Правда и вымысел о Второй мировой войне

Глава 1. Первый период войны (1 сентября 1939 г. — 22 июня 1941 г.)

1 сентября 1939 г. гитлеровская военная машина обрушилась на Польшу. 3 сентября, потерпев неудачу с организацией «второго Мюнхена» и уступая давлению общественного мнения, Англия и Франция объявили войну Германии.

Началась вторая мировая война. С первого же дня она приняла необычный, странный характер. Вопреки всем гарантиям, вопреки франко-польскому соглашению от 15 мая 1939 г. и англо-польскому договору о взаимопомощи от 25 августа 1939 г., французские и английские войска бездействовали на западной границе Германии.«…В течение четырех недель, которые потребовались механизированной германской армии, чтобы подавить Польшу, — признают авторы коллективной работы «Временный триумф оси», — английские и французские армии на западном фронте не сделали ничего, чтобы прийти к ней на помощь» [1].

«Странная война», как ее стали называть, не закончилась с поражением буржуазно-помещичьей Польши — она продолжалась вплоть до начала апреля 1940 года.

Многие буржуазные историки, изучая события первых месяцев войны, спрашивают: чем объяснить бездействие Англии и Франции, почему они не использовали выгодную обстановку сентября 1939 года для начала наступления на Германию с запада? На что надеялись Чемберлен и Даладье, планируя военное вмешательство в советско-финскую войну 1939–1940 годов? Пытаются разобраться в этом, ответить на нелегкие для них вопросы и представители английской исторической науки.

К интересным выводам о природе «странной войны» приходят Л. Эмери и А. Роуз. Первый из них справедливо говорит о тесной связи политики 1939–1940 годов с мюнхенской политикой, подчеркивая, что стратегия «странной войны» была фактически выработана еще в 1938 году. Роуз согласен в этом с Л. Эмери. Он отмечает, что если и произошли какие-либо изменения осенью 1939 года, то не в содержании, а в форме, или даже скорее в условиях проведения старой политики. «Умиротворение войною», — назвал ее Роуз. К таким же выводам приходит и видный деятель лейбористской партии X. Дальтон. «Это была та же самая старая игра», — так характеризует он действия Уайтхолла в сентябре 1939 года. Даже патриарх буржуазных историков А. Тойнби вынужден признать, что и в обстановке начавшейся войны с Германией Чемберлен остался верен старой политике.«…И хотя 3 сентября 1939 г.,- писал он, — премьер-министр нажал кнопку… даже тогда он не переложил жезл из своей левой руки в правую и не заменил его на более эффективное оружие. Этого Англия не сделала до самой замены Чемберлена Черчиллем…». «Это не настоящая война… Смешная война может привести к смешному миру» [2],- заявил еще осенью 1939 года английский газетный магнат Бивербрук.

Гораздо более осторожно высказывается в первом томе «Второй мировой войны» У. Черчилль: «Эта странная фаза войны на суше и в воздухе вызывала у всех удивление. Франция и Англия оставались пассивными, в то время как Польша была в несколько недель раздавлена и подчинена всей мощью немецкой военной машины. У Гитлера не было причин жаловаться». Но чем же была вызвана эта пассивность? Почему превосходящие силы французских и английских войск бездействовали на западной границе Германии? Ответ довольно любопытен.«…Даже если бы временный успех был достигнут французской армией, — пишет У. Черчилль, — через месяц она испытала бы огромные трудности в сохранении завоеванного на востоке и могла бы подвергнуться на севере мощному немецкому контрудару. Таков ответ на вопрос, почему мы оставались пассивными, когда Польша терпела поражение. Сражение было проиграно за несколько лет до этого» [3].

Таким образом, единственной причиной пассивности У. Черчилль считает военную неподготовленность. Правда, Гитлер, пишет он, рассчитывал, что после разгрома Польши Чемберлен и его коллеги, «спасшие свою честь объявлением войны», быстро пойдут на попятную и заключат предложенный мир. Но что подобные настроения имели место среди правящих кругов Англии — такой возможности консервативный лидер не допускает. Не объясняется ли это «министерской солидарностью»? Ведь как морской министр в кабинете Чемберлена Черчилль полностью ответствен не только за антисоветские планы конца 1939 — начала 1940 года, но и за стратегию «странной войны».

Кое-что о мотивах, определявших позицию правительства, сообщают в мемуарах Л. Эмери и X. Дальтон. Первый из них вспоминает, что 5 сентября 1939 г. он зашел к министру авиации Кингсли Буду и предложил ему, учитывая нехватку строевого леса в Германии, поджечь бомбардировкой массивы Шварцвальда. «Я вполне мог предположить, — пишет Л. Эмери, — что он станет возражать мне, ссылаясь на затруднения технического порядка и указывая на другие объекты, более достойные внимания и более важные с военной точки зрения. Но я онемел от изумления, когда он объявил мне, что не может быть и речи даже о том, чтобы бомбить военные заводы в Эссене, являющиеся частной собственностью, или линии коммуникаций, ибо это оттолкнуло бы от нас американскую общественность» [4].

Не менее интересно и свидетельство Дальтона. Он приводит разговор с Черчиллем, состоявшийся 13 сентября 1939 г. Отвечая на неофициальный запрос лейбористской оппозиции относительно бездействия английской авиации, морской министр разъяснил, что Англии невыгодно первой начинать воздушную войну, ибо отсрочка дает возможность укрепить противовоздушную оборону, а также завоевать поддержку американского общественного мнения. «Мы бы хотели, — сказал тогда Черчилль, — чтобы первыми пострадали английские женщины и дети, а не немецкие» [5]. Ответ Черчилля отнюдь не исчерпывал причин бездействия английской авиации. Они определялись прежде всего политическими соображениями: влиятельные круги Англии все еще надеялись на сговор с Германией.

Берлин это учитывал. В воздухе и на земле он также не проявлял активности. Смысл этого, отмечает английский публицист Р. Кларк, был прост: Гитлер надеялся, что после окончания польской кампании он сможет, не начиная «войны на западе», заключить мир с Англией и Францией. И хотя фюрер ошибся, считая, что Англия и Франция не объявят войну из-за Польши, замечает А. Тейлор, его предположения, что они «не будут воевать всерьез, оказались правильными» [6].

Однако как Тейлор, так и другие буржуазные авторы ничего не говорят о настроениях, которые господствовали в руководящих кругах Лондона осенью 1939 года. Лишь А. Иден, приоткрывая эту завесу, замечает, что после мирных авансов, которые сделал Гитлер в речи 6 октября 1939 г., несколько министров в кабинете Чемберлена считали возможным начать переговоры с Германией «Это был старый след политики умиротворения» [7],- замечает он.

А что же сам Чемберлен? Как видно из его частного письма от 10 сентября 1939 г., премьер рассчитывал на изменение обстановки, но не военным путем. «То, на что я надеюсь, — писал он, — не победа в войне — я очень сомневаюсь в ее возможности. Это нечто иное: крушение внутреннего фронта в Германии. Для этого надо убедить немцев, что они не смогут одержать победу и США могли бы в необходимый момент помочь в этом». Интересные факты, помогающие понять, что именно английский премьер понимал под «крушением внутреннего фронта», сообщает Я. Колвин. Осенью 1939 года доверенное лицо «Интеллидженс сервис» вступило через посредство Ватикана в переговоры с представителем Канариса Н. Мюллером. Уайтхолл согласился обсудить возможность заключения мира при условии, что Гитлер будет отстранен от власти. За ходом переговоров лично следил Э. Галифакс. Дело не ограничилось обычным зондажем. Был составлен проект мирного договора между Англией и Германией, предусматривавший сохранение за последней Австрии и Судетской области Чехословакии. Один экземпляр был передан на хранение в Форин оффис. В июле 1940 года, когда началась подготовка к вторжению в Англию, Канарис попросил уничтожить его, чтобы исключить возможность захвата немецкими войсками. Как сообщает английский военный историк Дж. Фуллер, среди предложений, внесенных Лондоном на рассмотрение немецкой военной оппозиции в феврале 1940 года, был пункт о том, что Англия готова не начинать «военных действий на Западе», когда она выступит против Гитлера. Фуллер подчеркивает, что целью Чемберлена было «стимулировать оппозицию» Гитлеру. С этим соглашается и Маклеод. Другая линия контактов с Берлином шла через английского офицера, сотрудника министерства авиации У. де Роппа — сына прибалтийского барона, принявшего в 1915 году подданство Англии. Находясь осенью — зимой 1939–1940 годов в Швейцарии, он поддерживал связь с представителями Розенберга, а последний держал в курсе дела Гитлера [8].

Подробности закулисной деятельности английской разведки, проходившей не без ведома Форин оффиса, остаются неизвестными. В официальных изданиях о ней вообще не упоминают. Однако даже то, что стало известно, показывает, что Чемберлен придавал немалое значение контактам с агентами военной оппозиции. С помощью генеральского путча против Гитлера он был не прочь изменить ход событий. Устранение одиозных фигур в нацистском руководстве, прежде всего Гитлера, должно было облегчить «мирный» сговор с Германией. Одновременно разыгрывалась и запасная партия — через де Роппа поддерживался контакт с официальным Берлином. Не в этом ли надо искать один из ответов на вопрос о причинах пассивности Лондона, причинах «странной войны»?

Надо сказать, что Гитлер учитывал настроения Лондона. Первый раз, в начале октября 1939 года, а затем через посредство заместителя государственного секретаря США С. Уэллеса в феврале — марте 1940 года он пытался добиться признания своего господства в Европе. Эти попытки потерпели неудачу во многом потому, что в Лондоне и Париже поняли, что такой мир, а по сути дела лишь перемирие, не может быть приемлем.

Сама стратегия западных держав, вернее ее почти полное отсутствие, лишний раз подтверждает, что «странная война» — явление далеко не случайное. В большой политической игре, которая велась Лондоном и Парижем, судьбы малых народов и государств, как это наглядно видно на примерах Чехословакии и Польши, служили лишь разменной монетой.

Характерно, что английские историки предпочитают не вспоминать, что уже летом 1939 года, еще до начала военных переговоров в Москве, правительства Англии и Франции отказались от подготовки каких-либо наступательных операций против Германии. «Я познакомился с французскими планами, — записал 11 июля 1939 г. в своем дневнике генерал Е. Айронсайд, назначенный с началом войны начальником английского генерального штаба, — и единственным, что утешает, является то, что в них нет ничего опрометчивого относительно наступления против линии Зигфрида… Французы считают, что Гитлер сначала пойдет на Восток». Еще через несколько дней, обсуждая возможный ход военных действий в Европе, Айронсайд и военный министр Англии Хор-Белиша пришли к выводу, что западные державы ничем не смогут помочь, если Германия нападет на Польшу. «Мы считаем, — писал об этом генерал, — что поляки будут разбиты и немцы подчинят Румынию и Черное море. Мы не сможем абсолютно ничего сделать, чтобы остановить их» [9].

«Дневники Айронсайда», опубликованные в 1963 году, подтвердили вывод, который вытекал из материалов второго тома «Большой стратегии»: задолго до начала войны Англия и Франция определили свою стратегию как чисто оборонительную; судьба Польши была заранее списана со счета. Выходит, что, подписывая 25 августа 1939 г. англо-польский договор о взаимопомощи, правительство Чемберлена действовало цинично и фарисейски; для него было ясно, что никакой помощи Польше оказано не будет. Договор был пустой бумажкой, предназначенной для обмана общественного мнения.

Но, может быть, когда война началась, Лондон и Париж выработали «большую стратегию» разгрома гитлеровской Германии? Ничуть не бывало. «У нас вообще нет военной политики, — не без сожаления писал в дневнике 28 декабря 1939 г. Айронсайд. — Не существует каких-либо комбинированных планов использования флота, армии, авиации. Хотя военный кабинет претендует на разработку комбинированной стратегии, планы им еще не составлены» [10].

Таким образом, английская стратегия являлась стратегией глухой обороны, выжидания. Упор делался на «экономическое воздействие», которым, конечно, выиграть войну было нельзя. «Англия… — справедливо заключает советский военный историк Л. М. Проэктор, — усматривала до поры до времени в лице Германии опасного промышленного и торгового конкурента, которого необходимо ослабить. Одновременно господствующие круги Англии надеялись, что французских армий и британского флота достаточно, чтобы обеспечить безопасность своего острова» Добавим, что в этой обстановке они ждали «крушения внутреннего фронта», удобного момента для сговора с Германией.

Странная тишина царила на франко-германской границе, «линии Мажино». За первые четыре месяца войны, отмечает Э. Холт, англичане потеряли во Франции лишь 15 человек. По словам А. Тейлора, первый английский солдат был убит 13 декабря 1939 г. Но, может быть, в воздухе, наконец, разгорелась борьба? Нет. Ни английская, ни французская авиация даже не пытались бомбить военные и промышленные объекты Германии. Вплоть до 9 мая 1940 г., когда началось немецкое вторжение в Голландию и Бельгию, для налетов на объекты Рура требовалось, например, специальное разрешение кабинета. И только после 14 мая, когда люфтваффе подвергла варварской бомбардировке беззащитный Роттердам, запрет был снят [12].

Общую обстановку, сложившуюся к весне 1940 года, неплохо передает Б. Монтгомери, в то время командир второго корпуса английских экспедиционных сил во Франции. Он пишет: «Франция и Англия бездействовали, пока германские армии продвигались на запад, несомненно для того, чтобы атаковать нас. Затем мы терпеливо ждали, когда на нас нападут, и в течение всего этого времени лишь изредка бомбили Германию листовками». «Если это и была война, — заключает Монтгомери, — то я не могу ее понять» [13].

Но было бы совершенно неправильным думать, что военные ведомства Англии и Франции бездействовали в течение «странной войны». Нет, они развили кипучую деятельность. Только она была направлена не на разгром фашистской Германии, а на подготовку антисоветских планов и авантюр.

С началом второй мировой войны англо-советские отношения заметно обострились.

Буржуазная историография Англии весьма тенденциозно освещает этот вопрос, замалчивая как тот факт, что правящие круги Англии занимали позицию, крайне враждебную в отношении оборонительных мер СССР, так и подготовку прямого вмешательства Лондона и Парижа в советско-финскую войну 1939–1940 годов.

Необоснованные обвинения в адрес Советского государства выдвигаются ею в связи с освободительным походом Красной Армии в Западную Белоруссию и Западную Украину. «Россия… открыла перед Гитлером зеленый свет и позволила ему продолжить войну», — утверждает Р. Маккаллум. Не гитлеровское нашествие, а выступление Советского Союза 17 сентября 1939 г., заявляет Э. Холт, «решило судьбу Польши». О «разделе Польши» между Германией и Советским Союзом пишет А. Тойнби [14]. Авторы этих и подобных им высказываний не оригинальны. Они лишь следуют официозной версии о «советской агрессии», пущенной в оборот реакционными кругами Запада еще в 1939 году. Более 30 лет эта версия дезориентирует общественное мнение, отвлекая его внимание от той неприглядной политики, которую Лондон и Париж проводили в отношении как польского государства, так и Советского Союза.

Однако оговорки, которые иногда выдвигаются, показывают, что в английской историографии и по этому вопросу нет единодушия. Так, например, некоторые авторы признают, что действия Красной Армии, выступившей 17 сентября 1939 г. навстречу фашистскому вермахту, были необходимы и имели большую стратегическую ценность, в частности для Англии. Как известно, первым на этот факт указал не кто иной, как У. Черчилль.«…Русские, — писал он 25 сентября 1939 г. в записке для кабинета министров, — мобилизовали большие силы и показали свою способность продвигаться быстро и далеко… Они теперь граничат с Германией и ей нельзя обнажать восточный фронт… Восточный фронт таким образом потенциально существует». Делая этот вывод, Черчилль, конечно, исходил из интересов английского империализма. Да и трудно представить, чтобы было иначе. Однако его мнение не совпадало со взглядами Чемберлена и Галифакса. Ведь именно в сентябрьские дни 1939 года, как отмечает Л. Вудвард, английское правительство рассматривало вопрос, «должно ли оно объявить войну СССР или нет» [15].

В поддержку тезиса, выдвинутого Черчиллем, правда не без оговорок, выступили в разное время А. Джордан, Г. Китон и Р. Шлезингер, М. Белов. Все они подчеркивают большое «стратегическое значение» мероприятий Советского правительства, хотя и не признают правомерность вступления новых советских республик в СССР [16].

Несмотря на все старания, английская буржуазная историография не в силах скрыть тот факт, что источником враждебной Советскому государству деятельности осенью 1939 года были западные державы. Правящие круги Англии стремились изменить весь ход событий, сам характер войны, превратив ее в «крестовый поход» Запада против большевизма. Как отмечает Черчилль, уже через четыре дня после назначения его морским министром он отдал приказ о разработке плана ввода английского флота в Балтийское море. План получил условное название «Катерина» («Екатерина»), 25 июля 1939 г. Черчилль познакомил с ним генерала Е. Айронсайда [17].

Во время советско-финского конфликта антисоветские планы Лондона быстро приобрели конкретные очертания. Рассматривая действия правительства Чемберлена, сразу же прекратившего и без того незначительную торговлю с СССР, У. Медликот характеризует их как политику «экономического давления», сопровождавшуюся «далеко идущими планами вмешательства в финскую войну и действий против советской нефти на Среднем Востоке (район Баку. — Г. Р.)». Однако Черчилль и ряд других авторов предпочитают называть англо-французский план «скандинавской экспедицией» или «скандинавским проектом», стремясь подчеркнуть, что речь в нем шла лишь о прекращении поставок шведской железной руды в Германию, о чем еще в конце августа 1939 года внес предложение Э. Галифакс. В то же время несомненно, что «скандинавский проект», перенесенный из области разговоров в область реальной политики как раз после начала советско-финской войны, приобрел к 1940 году совершенно иную, антисоветскую направленность. Это, в частности, не может скрыть Л. Вудвард. Как подчеркивает другой официальный историк, Дж. Батлер, английское правительство лихорадочно разрабатывало планы «помощи Финляндии», а на деле антисоветской интервенции. В течение многих недель именно эти планы занимали «все внимание военного кабинета и его советников». «Никто не был уверен, что мы воюем с правильным врагом» [18],- передает настроения руководящих кругов Лондона в конце 1939 года Э. Тэнер.

В книге Л. Вудварда «Внешняя политика Англии во время второй мировой войны» приводятся выдержки из английских дипломатических документов, говорящие об антисоветской направленности «скандинавских планов». В частности, сообщается, что 19 декабря 1939 г. верховный военный совет союзников приступил к рассмотрению меморандума Черчилля, возобновлявшего предложение о пресечении поставок железной руды из Швеции в Германию, но на совершенно иной основе — путем оказания «помощи» Финляндии в войне с СССР. Французские представители предложили к «скандинавскому проекту» привлечь Норвегию и Швецию, поддержав «любые возможные результаты шведской и норвежской помощи Финляндии». К середине января 1940 года решение о вмешательстве было принято. Как отмечается в работе, выпущенной «Чатам хауз», «эксперты изучали проблему высадки в Мурманске, Петсамо или Нарвике». В Англии к отправке подготавливались шесть дивизий, во Франции — около 50 тыс. солдат [19].

Но что означала такая «помощь» Финляндии? Агрессивный акт против СССР. Надо сказать, что Вудвард трезво оценивает ситуацию. «Точка зрения Форин оффиса на французское предложение, — отмечает он, — состояла в том, что оно как бы приглашало Швецию и Норвегию начать войну с СССР и предлагало им союзническую поддержку, если они сделают это. Такая политика могла спасти Финляндию. Она также должна была решить проблему железных месторождений путем приглашения нас в Нарвик и Лулеа…». Факт, что предложенные действия были направлены не против Германии, а против СССР, отметил в своем дневнике и начальник английского генштаба генерал Айронсайд. Опасность возникновения войны с Советским Союзом в случае осуществления англо-французских планов признавал и Черчилль [20].

И все же Лондон и Париж пошли по этому пути. Чем объяснить это? Примерно так ставит вопрос в своих воспоминаниях Л. Эмери и недоумевает: «В свете последующих событий трудно понять, как могли союзники, повинуясь одному лишь чувству, перед самым началом колоссального наступления немцев думать о распылении своих сил, да еще ради того, чтобы к списку их явных врагов прибавилась Россия». Но это недоумение выглядит искусственным. Трудно поверить, что Эмери не мог дать правильного объяснения планам западных держав. Правящие круги Англии во главе с Чемберленом руководствовались, конечно, не желанием наряду с войной с Германией начать новую войну против Советского Союза. Не были заинтересованы они и в помощи Финляндии как таковой. Она была нужна им, для того чтобы, повернув войну на север, «переключить» ее на Советское государство. И не случайно, как отмечал М. Белов, «непосредственным результатом» советско-финского конфликта стало «дальнейшее обострение» отношений между западными державами и СССР [21].

В последние годы все чаще появляются реалистичные оценки английской политики тех дней. Все большее число авторов признает, что она была не только безрассудной, но и противоречила национальным интересам страны. «Фатальным курсом», «фантастической идеей», «политическим лунатизмом» не без оснований называют антисоветские планы Лондона и Парижа лейборист М. Фут и биограф фельдмаршала Алана Брука А. Брайант, С. Кинг-Холл и профсоюзный лидер X. Дальтон. Даже махровый мюнхенец, реакционер С. Хор не скрывает своего отрицательного отношения к «скандинавским проектам», которые он оценивает как первую попытку захватить инициативу в «странной войне».«…Лишь счастливый шанс финской капитуляции перед русскими в середине марта спас Англию от безрассудного и бесполезного вовлечения в конфликт, которое не могло помочь Финляндии, а лишь добавило бы Россию к числу наших врагов», — подчеркивает Р. Томпсон. «Если бы это произошло, — пишет в обобщающей работе об английской внешней политике 1918–1964 годов Л. Макферлан, — Германия почти наверняка выиграла бы вторую мировую войну». Но буржуазные авторы сразу умолкают, когда встает вопрос о мотивах этой безрассудной политики. И лишь немногие признают, что она возникла на антисоветской основе [22].

Советские историки с фактами в руках показали, что зимой 1939–1940 годов действия Англии и Франции были в корне враждебны Советскому государству, что конечная цель, которую преследовали западные державы, сводилась к организации единого империалистического фронта «против большевизма». «Правительства Англии и Франции, — справедливо подчеркивал В. Г. Труханов-ский, — рассчитывали, что одновременно с развязыванием войны против СССР им удастся прекратить войну с Германией и вовлечь ее в совместный военный поход против Советского государства». «Военные действия между Финляндией и СССР правительства США, Англии и Франции надеялись использовать как повод для организации похода капиталистических стран против СССР» [23],- говорится в коллективной работе советских историков.

Окончание советско-финской войны нанесло сильный удар по антисоветским планам. Но они отнюдь не были отброшены. Вот несколько фактов. 14 марта 1940 г., как сообщает У. Медликот, английский кабинет принял решение «усилить давление» на СССР, заключив в качестве первого шага соглашение с Японией об ограничении ее торговли с Советским Союзом. Вскоре это предложение было одобрено верховным военным советом союзников. В начале мая 1940 года, буквально накануне немецкого наступления на запад, в Бейруте, на совещании представителей английской, французской и турецкой армий обсуждался вопрос о «возможности наступления против России» из района Ближнего Востока [24].

Угроза, нависшая над Англией летом 1940 года, заставила ее правящие круги временно отказаться от антисоветских планов. Однако как только обстановка улучшилась, английский кабинет вновь вернулся к ним. В послании президенту Турции от 31 января 1941 г. Черчилль отмечал, что «присутствие (на Среднем Востоке. — Г. Р.) мощных сил английских бомбардировщиков, способных атаковать нефтеразработки в Баку», совершенно необходимо. Даже в июне 1941 года, всего за несколько дней до нападения Германии на СССР, планы бомбардировки Баку из района Мосула рассматривались как весьма реальные, а 12 июня английский комитет начальников штабов принял решение о подготовке этой операции [25].

Эти факты еще раз свидетельствуют, что «скандинавский проект» не был чем-то случайным, а являлся одним из элементов антисоветского курса, проводившегося реакционными кругами Англии и Франции не только в 1939, но и в 1940–1941 годах.

«Странная война» дорого обошлась Лондону. Еще дороже она стоила народам Дании, Норвегии, Бельгии, Голландии, Люксембурга и Франции. В апреле 1940 года фашистская Германия осуществила «бросок на север». Дания сразу, а Норвегия после недолгого сопротивления были оккупированы. 9 мая 1940 г. немецкие войска, нарушив нейтралитет Бельгии и Голландии, устремились к наименее защищенной части французской границы.

Среди проблем этого периода войны английских историков особенно привлекает «дюнкеркское чудо» и комплекс вопросов, связанных с «битвой за Британию», в том числе германский план вторжения в Англию — «Морской лев». «Дюнкеркское чудо» — успешная эвакуация английских экспедиционных сил из-под Дюнкерка в конце мая — начале июня 1940 года — один из тех вопросов, по которому в буржуазной историографии Англии продолжает вестись оживленная полемика.

Положение, в котором оказались в двадцатых числах мая английские войска во Франции, граничило с катастрофой. «Только чудо, — писал 23 мая 1940 г. участник событий генерал А. Брук, — может теперь спасти английский экспедиционный корпус… Немецкие моторизованные дивизии устремились к побережью… Мы отрезаны от морских коммуникаций и начинаем испытывать недостаток в боеприпасах» [26].

И «чудо» произошло. Большая часть английских солдат увидела родные берега.

Эвакуация 224 тыс. английских и 114 тыс. французских и союзных войск в Англию упрочила положение коалиционного кабинета Черчилля в эти критические дни. Она подняла дух английского народа, укрепив его решимость продолжать борьбу.

Дискуссия о том, почему удалась эвакуация из-под Дюнкерка, чем объяснить бездействие немецких бронетанковых дивизий, внезапно остановившихся неподалеку от побережья Ла-Манша, началась сразу же после окончания войны. В 1947 году в Лондоне вышла из печати книга М. Шульмана — майора штаба разведки первой канадской армии, высадившейся в июне 1944 года в Нормандии. После окончания войны он принял участие в допросах пленных немецких генералов и фельдмаршала фон Рундштедта. Их показания стали основой для претендующей на сенсационность работы «Разгром на Западе».

М. Шульман, рассказывая о том, что в самый ответственный момент сражения во Фландрии — 23 мая 1940 г. — Гитлер отдал приказ приостановить наступление на Дюнкерк, не оставляет каких-либо сомнений относительно его политической подоплеки. В подкрепление своей позиции он приводит слова Рундштедта и Блюментритта. «Если бы я мог действовать самостоятельно, — заявил гитлеровский фельдмаршал М. Шульману в октябре 1945 года, — то англичане не ускользнули бы так легко из Дюнкерка. Но мои руки были связаны прямым приказом Гитлера». «Приказ Гитлера, — вторил ему в феврале 1946 года Г. Блюментритт, — помешавший атаковать англичан у Дюнкерка, убедил многих из нас, что фюрер верит в мир с Англией. Я говорил об этом с несколькими офицерами люфтваффе, и они заявили, что Гитлер запретил им воздушные атаки на корабли (англичан. — Г, Р.) у Дюнкерка…» [27]. Ссылок на какие-либо иные причины, лежавшие в основе «стоп-приказа», как его стали называть в английской литературе, у Шульмана нет.

В апреле 1948 года вышла из печати книга Б. Лиддел Гарта «Другая сторона холма», также написанная на основе показаний гитлеровских генералов. Как и Шульман, Лиддел Гарт принимал личное участие в их допросах. В его рассказе о предыстории Дюнкерка появляются немаловажные подробности. С одной стороны, автор ссылается на дневник начальника генштаба вермахта генерала Гальдера, из которого видно, что, отдавая «стоп-приказ», Гитлер руководствовался политическими мотивами. Приводит он и новое заявление генерала Блюментритта, в котором тот свидетельствует, что приказ об остановке был отдан не только по военным причинам, а явился частью политического плана с целью более легкого достижения мира. «Если бы английская армия капитулировала в Дюнкерке, — объяснял гитлеровский генерал, — английский народ счел бы свою честь оскорбленной и стремился бы смыть позор кровью. Позволяя ей эвакуироваться, Гитлер надеялся задобрить англичан». С другой стороны, Лиддел Гарт приводит высказывание еще одного фашистского генерала, Варлимонта, говорившее об обратном. Этот генерал, состоявший в мае 1940 года при ставке Гитлера, сообщил, что незадолго до того, как фюрер принял решение, к нему явился Геринг и заверил, что уничтожение англичан довершит авиация, «закрыв выход из мешка к морю с воздуха». Это заявление и запись Гальдера от 25 мая 1940 г., где говорилось об изменении общего плана войны, с тем чтобы дать генеральное сражение не во Фландрии, где местность малопригодна для танкового удара, а в Северной Франции, стали использоваться многими исследователями как доказательства того, что Гитлер руководствовался чисто военными соображениями [28].

Книга Лиддел Гарта открыла путь для пересмотра первоначальной версии. У. Черчилль рассказ о предыстории Дюнкерка во втором томе своих воспоминаний ведет таким образом, чтобы у читателя не оставалось сомнений насчет того, что, во-первых, никаких политических причин для приостановки наступления у Гитлера не было, а во-вторых, что вся заслуга благоприятного исхода эвакуации принадлежит англичанам, и прежде всего командующему экспедиционным корпусом генералу Горту, который вопреки французской директиве начал отступать не к реке Сомме, а к морю. Исполнение этого маневра Черчилль склонен считать «блестящим эпизодом в английских военных анналах» [29].

В то же время автор «Второй мировой войны» умалчивает о весьма важной для понимания сути событий стороне посещения Гитлером главной квартиры Рундштедта в Шарлевиле 23 мая 1940 г., а именно о его высказываниях по поводу перспектив отношений с Англией. По словам Блюментритта, присутствовавшего при этом разговоре, Гитлер заявил, что война должна окончиться через шесть недель, после чего «он хотел бы заключить приемлемый мир с Францией, который должен открыть путь и к соглашению с Англией… Он (Гитлер. — Г. Р.) сказал, что все, что он хотел бы от Британии, — это признания позиций Германии на континенте. Возвращение утерянных Германией колоний было бы желательным, но не самым важным, и он даже помог бы Англии войсками, если бы она встретила где-либо трудности». «Он закончил, — вспоминает Блюментритт, — заявив, что его цель — мир с Англией на основе, которую она будет считать совместимой со своей честью, чтобы принять» [30].

Случайно ли Черчилль не обратил внимания на эти высказывания? Вряд ли. Во всяком случае, вся его концепция сводилась к отрицанию каких-либо политических мотивов в решении Гитлера.

Удивительная метаморфоза произошла вскоре после этого с Лиддел Гартом. В известной работе «Стратегия», изданной впервые в 1954 году в США, мы не найдем и намека на какие-либо политические причины, которыми, как он сам ранее считал, мог руководствоваться Гитлер. «Причина рокового приказа Гитлера об остановке, — писал теперь Лиддел Гарт, — никогда не будет полностью ясна. Один мотив, который он упомянул, — боязнь, что немецкие механизированные войска увязнут во фландрских маршах… другой — его желание сохранить боеспособность бронетанковых соединений для следующего сокрушительного удара по Франции. Третий — вера, укрепленная Герингом, что немецкая авиация сможет предотвратить какую-либо крупную эвакуацию из Дюнкерка… Но анализ показывает, что наиболее важной причиной был психологический результат небольшой английской контратаки двумя танковыми батальонами, которая была произведена у Арраса 21 мая против фланга немцев, вышедших к морю…» [31]. Так известный английский военный теоретик не только поддержал, но и развил официальную версию предыстории Дюнкерка.

