Поют камни

СКАЗАНИЕ О ВАХРУШКИНОМ СЧАСТЬЕ

Откуда и как объявился Вахрушкин отец в станице Степной, что под самым Уральским хребтом притулилась, как говорят, одним концом в горы уперлась, а другим в степи очутилась, неведомо было станичным. Да и не шибко народ дознавался. Редко такой разговор велся, а ежели и был, то скоро забывался.

Только бай и купец друг перед дружкой гордились: «Мой род старинный — от самого Бату-хана ведется». И все это для того, чтобы важности себе придать.

Но народ тоже не дурак был, не скоро обманешь. Люди и в станицах и на заводах между собой не молчали, всю правду-матку говорили и про баев, и про купцов, и про заводчиков. Кто из них и как капиталы нажил? Кто и как над простым народом измывался?

— Наши-то корешки работных заводских и простого люда из светлых родников пошли, не то, что господские — в мутной воде ростки пустили. Говорил народ: про лиходейство-то свое помалкивают купцы, а посчитать да начать сказывать, в пудовую книгу не записать…

Станичные мужики были сильными, крепкими землепроходцами. Но когда приписали они в станицу Егора с ватагой его сыновей, подивились, глядя на них. «Где только такие силачи уродились? Один к одному, а красоты — хоть с каждого картину пиши».

Больше же других — на отличку — был Вахрушка. Годами самый малый, а ростом выше всех мужиков, силой — бывалых силачей обгонял. Играючи пять пудов поднимал. Когда же вырос, в парнях стал ходить, совсем залюбовались им все. Девки — его красотой, сверстники — мужеством, старики — за приветливость, а мужики в годах — за степенность. Заведовали станичные Егору за сыновей: за Маркушку старшего, за Перфишку среднего, за Евстигнея, за Гордея и Вахромея.

— Добрые казаки будут, — говорили станичники, с охотой приписывая Егора в казаки. Только шутя добавляли: — Видать, мудреный был поп, когда имена парням давал, купая их в холодной водице купели.

Не дознались в станице, а может, с умыслом не дознавались, откуда Егор бежал, а любопытно было бы послушать, какая тропа мужика за Урал привела…

Прадед Егора в «крепость» к каким-то графам, то ли Запольским, то ли Яснопольским, угадал. В расшитых камзолах господа ходили, спали на пуховиках, ели на серебре и в золото наряжались.

Говорят, кто на серебре ест, тот долговеким бывает. Не одну сотню лет этим Яснопольским вельможам серебро помогало. Пауками из крестьян, словно из мух, соками питались. Только, видать, господская кровь от бочек выпитого вина да разгула пьяного, а больше всего от безделья долгого застоялась. Ленивей в жилах побежала, а потом так разжижела, что весь Яснопольский род на убыль пошел. Тут-то и принялись они пуще прежнего на крепостных зло свое вымещать. Не жизнь у крепостных была, а мука мученская. Стоном стонал крепостной люд. Вот тогда-то и случилось горе с Егором.

Один из последних графов, проезжая мимо покосов, увидал рослую, статную красавицу из красавиц Арину, мать Вахрушки. Приказал он Арине явиться в барский дом, прислуживать самому графу. Часто ведь так бывало.

Почернело на сердце у Егора от такой вести, затуманились и сыновья. И решилась Арина тогда на последний шаг. Бежать — куда глаза глядят. Страшно ей было выполнять волю барскую. Дала знать мужу, чтобы ребят собрал и сам был готов, как подаст она знак из господского дома. Стал ждать Егор этого знака, для вида усердней принялся работать. Кузнецом он с малых лет работал и был не из последних.

А с Ариной в это время в господском доме вот такое дело приключилось: приказали ей надеть шелковый косоклинный сарафан и таким же платком покрыть голову. Дали бусы и сережки с бирюзой — одним словом, весь убор для женской красоты, который всегда доставали из большущего сундука, стоявшего в особой светелке, где, как говорят, приготовляли человеческую красоту для услад господских. Вот тут и решилась Арина на побег. Дескать, выберу время, когда все уйдут ненадолго, спрячусь в сундук, он ведь все время открытым стоит, выжду минуту и ночью уйду.

