Праведные и грешные. Непридуманные истории

Десять лет прошло с тех пор, как не стало Григория, но до сих пор крестьяне поминают его добрым словом, а подростки из недавно открытой школы в долгие зимние вечера пользуются наследством дедушки Григория, его засаленными уже книжками.

Обожённая шкатулка

Рассказ священника И. Орлова

Часто проезжая через одно торговое село, я всегда останавливал свой взгляд на странном двухэтажном доме. А внимание мое привлекала его угрюмость и то, что уже несколько лет этот дом стоял закопченным с одной стороны, с треснувшей стеной. Хозяин дома почему-то не заделал трещину и не забелил копоть. Мне захотелось узнать, кто хозяин этого дома и почему он столько лет стоит в таком виде.

Я всегда брал лошадей в этом селе у знакомого ямщика, у него-то я и решил расспросить про странный дом. Проехав базарную площадь, на которой стоял дом, я спросил ямщика:

— Скажи мне, Кузьма Васильевич, чей это дом, словно обожженный?

— Обожженный и есть, — ответил Кузьма, — страшный.

— Чем же страшен?

— А вот погоди, расскажу, как выедем из села.

Минут через десять мы выехали за село, и Кузьма стал рассказывать:

— Ну, если хочешь узнать про этот дом, так изволь: расскажу, пожалуй, только не хотелось бы…

— Чего не хотелось бы?

— Да рассказывать не хотелось: покойника-старика жаль, тоже ездил с ним, хороший был, Царство ему Небесное. Только вашей милости поведаю, а то многие из седоков тоже расспрашивали, да я все отмалчивался; говорю, не знаю, мол, а сам — все знаю!

Старик вздохнул.

— Ну, слушай, — начал он. — Дом этот купца Муромцева. Это теперь он купец, хоть и плохой, а прежде был обычный крестьянин. Купцом он сделался вот как. Лет тридцать пять назад был у нас большой пожар: дворов двести сгорело. Сгорела и базарная площадь, только храм Божий, словно чудом, уцелел, а на колокольне даже один колокол расплавился.

На площади тогда жил богатый купец Чарошников. Как случился пожар, Чарошников стал свое добро вытаскивать. А про деньги он второпях забыл. Вспомнил, а его дом уже загорелся. Кинулся купец в дом — и пропал. Жена и дети подняли крик:

— Сгорел, сгорел, кормилец!

А обожженный Чарошников, весь в поту и грязи, бежит с заднего двора, шепнул что-то жене, та замолчала.

Прошла ночь, всякий занят своим горем, непогоревшие пришли на пожарище, кто родных пожалеть, а кто просто поглазеть. Был и я там у родных, горе делил. Слышим шум, глядим: народ бежит туда, где был дом Чарошникова, побежал и я.

Чарошников кричит, рвет на себе волосы:

— Деньги, шкатулка, обожженная… деньги!

Думаем: деньги, видимо, сгорели.

— Божья воля, что сгорели, — говорим.

— Украли, а не сгорели, украли, сам спрятал, жена одна знала, куда отнес.

Все так и ахнули, как это у погоревшего — да воровать? Пришло начальство, начали к молодцам его приставать, те божатся, клянутся.

— Оставьте вы их, — говорит Чарошников. — Они не брали, никто не видал.

— Да надо же узнать, так нельзя оставить, — говорит начальство.

— Стойте! Вспомнил я! — вдруг зашумел Чарошников. — Петрушка сосед, тоже нес чего-то на зады, а я деньги зарыл под яблоней, должно, он видел.

Кинулись к Петрушке, перетрясли его добро, порылись в огороде, ничего не нашли, а Петрушка только знай:

— Что же, бедного человека всегда можно обидеть! Да когда ж я вором-то был?

Отступились от него, Чарошников даже прощенья попросил у соседа.

Отстроились погорельцы, отстроился и Чарошников, а рядом с ним Петрушка, да дом у него вышел получше Чарошникова.

— Добрые люди помогли, — говорит Петрушка, — вот и построился.

Прошло два года. Петрушка открыл лавку, стал торговать. А звать стали Петрушку Петром Сидорычем. Разжился Петр Сидорыч Муромцев лет через десять так, что первым богачом стал на селе. И в городе нашем, и в Москве его узнавали. Петрушка стал купцом Муромцевым.

Кузьма молча проехал верст пять крупной рысью и опять заговорил:

— Загремел Петр Сидорыч! В почете стал. Скупым он не сделался, храм Божий стал украшать, большой колокол — его жертва, бедным помогал. Только, видимо, Господу не угодны были его жертвы: наказал его Господь. С ума сошел. Сын у него был женатый с тремя детьми, ему он сдал все дела, а сам затворился и, говорят, Псалтирь читал. Читает, читает, да вдруг заговорит что-то неумное, а то запьет недели на три или больше. И пьяный не буянил, напьется — смотрит куда-то и шепчет что-то.

Сын, Степан Петрович, хороший был человек, набожный, кроткий. Дела вел лучше отца. Все его, покойника, любили, все о нем плакали, когда Господь послал ему не людскую настоящую смерть.