Никаких новых выводов не содержит и монография Д. Дивэйна «Девять дней Дюнкерка», в которой день за днем рассматривается ход эвакуации английского экспедиционного корпуса. Ее автор развивает те же факторы военного характера. Во-первых, немецкое командование, уверяет он, никогда не принимало всерьез новую философию ведения войны — философию «блицкрига» — и, опасаясь, что бронетанковые соединения могут подвергнуться ударам с флангов, отдало приказ о приостановке наступления. Во-вторых, оно вообще не верило в возможность разгрома англичан и поэтому не имело планов использования бронетанковых сил после достижения ими моря. К этим двум факторам Д. Дивэйн вслед за Лиддел Гартом добавляет третий — английскую контратаку под Аррасом, потрясшую немцев. Говорит он и об ошибках, допущенных Рундштедтом и Боком, в результате которых они не смогли зажать англичан между «молотом и наковальней», а также о переоценке Герингом возможностей люфтваффе [32]. Но показательно не только то, о чем говорит автор, но и то, о чем он умалчивает. В книге нет и намека на возможность существования политических причин, которыми если не руководствовался, то мог руководствоваться Гитлер.

Надо сказать, что некоторые авторы отвергают официальные толкования Дюнкерка. Так, например, С. Кинг-Холл решительно выступает против разъяснений Лиддел Гарта, квалифицируя их как «первоклассное заблуждение». «Это экстраординарное решение, — пишет он о приказе Гитлера от 23 мая 1940 г.,- можно объяснить главным образом желанием смягчить унизительный характер поражения англичан и, тем самым, создать для них возможность согласиться на мирные предложения». Не менее категорично высказывается и такой авторитетный в этом вопросе автор, как фельдмаршал Александер, командовавший под Дюнкерком первой английской дивизией. «Мы были полностью окружены, за исключением коридора, ведущего к нашей базе… Если бы Гитлер бросил все силы своих армий для разгрома британского экспедиционного корпуса, он никогда не смог бы эвакуироваться. Если бы меня спросили: «Кто спас британский экспедиционный корпус? Мой ответ был бы — «Гитлер»» [33],- подчеркивал Александер в своих мемуарах.

В пользу этой точки зрения можно привести довольно скупые, но, тем не менее, весьма примечательные высказывания о настроениях, которые царили среди части правящих кругов Англии летом 1940 года. Особый интерес в этой связи представляет свидетельство «человека Мюнхена» лорда Галифакса. Как сообщает он в своих воспоминаниях, во время Дюнкерка Черчилль собрал всех членов правительства и заявил, что Англия «могла бы заключить на определенных условиях» мир с Гитлером, но это был бы не мир, а «передышка» и он «не считает его совместимым со своей совестью и честью». Еще один интересный факт сообщил Б. Прютц, занимавший в 1940 году пост шведского посла в Лондоне. 17 июня 1940 г., когда Франция приняла решение капитулировать, заместитель министра иностранных дел Англии Р. Батлер заявил Прютцу: «Нельзя допустить, чтобы твердолобые вроде Черчилля помешали переговорам (с Гитлером)». По указанию Галифакса, который тогда еще был министром иностранных дел, Батлер сделал послу следующее заявление: «Английская внешняя политика должна диктоваться здравым смыслом, а не амбицией». Это сообщение, переданное Прютцем в Стокгольм, стало одной из причин ослабления шведского нейтралитета: Берлин получил разрешение транспортировать через территорию Швеции свои войска [34].

Летом 1940 года, после отставки Чемберлена, позиции английских «миротворцев» оказались подорванными, однако в правительстве, за исключением Хора, назначенного послом в Мадрид, они сохранили свои посты. Д. Дивэйн прямо отмечает, что именно эти люди могли в удобный момент сместить Черчилля. «Сочетание удара, произведенного потерей четверти миллиона сыновей, отцов и друзей, — пишет он, — с разгромом Норвегии, Голландии и сильнейшего союзника Англии — Франции, наряду с политической слабостью определенной части парламента, могло привести к принятию ловко составленных немецких мирных условий» [35].

Хотя имеющихся данных недостаточно, чтобы восстановить сколько-нибудь подробную картину действий сторонников сделки с Гитлером, само существование такой группировки несомненно.

Наконец, следует учитывать и высказывания самого Гитлера. В «политическом завещании» — беседах, записанных М. Борманом в бункере под новой имперской канцелярией, которые фюрер вел в феврале — апреле 1945 года, — неоднократно говорилось о стремлении заключить летом 1940 года мир с Англией. 26 февраля Гитлер непосредственно коснулся Дюнкерка. «Мы, конечно, — заявил он, — воздержались от унижения их (англичан. — Г. Р.) в Дюнкерке. Мы должны были показать, что согласие на германскую гегемонию в Европе, на положение дел, возникновению которого они всегда противились… принесет им бесценные выгоды» [36].

Дискуссия о «дюнкеркском чуде» продолжается. В последние годы сделаны попытки отрицать «политические причины» Дюнкерка. Причина «стоп-приказа», пишет военный историк Б. Кольер, кроется «главным образом в самоуверенности Геринга». Нет доказательств тому, что Гитлер руководствовался политическими мотивами, утверждает в «Английской истории» А. Тейлор. Ведь решение остановить бронетанковые войска «приобрело значение» только тогда, когда англичане «ускользнули». Иден добавляет свой аргумент. «Мое мнение как раньше, так и теперь заключается в том, что немцы были заняты борьбой с французскими армиями. Их основные усилия были направлены на разгром главного противника на суше» [37],-пишет он, упуская из виду, что английский корпус и часть французской десятой армии (всего свыше 18 дивизий), окруженные в районе Дюнкерка, являлись сухопутными войсками, а их разгром мог оказать решающее влияние на ход всей военной кампании.

Время и новые данные могут повлиять на сделанные выводы. Размышляя о «дюнкеркском чуде» и легендах, возникших в связи с ним, И. М. Майский писал: «Должен сказать, что опубликованная в послевоенные годы литература (документы, воспоминания, исследования) не дает определенного и убедительного ответа… Мне думается поэтому, что «чудо Дюнкерка» объясняется сочетанием самых разнообразных — политических, военных, психологических — обстоятельств при наличии одного случайного, но очень важного фактора: в течение всех критических дней море было совершенно спокойно» [38].

Возможно, что это заключение близко к истине. Однако, как нам кажется, при всем значении военных, психологических и иных факторов немаловажное влияние на решение 23 мая 1940 г. оказали политические соображения. При этом нельзя не учитывать еще одно обстоятельство, значение которого подчеркнул советский военный историк Д. М. Проэктор: уже в двадцатых числах мая 1940 года у германского руководства во главе с Гитлером сложилось мнение, что, разбив Францию и заключив мир с Англией, надо нанести удар по Советскому Союзу. «Вопрос об остановке немецких танков под Дюнкерком, — писал советский автор, — неразрывно связан с планами дальнейшего ведения агрессивной войны, которые стала вырабатывать фашистская верхушка начиная с 20 мая 1940 г. «Чудо под Дюнкерком» возникло как первый шаг к осуществлению зародившегося теперь нового плана Гитлера: заключить мир с Англией и при ее поддержке напасть на Советский Союз» [39].

До недавнего времени английские авторы не усматривали какой-либо связи между Дюнкерком, «Морским львом» и подготовкой гитлеровской агрессии против СССР. Однако в середине 60-х годов появились упоминания о майских планах Гитлера. «Возможно, — отмечал Б. Кольер в 1964 году, — что Гитлер сообщил своему окружению о намерениях напасть на Россию еще до падения Франции, но первая дата, которая является вполне очевидной, — 21 июля, когда он приказал генеральному штабу начать предварительную подготовку к русской кампании». Более определенно через год высказался А. Кларк — сотрудник английского Института стратегических исследований. Гитлер задумал нападение на СССР еще во время битвы за Францию, «когда увидел, что делают танки с французской армией» [40],- писал он в работе «Русско-германский конфликт, 1941–1945 гг.».

Однако большинство авторов явно не способно двигаться в этом направлении. Почему? Ответ не сложен. Делать это — значит признать важную сдерживающую роль Советского государства, его серьезное влияние на ход международных событий уже в первые месяцы второй мировой войны. Делать это — значит признать полную несостоятельность фальсификаторской версии о «союзе» между СССР и гитлеровской Германией в 1939–1940 годах, союзе, якобы направленном против западных держав, и особенно Англии.

Дискуссия, возникшая среди историков, публицистов и политических деятелей Англии в связи с гитлеровским планом вторжения на Британские острова — «Морской лев», так же как и борьба мнений вокруг «дюнкеркского чуда», привела к возникновению двух противоположных точек зрения, двух версий. Сторонники каждой из них как бы продолжают спор, начатый вокруг предыстории дюнкеркской эвакуации. Одни — полностью отрицают наличие каких-либо политических расчетов, которые Гитлер связывал с планом «Морской лев», игнорируют важную роль СССР, его влияние на ход международных событий; другие — вынуждены признать, что вторжение в Англию не состоялось главным образом потому, что мысли Гитлера начиная с конца мая 1940 года уже были заняты подготовкой «похода на Восток». Советское государство, угрожавшее тылу Германии, отмечают сторонники второй версии, сыграло важную роль в том, что план «Морской лев» не был осуществлен.

После разгрома Франции военно-политическое положение Англии было весьма трудным. Не хватало подготовленных войск и вооружения. Почти все тяжелое оружие было брошено при эвакуации из Франции. П. Флеминг сообщает, что в Англии имелось только 54 противотанковых орудия, причем устаревших образцов. Что касается танков, то из 500 только 72 средних и 33 тяжелых могли соперничать с немецкими. На 4 июня 1940 г. в строю находилось лишь 446 самолетов-истребителей. Не хватало даже стрелкового оружия. Для народного ополчения — «внутренней гвардии» — по всей стране собиралось стрелковое оружие. В Манчестере даже конфисковали музейные ружья времен сипайского восстания 1853–1857 годов, а в Норвиче — древние мушкеты [41].

Черчилль всеми средствами добивался поставок вооружения из Соединенных Штатов. Первую просьбу о помощи он направил Рузвельту еще 15 мая 1940 г. Через месяц, 15 июня, он в «отчаянной» телеграмме, как ее называет Ф. Гудхардт, подчеркивал, что помощь США, особенно эсминцами, является «делом жизни и смерти». А еще через девять дней в послании премьер-министру Канады Маккензи-Кингу Черчилль писал: «Я сам никогда не вступлю в какие-либо мирные переговоры с Гитлером, но я, конечно, не могу поручиться за будущее правительство, которое, если мы будем покинуты Соединенными Штатами и потерпим поражение в Англии, может очень легко стать подобием квислинговского и принять германское руководство и защиту. Я был бы рад, если вы изложите эту опасность президенту, как я уже сделал в своей телеграмме к нему…» [42].

Уже в июне 1940 года первые транспорты с американским оружием прибыли в порты Англии. В июле — августе, когда начались массовые поставки, положение начало заметно меняться к лучшему. Однако опасность не исчезла. Вот что об этом писал Черчилль. «Я, тем не менее, часто думал, — вспоминал он впоследствии об этих трудных для Англии месяцах, — что произошло бы, если бы 200 тыс. немецких штурмовых войск удалось высадиться на побережье». Ранней весной 1942 года, когда Советская Армия сдерживала главные силы фашистского вермахта, а опасность немецкого вторжения в Англию давно исчезла, английский премьер попытался дать ответ на этот вопрос. 23 апреля на закрытой сессии палаты общин он заявил: «…В 1940 году силы вторжения численностью около 150 тыс. отборных солдат могли произвести ужасные опустошения в наших рядах». Крайнюю серьезность положения в те дни признает и К. Эттли, ставший в мае 1940 года заместителем премьер-министра. На вопрос своего биографа Ф. Вильямса, могли ли англичане сбросить немецкие войска в море, если бы они высадились на островах, он ответил: «…Не знаю; у нас в это время было крайне мало необходимых материалов. Большинство снаряжения было потеряно в Дюнкерке, и мы были очень плохо экипированы» [43].

Гитлер и фашистская верхушка знали о трудном положении Англии. Были осведомлены они и о наличии капитулянтских тенденций среди части ее правящих кругов. Прежний опыт — опыт Мюнхена и «двойной политики» лета 1939 года и, наконец, «странной войны» — подсказывал им, что с Англией можно договориться, заключить выгодный мир, который развяжет руки против страны социализма. Как и в дни Дюнкерка, Гитлер считал, что разгром англичан и ликвидация Британской империи не в интересах рейха. «Такой исход, — заявил он на совещании командующих родами войск 13 июля 1940 г.,- не принесет каких-либо выгод Германии. Немецкая кровь была бы пролита за то, что было бы выгодно лишь Японии, Соединенным Штатам и другим».«…Гитлер был заинтересован в заключении соглашения с Англией, — писал Ч. Уилмот в книге «Борьба за Европу», книге, завоевавшей немалую популярность среди тех, кто стоит на позициях антикоммунизма и приветствует любую попытку ревизии и фальсификации истории военных лет, — которое дало бы ему свободу рук на Востоке и позволило избежать «войны на два фронта»… Игнорируя уроки истории, Гитлер надеялся на новый «Мюнхен» или, по крайней мере, на «Амьен»» [44]. В данном случае выражение «игнорируя уроки истории» звучит весьма странно — ведь Гитлер как раз учитывал английскую политику «умиротворения». Но в остальном Уилмот прав.

Сразу же после капитуляции Франции Гитлер начал новое «мирное наступление». Через папского нунция в Лондон были переданы условия мира, а 28 июня папа направил секретные послания Черчиллю, Гитлеру и Муссолини с предложением посредничества для заключения «справедливого и почетного мира». В начале июля, как отмечает П. Флеминг, Ватикан получил ответ из Лондона. Из него было видно, что Англия «расположена к переговорам». И они сразу же начались. Английский публицист Л. Томпсон приводит многочисленные данные о контактах между представителями Англии в Швейцарии и германскими агентами. В тайных переговорах, в частности, принимал участие английский посол Д. Келли. Одновременно в Лондоне шла борьба между Галифаксом, склонявшимся к прекращению войны путем соглашения с Германией, и Черчиллем, сторонником «борьбы до конца». Гитлер знал об этом и, по свидетельству Гальдера, ожидая результата, даже отложил открытие сессии рейхстага. 19 июля Гитлер выступил с речью в рейхстаге, заявив, что «не видит причин для продолжения войны». Одновременно, как признает Черчилль, через Швецию, Ватикан и США были предприняты новые шаги, чтобы убедить Великобританию начать мирные переговоры [45].

В это же время германская разведка по указанию Риббентропа и Гитлера сделала попытку привлечь на свою сторону герцога Виндзорского — бывшего английского короля Эдуарда VIII, известного своими профашистскими симпатиями. Германский посланник в Лиссабоне, куда из Мадрида прибыл Эдуард с супругой, получил предписание Риббентропа передать ему следующее: «Германия полна решимости любыми средствами принудить Англию к миру и после достижения этого готова выполнить любое желание герцога, в том числе о вступлении его и герцогини на престол» [46].

Июльский «мирный натиск» не дал результатов. Идеи Черчилля победили. 1 августа Гитлер утвердил директиву № 17 о начале воздушного наступления на Англию. Началась «битва за Британию».

Вопрос о плане «Морской лев», его разработке, степени готовности и причинах отмены является одним из самых принципиальных и интересных среди проблем «битвы за Британию». Два подхода, две версии характерны для тех, кто пытается ответить на него. Первая сводится к тому, что никаких оснований у фашистской верхушки Германии рассчитывать на капитуляцию Лондона не было, а «Морской лев» был задуман как вполне реальный план. Для его осуществления, заявляют сторонники этой точки зрения, германское командование провело большую подготовку, и только укрепление обороноспособности Англии, а главное выигрыш воздушного сражения в августе — сентябре 1941 года заставили Гитлера сначала перенести срок, а весной 1941 года вообще отказаться от вторжения. Основные компоненты этой версии содержатся в рассказе Черчилля о событиях июля — сентября 1940 года. Ее положения полностью разделяют официальный историк Р. Уитли, М. Фут. Но наиболее последовательно обосновывает версию П. Флеминг [47].

Сторонники второй, наоборот, считают, что «Морской лев» никогда не достигал стадии полной готовности, что он замышлялся Гитлером в качестве средства давления на Англию, чтобы вынудить ее к прекращению борьбы, и что, наконец, с середины июля 1940 года Гитлер вообще потерял интерес к вторжению, ибо его помыслы были направлены на подготовку нападения на СССР.

Если П. Флеминг отвергает «легенду о германском дилетантизме» при разработке «Морского льва», то М. Шульман, Лиддел Гарт, Д. Рейтлинжер, С. Кинг-Холл, Ф. Гудхардт и другие авторы второго направления, опираясь, в частности, на немецкие данные, весьма убедительно показывают, как и почему подготовка вторжения превратилась из военного в чисто политическое мероприятие.

«Действительная причина отказа Германии пересечь канал заключается в том, что Гитлер твердо верил в политическое урегулирование с Англией», — писал в 1947 году М. Шульман. Проанализировав показания гитлеровских генералов, решения, принятые на военных совещаниях 21 и 31 июля 1940 г., проходивших под руководством Гитлера, Лиддел Гарт сделал вывод, что уже в то время фашистский диктатор уделял гораздо больше внимания подготовке нападения на СССР, чем операции «Морской лев». «Этот поворот в его планах, — подводит он свой итог, — был выгоден Англии в это критическое время». «Гитлер вряд ли воспринимал операцию «Морской лев» серьезно, а не как блеф», — пишет Дж. Рейтлинжер в книге о фашистской агрессии против СССР. Еще более определенно высказывается Кинг-Холл. «На основании фактов, ныне известных, — подчеркивает он, — сомнительно, было ли вторжение в Англию предусмотрено вообще в его планах (Гитлера. — Г. Р.) на какой-либо отрезок времени» [48].

Может быть, факты, как утверждают представители первого направления, противоречат этому мнению? Отнюдь нет. Первое официальное заявление о вторжении в Англию было сделано 2 июля 1940 г., когда Гитлер направил главнокомандующим родов войск приказ начать изучение обстановки. Однако из приказа видно, что операция рассматривалась им лишь как «возможное событие». В свою очередь, отдавая приказ о подготовке необходимых данных, начальник генерального штаба сухопутных сил Кейтель заканчивал его словами: «Всю подготовку проводить с учетом, что вторжение является пока только планом и окончательно еще не решено. Об этом должны знать лица, лишь непосредственно связанные с операцией». Следующая директива, написанная Гитлером 16 июля 1940 г., начиналась так: «Я решил начать подготовку и, если окажется необходимым, провести вторжение в Англию». Ее текст, как верно заметил Лиддел Гарт, звучит весьма неопределенно. И даже П. Флеминг, отстаивающий реальность «Морского льва», отмечает, что она совершенно отлична от вполне ясных и определенных директив Гитлера о подготовке нападения на Польшу, Югославию, Советский Союз [49].

Чем это можно объяснить? По всей видимости, тем, что Гитлер, рассчитывая на капитуляцию Англии, решил отдать предпочтение подготовке агрессии против СССР. Мир, а возможно, и сотрудничество с Англией должны были стать важной предпосылкой в решении «русского вопроса». Что это было действительно так, показывают решения, принятые 21 и 31 июля. Как записал после совещания 21 июля Гальдер, Гитлер заявил Браухичу, в то время начальнику генерального штаба, что вторжение «будет предпринято только тогда, когда не удастся другими средствами прийти к соглашению с Англией». И тут же фашистский диктатор высказал свои опасения по поводу позиции СССР, на помощь которого, как он заметил, рассчитывает Лондон. «Наше внимание должно быть направлено на решение русской проблемы и подготовку планирования», — заявил фюрер. Еще через десять дней, 31 июля 1940 г., на новом совещании было принято окончательное решение: весной 1941 года напасть на Советский Союз. И снова Гитлер связывал его с судьбами Англии. «Россия весьма обеспокоена быстрым развитием западноевропейской обстановки, — заявил он, согласно записи Гальдера, — …англичане, подобно тонущему человеку, будут надеяться, что положение претерпит радикальные изменения в течение шести или девяти месяцев. Но если Россия будет разбита, у Англии исчезнет последняя надежда. Тогда господствовать в Европе и на Балканах будет Германия… Срок — весна 1941 года… Начало — май 1941 года… Маскировка: Испания, Северная Африка, Англия…» [50].

Таким образом, всего через четыре дня после «директивы № 16» следует отнюдь не расплывчатое, а вполне определенное решение приступить к подготовке агрессии против СССР (план «Барбаросса»). Не это ли определило отношение Гитлера к операции «Морской лев»? В свете последующих событий зависимость второго от первого совершенно очевидна. И все же некоторые английские историки, признавая определенное влияние решений 21 и 31 июля 1940 г. на судьбы «Морского льва», пытаются преуменьшить их значение. Особенно заметно это у П. Флеминга, который опускает самую важную часть решений 21 и 31 июля: ту самую, где говорилось о коренном повороте от подготовки «Морского льва» к плану агрессии против СССР.

Против недооценки плана «Морской лев» выступает Р. Уитли, отмечая, что Гитлер вполне серьезно «думал его начать» [51]. Между тем факты опровергают это мнение. Известно, что гитлеровские военные руководители вскоре после окончания войны в своих показаниях отрицали реальность «Морского льва». «Величайшей военной хитростью» назвал этот план гроссадмирал Редер. «Предложение о вторжении в Англию было неосуществимым, — показал фельдмаршал Рундштедт, — мы рассматривали его как некую уловку. Я считаю, что фюрер в действительности вообще не думал о вторжении в Англию; он определенно надеялся, что Англия вступит в мирные переговоры» [52].

Кое-кто из английских исследователей признает, что Германия не готовилась должным образом к высадке. «Провал германского вторжения в Англию в 1940 году, — говорится в коллективной работе «Британская безопасность», изданной в 1946 году «Чатам хауз», — произошел не только из-за препятствий с пересечением канала и сопротивления флота и авиации. Частично он был следствием их (немцев. — Г. Р.) собственной неподготовленности к вторжению». Еще более определенно высказывается Ф. Гудхардт. «Вся идея вторжения казалась полным абсурдом», — замечал он. Гудхардт обращает внимание на тот факт, что 23 июля 1940 г., во время репетиции вторжения, в штабе вермахта в Фонтенбло выяснилось, что немецкий флот не может перевезти через Ла-Манш необходимое количество войск. Новые предложения, внесенные руководством флота через пять дней, также оказались нереальными [53].

Интересный и во многом правильный анализ эволюции плана «Морской лев» содержится в третьем томе «Большой стратегии». Конференция 31 июля 1940 г. показала, пишет Дж. Гуайер, что Гитлер, «не ожидая разгрома Англии, уже повернулся к России. К концу августа план базировался, «почти исключительно», на действиях люфтваффе, а высадка сухопутных войск предусматривалась лишь в качестве завершающей операции». «Такое решение, — делает вывод официальный историк, — Гитлер, вероятно, желал и даже предвидел с самого начала. Несомненно, что метод воздушных атак, в сочетании с блокадой, отвечал его особым замыслам лучше, чем вторжение. Решение Гитлера напасть на Россию еще до закрепления победы на Западе, если его рассматривать под этим углом зрения, далеко не так опрометчиво и нелогично, как может показаться на первый взгляд» [54],- добавляет он.

Факты, значение которых подчеркивает Гудхардт и Гуайер, еще раз подтверждают, что, едва появившись на свет, «Морской лев» оказался несостоятельным именно по политическим причинам. Как Гитлер, так и военные руководители Германии не верили в необходимость его проведения. Тем не менее буржуазные историки Англии, за немногими исключениями, пытаются отрицать этот факт.

Чем объяснить их закостенелую позицию? Одна из главных задач английской буржуазной историографии второй мировой войны — показ и возвеличивание роли Англии, ее вооруженных сил на всех ее этапах и фронтах. Для того чтобы провести эту линию через события лета-осени 1940 года, ей нужен не «Морской лев» — миф, а «Морской лев» — реальность. Вот почему не сделаны должные выводы из трофейных материалов. Более того, некоторые представители официозного направления называют «битву за Британию» величайшим и даже решающим сражением второй мировой войны. Так, Ч. Уилмот считает, что уже летом 1940 года война «достигла поворотного пункта», ибо решение Англии продолжить борьбу привело к «фатальному курсу вторжения в Россию». «Если бы Гитлер смог завоевать или хотя бы нейтрализовать Англию, — замечает автор, — он не имел бы причин бояться второго фронта». Еще более определенно высказывается А. Тойнби. «Решение британского народа продолжать борьбу против Германии после 25 июня 1940 г. было актом, сделавшим германское нападение на Советский Союз в июне 1941 года в конечном счете фатальным для Германии, а японское нападение на Соединенные Штаты в декабре 1941 года в конечном счете фатальным для Германии и Японии», — пишет он. «Победа королевских воздушных сил в это удивительное и памятное лето (1940 г. — Г. Р.), — отмечает Дж. Лисор, — спасла Англию от германского вторжения». Что произошло бы, спрашивает он, если бы английская авиация не сдержала натиск люфтваффе? И дает следующий ответ: вторжение вермахта в Англию, захват уже в 1940 году Гонконга, Малайи, Бирмы, Борнео и, «возможно, и Индии» Японией. Англия не смогла бы оказать весной 1941 года помощи Греции, и тогда Гитлер начал бы вторжение в СССР на полтора месяца раньше, в результате чего Москва была бы «почти определенно» сдана «и мир столкнулся бы с полным контролем оси» [55].

Сходное мнение высказали в 1965 году X. Тревор-Рупер и Р. Кларк. «Битву за Британию» первый из них сравнивает с битвой на Марне, считая, что она оказалась для Германии «столь же роковой». Работа второго «Битва за Британию» имеет подзаголовок: «Шестнадцать недель, которые изменили ход истории». Не проронив ни слова о начавшейся летом 1940 года подготовке Германии к нападению на СССР, автор делает следующий вывод: «Решение отложить попытку германского вторжения в Англию, принятое Гитлером во вторник 17 сентября (1940 г. — Г. Р.), означало поворотный пункт не только в ходе второй мировой войны, но и в истории XX столетия… Впервые после 1918 года немцы начали (!?) главную военную операцию и были разгромлены (?)» [56].

Абсурдность этих и подобных им построений бросается в глаза. Преувеличения превращаются здесь в явную нелепость. Конечно, воля и решимость английского народа продолжать борьбу с гитлеровской Германией в тяжелые дни лета 1940 года, исход «битвы за Британию» имели большое значение для судеб Англии. Отрицать это никто не собирается. Однако нельзя забывать, что судьбы Англии, да и Европы, были во многом определены тем, что в тылу Германии находилась социалистическая держава. Опасения Гитлера за свой тыл, боязнь растущей экономической и военной мощи СССР, несомненно, повлияли на его планы, и игнорировать эту историческую реальность, конечно, невозможно.

В разные годы отдельные английские исследователи с теми или иными оговорками признавали важную роль, которую тогда сыграло Советское государство в судьбе Англии. О том, что Гитлер, выдвигая план «Морской лев», испытывал тревогу из-за позиции СССР, писал еще в 1951 году Ф. Хинсли. «Восточная кампания», признавал он, встала «в повестку дня» как раз тогда, когда «Морской лев» был отложен. В 1960 году против попыток преувеличить значение «битвы за Британию» выступил военный историк А. Мак Ки. В книге «Удар с неба» он справедливо отмечал, что успех в воздушном сражении над Британскими островами в августе — сентябре 1940 года отнюдь не означал «выигрыша войны», а о его решающем значении можно говорить только в том смысле, что он заставил Гитлера изменить планы и напасть на Россию [57].

Еще более категорично высказались известные военные историки Англии Дж. Батлер и Б. Лиддел Гарт. Первый из них подчеркивает, что подготовку Германии к войне с СССР следует учитывать всегда, когда рассматривается вопрос о том, почему Гитлер в 1940 году не использовал против Великобритании то «значительное превосходство в силах», которым он располагал. «Поскольку Советская Россия оставалась вне войны, — писал еще в 1941 году Лиддел Гарт, — и ее войска маршировали вдоль германской границы на расстоянии не более чем в 300 миль от Берлина, Гитлер не мог осмелиться бросить все свои силы против нас». Позже в «Стратегии» он снова подчеркнул значение, которое в 1940 году сыграл Советский Союз.«…Англия, — отмечал Гарт, — могла лишь помешать ему (Гитлеру. — Г. Р.) пожать плоды успехов… Она не была столь могущественной, чтобы сокрушить его силу и заставить отказаться от завоеванного. Такая возможность появилась только тогда, когда Гитлер… в июне 1941 года ударил по Советской России». Это решение, заключает он, и стало для него роковым [58].

Дж. Батлер и Лиддел Гарт пришли к важному заключению. Оно не только помогает восстановить истину, но и наносит удар по злопыхательским заявлениям и антисоветским версиям, согласно которым в 1939–1941 годах СССР якобы не только не оказывал благоприятного воздействия на международную обстановку, но и помогал Германии в ее борьбе с Англией.

В мае 1941 года, когда фашистская Германия в основном завершила подготовку к нападению на СССР, произошел эпизод, который многие буржуазные авторы склонны считать сенсационным, загадочным. 10 мая Рудольф Гесс — один из главарей фашистской Германии — вылетел в Англию, чтобы договориться с влиятельными промюнхенскими кругами о прекращении войны и совместной борьбе против СССР.

Возникает вопрос: на чем основываются английские публицисты и историки, когда изображают «миссию Гесса» как сенсационную и в некотором роде даже романтическую? Во-первых, опубликованные материалы, в том числе документы Нюрнбергского трибунала, осудившего главных военных преступников, и среди них Р. Гесса, не установили наличие договоренности между ними и Гитлером, и, как заявлял Гесс, он действовал якобы всецело на свой страх и риск. Во-вторых, отправляясь в полет, Р. Гесс, по-видимому, не имел ясного представления об обстановке в Англии, настроениях тех людей, с которыми он собирался установить контакт. Герцог Гамильтон, например, в поместье которого Гесс собирался приземлиться, служил в авиации и не был дома. В-третьих, появление Гесса в Англии носило детективную окраску: недостаток бензина заставил его выпрыгнуть с парашютом, при приземлении он подвернул ногу и сразу же был обнаружен местными жителями, сведения о прилете «посланца из Германии» очень скоро проникли в шотландскую печать и т. д.

И. Киркпатрик — чиновник Форин оффиса, который первым по поручению правительства участвовал в беседах с Гессом, — начинает главу своих воспоминаний о фашистском эмиссаре со следующей фразы: «Эпизод с Гессом был комедией с начала и до конца», а заканчивает, назвав его «одним из самых странных в истории». Ссылаясь на свои беседы с Гессом, он отвергает возможность того, что Гитлер знал о его полете. Киркпатрик не был сколько-нибудь оригинальным — он просто следовал уже установившейся традиции. Для ее закрепления в свое время много сделал У. Черчилль, заинтересованный в том, чтобы отвести возможные подозрения и от военного кабинета, и от себя лично. На протяжении пяти страниц третьего тома «Второй мировой войны», где говорится о Гессе, он дважды подчеркивает, что тот действовал на свой страх и риск и прибыл в Англию «по собственному желанию». Эпизод с Гессом, заключает Черчилль, «является медицинским, а не криминальным случаем и должен рассматриваться как таковой» [59].

