Поющий тростник

Жизнь вторая ФЕДЯ ГОНЧАРОВ ПО ПРОЗВИЩУ СВИРЕПЫЙ НОСОРОГ

Когда составляли список первого "А", внесли в него фамилию, печально известную всей школе. Наталья Савельевна, прочитав эту фамилию, вычеркнула ее. Петр Данилович вписал ее снова и сказал:

– Куда же прикажете деть Гончарова? Все от него отказываются, а кто его воспитывать будет? Педагог вы опытный, вам и карты в руки!

Очень не хотелось Наталье Савельевне брать к себе Гончарова, но пришлось.

– Намыкаюсь я с ним! Второгодник и вдобавок хулиган, как говорят!

С таким настроением начала тогда Наталья Савельевна первый урок. Гончарова она посадила на последнюю парту вместе с Соколовой, про которую в то время еще ничего не знала.

Весь день Гончаров посвятил упорной борьбе за расширение своих владений. Он упирался ногами в пол, а боком наваливался на Соколову и старался спихнуть ее с парты. Его расчет был прост. Он ее сталкивает на пол, его выгоняют, а за дверью – очень интересно!

Наталья Савельевна все замечала, но делала вид, что Гончаров для нее как бы не существует. Соколова тихо сопротивлялась, понимая, что в школе положено терпеть всякие неудобства. Она уперлась ногой в перекладину. Гончаров взмок от натуги, но успехов не достиг. Соседка попалась какая-то странная. "Может, она немая", – подумалось ему.

Маша ослабила затекшую ногу. Тут-то он ее и столкнул. Маша свалилась на пол. Он нагнулся посмотреть : может, она где-то зацепилась – грохота не слышно! Но она метнулась за парту и снова уставилась на учительницу.

Ты что – ненормальная?

Она ответила шепотом:

– Ненормальная!

Это его удивило: всегда ненормальным был он. Ему нравилось быть ненормальным, и он не хотел делиться славой.

– Это я ненормальный! – прошипел он.

– Ну и молодец!

Наталья Савельевна покосилась в их сторону. Соколова замолчала, а Гончаров не мог успокоиться. Про себя он все-таки решил, что она и в самом деле ненормальная, и на перемене решил проучить ее.

Он подставил ей подножку и засмеялся, потому что она смешно упала. Но она вскочила и ткнула его в грудь острым белым кулачком. Гончаров разъярился и пошел на нее.

– Бей! – сказала она.

Но он не стал ее бить из-за своего упрямства – тоже мне указчица!

– Ты у меня еще получишь! – пообещал он и, недовольный, занялся катанием на дверях. Маша побежала к девочкам.

– Хорошо, что Наталья Савельевна немного пожилая! – говорила Лена Травкина, и девочки согласно кивали.

– Молодые – они неопытные и злые!

Мальчишки мерились силами. На переменах они были неуправляемы, разнимать их было бесполезно, – Наталья Савельевна это знала. Один лишь Гончаров пугал ее. Он дрался злобно и яростно.

Наталья Савельевна отвела его в сторону.

– А что, я один, что ли? – закричал он.

– Не кричи, Федя! Ты у нас в классе – самый старший! Не забывай об этом!

– А я и не забываю! Вы мне скажите – кого набить надо, я набью!

Такая готовность не понравилась Наталье Савельевне. Он как будто догадался:

– Не думайте, что я подлизываюсь! Вам же легче будет!

– Мне и так легко!

– Не хотите, не надо! – крикнул он и убежал.

Гончарову шел девятый год, сложения он был крепкого, ростом чуть ниже Соколовой, и среди нежной цветочной рассады первоклассников выглядел колючим репейником. Лицо у него было мужественное, но детство так и рвалось на белый свет двумя мохнатыми глазами-жуками и яркими тугими щеками. Только нос подкачал на лице Гончарова, он падал набок, погнутый сильным ударом клюшки знаменитого хоккеиста Фазы.