— Как это не людскую? — спросил я.

— А так, помер он без покаяния, а это какая смерть? Вот сейчас проедем мимо мельницы, покажу тебе место, где он отдал Богу душу.

Мы проехали мельницу.

— Вот, смотри, — говорил Кузьма, — видишь камень, это дети положили на месте его смерти, а схоронен-то у нас дома.

— Какою же смертью он помер?

— Сам себя валом задавил.

— Каким валом?

— Валом мельничным, лежаком.

— Как это?

— Сейчас расскажу. Степан Петрович дружил с мельником: он хлеб доставлял, а мельник молол. Иной раз и покучивали вместе; покойник хоть и редко, а все же выпивал. Вот привезли однажды мельнику вал, положили его на высоком месте, над рекой. А Степан Петрович увидал этот вал и говорит:

— А ведь я тебе хлопот наделаю, дружище, с этим валом.

— Да каких же хлопот?

— А я, — говорит, — вал-то с кручи в реку скачу.

— Ну, — говорит приятель его, — его вдесятером с места не стронуть.

— Увидим.

Он, бывало, и меня заставлял спихивать его. Да, где там? Попыхтим-попыхтим над ним, да и поедем, а приятель над ним смеется.

Все ж добился своего, скатил-таки вал.

— Один?

— Нет, вдвоем. Ехал Степан Петрович с одним нашим купцом в город. «Давай, — говорит, — спихнем вал!» Слезли с лошади, а ехали они без кучера, стали трогать вал, а рабочие мельничные кричат: «Нет, Степан Петрович, не осилишь». Глядь, вал покатился, Степана Петровича не видать, а купец отлетел в сторону. Ахнули рабочие. Закричали, зашумели, прибежали, а Степан Петрович еле хрипит, половину груди сплющило и голову раздробило.

— Да как же он попал под вал?

— Вал-то был граненый, видимо, за рукав зацепило.

— А другой — купец этот — уцелел?

— Тот уцелел.

— Да как же они вдвоем такой большой вал скатили?

— Весной его подмыло, а вымоины незаметны. С тех пор как это несчастье посетило старика Петра Сидорыча, так ему совсем поплохело. Стал заговариваться, осунулся. Иногда очнется, но лучше бы этого не было.

— А что?

— Что ж на горе смотреть умному? Ведь пошло горе за горем. Все дела остались на вдове сына, а она много доверяла детям, внучатам Петра Сидоровича. Старший внук еще с восемнадцати лет начал горькую пить. Женила его вдова, думала, что женится — одумается. А он все пить да пить, так и помер в белой горячке. И это горе видел Петр Сидорыч, и это пережил. А дальше еще хуже: другой внук тоже непутевый вышел.

Только один сын Петра Сидорыча, Семен, хорошим был. Его считали за простенького, а он лучше умных был. Только он и поддержал старика, и похоронил его. Умер старик. Внуки отделились от дяди и совсем разорились. Так и разлетелось их богатство, как прах по ветру.

— Ну, а этот сын живет хорошо?

— Жил хорошо при старике и после года три жил хорошо, а теперь пьет, и скоро не на что будет и пить. Оттого все, что чужие деньги, да еще обожженные, впрок никогда не пойдут, только горе принесут.

— Да, может быть, он не брал их?

— Не брал? Как помешался, все обожженную шкатулку вспоминал.

— А что же дом-то столько лет стоит закопченным?

— Было это тоже в пожар: опалило дом, а почему он не поправил его, никто не знает. Вроде и было на что поправить, да не сделал.

— Что сталось с Чарошниковым?

— Сначала жил у нас… плохо, а потом ушел в город. Старые приятели поддержали. Зажил хорошо, теперь его нет уже, помер давно, а дети тысячами ворочают. Вот и город, доставили вашу милость, славу Богу.

— Славу Богу, — сказал и я.

Угостились

В деревне Лимоновке под вечер, когда по окрестностям разнесся звон ко всенощной, перед домиком одной вдовушки собрались распевать разудалые песни молодые парни и девки. Эта находчивая крестьянка-вдовушка приманивала деревенскую молодежь и летом и зимой на беседы с угощением. И не только дешевыми пряниками и лакомствами угощала она, но и водкой, и понятно, за деньги, — потому что на эти деньги она и жила.

Зазывала к себе и молодых людей, чуть ли не подростков: ей нечего было опасаться ответственности за продажу вина, все было обставлено как просто «угощение».

После стужи и ветров в первых числах мая наступила ясная, сухая погода. День был жаркий. Богобоязненные люди говорили, что «надо бы помолиться Богу, чтобы послал дождь, не то быть засухе».

А молодежь, перебрасываясь между собой смешками и неприличными шутками, плясала и веселилась. В воздухе становилось удушливо. Припекавшее весь день солнце спряталось за тучу. Слышались глухие раскаты грома, закапал редкий дождик.