А. Иден также старается рассеять подозрения, возникшие в связи с «делом Гесса». Весь вопрос он сводит к «личной драме» нацистского лидера, отвергая какую-либо причастность к ней Гитлера. Эту же официальную версию поддерживает X. Тревор-Рупер. Гесс прилетел в Англию с поврежденным рассудком, его цели были «чистой фантазией», уверяет он [60].

Однако в английской историографии имеется и другая точка зрения. Ее сторонники серьезно относятся к «случаю с Гессом», рассматривая его в связи с международной обстановкой, сложившейся к маю 1941 года, и антисоветскими настроениями части правящих кругов Англии. Так, прогрессивный английский экономист Л. Пауль еще в 1945 году высказал предположение, что «визит Гесса», возможно, был «последней попыткой» Гитлера изменить ход событий и добиться сближения с Англией. Интересные соображения через год выдвинул К. Инграм. Он отмечал, что Гесс хотел знать, насколько влиятельны те английские круги, которые могут поддержать нападение на СССР. События 1939–1940 годов, пишет Инграм, показали Гитлеру и его присным, что в Англии среди правых элементов весьма сильны антисоветские настроения. «Те, кто считал Москву реальным врагом, — подчеркивает прогрессивный исследователь, — могли оказаться достаточно сильными, чтобы повлиять на официальную позицию или, по крайней мере, произвести раскол, который ослабит правительство, решившее продолжать войну» [61].

Насколько правомочна точка зрения Инграма? Были ли в Англии группировки, способные пойти навстречу Гитлеру? Да, были и сохраняли часть своего влияния. Об этом свидетельствует такой осведомленный наблюдатель, как И. М. Майский. «Насколько мне известно, — записал 1 июня 1941 г. в своем дневнике советский посол в Англии, — в связи с прилетом Гесса за кулисами британской политики началась борьба. Черчилль, Иден, Бевин и вообще все лейбористские министры сразу же высказались решительно против ведения с ним или через него каких-либо переговоров о мире с Германией. Однако нашлись среди министров люди типа Саймона, которые при поддержке бывших «кливденцев» считали, что следует использовать столь неожиданно представившийся случай для установления контакта с Гитлером или, по крайней мере, для зондажа о возможных условиях мира. В конечном счете победил Черчилль» [62]. В связи со свидетельством И. М. Майского высказывание К. Инграма приобретает особый интерес.

Начиная с конца 50-х годов ряд крупных буржуазных историков Англии стали рассматривать «миссию Гесса» в тесной связи с планами гитлеровского нападения на СССР и тем самым подвергли сомнению правильность официальной установки. Так, Д. Рейтлинжер, взяв за основу официальную версию, согласно которой Гесс ничего не знал о предстоящем нападении на СССР, обратил внимание на два обстоятельства: 1) факт подготовки к нападению мог быть известен духовному наставнику Гесса — Альбрехту Гаусгоферу [63], который выбрал соответствующий момент для полета; 2) через два дня после отклонения Англией предложений Гесса (таким отклонением автор считает официальное заявление английского правительства о его прилете) Гитлер назначил срок нападения на СССР [64]. Хотя Рейтлинжер отказывается от каких-либо выводов, его точка зрения ясна: даже если Гесс и не был знаком с планом агрессии против Советского Союза, то Гитлер вполне мог знать о его намерениях, а возможно, и влиять на их осуществление.

Но, пожалуй, самые интересные признания содержатся в книге Дж. Лисора «Рудольф Гесс: незваный посол», изданной в 1962 году в Лондоне. Автор приводит выдержку из разговора Гесса со своим адъютантом Питшем после его первой неудавшейся попытки полета в Англию в январе 1941 года. На вопрос Питша, почему Гесс не рассказал о своем плане Гитлеру, тот ответил, что уже несколько раз обсуждал его с ним. «Гитлер, — передает Лисор объяснения Гесса, — хочет иметь сильную Англию и стремится к миру с ней. Вот почему мы не вторглись в Британию после Дюнкерка… Вот почему с тех пор мы стремимся к переговорам о мире. Наши враги теперь не на Западе, а на Востоке… Через десять лет Россия станет самой сильной страной в мире. Тогда события… полностью выйдут из-под нашего контроля. Нам необходимо действовать и остановить это развитие уже теперь. Я знаю, что это является желанием Гитлера. Его сокровенная мечта состоит в том, чтобы такой ход событий был прекращен». Еще и еще раз автор обращает внимание на единство взглядов Гесса и Гитлера. И тогда, когда он описывает, с каким напряжением ожидали в ставке Гитлера так и не поступивших сообщений от Гесса, и тогда, когда ссылается на западногерманского историка В. Фришауэра, показавшего, что все поведение лиц из окружения Геринга в дни эпизода с Гессом свидетельствовало, что «Гитлер не только надеялся на заключение мира с Западом, но даже рассчитывал убедить английское правительство присоединиться к Германии в нападении на Россию» [65].

Рассматривая переговоры представителей Черчилля с Гессом, Лисор показывает, что они отнюдь не были столь коротки и безобидны, как их изображает Черчилль или Киркпатрик. Гессу, например, была устроена встреча с сотрудником германского консульства, интернированным в Англии, а Дж. Саймон — «мюнхенец», министр в кабинете Черчилля, посетивший Гесса под видом врача-психиатра, — взял у него записку «Основы соглашения», которую обещал передать правительству. Но и на этом контакты не закончились. В сентябре 1941 года, уже после того как СССР и Англия стали союзниками, у Гесса побывал министр авиационного производства Бивербрук. Как отметил Бивербрук, выступая в 1959 году по телевидению, Гесс ему заявил: «Победа Англии была бы победой для большевиков, а это рано или поздно будет означать русскую оккупацию Германии и остальной Европы».

Сообщая об этом, Лисор сбрасывает маску объективизма. «Если бы Германия и Англия были союзниками в этом вторжении, — заявляет он, — их объединенные силы достигли бы Москвы еще до зимы. В результате не может быть сомнений». И все же он вынужден сквозь зубы признать всю невозможность такого поворота для Англии. «Если бы Россия была разбита, каково было бы тогда положение Англии?.. Даже предположив, что Гитлер, утомленный резней и кровью, не захочет захватить Англию или ее владения силой, он мог бы легко их контролировать», [66] — заявляет Лисор. Этим он как бы отвечает на вопрос, присутствующий между строк его книги: почему же Уайтхолл остался глух к предложениям «незваного посла»? И хотя автор заканчивает свою работу словами Черчилля, предлагая читателю расценивать прилет Гесса как медицинский, а не криминальный случай, ее содержание во многом противоречит этой официальной оценке.

Советские историки, опираясь на факты, анализируя действия гитлеровской верхушки в период подготовки и полета Гесса в Англию, а также настроения правящих кругов Англии, отвергают версию Черчилля — Киркпатрика о «невменяемом Гессе», действовавшем на свой собственный «страх и риск». Предложения Гесса, считают они, несомненно, отражали мнение Гитлера и его ближайшего окружения [67].

Глава 2. 1941 год: нападение фашистской Германии на СССР; образование антигитлеровской коалиции

22 июня 1941 г. гитлеровская Германия напала на Советский Союз. Начался новый этап второй мировой войны. Вступление СССР в войну привело к окончательному превращению ее из империалистической в антифашистскую. Сразу весьма существенно изменилось соотношение сил. Если до июня 1941 года Великобритания в течение года один на один вела борьбу с Германией и Италией, то с этого времени почти все силы вермахта были брошены против Советской державы. Появилась возможность нанести удар по фашистскому рейху с запада. Она стала еще более реальной, после того как США в декабре 1941 года оказались втянутыми в мировой конфликт. Вступление в войну СССР, начало военного сотрудничества между Советским государством, Англией и США дали уверенность народам в скором разгроме фашизма.

Еще до начала Великой Отечественной войны некоторые общественные деятели Англии, в том числе весьма далекие от симпатий к социализму Г. Батлер и Г. Никольсон, подчеркивали особую важность привлечения СССР к борьбе против фашистской Германии и ее союзников. На большое значение вступления Советского государства в борьбу с нацизмом указал в 1942 году Б. Лиддел Гарт. «Гитлеровское нападение на Россию, — писал он, — полностью изменило лицо войны. Характер войны изменился как с идеологической, так и со стратегической точки зрения». Нападение Гитлера на СССР, справедливо отмечал исследователь англо-американских отношений X. Аллен, «изменило весь характер войны… сделало сокрушительный разгром оси совершенно определенным». Большое значение вступления СССР в борьбу, правда не без ряда оговорок, был вынужден признать и У. Черчилль. «Сила Советского правительства, моральный дух русского народа, его бесчисленные резервы людской силы, огромные просторы и суровость русской зимы были теми факторами, которые окончательно разрушили гитлеровские армии», — заявлял лидер консерваторов в третьем томе воспоминаний «Вторая мировая война». Однако здесь же он добавлял: «Но ни один из них не проявился в 1941 году». Более того, отмечал Черчилль, Англии пришлось взять на себя «очень тяжелое бремя и расходы». Что же это за бремя? Поставки Советскому Союзу, притом в «очень больших размерах», вооружения, снаряжения и других материалов [1].

Оговорки Черчилля звучат не только фальшиво, но и лицемерно. Лидер консерваторов, конечно, знал, что Советская страна летом 1941 года не только сняла бремя немецкого давления на Англию, не только спасла жизнь сотням тысяч англичан, но и вообще изменила весь ее дальнейший ход.

Вечером 22 июня 1941 г. Великобритания, а затем и США заявили о полной поддержке борьбы советских народов. 12 июля 1941 г. в Москве было подписано англо-советское соглашение, оформившее союз двух держав в войне против фашистской Германии и положившее начало формированию антигитлеровской коалиции.

Реакционные круги Англии смотрели на сотрудничество с СССР как на вынужденное и временное. И хотя большинство английских историков старается обойти этот вопрос, высказывания некоторых военных и политических деятелей того времени не оставляют сомнений в позиции руководящих английских кругов. «Странный союз — 1941 год» — так назвал главу своих воспоминаний лорд Исмей, являвшийся в годы войны начальником штаба при премьер-министре Англии. «Я должен заметить, — откровенно писал он, — что перспектива стать союзниками большевиков была нелепостью… существовали большие сомнения и относительно их военной ценности» [2].

Из кратких, скупых замечаний Черчилля, Исмея и других руководителей Англии видно, что, не веря в то, что Советское государство сможет выстоять перед натиском бронетанковых армий Гитлера, они все же считали крайне важным до конца использовать его борьбу и руками советских людей ослабить мощь фашистской Германии. «Когда мы услышали рано утром 22 июня, что Гитлер объявил войну России, мы считали, что русские долго не продержатся», — вспоминает бывший заместитель начальника генерального штаба Великобритании Дж. Кеннеди. О настроениях, господствовавших тогда в военных кругах, пишет Исмей: «Генерал Дилл не был одинок, — замечает он вскользь, — думая, что немцы пройдут сквозь них (русских. — Г. Р.) подобно острию ножа, проходящему сквозь масло». Точку зрения генерала разделял и леволейбористский деятель, посол Англии в Москве С. Криппс. За несколько дней до нападения Германии на Советский Союз он сообщил в Лондон, что, по мнению дипломатических кругов в Москве, немцы одержат победу за три-четыре недели. «Всеобщее мнение было таково, — как бы подводит итог Б. Кольер, — что русские могут продержаться шесть месяцев или около того, но, более вероятно, потерпят поражение в течение шести недель» [3].

Однако борьба СССР, сковавшая почти все силы гитлеровской Германии, была крайне выгодна Англии. И ее правящие круги оказанием некоторой, крайне незначительной, военной помощи, а главным образом обещаниями такой помощи в будущем пытались воздействовать на Советское правительство. «Русские события, — писал в дневнике генерал Кеннеди, — могут ослабить бошей и помочь нам. Мы должны постараться удержать их в борьбе». Вскоре он следующим образом инструктировал руководителя британской военной миссии генерала М. Макферлана, отправлявшегося в Москву: «Мы не должны думать, что это (борьба Советского Союза против фашистской Германии. — Г. Р.) является чем-то большим, чем побочный шанс. Но мы должны использовать даже такой незначительный шанс. Ваша задача — сделать все возможное, чтобы удержать русских в войне и тем самым истощить бошей. Даже если мы ухитримся заставить их воевать в Сибири… это даст нам кое-что» [4].

Нечего и говорить, что эта циничная точка зрения на борьбу советских народов никак не вязалась с теми равноправными, дружескими отношениями, которые, казалось, должны были складываться между двумя союзными державами. «Очень многие в Англии, — писал в те дни С. Криппс, — не хотят признавать, что это не новая война, в которой мы должны помогать, если сможем, а та же самая война, и что отныне Россия является единственным нашим фронтом… Если она является нашим собственным фронтом, то мы должны, несмотря на весь риск, ослабить давление на него, пока не стало слишком поздно и мы не потеряли большую часть выгоды от него…» [5].

Позицию «очень многих» фактически разделял Черчилль. Его дела разительно отличались от слов, произносимых в публичных выступлениях. Именно Черчилль, не скрывает Дж. Гуайер, дал указание делегации, отправлявшейся в Москву на первую союзническую конференцию, обещать увеличение военной помощи СССР, но лишь с 1 июля 1942 г. [6] Мнение, что Советский Союз не выдержит ударов гитлеровской военной машины, продолжало господствовать в ответственных кругах Лондона вплоть до конца 1941 года, когда наступление советских войск под Москвой, нанесших первый с начала второй мировой войны сокрушительный удар вермахту, заставило заняться переоценкой ценностей.

Если большинство буржуазных исследователей старается обойти неприятный для них вопрос об отношении Англии к Советскому государству в первые месяцы его войны против Германии, то отдельные авторы все же вынуждены признать корыстные принципы подхода английского правительства, особенно Черчилля, к сотрудничеству с СССР. Так У. Макнейл и Ч. Уилмот, книги которых «Америка, Британия и Россия, их сотрудничество и конфликт, 1941–1946» и «Борьба за Европу», опубликованные в начале 50-х годов, до сих пор считаются основополагающими работами о внешней политике и международных отношениях Англии в период войны, без тени смущения отмечали, что Лондон смотрел на СССР лишь как на силу, способную хотя бы временно отвлечь внимание Гитлера от Англии. «Официальные отношения с вновь приобретенным русским союзником определялись уверенностью, что сокрушительное, если не общее, поражение Советов неизбежно. Война на Востоке, отвлекая основные силы германской армии и авиации от Англии, означала серьезную передышку», — оценивал позицию Уайтхолла Макнейл. Сходное мнение высказывал и Ч. Уилмот. Объявляя 22 июня 1941 г. о поддержке СССР, Черчилль отнюдь не руководствовался «чистым или даже частичным альтруизмом», признает популярный военный публицист Англии Р. Сет. Он действовал на основе принципа: «чем дольше русские смогут сопротивляться, тем больше времени будет иметь Англия для восстановления своих сил» [7].

Однако сам ход событий, огромная угроза, которая могла стать непосредственной для Англии и США в случае поражения СССР, первые его успехи в борьбе с фашистскими полчищами толкали правящие группировки западных держав к военно-политическому сотрудничеству с Советской страной.

Следует отметить, что буржуазные историки Англии делают упор на показе того, что разъединяло Советский Союз, Англию и США, и почти ничего не пишут о том, что их объединяло в борьбе с фашизмом. Такой подход характерен как для крупных, признанных на Западе историков, вроде Л. Вудварда или У. Макнейла, так и для других буржуазных авторов.

С иных позиций выступает советская историография. Историки Советского Союза подчеркивают общность задач и целей народов СССР, США и Великобритании в тяжелой борьбе с фашизмом. Опираясь на факты, они показывают, что Советское правительство стремилось к развитию не только военного, но и политического сотрудничества с партнерами по антигитлеровской коалиции. Отнюдь не замалчивая противоречий между государствами с различным экономическим и политическим строем, советские историки подчеркивают закономерность образования боевого союза миролюбивых стран против фашистских агрессоров [8].

Проблеме военной помощи Советскому Союзу английские исследователи уделяют сравнительно много внимания. Один из их тезисов состоит в том, что с июля 1941 года Англия, а затем и США поставками военных материалов оказали серьезную помощь СССР, которая сыграла чуть ли не решающую роль в провале планов Гитлера. При этом некоторые историки бездоказательно заявляют, что эта помощь оказывалась даже в ущерб национальным интересам Англии. Поставки, которые предназначались для Юго-Восточной Азии, «были посланы России», и это привело к падению Сингапура, писала в 1944 году, не скрывая своих антисоветских взглядов, Д. Крисп. «Английское правительство, — утверждает Дж. Лисор, — так стремилось помочь России, что лишило свои собственные армии оружия и материалов, которые они во многих случаях ждали в течение двух, а то и более лет» [9].

Надо сказать, что Черчилль приложил много стараний, чтобы хоть как-то подкрепить этот весьма шаткий тезис. «Все, что было послано России, — уверяет он в третьем томе военных воспоминаний, — было отнято от жизненных потребностей Англии…». В защиту этого тезиса выступает и биограф Черчилля Л. Брод. Несмотря на требования военных об усилении английской армии в Египте, пишет он, Черчилль «считал необходимым предоставить всю возможную помощь Красной Армии, даже если это означало лишение поставок Окинлеку» [10]. Однако ни Черчилль, ни Лисор, ни Брод не могут привести каких-либо фактов, подтверждающих эти заявления.

Какова в действительности роль английской военной помощи Советскому Союзу в июле — ноябре 1941 года, то есть в тот период, когда в ней ощущалась особая необходимость? Как убедительно показали советские историки, вплоть до самого конца 1941 года поставки из Англии и США были крайне незначительными и не могли оказать какого-либо влияния на ход военных действий на советско-германском фронте. Лишь в середине августа было подписано англо-советское соглашение о товарообороте, предусматривавшее некоторое увеличение объема и предоставление СССР кредита в размере 10 млн. ф. ст. Тогда же был отправлен первый караван судов с вооружением для Советской Армии. Что касается США, то до начала 1942 года их военная помощь СССР исчислялась более чем скромной суммой — 545 тыс. долл. К августу прибыло, например, только пять американских бомбардировщиков и 147 истребителей вместо 6000 запрошенных единиц [11]. Только после подписания 1 октября 1941 г. Московского протокола об англо-американских поставках поток грузов несколько увеличился.

Не случайно Советское правительство летом — осенью 1941 года неоднократно ставило в Лондоне вопрос о необходимости увеличения военной помощи. В конце августа И. М. Майский заявил А. Идену, что 200 истребителей, обещанных Советскому Союзу, слишком мало, учитывая большие потери. Английский министр иностранных дел ответил, что помощь будет увеличена. Однако этого не произошло. Наоборот, квоты были сокращены. За июль-декабрь 1941 года Англия вместе с США поставила СССР 750 самолетов, 501 танк и 8 зенитных орудий, хотя по протоколу о поставках должна была передать 1200 самолетов и 1500 танков [12].

Утверждения Черчилля о том, что Англия «делала все возможное» для оказания военной помощи Советскому Союзу, не соответствуют действительности. Один из документов инструкция Черчилля Бивербруку, являвшемуся тогда министром военного производства, — отчетливо показывает это. В документе, который Бивербрук получил перед отъездом на Московскую конференцию, говорилось: «Ваша функция — не только в том, чтобы планировать оказание помощи России, но и добиться того, чтобы при этом мы сами не были обескровлены. И если на вас окажет воздействие атмосфера Росдии, то я останусь совершенно непреклонным» [13]. Возникает вопрос: когда же Черчилль был искренен, в 1941 или в 1950 году, когда на страницах мемуаров писал о своих стремлениях оказать максимально возможную помощь СССР?

Надо сказать, что сами английские публицисты и историки, особенна во время войны и в первые послевоенные годы, неоднократно подчеркивали, что англо-американская помощь Советскому Союзу в 1941 и даже в 1942 году была крайне незначительной и не могла оказать влияния на ход событий на советско-германском фронте. Вот несколько примеров.«…Практически вся битва за Москву велась русскими материалами», — подчеркивал Ф. Джордан. «Достижения Красной Армии в сопротивлении Германии, первоначально с минимальной помощью Запада, — отмечал П. Метьюз, — конечно, продемонстрировали огромную внутреннюю силу Советской России». «Это был год, — писал известный английский журналист А. Верт о значении 1942 года, — когда Советский Союз, еще не получая существенной помощи от своих союзников, вел борьбу за существование и выиграл ее» [14].

Если большая группа буржуазных авторов всячески преувеличивает значение английской помощи Советскому государству в 1941 году, то некоторые вообще выступают против заключенного союза. Веяния, явно антисоветские по своему характеру, проникли даже на страницы официальных работ. Л. Вудвард в упоминавшейся уже книге «Внешняя политика Англии во время второй мировой войны» не выступает прямо против поддержки СССР. Но все, что Вудворд пишет, дает основание считать, что ее он не одобряет. Война СССР против фашизма, по его мнению, была «лишь эпизодом» в длительной борьбе русского коммунизма против «ведущих держав» Запада.«…Русские воевали только потому, что на них напали. Факт этого нападения не изменил их враждебности к Великобритании и Соединенным Штатам как к ведущим государствам капиталистического мира… Они не сражались за «свободу» западной цивилизации, они не меньше были заинтересованы в защите себя от своих «союзников», чем в выигрыше войны против Германии» [15],- без малейшей тени смущения заявляет Вудвард. Что это: недомыслие или полное непонимание существа той тяжелой, кровопролитной борьбы с фашизмом, которую вел советский народ в 1941–1945 годах?

Не менее откровенен и генерал-майор Дж. Фуллер.«…Черчилль не должен был импульсивно бросать свою страну в объятия Советского Союза…», — решительно заявляет он. Почему? Да потому, что «не было ни политических, ни моральных» выгод поддерживать социалистическую державу в ее борьбе против Гитлера, ведь в случае победы «баланс сил в Европе» полностью менялся бы в пользу коммунизма. Вот если бы Черчилль выдвинул предварительные жесткие условия, ставившие СССР в зависимое положение, писал Фуллер, тогда другое дело [16].

Эти и подобные им утверждения говорят о том, что в Англии определенная часть буржуазных историков под воздействием идеологии антикоммунизма и веяний «холодной войны» скатилась на позиции откровенного ревизионизма. Она склонна рассматривать события 1941–1945 годов в полном отрыве от реальной действительности тех лет.

Ряд английских буржуазных авторов, искажая позицию Советского правительства, пишет о том, что Москва была единственным виновником натянутости в англо-советских отношениях, особенно заметной в первые месяцы Великой Отечественной войны, а также в 1942 году. Для таких заявлений тем более нет оснований. Если говорить о натянутости в англо-советских отношениях осенью 1941 года и в 1942 году, то она целиком объясняется тем, что Англия и США не оказали сколько-нибудь серьезной помощи СССР в самые трудные для него месяцы войны. Что касается Советского правительства, то оно не раз старалось наладить сотрудничество с Англией и США [17].

После того как Советский Союз стал союзником Великобритании, появилась возможность координации военных усилий двух держав с целью скорейшей победы над врагом. Для Германии такое сотрудничество могло обернуться тяжелой, бесперспективной войной на два фронта. Бросив в июне 1941 года всю свою армию на Восток, Гитлер почти полностью оголил Западную Европу. Во Франции, Бельгии и Голландии находилось всего 38 немецких дивизий. Лишь 300 бомбардировщиков, отмечает английский военный историк Кольер, были оставлены в Западной Европе, чтобы угрожать Англии и ее судоходству [18]. Правительство Черчилля, если бы оно действительно руководствовалось желанием оказать помощь советскому союзнику, в этих условиях должно было бы немедленно поставить в повестку дня вопрос о создании фронта в Европе.

Советское правительство так и понимало союзнический долг. Сначала через полпреда в Великобритании И. М. Майского, а затем в послании И. В. Сталина Черчиллю от 18 июля 1941 г. оно поставило вопрос об открытии в Западной Европе фронта против гитлеровской Германии.

«Фронт на севере Франции, — писал глава Советского правительства, — не только мог бы оттянуть силы Гитлера с Востока, но и сделал бы невозможным вторжение Гитлера в Англию. Создание такого фронта было бы популярным как в армии Великобритании, так и среди всего населения Южной Англии. Я представляю трудность создания такого фронта, но мне кажется, что, несмотря на трудности, его следовало бы создать не только ради нашего общего дела, но и ради интересов самой Англии. Легче всего создать такой фронт именно теперь, когда силы Гитлера отвлечены на Восток и когда Гитлер еще не успел закрепить за собой занятые на Востоке позиции» [19].

Известно, что английское правительство отрицательно отнеслось к этому предложению. Как убедительно показали советские историки, политика Черчилля, направленная на отказ от открытия второго фронта в Европе в 1941 году, как и в последующие два года, определялась прежде всего политическими причинами. Расчеты на ослабление социалистического государства, наряду с ослаблением фашистской Германии, имели при этом немаловажное значение [20].

Чтобы обосновать отсрочку с открытием второго фронта, Черчилль ссылался на ряд аргументов. В личных документах военных лет, а затем в мемуарах он выдвинул концепцию, которая была воспринята и дополнена другими политическими и военными деятелями Англии. Суть ее сводится к следующему: 1) в 1941 году «крупная, операция» во Франции или другом районе Европы была невозможна, потому что ее побережье было «укреплено до предела»; вермахт располагал на западе большим количеством дивизий, чем англичане, и, кроме того, не хватало тоннажа для перевозки войск; 2) в 1942 году высадка на континент все еще оставалась весьма «рискованным делом» из-за недостатка ресурсов и, особенно, десантных судов. Поэтому «лучшая помощь» Советскому Союзу могла быть оказана лишь высадкой в Северной Африке и очищением от сил «оси» всего североафриканского побережья; 3) в 1943 году обстановка все еще не благоприятствовала открытию второго фронта; Англия и США были обязаны использовать «новые возможности» в Средиземноморье (Сицилия — Италия — «балканский вариант»). Эта концепция, являющаяся основной концепцией второго фронта в английской историографии, с теми или иными незначительными вариациями присутствует буквально во всех работах буржуазных историков и публицистов о второй мировой войне.

Основные доводы, на которых стали строиться аргументы о невозможности открытия второго фронта в Европе, как отмечает советский историк Л. В. Поздеева, содержались уже в первом послании Черчилля к Сталину, отправленном из Лондона 7 июля 1941 г. «Мы сделаем все, чтобы помочь Вам, поскольку это позволят время, географические условия и наши растущие ресурсы», — заявил в нем глава английского правительства. А в начале сентября Черчилль окончательно отклонил операцию в Европе, о чем 4 сентября 1941 г. сообщил в Москву [21].

Чем объяснил он причины этого отказа, отказа, сделанного поспешно в ответ на послание И. В. Сталина от 3 сентября? Лишь одним: отсутствием необходимых сил и средств. Чтобы «доказать» абсурдность требований Москвы, Черчилль утверждает: «Русские никогда не понимали, даже в самой малой степени, суть десантных операций, необходимых для высадки и обеспечения большой армии на хорошо укрепленное вражеское побережье… Даже американцы в тот период в значительной мере не сознавали этих трудностей». Еще и еще раз он использует свой главный козырь — ссылку на «почти полное» отсутствие у Англии специальных десантных судов. Эти суда, уверяет Черчилль, «не могли быть готовы, даже в меньшем, чем нужно, количестве», раньше лета 1943 года [22].

Аргументация Черчилля стала широко использоваться на Западе. Чтобы действовать, писал в 1953 году Ч. Уилмот, английские руководители считали необходимым дождаться существенного ослабления немецких сил во Франции. Их основное внимание было уделено Средиземноморью. Открытие второго фронта в течение двух лет «было просто невозможно по техническим причинам», ведь сухопутные силы не существовали, заявляет М. Фут. «Морской транспорт, — замечает А. Брайант, рассматривая взгляды А. Брука, назначенного в ноябре 1941 года начальником генерального штаба Англии, — был ведущим фактором английской стратегии, и все зависело от него». Единственную возможность действий в Европе в 1941 году он видел в воздушных атаках Германии. Что касается Дж. Лисора, то один из его аргументов явно заимствован у Черчилля. «Точка зрения русских была очень проста. Как сухопутный народ, они почти не имели опыта подготовки и проведения больших десантных операций против хорошо укрепленного побережья», — восклицает он. Следовательно, в Москве не могли даже приблизительно представить себе все трудности такой операции. «Требование с втором фронте выполнить было невозможно, — утверждает вслед за ним и биограф Черчилля Л. Брод, — но русские продолжали на нем настаивать. Их агенты (?) в Англии поддерживали его. На дорогах, тротуарах и стенах появились лозунги: «Второй фронт немедленно». Сентиментальные англичане, возбужденные твердостью духа русских и их потерями, присоединились к кличу. Уинстон (Черчилль — Г. Р.) разделял их чувства, но чувства не могли преодолеть трудностей, вызванных географией» [23].

Апологет Черчилля и его политики здесь явно хватил через край. Он не только искажает причины, по которым английское правительство выступило против открытия второго фронта, но и клевещет на Советский Союз, да и на английский народ. Широкое общественное движение за открытие второго фронта, развернувшееся в Англии в конце 1941 — начале 1942 года, Брод пытается объяснить деятельностью мифических «русских агентов»!

Даже на страницах официальных изданий можно встретить сходные заявления. Так, например, Л. Вудвард не считает нужным скрывать свое резко отрицательное отношение к советскому предложению об участии группировки английских войск из 25–30 дивизий в операциях на советско-германском фронте. Это предложение, выдвинутое в сентябре 1941 года, после того как Черчилль категорически отказался от подготовки операции в Северной Франции, Вудвард, не утруждая себя какими-либо доводами, называет «фантастическим». Разделяет эту точку зрения и другой официальный историк, один из авторов «Большой стратегии» Дж. Гуайер. Он признает, что военная помощь, которую Англия с лета 1941 года оказывала СССР, «вряд ли могла изменить дело». Единственное, что могло помочь, — «прямое военное вмешательство (Англии. — Г. Р.) крупного масштаба». Но как раз в этом, восклицает автор, «мы были почти бессильны». Обращение Советского правительства от 18 июля 1941 г. он, как и Вудвард, считает невыполнимым. «И в 1941, и даже в 1942 году мы были далеки от того, чтобы быть способными действовать в таком масштабе на каком-либо военном театре. Верили ли советские руководители в это или нет, остается открытым вопросом», — восклицает Гуайер. Сходную мысль развивает Б. Кольер. Такой подход к вопросу стал традиционным для английских буржуазных историков. Даже авторы, выступающие с прогрессивных позиций, нередко разделяют его [24].

Настоящий заговор молчания организован английской буржуазной историографией вокруг причин, которыми руководствовалось правительство Черчилля, отклоняя советское предложение. Лишь отрывочные замечания позволяют судить о них. Так, из письма Черчилля Идену от 8 января 1942 г. видно, что премьер-министр Англии был весьма озабочен вопросом о послевоенном соотношении сил и позициях, на которых «окажутся в конце войны армии победителей». Он откровенно выражал надежду, что Великобритания и США в результате войны не только «не будут истощены», но и составят блок, «самый мощный по экономике и вооружению», а Советский Союз будет нуждаться в их помощи. Не менее интересно и заявление Черчилля, сделанное через две недели после возвращения с Вашингтонской конференции. «Если бы мы, — заявил тогда английский премьер, — подчинились требованиям, столь громко раздававшимся три-четыре месяца назад, и открыли второй фронт в Европе, наши позиции оказались бы резко подорванными… Я не могу себе представить, что было бы с нами» [25].

