Правду! Ничего, кроме правды!!

Т о м а с М о р

Д ж о

Т о м м а з о К а м п а н е л л а

Ж е н щ и н а

Г р а к х Б а б е ф

Ф и л и п п е Б у о н а р р о т и

Л е т и ц и я Б у о н а п а р т е

Н а п о л е о н Б о н а п а р т

С а н о в н и к

Ш а р л ь Ф у р ь е

К л о д е т т

Д ю ж а р д е н

Ф р а ж о н

Р о б е р т О у э н

Р о б е р т О у э н-младший

Н и к о л а й П а в л о в и ч, великий князь (затем Николай I)

П е р в ы й г е н е р а л

В т о р о й г е н е р а л

А н р и С е н - С и м о н

П р о с п е р

А л е к с а н д р Г е р ц е н

Н и к о л а й Ч е р н ы ш е в с к и й

Ш е ф ж а н д а р м о в

Ж а н д а р м с к и й г е н е р а л

П е р ч а н к и н

Г е р м а н Л о п а т и н

Э л е о н о р а (Т у с с и) М а р к с

М о л о д о й р е в о л ю ц и о н е р (его голос за сценой)

ПРОЛОГ

На сцене под звездным небом герои пьесы — люди разных эпох, соответственно одетые. Это: Томас Мор, Томмазо Кампанелла, Гракх Бабеф, Филиппо Буонарроти, Шарль Фурье, Роберт Оуэн, Анри Сен-Симон, Александр Герцен, Николай Чернышевский, Гавриил Перчанкин, Герман Лопатин.

Т о м а с М о р. Меня зовут Томас Мор. В свое время я прославился в Лондоне как честный адвокат и меня сделали лордом-канцлером Королевства Английского… В благодарность за такое повышение полагалось бы расстаться с привычкой быть во всем честным и справедливым… Но я не пожелал этого сделать… Как и всякому человеку, мне хотелось счастья… Но было так, как было.

Т о м м а з о К а м п а н е л л а. Как странно — и мои лучшие друзья, и мои злейшие враги советуют мне одно и то же: «Кампанелла, смирись!», «Кампанелла, покайся — и ты вернешься к жизни…» Вернешься к жизни? Но разве я с ней расставался? Если меня терзает боль пыток — значит, я жив! Если меня пронизывает холодная сырость моего подземелья — значит, я жив! Если каждому моему движению мешают кандалы — значит, я жив! Все тридцать три года, проведенных в каменных гробах тюрем и подземелий, я жил! Я думал, я сочинял ученые трактаты. Я писал стихи… Я любил… Так было!

Г р а к х Б а б е ф. Добрый вечер, друзья мои. Я готов к тому, чтобы погрузиться в вечную ночь. Меня связывает с жизнью лишь тонкая нить. Завтра она оборвется, и человека, которого звали Гракх Бабеф, не станет. Когда-нибудь, когда утихнут преследования, когда люди вздохнут свободнее, они разыщут мои рукописи… И они осуществят то, о чем мы мечтали… Они узнают, что мы не только мечтали, но и беззаветно боролись за свои идеалы… Но победить мы не смогли… Так было! Историю не переделаешь!

Ф и л и п п о Б у о н а р р о т и. В этот день мы ждали приговора. На скамье подсудимых я, Филиппо Буонарроти, верный друг и соратник Гракха Бабефа по заговору во имя равенства, поклялся — если останусь жив — поведать потомкам о нашем времени, о нашей борьбе за справедливость. И если иной, услышав мой рассказ, недоверчиво воскликнет: «Неужели это не выдумано, неужели именно так и было?» — я с чистой совестью отвечу: именно так!

Ш а р л ь Ф у р ь е. Еще в ранней юности я, Шарль Фурье, сын купца, выросший в лавке, поклялся в вечной ненависти к торговле… Позднее я понял, что ненавидеть надо весь наш общественный строй, основанный на эгоизме и лжи… Тогда я стал искать путь к другой, честной и справедливой, жизни. И я нашел его!

Р о б е р т О у э н. Господа! Или лучше я скажу — товарищи мои! За мою долгую жизнь меня не раз безудержно нахваливали, а еще чаще поносили и третировали… Не мне судить — чего я больше заслуживал… Но не будь я Робертом Оуэном, которого вы все хорошо знаете, если я хоть когда-нибудь был не честен и хоть когда-нибудь подумал о своем благе раньше, чем о вашем… Я надеюсь, у вас нет сомнений, что так оно и было…

С е н - С и м о н. Вот уже две недели я — Анри Сен-Симон — питаюсь хлебом и водой, работаю без огня; я продал все, вплоть до одежды, чтобы оплатить переписку моих трудов. До такой нужды меня довела страсть к науке и к общественному благу. Многое было в моей жизни… было и это…

А л е к с а н д р Г е р ц е н. Я горячо люблю Россию, но вынужден жить на чужбине… Я так верил в победу новой революции в Европе, а увидел ее разгром… Я одинок, в душе моей разлад и смятение… К концу жизни у меня даже было искушение переписать некоторые страницы моих воспоминаний… Но тогда перед вами предстал бы не я, не Александр Герцен, а кто-то иной… Нет! Будущему важно знать прошлое таким, каким оно было. Историю не перепишешь!

Н и к о л а й Ч е р н ы ш е в с к и й. У нас будет скоро бунт… И я — Николай Чернышевский — буду непременно участвовать в нем… Нужно только одно — искру, чтобы поджечь все это… Меня не испугают ни грязь, ни пьяные мужики с дубьем, ни резня.

П е р ч а н к и н. Личное мое имя мало кто знает. Зовут меня Гавриил. По отечеству Константинов. По фамилии буду Перчанкин. Но звание мое известно всему роду людскому. Я — русский рабочий. А то, что из русских рабочих именно я, Перчанкин, оказался первым, до кого дошли идеи пролетарского Интернационала, основанного Карлом Марксом, — так что ж тут скажешь? Кто-то ведь должен быть первым. Так было.

Г е р м а н Л о п а т и н. В Третьем отделении собственной его величества канцелярии хранится мое дело. В нем записано: «Герман Лопатин опасный враг установленного порядка… подвергался арестованию шесть раз, из коих единожды был освобожден за недостатком улик и пять раз совершал дерзкие побеги…» После седьмого ареста мне бежать не удалось. Я был приговорен к пожизненному заключению… Но если бы мне выпало начать жизнь сызнова — я бы сказал себе: пусть все будет так, как было!

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Томас Мор сидит в кресле, возле невысокого столика, на красных бархатных подушках. Он одет в дорогой камзол, отороченный мехом, на нем широкая (типа берета) шапка, вокруг шеи золотая цепь с орденом подвязки. В руке у Мора гусиное перо. Перед ним толстая стопка исписанных листов. Напротив него сидит человек в простой одежде. На коленях он держит узелок. Мор перевернул лист.

Т о м а с М о р. …И ни одного нищего, понимаете, Джо?! На острове Утопия нет ни одного нуждающегося, ни одного нищего. Каждая семья занимает уютный дом, причем во всех окнах вставлены стекла!

Д ж о. И всего вдоволь? И еды, и питья, и одежды?

Т о м а с М о р. Секрет прост: там все работают. В работе выявляются способности людей. Если какой-нибудь кузнец, сапожник или столяр проявит себя на научном поприще — его переводят в ученые.

Д ж о. Это же замечательно, сэр Томас!

Т о м а с М о р. И напротив, если ученый долгое время ничем себя в науке не проявит — его переведут обратно в ремесленники.

Д ж о. А это еще замечательнее! Моя бы воля — я бы у нас, в Англии, тоже завел такой порядок!

Т о м а с М о р. Денег в Утопии не существует вовсе. За ненадобностью.

Д ж о. А как же тогда вот с этим? (Показывает и встряхивает мешочек с золотыми.)

Т о м а с М о р. Золото у них идет главным образом на кандалы. В тяжелые золотые цепи заковывают опасных преступников.

Д ж о. Подумайте!..

Т о м а с М о р. Драгоценностей жители Утопии тоже не признают. Зачем, говорят они, восхищаться сомнительным блеском жемчужины или самоцветного камушка, если можно созерцать звезды и даже само солнце! Не признают они и разницу в одежде как признак достоинства или недостатка. И в самом деле — разве не безумие думать, что ты более благороден, если носишь одежду из тончайшей шерсти? Ведь эту шерсть, хотя бы и самую тонкую, носила овца, но при этом оставалась глупой овцой…

Д ж о. Остроумно сказано, сэр Томас!

Т о м а с М о р. Утопийцы не могут понять, почему какой-нибудь медный лоб, у которого ума не больше, чем у пня, и который столь же бесстыден, как и глуп, имеет у себя в подчинении многих умных и хороших людей исключительно по той причине, что ему досталась куча золотых монет?!

Д ж о. В самом деле — почему, сэр Томас? Почему в нашей жизни все совершенно наоборот?! Да провалиться мне, если я вижу в ней хоть какой-нибудь след справедливости. Можно ли назвать справедливым, что одни ничего не делают, живут только лестью да изобретают лишь новые удовольствия — про это вы верно написали, — а другие — земледельцы, угольщики, рабочие, без которых не было бы вообще никакого общества, — живут как скоты?!

Т о м а с М о р. Поэтому я и утверждаю, что все нынешние правительства являются не чем иным, как заговором богачей, заботящихся о своих личных выгодах.

Д ж о. Как это верно все, что вы говорите, сэр Томас. Как смело… Хорошо, что у нас есть люди, которые не боятся так говорить и писать. Но как жаль, что не все думают так же, как мы с вами…

Т о м а с М о р. Вы в самом деле верите мне, Джо? Вы верите, что справедливые порядки, описанные в моей книге, восторжествуют?

Д ж о. Верю. В хорошее всегда охотно верится. Правда, вера это одно, а жизнь — совсем другое. Мне каждый день надо и есть, и пить, и семью напитать. Вот почему, сэр Томас, вы уж не обижайтесь на меня, взял я этот мешочек с золотыми… Работа есть работа. Пойдемте, сэр Томас.

Т о м а с М о р. Знаю, Джо. Работа есть работа.

Бьют часы.

Джо развязывает узелок, встает и надевает темную рубаху, натягивает на руки черные перчатки по локоть, набрасывает на голову мешок с прорезями для глаз. Он поднимается и глухо произносит:

Д ж о. Сэр Томас Мор, бывший председатель палаты общин и лорд-канцлер Королевства Английского. По приговору суда ты подлежишь мучению и четвертованию. Однако, по милости короля, эта казнь заменена тебе простым отрубанием головы, каковое и надлежит мне над тобой совершить сего дня, седьмого июля, от рождества Христова тысяча пятьсот тридцать пятого года.

Т о м а с М о р. Избави, боже, моих друзей от такой милости!

Д ж о. Сэр Томас Мор, пойдемте. Пойдемте, сэр Томас Мор.

Т о м а с М о р. Да, Джо, пора… Впрочем… подожди чуть-чуть. Я должен дописать последнюю страницу.

Д ж о (снимает с головы мешок). Хорошо, сэр Томас, вы не торопитесь, я подожду… Как это верно то, что вы написали! Правительство — заговор богачей… Как это смело!

Томас Мор пишет, потом читает вслух.

Т о м а с М о р. Если смотреть в чистую гладь озера, можно увидеть небо. Глядя в честную книгу — люди могут увидеть будущее. Пусть правда не в том, что страна Утопия где-то есть, а в том, что к такому разумному порядку придут все государства. Я твердо верю в это.

Томас Мор посыпает бумагу песком. Джо снова надевает на голову черный мешок и протягивает руки.

Д ж о. Сэр Томас Мор, пойдемте. Пойдемте же, сэр Томас Мор.

Т о м а с М о р. Пойдем, палач. Ты поможешь мне взойти на помост. Обратно я уж как-нибудь сам спущусь.

Уходит, сопровождаемый палачом, вытянувшим вперед руки.

На столе, в луче света, остается стопка листов — книга.

С мокрых стен каземата, расположенного внутри крепостной башни, мерно скатываются капли. В каменном мешке — темно. Только сверху, из небольшого отверстия, заменяющего окно, падает тоненький луч солнца. Человек в жалких лохмотьях, с цепями на руках и ногах, прикован к кольцу в стене. Это Томмазо Кампанелла. Он жадно читает, подставляя книгу под луч света. При каждом его движении звенят цепи.