Плясовой круг вертелся все разудалей. Всех подбодряла любовавшаяся на потеху хозяйка двора. Ее сын, десятилетний мальчик, вдруг прекратил играть на гармонике и сказал:

— Перестаньте, разойдитесь, вон какая гроза идет.

— Оставь, Ванюша, — стала унимать сына хозяйка, — пусть веселятся. — Но дождь зачастил по мокрым головам и потным плечам.

— Ну, идите в избу, ребята, — пригласила она, — и там можно веселиться.

В просторную, светлую горницу набилось человек двадцать. Не успели опомниться, как раздался страшный треск, сверкнула молния, зазвенели стекла, грохнула печь, не остывшая еще с утра. Вся изба наполнилась криками и воплями.

Семнадцатилетняя сверстница хозяйской дочери упала замертво. У самой хозяйки на голове запылал платок, вспыхнули волосы и платье. Роковой удар убил одну девушку, других искалечил на всю жизнь, у кого-то опалило волосы, уши, у кого-то прожгло руки и ноги, кто-то лишился зрения и слуха.

Сама соблазнительница сильно обгорела и, после того как пришла в сознание, стала ужасно страдать от боли и умерла. Ее дом разрушился полностью. Молния сожгла кровлю ее дома, из развалившейся трубы полыхнуло, но крестьяне не дали распространиться пожару, топорами и баграми растащив зачерневшие бревна занимавшихся стен.

Только сын соблазнительницы остался цел, отделавшись царапинами. Но стал сиротой.

Ищи рядом

Летний вечер. Прощальные лучи солнышка ласкают сельские домики, сады и огороды, каменную церковь на пригорке. По пыльной каменистой дороге катит тележка. Поворот на мостик, через светлую речку. С мостика, как на ладони, видно все большое, красивое село. Ярко горит крест колокольни, ямщик и двое путников набожно сняли шапки и перекрестились. Вот и роща, барский дом и сельская широкая улица.

— Родимое село, давно я тебя не видел, — тихо говорит один из мужчин. — Ваня, — обратился он к брату, — погляди, как отстроилось село, как разрослись сады.

Старший брат задумчиво молчал. Много лет тому назад, по этой же самой дороге, оба брата, маленькие, деревенские мальчишки уезжали учиться в город. Тяжело было ребятам прощаться с родным селом, с отцом, с матерью. Славно жилось им на приволье, в родной избе.

Отец их, крестьянин Аким Иванов, был добрый, трудолюбивый мужик. С утра до вечера он работал, не покладая рук, не пил, никогда ни с кем не ссорился и тихо жил в своей семье. За это уважали Акима и его семью. И жена ему попалась работящая. Послал Бог Акиму двух сыновей. Крепко любили Аким с женой своих ребяток. Здоровые и смышленые росли мальчики.

Младший Николай выдался послабее старшего Ивана и был любимец матери. Зато чудным характером наградил его Бог. Добрый, кроткий, задумчивый мальчик умел всем услужить и всех привязать к себе.

Время шло. Мальчики росли и крепли на свободе.

Однажды отец послал их к помещику. Добрый барин посмотрел на ребяток, поговорил с ними, приласкал худенького Колю и задумался.

Знал он Акима как хорошего мужика, понравились ему мальчики, смышленые и ласковые. Недавно перенес он большое горе: умер его любимый, единственный сын. Пришла барину в голову добрая мысль.

— Хотите, ребятки, учиться? — спросил он мальчиков.

Коля так и загорелся, а Ваня весь покраснел от радости.

Увидел помещик их охоту к науке, похвалил детей и через несколько дней сказал Акиму, что хочет послать его сыновей за свой счет учиться в город.

— Понравились мне твои мальчики, Аким, хочется мне из них людей сделать, хочу им образование дать, может, и заменят они мне умершего сына.

Аким повалился барину в ноги.

Мальчиков снарядили в дорогу. Тяжело было Акиму с женой расставаться с сыновьями. Обнялись, смахнули с глаз слезы и отпустили ребяток с наказом учиться хорошо.

И поехали ребятки. Быстро пролетело время. Некогда им было тосковать. Мальчики учились отлично, особенно младший. Ваня, живой, бойкий мальчик, был не таким терпеливым и внимательным, как тихий, задумчивый Николай. Приезжали на каникулы домой, где их горячо ласкали родители. Закончили мальчики гимназию, дал им добрый помещик и дальше учиться. И вот теперь закончено их обучение. На своих ногах стоят молодые люди, полны сил и хорошо образованны. Выросли, возмужали. Иван стал рослым, красивым юношей, а Николай остался худощавым, слабым и тихим.

Думается Ивану:

«Здоровы ли родные? Что делается у них?»

— Приехали! — прервал мысли молодого человека младший брат.

Иван оглянулся. Тележка стояла у маленького нового домика. Из калитки кто-то выглядывал. Николай с кем-то обнимался. Молодой человек тряхнул своими темными кудрями и вышел из тележки. Перед ним стояла его мать. Она с удивлением глядела на статного, красивого молодца.