Даже эти скупые высказывания показывают, что отнюдь не «трудностями географии» или недостатком ресурсов, а политическими соображениями, рассчитанными на сохранение максимума сил и средств для конца войны, объяснялась позиция английского правительства, отказавшегося открыть фронт против Германии. О позиции руководящих кругов Лондона, их взглядах на «большую стратегию» откровенно говорит С. Хор. В мемуарах, опубликованных сразу после окончания войны, он подчеркивал, что правительство считало необходимым сохранить свежие войска «к моменту победы», как для того, чтобы предотвратить «анархию и хаос» (то есть революцию), так и для того, чтобы «обеспечить позиции Англии в Западной Европе». Более осторожно, отмечая «насущную необходимость» сосредоточения войск на Ближнем Востоке, пишет о причинах отклонения советского предложения У. Макнейл. «Для Англии, напротив, — замечает он в связи с предложениями Советского правительства от 18 июля 1941 г.,- вторжение во Францию казалось очень опасным. Интересы Великобритании требовали вместо этого экономии внутренних ресурсов и, по возможности, быстрого сосредоточения сил на Среднем Востоке… Ожидая поражения России или отступления в Сибирь, британские военные власти старались подготовиться к отражению германского наступления на Средний Восток с кавказского направления» [26].

Из этого «разъяснения» видно, насколько циничным было отношение Уайтхолла к своему союзнику. Оно показывает, что правительство Черчилля, несмотря на все официальные заявления, было обеспокоено отнюдь не тем, как оказать военную помощь Советскому Союзу, а тем, как защитить свои «имперские интересы». Документы, использованные Дж. Гуайером в первой части третьего тома «Большой стратегии», показывают, что в октябре 1941 года, когда Советский Союз вел крайне тяжелые оборонительные бои на подступах к Москве, Черчилль собрался сделать красивый жест, чтобы продемонстрировать готовность Англии помочь Советскому государству. Собрался, но не сделал.

Вот как обстояло дело. В середине октября С. Криппс телеграфировал из Москвы, что, если правительство хо-чет сохранить хорошие отношения с СССР, оно должно немедленно сделать предложение об отправке хотя бы одного корпуса с соответствующим воздушным прикрытием на северный или южный фланг советско-германского фронта. Предложение рассматривалось на заседании кабинета. Было зафиксировано следующее мнение: «Имеются веские аргументы за посылку войск в Россию и равным образом веские аргументы предполагать, что это делать бесполезно, по крайней мере в настоящий момент. С военной точки зрения наш лучший курс: ждать и наблюдать». Однако по политическим соображениям было все же решено послать две дивизии и восемь эскадрилий самолетов с базированием их на Баку. 4 ноября 1941 г. Черчилль посылает телеграмму И. В. Сталину, в которой предлагает направить в СССР генералов Уэйвелла и Пейджета для обсуждения военных вопросов и «планов на будущее». Однако кроме этого ничего конкретного не предлагалось [27].

Почему? Как видно из записки, направленной премьером комитету начальников штабов 5 ноября 1941 г., мнение Черчилля изменилось. «Мы не знаем, — писал он, — когда немцы достигнут Кавказа… Мы не знаем также, что будут делать русские, сколько войск они смогут использовать и как долго будут сопротивляться… Я не уверен, что нефтеразработки в Баку будут защищены от оккупации их немцами или русские эффективно разрушат их… Поэтому единственная вещь, которую мы можем предпринять, состоит в переброске четырех или пяти эскадрилий тяжелых бомбардировщиков в Северную Персию для помощи русским в обороне Кавказа, если это будет возможно, а если произойдет худшее, для эффективной бомбардировки бакинских нефтерождений, с тем чтобы выжечь все, что находится на земле» [28].

Это предложение было одобрено. Когда Иден в первых числах декабря 1941 года выехал для переговоров в Москву, ему поручили сообщить И. В. Сталину, что Англия готова послать на южный фланг советско-германского фронта десять эскадрилий. Но не сразу, а когда закончатся «текущие операции» в Ливии, и при условии, что Германия не нападет на Турцию! Пока Идеи ехал, началось контрнаступление Красной Армии под Москвой, и Черчилль снова изменил свою позицию. Идену он отправил телеграмму, в которой говорилось: «С тех пор как вы уехали, многое изменилось… Ввиду всего изложенного, вы не должны в настоящее время предлагать 10 эскадрилий» [29].

Так закончилась инициатива Криппса — Черчилля. Факты говорят, что руководящие круги Англии, и прежде всего ее премьер, меньше всего думали о помощи СССР. Все их планы сводились к тому, чтобы Советское государство продолжало бороться с немецко-фашистскими ордами, выигрывая время, так необходимое Англии. Не веря в силы и возможности Красной Армии, Черчилль больше всего беспокоился о том, чтобы бакинская нефть не досталась Германии. В его уме созрел план использования английских бомбардировщиков для «эффективного» уничтожения нефтеразработок в Баку, бомбардировщиков, которые он хотел предложить в качестве помощи!

Чем объяснить, что вопросу о втором фронте в Европе в 1941 году английская историография уделяет намного меньше внимания, чем этой же проблеме в 1942–1943 годах? Одна из причин состоит в том, что в 1941 году он еще не стал главным вопросом в деятельности антигитлеровской коалиции. Некоторые буржуазные исследователи, по-видимому, считают, что от этого вопроса они могут в общем-то легко отмахнуться: стоит лишь представить предложения Советского правительства как «невыполнимые» и «абсурдные». Не случайно кое-кто из них полагает, что достаточно привести одну-две цитаты из воспоминаний Черчилля или просто сослаться на недостаток войск и транспортных средств, чтобы убедить читателя в полной «фантастичности» требований Советского Союза.

Между тем советские историки показали, что для пессимистического подхода к вопросу о создании второго фронта в Западной Европе в 1941 году нет оснований. Такой вывод делает в книге «Раскрытая тайна. Предыстория второго фронта в Европе» полковник В. М. Кулиш. «Из всего сказанного явствует, — подводит он итог своему анализу, — что осенью 1941 года на Британских островах находились 40 полностью боеспособных дивизий (в том числе 5 бронетанковых), четыре бронетанковые бригады, семь пехотных бригад и 20 отдельных батальонов, а также авиация, способная поддержать действия этой армии, и флот, тоннаж которого позволял доставить ее на театр военных действий и обеспечить необходимое снабжение… К тому же английская армия была расположена на сравнительно небольшой площади, а порты Британ-ских островов обладали высокой пропускной способностью, что позволяло командованию организовать и нанести сосредоточенный удар по любому участку побережья от Ютландии до Бискайского залива». Что касается немецко-фашистских сил, то в Западной Европе их было явно недостаточно, для того чтобы создать «смертельную угрозу» английскому вторжению, на что столько раз ссылался Черчилль и его последователи [30].

Но даже если признать, что точка зрения о невозможности открытия фронта в Западной Европе имеет основания, то почему Великобритания не могла провести десантной операции в Северной Норвегии, требовавшей значительно меньше сил и средств, операции, возможность которой, кстати, в 1942 году обсуждалась Черчиллем и начальниками штабов? Или почему нельзя было послать войска на советско-германский фронт, как это предлагало Советское правительство?

На искусственность главного аргумента, применявшегося Черчиллем, указывали некоторые историки Соединенных Штатов. Так, Т. Хиггинс в интересной работе «Уинстон Черчилль и второй фронт, 1940–1943 гг.» подверг резкой критике утверждения о том, что недостаток тоннажа и десантных судов определял позицию Англии. «Недостаток десантных средств, который так часто представляют в качестве причины черчиллевской стратегии, в действительности являлся главным образом ее отражением». Не удивительно, что выводы Хиггинса вызвали недовольство ряда буржуазных историков Англии [31].

Глава 3. Проблема второго фронта (1942–1943 гг.)

Объявляя войну Германии, английский империализм не собирался вести борьбу против нее путем наступательных операций на суше. Концепция «странной войны», которой он руководствовался до мая 1940 года, была рассчитана на строго оборонительные действия.

Как развивалась дальше «большая стратегия» английского империализма? В чем ее суть? Большинство буржуазных историков даже не стремятся дать ответ на этот вопрос. Многие из них вспоминают о стратегии лишь тогда, когда речь заходит о Вашингтонской конференции (декабрь 1941 — январь 1942 г.), где Черчилль предложил Рузвельту свой план действий против Германии, или в связи с англо-американскими разногласиями вокруг проблемы второго фронта, значение которых, кстати сказать, английская историография не без умысла преувеличивает [1].

Единственной работой, которая дает возможность проследить за развитием английской стратегии, является шеститомник «Большая стратегия». Редактор издания и автор второго тома Дж. Батлер обращает внимание на доклад начальников штабов армии, флота и авиации «О стратегии Великобритании при определенных условиях», одобренный военным кабинетом Черчилля 27 мая 1940 г. «В перечне факторов, которые должны были способствовать поражению Германии, — замечает Батлер, рассматривая содержание доклада, — имеется одно поразительное упущение: легко заметить, что среди них не упомянуты наступательные действия реорганизованной английской армии». Но уже через несколько строк он сообщает, что действия на континенте все же предусматривались: о них шла речь в специальном меморандуме, подготовленном начальниками штабов месяц спустя. Меморандум был составлен, исходя из расчета, что сухопутные силы понадобятся Англии лишь «для завершающей оккупации территории противника», после того как ее военно-морские и военно-воздушные силы осуществят стратегические планы разгрома Германии [2].

И в этом случае, и при дальнейшем изложении вопроса редактор и автор «Большой стратегии» от каких-либо комментариев воздерживается. Между тем материал, приводимый им, говорит о том, что уже в 1940 году основное направление английской «большой стратегии», названной Лиддел Гартом «стратегией непрямых действий», вполне определилось. Оно заключалось в ведении затяжной, длительной войны с Германией, войны без крупных сухопутных операций, в которой решающая роль отводилась «экономическому давлению», а вспомогательная — действиям авиации и военно-морского флота.

Вступление в войну СССР, а затем и США не привело к серьезным изменениям в «большой стратегии» английского империализма. «Одной из главных задач английской историографии, — говорится в шестом томе «Истории Великой Отечественной войны Советского Союза», — является оправдание стратегической концепции английского правительства, которая заключалась в стремлении уклониться от столкновения с решающими силами противника и предоставить вести борьбу с ними другим участникам антигитлеровской коалиции» [3].

Анализ воспоминаний политических и военных деятелей Англии, исторических исследований, а также публицистических и научно-популярных работ, посвященных проблемам 1941–1945 годов, подтверждает всю справедливость этого вывода. Во второй половине 1941 года Лондоном была разработана стратегия «периферийных действий», то есть действий в районах, где сосредоточивались «заморские интересы» Великобритании. Генерал А. Брук, назначенный в ноябре 1941 года начальником имперского генерального штаба, а вскоре председателем комитета начальников штабов армии, авиации и флота, уже через три дня после назначения, как он сам отмечает, имел «ясное представление» о том, какой должна быть стратегия Англии. «Для меня было ясно, — писал он, — что мы должны очистить Северную Африку и открыть Средиземноморье, и, пока мы не сделаем этого, у нас не будет достаточного количества кораблей для проведения крупных операций» [4].

Несмотря на отрицательную позицию Брука в отношении второго фронта, некоторые авторы пытаются изобразить его сторонником операций в Западной Европе. «Стратегия Брука не означала, как заявляли и сейчас заявляют его оппоненты, — пишет Р. Томпсон, — что форсирование канала, которое должно было завершить разгром Германии, было… вообще отменено. Она означала скорее открытие коммуникаций, очищение моря и воздуха для тех превосходящих сил, которые потребовалось бы бросить против врага…» [5]. Если даже согласиться с этим заявлением, поверить ему, то все же возникает вопрос: куда, в каком направлении могли быть брошены из района Средиземноморья «превосходящие силы» союзников? Очевидно или на Балканы, или в Италию. Попытка Томпсона поддержать взгляды Брука в отношении второго фронта приводит к обратным результатам.

Мнение Брука разделялось большинством руководителей Великобритании, в том числе Черчиллем, хотя английские историки подчеркивают, что премьер-министр, «благодаря своему темпераменту и сентиментальности», был готов чуть ли не очертя голову броситься на выполнение требований СССР о втором фронте, и военным стоило немало трудов удержать его. Об этом, в частности, пишет А. Брайант. Однако он же вынужден засвидетельствовать полное совпадение взглядов Брука и Черчилля в оценке Северной Африки. «Брук не был одинок в признании значения Североафриканского театра, — замечает Брайант. — Это был район главных военных усилий страны со времени отражения попытки вражеского вторжения в 1940 году. Премьер-министр возлагал на него большие надежды» [6].

О целях средиземноморской стратегии Англии откровенно говорит фельдмаршал Александер — видный военный руководитель периода войны. Очистив от врага североафриканское побережье, пишет он в мемуарах, «мы были бы в состоянии угрожать уязвимому подбрюшью «европейской крепости» Гитлера». Не высадка через Ла-Манш и развитие операций в непосредственной близости от жизненных центров фашистской Германии, а «угроза» южному флангу держав «оси», и прежде всего Италии, — таков был смысл «средиземноморской стратегии». Фактически подтверждает это и сам Черчилль. «Если бы мы заняли Триполи и Франция не выступила, наши позиции на Мальте позволили бы перебраться в Сицилию и, таким образом, открыть единственно возможный второй фронт в Европе…», — заявляет он, указывая главное направление английской стратегии.

Дневники Брука и воспоминания Черчилля показывают, что к концу 1941 года оформилось одно из важных положений английской стратегии — превращение Северной Африки, а затем и всего Средиземноморья в главный район военных операций Англии и США. Английское правительство считало, что Вашингтон не будет возражать против этого [7].

Серьезной победой стратегии Черчилля — Брука, как отмечают английские истерики, стала Вашингтонская конференция. Черчилль приложил немало усилий, чтобы представить английскую делегацию на конференции и себя лично сторонниками активных действий против Германии, в частности высадки крупных англо-американских сил в Западной Европе. Однако, вопреки всему, страницы третьего тома «Второй мировой войны», где речь идет о конференции, свидетельствуют об обратном. Цитирование специально подобранных документов, в том числе личных, не помогает Черчиллю.

Так, например, обстоит дело с меморандумом, подготовленным премьером накануне встречи с Ф. Рузвельтом. Из трех документов, входящих в него, видно: 1) что Черчилль, прекрасно понимая значение советско-германского фронта, его влияние на ход войны и считая победу Красной Армии под Москвой фактором «первостепенной важности», тем не менее выступил против оказания действенной помощи СССР; 2) что главной задачей на 1942 год Черчилль считал «установление контроля… в Северной и Западной Африке»; 3) что высадка союзных войск в Европе, по его мнению, могла состояться в 1943 году; 4) что английское правительство по-прежнему надеялось на «внутренний крах» Германии в результате «эко-номических лишений» и «воздушного наступления» Англии и США; 5) что ряд условий, выдвинутых Черчиллем в отношении высадки в Европе, говорил о том, что английский премьер не хотел ее осуществления не только в 1942, но и в 1943 году [8].

И не случайно, рассматривая этот план, многочисленные оговорки Черчилля, академик И. М. Майский выразил сомнение в искренности автора. «Невольно возникает мысль: странный способ доказывать свою невиновность! — писал он в отрывке из воспоминаний военных лет, — ибо мыслимо ли было вообще одновременное совпадение всех указанных условий даже к лету 1943 года? По существу Черчилль отвергал второй фронт в Северной Франции и только вуалировал свой замысел нагромождением многочисленных предварительных условий» [9].

Меморандум Черчилля свидетельствует лишь об одном: английский империализм не спешил принять участие в решающих сражениях с фашистской Германией, откладывая их на 1943, а еще лучше на 1944 год. Такая стратегия была явно рассчитана на обескровливание не только Германии, но и Советского Союза. И не случайно американец Т. Хиггинс подчеркивает родство меморандума Черчилля с англо-французской концепцией «странной войны» 1939–1940 годов [10].

Одобрив предложения Черчилля, правительство США поддержало цели «большой стратегии». Л. Брод подчеркивает, что кроме плана высадки в Северной Африке на Вашингтонской конференции не было выдвинуто каких-либо других предложений на 1942 год. «Лично Рузвельт, — пишет У. Макнейл, — был прельщен североафриканской схемой…» [11].

Чем объяснить, что президент США, в отличие от ряда американских военных руководителей, особенно Дж. Маршалла, так легко согласился с английскими предложениями? Рядом причин, в том числе пропагандистскими, Ф. Рузвельт хотел продемонстрировать, что США всерьез намерены вести борьбу с главным врагом — нацистской Германией. Американские войска, заявил он на одном из заседаний конференции, должны принять участие «в активных боевых действиях где-либо по ту сторону Атлантического океана» [12].

В начале 1942 года военные руководители США во главе с начальником штаба армии Дж. Маршаллом и руководителем ее оперативного управления Д. Эйзенхауэ-ром при поддержке военного министра Г. Стимсона разработали план вторжения в Западную Европу в 1943 году и ограниченной высадки сил в размере шести дивизий в 1942 году, если положение на советско-германском фронте станет отчаянным или, наоборот, положение Германии станет критическим (план «Слэджхэммер») [13].

План был одобрен президентом. Большинство английских авторов считает, что этот проект являлся ревизией вашингтонских решений и был нацелен на открытие второго фронта в 1942 году. С иных позиций выступает У. Макнейл. «План оказался не более как первоапрельской шуткой», — восклицает он (меморандум Маршалла был обсужден и одобрен Рузвельтом 1 апреля 1942 г.) «Единственными операциями, определенно намеченными на 1942 год, — поясняет Макнейл, — были рейды авиации и отрядов коммандос. «Слэджхэммер» же являлся крайней мерой; он мог быть предпринят, если Россия или Германия окажутся на грани катастрофы» [14].

Учитывая это откровенное высказывание, нельзя не удивляться тому, как излагает последующие события Дж. Батлер. «Визит, — пишет он о поездке Маршалла и Гопкинса в Лондон в апреле 1942 года, во время которого английское правительство приняло предложение Вашингтона, — имел самое большое значение в развитии стратегии союзников. Впервые было достигнуто соглашение о крупном вторжении на континент. Оно стало началом совместного оперативного планирования. Это была первая встреча Маршалла и Брука, американского организатора победы и главного советника премьер-министра в области стратегии» [15].

Справедлива ли такая оценка? Конечно, нет. Как это ясно видно из работ других английских исследователей, мемуаров Черчилля и Идена, Лондон лишь формально согласился с мнением Вашингтона. Английское правительство заботилось прежде всего об аккумуляции сил на Британских островах. Совершенно откровенно на это указывает А. Брайант. «Ни он (Брук. — Л Р.), ни его коллеги не связывали себя с операцией по форсированию канала в 1942 или даже 1943 году… То, что в действительности английские начальники штабов согласились делать, являлось началом подготовки, совместно с Соединенными Штатами, планов, необходимых для вторжения в Европу, когда оно станет практически возможной операцией. В то же время они приветствовали максимальную концентрацию американских сухопутных и воздушных сил в Англии — месте, где они были бы наиболее ценными, если Россия продержится и сделает вторжение на континент возможным или если она потерпит поражение и позволит Гитлеру снова предпринять попытку вторжения в Англию» [16]. Это заявление наглядно показывает не только причину, по которой Англия пошла на формальное одобрение «Слэджхэммера», но и его полную несовместимость с англо-советско-американскими союзническими отношениями, насущной необходимостью оказания реальной помощи СССР в 1942 году.

Весной 1942 года в Англии и США усилилось движение за немедленное открытие второго фронта. Широкие народные массы выступили за безотлагательную помощь Советскому Союзу, несшему основные тяготы войны с гитлеровской Германией. Это, несомненно, затрудняло маневры правительства Черчилля. 26 мая 1942 г. в Лондоне был подписан англо-советский договор «О союзе в войне против гитлеровской Германии и ее сообщников в Европе и о сотрудничестве и взаимной помощи после войны». Во время пребывания советской делегации в Англии, возглавлявшейся наркомом иностранных дел В. М. Молотовым, был поставлен вопрос об открытии второго фронта в 1942 году. Черчилль, сославшись на трудности, не дал определенного ответа. Но после того как в Вашингтоне президент Рузвельт и генерал Маршалл пошли навстречу советской делегации и дали обязательство создать второй фронт в Европе еще в 1942 году, он был вынужден изменить свою позицию. Однако английский премьер сразу же принял меры, чтобы «крупная высадка» на континенте в 1942 году не состоялась.

Английская буржуазная историография не может отрицать широкий размах движения за открытие второго фронта, охватившего Англию в начале 1942 года. Однако, лишь в виде исключения, можно найти объективные оценки этого явления. Большинство авторов замалчивает или грубо искажает смысл требования «Второй фронт — немедленно!», выдвинутого в те дни рабочим классом при поддержке широких слоев английского народа. Дело доходит до курьезов. Так, газетного магната лорда Бивербрука, выступившего в поддержку требований об открытии второго фронта, Л. Брод и А. Вуд называют «агентом Сталина», «главным пропагандистом Советской России в западном мире» [17].

Английские авторы прилагают усилия, чтобы оправдать позицию, которую заняла Англия по вопросу советско-американской договоренности об открытии второго фронта в 1942 году. Черчилль весьма своеобразно объясняет причины, по которым Англия присоединилась к советско-американскому коммюнике от 12 июня 1942 г. «Не было вреда в публичном заявлении, — пишет он в четвертом томе военных воспоминаний, — которое могло напугать немцев и в результате задержать побольше их войск на Западе. Поэтому мы согласились с Молотовым по поводу коммюнике, которое было опубликовано и содержало следующее заявление: «В ходе переговоров достигнута полная договоренность в отношении неотложных задач создания второго фронта в Европе в 1942 году». «Мы не были предупреждены об этой формулировке, — уверяет А. Иден, — и не могли согласиться с ней, с тем, что она подразумевает определенное обязательство. Если она что-то означала, то это было обещание второго фронта уже в том году, чего мы не считали возможным. Все же мы не могли выступить против коммюнике, ибо это было бы выгодно только врагу…» [18].

Стремясь доказать, что Англия не была связана текстом коммюнике, Черчилль приводит текст меморандума, переданного им 10 июня 1942 г. В. М. Молотову, когда советская делегация, возвращаясь из Вашингтона, вторично прибыла в Лондон. В нем говорилось, что Англия ведет подготовку «к высадке десанта на континенте в августе или сентябре 1942 года», но, поскольку «нельзя сказать заранее, будет ли положение таково, что ее можно будет осуществить», английское правительство «не может дать» твердого обещания [19].

Вопреки попыткам Черчилля доказать, что Англия не давала согласия на открытие второго фронта, меморандум свидетельствует, что оно было дано. Своим меморандумом Черчилль пытался обеспечить возможность отступления, своеобразное алиби, на случай если операция не будет проведена. Надо сказать, что некоторые буржуазные историки невольно указывают на это сокровенное желание английского премьера. Так, А. Брайант, Л. Брод, Дж. Батлер сообщают, что сразу же после вручения меморандума В. М. Молотову Черчилль предложил английским начальникам штабов, а в день опубликования совместного коммюнике СССР, США и Англии — кабинету заявить, что высадка во Франции сколько-нибудь значи-тельными силами невозможна. Решение, фактически продиктованное Черчиллем, было категоричным: кабинет заявил, что высадка крупных сил на континенте Европы в 1942 году не состоится, если не будет «полной уверенности в ее успехе». Недаром Дж. Батлер расценивает его как «смертельный удар» по «Слэджхэммеру». Грубое нарушение только что достигнутой договоренности, которое могло внести серьезный разлад в деятельность антигитлеровской коалиции, вызывает полное одобрение Батлера [20].

Английские буржуазные историки далеко не единодушны в том, давал Черчилль или нет согласие СССР на открытие второго фронта в 1942 году. Л. Брод, например, обходит этот вопрос, лишь замечая, что премьер-министр считал выполнение «Слэджхэммера» невозможным, а Л. Вудвард, ссылаясь на меморандум от 10 июня 1942 г., заявляет, что премьер снова дал понять, что не может взять каких-либо обязательств относительно высадки во Франции. Наряду с этим К. Медликот дважды, в 1958 и 1959 годах, отмечал, что США и Англия дали Советскому Союзу вполне определенное обязательство насчет открытия второго фронта в 1942 году. Что касается американских авторов, а их мнение игнорировать не следует, то они почти единодушно считают, что союзники дали СССР такое обязательство [21].

Однако как бы ни оценивали представители буржуазной исторической науки позицию английского правительства, ясно одно: заявляя о подготовке к высадке на континенте в августе — сентябре 1942 года, Черчилль обусловливал ее гарантией «полной уверенности» в успехе. Но возможна ли такая уверенность в условиях тяжелой, кровопролитной войны вообще, когда державы «оси» сохраняли в своих руках стратегическую инициативу? Конечно, нет. Своим меморандумом руководитель английского правительства еще раз и весьма наглядно продемонстрировал отрицательную позицию в отношении реальной помощи СССР.

Сразу после отъезда советской делегации на родину английский премьер развил бурную активность, стараясь убедить американских военных руководителей и лично Рузвельта в невыполнимости принятых обязательств. 19 июня 1942 г. он, во время визита в Вашингтон, добился решения, которое, как считает Батлер, фактически убивало «Слэджхэммер» [22], а еще через месяц, во время пе-реговоров Гопкинса, Маршалла и Кинга в Лондоне, был принят план, который окончательно заменил вторжение в Европу высадкой английских и американских войск в Западной и Северной Африке (операция «Торч»).

Почему английскому премьеру удалось так быстро и легко добиться пересмотра согласованного решения? Историки Англии не делают из этого большого секрета. А. Брайант, например, не без оснований замечает, что семена, посеянные Черчиллем в июне 1942 года, во время переговоров с Рузвельтом в Вашингтоне, «попали на плодородную почву». И хотя Стимсон, Маршалл и Эйзенхауэр выглядели раздосадованными, указывает Л. Брод, Рузвельт «не был ни удивлен, ни разочарован» решением, принятым через месяц в Лондоне [23]; французская Северная Африка все больше привлекала внимание монополий США.

Естественно, что СССР резко возражал против отказа Англии и США от согласованных решений. «Исходя из создавшегося положения на советско-германском фронте, — говорилось в послании И. В. Сталина У. Черчиллю от 23 июля 1942 г., - я должен заявить самым категорическим образом, что Советское правительство не может примириться с откладыванием организации второго фронта в Европе на 1943 год». Протест был повторен во время приезда У. Черчилля в Москву в августе 1942 года [24].

Приняв решение о «Торче», правительства Англии и США грубо нарушили свои союзнические обязательства. Второй фронт в Западной Европе в 1942 году не только стал невозможным, но было поставлено под вопрос его открытие и в 1943 году. Этот факт признают и многие буржуазные исследователи [25].

Вопросам англо-американского стратегического планирования в 1942–1943 годах английские авторы уделяют большое внимание. Они прилагают немало усилий, чтобы обосновать как невозможность высадки во Франции в 1943 году, так и правоту Черчилля и его начальников штабов, предлагавших сначала произвести вторжение в Европу с юга, с тем чтобы вывести из войны Италию, а затем предпринять операции в районе Балкан — Эгейского моря [26]. Кроме того, следуя за Черчиллем, не-которые историки и публицисты упорно повторяют, что он в принципе «всегда выступал» за высадку во Франции, если таковая станет возможной.

Однако аргументы консервативного лидера и его апологетов звучат столь неубедительно, что с ними не соглашаются даже кое-кто из тех, кто в целом стоит на позициях защиты «большой стратегии». Так, X. Аллен, приведя категорические заявления Черчилля о том, что он никогда не собирался саботировать или срывать «Оверлорд», замечает, что «у историка остается элемент сомнения насчет этого». Ведь Черчилль, продолжает он, всегда выступал в «роли Кассандры», высказывался за отсрочку вторжения во Францию, защищал тактику небольших десантных операций, считал, что победы одерживаются правильным руководством, а не десантами, и, наконец, являлся сторонником «эксцентричных операций». Выступает против Черчилля и его апологетов, правда по совершенно иным мотивам, и Дж. Фуллер. «В течение всей войны, — замечает он, — Черчилль был «восточником…», следовательно, он был за решительные действия не во Франции, а на Балканах, очевидно, чтобы не дать России установить там свое господство» [27]. Стремясь переложить на США ответственность за согласие на открытие второго фронта во Франции в 1944 году, данное СССР на Тегеранской конференции, Фуллер и английские историки, выступающие с позиций открытого ревизионизма, всячески рекламируют «теорию» коренной противоположности английской и американской стратегии и взгляда на войну вообще. Их цель состоит в том, чтобы «доказать», будто «уступчивость» Рузвельта, его «заигрывание» с Советским Союзом, а также отношение американских военных руководителей, в первую очередь Маршалла и Эйзенхауэра, к войне как к игре «опрокинули» всю стратегию Запада, дали «неисчислимые преимущества» СССР и, в конечном счете, привели к установлению «советского контроля» над большей частью Европы.

Характерно, что эта «теория» начала активно пропагандироваться как на страницах исторических исследований, так и в популярных работах в конце 50 — начале 60-х годов, то есть когда стало совершенно ясно, что все усилия правящих кругов Англии укрепить международные позиции, пошатнувшиеся в послевоенные годы, не дали результатов. Апологеты английского капитализма прибегли к ее помощи тогда, когда мировая система социа-лизма, возникшая в результате второй мировой войны, вступила в новый этап своего укрепления и развития. Не в силах понять и объяснить эти закономерности исторического развития, английские историки — ревизионисты, следуя за американскими авторами [28], лихорадочно ищут «роковые ошибки», допущенные в годы войны, обвиняют за них Ф. Рузвельта, Дж. Маршалла, Д. Эйзенхауэра.

Корни теории о «коренной противоположности» английской и американской стратегии в годы войны можно обнаружить в книге Ч. Уилмота «Борьба за Европу», но в наиболее законченном виде она нашла свое выражение в работах Дж. Лисора и Р. Томпсона. «До Тегерана, — приводит Дж. Лисор слова генерала Холлиса, — дверь для участия Запада в освобождении Восточной Европы еще была широко открыта, и, чтобы разбить эту концепцию, которую всегда поддерживал Черчилль, Россия полагалась на своих американских сторонников. Не довольствуясь простым умиротворением, левые газеты в США осудили идею «прорыва через уязвимое подбрюшье Европы» (т. е. Италию, Балканы. — Г. Р.), как новый английский империалистический проект». «Ничто в истории военных лет, — писал Томпсон в книге под знаменательным названием «Цена победы», опубликованной в 1960 году, — не доказывает более отчетливо, чем конечный результат операции «Оверлорд» (кодированное название плана высадки во Франции в 1944 г. — Г. Р.), что сама суть и цели войны не были поняты Соединенными Штатами. Поэтому невероятно, чтобы английские и американские историки когда-либо сошлись в своих взглядах на основные проблемы второй мировой войны. В конечном итоге весь ход европейской и американской истории был изменен». Через три года в книге о Черчилле — «Янки Мальборо» — Томпсон заявил, что «трагедия Европы» возникла из-за недоверия и разногласий между США и Англией. «До встречи в Касабланке (Рузвельта и Черчилля в январе 1943 г. — Г. Р.) и фатального заявления президента Рузвельта о «безоговорочной капитуляции» (Германии. — Г. Р.), принятого после обеда, существовал еще шанс, хотя и незначительный, не только для Англии, но и для Европы. В Тегеране в декабре того же года «большая стратегия» была окончательно определена, и с этого времени его (Черчилля. — Г. Р.) политика была осуждена на провал» [29],- восклицает Томпсон.