К а м п а н е л л а (читает). «Золото у них в Утопии идет главным образом на кандалы. В тяжелые золотые цепи заковывают опасных преступников…» (Оторвавшись от книги.) Милый, наивный сэр Томас Мор… Вот уже сто лет прошло со времени опубликования твоей благородной книги, а в мире все так же достойные терпят мучения, а господствуют негодяи.

Пока Кампанелла говорит, слышится лязг отпираемой двери, легкий стук каблуков по каменным ступеням, и в камеру спускается женщина, закутанная в плащ с капюшоном, и мы видим молодое красивое лицо. Кампанелла, не оборачиваясь, смотрит в книгу.

К а м п а н е л л а. Я не сомневаюсь, что название твоей книги станет нарицательным и все подобные несбыточные мечты будут называть утопиями.

О н а. Я племянница начальника тюрьмы. Я люблю этого человека со странным именем — Кампанелла. По-итальянски это значит — колокол…

К а м п а н е л л а. Нет, сэр Томас, этого мало — написать книгу о вымышленной счастливой стране.

О н а. Его бросили в тюрьму, когда ему было двадцать три года, обвинив в том, что он враг всех законов — и земных и небесных…

К а м п а н е л л а. Надо предложить людям реальный путь…

О н а. С тех пор вот уже восемнадцать лет инквизиторы держат его в тюрьмах, крепостных казематах, монастырских подвалах…

К а м п а н е л л а. Реальный путь к улучшению жизни…

О н а. Во время пыток он не раз терял сознание… Но ни разу не потерял мужества.

К а м п а н е л л а. Я предлагаю людям построить для всеобщего примера город…

О н а. Да, я люблю этого человека. Поэтому я прихожу к нему в камеру, хотя знаю: если меня застанут здесь — я погибла.

К а м п а н е л л а. Прекрасный новый город…

О н а. Он тоже любит меня.

К а м п а н е л л а. Этот новый город я назову — Город Солнца…

О н а. Я могу приходить к нему только в это время, когда происходит смена караула… Но именно в это время в его камеру проникает луч солнца… Кампанелла, я пришла… Я здесь, Кампанелла…

К а м п а н е л л а. Подожди, подожди! Солнце сейчас уйдет отсюда… Вот последние мгновения света… Всего несколько минут в сутки я могу смотреть в книги… (Жадно вглядывается в страницы.) О, благородный сэр Томас Мор!

Свет меркнет. Кампанелла опускает книгу.

…Вот и все. Снова тьма.

О н а. Как же ты пишешь, Кампанелла, если краткое время света ты тратишь на чтение?

В камере становится все темнее, и постепенно свет меркнет совсем.

К а м п а н е л л а. Я пишу «Город Солнца» в темноте. Вожу пером на ощупь… Рука, изувеченная пыткой, нестерпимо ноет и еле держит перо… Но Город Солнца так отчетливо, так ясно стоит перед моим взором, будто я хожу по его улицам, разговариваю с жителями…

В подземелье темно, только звон цепей говорит о жестикуляции, сопровождающей речь Кампанеллы.

…Я всегда вижу его залитым солнцем. Все здесь радует глаз. У жителей, благодаря физическим упражнениям, образуется здоровый цвет кожи, они делаются статными и красивыми. С детского возраста им прививают любовь к труду и знаниям. Девочки и мальчики обучаются наукам совместно. Опытные учителя ведут детей к городским стенам. Стены расписаны превосходной живописью, отражающей содержание наук.

О н а. Кампанелла, вспомни ученого монаха, которого ты встретил когда-то во дворе тюрьмы… он тоже не пожелал отречься от своего учения…

К а м п а н е л л а. Те, кто знает большее число искусств и ремесел, пользуются в Городе Солнца наибольшим почетом. И всегда у них все в изобилии, потому что каждый стремится быть первым в работе.

О н а. Этого монаха звали Джордано Бруно. Его сожгли на костре, от него ничего не осталось, кроме имени, которое тоже скоро забудут. Ты хочешь такой же участи?

К а м п а н е л л а. Тюрем в Городе Солнца нет… Нет там ни палачей, ни карателей, дабы не осквернять государства…

О н а. Я заклинаю тебя, Кампанелла, именем Христа и святой девы, одумайся! Против тебя замышляется новое страшное злодеяние…

К а м п а н е л л а. Тираны во всех странах будут ненавидеть Город Солнца. Они будут делать все, чтобы правда о нем не распространилась среди их народов…

О н а. К начальнику тюрьмы приходили высшие сановники из Святой службы… Они принесли разрешение от самого папы подвергнуть тебя новой страшной пытке. Я стояла в трапезной за колонной и все слышала. Я видела папскую грамоту с большой восковой печатью, подвешенной на красных шнурах…

К а м п а н е л л а. Людям, на долю которых выпадет счастье первыми вступить на путь новой жизни, придется столкнуться с многочисленными и лютыми врагами. Но они будут непобедимы!

О н а. На этот раз пытка будет продолжаться сорок часов! Сорок часов подряд!! Они тебя окончательно искалечат, они медленно и мучительно выдавят из тебя жизнь… Они все равно заставят тебя сказать все, что им нужно. Все равно заставят!

К а м п а н е л л а. О нет, женщина! «Кампанелла пыток не боится!» Это не мои слова. Так записали сами инквизиторы в своих протоколах. И тут они правы. Кампанелла пыток не боится! Он еще раз докажет, что человек свободен! Он докажет, что свободная воля несокрушима… Пусть терзают мое тело. В нем уже и так мало сил. Я весь в горстке мозга. Но убить меня уже нельзя. Нельзя убить мысль, как нельзя убить солнце. Оно взойдет несмотря ни на что!! Солнце! Я вижу тебя через стены, через тьму! Вижу твой яркий свет! Я вижу!!

И тогда на мгновение становится светло, Кампанелла стоит, протягивая закованные руки в сторону как бы видимого им солнца.

Вверху, в глубине сцены, высвечивается тюремное окно. К решетке прильнул человек. Этот жгучий брюнет — Филиппо Буонарроти. Напротив его окна угол здания монастыря св. Якова в Париже. На остроконечной крыше крыльца — красно-бело-синий флаг революции. На стене размашисто написано углем (или мелом) — «Равенство!».

Б у о н а р р о т и. Я вижу из окна моей тюрьмы монастырь святого Якова. Славное здание! Именно здесь, ровно за сто пятьдесят лет до взятия Бастилии, был похоронен бежавший во Францию Томмазо Кампанелла. И в этих же стенах с первых дней Великой французской революции обосновались якобинцы. Здесь звучали пламенные речи Робеспьера и Сен-Жюста… Здесь выступал Гракх Бабеф…

Появляется Гракх Бабеф. Он в камзоле и в белой рубашке. Длинные каштановые волосы обрамляют бледное со впалыми щеками лицо. Он решительно подходит к стене и к слову «Равенство» дописывает: «Без лжи!»

Б а б е ф. Наивные люди, прекраснодушные мечтатели — Томмазо Кампанелла, Томас Мор… Утописты! Разве можно с помощью заманчивых картин будущего уговорить богачей расстаться с собственностью и наравне со всеми идти работать?! Даже революция все еще не может с ними разделаться. Буржуа под именем народных представителей захватили власть. Поэтому те, кто утверждает, что революция окончена, — враги народа.

Б у о н а р р о т и. Ты прав, Бабеф! Но кто мог тогда подумать, что до раскрытия нашего заговора и до твоей смерти осталось всего несколько недель.

Б а б е ф. О, как ненавидят нас богатеи! «Если у вас нет оружия, — кричал один из них, — берите дубины; если нет дубин, вырывайте кости ваших родных и бейте по революционерам!» Вот до чего!! Что ж, господ собственников убеждает только один аргумент — «национальная бритва» — гильотина. Надо железной рукой подавить противников грядущей коммуны… Вы бросаете нас в тюрьмы — мы сметем вас с лица земли!.. Мы сломим диктатуру богатых и установим диктатуру бедных…

Б у о н а р р о т и. Наш заговор был раскрыт с помощью предателя. Но и на суде ты был прекрасен, Бабеф!

Б а б е ф. Пусть наше мужество послужит сигналом к пробуждению народов. Пусть они поднимутся на последний, решительный бой!

Б у о н а р р о т и. Когда тебе вынесли приговор, ты выхватил кинжал и ударил себя в грудь…

Бабеф стоит, спокойно глядя перед собой и скрестив руки на груди.

…Началось смятение. Я призвал народ, заполнявший зал, на помощь… Но сотни штыков взметнулись и пресекли движение…

Б а б е ф. У гнусных буржуа есть еще сила, которую они могут выставить против народа… Когда правительство и представляемая им порочная каста потеряли всякий стыд, когда власть стала преступной и хочет оставаться таковой, она окружает себя штыками…

Б у о н а р р о т и. Твой самодельный кинжал сломался. Лезвие так и осталось вонзенным у самого сердца. Последнюю ночь ты провел в жестоких мучениях. Утром восьмого мая тысяча семьсот девяносто седьмого года под бой барабанов и артиллерийский грохот ты был расстрелян залпом взвода солдат во дворе тюрьмы. Многое я вспомнил и передумал за долгие годы заключения. Ты был прозорлив, Бабеф, когда с тревогой говорил мне: «Не стоим ли мы сейчас перед возможностью военного правительства, которое в интересах богатых подавит народ?» Я не придал серьезного значения твоим словам и даже не вспомнил тогда об одной случайной встрече…

Слышен цокот копыт, побрякивание уздечек, резкий стук в дверь.

Г о л о с и з - з а д в е р и. Кто это? Кто здесь?

Г о л о с Б у о н а р р о т и. Именем революции — отворите!

Дверь отворяется. Небольшая светлая прихожая.

Г о л о с. Синьора Летиция! Синьора Летиция!..

Буонарроти входит в прихожую. Он опоясан красно-бело-синим шарфом комиссара революционного Конвента. На нем мундир, шпага, треуголка. Появляется хозяйка дома.

Б у о н а р р о т и. Добрый вечер, гражданка. Как вас зовут?

Л е т и ц и я. Летиция Буонапарте, синьор.

Б у о н а р р о т и. Я чрезвычайный комиссар Конвента Французской республики на Корсике. Занимаюсь конфискацией имущества аристократов и контрреволюционеров. Целыми сутками в походе. Прошу разрешения переночевать в вашем доме, гражданка Буонапарте.

Л е т и ц и я. В нашем доме? Это большая честь для нашей семьи, гражданин Комиссар… Но у нас большая семья… Была, правда, свободная комната одного из моих сыновей. Он служит во Франции. Но и он сейчас дома.

Б у о н а р р о т и. Вот и отлично: ваш сын солдат и я в походе — значит, мы оба умеем обходиться без комфорта.

Л е т и ц и я. Тогда, пожалуйста, сюда, гражданин комиссар. Я пришлю вам вина и мяса.

Б у о н а р р о т и. Благодарю, я не голоден. Спокойной ночи.

Летиция поднимает светильник и освещает лестницу. Буонарроти поднимается. Стучит и входит в маленькую комнату, где за столом, с пером в руке, сидит небольшого роста лейтенант в ярком артиллерийском мундире с красным воротником, на который падают длинные волосы. Его плащ, треуголка и шпага висят на стене. При виде комиссара Конвента лейтенант вскакивает и вытягивается.

Б у о н а р р о т и. Здравствуйте, лейтенант. Я комиссар Конвента Филиппо Буонарроти.

Б о н а п а р т. Здравствуйте, гражданин комиссар. Лейтенант артиллерии Наполеон Буонапарте. Нахожусь в отпуске.

Буонарроти снимает треуголку и шпагу, кладет на стул.

Б у о н а р р о т и. Чем заняты в столь позднее время, молодой человек?

Б о н а п а р т. Не стоит внимания, гражданин комиссар… Литературные опыты.

Б у о н а р р о т и. Разрешите взглянуть? (Берет лист, читает.) «Да, я чувствую, что она, — ах, смею ли я выразить райское блаженство этих слов? — что она любит меня… любит меня!.. Как это возвышает меня в собственных глазах!.. Как я благоговею перед самим собою с тех пор, что она любит меня!..» Где-то я нечто подобное читал…

Б о н а п а р т (смущенно). Это слабое подражание Гете. «Страданиям молодого Вертера»…

Б у о н а р р о т и. «Страданиям молодого Вертера»? Что ж, очень мило… Только, говоря по чести, молодой офицер мог бы заниматься чем-нибудь более полезным для республики и революции.

Б о н а п а р т. Это способ отдыхать, гражданин комиссар. Перемена работы.