Как надумала, так и сделала. Чем больше время шло, тем сильней суетились слуги в доме. Соседние господа подъезжали, своих крепостных красавиц и собак везли — на показ друг дружке.

И пока на конном дворе господа смотрели собак, а в большой людской людей меняли, покупали и продавали, Арина крутилась возле светелки, а как увидала — никого нет, улучила минутку, открыла сундук и зарылась в рваном тряпье, положив на самый верх, как было, кокошники и уборы. Тихонько прикрыла за собой крышку и стала ночи ждать. Не знала она, сколько пролежала в сундуке, только вдруг услыхала, как кто-то тихонько над ней крышку приоткрыл и скореючи снова захлопнул, повернул ключ в замке, и опять тихо в светелке стало.

Был это господский приказчик. Давно он пристрастился воровать господское добро. Так и в этот вечер поступил. Под шумок выкрал кокошник, жемчугами расшитый, в остальном тряпье рыться не стал, закрыл сундук, вынул ключ и был таков. «Найди попробуй, — думал он про себя, когда в светелке столько народу перебывало». Потом отряхнулся, принял важный вид, как полагалось, и занялся своим делом.

Никто не слыхал, как стонала Арина в сундуке; только когда хватились ее звать на смотрины в людскую, как в землю провалилась она. Пытали Егора и всю родню, но и те не повинились. Да и в чем было виниться? Сам Егор сходил с ума, в догадках теряясь, куда жена подевалась.

Будто овечка предыконная, потухла жизнь его жены Арины… Так люди говорили. Только вскоре стали люди замечать, что в светелке, где девок наряжали, из сундука тяжелый дух пошел. Открыли его, выбросили всю рухлядь и на мертвую Арину натакались…

Молчал Егор, когда мертвую Арину увидал. Кончилась для него краса, от которой, как говорится, веселеет ум, теплеет сердце. И решился он на страшное дело — петуха господам пустить и в бега податься.

Как решил, так и сделал. Вперед себя сынов в путь отправил, добрые люди помогли, а когда графские владения запылали, вскочил и он на коня, сыновей догнал. Пока тушили да кричали, Егор был уже далеко. Его верные дружки графским егерям другую тропу показали, по которой якобы Егор бежал. Одним словом, так и ушел мужик.

А когда через Урал перешел и в станице Степной осел вместе с сыновьями, то и прижился, стал работать кузнецом. Такое мастерство всегда спрос находило. Только трудно ему было одному ребят растить, а тут, как на Егорову беду, весна наступила. Каждая травинка поднялась. Каждая сосенка в бору помолодела, заискрились золотинки на реке, зашумели ветры на горах.

После Петрова дня жениться он задумал. Нелегко было ему выбрать себе невесту, коли в жизни уже желанная была, да и кто обзарится на такую ораву: шесть мужиков — ни как-нибудь. Надо и постирать и накормить.

Так и получилось: не любовь со станичной родней, а сваха породнила. Казачка немолодая была, зато из богатеньких угадала. Стал Егор жить с одной, а вспоминать о другой — о покойнице Арине, да и характер у новой жены, что кривое полено оказался — ни в какую поленницу не уложить. Сыновья мачеху терпеть не стали, по заводам и степи разошлись — кречетами разлетелись, а Вахрушка к баю в пастухи угодил.

Раза два приходил он к отцу, да скореючи в степь ворочался, оттого что жизнь у отца, как придорожный подожженный пень, началась: не горит и не гаснет. Семнадцатый год уже парню пошел, понимать все стал, что к чему. Когда же пришлось Вахрушке с табунами скота в Урал пойти, не вздохнул и не охнул. Так и ушел в горы пастухом байским.

