайко был жизнерадостным человеком, к нему быстро вернулось хорошее настроение. Услышав доносившиеся из пшеницы трели жаворонка, мальчик ему ответил. Жаворонок замолчал, будто удивился, а Влайко засмеялся.

Проходя под сливами, он подпрыгнул, схватился за ветку, и его обдало росой. Он снова рассмеялся и пошел дальше, насвистывая партизанскую песню. Подойдя к току, он прислонил к плетню вилы и грабли, стал отвязывать калитку, но вдруг застыл в оцепенении: из копны соломы поднялся человек в темной одежде и приставил пистолет к его груди.

— Кто там? — раздался гнусавый голос из-за копны.

— Да вот, какая-то птичка залетела.

Мальчик смотрел на того, который держал пистолет. Это был высокий молодой человек; лицо его было бы приятным, если б не жесткий, колючий взгляд. Отряхивая приставшую к штанам солому, из-за копны показался второй — пожилой, весь какой-то опухший, уродливый. Оба были несимпатичны мальчику, но он стоял спокойно, стараясь не показать своей неприязни, и только недоумевал, почему до сих пор нет отца — тот бы сообразил, что делать. "Вот сейчас этот болван пальнет, и конец мне", — подумал Влайко, и ему стало страшно.

Мужчина с отекшим лицом, все еще раздраженно стряхивая с себя солому, подошел ближе.

— Чей будешь? — спросил он гнусаво. И, поскольку Влайко молчал, повысил голос: — Я тебя спрашиваю, чей ты?

— Сын Стояна, — выпалил мальчик, испуганно отступая.

— Какого Стояна?

— А вот этого, — услышал Влайко голос отца.

Никогда в жизни мальчик так не радовался его появлению,

Незнакомцы обернулись. Отец не спеша привязывал к плетню лошадей. Спокойствие его передалось Влайко, у него отлегло от сердца.

— Вы что пистолетом тычете в ребенка? Или вы не христиане? — зло спросил Стоян, приближаясь к незнакомцам.

— Мы-то христиане, а вот ты кто? — спросил опухший, отводя руку молодого. — Погоди, давай выслушаем этого господина.

— Никакой я не господин, — проворчал отец. — Простой крестьянин. А вы кто такие? — взглянул он на них.

— Мы нездешние, — сказал молодой, сверля Стояна недобрым взглядом.

— Оно и видно, — парировал отец. — Наши так пистолетами не машут. А уж на детей — тем более.

Никогда еще Влайко не восхищался своим отцом так, как сейчас.

— А не кажется ли тебе, что у тебя слишком длинный язык? — угрожающе спросил старший.

— Как бы тебе его не укоротили, — добавил молодой, скаля зубы.

Внешне отец был спокоен. Повернувшись к старшему (молодого он явно игнорировал, хотя именно его боялся больше), он сказал:

— Чего вам надо? Я ведь к вашим хорошо отношусь, это здесь все знают. Однако кому ж понравится, когда детям грозят оружием?

— Ну, вот так-то лучше, — согласился человек с одутловатым лицом. Настроение его заметно улучшилось, так как он наконец избавился от соломы, отряхнул все соломинки со своих штанов. — Видишь, Еремие, какой у нас нюх — вышли на своего человека, — подмигнул он молодому. Потом шагнул к отцу, крепко схватил его за плечи и притянул к себе: — Слушай внимательно, дядя. Сегодня мы у тебя в гостях — и обращайся с нами как с гостями. Принеси еды — побольше да повкуснее, да и выпить чего-нибудь не мешает. Не вздумай подсунуть нам какие-нибудь помои — выльем тебе за пазуху, понял? — Он отпустил отца. — И вот еще что. Вечером пойдешь с нами, покажешь дорогу в Соколович. Ну как, договорились?

— Да я… — начал было отец.

— Твои заботы меня не касаются, — оборвал его пожилой.

Молодой постукивал пистолетом по ладони.

Но отец не сдавался.

— Послушайте, братцы, мне ж молотить надо, зерно пропадет…

— Завтра смолотишь, когда уйдем, — сказал пожилой.

Продолжая играть пистолетом, криво усмехаясь, подступил к нему и молодой.

— Ладно, ладно, — пробормотал отец. — Сделаю.

Влайко было жаль отца, вынужденного разговаривать с этими типами и подчиняться им. В душе он наверняка их проклинает. Но ясно было, что с ними шутки плохи: им ведь безразлично, куда стрелять — в человека или в пень.

— А теперь, щенок, беги домой да принеси нам перекусить, — приказал пожилой.

— Я пойду с ним, он ведь не знает, что взять, — засуетился отец.

— А ты здесь останешься, — перебил его молодой. — Неизвестно, что ты нам подстроить можешь.

— Пусть попробует, — пригрозил пожилой, мигая налитыми кровью глазами. — Мы тогда его дом с землей сровняем.

Влайко смотрел на них, на отца, и ему вдруг нестерпимо захотелось очутиться где-нибудь в другом месте.

— Ну, топайте, — прикрикнул пожилой.

Отец взялся было за узду, но молодой приказал:

— Лошадей оставь здесь. Так будет надежнее.

Беспомощно пожав плечами, отец кивнул Влайко:

— Идем…

— Эй, дядя! — окликнул его гнусавый. — Следи за своим щенком, чтоб не распевал партизанские песенки, иначе я ему язык окорочу!

Когда его уже не могли услышать, отец выругался сквозь зубы:

— Сволочи!..

— Вот они, твои четники! — сказал Влайко, решив высказать все, что было на душе, но получил такую затрещину, что в глазах потемнело. Он заплакал и отбежал в сторону, вызывающе крича: — Твои, твои, а то чьи же? Ты ведь их вон как любишь!

Отец схватил палку.

— Я тебе покажу, кого я люблю!..

Влайко пустился наутек. Все было обидно: и оплеуха, и пережитое на току унижение, но больше всего возмущала мальчика отцовская покорность. И он поклялся: пока жив, никогда не будет хорошо относиться к четникам, да и к отцу тоже, если тот будет с ними заодно.

Этой клятве Влайко остался верен навсегда, но никому, даже Рыжему, не рассказал, что с ним произошло в тот день.

И отец был нем как могила.