Обвинения в адрес военных руководителей США, ко-торые якобы считали войну «азартной игрой», «опасной забавой», а не инструментом политики лично президента Ф. Рузвельта, будто бы присвоившего себе роль «посредника и арбитра» между Англией и СССР, можно встретить в ряде работ английских историков, опубликованных в начале 60-х годов. Их авторы даже не пытаются вскрыть причины различного подхода Англии и США к вопросам «большой стратегии», объяснявшегося прежде всего различием целей и империалистических интересов двух держав, а если и делают это, то их попытки, как правило, носят идеалистический характер [30].

Вот как это делает, например, Дж. Лисор. «С моей точки зрения, — приводит он высказывание генерала Холлиса, с которым, очевидно, полностью согласен, — причины конфликта между Америкой и Англией в отношении лучшего пути к победе над Германией были чисто психологическими. Америка, эта огромная страна, выступала, подобно сильному человеку, за фронтальную тактику. Она хотела нанести быстрый и сильный удар, подобный удару молота, который мог бы быстро привести к концу войны… Англия, небольшая страна, с богатой историей обычно успешных действий против врагов, которые превосходили ее количественно, применяла, подобно маленькому человеку, встретившемуся с врагом, более искусную тактику». «В течение столетий, — заключает генерал, — мы создали империю политикой малых операций… Обычно мы входили с ''черного хода''» [31]. Что это как не уход от ответа, попытка свести суть дела к простому сопоставлению возможностей «большой» страны и «маленькой»? Подобные рассуждения буржуазных авторов, ничего не разъясняя, лишь непомерно преувеличивают разногласия, возникшие между Англией и США по военным вопросам, одновременно маскируя их подлинные причины.

Версия о «коренной противоположности» английской и американской стратегии, являющаяся составной частью теории «ошибок», говорит о методологической беспомощности буржуазной историографии, о ее неумении, а иногда и нежелании понять причины событий, закономерность исторического процесса. Ее возникновению и известной популярности, которую она приобрела в начале 60-х годов, во многом способствовала обстановка антикоммунистической истерии и ревизионистские взгляды на историю войны, выросшие в реакционных кругах английской буржуазной историографии.

Касабланкской конференции Англии и США, состоявшейся в январе 1943 года, английские историки уделяют довольно большое внимание. Решения, принятые на ней, они излагают в точном соответствии с английской концепцией второго фронта, во многом искажая их настоящий смысл. Так, многие из них делают вид, что стратегический план, одобренный Черчиллем и Рузвельтом на 1943 год и предусматривавший захват англо-американскими войсками Северо-Западной Африки, очищение от сил «оси» ее северного побережья (от Марокко до Египта), а затем высадку в Сицилии и вывод из войны Италии, не означал отказа от открытия второго фронта во Франции. Характерен и другой прием — старательное замалчивание политического значения «средиземноморской стратегии», получившей дальнейшее развитие в Касабланке. Пожалуй, единственным исключением здесь является высказывание Ч. Уилмота. «Перспектива русского продвижения в глубь Центральной и Юго-Восточной Европы ужасала Черчилля, — пишет он, — была одной из главных причин того, что он с неослабевающей энергией защищал те балканские операции, которые Рузвельт и американские начальники штабов так упорно отвергали» [32].

Более откровенны американцы. Политический смысл «средиземноморской стратегии» подчеркивает известный буржуазный историк США Г. Фейс. «Если бы военные решения, одобренные в Касабланке, были осуществлены, — замечает он, — то судьба государств, расположенных по обе стороны Средиземного моря, оказалась бы в руках англичан и американцев». Еще определеннее высказывается М. Мэтлофф. Расширение операций на средиземноморском театре, пишет он, ссылаясь на мнение военно-плановых органов США, «соответствовало такому стратегическому курсу, при котором СССР и Германия должны будут и дальше уничтожать друг друга на фронте, тогда как Соединенные Штаты и Англия ограничатся лишь расшатыванием германской военной машины посредством рейдов, операций с ограниченной целью диверсий и стратегических бомбардировок [33].

Так американские авторы приоткрывают завесу над тем, что усердно пытаются скрыть буржуазные историки Англии. «Средиземноморская стратегия», получившая дальнейшее развитие в Касабланке, отвечала прежде всего империалистическим интересам реакционных кругов Великобритании и США. Основанная на отказе от открытия второго фронта и в 1943 году, она несла в себе ядовитое антисоветское острие.

Победа в Касабланке оказалась «пирровой победой» для британского премьера. Рузвельт и его военные советники решили больше не мириться с пассивной ролью, которую США начиная с первой Вашингтонской конференции (декабрь 1941 — январь 1942 г.) играли в разработке коалиционной стратегии. Уже летом 1943 года они начали понимать, что дальнейшее промедление с подготовкой вторжения во Францию может дорого обойтись мировому капитализму, американским интересам в Европе. Перед очередной англо-американской конференцией США провели тщательную подготовку, чтобы добиться торжества своей стратегической идеи. Начиная с Квебекской конференции Вашингтон прочно захватывает инициативу в планировании и руководстве военными операциями западных держав. Английские историки не строят иллюзий насчет причин этого явления: военная мощь империализма США, в отличие от английского, продолжала расти. К концу 1943 года, пишет Р. Томпсон, сила Англии «стала превращаться в лохмотья». Чем более глубоко Англия и США были заняты подготовкой второго фронта, откровенно заявляет английский публицист, «тем более определенно она (Советская Россия. — Г. Р.) могла быть уверена в том, что ее планы будут выполнены» [34].

Воспоминания Черчилля и дневники начальника генерального штаба Англии Брука показывают, что всю осень 1943 года Лондон пытался вернуть себе «стратегическую инициативу», стремясь направить основной удар союзников на Балканы и тем самым сорвать осуществление «Оверлорда» и в 1944 году Эти попытки не были прекращены и в октябре 1943 года, когда Рузвельт дважды отклонил предложение Черчилля об активизации действий в Италии и на Балканах.«…Черчилль продолжал надеяться, — пишет А. Брайант, — что путем умелого использования небольших десантных частей можно будет превратить уже имеющиеся партизанские выступления на Балканах в большой поток. Это, как он считал, может привести к падению нацистского господства в Восточной Европе и устранить необходимость штурма гитлеровской крепости с Запада» [35].

Конечно, далеко не все английские историки так откровенны. Некоторые, несмотря на то что факты свиде-тельствуют против них, с упорством, достойным лучшего применения, заявляют, что «средиземноморская стратегия» Черчилля не противоречила «Оверлорду», а все опасения военных руководителей США на этот счет являлись беспочвенными.«…Утверждения о том, что союзники намеревались в 1943 году вести крупными силами военные действия на Балканском полуострове, являются мифом», — восклицает автор пятого тома «Большой стратегии» Дж. Эрман. «С английской точки зрения, — вторит ему Томпсон, — кампания в Италии была связана с «Оверлордом» как существенная часть общего успеха. С американской — являлась постоянной угрозой и опасной диверсией» [36].

Каждому непредубежденному человеку ясно, что эти высказывания противоречат фактам. Как можно верить, например, утверждениям Дж. Эрмана, если он сам несколькими страницами ранее приводит план, разработанный английским комитетом начальников штабов и утвержденный Черчиллем 12 ноября 1943 г. в качестве документа для предстоящей тогда конференции руководителей Англии и США в Каире. Суть плана заключалась в замене «Оверлорда» новыми операциями в Италии и на Балканах. «Мы считаем, — говорилось в этом плане, — что в новых условиях изменения, а быть может, и отход от решений, принятых в Касабланке и Квебеке, не только полностью оправданы, но и положительно необходимы». То, что Дж. Эрман, мягко говоря, неправ, подтверждает высказывание У. Макнейла. «Черчилль, поддержанный английскими начальниками штабов, — замечает он, — прибыл на конференцию (в Каир. — Г. Р.) с решением предпринять еще одну попытку изменить стратегические планы, принятые в начале года. Премьер-министр предвидел большие военные и политические выгоды, которые могут быть получены от усиления операций на Средиземном море…» [37].

Но предложения Черчилля не встретили поддержки у Рузвельта. Президент США высказался за «Оверлорд» не потому, что он, как полагают многие английские исследователи, не понимал существа планов Лондона, а потому, что считал дальнейшее откладывание второго фронта опасным для американских империалистических интересов в Европе [38].

Даже после Тегеранской конференции Черчилль и английский комитет начальников штабов не оставили попыток сорвать выполнение «Оверлорда». Правда, эта деятельность маскировалась внешне безобидными предложениями использовать «благоприятные возможности» в Италии, на Балканах и в Эгейском море за счет «некоторой отсрочки» высадки во Франции, но то, что это была новая попытка подкопа под уже утвержденные главами правительств СССР, США и Англии планы открытия второго фронта, не представляет сомнений. Воспоминания и дневники фельдмаршала А. Брука, лорда Исмея, генерала Дж. Кеннеди, опубликованные во второй половине 50-х годов, показывают, что в своих действиях Черчилль опирался на военных руководителей Англии. В период 1942–1943 годов они приложили немало усилий, чтобы добиться торжества «большой стратегии». Однако изменения, происшедшие в соотношении сил между США и Англией, заставили их смириться с переходом военно-политического руководства в руки американского империализма. «Конец 1943 года, — как бы подводит итог Дж. Кеннеди, — привел к росту разногласий между американцами и нами в отношении будущей политики в Средиземноморье. Если бы мы могли идти своим собственным путем, я думаю, не было бы сомнений в том, что вторжение во Францию не состоялось бы и в 1944 году» [39].

Попытки английской буржуазной историографии доказать, что и в 1942–1943 годах не существовало благоприятных условий для высадки во Франции, что «лучшим путем» для оказания помощи Советскому Союзу были операции в Северной Африке, а затем вывод из войны Италии, не выдерживают критики. Факты показывают, что такая возможность была вполне реальной летом 1942 года, когда немецко-фашистское командование бросило почти все свои резервы из Западной Европы на советско-германский фронт. Как явствует из документов генерального штаба сухопутных сил Германии, в летние месяцы 1942 года во Франции, Бельгии и Голландии оставалось всего от 27 до 33 дивизий, причем не имевших необходимых средств передвижения и техники. Более того, 15 из них, находившихся на отдыхе после боев на советско-германском фронте, были почти небоеспособны [40].

Но, может быть, положение в корне изменилось в 1943 году? Может быть, Черчилль и Рузвельт опасались «Атлантического вала», о котором так трубила немецко-фашистская пропаганда? Сошлемся хотя бы на работу Б. Лиддел Гарта «Другая сторона холма». Военные руководители гитлеровской Германии в один голос говорили, что были крайне удивлены тем, что Англия и США не начали вторжение во Францию в 1943 году. «Силы обороняющихся были абсурдно переоценены, — заявил, в частности, фельдмаршал фон Рундштедт, командовавший сухопутными войсками на Западе. — «Атлантический вал» являлся иллюзией, созданной пропагандой для обмана как немецкого народа, так и союзников». В то же время военные силы Англии и США быстро росли, причем значительная их часть не принимала участия в боевых действиях. К ноябрю 1942 года, указывают военные историки США М. Мэтлофф и Э. Снелл, в американской сухопутной армии состояло 4932 тыс. человек, из них 3955 тыс. находились на территории США. К январю 1943 года вооруженные силы Соединенных Штатов выросли до 7037 тыс., а Великобритании — до 4332 тыс. человек. В 1942 году США произвели 48,9 тыс. самолетов, Великобритания — более 23 тыс., а на следующий год соответственно 85,9 тыс. и 26,2 тыс. [41]

Ясно, что не военные, а политические факторы оказывали решающее влияние на «коалиционную стратегию» Англии и США. «Противниками открытия второго фронта, — пишет исследователь этой проблемы, советский военный историк В. М. Кулиш, — являлись правительства и все реакционные силы Великобритании и США. Рассматривая его только как средство военной помощи СССР, они сочли вторжение в Европу «преждевременным», так как стремились к ослаблению не только фашистской Германии, но и Советского Союза» [42].

Коренных расхождений по вопросу открытия второго фронта между правительствами Англии и США не было. Все попытки буржуазных историков «доказать» их наличие и серьезное влияние на развитие англо-американских отношений в 1942–1943 годах опровергаются фактами, в первую очередь решениями, принятыми Черчиллем и Рузвельтом в Вашингтоне (декабрь 1941 — январь 1942 г.), Касабланке (январь 1943 г.) и снова в Вашингтоне (май 1943 г.). Конечно, определенные разногласия, корни которых уходили в империалистические противоречия между США и Англией, имелись, но они не помешали западным державам выработать общую военно-политическую стратегию, направленную на затягивание войны.

Глава 4. Правда и вымысел о Тегеранской и Крымской конференциях

Буржуазные историки Англии, как и вся западная историография в целом, прилагают немало усилий, чтобы приуменьшить значение героической борьбы Красной Армии, народов Советского Союза, которую они в 1941–1943 годах вели фактически один на один против почти всех сил фашистской Германии и ее союзников.

Среди ряда вопросов, которые затрагивают западные исследователи, пытаясь так или иначе обосновать свою правоту, находится один совершенно нелепый. Это вопрос о мнимой возможности заключения Советским Союзом «сепаратного мира» с Гитлером в 1941–1943 годах. На то, что такая возможность якобы существовала осенью 1941 года и учитывалась английским правительством, указывал У. Черчилль [1]. Поддерживают и всячески стараются обосновать эту версию Р. Умиастовский, А. Брайант, Р. Томпсон, Л. Кохэн, Л. Вудвард и др.

Одним из первых (1946 г.) с этой версией выступил реакционный польский эмигрант Р. Умиастовский. В работе «Польша, Россия и Великобритания, 1941–1945» он выдвинул злопыхательские обвинения в адрес СССР, заявляя, что он в 1941–1943 годах шантажировал западных союзников возможностью заключения сепаратного мира. Никаких фактов и доказательств автор, конечно, не приводил. Значительное внимание антисоветской версии уделил У. Макнейл. В первой главе своей книги «Америка, Британия и Россия, их сотрудничество и конфликт, 1941–1946» он бездоказательно утверждает, что включение статьи второй в англо-советское соглашение от 12 июля 1941 г., в которой отмечалось, что оба правительства обязуются не вести, кроме как с общего согласия, переговоров и не заключать перемирия или мира, объяснялось будто бы боязнью Англии, «что русские могут заключить сепаратный мир и открыть все свои ресурсы для эксплуатации Германией». Советское правительство, заявляет он далее, было готово начать «сепаратные переговоры» с Германией, если бы Гитлер после неудач зимой 1941–1942 годов стал их искать [2].

Какие же аргументы приводит Макнейл в пользу этой весьма дурно пахнущей версии? Да никаких. Единственное «доказательство» — приказ Верховного главнокомандующего Красной Армии от 23 февраля 1942 г., в котором говорилось, что Советский Союз не собирается уничтожать германское государство или отождествлять Гитлера и его клику с немецким народом. Эти принципиальные установки советской внешней политики буржуазный исследователь пытается истолковать как чуть ли не открытое обращение правительства СССР к фашистской Германии с предложением начать переговоры и в то же время как орудие давления на Лондон и Вашингтон [3].

По-иному излагает возникновение этой версии Р. Томпсон. Страх Черчилля по поводу возможности заключения сепаратного мира Советским Союзом в 1941 году, пишет он, объяснялся «воспоминаниями о первой ми ровой войне и Брест-Литовском мире». Чтобы предотвратить такую возможность, Англия отправляла конвои в Мурманск «за счет неотложных требований», раздававшихся отовсюду, в том числе за счет нужд битвы «не на жизнь, а на смерть» в Атлантике [4]. Но и это объяснение столь же фальшиво, как и «аргументы» Макнейла.

Некоторые авторы утверждают, будто Советское правительство могло пойти на сговор с Германией не только в 1941–1942 годах, но даже и 1943 году. Вот что пишет об этом военный историк Ф. Джонс. США и Англия, говорит он, «хотели провести в жизнь свои идеи послевоенного устройства, и в сентябре 1943 года Сталин еще не знал, каковы они. Если бы они не соответствовали тому, что он хотел, для него могло оказаться более выгодным заключение сепаратного мира с Гитлером». СССР вел в течение длительного времени начиная с конца 1942 года секретные переговоры с гитлеровскими эмиссарами в Стокгольме, утверждает Л. Кохэн [5].

Как возникла эта насквозь лживая версия? Нет никаких сомнений в том, что ее происхождение носит официальный характер. Об этом свидетельствуют как невольные обмолвки У. Черчилля, так и отдельные указания, имеющиеся в работах других авторов. Особенно веское доказательство приводит, очевидно сам того не желая, А. Брайант. В первую часть своей книги он включил запись из дневника Брука от 15 декабря 1941 г. «Кларк Керр, посол в Москве, — говорилось в ней, — в течение часа рассказывал нам о его точке зрения на реакцию Сталина, которая последует, если мы не откроем западного фронта во Франции. Он считает, что такой курс может привести к тому, что Сталин заключит сепаратный мир с Гитлером». Другой «аргумент» можно обнаружить в книге Л. Вудварда. Официальный историк сообщает, что 25 мая 1943 г. министр иностранных дел Англии А. Иден передал правительству меморандум под названием «Перемирие и связанные с ним проблемы», в котором отмечалось, что соглашение союзников по вопросам оккупации и управления Германией совершенно необходимо, «если мы хотим избежать подписания Советским Союзом сепаратного перемирия и организации сепаратной русской системы в Восточной Европе». [6]

Неверие в силы Советского государства, столь характерное в 1941–1942 годах для руководящих кругов Лондона, — основной источник возникновения версии о «склонности СССР к сепаратному миру». Однако после Сталинграда положение резко изменилось. На смену неверию, скепсису пришли подозрения. Версия оказалась весьма удобной для обоснования враждебных СССР решений и действий, в том числе Черчилля. Она позволяла маскировать антисоветские планы, которые начиная с 1942 года появились в официальных кругах Лондона.

Фальшивая версия-легенда оказалась весьма живучей. Даже в конце 50 — начале 60-х годов многие исследователи продолжают ее использовать. Чем объяснить это явление? По-видимому, не только тем, что многие буржуазные историки и публицисты имеют весьма смутное представление о деятельности Советского правительства в 1941–1943 годах, все силы и помыслы которого были направлены на разгром врага, не только тем, что они не хотят считаться с факторами, на которых основывается прочность советского государственного и общественного строя, но главным образом тем, что, выступая с позиций антикоммунизма, они сознательно фальсифицируют внешнюю политику Советского Союза 1941–1945 годов.

Реакционные историки и публицисты ставят и другую, более общую задачу — принизить роль СССР в войне, значение исторических побед, одержанных Красной Армией. С этой целью они усиленно пропагандируют теорию о «поворотных пунктах» войны, согласно которой коренной перелом в ее ход внес Эль-Аламейн в октябре 1942 года или другие сражения англо-американских войск, а отнюдь не эпическая Сталинградская битва.

Вот несколько примеров. Сражение у Эль-Аламейна, писал Дж. Фуллер, «самое решающее сухопутное сражение с целью защиты интересов союзников и одно из самых решающих в истории Англии». В 1961 году он развил эту точку зрения. Вторая половина 1942 года, заявляет военный историк, была «кульминацией войны». Перечисляя победы союзников, приведшие к перелому, Фуллер ставит на первое место морское сражение у острова Мидуэй, которое привело к захвату американцами инициативы на Тихом океане, на второе — победу у Эль-Аламейна и высадку англо-американцев в Западной и Северной Африке и только на третье — Сталинградскую битву. Почти полностью следует за Фуллером Р. Томпсон, называя Эль-Аламейн одной из «великих и решающих битв второй мировой войны». А как же Сталинград? Томпсон говорит о Сталинградской битве, но делает это таким образом, что создается впечатление, будто она имела второстепенное, подчиненное значение. «В то же время, — замечает он как бы вскользь, — русские предприняли крупное контрнаступление против немецкой 6-й армии под командованием фон Паулюса у Сталинграда, и величайший перелом во второй мировой войне был достигнут». О «решающих поворотных пунктах» истории войны — сражениях в Коралловом море, у Аламейна и Сталинграда — пишет X. Дальтон. На несколько иных позициях стоит Г. Кирк — один из авторов книги, редактировавшейся А. Тойнби. «Вершина войны, — отмечает он, — была достигнута сначала у Эль-Аламейна в октябре 1942 года, а вскоре после этого у Сталинграда». «Серия сражений: Эль-Аламейн, высадка в Северной Африке, Сталинград и Гвадалканар означали поворотный пункт войны», — утверждает в мемуарах А. Иден. Со сходных позиций оценивают победу у Эль-Аламейна и крупные английские военачальники периода войны, фельдмаршалы Александер и Монтгомери. «Без этой победы в ноябре 1942 года, — пишет Александер, — союзная стратегия никогда не смогла бы развернуть наступления против Южной Европы, начатого в сентябре 1943 года». «Развитие операций в Северной Африке и продвижение 8-й армии, а также советское наступление от Волги стали поворотным пунктом войны: «ось» была вынуждена перейти к обороне» [7],- замечает Монтгомери, командовавший этой армией под Эль-Аламейном.

Все эти высказывания, грубо фальсифицируя вопрос о месте и времени коренного перелома в ходе второй мировой войны, с одной стороны, сознательно принижают роль Сталинградской битвы, а с другой — непомерно преувеличивают значение победы английских войск над итало-немецкой группировкой в Северной Африке.

Характерно, что английское правительство и лично Черчилль придавали огромное значение сражению у Аламейна еще в те дни, когда оно готовилось. За три дня до его начала, вспоминает фельдмаршал Александер, было получено послание премьера, в котором, в частности, говорилось: «''Торч'' продвигается вперед неизменно и пунктуально. Но все наши надежды сконцентрированы на Вашем и Монти сражении, которое скоро начнется. Оно может стать ключом к будущему». В своих военных мемуарах Черчилль не скрывает этих расчетов. Превознося победу у Аламейна, он сразу же начал выдавать ее за «великий поворот» в ходе войны [8]. Таким образом, Черчилля и следует, по-видимому, считать духовным отцом фальсификаторской версии о «решающем значении» Эль-Аламейна.

Необходимо подчеркнуть, что для противопоставления Эль-Аламейна Сталинграду нет решительно никаких оснований. Как свидетельствует сам Монтгомери, под Эль-Аламейном действовало 11 английских дивизий, которые, разгромив 8 итальянских, 2 немецкие бронетанковые и 2 авиационные дивизии, захватили около 30 тыс. пленных. Под Сталинградом же была разбита отборная группировка из пяти немецко-фашистских армий. Противник полностью потерял 32 дивизии и три бригады, а 16 дивизиям было нанесено сильное поражение. Его об-щие потери за период советского контрнаступления с 19 ноября 1942 г. по 2 февраля 1943 г. составили свыше 800 тыс. человек. А если брать всю эпопею, продолжавшуюся шесть с половиной месяцев, то армии фашистского блока потеряли до 1,5 млн. солдат и офицеров убитыми, ранеными и пленными [9].

Несравнимо историческое значение Сталинградской битвы, ее огромное влияние на дальнейший ход войны. Это, в частности, признает и целый ряд английских авторов. «Две великие битвы определили ход войны и мировой истории в течение первых 18 месяцев гитлеровской кампании в России, — подчеркивал в 1947 году журналист и публицист Д. Уивер. — Это были Москва и Сталинград… После Сталинграда немцам пришлось отказаться от своих надежд не только завоевать мир, но и удержать то, что они уже захватили». Как бы поддерживает его С. Фэллс. В популярной книге «Вторая мировая война. Краткая история», опубликованной в 1948 году, он указывал: «Во всех отношениях сражение у Сталинграда и его результаты должны считаться одной из важнейших побед в войне, если не самой решающей из всех». Для немецкого народа, замечает Дж. Уилер-Беннет, само слово Сталинград «стало символом первого реального кризиса в войне». После Сталинграда, писал буржуазный политический деятель и публицист С. Кинг-Холл, у немцев «началось отступление к Берлину и конечному разгрому» [10].

В 1959 году вышла из печати книга Р. Сета «Сталинград — поворотный пункт», написанная с использованием советских материалов о Сталинградской битве. В ней популярный военный историк и публицист не только отдает должное героизму и мужеству советских людей, но и приходит к важному выводу. Именно Сталинградское сражение, подчеркивает Р. Сет, определило дальнейший ход событий, именно здесь советские люди «повернули ход войны в свою пользу, а также в пользу западных союзников». Работа Р. Сета — серьезный удар по тем, кто, фальсифицируя историю войны, все еще пытается противопоставить Эль-Аламейн Сталинграду. С реалистических позиций оценивает Сталинградское сражение и А. Кларк, называя его «Верденом на Волге», «поворотным пунктом» второй мировой войны [11]».

Приведенные примеры показывают, что наряду с официозной, все еще широко распространенной версией — «Эль-Аламейн — поворотный пункт» войны — в английской буржуазной историографии пробивает дорогу другое мнение, соответствующее правде истории.

Еще один прием реакционных английских историков, призванный бросить тень на вклад СССР в разгром фашизма, заключается в надуманном противопоставлении советско-германскому фронту многочисленных «фронтов», на которых действовали войска Великобритании и США, а также в жонглировании данными, зачастую произвольными, относительно численности немецко-фашистских войск, сражающихся соответственно против Красной Армии и англо-американских войск. Так У. Черчилль всерьез называет итальянскую кампанию 1943–1945 годов «третьим фронтом», который, по его подсчетам, сковывал 20 «первоклассных немецких дивизий». Пытаясь оправдать политику срыва второго фронта, он намеренно преувеличивает влияние, которое сама его подготовка оказала на фашистскую Германию. «Наш второй фронт в Северо-Западной Европе еще не был открыт, но его существование было реальностью, — утверждает консервативный лидер в четвертом томе воспоминаний. — Около 30 вражеских дивизий противостояло ему, даже по самым скромным подсчетам. Это количество выросло до 60, когда угроза вторжения стала определенной» [12].

Подобные рассуждения встречаются и в работах некоторых историков и публицистов. «Третий фронт открыт. Сентябрь 43» — таково название главы работы «Уинстон Черчилль: годы достижений» Л. Брода, а П. Флеминг писал не больше не меньше, как о шести фронтах, на которых Германия была вынуждена вести борьбу. Делает попытку исказить значение советско-германского фронта, усилий Советского Союза и А. Брайант. Вот как он рисует соотношение сил на фронтах весной 1942 года, когда общественность Англии и США настойчиво требовала немедленного открытия второго фронта. «От Арктики и до Черного моря, — пишет он, — Красная Армия сковывала и обескровливала около пяти миллионов немецких войск и войск сателлитов. На всем остальном глобусе — на море, суше и в воздухе — ответственность сначала за сдерживание, а затем и за борьбу с Японией, Италией и Германией лежала на двух западных демократиях, только одна из которых уже мобилизовалась для войны» [13].

Путем ловкого построения фразы, жонглирования словами «на всем остальном глобусе» или «на море, суше и в воздухе» Брайант пытается создать видимость — в этом смысл его высказывания, — что военные усилия западных держав вообще, а Англии в 1941–1942 годах в частности были чуть ли не большими, чем титанические усилия советского народа.

О чем говорят эти высказывания? Прежде всего о том, что некоторые буржуазные авторы идут на все, чтобы «опровергнуть» или хотя бы подвергнуть сомнению факты. Подобные заявления следует расценивать как своеобразный рецидив официальной английской пропаганды 1942–1943 годов, пытавшейся ослабить давление общественности на правительство рассуждениями о многочисленных фронтах, на которых английские солдаты, моряки и летчики уже дают бой Гитлеру. Но никакие попытки А. Брайанта или Ч. Уилмота подкрепить свои досужие заявления «цифровыми данными» не могут опровергнуть той истины, что именно Красная Армия вывела из строя основные силы немецко-фашистских войск. Только за первые три года боевых операций на советско-германском фронте гитлеровская Германия потеряла свыше 6,5 млн. человек, тогда как на западе за весь период до 1944 года — всего 178 тыс. Даже после открытия второго фронта против СССР действовало от 62,2 до 75 % личного состава немецко-фашистской армии [14].

Нельзя сказать, что в Англии не слышны голоса тех, кто выступает против пристрастных оценок советско-германского фронта и роли Советского Союза в войне. Важный вклад в дело объективного освещения событий вносят книги известного английского публициста А. Верта. «Если Англия и Америка помогут русским выиграть войну на суше против Германии в 1942 году, — писал он в книге «Москва, 41 год», — это может сократить войну на два, три, а то и пять лет и спасти миллионы жизней…». В итоговой работе А. Верта «Россия в войне, 1941–1945», опубликованной в 1964 году, показан высокий дух советского народа, его непреклонная решимость довести до конца борьбу с фашизмом. Русские люди, подчеркивает А. Верт, «вынесли на себе главную тяжесть борьбы с нацистской Германией, и благодаря им были спасены жизни миллионов англичан и американцев» [15]. Выводы А. Верта, наблюдавшего за ходом гигантской битвы на советско-германском фронте в 1941–1945 годах, примечательны. Оставаясь на буржуазных позициях, он в то же время дает объективную оценку роли советского на-рода и государства в войне. Недаром его книга вызвала столь резкие нападки со стороны антисоветских кругов, особенно в Западной Германии.

1943 год стал переломным годом не только в военном, но и в политическом отношении: решения, принятые на Тегеранской конференции (28 ноября — 1 декабря 1943 г.), где впервые встретились руководители трех правительств — СССР, США и Англии, — оздоровили отношения между членами антигитлеровской коалиции, способствовали координации усилий с целью скорейшего разгрома гитлеровской Германии.

Рост сил и международного авторитета Советского государства в результате великой исторической победы на Волге и успешного контрнаступления летом 1943 года заставили Англию и США считаться с его мнением. Стало ясно, что СССР не только не ослабнет к концу войны, как на то рассчитывали в Лондоне и Вашингтоне, но мощь и влияние его еще больше возрастут.

Буржуазные исследователи, как правило, предпочитают не затрагивать этот вопрос. Однако отдельные замечания показывают, что уйти от него невозможно. «В течение первых девяти месяцев русско-германской войны, — пишет У. Макнейл, — руководители Англии и Америки считали, что Красная Армия будет или разбита, или вынуждена отступить далеко на восток… После Сталинграда и триумфального наступления к Донцу и границам Украины картина изменилась… Мощь Советского Союза оказалась намного большей, чем считали западные генералы и государственные деятели. С приближением победы вопрос об участии России в послевоенном мире приобретал все большее и большее значение. Прежние надежды и расчеты, в которых Советский Союз фигурировал как пассивный партнер Англии и Америки, восстановленный в довоенных границах благодаря победе его западных союзников, превратились в смехотворную нелепость» [16].

Высказывание Макнейла примечательно во многих отношениях. В нем не только признается огромное значение сталинградской победы, ее влияние на межсоюзнические отношения. Оно помогает понять, почему реакционные круги Англии во главе с Черчиллем так упорно старались сорвать открытие второго фронта. На политическую основу маневров Черчилля прямо указывает Ч. Уилмот. Он пишет: «В течение 1943 года, хотя Черчилль еще был главным образом заинтересован в проблеме ликвидации гитлеровских сил, он все больше стал думать о необходимости сдержать стремления Сталина. В соответствии с этим, продолжая считать, что Гитлера необходимо разбить, премьер-министр старался составить план кампании таким образом, чтобы она принесла не только военный успех, а привела бы к политическому усилению… в какой-либо важной сфере» [17].