Далеко в горах было селение, куда скот пригнали. Не считал Вахрушка, сколько было у хозяина скота, да и зачем было ему считать! А вот сколько было пастухов, таких же бездомных, каким был и сам, это Вахрушка хорошо знал. С одним из пастухов подружился Вахрушка. Пастуха Гасаном звали. Такой же молчаливый, как и Вахрушка был. Не зубоскал, стариков не обижал, зря не задирался. В степи храбрым был и пастухов в беде не оставлял и больше всего на свете любил сказки говорить. Много их он знал. Откуда, что и бралось у него? Слова как у мудреца, хотя по годам однолеток с Вахрушкой. Любил Вахрушка Гасана слушать. Особенно летом, в ночном, в степи. Говорил Гасан про то, что виделось ему, — про звезды и ковыль, про ветер и горы, как великаны. Он говорил и про свою сестру — девушку Мухасану и далекую Бухару.

Как-то раз зимой чуть не замерз в степи Гасан в своем стареньком бешмете и худых обутках. Спас его Вахрушка от верной смерти и вместе с Гасановой сестрой выходил его. После этого совсем Гасан к Вахрушке привязался. Братом стал называть его. Вахрушка дал другу с себя на волчьем меху ягу и теплые обутки. В шапке из лис и в яге совсем стал походить Гасан на друга. Значит, верно говорится, что доброму человеку, каким был Вахрушка, и чужая беда к сердцу.

Вместе с теплом очага Гасановой юрты, куда зачастил Вахрушка, вошла в его сердце сестра друга — Мухасана. Не из красавиц она была, хотя и стройна и нежна, словно молодая елочка у плетня, и с глазами, в которых ночь гостила. Мухасана и в простой одежде без уборов богатых и без яркого платка для Вахрушки желанной была. А больше всего полюбил Вахрушка Мухасану за тихий нрав. Тихая вода, говорят, и крутые подмывает берега. Не подмыла, а просто смыла у Вахрушки тоску Мухасанина любовь. Повеселел он, запело его сердце, словно солнышко вошло в него, а вместе с ним и счастье. Только шибко оно коротким было. Злым осенним ветром разметало горе по горам и по степи его недолговекое счастье.

В тот год на диво жарким лето оказалось. Ни единой дождинки не выпало на землю. Стал от голода народ умирать, глазами маяться. Загноятся они у человека, погноят, погноят и ослепнут. За этой бедой — новая, большим валом в непогоду черная смерть пошла по степям и сопкам гулять. Целыми аулами и деревнями вымирал народ. Пришел мор и к Мухасане, Вахрушке и Гасану.

Первым заскудался Вахрушка. Стал он маяться глазами. Будто пеленой из колючек их закрыло. Затревожился Гасан и Мухасана. Разными снадобьями принялись они его выхаживать. Но со степных просторов все больше и больше раскаленный ветер проносился. Приказал бай всем пастухам сняться с места и скот весь увести в горы. Так больным и сел на коня Вахрушка, и если бы не Гасан, совсем бы пришлось худо парню.

Заплакала Мухасана, проводив брата и Вахрушку. При них бодрилась, а как пыль улеглась за табунами, будто оборвалось в ее груди сердце. Жалко ей стало Вахрушку. Смола не смола, а прикипело. Не оторвать, не вырезать. «Как помочь ему, чтобы не ослеп?» — думала она про себя, сидя у юрты. И вдруг раз увидала, как прямо к ней старуха шла. Подошла бабка и спросила:

— Не знаешь ли, девушка, пастуха, Вахрамеем прозывают?

— А зачем он тебе, бабка? — на родном для Вахрушки языке спросила Мухасана.

Научилась она от Вахрушки и от других поселенцев русскую речь понимать. Немало русских кругом селилось. В такой же жили бедности, как и башкиры, оттого не гнушались друг друга. В добрые дни вместе на круг ходили, не оглядываясь на стариков, ворчавших, как всегда, на своеволие молодых.

— Я поклон ему от отца принесла, — сказала старуха, вытирая пот кончиком платка с лица, изрезанного морщинами.