Б у о н а р р о т и. А кстати, почему вы в отпуске в такое тревожное время?

Б о н а п а р т. Мне пришлось испросить отпуск, чтобы немного поправить положение семьи. Наш отец умер несколько лет назад. Семья разорилась и страшно бедствует. Братья не могут ничего заработать.

Б у о н а р р о т и. Невеселое положение… Немало забот легло на ваши юные плечи, лейтенант.

Б о н а п а р т. Однако в отпуске я не теряю времени. Я и здесь много работаю для армии.

Б у о н а р р о т и. Что же можно, сидя дома, делать для армии?

Б о н а п а р т. Прежде всего — учиться. Серьезная война требует серьезных знаний. Я изучаю математику, фортификацию, астрономию, картографию. А главное — артиллерию. Я верю в ее великое будущее. Наши генералы этого совершенно не понимают. Впрочем, генералы обычно готовы к прошлой войне, а не к той, которую они ведут.

Б у о н а р р о т и. Ну уж, ну уж… Революция выдвинула многих талантливых полководцев-патриотов.

Б о н а п а р т. Много хороших — это не всегда хорошо.

Б у о н а р р о т и. Вы, кажется, любите парадоксы, гражданин Буонапарте?

Б о н а п а р т. Уверяю вас: один плохой главнокомандующий — лучше, чем два хороших. В армии необходимо полное единоначалие. Больше того, чтобы выигрывать войны, полководец должен быть хозяином всех ресурсов страны.

Б у о н а р р о т и. Странная идея для республиканца и солдата революции…

Б о н а п а р т. Так учит история. Цезарь долгое время подчинялся римскому Сенату, который, подобно нашему Конвенту, не всегда знал, чего он хочет. Ганнибалом помыкали скупые купцы Карфагена. Тюренн и принц Конде́ зависели от капризов французского двора, Суворов — от любовников своей императрицы…

Б у о н а р р о т и. Гражданин лейтенант, вы не находите кощунственным сравнивать порядки в рабовладельческих республиках и при дворцах реакционных монархов с порядками, установленными революцией?

Б о н а п а р т. Я говорю не о порядках, а о беспорядках. В революционной армии их должно быть меньше, чем в армии феодалов.

Б у о н а р р о т и. Армия Французской республики бесконечно выше любой другой. Наши солдаты свободные люди. Они дерутся, как львы. А крепостных солдат европейских монархий гонят в бой, как стадо баранов. А вы говорите…

Б о н а п а р т. Да, я говорю: лучше стадо баранов во главе со львом, чем стадо львов во главе с бараном!

Б у о н а р р о т и (рассмеявшись). Хорошо сказано! Брависсимо!

Б о н а п а р т. От решительности военного руководителя порой зависят повороты истории… В знаменитый день десятого августа девяносто второго года я был возле Тюильри. Толпы народа с угрожающими криками ворвались в ограду дворца, требуя отречения короля. Перепуганный Людовик, нацепив красную революционную шапку, жалко кланялся толпе из окна… Какой трус!

Б у о н а р р о т и (вставая). А что же, по-вашему, надо было делать?

Б о н а п а р т. Надо было смести пушками эти толпы. Пятьсот — шестьсот человек разнесло бы в клочья. Остальные бы разбежались!

Б у о н а р р о т и. Вы стали бы стрелять из пушек в революционный народ? То есть пошли бы на то, на что не решился пойти феодальный король?

Б о н а п а р т. Если бы я был на стороне контрреволюции. Но я же не на ее стороне.

Б у о н а р р о т и. Тем более удивительно, что подобная мысль могла прийти вам в голову. Может создаться впечатление, что вы опасный честолюбец и мнимый республиканец. Народ оплачивает офицеров революции ценой тяжкого труда. Неуважительное к нему отношение даже в мыслях — преступно.

Б о н а п а р т. Вы правы, гражданин комиссар. Но, поверьте, приведенный пример носит чисто военный характер… Мои республиканские убеждения как раз очень давние и прочные… Я ведь еще в начале революции был секретарем Клуба друзей конституционных свобод… А вот на моем столе лежит набросок брошюры «Ужин в Бокере», где я восхваляю якобинцев…

Буонарроти берет и просматривает брошюру.

…Я решительно за республику, основанную на свободе. Я хорошо понимаю: штыками можно сделать многое, но сидеть на них неудобно!..

Б у о н а р р о т и. Ну, хорошо… Вы человек еще молодой, увлекающийся. И мне хочется верить, что вы честный солдат революции, лейтенант Буонапарте… А теперь давайте-ка спать. Поздно. Ваша кровать покрыта ковром, вот и отлично. (Ложится с краю, накрывается плащом.) Ложитесь рядом, лейтенант. Пора спать.

Наполеон снимает с вешалки плащ, гасит лампу, зажигает ночник, ложится рядом с Буонарроти и тоже укрывается плащом. Несколько мгновений длится молчание. Бонапарту не спится.

Б у о н а р р о т и. Вам не спится, лейтенант?

Б о н а п а р т. Не спится.

Б у о н а р р о т и. О чем вы думаете?

Б о н а п а р т. О семье… о матери.

Б у о н а р р о т и. Понимаю. Заботы — это жесткая подушка… Вы, значит, единственный кормилец семьи… Вот что… Вы тут обмолвились насчет денег… Я как раз получил гонорар за статьи… Я одолжу вам.

Б о н а п а р т. Глубоко признателен, гражданин комиссар, только не смогу принять такого одолжения.

Б у о н а р р о т и. Почему же? Из гордости? Напрасно. Деньги — это пустяки. Я надеюсь дожить до того времени, когда все золото будет брошено в море за ненадобностью, а все люди будут иметь всего вдоволь, так как все будут трудиться.

Б о н а п а р т. Я просто не знаю, смогу ли вернуть долг. Судьба может так разбросать нас, что и не встретимся.

Б у о н а р р о т и. Будем живы — встретимся. (Приподнимается, достает из сюртука пачку ассигнаций и кладет на ночной столик.)

Б о н а п а р т. Спасибо, гражданин комиссар. Я не забуду вашу доброту. Я непременно верну долг.

Прошло 15 лет. По сцене проходит Наполеон. Император одет в скромный серый сюртук и треуголку. За ним идет сановник в расшитом золотом мундире. Он держит, как пюпитр, папку с документами на подпись.

Б о н а п а р т. Что там у вас еще?

С а н о в н и к. Очередной список награжденных орденом Почетного легиона, ваше величество.

Сановник подставляет папку, протягивает перо. Наполеон подписал, затем потеребил ленточку Почетного легиона на груди сановника.

Б о н а п а р т. Поразительно! Сколько человеческих жизней можно купить за один квадратный метр красного муара, нарезанного на ленточки… Что там у вас еще?

С а н о в н и к. Репертуар парижских театров на предстоящий месяц…

Б о н а п а р т. Покажите. (Смотрит.) Передайте мое пожелание — поменьше комедий. Они бесполезны. Пусть чаще играют возвышенные трагедии, героями которых являются великие личности… Помните, к примеру, у Корнеля (декламирует):

Как это прекрасно сказано!

С а н о в н и к. Да, ваше величество, это великолепно. Я немедленно передам ваше указание театрам.

Б о н а п а р т. Что у вас еще?

С а н о в н и к. Ваше величество, в одной из тюрем Парижа содержится некто Буонарроти, приговоренный еще при Директории к пожизненному заключению. Это опаснейший фанатик, который вместе с небезызвестным Бабефом ратовал за насильственный раздел имущества, то есть за установление коммунистической системы.

Вверху, в глубине сцены, высвечивается тюремное окно. К нему прильнул Буонарроти. Он совершенно сед.

Б о н а п а р т (задумчиво). Буонарроти… Помню, помню.

С а н о в н и к. Не стал бы тревожить вас, ваше величество, упоминанием его имени… Но этот человек распускает слухи, будто лично и весьма близко знаком с вами…

Б о н а п а р т. Это правда… Умный человек… По-своему вполне порядочный… Но взглядов придерживается самых вредных. Он всерьез уверял меня, что прогресс творит чернь. Или, как он выражался, — революционный народ…

С а н о в н и к. История показала ошибочность подобных представлений.

Б о н а п а р т. Народ! Толпа бежит за моей каретой с громкими криками, когда я возвращаюсь победителем. Она так же охотно с улюлюканьем бежала бы за моей телегой, если бы меня везли на эшафот.

С а н о в н и к. Историю творят великие герои, государь. Таково мое убеждение…

Б о н а п а р т. Думаю, что вы правы… Этому Буонарроти я кое-чем обязан и хотел бы с ним расплатиться. Предложите ему от моего имени амнистию и хороший чин в моей администрации… На условии публичного признания им императорского режима…

С а н о в н и к. Слушаюсь, ваше величество. Однако, зная этого человека, можно предвидеть, что он откажется принять свободу на таком условии…

Б о н а п а р т. Что же, тогда пусть сидит… Впрочем, лучше я вышлю его на какой-нибудь пустынный остров. Это ведь будет облегчением по сравнению с тюрьмой, не так ли?

С а н о в н и к. Безусловно, ваше величество… А на какой остров вы изволите указать?..

Б о н а п а р т. На какой? (Задумывается.)

Б у о н а р р о т и. Вы торжествуете, гражданин лейтенант… Извините — «ваше величество». Какое понижение: быть солдатом революции, а стать императором!!! Вы приказали вычеркнуть из учебников имена героев революции. Вы преследуете и расстреливаете якобинцев. Вам удалось купить иных бывших революционеров, превратив их в герцогов, князей и вице-королей. Вы превратили республики, окружавшие Францию, в королевства своих бездарных братьев. Вы установили жестокие законы против рабочих… Словом, вы торжествуете победу… Напрасно, ваше величество! Это самая непрочная из ваших побед. Вековая идея социального равенства людей жива! Идеи не умирают!

С а н о в н и к. На какой остров вы укажете его сослать?

Б о н а п а р т. На какой?.. Во время экспедиции в Египет я приметил в Средиземном море пустынный клочок земли… Почему-то он мне запомнился.

С а н о в н и к. Его название, ваше величество?

Б о н а п а р т. Эльба. Остров Эльба.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Небольшая бедная комната в парижской мансарде. Стол беспорядочно завален рукописями. Рукописи разложены на кровати. На полу стопа газет и журналов. Невысокий мужчина с красивым острым профилем и пышными седыми волосами — это Шарль Фурье. Он читает газету.

Ф у р ь е (читает). «Узурпатору Наполеону Буонапарте, сосланному на остров Эльбу, разрешено свидание с матерью — синьорой Летицией Буонапарте». (Оторвавшись от газеты.) В свое время он даже не счел нужным откликнуться на посланный мною проект… На Эльбе у него, наверное, нашлось бы время. Но теперь уже поздно к нему обращаться.

Входит пожилая, скромно одетая женщина. Это служанка Клодетт.

К л о д е т т. Месье Фурье, сегодня я служу у вас последний день.

Ф у р ь е. Вы уходите от меня, Клодетт? Но почему же? Разве я был для вас плохим хозяином? Вернее, разве мы с вами давным-давно не стали друзьями?.. Кому же я буду по вечерам читать написанные за день страницы? И я так привык к вашему вечному ворчанию! Но почему вы вдруг уходите от меня?

К л о д е т т. Я больше не могу, месье Фурье… Именно потому, что я так привязана к вам, именно потому, что я знаю — вы самый добрый человек на свете, именно потому я и не могу видеть этих постоянных страданий…

Ф у р ь е. Каких страданий? О чем вы говорите, Клодетт?! Что это вам пришло в голову?

К л о д е т т. Вы полагаете, я ничего не знаю, месье Фурье… Вы, например, уверены, что я не знаю, в каком ресторане вы ежедневно обедаете?

Ф у р ь е. В «Мондюале» обычно. Там играет музыка, которую я так люблю…

К л о д е т т. Не в «Мондюале», а напротив «Мондюаля», на скамейке бульвара. И весь ваш обед — кусок хлеба, который вы держите в кармане и пощипываете незаметно для прохожих. А музыка к вам доносится через окно.

Ф у р ь е. Это правда, Клодетт.

К л о д е т т. А белье вы вовсе не носите прачке. Вы сами стираете его по ночам. Вот вам и равенство мужчины с женщиной, которое вы проповедуете!

Ф у р ь е. И это правда, Клодетт.