Антисоветские по своему характеру взгляды Черчилля не ограничивались вопросами военной стратегии. Хотя буржуазные историки стараются их замолчать, это не всегда удается. Так, тот же Ч. Уилмот упоминает о секретном меморандуме Черчилля, составленном в октябре 1942 года. В нем английский премьер в дни, когда на берегах Волги шла решающая битва с фашизмом, ставил вопрос о создании после войны «западноевропейского блока» под флагом «Соединенных Штатов Европы», блока, направленного против СССР. Характерно, что Черчилль не исключал возможности участия в нем как Италии, так и Германии. «Все мои мысли, — отмечал он, — обращены прежде всего к Европе — колыбели современных наций и цивилизации. Произошла бы страшная катастрофа, если бы русское варварство задушило культуру и независимость древних европейских государств… Я обращаю свои взоры к созданию объединенной Европы» [18].

Некоторые моменты из предыстории меморандума Черчилля раскрывает Л. Вудвард. Ссылаясь на документы Форин оффиса, он показывает, что уже в первом английском плане по вопросам послевоенного устройства, составленном в сентябре 1942 года, предусматривалась возможность «сотрудничества» Англии с Германией. 5 октября 1942 г. А. Иден передал этот план премьеру [19]. Однако о меморандуме самого Черчилля, помеченного, кстати сказать, 6 октября, Вудвард даже не упоминает.

Впрочем, корни антисоветской идеи еще более глубоки. Они относятся к концу 1941 — началу 1942 года. Тот же А. Иден подчеркивает, что после визита в Москву он «ясно почувствовал рост советской мощи», с которой Англия встретится после войны. 28 января 1942 г. Иден составил записку для кабинета, где говорилось, что после победы русский престиж «окажется настолько большим, что установление коммунистических правительств в большинстве европейских стран будет значительно облегчено». Что же предлагал Иден? Во-первых, как наименьшее зло признать западную границу СССР. Во-вторых, «если дело дойдет до прямого политического конфликта», выбрать «без всякого сомнения» союз с США, который «необходим и естественен». В-третьих, воздерживаться от всех действий, которые могут убедить Советское правительство в том, что Англия и США планируют создание «англо-американского мира, в котором русские интересы были бы нарушены или игнорированы» [20]. Хотя антисоветскую направленность своих предложений Иден намеренно приглушает, их враждебный Советскому государству характер очевиден.

Вернемся, однако, к Черчиллю. Идею создания своеобразных «Соединенных Штатов Европы» английский премьер изложил Рузвельту во время майской встречи 1943 года в Вашингтоне. Об этом в весьма обтекаемых выражениях, маскирующих ее антисоветскую основу, сообщает он сам. Немаловажную деталь добавляет и Вудвард: английский премьер предложил президенту дополнить «Соединенные Штаты Европы» созданием «братской ассоциации» из Англии и США с целью защиты «общих интересов» [21].

Еще одно свидетельство антисоветской деятельности Лондона содержится в воспоминаниях генерала Кеннеди. Рассказывая об обсуждении послевоенных проблем, он не скрывает, что в 1943 году, наряду с оккупацией Германии, военные руководители все больше интересовались вопросами «поддержания порядка» и «предотвращения гражданских войн» в Европе. «Нам казалось, — заявляет он, — что имеется лишь одна великая держава, которую можно считать потенциальным врагом, — Россия. Отсюда возникал вопрос: на чьей стороне Германия может принять участие в будущей войне, если русские после окончания войны удержат свою половину Германии». Такая откровенность мышления вывела из себя даже Черчилля. Военные руководители получили «строгий выговор» и указание «не упоминать больше о возможных трениях с Россией», а в военном планировании не расценивать ее «как потенциального врага». Однако разработка антисоветских планов, как это ясно видно из книги Л. Вудварда [22], продолжалась.

Документы, которые могут пролить дополнительный свет на антисоветские замыслы английского империализма, вынашивавшиеся в 1942–1943 годах, надолго, если не навсегда, погребены в секретных архивах Лондона. Однако даже то немногое, что стало известно, убедительно показывает, с какой стороны исходила угроза англо-советским отношениям, единству держав антигитлеровской коалиции.

Тегеранская конференция глав правительств СССР, США и Англии по праву считается важным этапом в деятельности антигитлеровской коалиции. На ней была согласована союзная стратегия, принято решение об открытии второго фронта. Идя навстречу пожеланиям США и Англии, Советский Союз заявил, что после разгрома Германии он присоединится к войне с Японией. И, конечно, не случайно, что в лихорадочных попытках реакционных историков Запада «обнаружить» решающие «фатальные ошибки», допущенные США и Англией в области стратегии и политики, выяснить, что же именно привело к быстрому росту сил и влияния Советского государства, Тегеранская конференция занимает особое место. Наибольшую активность проявляют здесь английские историки-ревизионисты.

Попытки ревизии Тегерана, его места в межсоюзнических отношениях, его влияния на исход войны начались еще в 1946–1948 годах. Так, в 1946 году Р. Умиастовский сравнил Тегеран с Мюнхеном. «В Тегеране, — бездоказательно утверждал он, — Рузвельт опрокинул возможность создания англо-американского блока и совместного руководства мировыми делами… Решение Рузвельта было одним из важнейших в истории как Англии, так и мира». Что касается Черчилля, то он был вынужден уступить, и в результате «Европа была разделена», а это, как считает автор, для Запада было равноценно катастрофе. Резкую характеристику конференциям 1943 года, решениям, принятым на них, дал Дж. Фуллер. В работе «Вторая мировая война» он писал: «…К тому времени, когда они закончились, все то, за что до сих пор сражались западные союзные державы, за исключением искоренения гитлеризма, было зачеркнуто. Атлантическая хартия была выброшена за борт. Польша и балтийские государства брошены на произвол судьбы, и ворота Восточной Европы открылись для русских» [23].

В начале 50-х годов, когда «холодная война» достигла своей вершины, нападки на Ф. Рузвельта, его позицию в Тегеране усиливаются. Различные по своим взглядам авторы с удивительным единодушием заявляют, что президент Соединенных Штатов, желая заручиться согласием СССР на вступление в войну против Японии, отказался от согласованных с Англией действий и начал играть роль «посредника» и даже «арбитра» между Черчиллем и Сталиным, что было выгодно только русским. «Вера, что он (Рузвельт. — Г. Р.) добился дружбы Сталина, оказала очень большое влияние на политику, которую Рузвельт проводил между Тегераном и их следующим свиданием со Сталиным в Ялте», — писал в 1952 году Ч. Уилмот. «Наиболее примечательная вещь на конференции заключалась в явном совпадении русских и американских военных взглядов и соответствующей изоляции Великобритании. Черчилль неожиданно оказался в весьма трудном положении» [24],- отмечал годом позже У. Макнейл.

Несколько иную точку зрения развивает лорд Немей, оценивая решение о высадке во Франции весной 1944 года. «Русские твердо знали, чего они хотят, — пишет он. — Мы же находились в положении человека, который подписывает формальное обязательство о покупке недвижимости к определенной дате, не зная, сколько она будет стоить и будет ли он вообще иметь деньги, чтобы заплатить за нее, когда наступит срок… Соглашение, казавшееся таким безобидным в то время, предназначалось для того, чтобы посеять разногласия между американцами и нами… и, возможно, явилось одним из звеньев событий, которые в конечном счете поставили Европу и свободный мир перед смертельной опасностью» [25]. В такой необычной форме английский генерал протаскивает все ту же мысль о неимоверных трудностях, которые якобы стояли и в 1943–1944 годах на пути подготовки второго фронта, а также дает нелепую оценку позиции СССР, настаивавшего на принятии четкого решения о сроке высадки союзных войск во Франции. Выходит, что Советское государство, заинтересованное в сплочении антигитлеровской коалиции с целью скорейшего разгрома фашистской Германии, стремилось… посеять разногласия между США и Англией!

С конца 50-х годов целый ряд историков и публицистов Англии выступил с ревизионистской критикой как решений Тегеранской конференции, так и особенно «просоветской» позиции Рузвельта. Так Дж. Лисор в популярной работе «Вершина войны» писал, что из-за «флирта с Кремлем», который вел Ф. Рузвельт и его «правоверные» помощники (Г. Гопкинс, Н. Дэвис, Дж. Маршалл), тегеранские решения оказались пагубными для западных держав, ибо дверь «для участия Запада в освобождении Восточной Европы» оказалась закрытой. Черчилль, старавшийся предотвратить это, попал «в изоляцию», утверждает Л. Брод, так как президент действовал в «тесном контакте с русскими». Еще дальше пошел А. Брайант. С полной серьезностью он утверждал, что в Тегеране возникла чуть ли не «американо-русская ось». Даже Л. Вудвард отдает дань этому тезису, хотя и смягчает формулировки. «Поскольку американцы и русские были едины, предложения премьер-министра казались почти обструкционистскими» [26],- пишет он.

С позиций ревизионизма оценивает результаты конференции Б. Кольер, утверждая, что СССР сумел добиться «свободы рук» на Балканах, в то время как Англия и США «были обречены на рискованное предприятие» в Европе, которое «даже в случае неудачи обещало отвлечь огромные немецкие силы от русской сферы интересов». «Рузвельт наивно верил, — писал еще через два года Л. Макфэрлан, — что он завоевал доверие (Сталина. — Г. Р.)… и в результате он был более склонен, чем Черчилль, смотреть на вещи с русской точки зрения». С резкими, несправедливыми нападками на Рузвельта выступил в 1963 году Р. Томпсон. Он проповедует все ту же версию об «измене» президента США, который добивался сотрудничества с СССР «даже за счет координирования англо-американских усилий». Советский Союз, сокрушается Томпсон, «нашел мощного союзника, и ничто, кроме чуда, не могло остановить его армии от заполнения вакуума в Центральной Европе» [27].

А как же Черчилль? Почему он не сумел отстоять свои планы, как делал это до лета 1943 года? Ответ Томпсона весьма любопытен. Неудачу лидера английского капитализма он пытается объяснить не только внезапным изменением позиции США, но и упадком сил и духа у английского премьера. «Старый человек, — пишет он, — очень устал. Его звезда уже склонилась над меридианом, и сумерки опускались над ним». Согласиться с такой характеристикой, конечно, нельзя. Активность и энергия английского премьера к концу 1943 года отнюдь не уменьшились. Но изменилась обстановка. Ф. Рузвельт и его советники, действиями которых столь недовольны многие английские авторы, перестали оказывать безоговорочную поддержку английской «большой стратегии» [28].

После Тегеранской конференции, отмечает А. Тейлор, Ф. Рузвельт считал себя «на дружеской ноге со Сталиным», а антибольшевизм Черчилля расценивал как «прикрытие для империалистических целей». «Позиция Рузвельта сделала невозможным для Черчилля розыгрыш антибольшевистской карты», — заключает он. И хотя на этом высказывании также лежит отпечаток ревизионистских взглядов, английский историк не без оснований говорит о быстром падении веса Англии, и в частности Черчилля, в глазах руководящих кругов Вашингтона. Военное и политическое влияние США в англо-американском партнерстве к концу 1943 года стало подавляющим. В этом и следует искать ответ на вопрос о том, почему Черчиллю не удалось отстоять свои стратегические планы.«…К ноябрю 1943 года, — пишет У. Макнейл, — американское преобладание в англо-американском партнерстве стало вполне очевидным. В Каире, Тегеране, и снова на Мальте перед Ялтинской конференцией Черчилль и английские начальники штабов отступили перед американскими взглядами на критические вопросы в споре». Тот факт, что изменения в руководстве зависели от роста военной мощи США, отмечал в своем дневнике А. Брук [29].

Коренной поворот в ходе войны, происшедший на советско-германском фронте, мощное наступление Красной Армии, начавшееся летом 1943 года, заставили Вашингтон пересмотреть свои взгляды и на роль Советского Союза в войне. Форсирование Ла-Манша стало неотложным делом, потому что вопрос о борьбе с гитлеровской Германией, по мнению руководителей США, перерос в другой, не менее важный — сохранение капиталистического строя в Европе. А для этого надо было оказаться в Германии раньше советских армий. Об этой подлинной причине изменения позиции Вашингтона в отношении второго фронта английские историки и публицисты предпочитают умалчивать. Зато они всячески гиперболизируют «просоветские» настроения Рузвельта, его желание обеспечить сотрудничество СССР в войне против Японии. Попытки задним числом переложить всю вину на Ф. Рузвельта выдают их ненависть к Советскому Союзу, силам демократии и прогресса. Делая так, они стремятся снять с правящих кругов Англии ответственность за послевоенное развитие Европы.

Остальным вопросам, обсуждавшимся на Тегеранской конференции, английская историография уделяет значительно меньше внимания. Тем не менее ряд авторов выделяет из них два: о советско-польской границе и будущем устройстве Германии. Первый из них освещается обычно с антисоветских позиций, причем иногда критика ведется также и в адрес Черчилля, который якобы пошел на принципиальные уступки СССР. Л. Вудвард даже утверждает, что западные державы действовали «вопреки Атлантической хартии», которая предполагала обсуждение всех вопросов о границах на послевоенной мирной конференции, где большинство принадлежало бы капиталистическим державам. При этом многие авторы «забывают», что именно Черчилль, понимая, что претензии польского эмигрантского правительства на восстановление границы, существовавшей до 1939 года, нереальны, предложил «линию Керзона» как основу советско-польской границы. Протоколы конференции, опубликованные Советским правительством, полностью подтверждают это [30].

В своих мемуарах А. Иден признает, что английская делегация прибыла в Тегеран, считая, что реальный путь для восстановления отношений Советского Союза с лондонским эмигрантским правительством и решения вопроса о границе — признание «линии Керзона». В рекомендациях Форин оффиса, подготовленных накануне конференции, отмечалось, что «единственная возможность для решения вопроса о границах — линия Керзона» [31].

Что касается вопроса о будущем Германии, то, вслед за Черчиллем, который в пятом томе военных воспоминаний утверждает, будто И. В. Сталин высказался за ее раздел, английская буржуазная историография искажает советскую позицию. И опять-таки среди тех, кто делает это, находится Вудвард. «Сталин склонялся к разделу на основе, сходной с планом президента», — пишет он. «Сталин хотел, чтобы рейх был разделен. Рузвельт согласился. Черчилль в принципе не возражал» [32],- утверждает Л. Брод, говоря о позиции Советского правительства.

В действительности дело обстояло совсем не так. Как показывают протоколы Тегеранской конференции, опубликованные Советским Союзом, предложение о расчленении Германии внес Ф. Рузвельт, причем Черчилль под-держал его не сразу. Затем президент США и премьер-министр Великобритании изложили более подробно свои планы (американский план раздела Германии на пять государств с выделением Рура и Саара в особые области, находящиеся под контролем Объединенных Наций; английский — «изоляции Пруссии», как назвал его Черчилль, и объединения южных провинций Германии в дунайскую федерацию). Что касается И. В. Сталина, то он заявил: «Мне не нравится план новых объединений государств. Если будет решено разделить Германию, то не надо создавать новых объединений. Будь то пять или шесть государств и два района, на которые Рузвельт предлагает расчленить Германию, этот план Рузвельта об ослаблении Германии может быть рассмотрен». И далее заметил: «Нет никаких мер, которые могли бы исключить возможность объединения Германии». На последовавший вопрос Черчилля, не предпочитает ли глава Советского правительства раздробленную Европу, И. В. Сталин отвечал: «Причем здесь Европа? Я не знаю, нужно ли создавать 4, 5 или 6 самостоятельных германских государств. Этот вопрос нужно обсудить». После этого дискуссия по германскому вопросу была закончена [33].

В результате позиции, занятой советской стороной, никакого решения по планам Рузвельта и Черчилля принято не было. Главы держав согласились передать вопрос на обсуждение лондонской комиссии (Европейской консультативной комиссии), где по настоянию советского представителя планы раздела Германии были отвергнуты [34].

Факты неопровержимо доказывают, что инициаторами раздела Германии выступили США и Англия, а советская сторона соглашалась лишь с обсуждением этого вопроса. Факты свидетельствуют, что версия «об инициативе Сталина» в расколе Германии, которая до сих пор пропагандируется английской буржуазной, да и не только английской, историографией, является фальсификаторской.

1944 год проходил под знаком крупных наступательных операций Красной Армии. Мощь ударов по врагу нарастала. В течение весны — лета советские войска вышли к западной государственной границе СССР на всем ее протяжении. С по-мощью Советского Союза народы Восточной и Центральной Европы получили возможность освободиться от фашистской оккупации, восстановить свои национальные государства. Наступление Красной Армии, заставившее гитлеровское командование перебросить почти все боеспособные резервы из Западной Европы на советско-германский фронт, создало благоприятную обстановку для проведения вторжения через Ла-Манш. Высадка англо-американских войск 6 июня 1944 г. на северо-западе Франции, открывших, наконец, второй фронт, и успешное наступление советских войск создавали возможность сократить сроки войны в Европе.

Иную концепцию пропагандирует буржуазная историография Англии. В работах многих историков, государственных деятелей и публицистов начиная с исследований и кончая популярными изданиями в том или ином виде протаскивается версия о «русской угрозе» Западу, возродившейся в конце 1944 — начале 1945 года. Особенно громко зазвучала она с конца 40-х годов. Обострение международной обстановки, ухудшение англо-советских отношений, несомненно, повлияли на это. СССР, утверждают сторонники этой версии, лишь «вынужденно» и «временно» в 1941–1943 годах отказался от своих планов ликвидации капиталистического строя на Западе, но, как только Сталину представилась возможность, то есть в 1944 году, он возобновил свою деятельность по «экспорту революции».

Надо сказать, что «приоритет» здесь во многом принадлежит Черчиллю. Так, соображения о послевоенном мирном устройстве, которые Советское правительство сообщило А. Идену, приехавшему в декабре 1941 года в Москву, Черчилль без каких бы то ни было оснований характеризует как «империалистическую экспансию», планируемую СССР. Но особенно пестрят антисоветскими высказываниями главы последнего, шестого тома «Истории второй мировой войны». В них Черчилль пытается обосновать тезис, согласно которому в начале 1945 года в отношениях между Советским Союзом и западными державами произошли «фундаментальные изменения», а «русский империализм стал смертельной опасностью» для всего «свободного мира» [35].

Вслед за Черчиллем с такими же бездоказательными заявлениями о «советской угрозе», «коммунистической агрессии» выступили Ч. Уилмот, У. Макнейл, А. Брайант, Л. Брод, Дж. Фуллер, Л. Вудвард и другие буржуазные историки. Ч. Уилмот, например, утверждает, что в 1944 году возникла опасность того, что СССР станет державой, «преобладающей на континенте», и получит контроль над Черным морем и Босфором. «Обе эти опасности, — пишет он, — появились снова и непосредственно в связи со вступлением Красной Армии в Польшу и Румынию. С каждым днем становилось все яснее, что унижение Германии даст Советскому Союзу господство в Центральной и Юго-Восточной Европе». А Л. Брод, пропагандируя версию, выдвинутую Черчиллем, заявляет, будто Советский Союз освобождал Европу якобы только для того, чтобы установить там «еще больший деспотизм Советов» [36].

Эти и подобные им высказывания нельзя расценивать иначе, как грубые фальсификации, клевету на внешнюю политику Советского государства. Главная их цель — дать аргументы пропагандистам антикоммунизма, сторонникам «холодной войны». Кроме того, они выполняют и другую задачу: отвлечь внимание от неприглядной деятельности правящих кругов Англии, приступивших в 1944 году к сколачиванию антисоветского блока в Европе, подавлению демократии и прямой поддержке реакционных сил в Италии, Франции, Бельгии, Греции. Оправдывая эти действия, Вудвард, например, утверждает, что переговоры о создании «западного блока» в Европе, которые А. Иден вел в марте — июле 1944 года с представителями Бельгии, Дании и Норвегии, ничем СССР не угрожали. «Мы считали, что было бы желательно организовать систему региональной обороны в Западной Европе против Германии… Во всяком случае международная организация и англо-советский союз стояли на первом месте в наших планах», — пишет официальный историк. Однако что стоят эти уверения, если через несколько страниц он сообщает, что 20 сентября 1944 г. А. Иден передал английскому Комитету по разоружению и послевоенным проблемам меморандум по германскому вопросу, в котором проводилась совсем иная линия. Сам документ Л. Вудвард не приводит, лишь отмечая, что Иден в нем учел мнение начальников штабов.

Что же это за мнение? Начальники штабов во главе с А. Бруком выступили за расчленение Германии. Вот как передает их точку зрения Вудвард: «Мы должны остерегаться русско-германской комбинации; в случае рус-ской угрозы нам будет необходима помощь Германии. Русские не признают разоруженной и объединенной Германии, если они не смогут преобладать в ней после ее разоружения. Поэтому мы не смогли бы получить помощь от объединенной Германии. Так как наши интересы были бы лучше всего обеспечены расчленением, мы должны быть готовы включить северо-западную, а возможно, и южную Германию в орбиту западноевропейской группировки». Вудвард усиленно подчеркивает, что Форин оффис не согласился с начальниками штабов и выступил против раздела Германии, а заявление о возможности использования части ее против СССР было сочтено фантастическим [37].

Но так ли обстояло дело в действительности? Вывод Вудварда ничем не подтвержден. Если предложения начальников штабов действительно были отклонены, то почему нет ссылки на соответствующий документ Форин оффиса? Видимо, потому что осенью 1944 года английское правительство продолжало сколачивать антисоветский блок. «По моим указаниям, — сообщает Идеи, — Форин оффис совместно с начальниками штабов изучил проблему так называемого западного блока. И хотя Черчилль все еще был настроен скептически, он согласился ее обсудить. Он писал мне, что все западноевропейские страны очень ослаблены и спрашивал, каким образом Англия может защитить их, до того как будет воссоздана сильная французская армия» [38].

Возникает вопрос: от кого собирались «защищать» Западную Европу Черчилль и Иден? Очевидно, ответ может быть только один — от своего союзника в тяжелой войне, которая еще была далеко не закончена. Факты, просочившиеся на страницы мемуаров и некоторых исторических исследований, не оставляют сомнений в одном: не Советский Союз, а Англия предусматривала возможность разрыва союзнических отношений и «поворот фронта». Не мифический «советский империализм», а вполне конкретный, осязаемый английский империализм готовился вовлечь народы Европы в пучину, которая впоследствии получила название «холодной войны».

Характерно, что, обвиняя СССР в «экспорте революции», Вудвард стремится в то же время обелить действия английских военных властей в Италии, оказывавших в 1943–1945 годах поддержку монархической реакции против левых сил, скрыть мотивы вооруженного вмешатель-ства во внутренние дела Греции в конце 1944 года и т. д. Он, например, утверждает, что цель английской политики в Греции якобы заключалась в «примирении» сторон. Иное мнение об этом у У. Макнейла. «В каждой из этих стран, — пишет он, рассмотрев английскую политику в Греции, Италии и Бельгии, — действия англичан, казалось, были направлены на поддержку монархии и наиболее консервативных элементов против республиканцев и радикалов… Эти действия могли быть и были истолкованы во многих странах как направленные против свободного выражения воли населения, ибо они поддерживали непопулярных королей и людей, сотрудничавших с нами» [39]. Американский автор здесь прав.

Особое внимание английская буржуазная историография уделяет Крымской конференции руководителей трех держав (4-11 февраля 1945 г.). И отнюдь не потому, что она явилась важным этапом в согласовании военно-политических планов антигитлеровской коалиции с целью быстрейшего окончания войны, а также в решении ряда вопросов послевоенного мирного урегулирования. Внимание, которое уделяется Ялте, объясняется прежде всего стремлением государственных деятелей Англии и США, а также историков и публицистов, выступающих с позиций ревизионизма, обнаружить те ошибки и промахи, которые позволят им «объяснить», почему в заключительные месяцы войны в Европе события развивались совсем не так, как хотелось бы реакционным кругам западных держав. При этом нередко зачеркиваются выводы, сделанные в первые послевоенные годы, если в них имеется хотя бы намек на объективную оценку Ялты. «Ялта, — пишет по этому поводу А. Верт, — изображалась как «высшая точка единства большой тройки», и в то время ее результаты очень приветствовались в большей части американской прессы. После того как разразилась «холодная война», та же Ялта стала изображаться как «Мюнхен», в котором Англия и Соединенные Штаты «капитулировали перед Сталиным», главным образом потому, что в период Ялты Рузвельт был «слабым и больным человеком», позволившим себя обмануть…» [40]. И хотя эта характеристика относится к американской историографии, она полностью применима и к английской.

Действительно, в 1945–1947 годах положительные оценки Крымской конференции преобладали. «В целом она была встречена с одобрением всеми, за исключением фашистских стран», — писал в 1946 году К. Инграм. Большое значение принятых в Крыму решений признавал Г. Батлер. Исмей также отмечает, что в 1945 году результаты конференции как в США, так и в Англии были встречены положительно. Черчилль признает, что крымские решения получили в парламенте, как и вообще в Англии, широкую поддержку [41].

Однако в начале 50-х годов Крымская конференция, ее решения стали подвергаться грубым нападкам. Одним из «пионеров» в этом, как и по ряду других вопросов, выступил Ч. Уилмот. «Величайшая победа Сталина», — так назвал он главу своей книги «Борьба за Европу», в которой идет речь о работе Крымской конференции. Рузвельт, отмечает Уилмот, считал себя «независимым арбитром», чья задача состояла в том, чтобы «сохранить гармонию между Черчиллем и Сталиным», а американцы в целом оказались весьма подозрительными к «послевоенным намерениям» англичан.«…Ялта, — подчеркивает У. Макнейл, — для западных держав, и в частности Рузвельта, была своеобразным Ватерлоо». С клеветой на СССР выступает во второй части своей книги об А. Бруке А. Брайант. Он заявляет, что Советское правительство в период Ялты якобы было заинтересовано не в разгроме Германии, а в установлении своего «преобладания в Европе», что оно не только стремилось «захватить восточную половину Польши и балтийские государства», но и подчинить «остальные христианские страны коммунистическому рабству». «В обмен за присоединение на договорных началах к Организации Объединенных Наций и некоторые мелкие уступки Сталин получал в Ялте почти все, что он просил у Польши (!?), а затем взял и все остальное», — заявляет Б. Кольер. «Сверхмюнхеном» называет Крымскую конференцию Дж. Фуллер. Л. Вудвард считает, что условия вступления Советского Союза в войну против Японии говорили о «возвращении к империализму» царей. С обвинениями в адрес Ф. Рузвельта в конце 50 — начале 60-х годов выступили также генерал Л. Холлис, К. Эттли и А. Иден [42].

Такие, не только резкие, но и совершенно необоснованные, заявления и оценки объясняются прежде всего тем, что те, кто их выдвигает, подходят к событиям войны, в данном случае к решениям Крымской конференции, с позиций ревизионистского толка, с заранее выработанными критериями, поставленными на службу идеям антикоммунизма. «Ялтинское соглашение, — справедливо подчеркивал в 1956 году Э. Холт, — было подвергнуто сильной критике на той основе, что оно предоставило свободу рук России в Восточной Европе и тем самым привело к усилению коммунизма на Балканах, ''железному занавесу'' и ''холодной войне''» [43].

Буржуазные критики Ялты не хотят понять, что в процессе освобождения от гитлеровского ига широкие народные массы выступили за прогрессивные, демократические преобразования. И никакие решения или действия Англии и США не могли остановить их справедливую борьбу. Что касается обвинений в адрес Ф. Рузвельта, то они, конечно, несправедливы. Президент США понимал, что какие-либо планы, нацеленные против СССР, нереальны. В сложившихся условиях сохранение единства и сотрудничества держав антигитлеровской коалиции отвечало прежде всего интересам самих западных держав.

Следует подчеркнуть, что многие представители английской буржуазной историографии критику решений Крымской конференции ведут на основе, согласно которой к моменту ее созыва поражение Германии стало «очевидным» фактом и, следовательно, у западных держав не было никакой необходимости идти на «уступки» СССР, в частности добиваться его присоединения к войне против Японии. Они сознательно игнорируют обстановку, существовавшую в начале 1945 года, те общие задачи по завершению войны, которые стояли перед участниками антигитлеровской коалиции. И не случайно даже один из творцов Мюнхена — лорд Галифакс, заподозрить которого в просоветских настроениях никак нельзя, выступил в своих воспоминаниях против оценок, которые в большинстве дает Тегерану и Ялте западная историография. Был вынужден осудить ревизионистскую критику Ялты и У. Черчилль. «Легко, после того как немцы разбиты, — писал он, — осуждать тех, кто считал необходимым поддержать военные усилия русских и сохранить гармоничный контакт с нашим «великим союзником»… Что произошло бы, если бы мы поссорились с Россией в то время, когда немцы имели две или три сотни дивизий на поле битвы? Наше высокомерие было бы наказано. Они (Черчилль имеет в виду действия Англии и США. — Г. Р.) были единственно возможными в то время». И здесь Черчилль, безусловно, не фальшивит [44].

Глава 5. Англия и разгром фашистской Германии (1944–1945 гг.)

Успешная высадка англо-американских войск 6 июня 1944 г. в Нормандии и наступление Красной Армии на советско-германском фронте создали предпосылки для быстрого окончания войны в Европе. Важным условием проведения их в жизнь была координация военных усилий союзников — Англии, США и СССР.

Главнокомандующий войсками США и Англии во Франции Д. Эйзенхауэр, а также командующий английской группой армий Б. Монтгомери считали, что Германия может быть разбита еще в 1944 году. Монтгомери прямо заявляет об этом в своих воспоминаниях. Однако здесь же делает оговорку: «Но считая, что союзники могут выиграть войну к концу 1944 года, я был глубоко уверен, что мы «испортим дело» и не сделаем этого» [1].

Чем объяснить такой пессимизм? О том, какие идеи вынашивались в политических и военных кругах Лондона сразу же после открытия второго фронта во Франции, дают некоторое представление мемуары У. Черчилля, а также пятый том «Большой стратегии», написанный Дж. Эрманом. В двадцатых числах июня 1944 года Черчилль и английские начальники штабов сделали новую попытку пересмотра союзной стратегии. Они собирались сорвать высадку в Южной Франции (план «Энвил»), согласованную в Тегеране, и форсировать продвижение че-рез Италию на Балканы, изображая это как «лучшую помощь» «Оверлорду». В телеграмме, отправленной 26 июня в Вашингтон, говорилось: «Мы уверены, что вооруженные силы союзников на средиземноморском театре военных действий могут лучше всего способствовать выполнению задач операции «Оверлорд»… Мы считаем, что любой отказ от действий по уничтожению армий противника в Италии, на этом решающем этапе войны… был бы неправильным». Еще через два дня Черчилль направил личное послание Рузвельту, а затем обширный меморандум, убеждая его «не разрушать одну кампанию ради другой». Хотя английское руководство намеренно опускало вопрос о политических результатах таких изменений, Рузвельт прекрасно понял, чего добивается Черчилль. «Поскольку в Тегеране было заключено соглашение о проведении плана «Энвил», — отвечал он, — я не могу без консультации со Сталиным согласиться на какой-либо другой курс действий, который отменил бы эту операцию». Президент США отклонил английское предложение форсировать наступление в Италии с целью выхода (через Люблинский проход) в Словению (Югославия) и Венгрию [2].

Надо сказать, что в послевоенные годы высказано немало сожалений по этому поводу. «Мы оба — Черчилль и я, — писал Иден о тех днях, — были недовольны отказом нашего союзника использовать победу в Италии и, таким образом, предоставить нам возможность играть более влиятельную роль в Центральной Европе». «Он (Черчилль. — Г. Р.) действовал безуспешно. Единая политика Англии и Соединенных Штатов для сопротивления советским планам так и не была выработана. И, таким образом, война, в которой мы одержали победы на полях сражений, закончилась дипломатическим поражением западных союзников от рук русских» [3],- пишет Л. Брод, извращая суть англо-американских разногласий.