Обрадовалась Мухасана. Обцеловала эти бабкины морщины, только когда целовала, то показалось Мухасане, что от старухиной кожи холодком несет. Но не до этого девушке было. Дорогой гостьей повела она ее в юрту. Усадила на самую толстую кошму, свежим напоила кумысом, баранины принесла. И опять, когда наелась старуха и скинула с головы платок, пуще прежнего удивилась Мухасана: у старухи, как у молодой, толстая коса венком на голове лежала. В диковинку была девушке и одежа на старухе: старушечий сарафан до полу зеленым светом отдавал и платок был тоже сзелена, и на нем при солнце какие-то диковинные цветы зелеными огоньками блестели.

И снова ни к чему это все было для Мухасаны, оттого что гостья так складно говорила, а главное, все знала про ее, Мухасанину, любовь к Вахрушке и про то, что он глазами страдает и шибко ей, Мухасане, его жалко, а чем помочь ему, она не знает.

— Ты, девка, не тоскуй о парне и о глазах его, не он один хворает — всем надо помогать. Вымрет так весь народ в аулах и в станицах, — говорила бабка Мухасане. — А вот за то, что ты верна на слове, помогу я тебе, — сказала бабка, доставая из котомки какой-то камешек.

— В каком, бабка, слове? — спросила Мухасана старуху.

— В том, девушка, слове, что ты себе дала, помочь человеку в горе. Дала и не отступаешь. Отступается, милая, тот, кто как червяк живет. У такого и смерть-то как у червяка бывает: кто хочет, тот и задавит.

И, вздохнув почему-то, бабка подала Мухасане камень, такой серенький на вид.

— В этом камне большая сила, — опять сказала бабка. — Вот погляди.

И она положила на ладонь камень так, что он вдруг загорелся голубым светом, три зарубинки на нем будто почернели.

— Теперь бери коня, — приказала бабка. — Скачи день, другой. Как покажется тебе гора, словно кто ее ножом срезал, остановись. Погляди на срез возле земли и ищи такое место в граните, чтобы камень этот вошел. То и будет вход. Не гляди, что он малый — бурундуку не проскочить. Это только ключ, лишь бы зарубки подошли, дальше большой будет вход.

Живо собралась Мухасана, надела Гасанову одежду конника-джигита, а пока собиралась, спросила бабку:

— Бабушка! А ты сама кто будешь, откуда все ты знаешь про меня и Вахрушку?

— О! Милая! Проживешь на свете, сколько я прожила, не то узнаешь! К тому же не подумай, не шайтанова я жена, молний и грома я не посылаю, не отвожу мор от скота и не заманиваю людей в болота!

— Тогда скажи все же, кто ты? — вновь спросила Мухасана.

— Ну ежели ты так хочешь про меня узнать, так послушай. Я стерегу богатства гор и лесов. Рожденная в горах, я знаю все их тайны, где золото лежит, где горы самоцветов, где родники живой воды и дворцы из хрусталя.

Ничего не поняла Мухасана в словах старухи, а та все продолжала:

— Вложишь камень во вход малый, только не забудь, чтобы зарубки были к солнцу, и откроется гора. В ней ты увидишь дорожку прямо к дворцу. Из хрусталя он весь будет. Не бойся, что он сияет и режет глаза, руками человека он сделан, значит, по силе было глядеть людям на хрусталь, когда из целой глыбы вытачивали дворец. Поднимись на крыльцо, открой серебряную дверь, входи в светелку, тоже всю из хрусталя и серебра. Посередке стоит хрустальный стол, а на нем сидит серебряная птица-сокол. Не простая это птица. В каждом ее пере запрятано счастье. — И помолчав, старуха еще строже сказала: — Помни, Мухасана! Как нет воды в камне, а у утки молока, так нет и у тарханов и баев жалости к народу, вот и украли они счастье у людей. Спрятали птицу-сокола с перьями из счастья баи далеко в пещеру, чтобы люди не нашли. Только спрятали так, что и сами заблудились. Сроду им дорогу к птице-соколу с перьями из счастья не найти.