К л о д е т т. Последнему нищему живется лучше, чем вам. Нищего хоть все жалеют… А над вами смеются, издеваются. Что ни день, на вас карикатуры в газетах. Ваши идеи называют безмозглыми бреднями… «Эта детская головка — Фурье!», «Этот идиот Фурье!»… Вас же так бешено, так безжалостно травят…

Ф у р ь е. А вот это неправда, Клодетт. Это не они меня травят. Это я их травлю, а они только огрызаются… Я травлю их всю жизнь… Безжалостно и беспощадно… Я ненавижу этот строй, в котором интересы людей противоположны, в котором кипит война всех против всех. Врач мечтает, чтобы было как можно больше болезней. Стекольщик хочет, чтобы град перебил все стекла. Архитектор молит бога о пожарах. Адвокат ждет, чтобы совершалось как можно больше преступлений… И весь этот мир живет на грани катастрофы: нынешнее затишье может оказаться лишь антрактом между революциями, временным отдыхом вулкана… Новая революция будет страшной. Поднимутся бедняки Лиона и Лондона, Амстердама и Берлина… Восстанут крепостные России. Ярость негров превратит Америку в обширную гробницу… А ведь всего этого можно избежать. Но как? Что может заменить насилие и кровь для перехода к новому строю? Пример!.. Я верю в великую силу примера… Вот почему так необходимо, так важно в интересах человечества организовать хоть один фаланстер, хоть одну коммуну счастливых тружеников… Конечно, пока такого примера перед глазами нет — мне не верят, надо мной смеются… Но разве пятьдесят миллионов европейцев не считали, что у Колумба голова сумасшедшего?! Считали. До тех пор, пока он не подал им на блюде реальную Америку. Так бывает всегда. Чтобы убедить — идея должна получить осязаемое воплощение… Вот почему мне так нужен хоть один фаланстер. Вот почему я пятнадцать лет подряд изо дня в день, на последние средства, даю объявления в газетах и каждый день к двенадцати часам жду, жду такого богача, который поймет меня и согласится вложить капитал в это великое благородное дело… Я понимаю, я прекрасно понимаю — мало кто из богатых людей согласится. Но ведь мне нужен всего один… всего один из всех богачей, живущих на земле. Всего только один!.. Но вот и полдень… Надо приготовиться. Скорее, Клодетт, сюртук.

Часы бьют двенадцать. Фурье подходит к зеркалу, приводит себя в порядок. Клодетт подает ему сюртук. Фурье садится у стола. Тихо. Часы кончили отбивать удары. С улицы слышится цокот подков и стук кареты. Но он затихает. Фурье поднимается, начинает снимать сюртук… С лестницы слышны шаги. Раздается уверенный стук в дверь. Клодетт бежит открывать. Фурье взволнован, но берет себя в руки. Из прихожей слышны голоса.

Д ю ж а р д е н. Могу ли я видеть месье Фурье?

К л о д е т т. Да, месье Фурье дома.

Входит пожилой изысканно одетый мужчина.

Ф у р ь е. Прошу вас, месье…

Д ю ж а р д е н. Дюжарден. Огюст Дюжарден.

Ф у р ь е. Торговый дом Дюжарден и сыновья?.. Если не ошибаюсь — кокосовое масло и какао с Вест-Индских островов?

Д ю ж а р д е н. Не только. И перерабатывающие фабрики в Провансе. И магазины в Париже. И четыре собственных судна… Я прочитал ваши объявления, месье Фурье, а также некоторые из ваших трудов. Идеи кажутся мне любопытными… Однако меня интересует — есть ли разработанный план-проект фаланстера и, разумеется, смета?

Ф у р ь е. Прошу вас подойти к столу, месье Дюжарден.

Фурье развертывает на столе большой рулон склеенных листов. Дюжарден деловито рассматривает проект, делает заметки в записной книжке. Он вынимает часы из кармана и, взглянув на них, кладет их на бумагу.

Ф у р ь е. Как вы видите на схеме, месье Дюжарден, здание фаланстера — огромное и великолепное. Размерами оно превосходит Версаль, Букингемский дворец в Лондоне, Зимний дворец в Петербурге. Мастерские. Вот они. Библиотека, театр, столовые. Все две тысячи жителей одновременно садятся за стол, во время обеда играет музыка… Каждый член этой коммуны живет интереснее и богаче любого современного богача…

Д ю ж а р д е н. Почему же богаче, месье Фурье?

Ф у р ь е. Как вы могли видеть из моих книг, сам труд станет потребностью и величайшим источником наслаждения. В конституции свободных стран внесут слова: «Каждый гражданин имеет право на труд». Новая организация труда породит производственное соревнование, сотрет различие между городом и деревней. Театр станет одним из средств, поднимающих энтузиазм.

Д ю ж а р д е н. Вы мечтатель, месье Фурье…

Ф у р ь е. Люди превратят пустыни в плодородные земли, используют энергию рек, пророют каналы через Суэцкий и Панамский перешейки. Сам человек переродится — станет чище, благороднее и красивее.

Д ю ж а р д е н. Да, да. А вот ваша смета не совсем точна. Здесь указана общая сумма в шестьсот тысяч франков…

Ф у р ь е. Это, по-вашему, слишком много?

Д ю ж а р д е н. Слишком мало. Судите сами. Вы не предусмотрели строительства дорог, ведущих к фаланстеру. Это еще пятнадцать — семнадцать тысяч франков.

Ф у р ь е. Вы правы, месье Дюжарден.

Д ю ж а р д е н. Было бы странно не применить в здании, которое должно стать образцовым, новейших строительных достижений, прежде всего вентиляции. Вот вам еще три-четыре тысячи франков.

Ф у р ь е. Вы правы, месье Дюжарден.

Д ю ж а р д е н. Словом, по моим представлениям, к вашей смете надо приплюсовать еще сто тридцать, а может быть, и сто пятьдесят тысяч франков… Это больше, чем я предполагал…

Дюжарден прячет в карман часы, прячет записную книжку и карандаш, небрежно скатывает рулон с проектом. Фурье молча, с тревогой смотрит на него.

…Это значительно больше, чем я предполагал… Но не в моих принципах менять единожды принятое решение.

Ф у р ь е. Должен ли я… Следует ли мне… Могу ли я понимать эти слова как согласие?

Д ю ж а р д е н. Да. Согласен.

Клодетт молча прижимает к глазам платок. На лице и во всей позе Фурье отразилось необычайное волнение.

Ф у р ь е. Месье Дюжарден, тогда позвольте мне сказать несколько слов, приличествующих торжественности и значению этой минуты. Месье Дюжарден! В течение пятнадцати лет я ждал того благородного и гуманного человека, который практически возьмет на себя задачу величайшего мирного преобразования человеческого общества. Я обращался к многим: к бывшему императору Наполеону и барону Ротшильду, к американскому послу, ко многим и многим сильным мира. Никто из них не откликнулся… Вы оказались выше их всех. Выше душой и сердцем. В благородной памяти поколений золотыми буквами будет сиять…

Д ю ж а р д е н. Месье Фурье, будьте любезны пригласить завтра к двенадцати часам своего нотариуса. Я приеду с моим поверенным, и мы оформим наше соглашение.

Ф у р ь е. Хорошо, месье Дюжарден…

Раздается стук в дверь.

…Войдите!

Входит молодой, хорошо одетый человек.

В о ш е д ш и й. Месье Дюжарден, я еле нашел вас.

Д ю ж а р д е н (Фурье). Это мой секретарь, месье Фражон.

Фурье кланяется.

Ф р а ж о н. Пойдемте же скорее, месье Дюжарден. Накопились важнейшие бумаги на подпись.

Д ю ж а р д е н. Переведены ли деньги по счетам из лондонского банка?

Ф р а ж о н. Да, месье, нужно срочно подписать подтверждение.

Д ю ж а р д е н. А капитан Тратье прибыл из Гавра? Я вызвал его на сегодня.

Ф р а ж о н. Он уже в Париже, месье. Но идемте же, пожалуйста, идемте, месье Дюжарден.

Д ю ж а р д е н. Да, надо спешить. До завтра, месье Фурье!

Ф у р ь е. До завтра, месье Дюжарден. Вы оставляете меня счастливым…

Дюжарден уходит. Фражон задерживается.

Ф р а ж о н. Ради бога извините, месье Фурье, мое внезапное появление.

Ф у р ь е. Вы нам не помешали. Наш разговор успел прийти к радостному завершению. Месье Дюжарден придет завтра к двенадцати. Надеюсь увидеть с ним и вас…

Ф р а ж о н. Нет, месье Фурье…

Ф у р ь е. Почему же «нет»?

Ф р а ж о н. Месье Дюжарден завтра не придет.

Ф у р ь е. Что-нибудь случилось? А когда же он…

Ф р а ж о н. Не ждите его вообще, месье Фурье.

Ф у р ь е. То есть как не ждать? Почему? Вы просто не знаете… Мы приняли сейчас важнейшее решение…

Ф р а ж о н. Вероятно, месье Дюжарден наговорил вам много лишнего?

Ф у р ь е. Лишнего? В смысле суммы, которую он может пожертвовать?

Ф р а ж о н. Я не знаю, о чем вам говорил месье Дюжарден… Но дело в том… Ради бога извините, месье Фурье… Дело в том, что месье Дюжарден не является хозяином тех капиталов, о которых он вам, вероятно, рассказывал…

Ф у р ь е. Как? Что вы говорите?! Разве месье Дюжарден не владелец торгового дома Дюжарден и сыновья, не владелец фабрик и кораблей? Не может быть! Какой смысл был бы так сочинять?!

Ф р а ж о н. Месье Дюжарден бывший владелец всего этого. Но вот уже около двух лет, как месье Дюжарден страдает душевной болезнью. Над ним учреждена опека…

Ф у р ь е. Но вы же сами только что звали его подписывать ценные бумаги, давать распоряжения…

Ф р а ж о н. По совету врачей мы поддерживаем у месье Дюжардена иллюзию, будто он все еще распоряжается делами фирмы.

Ф у р ь е. Выходит, что здесь был просто-напросто сумасшедший?

Ф р а ж о н. А разве вы сами этого не заметили, месье Фурье?

Ф у р ь е (сокрушенно). Сумасшедший!..

Ф р а ж о н. Это большое несчастье, но это так… Прощайте, месье Фурье.

Фражон уходит. Все так же молча прижимает платок к глазам Клодетт. На улице слышен стук отъезжающей кареты. Фурье неподвижно застыл и говорит как бы в пространство.

Ф у р ь е. Какой бы это был чудесный фаланстер. Две тысячи человек одновременно садились бы за стол, а в это время играла бы музыка.

Светлое просторное конторское помещение. За окном видно фабричное здание. Человек с добродушным, но волевым лицом, в черной («академической») шапочке на длинных волнистых волосах, в мягкой куртке, с черным бантом на белой рубашке, ходит по кабинету. Это владелец хлопчатобумажной фабрики в Северной Шотландии, в поселке Нью-Ленарк, — мистер Роберт Оуэн. За конторкой стоит его сын — Роберт Оуэн-младший.

О у э н - м л а д ш и й. Что ответить этому Фурье, папа?

О у э н. Несколько любезных слов. Скажем: «Господин Фурье! Прочел вашу книгу с удовольствием… Направление мысли благородное… Вполне благородное. Роберт Оуэн».

О у э н - м л а д ш и й. Наивный чудак этот Фурье. Говорят, он много лет ждет какого-то доброго калифа.

О у э н. Наивность его даже не в этом, Робби. Допустим, что такой богач нашелся бы. В конце концов, это возможно. Я ведь пожертвовал свое состояние на то, чтобы основать здесь, в Нью-Ленарке, образцовую фабрику… Несолидность фаланстера Фурье в том, что он носит ремесленный, сельскохозяйственный характер. Между тем основой изобилия и благосостояния является прежде всего промышленность, индустрия.

О у э н - м л а д ш и й. Твой опыт это блестяще подтвердил. Мне всегда радостно читать о тебе добрые слова, папа. (Берет газету, читает.) «Тысячи людей со всего света устремляются в Северную Шотландию, в безвестное еще недавно местечко Нью-Ленарк, чтобы познакомиться с чудом, совершенным неутомимым филантропом-фабрикантом — мистером Робертом Оуэном…» Знаешь, у меня зарегистрировано уже больше пятнадцати тысяч экскурсантов, папа!

О у э н. Посмотрим, какое впечатление произвел Нью-Ленарк на сегодняшнюю экскурсию.

О у э н - м л а д ш и й. Экскурсия уже закончилась, а экскурсанты направляются сюда. Ты их примешь, папа?