Хоккей Гончаров полюбил с двух лет, как увидел клюшку в руках тогда еще первоклассника Фазы. В шесть лет он получил памятный удар по носу, после чего навсегда упрочился в дворовой хоккейной команде и бесстрашно стоял в воротах, несмотря на бурные протесты матери.

В хоккейных схватках Гончаров был неподражаем, он метался перед воротами, как носорог, наводя ужас на обе команды сразу. Некоторые приемы из хоккея он перенес в свою мирную жизнь, за что и получил прозвище Свирепый Носорог.

Бесправное и угнетенное положение в школе не нравилось Феде, и он лез из кожи вон, чтобы быть всеми замеченным, чего в конце концов и достиг. Не было ни одной вещи, к которой бы Федя Гончаров проявил равнодушие. Двери трепетали под ударами его ног, стеклам не сиделось в окнах, вешалка с пометкой "1-а" не раз валялась на полу, опрокинутая неумолимым Федей, и, когда знаменитый Гончаров покидал после уроков школу, казалось, что по всем этажам проносился вздох облегчения.

Не знал Федя удержу и в отношениях с товарищами. Хуже всех приходилось девчонкам, для которых он не делал никакой скидки. Со всех сторон летело:

– Наталья Савельевна, Гончаров дерется!

– Наталья Савельевна, Гончаров мне ножку подставил!

– Наталья Савельевна, Гончаров меня чуть не задушил!

Наталья Савельевна не успевала отчитывать да наказывать Гончарова. Но, отбыв наказание, он принимался за старое, и не видно было никакого просвета.

Однажды Наталью Савельевну посреди урока вызвали в учительскую. В классе началось всеобщее веселье. Лена Травкина выбежала к доске и принялась рисовать рожицы. Кто-то крикнул:

– На Носорога здорово похоже! Кто-то бросил в нее огрызком яблока.

Гончаров гипнотизировал Соколову, не давая ей углубиться в себя. Соколова безмолвно от него отворачивалась, а он поворачивал ее к себе и говорил:

Ты что, совсем онемела?

Тряпка, пущенная Леной, обвила Гончарову голову, на секунду он задохнулся от негодования, разозлился и что было сил швырнул ее в Лену. Тряпка, ударившись в потолок, опустилась на лампочку, плафон от которой он вчера разбил. В классе стало тихо. Тряпка была мокрая, и от нее шел пар. Испуганные первоклассники зачарованно глядели на потолок. Наталья Савельевна, подходя к классу, умилилась, услышав глубокую тишину, но, распахнув дверь, увидела тряпку на лампочке, вздрогнула и забегала вдоль парт, пока не догадалась погасить свет.

Она не стала расспрашивать, кто это сделал.

– Гончаров! Неужели тебе не надоели твои безобразия? Куда ни повернись – всюду Гончаров! Гончаров дерется, Гончаров неуспевающий, Гончаров грубиян, а сегодня Гончаров чуть пожар не устроил!

Родителей в школу!

Наталья Савельевна не дала и рта раскрыть Гончарову и вступила в эту минуту на легкую дорогу гончаровских обвинителей.

Гончаров вскочил с парты, в одной руке – портфель, в другой – коньки с ботинками, и, не прощаясь, хлопнул дверью – громко, как умел.

Длинная цепь обстоятельств, приведшая его к таким тяжелым испытаниям, ворочалась в его голове, грохала, падала на него. И он, с сегодняшнего дня решившийся было стать человеком, почувствовал свое бессилие.

Для самоутверждения он толкнул знакомого второклассника, плюнул на пол и, накинув пальто, выбросился на улицу. Там ему снова стало легко.

На катке старшеклассники гоняли шайбу.

– Носорог, что так рано? – закричали они ему.

Федя бросил портфель около ворот и приготовился

ловить шайбу. С ответом он решил не торопиться, так как любой его ответ – он знал – будет обращен против него, а он не хотел давать им в руки такое оружие. В стремительной мужской игре он нашел выход своей энергии и обиде.