— Бабушка! Уж шибко мудро ты говоришь, понять мне тебя трудно. Лучше скажи, что мне делать дальше? — прервала Мухасана бабку.

— Подойди ты к птице ближе, как зайдешь в светелку, поклонись пониже и о горе своем ей расскажи. Попроси у нее перо счастья, чтобы Вахрушке помочь и всем людям. От черной лихоманки найти спасение. Когда возьмешь перо, вновь скачи в пустынные, дикие места, там и найдешь огонь счастья. Глубоко в земле хранится он.

Сказала старуха так и поднялась с места. И уже у самого порога еще раз повторила:

— Не забудь же: на нашей земле так много несчастных, что если ты хоть небольшое опасение от смерти принесешь и горсть людей спасешь, это будет радость для людских сердец.

Сказала и ушла, как не бывала.

Какая сказка без волшебства бывает? Сказка есть сказка, а потому все, как старуха говорила, так и получилось у Мухасаны. Только когда хрустальный дворец увидала и в нем нашла птицу-сокола и рассказала ей про свое и Вахрушкино горе, забыла Мухасана о наказе бабки. Растерялась, увидав серебряные крылья птицы и лучезарную корону перьев на ее голове.

Выдернул клювом сокол из крыла перо и сказал в ответ Мухасане:

— Видать, старуха, что у тебя была, и вправду стареть стала!

Но его прервала Мухасана, насмелилась его спросить:

— Скажи мне, сокол, кто она — старуха-вещунья, что ли?

— А разве ты сама не догадалась? — ответил сокол: — Горная хозяйка и богатств лесных владычица она. Видать, тебя пожалела, вот и дала камень-ключ ко мне.

Вспомнила Мухасана сказки про владычицу лесов и гор хозяйку, но некогда было ей думать о ней, о старухе-девке, а потому поклонилась она соколу — птице счастья — и снова в дальний путь понеслась.

Не гляди, что степь ровное место. Говорят, и на ровном месте конь спотыкается. Такие ямы в безбрежном ковыльном море встречаются, что вместе с конем провалишься и конца не найдешь. Целый день скакала Мухасана без отдыха в степи, а когда солнце, словно медный таз, повисло над землей, затряслась земля под ногами ее коня. Не успела Мухасана крепче уздечку натянуть, как вместе с конем в пропасть полетела. Это на ровном-то месте. Долго она с конем летела вниз и так на коне и осталась сидеть, когда он будто вкопанный стал на землю. Кромешную тьму вокруг себя Мухасана увидала, да где-то вдали маячил огонек.

Страшно стало Мухасане в этой темноте, но, говорят, любовь все может пересилить — даже ветер, метель, вьюгу. Страх и даже смерть, если эта любовь сильна, как жизнь, чиста, как слезы дитя. Пересилила страх Мухасана и, взяв коня под уздцы, пошла на огонь.

— Стой, шайтан! — вдруг услыхала она откуда-то голос.

Огляделась — новая пропасть перед ней открылась. Заледенела у нее кровь в жилах, но новый окрик заставил ее в себя прийти.

— Батыр! — сказал старик, вынырнув из темноты, словно из пасти дракона. — Как ты попал в землю голубого огня?

От этих слов отлегло от сердца Мухасаны. «Все же не одна на дне подземелья», — подумала про себя. Смело подошла она к старику и сказала:

— Дедушка! Я не батыр, а девушка и зовут меня Мухасана. Может, и к тебе я, дед! Не знаю и сама!

Потом молча перо соколиное достала и старику его подала.

— Э! — промолвил дед, — да ты, видать, когда перо брала, думала только про себя и про Вахрушкино счастье? Видать, забыла наказ хозяйки гор просить счастья для всего люда? От хворости и слепоты Вахрушки только просила? Говори, ведь я все равно обо всем знаю!

Но молчала Мухасана. Боялась она старику в глаза поглядеть.

А он опять заговорил:

— Вот и дала тебе птица-сокол махонький конец пера. Мне не зажечь такого.