Ряд историков все-таки пытаются объяснить существо этих разногласий. Так, например, Ч. Уилмот, подчеркивает два момента: 1) стремление Рузвельта сохранить «хорошие отношения» с И. В. Сталиным; 2) желание президента обеспечить быстрое продвижение во Франции накануне выборов 1944 года. Уилмот указывает еще на одну причину, которая, как нам кажется, имела не меньшее, если не большее значение: Ф. Рузвельт, замечает автор, не хотел, чтобы американские войска «служили английским политическим целям». В результате переноса центра тяжести из Италии в Южную Францию, сетует Уилмот, западные державы «безвозвратно потеряли» полтора месяца и Гитлер в самый критический момент войны получил передышку на своем южном фронте [4].

Черчилль, как это следует из его собственных слов, не смирился с таким положением вещей. В сентябре 1944 года, на второй Квебекской конференции, премьер-министр возобновил атаку. «Я сказал, — вспоминает он о своем выступлении на заседании 13 сентября, — что всегда предпочитал путем правостороннего продвижения нанести удар Германии в адриатическую подмышку. Нашей целью должна быть Вена… Другая причина — быстрое продвижение русских к Балканскому полуострову и опасность распространения там советского влияния» [5].

На этот раз Рузвельт с пониманием отнесся к аргументам английского премьера. Его идеи были одобрены. Это показывает, что США были готовы пойти на изменение стратегических планов, если этого требовали политические интересы западных держав: в данном случае сохранение позиций капитализма на Балканах. В телеграмме, отправленной в Лондон, Черчилль писал: «Армия Александера[Александер — английский генерал, впоследствии фельдмаршал, командовавший союзными войсками в Италии] не будет ослаблена, до того как Кессельринг[Кессельринг — гитлеровский фельдмаршал, командовавший немецкими войсками в Италии.] отступит за Альпы или будет разгромлен. Мы получим все необходимые десантные средства для Средиземноморья, чтобы разработать план высадки в Северной Адриатике в районе Истрии, Триеста и т. д. Идея нашего продвижения к Вене, если война продлится достаточно долго и если другие не придут туда первыми, здесь полностью одобрена» [6].

В этой связи вызывают недоумение намеки Б. Монтгомери и Дж. Фуллера на то, что именно американцы, и в частности Д. Эйзенхауэр, несут ответственность за «потерю» Вены. «Возможность занять Вену, — пишет английский фельдмаршал, — была потеряна, когда было решено высадить силы «Драгуна» [ «Драгун» — новое название плана «Энвил», принятое в июле 1944 года] в Южной Франции; войска для высадки были взяты из сил фельдмаршала Александера в Италии, и это затормозило его действия…». Когда была отвергнута идея Черчилля о продвижении из Северной Италии через Люблянский проход к Вене, утверждает Дж. Фуллер, был потерян «последний шанс разбить Германию, до того как русские пересекут ее восточную границу». Если Монтгомери и Фуллер лишь намекают, что ответственность лежит на Вашингтоне, то К. Эттли прямо называет виновника. «Я считаю, — заявил он, отвечая на вопрос своего издателя Ф. Уильямса, — что если бы Александеру позволили наступать в Италии, он мог бы соединиться с югославами и продвинуться в Чехословакию и, по возможности, правее к Германии, до того как русские пришли бы туда». «Но американцы, — продолжал Эттли, — были одержимы идеей высадки в Южной Франции…Эйзенхауэр… никогда не разбирался в стратегии…» [8].

Решения второй Квебекской конференции, а это отмечает не кто иной, как Черчилль, не предусматривали какого-либо ослабления войск Александера, «до того как станут известны результаты» сентябрьского наступления. Что же касается операции «Драгун», то она была начата 15 августа, принесла быстрый успех и, естественно, могла лишь поддержать, а не ослабить наступление в Италии. Высказывания Монтгомери, Фуллера и особенно Эттли создают представление, будто решений о наступлении через Северную Италию к Вене вообще не существовало, что такая возможность якобы была начисто потеряна уже в июне 1944 года, а это противоречит фактам. Планы Черчилля, поддержанные Вашингтоном, потерпели провал не в июне, а в сентябре-октябре 1944 года, когда англо-американские войска не сумели прорвать оборону немцев и продвинуться на север Италии. И все же английский премьер, как свидетельствует А. Брайан, не терял надежд. Во время визита в Москву (октябрь 1944 г.) А. Брук предложил в присутствии У. Черчилля и И. В. Сталина одобрить английский план вторжения в Истрию, а лишь затем начать совместное наступление на Вену. Однако Брайант вынужден признать, что эти расчеты «выходили за пределы возможностей Запада» [9].

Попытки ряда буржуазных авторов обвинить Вашингтон в крахе плана прорыва в Центральную Европу и на Балканы через Северную Италию по меньшей мере не серьезны. Трудно сказать, как это можно было сделать, даже в том случае если бы операция «Энвил — Драгун», чего до последнего момента требовал Черчилль, была отменена.

Чем объяснить, что многие английские историки, особенно военные, тем не менее, продолжают критику плана «Энвил», позицию, занятую в этой связи правительством США? Как нам кажется, и тем, что в 1944–1945 годах Англии не удалось провести в жизнь свои военно-политические планы, а война закончилась совсем не так, как того хотели реакционные круги Лондона. Отсюда поиски «ошибок», допущенных, конечно, американцами, и особенно главнокомандующим союзными войсками в Европе Д. Эйзенхауэром.

Английские историки обвиняют Эйзенхауэра и в связи с его решением, принятым в конце августа 1944 года, вести наступление на Германию «на широком фронте», а не путем нанесения концентрированного удара с целью быстрейшего выхода в Рурскую область и продвижения к Берлину, как предлагал командующий английскими войсками Б. Монтгомери. Смысл обвинений, имеющих политическую подкладку, выразил сам Монтгомери. «Берлин был потерян, — подчеркивал он, — когда нам не удалось выработать правильный план в августе 1944 года… Американцы не понимали, что мало пользы выиграть войну стратегически, если мы проиграем ее политически…» [В телеграмме от 28 марта 1945 г. Д. Эйзенхауэр сообщал, что намерен осуществить разгром немцев путем окружения и изоляции Рура, после чего рассчитывает встретиться с советскими войсками на линии Эрфурт-Лейпциг-Дрезден, то есть к юго-западу от Берлина[10]]. Однако, какие бы аргументы ни приводили сторонники плана Монтгомери, утверждения, что он мог коренным образом изменить дальнейший ход войны, ни на чем не основаны.

15 декабря 1944 г. союзнические войска, подошедшие к границе Германии, подверглись неожиданному удару вермахта в районе Арденн. Их фронт был опрокинут. «Началась паника в тылу и, что еще хуже, в союзных столицах. Паникеры заявляли, что немцы могут достичь побережья Ла-Манша и устроить второй Дюнкерк» [11],- описывает создавшуюся обстановку Лиддел Гарт.

21 декабря Д. Эйзенхауэр обратился в англо-американский комитет начальников штабов с просьбой выяснить, не собирается ли СССР в ближайшее время предпринять наступление на советско-германском фронте. Еще через два дня Ф. Рузвельт направил соответствующую просьбу И. В. Сталину, а 6 января 1945 г., после того как положение на западном фронте ухудшилось, У. Черчилль запросил главу Советского правительства о том, могут ли Англия и США «рассчитывать на крупное русское наступление на фронте Вислы или где-нибудь в другом месте» [12]. Ответ и действия Советского правительства известны: 12 января 1945 г., на восемь дней раньше запланированного срока, советские войска перешли в наступление по всему фронту. Мощный удар Советской Армии оказал решающее влияние на ход событий в Арденнах. Немецкое наступление было приостановлено, гитлеровские войска стали спешно перебрасываться на Восток.

Как оценивают эту помощь английские историки и мемуаристы? Большинство этот вопрос вообще замалчивают. Так, Монтгомери в обобщенном издании своих мемуаров не говорит ни слова о наступлении советских войск и его влиянии на события в Арденнах. Дж. Фуллер, сожалеющий о том, что немецкое контрнаступление привело к потере шести недель, «весьма важных в политическом отношении», не только не упоминает о советской помощи, но и старается создать впечатление, будто угроза в Арденнах была ликвидирована уже к концу декабря 1944 года. Следует этому рецепту и Дж. Эрман. Ч. Уилмот и У. Макнейл делают вид, что им вообще ничего неизвестно о переписке между Ф. Рузвельтом, У. Черчиллем и И. В. Сталиным и о последующем грандиозном наступлении Советской Армии. Вряд ли эту позицию можно объяснить отсутствием информации. Во всяком случае, ссылаться на это, после того как У. Черчилль в последнем томе «Второй мировой войны» опубликовал свое послание И. В. Сталину от 6 января 1945 г. и полученный на следующий день ответ, стало невозможно [13].

Развивая «традицию», начало которой было положено критикой Ф. Рузвельта и продолжено раздраженными замечаниями в адрес Д. Эйзенхауэра, некоторые английские авторы подвергают нападкам решения, одобренные Объединенным комитетом начальников штабов 30 января — 2 февраля 1945 г., во время конференции на Мальте. Причина этого ясна — новое политическое поражение англичан и новая победа американской стратегии.

Чего добивались на новой конференции У. Черчилль и А. Брук? Дж. Эрман не скрывает этого: принятия слегка исправленного проекта премьер-министра Англии о наступлении из Северной Италии к Вене и нового варианта плана Монтгомери, плана концентрации всех сил западного фронта для наступления в «сердце Германии» через Рур. Б. Гарднер разъясняет, что новый «вариант» плана Монтгомери основывался на стремлении достичь Берлина, «если и не раньше русских, то во всяком случае одновременно с ними». И снова огонь критики направляется на Эйзенхауэра. Он, утверждает Гарднер, «не был заинтересован» в политических выгодах, ограничивая свою задачу разгромом немцев. Еще более резок Дж. Фуллер. В январе 1945 года, пишет он с раздражением, следовало «спасти то, что еще могло остаться от Центральной Европы. Эта возможность заключалась в оккупации Берлина американцами и англичанами раньше своего восточного союзника». Кто же помешал этому? «Эйзенхауэр и его хозяева» [14], - отвечает Фуллер.

Но так ли виноват Эйзенхауэр, как это утверждает Дж. Фуллер? Неужели он полностью игнорировал политические цели войны? Конечно, нет. Это, впрочем, вынужден признать и Дж. Эрман, который отмечает, что действия Эйзенхауэра не так уже резко отличались от английского плана. «Ведь, как выяснилось позднее, — пишет он, — планы Эйзенхауэра отнюдь не находились в вопиющем противоречии с целями англичан, и про них никак нельзя сказать, чтобы они были неразумными. Но к концу января 1945 года намерения главнокомандующего стали неправильно пониматься англичанами, что, разумеется, всякий раз вызывало негодование американцев». Эйзенхауэр, признает Эрман, отнюдь не отрицал значение политических целей войны [15].

Дело, очевидно, заключалось не в преимуществах того или иного плана и не в отказе Д. Эйзенхауэра учитывать политическую сторону вопроса, а в той борьбе за руководство военными операциями на заключительном этапе войны в Европе, которая развернулась между Англией и США и закончилась в пользу американцев. И недаром Черчилль впоследствии сожалел, что в Вашингтоне «отсутствовало должное политическое руководство в момент, когда оно было нужнее всего». Что касается его самого, то он мог лишь «предостерегать и убеждать». Замыслы Черчилля снова провалились. Этим во многом объясняется резкая критика английскими историками Эйзенхауэра, в частности за телеграмму, направленную им 28 марта 1945 г. И. В. Сталину. Обращение главнокомандующего войсками США и Англии к главнокомандующему Советской Армией расценивается ими не только как нарушение принципов англо-американского сотрудничества, но и как разглашение военных секретов, якобы облегчившее советское наступление на Берлин. Довольно много места уделяют этому У. Черчилль и Дж. Эрман. При этом последний не скрывает, что Черчилля в те ве-сенние дни 1945 года больше всего беспокоила «перспектива сдачи Берлина русским» и «потенциальные последствия продвижения Красной Армии в глубь Европы» [16].

В последнем томе «Второй мировой войны», мемуарах Монтгомери и Исмея ставится вопрос: стоило ли Англии и США в последние недели военных действий против Германии прибегать к силе, чтобы остановить продвижение Советской Армии на Запад, поскольку оно опрокидывало последние надежды английской и американской реакции на захват «ключевых позиций» в Европе? У. Черчилль рассказывает о целой программе из восьми пунктов по вопросам «стратегии и политики», которую он намеревался провести в жизнь в марте-апреле 1945 года. Вот она: 1) СССР стал «смертельной опасностью для свободного мира»; 2) необходимо немедленно создать «новый фронт» против дальнейшего продвижения советских войск; 3) продвинуть его «как можно дальше на восток»; 4) Берлин — «первая и главная цель англо-американских армий»; 5) «освобождение Чехословакии и вступление американских войск в Прагу имеет чрезвычайное значение»; 6) Вена и Австрия «должны контролироваться западными державами» по крайней мере наравне с СССР; 7) «агрессивные претензии» маршала Тито к Италии «должны быть отвергнуты»; 8) «самое главное» — «решение всех важнейших вопросов в Европе между Западом и Востоком должно быть достигнуто до того, как армии демократий будут сокращены и западные союзники оставят какую-либо часть германских территорий, которые они займут» [17].

В первых числах апреля, как указывает Черчилль, он сделал попытку добиться поддержки этого раннего варианта «холодной войны» Рузвельтом. Одновременно британский премьер оказал давление на главнокомандующего войсками союзников в Европе, чтобы заставить его переключить все внимание на захват Берлина. Однако Рузвельт поддержал Маршалла и Эйзенхауэра, отказавшихся пересматривать оперативные планы [18].

Вопрос о том, кто был прав — Лондон или Вашингтон, — до сих пор обсуждается английской буржуазной историографией, в том числе бывшими военными руководителями Англии. «Монтгомери мог почти наверняка выиграть состязание за Берлин, если бы Эйзенхауэр и Маршалл приняли предложение Черчилля…», — утверждает Э. Холт. «Все же даже в апреле западные держа-вы могли вступить в Берлин до русских, если бы они захотели это сделать…», — пишет военный историк Б. Кольер. Менее категоричен фельдмаршал Александер, вынужденный признать, что именно советские войска «подготовили и осуществили великую капитуляцию в Берлине, завоеванном городе — символе поверженной Германии». Серьезные сомнения высказывают генерал-майор Де Гуинганд, в то время начальник штаба у Монтгомери. «То, что союзная оккупация Берлина до русских могла изменить послевоенную историю, является спорным, — пишет он, — ибо необходимо помнить, что политики приняли в Ялте определенные решения о Берлине и разделе Германии (на зоны оккупации. — Г. Р.), и трудно сказать, как их можно было игнорировать в конце войны» [19].

Насколько справедливы упреки, которые многие авторы продолжают направлять в адрес Эйзенхауэра? Прежде всего следует сказать, что Эйзенхауэр действовал на основе плана, разработанного в марте 1945 года и утвержденного как США, так и Англией. Вот, что писал о6 этом плане Эйзенхауэр 7 апреля Дж. Маршаллу: «…Я считаю, что с военной точки зрения будет неправильно на данной стадии развития операций делать Берлин главным объектом наступления, особенно ввиду того, что он находится в 35 милях от рубежа расположения русских. Я первый согласен с тем, что война ведется в интересах достижения политических целей, и, если объединенный штаб решит, что усилия союзников по захвату Берлина перевешивают на этом театре чисто военные соображения, я с радостью исправлю свои планы и свое мышление так, чтобы осуществить такую операцию» [20]. Как видим, сказано достаточно ясно.

Однако, признает Дж. Эрман, «никто не настаивал», чтобы Эйзенхауэр менял план действий. Верховный главнокомандующий получил полную поддержку комитета начальников штабов США во главе с Маршаллом. «Русские находятся так близко к столице (Берлину. — Г. Р.), что рассматривать на данной стадии Берлин в качестве главной цели — это значит демонстрировать военную безграмотность» [21],- отвечал он Эйзенхауэру в тот же день, 7 апреля 1945 г.

Сама обстановка, сложившаяся в конце марта 1945 года, толкала Эйзенхауэра после разгрома немецкой группировки войск в Руре направить главный удар на Дрезден и Линц, в южную часть Германии, кстати, включенную в американскую оккупационную зону. Что касается столицы Германии, то, как писал он впоследствии, в конце марта американские войска «находились в 300 милях от Берлина, имея водную преграду Эльбу в 200 милях от фронта», в то время как советские войска «укрепились на Одере, имея плацдарм на западном фланге лишь в 30 милях от Берлина». Как подчеркивает Эйзенхауэр, попытка взять Берлин в этих условиях могла привести либо к тому, что он будет окружен русскими еще до подхода англо-американских сил, либо к бездействию остальных группировок, что было бы глупостью. Ведь тогда был бы «потерян» не только Берлин, но также Южная Германия. С этими соображениями, отмечает Эрман, Черчилль был вынужден согласиться [22].

Никак нельзя сказать, что Эйзенхауэр упускал из виду продвижение в Северной Германии и Дании. 29 марта в ответ на соответствующее предложение Черчилля он писал, что, как только будет достигнут успех на главном направлении, Монтгомери с 21-й группой армий перейдет в наступление, «форсирует Эльбу и дойдет по меньшей мере до Любека». Когда Советская Армия начала наступление на Берлин, стало еще более ясно, что германская столица была нереальной целью. 14 апреля Эйзенхауэр писал Объединенному комитету начальников штабов: «Учитывая крайнюю необходимость срочно открыть наступательные действия на севере и на юге, следует отвести наступлению на Берлин второе место и ожидать дальнейшего развития событий». Нельзя забывать и о другом: политических решениях, принятых в Ялте. В соответствии с ними Берлин входил в советскую оккупационную зону Германии. На это обращает внимание Де Гуинганд. Ссылается на них и командующий 12-й группой армий, действовавшей в апреле 1945 года на центральном участке, американский генерал О. Брэдли. «Не будь зоны оккупации уже определены, — пишет он, — я еще мог бы согласиться с тем, что это наступление (на Берлин. — Г. Р.) с точки зрения политики стоит свеч. Но я не видел оправдания нашим потерям в боях за город, который мы все равно должны будем передать русским» [23].

Таким образом, к началу апреля 1945 года у Англии и США не было никаких оснований считать, что англо-американские войска могут занять Берлин раньше Советской Армии. Такая возможность не возникла и в дальнейшем, как потому, что СССР 16 апреля приступил к операции по окружению и овладению Берлином, так и потому, что главной целью США и Англии были юг и север Германии. Генерал Эйзенхауэр отнюдь не игнорировал политические цели войны. Его действия, основываясь на реальных возможностях, отражали, в первую очередь, интересы американского империализма, а следовательно, позицию тех, кто продолжает упрекать Эйзенхауэра в том, что он чуть ли не намеренно допустил захват Берлина Советской Армией.

Упрекая Эйзенхауэра, многие английские авторы предпочитают не вспоминать о планах Черчилля в отношении Северной Германии и Дании. Когда в апреле 1945 года 21-я группа армий перешла в наступление, английский премьер предложил Монтгомери ускорить продвижение к Дании и занять часть советской зоны оккупации Германии.«…Английское правительство считало и инструктировало меня соответственно, — писал впоследствии фельдмаршал, — …что оккупация де-факто большей части русской зоны английскими и американскими войсками является важнейшей мерой для получения удовлетворения от Советского правительства по ряду спорных вопросов, таких как политика в отношении Германии… проблемы Польши, Балкан, Австрии, и другим вопросам». Решение Черчилля полностью поддержал Иден. «Я всецело разделяю мнение, — телеграфировал он 18 апреля премьеру, — что Монтгомери должен взять Любек. Русская оккупация Дании стала бы для нас причиной многих затруднений… Далее, я уверен, что вы еще имеете в виду и Прагу» [24].

Черчилль действительно «имел в виду» Прагу. Как видно из мемуаров Идена, в двадцатых числах апреля Лондон сделал еще одну попытку изменить оперативные планы, на этот раз с целью занятия Праги. По поручению Черчилля английский министр иностранных дел беседовал об этом с государственным секретарем США Стеттиниусом, а тот послал соответствующее сообщение Г. Трумэну, занявшему пост президента после смерти Ф. Рузвельта. Ответ Трумэна «был разочаровывающим»: он одобрил мнение Эйзенхауэра, не считавшего нужным менять что-либо. Однако остается неясным, когда последовал отрицательный ответ президента. Между тем известно, что Черчилль продолжал настаивать на своем.

«Можно почти не сомневаться в том, что освобождение нашими войсками Праги и возможно большей территории западной Чехословакии может полностью изменить послевоенное положение в Чехословакии и к тому же оказать влияние на соседние страны» [25],-писал он 30 апреля Трумэну.

Известно также, что вопреки договоренности, существовавшей между СССР, США и Англией, 4 мая 1945 г. Эйзенхауэр сообщил советскому Верховному Главнокомандованию, что он намерен продвинуться по территории Чехословакии на восток до линии рек Влтава-Эльба (Прага расположена на Влтаве). Советское правительство не могло согласиться с этим. Отвечая Эйзенхауэру, начальник Генштаба Советской Армии генерал А. И. Антонов указал, что изменения в планах межсоюзных операций недопустимы. Советское командование ранее учло пожелания Эйзенхауэра и остановило продвижение своих войск в районе нижнего течения Эльбы, а, в свою очередь, союзное командование не должно продвигать войска далее линии Карлсбад — Пильзен — Ческе-Будеёвице.

Прага была освобождена Советской Армией. «Победа советских войск в битве за Берлин и в Чехословакии, — говорится в коллективной работе советских военных историков, — сорвала планы империалистических кругов США и Англии, пытавшихся упредить советские войска в захвате Берлина и Праги, с тем чтобы сохранить реакционные силы Германии и Чехословакии» [26].

Однако Черчилль не отказался от антисоветских действий. Он считал, что новый президент США может отойти от курса Ф. Рузвельта, направленного на сохранение сотрудничества с СССР в послевоенный период, и занять жесткие антисоветские позиции. Более того, британский премьер стал думать о возможности прямого военного конфликта с Советским государством. В последних главах шестого тома «Второй мировой войны» Черчилль не скрывает, что начиная с первых чисел мая и до конца месяца он отдал ряд приказов Монтгомери, Исмею, министру авиации и другим военным руководителям Англии, а также обратился к Эйзенхауэру, предлагая сохранить немецкое оружие, самолеты и снаряжение, которые могут пригодиться «через некоторое время». Кроме того, был отдан приказ приостановить начатую было демобилизацию военно-воздушных сил, в том числе бомбардировочной авиации, а также сухопутных сил. Черчилль, пишет его биограф А. Брод, был «весьма обеспокоен продвижением коммунизма». Об антисоветских настроениях Черчилля, его угрозах рассказал тогдашний посол США в СССР Дэвис, встретившийся с английским премьером в конце мая 1945 года в Лондоне [27].

Но был ли вообще возможен поворот в политике Англии? Могли ли западные державы начать в мае 1945 года войну против своего союзника, даже если бы Г. Трумэн уже тогда целиком поддержал курс Черчилля? Рассматривая эти вопросы, фельдмаршал Монтгомери, лорд Исмей, дипломат в отставке лорд Стрэнг приходят к единодушному выводу — такой поворот событий весной 1945 года был исключен. «Должны ли были Англия и Америка продолжить борьбу с вермахтом, с одной стороны, и начать ее с Красной Армией — с другой? Или они должны были, забыв все, что говорилось о решимости ликвидировать нацизм, превратить немцев в свою паству и приступить с их помощью к уничтожению своего недавнего союзника?» — спрашивает Исмей. И тут же отвечает: такое изменение политики западных держав «было невозможно даже предположить» [28].

«Английский народ, — подчеркивает Монтгомери, — был по горло сыт войной, и его нельзя было убедить воевать с русскими в 1945 году. Русских все считали героями… и ни одно английское правительство, которое захотело бы воевать с ними, не смогло бы сделать этого из-за возмущения страны». К такому же выводу приходит и Стрэнг. Он пишет: «Говоря теоретически, мы могли заключить мир с Гитлером, вместо того чтобы оказывать помощь Советскому Союзу, что Черчилль сделал сразу же после германского нападения на Россию в июне 1941 года… Теоретически Соединенные Штаты и Великобритания в 1945 году могли настаивать, в крайнем случае путем войны, на выполнении Сталиным Ялтинских и Потсдамских соглашений… но… ни Рузвельт, ни Трумэн, ни Черчилль по могли проводить такой курс в то время, а английский и американский народы не хотели поворачивать оружие против своего союзника…». Общественное мнение даже в тех странах Европы, на территории которых не было советских войск, «не поняло бы и в своем большинстве было бы возмущено угрозой применить силу против союзника», отмечал Л. Вудвард [29].

Народы Англии и США, конечно, не разделяли антисоветских взглядов реакционных кругов. Многие английские историки и публицисты в военные и первые послевоенные годы подчеркивали необходимость сохранения англо-советского сотрудничества как залога прочного мира в Европе и во всем мире. Несомненно, что эти высказывания отражали мнение огромного большинства английского народа [30].

Горько сетуя на то, что Англии и США в последние недели войны не удалось занять господствующие позиции в Европе и продиктовать свои условия СССР, английские историки ревизионистского толка выдвигают версию за версией, пытаясь «объяснить», в чем, кем и когда были допущены «роковые ошибки», приведшие к политическому проигрышу войны. Находкой на их пути стал принцип «безоговорочной капитуляции» фашистских держав, выдвинутый Ф. Рузвельтом и одобренный У. Черчиллем в январе 1943 года на Касабланкской конференции, принцип, ставший важным фактором укрепления единства действий держав антигитлеровской коалиции. Атаки, начатые на него еще в конце 40-х годов, приобрели особенно ожесточенный характер в конце 50 — начале 60-х годов.

Одним из первых с резкими нападками на принцип «безоговорочной капитуляции» выступил в 1948 году небезызвестный Дж. Фуллер. Эти два слова, отмечал он, были «ошибкой Америки и Англии», ибо в случае полного разгрома фашистской Германии «равновесие сил в Европе» полностью нарушалось, а СССР как самая сильная в военном отношении держава стал бы «господствовать в Европе». Если бы не этот «идиотский лозунг», восклицает английский военный теоретик в другой главе книги «Вторая мировая война», западные союзники могли заключить сепаратный мир с Германией. В 1961 году, вернувшись к этому вопросу в обобщающей работе «Руководство войной», Фуллер писал, что если бы не требование «безоговорочной капитуляции», то войну с Германией можно было бы закончить, «до того как русские смогли реализовать свою сталинградскую победу», а с Японией в мае 1945 года, и тогда все «пагубные последствия» были бы избегнуты [31].

По пути, проложенному Фуллером, идут многие буржуазные авторы. «Очень большой ошибкой» называет «безоговорочную капитуляцию» Монтгомери. Критикует ее и Ч. Уилмот, отмечая, что, одобрив этот принцип, США и Англия еще до Тегеранской конференции сделали «неизбежным» превращение СССР в державу, «господствующую в Восточной Европе». «Бессмысленным» называет этот принцип и У. Макнейл. В резких выражениях высказываются против него С. Кинг-Холл и Р. Томпсон, К. Чайлд и Б. Гарднер, а Б. Кольер, грубо извращая его суть, утверждает, что «безоговорочная капитуляция» вела к «хаосу» в побежденной Германии и переходу «всей Центральной Европы» в «русские руки» [32].

Следует отметить, что в нападках на принцип «безоговорочной капитуляции» английских буржуазных авторов поддерживают их американские коллеги [33].

За всеми этими высказываниями и сетованиями скрывается лишь одно — запоздалое сожаление о том, что принцип «безоговорочной капитуляции» привел к полному разгрому фашистской Германии и милитаристской Японии, а также способствовал сохранению единства США, Англии и СССР на заключительном этапе войны. Вот если бы Англия и США, мечтают реакционеры от истории, ослепленные идеями антикоммунизма, вовремя отказались от него, то можно было бы договориться с правящими кругами Германии, а затем Японии об их односторонней капитуляции перед западными державами и, предъявив Советскому Союзу ультимативные требования, лишить его плодов победы. Однако как не могли Лондон и Вашингтон весной 1945 года повернуть фронт и выступить с оружием в руках против Советского государства, так не могли они отбросить один из важнейших принципов сотрудничества держав антигитлеровской коалиции — принцип «безоговорочной капитуляции» Германии и Японии. Вспомним, что попытки фельдмаршала Монтгомери, поддержанные Черчиллем, принять одностороннюю капитуляцию германских войск на западном фронте 2–6 мая 1945 г. провалились благодаря последовательной и настойчивой позиции СССР.

К сожалению, ревизионистская критика «безоговорочной капитуляции» не получила сколько-нибудь серьезного отпора в Англии. Против нее раздаются только отдельные голоса буржуазных историков [34].

Глава 6. «Триумф» или «трагедия»?

Оправдывая действия английского империализма весной 1945 года, его апологеты обвиняют СССР как в «агрессивных замыслах» против западных держав, особенно Англии, так и в том, что он якобы «аннексировал» часть Германии и установил свое господство в Центральной и Юго-Восточной Европе.

Одним из авторов и пропагандистов этой лживой теории был У. Черчилль. Это он в последнем томе своих воспоминаний цинично заявил, что в дни, когда английский народ праздновал победу над Гитлером, для него «советская угроза» уже вытеснила «нацистского врага». Это он, Черчилль, пустил в оборот заимствованное у Геббельса выражение «железный занавес», употребив его 12 мая 1945 г. в послании президенту США Г. Трумэну [1].

Подавляющее большинство буржуазных историков Англии разделяет эту антисоветскую теорию.«…Коммунистическая Россия стала наследником нацистской Германии в Центральной и Восточной Европе…», — злопыхательски, не приводя никаких аргументов, заявляет Ч. Уилмот. Во всех странах Европы, кроме Финляндии, куда вступили русские войска, утверждает А. Тойнби, изменения состояли «просто в замене германской тирании русской». С клеветой на советскую внешнюю политику, освободительную миссию Советской Армии выступают биограф Черчилля Л. Брод и военный историк Б. Кольер [2].

Для того чтобы обосновать «жесткую линию», которую Англия, а затем и США стали проводить в мае-июне 1945 года в отношениях с СССР, многие буржуазные авторы заявляют, что СССР будто бы сразу после подписания стал нарушать Ялтинские соглашения и сделал невозможным дальнейшее сохранение «великого союза». Об этом пишут Ч. Уилмот, А. Брайант, лорд Стрэнг, Л. Брод, Дж. Фуллер, Л. Вудвард. Л. Вудвард, в частности, утверждает, что Москва нарушила договоренность относительно формирования польского правительства национального единства, «произвела переворот» в Бухаресте, резко изменила позицию по германскому вопросу, отказавшись от расчленения Германии, которое она якобы поддерживала во время предыдущих переговоров, и т. д. Следовательно, как бы продолжает X. Аллен, именно Советский Союз виноват в создании англо-американского блока, а затем и в начале «холодной войны» [3].

Фальсификаторская версия о «советском империализме» нашла полную поддержку у А. Идена. Он тщится доказать, что после окончания Крымской конференции Советское правительство резко отказалось от сотрудничества с Англией и США и нарушило «Декларацию об освобожденной Европе». Более того, Иден утверждает, что «переворот» в Бухаресте был запланирован Москвой «еще до окончания конференции» [4].