О у э н. Отчего же нет… Встреть их, пожалуйста, Робби.

О у э н - м л а д ш и й. Хорошо, папа…

Он идет к двери, распахивает ее. Из прихожей слышны голоса и легкое покашливание. Входит Николай Павлович (будущий император Николай I). Он в мундире, в длинных брюках со штрипками. Треуголка с белым султаном лежит на согнутой левой руке. Николай идет свободным шагом. За ним — два свитских генерала в лосинах и ботфортах. Все трое ласково и приветливо улыбаются.

…Мистер Оуэн, к вам… член российской императорской фамилий, его высочество великий князь Николай Павлович с сопровождающими его лицами.

Н и к о л а й. Здравствуйте, мистер Оуэн. Я рад увидеть воочию творца чудес, только что представших перед нашими глазами.

О у э н. И я в свою очередь рад приветствовать вас в Нью-Ленарке, ваше высочество.

П е р в ы й г е н е р а л. Добрый день, дорогой мистер Оуэн.

В т о р о й г е н е р а л. Здравствуйте, премногоуважаемый мистер Оуэн.

О у э н. Добрый день, господа. Разрешите представить вам моего сына и секретаря Роберта Оуэна-младшего.

Оуэн-младший молча кланяется.

Н и к о л а й. Каков молодец! Прямо хоть в лейб-гвардию его. В Преображенский полк…

О у э н. Приятно слышать, ваше высочество.

Н и к о л а й. Мистер Оуэн, я пришел засвидетельствовать вам свое восхищение.

П е р в ы й г е н е р а л. Да и как не восхищаться! Воистину невидаль! Отдельные дома для рабочих. Цветущие сады… Бульвары…

В т о р о й г е н е р а л. Меня умилило учреждение, в коем пребывают малютки, пока их родители трудятся на фабрике. Такого, кажется, в целом свете еще не заведено… Не упомнил, как вы его окрестили?

О у э н. Детский сад, сэр.

Н и к о л а й. Мне говорили, будто ваши рабочие заняты на фабрике по десять часов. Это правда?

О у э н. К сожалению, это так… Мои компаньоны не соглашаются снизить рабочий день до восьми часов, что я считаю самым правильным.

П е р в ы й г е н е р а л. До восьми часов?! А не разорительно, мистер Оуэн?

В т о р о й г е н е р а л. Ведь у вас есть конкуренты…

О у э н. Производительность труда в Нью-Ленарке значительно выше, чем на любой другой фабрике, где работают по четырнадцать и шестнадцать часов в день.

Н и к о л а й. Отменно все это. Отменно. Я слышал также, что ваши рабочие посещают вечерние школы… Слушают лекции…

О у э н. Да, ваше высочество.

Н и к о л а й. Такое, вероятно, возможно только в Англии, где характер народа достиг известной высоты.

О у э н. Это не совсем так, ваше высочество. Еще несколько лет назад здесь, в Нью-Ленарке, ютился темный люд. Непроходимое невежество, пьянство, поножовщина, взаимная ненависть — вот каков был характер здешнего народа. Теперь все переменилось. И я горжусь тем, что сами рабочие называют Нью-Ленарк — «Счастливая долина».

Н и к о л а й. В чем же главная причина столь разительных перемен?

О у э н. Только в одном, ваше высочество. Для воспитания человеческого характера прежде всего нужны человеческие условия жизни и труда. Их я и старался создать в Нью-Ленарке.

Н и к о л а й. С вами трудно спорить, мистер Оуэн. Факт вашего успеха — поразителен. А факты — упрямая вещь, как говорит ваша английская пословица. Нью-Ленарк может служить примером образцового ведения хозяйства.

О у э н. Мне кажется, ваше высочество, что вы рассматриваете Нью-Ленарк всего-навсего как примерную фабрику. Я вижу его иначе — как примерную молекулу будущего справедливого общества, общества, основанного на свободном труде, общества без бедняков и без униженных.

Н и к о л а й. Дорогой мистер Оуэн, по всей видимости, в наших взглядах имеется немало различий. И это понятно. Мы люди разного воспитания.

О у э н. И происхождения…

Н и к о л а й. Поверьте, я отнюдь не хотел этого подчеркивать…

О у э н. Зато я не стесняюсь подчеркнуть, ваше высочество, что я сын простого шорника и все, что имею, добыл собственным трудом.

Н и к о л а й. Это делает вам честь, мистер Оуэн. Так вот я хотел сказать, что, хотя мы безусловно придерживаемся разных взглядов на цели развития общества, кое в чем тем не менее, возможно, и сходимся.

О у э н. Не думаю, ваше высочество.

Н и к о л а й. Но, мистер Оуэн, неужели вы сторонник революции?

П е р в ы й г е н е р а л. Якобинства?

В т о р о й г е н е р а л. Бунта?

О у э н. Нет. Я против насильственных мер. Как бы ни были существующие системы безумны и гибельны, их нельзя разрушать руками людей некомпетентных. В правительстве — нравится оно мне или нет — я вижу исторический факт, а не шайку разбойников, которую надо неожиданно накрыть… Нет, нет, я не сторонник революции.

Н и к о л а й. Так ведь и я тоже… Выходит, что мы с вами все-таки единомышленники, мистер Оуэн: вы против революции, и я против революции…

О у э н. Но я, ваше высочество, социалист. А вы, я полагаю, не сторонник этого учения.

Н и к о л а й. Дело не в названиях…

П е р в ы й г е н е р а л. У нас в России и поговорка есть: хоть горшком назови — только в печь не сажай.

В т о р о й г е н е р а л. Вот то-то и оно! Ха-ха-ха… А революция — она как раз и есть печь адская, дьявольский костер…

Н и к о л а й. Вот что, мистер Оуэн, я имею сделать вам нижеследующее предложение: переселяйтесь к нам, в Российскую империю.

О у э н. В Россию? Я не ослышался, ваше высочество?

Н и к о л а й. Нисколько. Вам будет отведена земля. У нас ее предостаточно.

П е р в ы й г е н е р а л. И рабочих рук хватает.

В т о р о й г е н е р а л. Доставим сырья сколько потребуется.

Н и к о л а й. И вы заведете у нас столь же образцовое производство для примера господам российским промышленникам. И фабричным нашим людям чтоб был пример. Чтобы без всяких там бунтов с хозяевами своими по-божески жили.

П е р в ы й г е н е р а л. Ну, а ежели, в случае чего, каких-либо беспорядков — тут уж мы вам поможем.

В т о р о й г е н е р а л. Так что общими усилиями насчет порядка радеть будем.

Н и к о л а й. Словом, мистер Оуэн, обдумайте мое предложение. Честь имею.

Николай и генералы щелкают каблуками, поворачиваются и идут к выходу.

Н и к о л а й (на ходу). Отменно, отменно все это. Чудеса… чудеса.

Г е н е р а л ы. Умилительно… Восхитительно… Поучительно!

Оуэн-младший выходит их проводить.

О у э н (потрясен). Я не хочу!.. Я не хочу идти по одной дороге с царями! Я же против них! Почему же они не против меня?!!

Пошатнувшись, он хватается рукой за сердце и медленно опускается в кресло.

Париж. Тесное помещение типа лавочки. Стеклянная дверь открывается прямо на улицу. На стекле надпись: «Ломбард». За конторкой сидит пожилой человек. У него высокий лоб и большой нос. Это Сен-Симон. Он считает на счетах.

С е н - С и м о н. Хозяин будет недоволен. Вчера за весь день принята в залог пара башмаков. Выдана ссуда десять франков. Сегодня выкупили сюртук и жилетку — возвратили восемнадцать франков, плюс два франка за ссуду. (Оторвавшись от работы.) Было бы забавно вдруг сказать очередному посетителю ломбарда: «Месье, знаете ли вы, что перед вами прямой потомок Карла Великого, представитель знатнейшего графского рода, человек блистательной карьеры — в двадцать три года полковник французской армии… Он же — друг Джорджа Вашингтона и один из основателей Соединенных Штатов Америки.

— Вы шутник, месье Сен-Симон, — ответил бы он мне.

— О нет, месье, уверяю вас, все это так и есть.

— А как же вы оказались в теперешнем положении? — спросил бы он. — Если бы вы потеряли имущество в революцию или при Бонапарте, то теперь король вернул бы вам все с избытком.

— Что вы, месье! Я отнюдь не являюсь жертвой революции. Я сам в ней участвовал.

— Тогда все понятно, — сказал бы он со вздохом. — Вы проигрались в карты или промотали свое состояние с женщинами!

— Нет, нет, месье, — возразил бы я. — Вам это покажется странным, но я сам, совершенно добровольно отказался от титулов и от богатства… Я выбрал судьбу труженика, чтобы свободно и независимо заниматься наукой… Я изучал прошлое человечества, чтобы заглянуть в его будущее… И я нашел ключ к истории человечества, всеобщую причину, объясняющую ее движение…

— Что же это за причина такая? — спросил бы он с некоторым недоверием.

— Борьба классов, месье. Вечная борьба между теми, кто производит, и теми, кто присваивает чужой труд… Это открытие касается прошлого. Но я открыл также формулу, основной принцип, по которому будет жить общество будущего…

— Неужели?! — воскликнул бы он.

— Эта формула проста и неоспорима: от каждого по способностям, каждому по его делам…

— Месье Сен-Симон, — прервал бы он меня наконец, — все это мне совершенно неинтересно… Рассказали бы лучше что-нибудь забавное про индейцев… А то, если хотите, давайте сыграем в кости… Наконец, можно было бы пойти пропустить по стаканчику… А вы мне — классовая борьба, будущее процветание… Прощайте, месье Сен-Симон, пустой вы человек!»

Тут он ушел бы, хлопнув дверью, а я бы остался один. Один. Вот так, как сейчас. Как обычно. Один на один со своими мыслями… Они кажутся мне такими важными, такими необходимыми для людей. Но их не замечают. Они не нужны… Люди живут так же, как жили до меня… Неужели все зря? Неужели пропала жизнь? (Садится опять за конторку, берет счеты и щелкает.) Принесли в залог шарманку. Старый хриплый ящик. Не иначе, проделал поход из Парижа в Москву и обратно… Выдано пятнадцать франков…

В дверь входит человек в длинной блузе, в потертых штанах. На голове у него картуз с прямым козырьком. Ноги — босые. Это фабричный рабочий Проспер.

П р о с п е р. Добрый день, месье Сен-Симон.

С е н - С и м о н. А, Проспер, здравствуйте! Вы снова здесь…

П р о с п е р. Месье Сен-Симон, вот десять франков, которые вы мне вчера дали. По счастью, я не успел их потратить… Верните мне мои башмаки.

С е н - С и м о н. Как? Вы ведь взяли деньги, чтобы вызвать врача… Ах, я понял, вашей жене стало легче. Она поправляется…

П р о с п е р. Да не стало ей легче… Наоборот, хуже ей…

С е н - С и м о н. Так почему же вы хотите вернуть ломбарду деньги, Проспер? Идите за врачом.

П р о с п е р. Там… на улице Мортье наши строят баррикаду…

С е н - С и м о н. Что? Баррикаду?

П р о с п е р. Ну да. Я тоже иду. А босиком много не навоюешь… Вот и нужны башмаки, месье Сен-Симон.

С е н - С и м о н (в волнении выходит из-за конторки). Опять кровь? Разве мало ее было пролито? А что от этого получили вы, рабочие? Много ли выиграла ваша семья, Проспер, от того, что ваш отец сложил голову в годы революции? Не надо новой крови, Проспер… Вспомните о своей жене, о детях…

П р о с п е р. Я потому, и иду на баррикаду, что помню о них.

С е н - С и м о н. Я знаю, пролетарии живут тяжело… Но сейчас ведь не старые варварские времена, когда все споры решались кровью… Мы живем в девятнадцатом веке! Сейчас и пролетарии и предприниматели достаточно просвещены, чтобы понять простую истину: надо создавать, а не разрушать…

П р о с п е р. Мы бы и рады поверить вам, месье Сен-Симон… Только вот удастся ли вам убедить наших хозяев, чтобы они добровольно выполнили наши требования…

С е н - С и м о н. Я долгие годы верил в то, что удастся… Я еще не теряю надежды…

П р о с п е р. А мы ее уже потеряли, месье Сен-Симон. Умирать никому из нас не хочется. Убивать тоже.

С е н - С и м о н. Тем более, Проспер. Не надо больше крови. Не ходите на баррикаду.