— Матушка, — тихо сказал молодой человек, а старуха так и бросилась к сыну и замерла у него на груди.

Все село сбежалось встретить молодых людей, прибежал с поля и Аким. Не мог он налюбоваться на сыновей. В новой избе расположились молодые люди. Отец с матерью не знали куда посадить, чем угостить дорогих деток.

На другой день пошли они к помещику. Задумчиво шли молодые люди по селу. Все было им знакомое и родное. Старухи и старики выползли из избенок поглядеть на приезжих. Николай успел свести знакомство с сельскими ребятишками, и те неотступно бегали за ним.

И вот они стоят перед барским домом. Много лет тому назад два маленьких сельских паренька стояли тут же. Тихо прошли ряд комнат и вошли в кабинет помещика. Все так же убрана эта комната: шкаф с книгами, дорогие картины, ковры, стол, заваленный газетами, большое кресло, в котором сидит сам хозяин. Волосы и борода его поседели, лицо стало еще серьезнее. Но глаза его так же ласково смотрят на молодых людей, доброе и благородное сердце по-прежнему бьется в его груди. Поклонились ему юноши. Слезы заблестели на его глазах.

Ласково обнял их помещик, усадил, послал за женой, велел подать чай. Пришла и барыня, ласкала молодых людей, разговаривала с ними. Долго просидели молодые люди у помещика, много обсудили, высказывали свои мысли и планы.

Оба готовы были работать, трудиться изо всех сил, оба хотели приносить пользу, отблагодарить помещика за его любовь и доброе дело.

На прощанье помещик опять обнял их.

— Помните, дети, — сказал он, — я хотел сделать из вас людей честных и образованных. Это было мое желание. Пусть каждый из вас работает и трудится, как он может и как он хочет. Работайте, дети, любите Родину, не жалейте для нее ни сил, ни здоровья. Ваш честный труд, честные поступки будут мне лучшей благодарностью. Отдохните, а потом принимайтесь за дело. Если вам надо будет ехать, я дам вам средства, но учитесь рассчитывать только на себя, на свою голову и руки. Господь да хранит вас!

Растроганные, ушли от него молодые люди.

Наступил вечер, теплый и ароматный. Звон колокола сельской церкви далеко раздавался по округе. Церковь сверкала огнями, — был канун летнего праздника. Юноши пошли в церковь. Там они склонились в углу перед потемневшим, старинным образом Скорбящей Божьей Матери. Молодые лица их светились горячей верой и мольбой. Они просили помощи и успеха у Милосердной Заступницы, и светлыми слезами блестели их глаза, устремленные на кроткий лик Божьей Матери. Через неделю Иван Акимович уехал, попрощавшись с родными и получив деньги от помещика.

— Николай, поедем со мной, — говорил он брату, уезжая. — Ты задохнешься от тоски в этой глуши. Поедем вместе работать.

— Зачем? Куда? Я не знаю, зачем ты едешь, Ваня, а я останусь, попробую здесь поработать, сколько сил хватит. У меня небольшие силы, Ваня, куда мне? — тихо отвечал Николай.

Ему было тяжело расставаться с братом, которого он очень любил.

— Что ты будешь здесь делать? Здесь нечего делать, — надо искать потруднее дела, — уговаривал брата Иван Акимович. — Смотри, как несчастны люди, как портят они сами себе жизнь! Не наше ли дело учить их, втолковывать им то, что они не в силах понять. Поедем, милый брат. Не будем жалеть себя для нашего дела.

Но Николай не поехал.

Иван Акимович уехал, недовольный и расстроенный, но с полным желанием работать, потрудиться на общую пользу, с верой в будущее и в свои молодые силы. Надолго уезжал он из родного села, надолго расставался со всем, что ему было дорого. Долго оглядывался он на село и посылал сердечное «прости» своим родным. Потом он набожно перекрестился, отвернулся и загляделся вдаль. Что ждет его там?

Далеко от родины закинула судьба Ивана Акимовича. Много лет прожил он вдали от нее. Сколько мук и терзаний перенес он. Горячо бросился он в новое дело, учился сам, учил и других, старался втолковать людям, что можно жить лучшей жизнью. Он то учительствовал, то писал, то принимался лечить, старался подавить своеволие богатых людей, внушить им любовь и жалость к беднякам, хлопотал о бедных, устраивал читальни, бился изо всех сил. Но он был не в своем кругу. Богатые люди смеялись над ним, бедные не верили ему. Он нажил себе врагов и не нашел друзей. Много лет провел Иван Акимович в этом мотанье, в этих бесплодных хлопотах. Люди не ценили его усилий, не верили его искренности. Когда он заболел, от него все отвернулись. Иван Акимович едва не умер. Встал он исхудалый и угрюмый. Измученный, он потерял веру в людей и в себя. Вместо благодарности он видел насмешки, вместо дружбы — вражду и ненависть. Один в поле не воин, решил он и весь замер, затих. Тоска заела его.