Заплакала от горя Мухасана: «Что я наделала сама!» — думала она про себя. Но пришел опять на помощь дед.

— Погоди, девка! Попробуй сама зажечь перо, а я только помогу.

И тут же сдернул живо с себя обутки и не простые, а из камня и велел их Мухасане на ноги надеть.

— Чтобы тебе не обжечься, — сказал старик и повел Мухасану к огню.

Шла она, и все ей в диковинку было: и старый, будто с серебряной бородой дед, и простая, тоже как из серебра на нем одежда, и огонь сголуба, что мерцал за пропастью вдали.

Надела Мухасана каменные дедовы обутки-лапти и, взяв обратно у старика перо счастья, смело подошла к огню. Поднесла перо к нему и совсем ей не жарко показалось, только нестерпимо жгла земля ноги, даже сквозь каменные лапти. Загорелось перо голубым огнем.

И не знала Мухасана про то, что пока она огонь счастья доставала, с Вахрушкой новая беда стряслась. Бай, узнав, что Вахрушка и пастухи не ходили за скотом, высечь приказал. Не верил бай, что люди, словно мошкара у огня, валились от хвори. Когда же плеть на теле почти уже слепого Вахрушки заплясала, не выдержал больше он и сам пошел к баю.

Бай в это время с гостем из степи пил кумыс и слушал игру курая. Увидев Вахрушку перед собой, позеленел весь от злости. Вскочил, сжимая кулаки. Тот даже не попятился, качаясь от боли, проговорил прямо в глаза:

— Я не за твоей милостью пришел, и твой гнев мне не страшен! За что приказал бить Гасана и пастухов! Не за себя пришел я говорить, а за друга Гасана и всех, кого хворость одолела.

Сказал и принялся подолом рубахи вытирать гной в глазах.

— А! Ты, лежебока, еще вздумал приказание мое осуждать? — завопил бай. — Высечь его и прогнать с моей земли, чтобы он никогда здесь не появлялся, — кричал истошно бай. — Заступник какой нашелся!

— Не кричи, хозяин, как ворон перед ненастьем. Не боюсь тебя и ненавижу! — тоже в гневе проговорил Вахрушка и, плюнув в глаза баю, пошел от него прочь.

Байские наемники его догнали и, сорвав одежу, живым закопали по горло в землю. Не пастухи бы — не видать Вахрушке своей Мухасаны. Выкопали темной ночью его и в дальний улус унесли.

Вернулась Мухасана в родной аул и первым долгом кинулась к Вахрушке.

— Дорогой! — звенела Мухасана. — Я тебе счастье привезла, гляди, родной, оно в руке моей.

Но он уже не мог видеть ни любимой, ничего. Когда его откопали, голова его будто покрылась снегом, а глаза навек закрылись.

И вдруг, как бывает в волшебной сказке, поднялся Вахрушка с кошмы. Ведь Мухасана перо птицы-сокола привезла.

Поднялся Вахрушка и пуще прежнего красотой засиял. И глаза стали у него такие ясные, большие. Видит Мухасана и своим глазам не верит: словно богатый джигит перед ней стоит. А на месте старенькой юрты, вся в коврах и в мягких кошмах новая красуется. Поднесла Мухасана перо к огню в очаге и, когда оно голубым огнем засияло, новое, чудо девушка увидала. На ней дорогие шелковые красные шаровары появились. На голове ее соболья, высокая, с серебром шапочка. На запястьях золотые браслеты, а в ушах серебряные с самоцветами сережки. Замерло от радости сердце у Мухасаны при виде таких уборов, а больше всего обрадовал ее Вахрушка. Снова глаза открыл.

— Мухасана! Дай мне огонь в руки, — сказал Вахрушка. — Я прикреплю его к очагу.

Долго они любовались друг другом, радовались оба, и Вахрушка будто и про байскую обиду позабыл.