П р о с п е р. Там мои товарищи…

С е н - С и м о н. Понимаю. Я не учу вас быть трусом. Поверьте, Проспер, я сам не трус. Я с семнадцати лет воевал… Во Франции, в Голландии, в Америке… Был много раз ранен, награжден за смелость. (Открывает ящик конторки и вынимает пистолет.) Этот пистолет — свидетель сражения при Йорктауне… Я первый вскочил тогда на бруствер, обороняемый англичанами, и увлек за собой американцев, сражавшихся за свободу…

П р о с п е р. Как жаль, что вы не с нами, месье Сен-Симон. У нас мало умелых военачальников.

С е н - С и м о н. Не с вами?! Вы не правы, Проспер!.. Я с вами всей душой. Я потратил жизнь, чтобы разработать принципы справедливого общества. Но я убежден, что путь к этому лежит через взаимопонимание. Я не боюсь смерти, Проспер. Но пойти против своих убеждений — страшнее.

П р о с п е р. Это верно, месье Сен-Симон… Вот и я не могу не пойти на баррикаду… Так что верните мне мои башмаки…

Сен-Симон достает башмаки и протягивает их Просперу. Тот надевает их.

…Вот теперь можно идти.

С е н - С и м о н. Желаю вам удачи, Проспер.

П р о с п е р. Спасибо, месье Сен-Симон… Жаль, что вы не с нами… (Уходит.)

С е н - С и м о н. «Жаль, что вы не с нами…» Ну почему?.. Почему меня никто не хочет понять?! Пропала жизнь. (Берет в руки пистолет, взводит курок и подносит пистолет к виску.) Дрожит рука… Нет, я не трус… Рука дрожит от слабости… Пропала жизнь.

Выстрел.

Возникает Николай I с теми же двумя генералами. Каждый из них докладывает, глядя в свой реестр.

П е р в ы й г е н е р а л. Подполковник Михаил Лунин — один из зачинщиков декабрьского мятежа на Сенатской площади. Свободомыслия набрался еще в Париже, где имел личные сношения с возмутителем умов Сен-Симоном.

Н и к о л а й. В каторгу. Бессрочно.

В т о р о й г е н е р а л. Полковник Пестель. Один из главарей всего бунта… Сочинил республиканскую конституцию для России. Находится под влиянием идей того же Сен-Симона.

Н и к о л а й. Повесить!

П е р в ы й г е н е р а л. Чаадаев, Петр, дворянин… Впал в философические умствования. Проповедует взгляды Сен-Симона и такого же подстрекателя — Фурье.

Н и к о л а й. Объявить сумасшедшим.

В т о р о й г е н е р а л. Шевченко, Тарас Григорьев, малоросс. Поэт и художник. Образ мыслей вольнодумный, в духе того же бунтовщика Фурье.

Н и к о л а й. Сдать в солдаты, рядовым. Писать и рисовать запретить!

П е р в ы й г е н е р а л. Дворянин Петрашевский, а с ним и другие лица — в том числе военный инженер в отставке Достоевский Федор, а кроме того, канцелярист военного министерства Салтыков — исповедуют и распространяют идеи того же Фурье.

Н и к о л а й. Петрашевского и иже с ним к смертной казни… с заменой в каторгу. Салтыкова — в ссылку.

В т о р о й г е н е р а л. Литератор Белинский, Виссарион. Из разночинцев. В своих статьях проповедует идеи и взгляды того же Фурье и закоренелого врага порядка англичанина Роберта Оуэна.

Н и к о л а й. В тюрьму!

П е р в ы й г е н е р а л. Два московских студента из дворян — господа Герцен и Огарев — поклялись в вечной верности социализму… Оба являются последователями вышеназванных возмутителей — Сен-Симона, Фурье и Оуэна.

Н и к о л а й. В ссылку их! В ссылку!.. Мальчишки!..

Свет меркнет, но некоторое время еще виден Николай с его генералами и слышится: «Лишить жизни! В тюрьму! В ссылку! В солдаты!.. В каторгу! В ссылку!»

Мы видим взволнованное лицо человека в крылатке, но без шляпы. Это — Герцен. Он идет, с ужасом глядя на зарево, полыхающее над Парижем.

Г е р ц е н. Тишина. Говорят, что победил «порядок». А в ушах еще звучат выстрелы, удары пушек… Бойня. Режут… Колют… Везде умирают… Каменные раны домов дымятся, раскрывая внутренности комнат… Местами улицы уже посыпали песком… Но кровь все-таки проступает… Тишина… Но что это? Опять? Правильные залпы с небольшими расстановками… Это расстреливают. Да, «порядок» победил!.. Я, русский эмигрант Александр Герцен, бежавший от преследований царских сатрапов, свидетельствую: николаевские жандармы — это кроткие дети в сравнении с осерчалыми лавочниками, с буржуа, которые здесь, в Париже, в эти страшные июньские дни сорок восьмого года расправляются с рабочими… Правильные залпы. Это расстреливают безоружных… Прямо на улицах. Возле домов. Без суда. Какой уж тут суд! Убийство в эти жуткие дни сделалось обязанностью. Человек, не омывший себе рук в пролетарской крови, становится подозрительным… Вчерашних бродяг и воров, составивших вместе с лавочниками «национальную гвардию», теперь осыпают деньгами и наградами за то, что они не задумываясь стреляют в рабочих. Горе тем, кто прощает такие минуты! Досадно, что человек не может перечислиться в другой род зверей… Быть собакой приятнее, честнее и благороднее, нежели человеком девятнадцатого века. Прощай, отходящий мир. Прощай, Европа… Я пойду нравственным нищим по белу свету, но с корнем вон детские надежды, отроческие иллюзии… «Все, все под суд неподкупного разума!!» Прекрасные слова! Прекрасная мысль Руссо. Но ведь так и замыкается круг… Все это уже было, было, было!! Ученики Руссо двинулись в бой за царство разума… Они шли грудью против всего, что мешало их идее. Они победили. Победивши, думали: вот теперь-то!.. Но теперь-то их самих повели на гильотину. И это было лучшее, что могло с ними случиться. Они умерли с полной верой, их унесла бурная волна среди битвы, труда, опьянения. Они были уверены: когда возвратится тишина, их идеалы осуществятся… Какое счастье, что все эти энтузиасты давно схоронены! Им бы пришлось увидеть, что дело их не подвинулось ни на вершок, что их идеалы остались идеалами, что недостаточно разобрать по камешку Бастилию, чтобы сделать людей свободными.

Мы знаем события, прошедшие после их смерти… Упования теоретических умов были осмеяны. История вдоволь нахохоталась над их наукой, мыслью, теорией… Сначала она из республики сделала Наполеона… А теперь окончательно победил «порядок»… Все это бесит, сердит небольшую кучку думающих людей… Но мещане довольны. Они сыты. Их собственность защищена. Им не свобода нужна. Напротив, они хотят сильной власти… А человеку больно. Он с тоскливым беспокойством смотрит перед собой на бесконечный путь и видит, что так же далек от цели, после всех усилий, как за тысячу лет, как за две тысячи лет… О потомство! Какая участь ожидает тебя?!

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Лондон. 26 июня 1859 года. Гостиная в квартире Герцена. Хозяина дожидается посетитель, человек лет 30-ти, среднего роста, с длинными каштановыми волосами и небольшой бородкой. Он носит очки в железной оправе… При виде Герцена, спускающегося в гостиную, посетитель встает и почтительно кланяется.

П о с е т и т е л ь. В сорок восьмом году, Александр Иванович, вы спрашивали, молодых — какая участь ожидает нас. Нынче, в пятьдесят девятом, я приехал сказать вам — нас ожидает борьба. Борьба не на живот, а на смерть.

Г е р ц е н. Спасибо. Наилучшие слова вы нашли для первого привета от родной земли… Спасибо, что так добро и открыто пришли ко мне. Давно ли приехали в Лондон?

П о с е т и т е л ь. Прямиком к вам из Петербурга, пароходом…

Г е р ц е н. Душевно рад… Душевно рад, как родному, каждому, кто ко мне с добрым словом из России… А сами откуда родом, молодой человек? Москвич? Петербуржец? Или из провинции?

П о с е т и т е л ь. Я родился в Саратове.

Г е р ц е н. На Волге! На Волге…

П о с е т и т е л ь. Нынче живу в Петербурге.

Г е р ц е н. А чем изволите заниматься, если не тайна?

П о с е т и т е л ь. Я литератор… Пишу по философии и по эстетике… А больше по политической экономии и истории.

Г е р ц е н. Так я знать вас должен… Читаю все, что печатается в России… Как же звать вас? Как имя ваше? Как по батюшке величать? Фамилию скорей назовите. Давайте как следует быть и познакомимся. (Широким жестом протягивает гостю руки.)

П о с е т и т е л ь. Зовут меня Николаем Гавриловичем Чернышевским.

Г е р ц е н (отступает назад). Чернышевский? Вы — Чернышевский?

Ч е р н ы ш е в с к и й. Да, это я, Александр Иванович.

Г е р ц е н. Удивлен несказанно! Вы здесь, у меня, после того как редактируемый вами «Современник» позволил себе на мой счет выпады?!.

Ч е р н ы ш е в с к и й. Выпады против нас были и в вашем «Колоколе»… Но я не с тем приехал… Отставим мелочи, Александр Иванович. Позвольте мне вернуться к тому, с чего начал я разговор. Нас ожидает борьба, борьба не на живот, а на смерть. И нам надобно знать: с нами ли Герцен? Вместе мы или порознь?

Г е р ц е н. Я начал посильную борьбу за свободу, когда вы были еще младенцем, Николай Гаврилович… Я и ныне не покладая рук в этой борьбе. Мой «Колокол» с первых номеров непримиримо обличает врагов свободы.

Ч е р н ы ш е в с к и й. Вы взяли на себя важную роль, Александр Иванович. Ваш «Колокол» — единственный свободный русский журнал. Все, что есть в России живого и честного, встретило «Колокол» с восторгом и радостью. Но в том-то и дело, что между первыми номерами и теперешними — большая разница…

Г е р ц е н. Она и должна быть. Первые номера «Колокола» выходили до пятьдесят шестого года, в эпоху Николая Палкина, в эпоху кровавую и безнадежную… Сейчас другое время…

Ч е р н ы ш е в с к и й. Теперь надежды появились? На что же? Новый царь немного распустил ошейник, и мы чуть-чуть не подумали, что уже свободны?!. Новый царь прогнал нескольких папашиных министров, и мы решили, что наступает обновление?! Николай ведь также прогнал в свое время Аракчеева, что же из этого? Неужели на эту удочку вечно будут попадаться?! И вы теперь нападаете не на царя, а лишь на его наиболее пакостных подручных, на окружающую царя камарилью. В ней, оказывается, беда. Она мешает Александру. Бедный Александр Второй! Он желает России добра, но злодеи, столпившиеся у трона, мешают ему! Вы поете теперь ту же песню, которая сотни лет губит Россию.

Г е р ц е н. Поздравляю вас! Вы, значит, против обличения чиновников-взяточников, генералов-мордобойц, помещиков, насильничающих крестьянских девочек… Теперь понятно, почему ваш журнал выступал против моих обличений!

Ч е р н ы ш е в с к и й. Сначала надо выставить программу республиканскую. Тогда каждое обличение будет ударять в цель, в царский строй. А без этого отдельные обличения только помогают правительству смывать грязь с поверхности… Будь наше правительство чуточку поумнее — оно поблагодарило бы вас за ваши обличения!

Г е р ц е н. Я понял, Николай Гаврилович, вы приехали сюда нарочно, чтобы в глаза мне нанести оскорбления…

Ч е р н ы ш е в с к и й. Нет, Александр Иванович, тысячу раз нет! Я же прямо и без обиняков сказал вам, зачем приехал. Надобно решить — вместе или врозь мы пойдем отныне… Дело ведь идет о судьбах народа нашего. Можно ли сходить здесь на мелочи, на личные оскорбления и попреки…

Г е р ц е н. Что ж, пора раз навсегда положить между нами либо мост, либо рубеж. Извольте — скажу вам о своих взглядах определенно. Я неисправимый социалист. Как был с юности — так и теперь. Впрочем, теперь все порядочные люди социалисты. Все — ученики Фурье, Оуэна, Сен-Симона.

Ч е р н ы ш е в с к и й. Я тоже почитаю их своими учителями.

Г е р ц е н. Выходит — учители у нас одни… Так вот, эти учители наши неизменно искали мирных путей к установлению справедливого строя.