И вот в одно тихое летнее утро он подъезжал к родному селу. Он сильно изменился с тех пор, как уехал отсюда. Не осталось сил, тоскливо и больно билось в груди измученное сердце.

По-прежнему катит маленькая речка свои светлые волны, так же шелестит лесок, где он любил в детстве бегать и играть с братом, так же сияет крест сельской колокольни. Но в селе многое изменилось. Много могилок прибавилось на сельском кладбище, много детей превратилось во взрослых людей.

Давно спит в сырой земле добрый Аким со своей женой, — около маленькой часовни, на погосте, покрытые свежей зеленой травой и полевыми цветами, высятся две могилки. Честные люди лежат здесь; добрым словом поминают усопших стариков поселяне.

Быстро катится тележка по сельской улице. С изумлением смотрит Иван Акимович и не узнает села. Около церкви стоит красивый полукаменный дом, на котором написано: «Больница». Весело блестят окошки с чистыми занавесками, густые деревья заглядывают внутрь красивого дома. Вот тележка остановилась у домика. Не узнает Иван Акимович родной избы. Вся она перестроена, переделана, с левой стороны что-то пристраивают, на домике большая вывеска: «Школа».

Удивленный, открывает калитку Иван Акимович. На дворе бегают толпы ребятишек, в доме слышны звонкие ребячьи голоса. Остановился Иван Акимович на пороге, смотрит — и глазам своим не верит. Большая, светлая комната, у стола сидит его брат, окруженный ребятишками. У всех в руках книги и доски. У окна толпа девочек около молодой женщины, которая что-то шьет. Сам помещик тут же что-то рассказывает бойкому, востроглазому мальчику. Стоит Иван Акимович, смотрит и молчит. Оглянулись дети.

— Чужой, чужой, — кричат звонке детские голоса. — Николай Акимович, чужой барин пришел.

Николай поднял голову, увидел брата и бросился обнимать его. Подошел и постаревший, седой помещик. Иван Акимович не узнал брата: так поправился, пополнел Николай Акимович — совсем молодцом смотрит. Что-то горькое, тяжелое проснулось в сердце приезжего, как увидел он тихую картину сельского счастья.

— Как ты, Ваня, изменился, — тихо говорил Николай, грустно глядя на брата.

Прежнего статного молодца и узнать нельзя. Похудел, осунулся, пожелтел Иван Акимович, печальные глаза, в волосах седина, на лице скорбь и тоска. Отпустил Николай Акимович ребятишек, увел брата в другую половину дома, усадил в кресло. Пришел к ним помещик, подошла и молодая, миловидная женщина, жена Николая Акимовича.

Стали говорить. Не спрашивает Николай Акимович брата ни о чем, боится разбередить его раны. В основном про себя рассказывает, как он потихоньку да понемногу начал с ребятишками сельскими заниматься и отцу-матери в домашней работе помогать. Ребятишки его полюбили, поселяне благодарили за детей. Понемножку, с помощью помещика, Николай Акимович выхлопотал разрешение открыть в селе школу. Много было хлопот и неприятностей. Но школа все-таки удалась.

Ребятишки из соседних деревень приходят, страшно любят своего учителя. Болезней много было на селе. Задумался Николай Акимович. Он старался предостеречь крестьян, учил их опрятности. Потолковал о чем-то с добрым помещиком. Тот уехал в губернский город и вскоре привез оттуда фельдшера и разрешение открыть сельскую больницу. Жена у него умерла, благородный человек весь отдался доброму делу, неустанно хлопотал и добился устройства больницы. С тех пор они работали изо всех сил, разрывались между школой и больницей. Похоронил Николай Акимович своих стариков, погоревал, потом женился и вместе с женой стал работать в школе.

Легче стало у Ивана Акимовича на сердце, когда слушал он тихую речь брата. Глубоким уважением к брату было полно его сердце. Когда Николай Акимович вышел из комнаты, помещик обратился к Ивану и сказал:

— Не горюйте, друг мой, вы еще найдете дело, которым наполните вашу жизнь. Только следуйте примеру вашего брата. В своей скромности — он великий человек, сколько добра и пользы сделал он здесь тихо в своем уголке. Сначала он жил для родителей, которые умерли, благословляя его, потом он все свое честное сердце отдал своей семье и ребятишкам. Как он хлопотал о школе и больнице, как работал. Дети обожают его, крестьяне зовут чуть ли не святым. Тихо, скромно проходит его жизнь, посвященная ближним, тихо делает он свое великое дело. И вас не забыл брат, он ждал, верил, что вы вернетесь и будете работать вместе с ним.

Согретый этой любовью и вниманием, после долгих лет борьбы и страданий, Иван Акимович рассказал брату о своей жизни, полной борьбы и бесплодных усилий.

— Я слишком много взял на себя, — сказал он, окончив рассказ, — я хотел переделать и перевернуть весь мир — и только измучился и состарился в этой борьбе. Теперь я понял, где истинное, святое дело. Если вы дадите мне долю вашего труда, я буду счастлив, я так исстрадался, измучился, — слезы катились по его щекам.