Когда игру прекратили, Фаза затянулся сигаретой и спросил:

Ну как учеба, Носорог? Дает тебе Наталья Савельевна прикурить?

– Дает! – весело ответил Носорог, чувствуя, как обида на учительницу улетучивается вместе с усталостью. Ему вдруг опять захотелось стать другим, что-бы это заметили все, чтобы это заметила в первую очередь Наталья Савельевна, которая никак не хотела замечать его по-хорошему.

– Только я ведь не курю, Фаза! Я – хоккеист, – засмеялся Федя и, подхватив портфель, с неохотой отправился домой.

Пришел Федя домой. Квартира – как картинка. Новая, недавно получили. На двери – замки хитрые. На кухне – гарнитур белосахарный. В большой комнате – гарнитур гостиный, а в спальне – спальный. Отец на диване лежит, телевизор смотрит, прикрывшись газетой, любит телевизор смотреть и газету одновременно читать – так скорее заснуть можно.

– Как дела? – спросил отец, отводя газету.

– Так себе дела, – вздохнул Федя, не решаясь сообщить о вызове в школу.

– Завтра мы с матерью в школу пойдем, я отгул взял. Пойдем к директору на казнь, которую ты нам второй год устраиваешь.

– К директору? – воскликнул Федя, вспомнив о причине вызова, и поник головой. Хотел сказать о приказе Натальи Савельевны, но подумал, что все равно ответит у директора за все разом.

Нехотя пообедал, кое-как сделал уроки, бросился в постель, не обращая внимания на хоккей, который! передавали по телевизору.

– Ты никак заболел? – спросила мать, поправляя ему подушки.

– Может, совесть в нем пробудилась? – предположил отец.

Федя скоро заснул, а родители еще долго сидели, подперев подбородки ладонями, разволновавшись по поводу неприятного визита.

– Я человек рабочий, – сказал сам себе Федин отец, – не совсем чтобы рабочий, а шофер, и не так шофер, как таксист. Работаю днем и по ночам, сам себя не щажу. Весь город наизусть выучил, с закрыты ми глазами могу куда хочешь проехать. Зарплату получаю немалую. Не пью. Все в дом тяну, себя не жалею, стараюсь. А он что? Опозорил меня, отравил со всем, даже телевизор не могу смотреть, как отравил.

На что мне, спрашиваю, на склоне лет так маяться?

Встал Федин отец, телевизор выключил.

– Ну скажи, зачем он свалил на пол эту картину? Что там хоть нарисовано было?

– Три богатыря, – испуганно ответила Федина мама Любовь Ивановна, сочувствуя мужу и одновременно в душе оправдывая сына, жалея его и сокрушаясь по поводу непрочности современных вещей. Разве хорошо была прибита картина, если малыш Федя свалил ее!

– Дорогая картина, не иначе. Платить, наверно, заставят. Разбитые стекла я вставлял раз десять, двери чинил три раза, вешалку – два, но картину мне не нарисовать, хоть убейте меня. Верно, платить придется, всю жизнь на нее работать. Что она, вся в осколках?

– Рама раскололась, а сама-то цела, слава богу; видать, крепкие богатыри.

– Ну, рама это ничего, это легче. Раму я уж постараюсь сделать на славу, – сказал Федин отец, веселея. – Забаловала ты, мать, парня, придется мне ремнем его воспитывать.

– Господи, да что я такого сделала? Я – как все матери. Разве это баловство: вкусный обед, чистая рубашка да красивая игрушка? Просто наговаривают на мальчика. Какие же они учителя и воспитатели, если их не слушаются? Значит, плохо в детях понимают. Как что – давай родителей мучить. Федя у нас неплохой, озорник, правда, а какой нормальный ребенок в его возрасте не озорничает?