Ч е р н ы ш е в с к и й. Вы правы. Они искали мирных путей. Но ведь не нашли. Не нашли, потому что их и нет! Только силою можно вырвать человеческие права. Только те права будут прочны, которые будут завоеваны. Только революция может избавить нас от рабства.

Г е р ц е н. Если солнце над нашей Родиной взойдет без кровавых туч — тем лучше… Я надеюсь, что дело освобождения крестьян обойдется без революции.

Ч е р н ы ш е в с к и й. Если без революции освободят крестьян — значит, без земли, значит, на пользу только помещикам, значит, с крестьянскими бунтами значит, со шпицрутенами, значит, с расстрелами и виселицами… Ну что ж, царские выстрелы, наверное, быстрее разбудят Русь, чем мерные удары вашего «Колокола».

Г е р ц е н. Не забывайте — призвавши к топору, надо иметь силы и готовность не только лечь костьми, взявши за рукоятку, но и схватить за лезвие, когда топор слишком разойдется… Вспомните слова Пушкина — не приведи, господь, видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный… Надо проповедовать народу не Бабефа. Костюм Бабефа на русской площади негож… Надо хорошо, очень хорошо знать народ… Без знания народа его можно притеснять, можно даже завоевывать… Но освобождать — нельзя. Вот вам моя линия. Мое кредо.

Ч е р н ы ш е в с к и й. Вы очень правы, говоря, что народ надо знать. Но ведь, живя в России, среди народа, узнать его можно лучше, чем находясь от него вдали.

Г е р ц е н. Вы ударили по самому больному месту… Да, я вынужден жить вдали от своего народа.

Ч е р н ы ш е в с к и й. Пройдет время, Александр Иванович, вы пожалеете о своем снисхождении к царскому роду. Александр Второй скоро покажет николаевские зубы… Не обманывайте себя надеждами и не вводите в заблуждение других, не отнимайте энергии, когда она многим пригодилась бы… Вы делаете все, чтобы содействовать мирному решению дела… Перемените же тон. Пусть ваш «Колокол» не благовестит к молебну, а звонит в набат!

Г е р ц е н. Вот и поговорили… Лично вас я уважал и прежде, Николай Гаврилович. Человек вы прямой и честный… Да, видать, и несгибаемый. Но ведь спор наш не личный.

Ч е р н ы ш е в с к и й. Не личный, вот именно. Кто прав, покажет будущее… Я верю: будущее светло и прекрасно… Надо работать для него, надо приближать будущее.

Г е р ц е н. В юности мне тоже казалось — цель близка… Но позднее на смену энтузиазму пришел сосущий душу скептицизм… Хочу верить — ваше поколение пойдет дальше, добьется большего… Мы проклинали, обличали, грозили… А вы собирайте полки… Надо быть наготове, если и в самом деле будет буря… Вам, молодым, быть штурманами в этой будущей буре. А пока — будем каждый по-своему приближать будущее… Это вы хорошо сказали.

Ч е р н ы ш е в с к и й. До свидания, Александр Иванович. От души желаю вам всего доброго…

Г е р ц е н. Прощайте… Передайте мой привет родной земле… Привет с того берега.

Домашний кабинет начальника Третьего отделения его императорского величества канцелярии. Присутствуют: начальник отделения — шеф жандармов и начальник секретного отдела — генерал.

Действие происходит в 1870—1875 годы.

Г е н е р а л. Доброе утро, ваше высокопревосходительство. Сообщение по состоянию на январь сего одна тысяча восемьсот семидесятого года.

Ш е ф. Прошу садиться. (Садится, генерал остается на ногах.) Отчего же вы…

Г е н е р а л. Двадцать первого января сего года в Париже скончался Александр Герцен.

Ш е ф (встает, крестится). Царствие ему небесное… (Задумчиво.) Год одна тысяча восемьсот семидесятый… Идет новое десятилетие… Что-то принесет оно с собой…

Г е н е р а л. Шестидесятые годы, слава богу, окончились, ваше высокопревосходительство… Чернышевский в Сибири. Герцен умер…

Ш е ф. Да. Этот «Колокол» умолк… Озаботьтесь не допустить в печать обширных поминаний… Краткие извещения о кончине, и только… Вы свободны.

Г е н е р а л. Честь имею…

Наклон головы. Остается в этой же позе. Звучит музыкальная отбивка. Шеф встает, генерал подымает голову.

Г е н е р а л. Доброе утро, ваше высокопревосходительство. Сообщение на нынешний, одна тысяча восемьсот семьдесят четвертый год.

Ш е ф. Отставить… Его величество государь император изволили выразить свое неудовольствие вашими действиями. Как это все могло случиться?

Г е н е р а л. От зарубежной агентуры было сообщено. (Читает.) «Председатель Интернационального общества… литератор Карл Маркс, под именем англичанина Воллэса, намерен пробраться в Россию со злонамеренной целью».

Ш е ф. Агентура — инструмент чуткий: чего от нее ждут — то она обычно и доносит.

Г е н е р а л. Так-то так… Однако примите во внимание, ваше высокопревосходительство, Маркс крайне интересуется Россией. Собрал целую библиотеку по российской истории… Изучил русский язык.

Ш е ф. Так что же из этого?.. Охота на Маркса — это фарс! Форменный водевиль! Помнится, еще в семьдесят первом году, в Одесском порту, какого-то иностранца сняли с парохода…

Г е н е р а л. Многие данные совпадали: уроженец Германии, подданный Англии и фамилия Маркс…

Ш е ф. Казалось бы, такого анекдота предостаточно, чтобы избежать повторений. Так нет, теперь на железной дороге схватили совершенно другое лицо…

Г е н е р а л. Изрядное сходство было, и паспорт как раз на имя Воллэса…

Ш е ф. Английский посол заявил протест. Арестованный оказался ни больше ни меньше как секретарем английского посольства сэром Воллэсом…

Г е н е р а л. Случай весьма прискорбный.

Ш е ф. История попадет в газеты. Воображаю, как будут потешаться российские почитатели доктора Маркса. К числу их, между прочим, относится и этот злющий господин…

Г е н е р а л. Щедрин? Он у нас под надзором.

Ш е ф. Кто у кого под надзором — он у нас или мы у него, — это будущее покажет…

Г е н е р а л. Все понимаю, ваше высокопревосходительство… Но согласитесь — во всяком деле бывают издержки… Даже на удочку не сразу нужную рыбу поймаешь… Это не значит, что вообще не надо удить…

Ш е ф. Пока вы удите, Маркс уже здесь.

Г е н е р а л. Не может того быть, ваше высокопревосходительство.

Ш е ф. Отчего же не может, если вы сами его дожидаетесь? Имею вам сообщить: Маркс уже проник в наши пределы и ведет свою пропаганду.

Г е н е р а л. Помилуйте, где же это, ваше высокопревосходительство? Я бы знал…

Ш е ф. Вот именно — проворонили! Среди рабочих Нижегородского промышленного района.

Г е н е р а л. Все же не верится…

Ш е ф. И напрасно. Он уже арестован. И я с ним разговаривал.

Г е н е р а л. Я крайне смущен, ваше высокопревосходительство. Позвольте только еще слово… Уверены ли вы, что беседовали именно с Марксом? У меня с собой последний его портрет. Соизволите взглянуть на диапозитив?..

Ш е ф. Что ж, покажите.

Генерал подходит к волшебному фонарю, вставляет диапозитив в деревянной рамке и проецирует на стену портрет Маркса.

Г е н е р а л. Вот он, Карл Маркс, ваше высокопревосходительство…

Шеф звонит в колокольчик, дверь открывается.

Ш е ф. Приведите сюда арестованного.

…Сейчас вы сами убедитесь, ваше превосходительство, что я не шучу. Портрет Маркса пока выключите. В разговор не вступайте. Прошу, садитесь…

Открывается дверь, и в кабинет входит типичный молодой русский рабочий.

…Вот, полюбуйтесь, это и есть Маркс в России.

Г е н е р а л. Я молчу, ваше высокопревосходительство.

Ш е ф. Задержанный, назовите его превосходительству ваше имя, отчество, фамилию и звание.

П е р ч а н к и н. Имя Гавриил. По отечеству Константинов. По фамилии Перчанкин. По званию — рабочий… слесарь.

Ш е ф. Так вот, ваше превосходительство, у слесаря Гаврилы Перчанкина обнаружена при обыске эта рукопись (показывает). Перевод на русский язык брошюры о Международном товариществе рабочих… С приложением Устава Интернационала… Это первый и пока единственный, известный мне, случай приобщения русского рабочего человека к марксистской пропаганде…

Г е н е р а л. Достойно всяческого внимания и удивления.

Ш е ф. Ну, вот видите. А сейчас вы еще не так удивитесь. Господин Перчанкин сделал на рукописи и от себя приписку. Это ваша рука, Перчанкин?

П е р ч а н к и н. Доподлинно моя, ваше высокопревосходительство.

Ш е ф. Не очень разборчиво. Прочитайте сами его превосходительству, что вы тут изволили написать. (Протягивает рукопись Перчанкину.) Читайте, читайте…

П е р ч а н к и н. «Мы призываем всех и каждого…»

Ш е ф. Вы слышите, ваше превосходительство, — «всех и каждого»!.. Нас вы тоже призываете, Перчанкин?

П е р ч а н к и н. Вас?.. Нет.

Ш е ф. Отчего же?

П е р ч а н к и н. Я к народу обращаюсь.

Ш е ф. А мы, стало быть, не народ?

П е р ч а н к и н. Нет, ваше высокопревосходительство.

Ш е ф. Кто же мы тогда — иностранцы, что ли?..

Перчанкин молчит.

…Прошу ответить.

П е р ч а н к и н. Как вы сами себя величать приказываете, так оно и есть — «превосходительства». Что должно понимать, выше находитесь — на народе…

Ш е ф. Читайте с начала!

П е р ч а н к и н. «Мы призываем всех и каждого на борьбу за целостное освобождение всемирного пролетариата! Будем дружно… стремиться… чтобы интернациональная организация проникла в русский рабочий мир».

Ш е ф. Ответьте, Перчанкин: каким способом, по-вашему, интернациональная организация может проникнуть к русским людям?

П е р ч а н к и н. Постепенно… Не сразу ведь и Москва строилась. Тоже с одного-двух домов зачиналась.

Ш е ф. Пример не подходит. Москва росла потому, что была нужна русскому народу. А Интернационал русским людям совершенно ни к чему. Русский человек верит в бога, любит царя и свое отечество… До Маркса с его Интернационалом русскому человеку дела нет… Вы сами хоть представляете себе этого Маркса? Видали хотя бы, как он выглядит?

П е р ч а н к и н. Не довелось.

Ш е ф (генералу). Включите фонарь. Покажите ему его Маркса…

На стене возникает портрет Маркса.

…Взгляните, Перчанкин, — это и есть Маркс. Лицо-то какое! Не доброе ведь лицо!

П е р ч а н к и н. И впрямь не доброе.

Ш е ф. Вот видите.

П е р ч а н к и н. Для вас, ваше высокопревосходительство, не доброе… А для меня доброе… Спасибо, что показали.

Ш е ф (генералу). Выключите!.. Вот что, Перчанкин, как говорится, в семье не без урода. Вы, я вижу, и есть такой урод в нашей русской семье. Изменник пользе своего отечества.

П е р ч а н к и н. Ни в жисть! Что под пользой отечества понимать — в этом и вопрос.

Ш е ф. Сначала ответьте на вопрос попроще: от кого вы получили сочинения Маркса?

П е р ч а н к и н. Вот этого не упомнил.

Ш е ф. Придется вспомнить.

П е р ч а н к и н. Не смогу!

Ш е ф. Заставим!

П е р ч а н к и н. Не надейтесь, ваше высокопревосходительство, — не вспомню.

Ш е ф. Вот как! Что ж… Как там у вас, Перчанкин, в брошюре написано — «пролетариям нечего терять, кроме своих цепей»?

П е р ч а н к и н. Доподлинно так… «приобретут же они весь мир!».

Ш е ф. Это Маркс вам так внушает. А будет как раз наоборот. Был у вас целый мир: бескрайние поля, березки, чистое небо, родной дом… И все это вы потеряете. А что приобретете?

П е р ч а н к и н. Цепи.

Ш е ф. Вот так-то: хотели приобрести мир и потерять цепи, а потеряете мир и приобретете цепи. Вот она какая разница-то между пропагандой и действительностью.