В тот же вечер в сельской церкви, перед тем же кротким образом Богоматери, с горячими слезами Иван Акимович долго молился и благодарил Бога за то, что вернулся и ожил среди своих родных.

Седой, усталый, с измученным сердцем, вернулся он под родной кров и снова здесь, в родной церкви, перед образом Царицы Небесной, он нашел покой и тишину сердечную, понял, что истинное и великое дело не требует шума, а делается тихо и скромно, что надо около себя искать его. Не узнает и не прокричит шумный свет о скромном деле, но знает благодарное сердце человеческое и видит наш Милосердный Судья Небесный. Не лучшая ли это награда человеку?

Страдник

Рассказ священника

После зимнего праздника святого Николая Чудотворца я навещал в родном селе свою матушку-старушку. А утром отправился в церковь. Там стоял гроб, около которого собрался народ. Были там и родные покойника, но больше было посторонних. Меня поразили и сам гроб, и лицо мертвого. Гроб был какой-то необыкновенный: коротенький, высокий ящик; тело лежало, скорчившись, как будто покойник в этом гробу родился, жил и умер. Лицо его сияло неземной чистотой, дышало младенческой кротостью, а на устах его была добрая улыбка. Все стояли с каким-то особенным благоговением. К обедне набралось много народа, так что церковь переполнилась.

Когда закончилось отпевание и зять мой, священник, вернулся с поминок, я спросил его:

— Скажи, пожалуйста, кто был этот покойник?

— Это был замечательный человек, — отвечал мне зять.

— Это Божий человек, — сказала матушка. — Мы все звали его страдником.

— Да, страдалец был, — прибавила сестра.

— Дай Бог ему Царство Небесное, — перекрестилась матушка, — уж натерпелся он на этом свете, помучился за грехи свои.

Мне стало еще любопытнее.

— Да расскажите мне, ради Бога, поподробнее: кто он такой? Как он жил и умер?

— Это долго.

— Ничего.

— Их было два брата, — начал рассказывать мой зять, — Федор и Иван. Жили они в нашем приходе, недалеко, в деревне Бахромеево. Звали их богомолами. Сначала с родной матерью, женщина она была богобоязненная, и они были мальчики славные — все в нее. Мать умерла, а отец женился на другой. Мачеха была злая, как видимо и положено мачехе. Наш край был барщинский. Крестьяне все помещичьи, казенных не было. А в таком краю, сам знаешь, женщины и девушки, волею и неволею, скоро как-то портятся. Мачеха Федора тоже, говорят, была порочна. А Федор терпеть не мог женщин такого поведения. Для него это было хуже тупого ножа. Однажды Федор видит, что мачеха тащит что-то со двора. Он сгоряча отругал ее такими непристойными словами, что даже она ужаснулась. Федор тотчас спохватился, все же она, хоть и неродная, но ведь мать. Но слова назад не воротишь. Мачеха ушла, а грех Федоров лег камнем на его душу.

Вскоре и мачеха, и отец умерли. Федор с Иваном остались хозяевами в доме. Оба были хорошими крестьянами: работали усердно, оброк платили исправно, вина много не пили. Оба были женаты: жены у них были добрые. Только Федор недолго пожил с первой женой. После родов она заболела и умерла. Федор женился на другой, на Авдотье.

Это была добрая женщина, но легкомысленная и забывчивая. Ничего дурного в жизни она не делала, но на словах была неосторожна, что особенно оскорбляло и огорчало ее мужа. И Федор решил уйти работать в другую деревню или город. При расставании Федор наказал ей вести себя осторожнее и скромнее. Он нанялся в работники к нашему церковному старосте, а Авдотья пошла к нам в работницы.

Года четыре Федор жил у старосты. Тот платил исправно, кормил хорошо. Не было причин уходить. Однажды староста велел Федору набить погреб снегом: работа не тяжелая, но муторная. Четыре дня он занимался этим и все время стоял ногами в снегу, а снег весенний, мокрый. Федор простудился.

Ему бы к доктору, да где ж в деревне доктора взять? И когда лечиться? Каждый день с утра до ночи — работа. И на какие деньги лечиться? Упустил время. Мол, ломят и ломят ноги, потом стал домашние средства употреблять: то попросит баню растопить, то потрет чем-нибудь. Успокоится на минуту, а потом опять сильнее прежнего ноют. Временами он кричал от боли. И у старосты работать перестал.

Он нанялся в городе к одному купцу, чтобы быть поближе к доктору. Доктор помог, но Федор опять простудился, и его ноги заболели еще сильнее. И от купца пришлось уйти. Его взяла к себе барыня, поручила ходить за лошадьми, дала помощника. Он вроде успокоился, так как срочной и тяжелой работы у барыни не было. Больше присматривать, чем самому работать. Но болезнь догнала, ноги стали пухнуть.