– Сами виноваты, зачем завели ребенка на старости лет, – вздохнул Федин отец. – Сами воспитывать не умеем, а учителей ругаем, а у них таких гавриков по тридцать с лишним, и все разные.

Федя, разметавшись на кровати в белоснежных простынях, видел сон, как он стоит в воротах сборной страны, а канадцы без продыху нападают, но он, Федя, ловит все шайбы, на лице у него маска, и он слышит взволнованные голоса: "Смотрите, смотрите, как Держит Носорог!"

Федя снимает маску, и зрители узнают его окончательно. Наталья Савельевна ему улыбается, директор бросает огромный букет цветов, а весь первый "А" кричит ему: "Мо-ло-дец, мо-ло-дец, Но-со-рог!"

Одна Жирафа ему не машет рукой. Она сидит на трибуне и читает какую-то книгу

– Вставай, вставай, добрый молодец, – слышит

Федя над ухом голос матери.

Не хочется Феде просыпаться и выходить в мир, Где вещи для него – все острые, только и ждут, что-бы ему навредить, так и цепляются, чтобы он их сломал, где люди для него – все сердитые, только и ждут, чтобы он их обидел, так и пристают, чтобы потом его укорить.

Отец с матерью под ручку пошли, Федя бежал за ними следом. Где в снегу поваляется, где остановится, по сторонам поглядит, потом снова запрыгает.

Сцена у директора была тягостной. Кабинет директора разделился на две части. Одну заняли директора с Натальей Савельевной, на другой находилась семья Гончаровых. Директор начал с перечисления прошлогодних и нынешних грехов Феди. Впечатление получилось безрадостное. Следуя логике, можно было прийти к одному-единственному выводу, что Гончаров скорее окончит жизнь тюрьмой, нежели окончит школу

Любовь Ивановна не могла с этим мириться.

– Господи! – сказала она. – Да ведь он еще совсем малыш, несмышленыш. У него вся жизнь впереди! Все мальчишки шалят.

– Шалости шалостям рознь! Нам шалости вашего Феди влетают в копеечку. Прошу вас, товарищи Гончаровы, принять меры со своей стороны.

– Уж я приму меры! – твердо сказал доселе молчавший Гончаров-старший. – Он будет у меня шелковым.

– Нет, нет, товарищ Гончаров, попрошу вас без физического насилия, я не это имел в виду. Поговорите с ним, внушите ему, да не один раз.

– Было, – устало сказал Федин отец.

Все это время Федя сидел смирно и с интересом слушал разговор родителей с директором, но, когда отец устало сказал "было", а мать сморкнулась в платочек, у него внутри что-то дрогнуло и сломалось, они посмотрел на себя и родителей со стороны чужими добрыми глазами и впервые ощутил неведомое ему раньше чувство стыда.

– Не буду! – сказал Федя и направился к выходу, не в силах терпеть больше эту сцену.

– А что ты "будешь"? – спросил директор. – Ты мне ответь, Федя Гончаров, зачем ты уронил картину, гордость всей нашей школы? И потом, куда ты собрался, я тебя не отпускал!

Федя остановился, напряг память и вспомнил, что картиной он вроде бы ничего такого не делал. Он разбежался, подпрыгнул и постарался достать до центрального богатыря, как только что это делали старшеклассники. Но не достал Федя центрального богатыря, а вместе с картиной съехал на пол, как на подносе.

Я не ронял ее, – честно сказал Федя, – она сама, и отвернулся к стене.

Вот видите! – сказал директор торжественно. Он к тому же и лгун. Мне, взрослому человеку, и то не уронить этой картины; значит, ты какую-то хитрость устроил, чтобы ее свалить.

Но Федя не соглашался, он стоял на своем.

– Ты, Федя, еще не понял, что все вещи в школе твои и твоих товарищей. Вся школа твоя. И картина твоя, и кабинеты твои, и книги в библиотеке тоже твои.

– Картина не моя, – перебил директора Федя. – Я бы такую не повесил. Я бы старшиновскую тройку повесил.