П е р ч а н к и н. Я и раньше знал, на что иду, ваше высокопревосходительство.

Ш е ф. Ну вот и идите. (Звонит в колокольчик.) Идите!

Дверь отворяется, Перчанкин идет к двери.

П е р ч а н к и н. Только и вы не обижайтесь, ваше высокопревосходительство.

Ш е ф. Что еще?

П е р ч а н к и н. Когда мы наши цепи все-таки потеряем — вы их найдете.

Ш е ф. Идите!

Перчанкин выходит, дверь закрывается.

…Видали, какой «стружок» приплыл к нам из-под Нижня Новгорода?! Это вам не Стенька Разин, не крестьянский бунт, а многожды опаснее!

Г е н е р а л. Таких, слава богу, единицы.

Ш е ф. Не сразу и Москва строилась — это он правильно говорит… Надеюсь, вы поняли теперь, ваше превосходительство: неудовлетворительность действий ваших не в ошибочности отдельных мер, а в ошибочности доктрины… Вот вы ловите Маркса. А ловить надо его идеи. Вы убедились — они уже здесь. Уже проникают. Уже подбираются к русскому рабочему человеку… А мы видели, что такое идеи Интернационала, охватившие рабочий народ. Не забывайте, Христа ради, Парижской коммуны!

Г е н е р а л. Свежа память, ваше высокопревосходительство… Однако же, как пресекать опасные мысли, ежели не ловить их носителей?

Ш е ф. Кто сказал не ловить? Ловить! Только вдесятеро, во сто крат больше! На нас же мор идет. Эпидемия! Смертоносное поветрие… Как ограждались от чумы в прошлые времена? Поучительно вспомнить, ваше превосходительство! Где хоть один человек заболеет — сжигают всю деревню. Перекинется болезнь за околицу — палят дома во всей волости. Людей в лес, в землянки. Кругом засеки, завалы, стража… Так вот! Это досконально к нам отношение имеет! Все поставить на ноги! Не миндальничать! Мира с крамолой быть не может. Обыски повальные! Аресты повальные! Возвести новые тюрьмы, пересылки, централы! Восстановить в Шлиссельбургской крепости государеву каторжную тюрьму! Сегодня же! Сейчас же! Сию минуту передать повсюду строжайшие приказы! Прошу немедленно отправиться на телеграф! Вот так надо встречать идеи!

Слышен стук телеграфных аппаратов. Стук телеграфа переходит в другой, более глухой… И мы видим камеру в Шлиссельбургской государевой тюрьме. Стены черные, потолок серебристый — раскраска под катафалк. Кровать привинчена к стене. Стол и сиденье откинуты от стены. В камере — узник. Он одет в серую куртку с черными рукавами, на голове шапка с черным крестом. На спине — черный туз. Он в очках. У него седеющая борода. Это — Герман Александрович Лопатин. Он прильнул к стене у пола и вслушивается в стук из нижней камеры, повторяя принимаемый им текст.

Л о п а т и н. «Кто вы? Кто вы?» (Стучит в ответ.) «Я Гер-ман Ло-па-тин»…

Снова слышен стук. Лопатин «читает», произнося принимаемый текст.

«…По-кон-чил само-у-бий-ством за-клю-ченный Михаил Грачевский, быв-ший член ис-пол-ко-ма пар-тии… «На-род-на-я воля». (Встает, снимает шапку.) Еще один замучен… Скольких уж нет! Скольких нет! Да и я уже пять лет как в могиле… Жива только память… Одна память… Да и она хранит столько горьких страниц.

Слышатся звуки рояля… Играют Шопена.

…Это было совсем будто вчера. Как я спешил в этот день… Как спешил… Я так спешил к вам, Тусси.

Он делает шаг вперед, на лице его радостная улыбка… И мы видим то, что видит в этот момент его память, — женщину-брюнетку, примерно 28-ми лет, — Элеонору (Тусси) Маркс.

Э л е о н о р а. Герман! Как хорошо, что я снова вижу вас! Мы все так боялись за вашу жизнь… Вы нисколько не изменились за годы нового отсутствия.

Л о п а т и н. Все позади, Тусси! Я снова здесь… Вам не к лицу плакать. Маркс всегда говорит: моя дочь по всем замашкам с детства похожа на мальчика и лишь случайно родилась девочкой… Ну, успокойтесь же… Помните — вы не плакали, когда я первый раз вернулся из Сибири… А ведь тогда вы были еще юная девушка. Вы с Марксом тогда кружились и плясали, взявшись за руки… Я так счастлив, что снова здесь… Я ведь здесь, с вами, не с этой минуты, а раньше, раньше! Как только перешел границу, я уже почувствовал себя здесь, в Лондоне, с вами, милая Тусси, со всей вашей семьей, с Марксом… Это было?.. Скажу вам точно… Четырнадцатого марта… Мне кажется, я навсегда запомню этот день — четырнадцатое марта тысяча восемьсот восемьдесят третьего года.

Э л е о н о р а. В этот самый день он умер…

Л о п а т и н. Умер? Кто?

Э л е о н о р а. Отец.

Л о п а т и н. Мне так горько… Тусси. Значит, всего несколько дней… всего несколько дней задержки лишили меня радости еще хоть раз в жизни обнять этого человека, которого я любил как друга, уважал как учителя и почитал как отца.

Э л е о н о р а. Мы получили много венков и телеграмм из России… Маркс очень верил в русскую революцию… Фотографию вашего Чернышевского он всегда имел перед глазами. И вас, Герман, он искренне любил. Отец часто говорил о вас: «Немногих людей я так люблю и уважаю, как его…»

Л о п а т и н. Такого отношения Маркса я не заслужил… Я еще мало сделал для революции… А в ушах у меня постоянно звучат слова Маркса: «Философы до сих пор только объясняли мир. Задача состоит в том, чтобы его переделать». Я должен вернуться в Россию.

Э л е о н о р а. Я понимаю, что не удержу вас. У меня тяжелое предчувствие, Герман… Но я не хочу отчаиваться… Вы к нам так часто возвращались… Надеюсь — вернетесь и на этот раз… Вы ведь не забудете, какими мы были друзьями, и, значит, будете чувствовать, с каким нетерпением я буду ждать малейшего известия…

Л о п а т и н. Я буду вспоминать о вас везде… Что бы со мной ни случилось… Сыграйте мне что-нибудь, Тусси, прошу вас. Что-нибудь из того, что играли, когда мы все собирались вместе…

Элеонора исчезает. Из соседней комнаты слышны звуки рояля. Элеонора играет Шопена.

Л о п а т и н. Я приехал к нему за советом… Что делать? (Задумчиво.) Что делать?.. Но Маркса больше нет… Я возвращаюсь в Россию…

Гремит засов. Обрывается музыка. В камеру входит жандармский генерал. Мы узнаем того, который докладывал шефу жандармов о Марксе. Лопатин не оборачивается.

Г е н е р а л. Здравствуйте, Лопатин.

Л о п а т и н. …Я возвращаюсь в Россию.

Г е н е р а л. Что это с вами?

Лопатин оборачивается и встает.

Л о п а т и н. Здравия желаю. Чему обязан?

Г е н е р а л. Инспекция… Имеете жалобы, претензии?

Лопатин молчит.

…Не желаете разговаривать… А ведь мы с вами знакомы. Помните, вас тогда, в восемьдесят четвертом, привезли прямо ко мне. Тепленького.

Л о п а т и н. Помню. Но к чему этот разговор?

Г е н е р а л. Согласитесь — судьба ваша невольно наводит на размышления. Досадно за вас. Отец — действительный тайный советник… Сам профессор Менделеев большой талант в вас находил… Могли стать крупным ученым… Но вы избрали себе другой путь. И что же? Столько усилий, столько риска. И все зря.

Л о п а т и н. Так ли уж зря?

Г е н е р а л. А вы сами посудите. По результатам. Герман Александрович, вы ведь хорошо знаете сочинения Маркса… «Капитал» переводили… Так вот, сделайте милость, просветите меня: доподлинно ли Карл Маркс утверждал, будто центр революционного движения перемещается в Россию?

Л о п а т и н. Доподлинно.

Г е н е р а л. Пожалуй, оно так и есть… Требуется, однако, небольшое уточнение: не вообще в Россию, а сюда, в Шлиссельбург. В государеву тюрьму. Здесь он теперь как раз и находится — «центр революционного движения». И отсюда он уже никуда не переместится. Отсюда даже вы не убежите, Лопатин!

Л о п а т и н. Я не строю иллюзий о своем положении.

Г е н е р а л. И освободить вас отсюда может только смерть.

Л о п а т и н. Или революция.

Г е н е р а л. Все-таки надеетесь? Ну-ну! Многие надеялись, что доживут… Чернышевский вот тоже надеялся.

Л о п а т и н (взволнованно). Что вы сказали?

Г е н е р а л. Я говорю — Чернышевский тоже надеялся, что доживет…

Л о п а т и н (склоняет голову, снимает шапку). Прощайте, Николай Гаврилович… (Громко.) Вот вы и замучили одного из самых талантливых русских людей, одного из самых честных граждан, одно из самых горячих сердец, которые бились когда-либо любовью к своей родине! Палачи! Палачи!!

Г е н е р а л. Ну, зачем же так невежливо, Герман Александрович? Палачи… Работа есть работа. И в каждой профессии есть своя гордость… Я горжусь тем, что мы покончили с революционерами.

Л о п а т и н (с иронией). Покончили?

Г е н е р а л. Именно так, Лопатин… Ну-ка — где она теперь, ваша громкая партия? И название-то у нее было громкое — «Народная воля». И дела-то были громкие — государя убили (крестится), шефа моего убили. Царствие ему небесное. Всю Россию сановную в страхе держали… Так где она теперь, эта громкая партия? Справились. Покончили. Нет ее.

Л о п а т и н. Полагаю — история на этом не остановится.

Г е н е р а л. Ну еще бы! Диалектика. Знаю, Герман Александрович. Читал. То, что рождается, — развивается… Затем гибнет… Затем снова возрождается на новой основе… Все это сочинил господин Гегель. Затем господин Маркс перевернул его диалектику с головы на ноги. Затем господин Энгельс все это превратил из утопии в науку. Ну, а господин Лопатин решил применить диалектику на практике — возродить партию «Народная воля» на новой основе или, как он изволил писать, «превратить ее из партии заговорщиков в партию борьбы масс». Как все стройно. Как все складно. А что вышло?! История, говорите, не остановится… А чему она учит, история-то? Эх вы! Мало ли вас было за долгие века, различных ниспровергателей, сотрясателей основ! И что же? Порядок всегда брал верх. Особливо у нас, в России… Честь имею.

Генерал уходит. Дверь запирается.

Л о п а т и н. Освободить меня может только смерть… или революция. Истории осталось сделать один шаг до русской революции. И она его сделает. Хватит ли жизни, чтобы дожить до свободы?!

Музыкальная пауза. И сразу же лучи света одного за другим выхватывают из темноты главных героев пьесы.

Б у о н а р р о т и. Вековая идея социального равенства людей жива! Идеи не умирают!

О у э н. Я вижу общество, основанное на свободном труде… Я вижу!

С е н - С и м о н. В нем расцветут все способности, все таланты.

Ф у р ь е. Человек переродится — станет чище, благороднее, красивее.

Т о м а с М о р. К разумному порядку придут все государства. Я твердо в это верю.

Г е р ц е н. Прощай, отходящий мир… О потомство, какая участь ожидает тебя?!

Ч е р н ы ш е в с к и й. Будущее светло и прекрасно. Надо работать для него. Надо приближать будущее.

Б а б е ф. Пусть наше мужество послужит сигналом к пробуждению народов. Пусть народы поднимутся на последний, решительный бой!

П е р ч а н к и н. Мы призываем всех и каждого на борьбу за целостное освобождение всемирного пролетариата!

К а м п а н е л л а. Люди, которым выпадет счастье встать на путь новой жизни, будут непобедимы!

Л о п а т и н. Философы до сих пор только объясняли мир — задача состоит в том, чтобы его переделать!

Пауза, и мы слышим молодой голос, к которому прислушиваются все, кто находится на сцене.

Г о л о с. Дорогая мамочка!.. Село Шушенское стоит у реки… Жизнь моя здесь проходит однообразно. День ото дня отличается лишь тем, что сегодня читаешь одну книгу, завтра — другую; сегодня идешь гулять направо из села, завтра — налево… Очень нужны книги… особенно по философии… Дорогая мамочка, пришли мне, пожалуйста, книг… Как можно больше книг!