«Ох, матушка, — бывало, скажет он, когда приедет к нам, — плохо дело, не могу наступить, вон, какие чурбаны», — покажет на ноги и едва-едва двигается. Барыня берегла его, даже оброк не брала. Но Федору делалось все хуже и хуже. Он совсем перестал ходить. Отправился в свою деревню, в Вахромеево, там купил себе избушку. Его отвезли и положили на кровать. Ноги у него стало сводить так, что он не мог ни разогнуть, ни протянуть их. Лежал и молча страдал.

Была в Федоре одна замечательная черта, во время болезни он никогда не роптал на Бога. Напротив, в нем открылось удивительное самоосуждение, самое искреннее и чистосердечное раскаяние во всех своих прежних грехах. Кто ни придет к нему, он одно твердит:

— Ох, батюшки мои, помолитесь вы за меня, грешного. За грехи мои Господь наказывает меня, окаянного.

Особенно тяготил Федора один грех: то, что он отругал свою мачеху дурными словами.

— Не был я душегубом, не был я ни гулякой, ни пьяницей, — говорил он. — Не грешен я в этих делах перед Господом Богом. Один грех как змея сосет мою душу, за него Господь Бог наказывает меня. Мать свою, хоть и не родную, оскорбил скверными словами. Ох, помолитесь за меня, окаянного.

Федора навещали из сострадания, приносили ему или калачик, или чайку с сахарком.

— Ох, родные мои, — говорил, бывало, он, — мало мне, окаянному, за мои грехи. Ох, скажите вы детушкам вашим, чтоб они боялись бранного слова больше огня, чтобы они чтили своих отцов и матерей. Вот за непочтение мое к матери Господь наказывает меня.

Барыня выплачивала ему пенсию, а потом, когда имение досталось ее племяннице, та нередко приходила к нему, утешала и приносила чая, и сахара, и лекарства.

Федор несколько раз в год исповедовался и приобщался Святых Тайн, это было для него праздником. Слезы умиления текли из его глаз.

— Помолись ты за меня, окаянного, — говорил он священнику, — чтобы Господь послал мне один конец. На что я похож стал?

— Возверзи на Господа печаль твою, Федор, молись Ему усердно, не ропщи ты на Него. И жизнь, и смерть наша в Его руках. Ведь Он наш Отец.

— Батюшка, я измучился, измучил и других. Авдотья замучилась, глядя на меня и ухаживая за мной.

Для Авдотьи действительно нелегко было ухаживать за Федором, у него появились пролежни, на ногах открылись раны, а в ранах завелись черви. Но Авдотья все переносила без ропота.

Летом он посылает ее на работу.

— А ты-то как?

— Ну, полежу. Поставь только мне водицы.

Авдотья уйдет. Федор лежит один-одинехонек, потянется за питьем, да так и грохнется с кровати, и лежит до прихода Авдотьи.

— Ох, подними ты меня.

— Ах ты! Как это ты упал-то? — Поднимет и уложит его на кровать.

Ходила навещать его и матушка моя, старушка, и кое-что приносила ему.

— Мать ты моя родная, — скажет Федор. — Помолись ты за меня, грешного, Господу, чтобы Он простил меня.

— Что делать, Федор-голубчик, Господь очистит этим твою душу, Господь не помянет за это твоих грехов, Господь воздаст тебе за твое терпение.

— Ох, матушка, какой я грешник-то.

Федор заплачет.

— На-ка, я тебе образочек принесла: «Скорбящая Божия Матерь», молись Ей усерднее.

Федор еще больше заплачет.

— Матерь Божия, грешен я перед Тобою. Ты Сама была матерью, ты понимаешь, как тяжело я оскорбил свою мать, прости меня, окаянного.

Матушка утешала его, как можно, советовала ему молиться Господу Богу и Божьей Матери.

— Молюсь, матушка, молюсь. Уж и вслух молюсь, когда никого нет в избе. Да уж Господь, должно быть, забыл меня. Матерь Божья, должно быть, прогневалась на меня. Ох я, окаянный.

Матушка станет собираться домой, а он скажет:

— Попроси батюшку, чтобы он велел сторожу вырыть могилу, заройте вы меня, окаянного. Мочи нет, измучился я.

— Потерпи, Федор, голубчик, придет час воли Божьей, успокоишься и ты от скорбей своих.

Авдотья иногда по легкомыслию не могла терпеть. Придет, бывало, к матушке, та и спросит ее:

— Авдотья, ну что твой Федор-то?

— О, Бог с ним! Жив еще, уже надоел, ведь как ком. Уж очень я с ним измучилась.

— Эх, Авдотьюшка, кому же за ним ухаживать, как не тебе? Ведь ты не чужая, ведь ты жена.

— Да, жена. Но терпенья уже нет.

— Полно! А ты вспомни-ка свою-то молодость-то. Может быть, Господь дает тебе возможность загладить твои грехи.

Авдотья замолчит.

— Посуди сама: не чужая же будет ходить за ним, кто пойдет к тебе в дом? Потерпи, походи за ним, да с лаской, с любовью.