Директор удивился такому ответу, а Наталья Савельевна решила вмешаться в разговор, чтобы напомнить еще раз родителям про Федину успеваемость, которая оставляла желать лучшего, и про дисциплину, которая настолько плоха, что страшно подумать, и слова уже подобрала обидно вежливые, но вот еще раз взглянула на Федю, сосчитала, сколько взрослых в комнате, увидела Федино лицо, недоумевающее и странное, и ей стало стыдно за себя, что ока со всеми своими знаниями и любовью к детям оказывается бессильной против маленького мальчика, такого же обыкновенного, как остальные мальчики, и такого же, как они, необыкновенного.

– Федя, ты должен чуть-чуть измениться, – сказала Наталья Савельевна. – Тебе пора начать по-другому учиться и вести себя. Ты же неглупый человек! Разве ты со мной не согласен?

– Я согласен, – сказал громко Федя, и родители его вздрогнули и выпрямили спины.

– Посмотрим, посмотрим, – сказал директор, разгладив морщины на лбу. – Желаю нам с вами, товарищи Гончаровы, пореже видеться по такому поводу, а чаще встречаться по-доброму, потому что интересы у нас общие.

Дома отец молча сдернул с себя ремень, защемил Федину голову между ног – и пошла наука. Учил отец за все по порядку, делая перечисления вслух. За один вечер получил Федя всю положенную ему сумму знаний. На следующее утро Федя отправился в школу тем же Носорогом, каким он не хотел больше быть. Весь день он провертелся на парте и был занят тем, как безболезненней сесть.

Наталья Савельевна с тревогой глядела на него и думала: "Я, я во всем виновата! Это из-за меня. Значит, нужно уходить из школы. Если не смогла победить Гончарова, значит, нужно менять работу".

На перемене Соколова спросила Федю:

– Ты что, Гончаров, как на углях сидишь?

– Точно. Меня отец вчера поджарил.

– Как это – поджарил?

– Ремнем, Соколова, ремнем!

– Ремнем? Да разве можно? Пиши на радио! По радио я много раз слышала, что детей бить нельзя. Там за тебя заступятся!

– Плохо дело: писать я не умею без ошибок, а если напишу с ошибками, то они еще и опозорят на всю страну. Ну ничего, я научусь скоро. Уж я постараюсь! А тебя драли когда-нибудь?

– Что ты! Ни разу!

– И меня тоже ведь не трогали, хотя было за что, между прочим. А вчера прямо ни за что! Знаешь, я тебе скажу одну вещь: очень обидно, когда тебя ни за что дерут.

– Хочешь, я тебе по русскому помогу? Я пишу хорошо. Может, мне написать?

– Спасибо, Соколова, спасибо! Я и сам научусь, я и сам напишу.

Стал Федя стараться, внимательнее на уроках слушать, к Соколовой чаще в тетрадь заглядывать, и сделал открытие, что можно в тетрадках и без клякс обходиться. Стал без клякс обходиться – отметки лучше пошли.

Удивился Федя, удивляться стала Наталья Савельевна, но молчала. Феде ничего не говорила, выжидала – может, Федя на старое повернет. Но не такой человек Гончаров, чтобы отступать: он и по диктовкам стал получать пятерки. Когда Наталья Савельевна не выдержала и похвалила Гончарова, он сказал: "Теперь всегда так будет!"

Уроки перестали ему казаться скучными, и он почувствовал большой интерес к математике, потому что Соколова особенно хорошо успевала по математике Слава Соколовой – лучшей ученицы первого "А" – не давала ему теперь покоя, и он изо всех сил стал тянуться за ней.

– Скоро, Соколова, тебя по всем предметам обгоню – сказал он важно.

– Очень за тебя буду рада, – ответила она.

– А тебе не будет завидно?

– А чему мне завидовать? Я же все равно буду хорошо учиться!