— Дорогая моя! — прошептал Вахрушка, прижимая к своей груди Мухасану. — Пойдем к людям! Скорей пойдем! Покажем им наше счастье! Пусть порадуются за нас! — И, взяв Мухасану за руку, Вахрушка потянул ее из юрты.

Не только из своего аула, но из дальних и близких улусов и деревень бежали люди поглядеть на них, на их красоту и богатые наряды.

Светло улыбаясь, поторопились они к народу. Только чем дальше шли, тем больше замечали: не радуются за них люди. Видели они голодных, умирающих стариков, матерей с высохшими грудями и жалобно плачущих детей. А в одном месте Вахрушка заприметил — там секли пастуха, как и его недавно. И словно прозрел Вахрушка. Как мог он забыть расправу бая? Как мог богатые одежи посчитать за счастье? Низко голову он опустил и сказал Мухасане:

— Пойдем обратно! И все наше богатство людям отдадим!

И не дожидаясь ответа подруги, поспешил к юрте. Там принялся со стен ковры, кинжалы, усыпанные самоцветами, срывать.

— Мухасана! Доставай свои уборы и наряды! Иди на улицу и созывай народ, — сказал он ей, будто попросил.

Мухасана, послушав друга, вышла на улицу и людей позвала. Прибежали на этот зов люди. Заблестели от радости глаза у них, когда Вахрушкины слова услыхали:

— Берите все! Это все ваше! — говорил Вахрушка. — Не одни мы с Мухасаной будем счастливы.

Нагруженные добром уходили люди. Кто ковер нес, кто в ладони сжимал редкий смарагд или саблю, рукоять которой сияла самоцветами.

Весть о Вахрушкином счастье не ветер, а сами люди разнесли. Дошла она и до самых далеких аулов и станиц.

Что тут поднялось! Ведь каждому охота было хоть частичку Вахрушкиного счастья получить. Но чем слабее мерцал над очагом голубой огонек, тем меньше становилось добра, а люди все шли и шли.

И вот последний человек унес с собой самое дорогое для Вахрушки и Мухасаны, это голубой огонь, а вместе с ним и перо сокола — птицы счастья.

И сразу все кругом потемнело. Как и прежде, голые стены юрты зачернели и чуть-чуть светилось пламя в очаге.

Но радость у Вахрушки не пропала. Счастливый он сидел. Мухасана же, как всегда, молчала. И вдруг за спиной шаги они услыхали.

— Кто там? — спросил Вахрушка. — Я все раздал, зачем ты, человек, пришел?

— Погоди, погоди, не торопись! — сказал женский голос.

И Вахрушка с Мухасаной увидали, как старуха к очагу подошла.

Мухасана сразу ее узнала. Это была огневица, хозяйка богатств гор Камня. Только платье на ней темней стало, не светился искорками платок.

Молча она к очагу присела и, глядя на пламя его, к Вахрушке обратилась:

— Ну, доволен ты, парень, что счастье свое ро́здал?

— Я тебя не знаю. Но я счастлив, бабушка.

— А чем? Что радует тебя?

— Тем, бабушка, что я сейчас счастлив, раз счастливы другие! — с жаром Вахрушка отвечал.

— Да, — вставила старуха, — ро́здал свое богатство. И счастлив, значит, ты.

— А как же, счастлив. А то какое же мне было б счастье, когда я в драгоценных каменьях, а народ в лохмотьях. Когда юрта или изба моя в коврах, а у людей солома вместо кошмы! — говорил Вахрушка.

Но молчала бабка. Ее лицо еще суровей стало. Тонкие губы в ниточку сошлись. Морщины стали глубже и яснее. В глазах недоброе сверкнуло:

— А хочешь правду увидать о своем ты счастье? — спросила Вахрушку бабка. И, не дожидаясь ответа, старуха, как и в первый раз, когда приходила, достала из-за пазухи камешек, такой же серенький на вид и с искорками по краям.

— Гляди. — И камень к Вахрушке поднесла.

Посмотрел на камень Вахрушка и вдруг стало белеть его лицо, будто кровь ушла из всех жилок. Но он уж не мог отвести глаза от камня.