Естественно, что никаких доказательств ни Иден, ни другие пропагандисты антисоветской версии привести не могут. Совершенно игнорируя обстановку, сложившуюся в 1944–1945 годах в Европе, они не желают считаться со стремлением народов покончить с остатками фашизма и внутренней реакцией. В результате все прогрессивные изменения, происходившие в Польше, Румынии, Венгрии и других странах Центральной и Юго-Восточной Европы, объясняются только одним — «происками Москвы», «советским империализмом».

Далеко не все английские историки согласны с таким, прямо скажем, фальсификаторским подходом к историческим фактам. «Разговоры о русской аннексии Чехословакии или Венгрии, — писал в 1947 году исследователь англо-русских отношений К. Мидлтон, — являются таким же абсурдом, каким было бы обвинение Англии в аннексии Бельгии или Греции. Во всяком случае, не стоит говорить о тоталитарных системах в Восточной Европе после ликвидации ими (Англией и США. — Г. Р.) демо-кратии в Греции и терпимости к фашизму в Испании и Португалии» [5]. К сожалению, реалистические оценки внешней политики СССР периода 1944–1945 годов весьма редки в работах последующих лет.

Противоречивые суждения можно встретить и у представителей объективистско-критического направления. В этом смысле характерна книга А. Тейлора «Английская история, 1914–1945». Рассматривая итоги Тегеранской конференции, причины, по которым СССР настаивал на принятии решения о высадке войск США и Англии во Франции весной 1944 года, автор пишет: «Если бы Сталин готовился к «холодной войне» в то время, когда он еще вел «горячую», он постарался бы убедить англичан и американцев сосредоточить усилия на Юго-Восточной Европе. Пока они кончали бы с Балканами, советские войска оказались бы на Рейне вместо Эльбы. В действительности, Сталин убеждал американцев атаковать непосредственно Германию. Это была лучшая стратегия войны с его точки зрения, но худшая с точки зрения послевоенного периода». Трезвое, реалистическое высказывание! Однако через несколько страниц Тейлор замечает, что коммунизм в Европе не добился «видимых успехов», за «исключением стран, куда он был внесен советским оружием» [6].

Бездоказательные утверждения, полное отсутствие аргументов и логики характеризуют позицию многих буржуазных авторов Англии, пишущих о внешней политике Советского Союза 1944–1945 годов. Чтобы хоть как-то подкрепить свои шаткие заявления, буржуазные исследователи прибегают к фальсификации решений, принятых Потсдамской конференцией трех великих держав (17 июля — 2 августа 1945 г.).

Львиная доля искажения падает на итоги дискуссии между делегациями СССР, Англии и США по вопросу о западных границах Польши. При этом выдвигаются две точки зрения. «Без консультации с Лондоном и Вашингтоном, — пишет основоположник английского ревизионизма в истории войны Ч. Уилмот, — Сталин уполномочил польское правительство принять под управление германские территории до рек Одера и Нейссе, линии, которую президент и премьер-министр никогда не признавали. Так польский вопрос был «решен» Сталиным собственным путем и к собственной выгоде в нарушение его прежних обязательств». Западные державы, отмеча-ет Макнейл, были вынуждены подчиниться «свершившемуся факту». Другие авторы, наоборот, утверждают, что вопрос о западных границах Польши в Потсдаме «остался нерешенным» (С. Ловери, Л. Брод) [7].

И та, и другая точки зрения противоречат действительности. Уилмот и Макнейл, конечно, знали, что вопрос о границах Польши обсуждался на Тегеранской и Крымской конференциях, что в Крыму было достигнуто принципиальное решение о передаче Польше древних западных земель вплоть до реки Одер. В ходе наступления Советской Армии на освобожденных землях, которые, согласно крымским решениям, отходили к Польше, стала возникать польская администрация. Когда об этом встал вопрос в Потсдаме, президент США Г. Трумэн в принципе согласился с разъяснением И. В. Сталина. «Я не знаю, какой может быть вред для нашего общего дела, — заявил тогда И. В. Сталин, — если поляки устраивают свою администрацию на той территории, которая и без того должна остаться у Польши». На что Трумэн заметил: «У меня нет никаких возражений против высказанного мнения относительно будущей границы Польши». Черчилль ограничился замечанием, что, хотя у него есть что сказать по вопросу о западной границе Польши, время для этого еще не пришло [8].

Записи выступлений глав правительств и министров иностранных дел СССР, Англии и США на заседаниях Потсдамской конференции свидетельствуют, что после длительного обсуждения и консультаций с представителями польского правительства национального единства 31 июля 1945 г. было достигнуто окончательное соглашение о западной границе Польши по Одеру и Нейссе [9], что полностью опровергает вторую точку зрения.

Антиисторический, ревизионистский подход английской историографии к вопросу о западной границе Польши встречает отпор некоторых буржуазных авторов. Так, Б. Гарднер подчеркивает, что поскольку новые границы Польши были зафиксированы в протоколах Потсдама, то их следует расценивать как «международное признание». Даже Черчилль, который не соглашался с линией Одер — Нейссе (выступления в Потсдаме 21 и 22 июля 1945 г.), вынужден отметить, что Трумэн фактически не возражал, а новая английская делегация, прибывшая на конференцию после победы лейбористов на парламентских выборах 25 июля 1945 г., согласилась с ней. Западные держа-вы, как бы заключает А. Верт, приняли границу по Одеру — Нейссе [10].

Протоколы конференции, опубликованные Советским Союзом, наносят сильный удар по фальсификаторам истории. Они показывают, что ответственные руководители Англии и США — Эттли, Бевин, Трумэн и Бирнс — на пленарном заседании конференции 31 июля 1945 г. согласились с линией Одер — Нейссе как линией западной границы Польши. Фальшивая легенда о том, что в Потсдаме якобы не была определена граница между Польшей и Германией, сложилась позднее, после фултонской речи Черчилля 6 марта 1946 г. и выступления государственного секретаря США Д. Бирнса в Штутгарте, в которых впервые поднимался вопрос о пересмотре польско-германской границы [11].

Некоторые английские историки грубо извращают и другие вопросы, обсуждавшиеся на Потсдамской конференции: о будущем Германии и репарациях, о дипломатическом признании новых правительств Болгарии, Румынии и Венгрии и т. д. Они ликуют по поводу того, что в Потсдаме, наконец, оформился единый антисоветский фронт. Когда конференция приступила к обсуждению положения в Болгарии, Румынии и Венгрии, с удовлетворением отмечает Л. Брод, возник «общий фронт» Англии и США, направленный против СССР.«…Ход Потсдамской конференции весьма отличался от Ялтинской… По всем важным вопросам, обсуждавшимся с русскими, а они охватывали почти всю повестку конференции, существовало англо-американское согласие… везде была общая почва» [12],-с удовлетворением пишет X. Аллен.

И все же кое-кто из буржуазных авторов признает, что советская дипломатия добилась на конференции определенных успехов. Отсюда склонность оценивать ее с упрощенных ревизионистских позиций. Одним из первых, в 1946 году, с таким мнением выступил В. Голланц. Он утверждал, что все решения Ялты и Потсдама можно суммировать в четырех положениях: «аннексии, изгнания, конфискации и экономическое порабощение». Голланц не скрывал, что он не согласен с передачей «восточных земель» Германии Польше и «аннексией» Восточной Пруссии. «Политика умиротворения продолжалась. Даже успешное испытание атомной бомбы, только что проведенное в Нью-Мехико, не удержало Трумэна от согласия на аннексию Кенигсберга и Восточной Пруссии Советами. Они добились успеха и по репарационному вопросу. Результатом был захват ими всей (!) германской промышленности на том основании, что она была собственностью нацистов», — пишет Дж. Лисор. Против решений, утвердивших раздел Германии и Австрии на оккупационные зоны, а попросту говоря, против предоставления зоны Советскому Союзу, выступает Л. Макфэрлан. Эти решения, утверждает он, «изолировали всю Восточную Европу и передали ее на милость Советского правительства» [13]. Трудно полемизировать с авторами этих и подобных им высказываний. Они не только отрицают исторический подход к событиям, игнорируют и извращают факты: в их словах прежде всего слышна антисоветская злоба.

Следует сказать, что группа авторов, стоящих на позициях ревизионизма, развивает и другую точку зрения. Потсдамская конференция, заявляют они, не имела сколько-нибудь существенного значения. Она не могла что-либо изменить, так как «все было решено до нее», в дни, когда Советская Армия пришла в Центральную Европу, заняла Берлин и Вену и освободила Прагу. «Ни Потсдамская конференция, которая оказалась почти ненужной, — восклицает Л. Брод, — ни мирная конференция, которая так и не состоялась, ни предложения и протесты министров иностранных дел, ни действия дипломатии не могли изменить то, что произошло». «На Западе все было выиграно и потеряно между январем и июлем 1945 года…» [14],- вторит ему Р. Томпсон.

Однако ни с той, ни с другой оценкой Потсдамской конференции согласиться, конечно, нельзя. Обе они игнорируют конкретно-историческую обстановку весны — лета 1945 года, отрицают важность решений, которые были согласованы СССР, США и Англией.

Нельзя не отметить, что ревизионистские оценки Потсдамской конференции резко противоречат тем, которые были сделаны вскоре после ее окончания Эттли и Черчиллем. «В общем я считаю, — писал тогда Эттли в послании премьер-министрам английских доминионов, — что мы добились значительного прогресса на пути лучшего взаимопонимания между тремя правительствами и что достигнутые решения являются хорошей основой для дальнейшего продвижения вперед». Что касается Черчилля, то 22 августа 1945 г., выступая в палате общин, он отметил, что «наиболее важные вопросы» в Потсдаме были решены и «решены успешно». Мы можем лишь согласиться с этими высказываниями, которые Л. Вудвард приводит без каких-либо комментариев [15].

На Потсдамской конференции Советский Союз подтвердил свое обязательство вступить в войну с Японией, а У. Черчилль и Г. Трумэн приняли сепаратное решение использовать атомную бомбу, если Токио отвергнет англо-американское предложение от 26 июля 1945 г. о капитуляции. Эти решения, а также оценка роли СССР в разгроме милитаристской Японии и вопрос о влиянии атомной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки на японскую капитуляцию являются предметом многочисленных спекуляций и извращений.

Вопрос о роли Советского Союза в разгроме Японии — один из самых «удобных» для фальсификации его буржуазной историографией. Ведь военные действия Советской Армии в Маньчжурии продолжались недолго, а главное — можно сослаться на «решающее значение» атомных бомб. Отметим, что в этом большинство английских буржуазных историков полностью единодушны со своими заокеанскими коллегами [16].

Версия, которой придерживаются многие западные исследователи, сводится к следующему: СССР, объявив войну Японии 8 августа 1945 г., после применения первой атомной бомбы, не оказал какого-либо влияния на решение японского правительства капитулировать. Более того, вступление СССР в войну против Японии было «невыгодным» для Англии и США, так как им пришлось удовлетворить «чрезмерные требования Москвы».

Пожалуй, первым эту версию начал развивать в 1948 году Дж. Фуллер. Один из параграфов десятой главы его книги «Вторая мировая война, 1939–1945» назван: «Атомная бомба и капитуляция Японии». Фуллер прибегает к различным уловкам, чтобы исказить роль Советского государства в войне с Японией. Так, например, говоря об обращении правительства Японии к СССР с просьбой о посредничестве в переговорах с США и Англией, он делает следующий вывод. «Этот шаг японцев, — отмечает Фуллер, — показывает, что войну можно было закончить в июне на весьма выгодных для Англии и Соединенных Штатов условиях. К этому времени военное могущество Америки расчистило путь к верной и быстрой победе». Что же помешало им на этом пути? Принцип «безоговорочной капитуляции», который «сковывал» действия США и Англии и «расчищал дорогу» Советскому Союзу. «Нет сомнений, — восклицает военный теоретик в работе «Руководство войной, 1789–1961», — что если бы не существовала политическая и стратегическая близорукость, вызванная политикой безоговорочной капитуляции, войну можно было окончить в мае 1945 года и выгодный для союзников мир на Дальнем Востоке был бы достигнут. Если бы она закончилась тогда, Россия не смогла бы вмешаться и все пагубные последствия ее вмешательства были бы избегнуты. Если бы все это было сделано, не было бы необходимости сбрасывать две атомные бомбы» [17]. Так, начав с нападок на принцип безоговорочной капитуляции, Фуллер заканчивает свою тираду оправданием атомных бомбардировок!

Иначе излагает вопрос Черчилль. Он утверждает, что после испытания атомной бомбы, произведенного США накануне открытия Потсдамской конференции, 16 июля 1945 г., понял, что победа над Японией предрешена.«…Нам больше не нужны были русские. Конец войны с Японией больше не зависел от участия их армий в финальной и, возможно, длительной схватке. Мы не нуждались больше в их расположении», — восклицает он. «Японцы были — мы теперь это точно знаем — абсолютно разгромлены и искали мира в июле 1945 года», — как бы поддерживает его С. Кинг-Холл. Принимает эту несостоятельную точку зрения и А. Верт [18].

Но если это было действительно так, то почему Вашингтон так беспокоила позиция СССР? «Я успокоился, когда услышал от Гопкинса, — вспоминал впоследствии Г. Трумэн о докладе Г. Гопкинса, вернувшегося в начале июня 1945 года из Москвы, — что Сталин верен договоренности, достигнутой в Ялте о вступлении России в войну против Японии. Наши военные эксперты считали, что вторжение в Японию обойдется по крайней мере в 500 тыс. американцев убитыми, даже при условии, что японские войска будут оставаться в Китае. Русское вступление в войну против Японии было для нас крайне важным» [19].

По данным разведотдела военного министерства США, к середине июля 1945 года Япония имела на островах метрополии 2 млн. солдат, в Китае, Корее и на Тайване — еще 2 млн. и на остальных оккупированных территориях-около 1 млн. «В июле (1945 года. — Г. Р.) мы понимали, — писал Г. Стимсон, — что существует реальная возможность того, что японское правительство может решить сопротивляться до конца во всех районах Дальнего Востока, находящихся под его контролем. В этом случае союзники столкнулись бы с чрезвычайно трудной задачей уничтожения пятимиллионных вооруженных сил и пяти тысяч боеспособных самолетов, принадлежащих народу, который уже достаточно продемонстрировал свою способность бороться буквально до конца» [20]. Отсюда и заинтересованность Вашингтона в военной помощи СССР на Дальнем Востоке, заинтересованность, которую задним числом игнорируют многие английские авторы!

Отметим, что американский историк Г. Алпровитц, прилагающий много усилий, для того чтобы «доказать», будто Г. Трумэн и американские военачальники уже в мае — июне 1945 года пришли к выводу о готовности Японии капитулировать, вынужден признать, что президент США отправился в Потсдам с целью «получить определенное заявление» Советского правительства о вступлении СССР в войну против Японии. И не случайно даже после испытания атомной бомбы, когда конференция начала свою работу, Г. Трумэн добивался, как он сам свидетельствует, соответствующего обязательства СССР, а 24 июля 1945 г., через два дня после того, как Трумэн и Черчилль решили использовать атомную бомбу против Японии, Объединенный комитет начальников штабов (с участием англичан!) принял резолюцию: «Необходимо поощрять вступление России в войну против Японии. В связи с этим, с целью поддержания способности вести войну, ей следует предоставить такую помощь, которая является необходимой и практически возможной» [21]. Доводы Фуллера — Черчилля и иже с ними, таким образом, не выдерживают испытания историческими фактами.

Надо сказать, что многие буржуазные авторы, тем не менее, стараются доказать, будто Советский Союз, помощь которого Англии и США якобы была «больше не нужна», объявил войну Японии лишь для того, чтобы получить «обещанное вознаграждение». Одним из первых с этим «тезисом» выступил Черчилль. «Россия объявила войну 8 августа, лишь за неделю до вражеской агонии, — писал он. — Тем не менее она заявила о своих полных правах в качестве воюющей стороны». Советское правительство боялось, что Япония капитулирует раньше, чем оно «сможет без особого труда пожать плоды, обещанные ему в Ялте», — заявляет У. Макнейл. Об этом же пишут лейбористы М. Фут, Дж. Биггс-Дэвисон, биограф К. Эттли, Ф. Уильяме, Л. Брод, Д. Томсон [22].

Надо сказать, что версия Фуллера — Черчилля вызывает возражения у некоторых английских исследователей. Так, Ф. Джонс, X. Бортон и Б. Пирн в книге «Дальний Восток, 1942–1946», изданной Королевским институтом международных отношений, справедливо подчеркивают, что объявление Советским Союзом войны стало «сокрушительным ударом» для Токио. Именно это, добавляют они, усилило позиции тех, кто выступал за принятие предложения США, Англии и Китая о капитуляции. Сомнения по поводу «решающего значения» атомной бомбы для победы над Японией выражает Б. Гарднер. Он считает, что если атомная бомбардировка Хиросимы и Нагасаки и сократила войну, то всего на две-три недели. Косвенным образом признает огромное значение, которое имело объявление войны Японии Советским Союзом, и Дж. Эрман. «Интересно проследить реакцию японцев на этот шаг Советского правительства» [23],- пишет он и рассказывает о заседаниях Высшего военного совета и правительства Японии 9-10 августа 1945 г., закончившихся принятием решения о капитуляции. Тем не менее голоса тех, кто выступает за объективный подход к оценке роли СССР в войне с Японией, пока еще слабы.

Анализируя высказывания буржуазных английских авторов, давая им оценку, следует подчеркнуть, что роль СССР в войне с японским милитаризмом не исчерпывается военными операциями, проведенными Советской Армией после 8 августа 1945 г. в Маньчжурии. В течение всей мировой войны Советский Союз, как известно, сковывал почти все силы Квантунской армии (в 1945 г. — более 1 млн. чел.). Об этом «забывают» и Черчилль, и Фуллер, и Уильямс. Сокрушительные удары Красной Армии, нанесенные фашистскому вермахту под Москвой, Сталинградом, под Орлом и Курском, произвели, как признается в коллективной работе английских историков, глубокое впечатление на японские правящие круги [24]. Таким образом, Советское государство уже в 1941–1944 годах оказало серьезную помощь своим западным союзникам.

Объявляя войну Японии, СССР руководствовался как своим союзническим долгом, так и желанием сократить сроки мирового конфликта. Перейдя в наступление на рассвете 9 августа, советские войска в первые же сутки боевых операций продвинулись на 50-150 км. Сокрушительные удары, нанесенные Квантунской армии — основной сухопутной армии Японии, — привели к резкому изменению всей военно-стратегической обстановки на Дальнем Востоке и непосредственно повлияли на решение японского правительства о капитуляции. «Мы получили огромное потрясение от атомной бомбы, сброшенной на Хиросиму. Вступление сегодня утром в войну Советского Союза ставит нас в безвыходное положение и делает невозможным дальнейшее продолжение войны», — заявил 9 августа 1945 г. премьер-министр Японии Судзуки на заседании Высшего военного совета. Не столько атомная бомбардировка Хиросимы, сколько действия Советской Армии нанесли японскому империализму «смертельный удар», подчеркивают прогрессивные японские историки [25].

Английские мемуаристы и историки старательно замалчивают тот факт, что начиная с Потсдамской конференции реакционные круги США и Англии, особенно Черчилль, стали смотреть на атомную бомбу как на средство запугивания и шантажа Советского Союза, как на силу, способную навязать ему свои условия при мирном урегулировании. Об этом свидетельствует одно из немногих откровений — запись в дневнике фельдмаршала Брука, из которой видно, что Черчилль уже после испытания атомной бомбы стал тешить себя мыслью, что ее можно будет использовать как орудие диктата Советскому Союзу. Что касается самого Черчилля, то он только в 1957 году в предисловии к однотомному варианту своих воспоминаний раскрыл суть своих планов: «Век атома изменил отношения между великими державами… Мне даже приходило в голову, что мирная демонстрация воздушной мощи (после предварительного уведомления) над главными советскими городами наряду с информацией советских лидеров о наших некоторых технических достижениях могла бы заставить их занять более дружественную и здоровую позицию». Атомные бомбы были применены, пишет английский журналист А. Верт, ссыла-ясь на заявления Трумэна, Бирнса, Стимсона, «главным образом для того, чтобы произвести впечатление на Россию той огромной мощью, которой владела Америка». «Окончание войны с Японией имело значение, но главное заключалось в том, чтобы остановить русских в Азии и сдержать их в- Восточной Европе» [26],- подчеркивает он. И с этим трудно не согласиться.

И только единицы осуждают этот варварский акт, унесший сотни тысяч жизней мирных граждан Хиросимы и Нагасаки. Разве нельзя было, спрашивает Л. Макфэрлан, «продемонстрировать фантастическую разрушительную силу где-то в пустыне», что оказало бы то же самое влияние на Японию. «Ужас Хиросимы и Нагасаки все еще лежит на совести Америки» [21].

Каковы итоги второй мировой войны? Почему Англия, одержав победу, не смогла пожать ее плоды? Чем объяснить, что английский империализм вышел из войны не окрепшим, а ослабленным?

Эти вопросы неизменно возникают перед буржуазными историками, публицистами и государственными деятелями Англии. Чем характерен их подход к ним? Прежде всего он различен. Одни из них пытаются нащупать правильную, по их мнению, «объективную» основу для выводов, другие идут по более легкому и проторенному пути, используя уже известные версии, в том числе модную на Западе версию о «выигранной войне и проигранном мире», третьи вообще стараются уйти от прямых ответов.

Тревога за судьбы английского капитализма в послевоенном мире заметна у авторов многих работ, опубликованных еще в 1944–1945 годах. Одни из них, как, например, публицист П. Метыоз, надеялись, что державы антигитлеровской коалиции, учитывая уроки прошлого, смогут наладить сотрудничество и в мирные дни, после чего «будет обеспечен длительный период мира». Другие, лучше знакомые с настроениями правящих кругов Англии, предусматривали и другую возможность: возвращение к старому антисоветскому курсу. «Русские могут опасаться, — писал в 1944 году известный общественный деятель, член парламента С. Кинг-Холл, — что, поскольку наша цель состоит в том, чтобы работать в направле-нии демократической и, возможно, федеральной Европы, мы можем создать блок, который в один прекрасный день нападет на «большевизм»». Третьи сокрушались по поводу неизбежного ослабления и даже распада британской колониальной империи. В этом отношении характерно высказывание английского социолога Э. Калбертсона в книге «Всеобщий мир» (1944 г.), назвавшего британскую империю «больным человеком» [28].

Однако в подавляющем большинстве книг и брошюр, опубликованных в конце войны и первые послевоенные годы, выражалась надежда на сохранение сотрудничества держав антигитлеровской коалиции. Их авторы нередко подчеркивали, что дружественные отношения между Англией и Советским Союзом приобретают особое значение для укрепления мира и безопасности.

Фултонская речь У. Черчилля, произнесенная в марте 1946 года, а затем открытый переход западных держав на «позицию силы» и «холодной войны» оказали большое влияние как на буржуазную историографию в целом, так и на оценку ею результатов второй мировой войны. С этой точки зрения весьма характерна книга «Мир и сила», опубликованная лейбористским деятелем Г. Батлером в 1947 году. В ней ясно различимы черты лживой версии о «советском империализме». Так, ответственность за срыв сотрудничества между державами антигитлеровской коалиции автор пытается переложить на СССР, который якобы нарушил договоренность, заключенную в Ялте. Батлер не скрывает надежды на то, что «экономические трудности» заставят Советское государство «в течение нескольких десятилетий направлять всю свою энергию главным образом на восстановление разрушенной промышленности и сельского хозяйства» и, следовательно, его роль на международной арене окажется минимальной [29].

Искусственно нагнетая антисоветскую истерию, реакционные круги Англии с конца 40-х годов все больше стали уповать на империализм США — «единственную опору» против коммунистической опасности. Их мнение с достаточной откровенностью выразил реакционный философ Дж. Бэрнхем. В злопыхательской книжонке «Борьба за мировое господство» (1947 г.) он ставил фальшивую дилемму: либо «мировое господство коммунизма», либо добровольное подчинение Соединенным Штатам, которые являются единственной капиталистической дер-жавой, способной создать «мировую организацию». При этом Бэрнхем подчеркивал, что на успех в создании «всемирной некоммунистической федерации» можно надеяться только в том случае, если Соединенные Штаты «сохранят за собой монопольный контроль над атомным оружием и примут на себя ответственность за руководство миром» [30].

Наряду с этим отдельные английские историки не могли пройти мимо опасности, которую несли с собой замыслы международной реакции, опасности, грозившей прежде всего Советскому Союзу. «Используя свою огромную экономическую и финансовую мощь, а также контроль над общественным мнением всего мира, — писал в том же, 1947, году К. Мидлтон, — они (т. е. западные державы. — Г. Р.) могут организовать мощную коалицию против Советского Союза… Обладание западными державами таким страшным оружием, как атомная бомба, уже привело к увеличению опасений у русских…» [31]. И действительно, в 1947 году был создан на антисоветской основе Западный союз во главе с Англией, а в апреле 1949 года — агрессивный блок НАТО — основное орудие реакционных сил.

И Бэрнхем, и ряд английских публицистов и историков признавали, что Англия в первые послевоенные годы не только не могла претендовать на статус великой державы, но и перестала играть сколько-нибудь заметную роль на международной арене. К такому выводу, в частности, пришел Ч. Уэбстер. «Сравнительная мощь Англии», сокрушался он, «совершенно не та», что была 60 лет назад, в пору расцвета английского капитализма, она во многом уступает мощи Соединенных Штатов и СССР. «Выйдя из войны с 3 млрд. фунтов долга на заморском балансе и не имея собственной атомной бомбы (хотя она в значительной мере способствовала успеху американцев в ее производстве), Англия не могла делать ничего иного, как благоразумно следовать за США, что она и делала…», — отмечал М. Фут. «С момента, когда Россия и две говорящие на английском языке нации были вовлечены и борьбу против Германии, Англия стала играть роль младшего партнера», — вторит ему Б. Кольер. «После заключения «великого союза» в 1941–1942 годах, — развивает этот тезис Л. Макфэрлан, — у Британии почти не осталось возможностей играть независимую роль во внешней политике» [32].

Начиная с первых послевоенных лет и до сегодняшнего дня историки и публицисты, политические и военные деятели Англии не перестают искать ответ на вопрос: где, когда и кем были допущены «ошибки», которые повернули ход мирового развития, привели к торжеству сил социализма в ряде стран Европы и Азии? Как уже отмечалось, одним из первых с обоснованием «политических ошибок», имевших роковое значение для исхода войны, выступил Дж. Фуллер. В «проигрыше мира» он обвинял не только Ф. Рузвельта и Д. Эйзенхауэра, но и Черчилля, который, по его мнению, нарушив «равновесие сил» в Европе, «лишил базы» традиционную внешнюю политику Англии и в результате «с помощью Америки открыл ворота Восточной Европы для вторжения русских». Его тезис поддержал другой, менее известный военный историк — Р. Гренфелл. В 1945 году, писал он, США и Англия «прибегли к политике ликвидации «баланса сил» в крайней форме, что привело к самым пагубным последствиям». Мог ли Черчилль что-либо сделать, спрашивает Р. Гренфелл и отвечает: он мог прибегнуть к «решающему аргументу» — пригрозить «переходом на сторону Германии», чтобы заставить США и особенно СССР «не ослаблять» ее [33].

Но можно ли согласиться с этими ревизионистскими выводами? Конечно, нет. Фуллер не мог не знать, что Черчилль во всей политике военных лет руководствовался именно принципом «баланса сил» и делал все возможное, чтобы «не пустить» Советскую Армию в Центральную Европу. Что касается «решающего аргумента» Р. Гренфелла, то, как уже говорилось, такой поворот Черчилль просто не в состоянии был осуществить, как бы он ни хотел этого.

Теория «ошибок» стала весьма модной на Западе. Ей отдали дань многие историки и публицисты Великобритании. Так, например, неудачный для Запада исход войны Ч. Уилмот изображал как результат «главным образом политических и военных ошибок», допущенных их лидерами, и особенно Рузвельтом, Маршаллом и Эйзенхауэром. «Рузвельтизм», его провал — вот главная причина всех бед, обрушившихся на западные державы, считает Б. Кольер. США и Англия забыли о «балансе сил», подчинив его «балансу террора» (намек на принцип «безоговорочной капитуляции»), утверждает он. «Второй раз в течение жизни одного поколения ведущие державы западной цивилизации — США и Великобритания — имели мяч у своих ног после разгрома агрессивных сил… И во второй раз великая возможность установить постоянный мир была потеряна», — отмечал Кинг-Холл, подразумевая под этим международный порядок «западного образца». «Дважды в этом столетии, — приводит Б. Гарднер в качестве эпиграфа к своей книге «Ненужный час. Трагедия 1945» слова известного консервативного деятеля лорда Бутби, — западные державы выиграли мировую войну и проиграли мир. Почему? Я считаю, что главным образом из-за их постоянного отказа признавать политические реальности, без того чтобы изменить их, а также из-за своего неумения постичь суть революции XX столетия». Другие продолжают сожалеть, что правительству Англии во главе с Черчиллем не удалось провести в жизнь свои планы открытия «второго фронта», рассчитанные на захват ключевых позиций сначала на Балканах, а затем и в Центральной Европе. «День 6 июня (1944 г. — Г. Р.) был лебединой песней Англии», — сокрушается Р. Томпсон. Именно в этот день она «перестала быть великой державой», потеряла способность «распоряжаться собственной судьбой» [34].

Выражение «триумф и трагедия», которое Черчилль избрал в качестве названия последнего тома своих воспоминаний о второй мировой войне, желая подчеркнуть неудовлетворенность господствующих классов Великобритании ее исходом, приобрело широкую популярность. Его повторяют многие представители английской буржуазной историографии. Сожаления о «потерянных возможностях» у некоторых из них непосредственно соседствуют с измышлениями о «коммунистической агрессии», угрозе «западному миру», которая якобы исходила и исходит от СССР. «В обстановке второй мировой войны, — писал в 1956 году в предисловии к нью-йоркскому изданию «Стратегии» Б. Лиддел Гарт, — погоня за триумфом была обречена стать трагедией и бесполезностью. Полный разгром немецкой армии расчистил дорогу для преобладания Советской России на континенте Евразии и безграничного распространения коммунистической мощи во всех направлениях». А раскол мира на две системы — социализм и капитализм — А. Тойнби сравнивает с «мировой катастрофой». Западные державы «выиграли войну, но потеряли мир», потому что в Центральной и Восточной Европе, а также на Балканах возникли новые социалистические государства, с неудовольствием объясняет лорд Стрэнг [35].

И лишь немногие признают прогрессивный характер борьбы, которая велась в 1939–1945 годах народами против сил фашизма и милитаризма. «Будущие историки, — пишет А. Тейлор, имея в виду буржуазных историков Англии, — могут смотреть на войну как на длительную борьбу за «баланс сил» в Европе или за сохранение империи. Те, кто жил во время нее, представляли дело иначе. Английский народ стремился разгромить Гитлера и национал-социализм…» [36].

К сожалению, такие выводы крайне редки. События 1941–1945 годов, взаимоотношения стран антигитлеровской коалиции, внешнеполитическая деятельность Советского Союза остаются, как правило, вне сферы анализа историков критического направления. Разоблачение буржуазных фальсификаций истории второй мировой войны, в том числе принадлежащих перу английских авторов, утверждение исторической правды — важная задача советской исторической науки.