– А я бы завидовал. Я уже сейчас начинаю тебе завидовать.

– Завидуй на здоровье, если это тебе поможет!

Однажды Соколова вынула из портфеля толстую книгу, не похожую на те, что давали Гончарову в библиотеке. Крепко прижала она к себе эту книгу и с закрытыми глазами прошептала:

– Вот это книга, Гончаров, вот это книга!

Он вырвал книгу и прочитал: "Военная тайна".

– Дай, Жирафа, почитать!

– Я бы дала, да ты ее год будешь читать.

– А ты за сколько прочитала?

– Я-то? Я – за два дня.

– Значит, и я смогу за два дня.

Читать он начал в тот же день, удивив отца с матерью, которые насильно впихивали ему в руки книги, но больше чем на два предложения его не хватало. И сейчас он с трудом одолел два предложения.

Видя, как он мучается, мать сказала:

– Брось эту книгу, она толстая, буквы маленькие. Почитай лучше сказки.

– Буду эту, не мешай мне! – сказал Федя упрямо, и капли пота выступили у него на лбу. Но книга была для него за семью печатями, потому что читал он еще плохо и медленно. Она ему не открывалась, и в этот вечер он так и не узнал, что в ней поразило Жирафу. Целых два месяца он боролся с книгой, один раз он в ярости бросил ее на пол и топтал ногами, дважды засовывал в труднодоступные места, и все же доставал ее снова и принимался за чтение, и снова отчаивался, и вспоминал с уважением Жирафу, и твердил себе: "Раз Жирафа смогла, значит, и я смогу".

И в конце концов он прочитал свою первую настоящую книгу, и она оставила в нем такой видимый след, какой остается от реактивного самолета, уходящего в высоту.

В школу он пришел праздничный, так и сиял. Закатив глаза, прерывистым шепотом он сказал:

– Во книга, Соколова! Во книга! Хочешь я тебе велосипед подарю? Никому кататься не давал, а тебе подарю.

– Зачем мне велосипед? – удивилась Соколова. – У меня свой есть.

– Ну хочешь мою клюшку?

– Зачем мне клюшка? – еще больше удивилась Соколова.

– А ты, Соколова, все-таки многого не понимаешь, как я посмотрю.

Маша глянула на ободранную и выпачканную книгу и огорчилась:

– Ты что, грыз книгу, что ли?

Он засмеялся и кивнул:

– Вот, вот, я ее и грыз! Правда, Жирафа. Ты хорошо придумала.

– Знаешь, Гончаров, не мог бы ты мне птицу подарить? Мне один раз синица на плечо села, и я ее чуть не поймала. Очень хочу синицу.

– Уж мне бы она на плечо не села! Птицы, они; тоже не дураки. Нет, пожалуй, птицу мне тебе не подарить…

С того времени Гончаров пошел в гору. Наталья Савельевна в себя от удивления прийти не могла. Завуч поздравлял ее с победой, но она не принимала его поздравления, так как не видела своей заслуги. Ей казалось, что восхождение Гончарова в отличники произошло само собой.

Но Наталья Савельевна напрасно отстранялась от этой победы. На самом же деле это она делала погоду в первом "А", и по ее воле там всегда была веснам и Гончаров только принял на себя солнце ее доброты и пророс, как подснежник. Все первоклассники были причастны к его победе, хотя они сами того не знали. Они были тем дружным хором, из которого вырастают свои удивительные и прекрасные солисты…

Хотя успеваемость у Гончарова наладилась, дисциплина оставалась прежней. Самолюбивый и своенравный, он не хотел считаться с товарищами и часто их обижал. Особенно острые стычки происходили у него с Леной Травкиной, которая и дня не могла про жить, чтобы не вызвать Гончарова на драку.

– Наталья Савельевна! Гончаров мне вену на руке так зажал, что я дышать не смогла!

– Гончаров! Что у тебя за повадки! Почему тебе доставляет удовольствие причинять боль своим товарищам? Оставь Травкину в покое, предупреждаю тебя!