Увидал, как молодайка подавала богатому тархану Вахрушкин кинжал, которым так любовался совсем недавно Вахрушка. Тархан, видать, рядился с молодайкой. Немного ей насыпали за кинжал муки, и она домой побежала, чтобы от голода детей своих спасти.

Потом не стало видно в камне ни тархана, ни молодайки. Все пропало. Зато новое Вахрушка увидал: как сосед-бедняк из бедняков продавал чистой воды смарагд проезжему купцу; а тот рядился и кричал, что и так хорошо за камень дает. Спрятав в складках своего пестрого халата бесценный самоцвет, купец отсыпал бедняку денег ровно столько, чтобы купить козу.

— А вот еще посмотри, — сказала бабка и, потерев пальцем камень, показала его опять Вахрушке.

Несказанной красоты — белогривый конь в степи скакал. Вахрушка хорошо видел, как скакуна поймали и к богатому баю подвели.

Вздрогнул Вахрушка. Ведь это был бай, которому служил Вахрушка. Он видел, как доставал бай Вахрушкин пояс, усыпанный алмазами, и подал его хозяину коня.

— Хватит! — словно раненный, Вахрушка простонал. — Не показывай мне больше камень, бабка. Я понял, кого хотел порадовать и кому досталось мое богатство.

Ничего не сказала бабка, только молча камень за пазуху убрала.

— Я во всем виновата! Я! Просила счастье только для тебя и себя, Вахрушка! — горько плача, говорила Мухасана.

— Да, Мухасана, ты виновата. Забыла про наказ мой. Как только те, кто владеет землей и табунами, горами, камнем и степями, узнали, что ты, Мухасана, проникла в пещеру и сумела дорогу к соколу — птице счастья — найти, поднялись коршунами в небо и тучей закрыли гору, куда спрятали украденное счастье от людей.

— Глядите! — бабка продолжала. И, махнув платком, сдернутым с головы, она сказала: — Вахрушка! Выпусти своего кречета на волю!

Послушался старуху Вахрушка и, живо сбегав на улицу, выпустил кречета, сняв с его головы колпачок.

И увидали Вахрушка с Мухасаной только не в камешке, а прямо перед собой, как взвился кречет в небо. За ним туча воронов поднялась. Как ни бился кречет с врагами, но бессильно камнем упал на землю.

— А теперь прощай, Вахрушка! — сказала бабка и ушла, как не бывала…

Знала она, что догадался парень — не одному со стервятниками, со злом бороться надо, а всему люду свободными кречетами стать и, взлетев высоко-высоко в небо, на воронов напасть, чтоб вырвать у них волшебную птицу счастья…

И снова Мухасана прокричала:

— Я во всем виновата… Я. Зачем забыла о других?

Сказала и упала на кошму…

А Гасан, говорят, всю жизнь сказки о сестре Мухасане и Вахрушке хранил и людям их поведывал. Каменные же дедовы обутки-лапти и теперь в станице Степной берегут…

Слепой Вахрушка протягивал к ней руки.

Октябрь навечно убрал с нашей земли баев, тарханов и заводчиков, только молва про голубой огонь не умерла.

И ныне, может быть, правнучка Гасана — простая башкирская женщина-изолировщица на газопроводе Газли — Урал, Нурихметова, по имени тоже Мухасана, со своей бригадой проложила трубы для голубого огня от самой Бухары до Урала.

Ни пустыни, ни снежные обвалы, ни злые ветры и лютые морозы, ни зной и непогода не сломили нашего батыра Мухасана, как в добрую шутку друзья-строители называют Мухасану.

Давно она, бывшая батрачка, застенчивая и в то же время храбрая Мухасана, поняла, что своим трудом, своей любовью к родной земле и к людям можно счастья добиться.

Своими руками несет она голубой огонь для людей.

Не зря ее храбрым батыром зовут и недаром на ее груди орден Трудового Красного Знамени алеет, и люди светлые сказки про нее говорят…