Гончаров остановился, тяжело дыша. Он был красный глаза его горели яростью, и он бил ногой в пол, как настоящий носорог.

Чего она говорит, что я все у Жирафы списываю! Я ей еще не так двину!

Наталья Савельевна развела врагов по разным углам и оставила после уроков. Она посадила их рядом и заставила делать заготовки для урока труда. Целых два часа они мирно работали бок о бок. И только сейчас Наталья Савельевна поняла, почему Травкина не может пройти равнодушно мимо Гончарова, все задирает его. Если бы эти маленькие люди, сидевшие сейчас напротив нее, были постарше, она бы нашла, что им сказать. Она бы рассказала им, как нечто подобное произошло с ней, как она сама стала жертвой одного маленького человека, который всегда ходил с ободранными коленками. Она и сосчитать не могла, сколько раз плакала от его кулаков, пока однажды он отчаянно, как признавался в разбитых стеклах и прочих напастях, не сказал: "Да это я люблю тебя, Наташка!"

Она очень удивилась тогда – как же так? Но герой стоял, склонив голову, и повторял, как заведенный, одно и то же: "Это я!" Его признание обернулось для нее высокой температурой и мыслью, что она теперь какая-то не такая. А виновник болезни бросал ей в окно белые мясистые ромашки и краденые горькие огурцы, посыпанные грязной солью из его карманов.

Так навсегда и остался в ее памяти горьковато-соленый привкус первой любви, и он нисколько не изменился, когда она сама, стоя под высокой сосной, сказала всем известные слова одному человеку, который промолчал и ушел из ее жизни, как когда-то потом она Ушла из чьей-то другой, передав тому другому, как по наследству, ощущение остолбенелости и горько-соленых слез…

Ничего не сказала Наталья Савельевна своим непримиримым ученикам, только, улыбнувшись, покачала головой, только от души им позавидовала.

– Наталья Савельевна, Гончаров мне на ногу наступил!

– А чего она мне в ухо шипит?!

Все шло своим чередом. Первоклассники справлялись со страшными неравенствами, научились слитно читать, выучили много новых стихотворений. Границы мира для них расширились, и они продолжали свой поход по великой математике, решая задачи тремя способами, над которыми даже родители ломали по ночам головы в своих тревожных взрослых снах.

Наталья Савельевна работала с большим подъемом и малыми ошибками. Гончаров прочно занял место в ее сердце, и былая хорошо скрытая неприязнь к нему сменилась чувством волнения за него и горячей заинтересованностью в его судьбе. Только как же помочь ему преодолеть свирепость? Его жестокие игры, драки принимали характер катастроф. Он устраивал побоища, не зная чувства пощады. В эти драки он сумел втравить Саню Иванова – самого безответного и безобидного из всех самых безобидных первоклассников.

Причина, по которой Гончаров стал яростно преследовать Саню, заключалась в том, что Саня сдружился с Соколовой. Саня принимал от нее почти материнскую заботу. Она заставляла его съедать до конца горячий завтрак, поправляла и застегивала куртку. На вешалке помогала Сане одеваться и натягивала на его плечи тяжелый ранец. Гончаров не мог понять их неожиданной тяги друг к другу и делал все что мог, чтобы ослабить эту дружбу, считал себя жестоко обманутым. Ведь Жирафа – лучшую книжку на свете дала почитать ему первому – значит, он и есть ее самый первый товарищ! Она просто права не имела никому больше говорить про эту книжку. А она говорила Сане про нее и даже читала ему вслух на перемене – он сам это слышал, собственными ушами, и сердце у него от этого чтения куда-то укатилось.

Вот и стал он Саню задирать. Но Саня по обыкновению струсил и на слова Гончарова: "Будешь приставать к Жирафе?" – отвечал: "Не буду!" Но от Жирафы не отходил и за это каждый день ходил битый.

Как-то раз в школу приехал психиатр для освидетельствования некоторых детей. Наталья Савельевна решила показать ему двух своих учеников – Гончарова, пугавшего ее своим диким и необузданным нравом, и Саню, который был в классе самым лучшим двоечником, несмотря на бесчисленные ее попытки столкнуть его с этого пьедестала. Вездесущая Лена Травкина непонятным образом узнала о намерение Натальи Савельевны и расписала ожидаемый визит в самых подходящих для такого случая красках.

Наверное, поэтому Федя бился в руках Натальи Савельевны, как большая хищная щука в руках рыболова.

– Я не пойду, Наталья Савельевна, зачем?! Я не псих, я отличник!

Но Наталья Савельевна успокоила его и повела к психиатру, и, когда она вела его, ей почудилось вдруг, что Федя вздохнул и сказал: "Эх, Наталья Савельевна!"

Она тогда подумала, что ослышалась, или, может быть, она тогда сама себе так сказала, но потом она все время жалела о своем решении, хотя в общем-то ничего страшного не произошло.

Психиатр был маленьким седым старичком с лохматыми белыми бровями и такой же пушистой бородой. Его глаза – живые, как капли ртути, – остановились на Феде, и Федя закричал не своим голосом:

– Не трогайте меня, я не псих!

– А кто такой псих? – весело спросил старичок и, запрокинув голову, засмеялся радостным смехом.

Федя с удивлением уставился на него и сказал:

– Ну какой на всех кидается.

– А ты?

– Я раньше был такой, особенно когда меня дразнили.

– Как же тебя дразнили?

– Свирепым Носорогом.

– Надо же! Очень опасное прозвище, – сказал старичок, прикрыв глаза ладонью, чтобы они не смеялись.

– Почему опасное? – заинтересовался Федя и перевел дыхание.

– Нагнись ко мне, Федя, я тебе открою тайну. Но смотри, чтобы никто ее не узнал.

Федя с опаской нагнулся к психиатру и услышал:

– Человеку с таким прозвищем угрожает большая опасность превратиться в настоящего носорога, если он будет продолжать драться и обращать внимание на тех, кто его дразнит. Об этом даже один писатель писал.

– Так что ж, ему совсем нельзя драться?

– В пределах нормы!

Федя ушел от психиатра и вернулся в класс под сильным впечатлением услышанного. Сколько ни пытали его первоклассники, он отвечал:

– В пределах нормы.

Сам он изо всех сил пытался понять, что значит драться "в пределах нормы". Не в силах справиться с решением, обратился за ответом к Соколовой, которая авторитетно заявила, что это значит – вести себя как остальные мальчишки и не вырываться далеко вперед.

Наталье Савельевне психиатр сказал, что Федя ему очень понравился и что мальчик не по годам физически развит. Но этот его разрыв с остальными исчезнет, как только проснутся в остальных дремлющие в них пока силы, и что Гончаров в скором времени превратится в овцу, потому что он один из тех счастливых и не подозревающих об этом людей, у которых сильно развито чувство собственного достоинства. И еще сказал, что из этого мальчишки в свое время будет толк. Возможно, он станет знаменитым хоккеистом, потому что доктор наблюдал за ним вчера вечером, когда он стоял в воротах, и он поразил доктора своим мужеством – так вот начисто и сразил. А живет доктор здесь, на Гражданке, в сороковых домах, поблизости.

Наталья Савельевна внимала врачу, как оракулу, но больше всего ее поразили слова про овцу, и она с удивлением спросила:

– Превратится в овцу?! Гончаров превратится в овцу?

– В будущем он должен намного смягчиться, и вы ему в этом поможете сами. Я в вас уверен! – засмеялся психиатр и обдал Наталью Савельевну таким пронзительным взглядом – как обнаружилось – очень синих глаз, что у нее мурашки побежали по телу, и она поняла испуг Гончарова и посочувствовала ему.