— За ним без ласки нельзя ходить, — скажет Авдотья. — Будь каменная, будь злая-презлая, и то сделаешься ласковою. Ведь только и речей у него: «Родная ты моя! Замучил я тебя! Ох, прости ты меня, окаянного! И тебя-то я оскорблял часто! Ох, грешник я окаянный!» И руки целует, а у самого слезы так градом, градом. — И сама Авдотья заплачет. — Уйду из дома, оставлю ему попить, — ест он мало, так, крупиночку, а больше все пьет воду, — иногда без меня все и выпьет. День-то летний. В горле у него засохнет, еле дышит, приду, а он стонет: «Ох, матушка, утоли ты мою жажду, измучился». Другой бы побранил меня, а он все только молит, да просит, да ублажает. Я напою его, а он мне: «Сунь ты меня с кровати, я умру, полно мне мучить тебя». — «Что ты, Федор, Христос с тобою!» — «Ох, забыл, знать, меня Господь!»

В последнее время еще больше стал молиться. Шепчет молитву, крестится, и такой терпеливый стал, охать перестал, глаза сделались такие чистые, светлые. Так в душу твою и смотрят, лицо тихое и спокойное. И сны ему стали сниться все какие-то необыкновенные.

— Послушай-ка, Авдотьюшка, — однажды говорит он мне, — какой я сон чудный видел: вижу, будто батюшка наш в епитрахили и с крестом в руках был в нашей деревне: уж праздник ли был какой иль так, не знаю. Только вдруг гляжу у себя на постели, вот тут в головах, крест-то и лежит, и так сияет, так сияет, словно молния от него. А батюшка около меня, и говорит мне: «Не горюй, Федор, это твой крест, Господом Богом тебе посланный; видишь, как он сияет». Я и проснулся. И так у меня на душе легко-легко стало, словно в Светлый день, а слезы так и льют рекой из глаз, вся рубашка от них взмокла.

— Да, чего уж? — продолжала Авдотья, — с ним как-то боязно стало оставаться: глядит зорко, лицо серьезное, точно думу думает, а сам то и дело крестится. Так иногда страх нападет на меня. Однажды вернулась я с обедни, развязываю платок, снимаю шубу, а он мне и говорит:

— Ох, матушка, Господь смиловался надо мной, хочет конец послать мне.

— А что же?

А у него лицо-то такое радостное.

— Да ведь ко мне старичок приходил.

— Какой старичок?

— Такой седенький и добрый. Я так испугался, когда увидел, что лик его сияет.

— Ну, ты уж тут придумаешь что-нибудь, лежа.

— Что ты, Авдотьюшка, Христос с тобою, видит Бог, не лгу.

— Ну, что ж?

— Ну и говорит мне: Федор, собирайся! В Николин день Господь возьмет тебя к Себе.

Сказал и скрылся: я не успел даже перекреститься. — Ты уж вели батюшке соборовать меня и причастить. До Николина дня недолго.

— Ну, давно ли причащался?

— Нет, нет, Авдотьюшка, вели, непременно вели. Уж я больно рад, что Господь конец мне посылает.

Федора пособоровали и причастили.

Настал Николин день. Авдотья стала собираться в церковь к заутрене, а Федор говорит ей: простимся, Авдотьюшка, может быть, ты и не застанешь меня.

— Что ты, Бог с тобой. Ведь тебе не хуже.

— Так-то так, а все же простимся. Ведь это не грех.

Авдотья подошла к нему. Он перекрестил ее и крепко-крепко поцеловал:

— Ну, прости меня, грешного, во всех моих грехах да молись за меня.

Авдотья отстояла заутреню и обедню, вернулась домой и видит — Федор кончается. Она к нему, а он вздохнул — и Богу душу отдал.

Когда зять закончил свой рассказ, у матушки и у сестры слезы текли по лицу. Я перекрестился и в душе сказал: помяни, Господи, душу усопшего раба твоего Феодора.

Чистое сердце

В небольшой приходской церкви, около клироса, в уголке, каждый день стоит старушка и с ней мальчик, ее единственный любимый внук. Они благоговейно смотрят на образ и горячо молятся. Старушка опирается на внучка. Он — высокий, стройный, одиннадцатилетний мальчик, с серьезным лицом и глубоким взглядом.

Заканчивается служба. Старушка бредет домой, поддерживаемая внучком. Бережно ведет свою бабушку мальчик. Дойдут они до своей маленькой квартирки, мальчик раскутает старушку и бережно усадит ее в большое кресло. Накинет теплую шаль на ее старческие плечи и любовно прильнет к тонкой и бессильной старческой руке.

Старушка слепа. Ее глаза не видят детского личика. Она ласково ощупывает голову мальчика и нежно целует его.

Старушка когда-то была очень богата. Дочь богатейшего купца не знала ни в чем себе отказа. Ее мать рано умерла. Купец приискал дочери в мужья богатого князя, больного подагрой. Молодая, полная жизни, красивая девушка стала женой и сиделкой капризного, раздражительного князька. С ангельским терпением ухаживала она за мужем, терпеливо переносила его капризы. Разрывалась между воспитанием дочери и уходом за мужем. Через десять лет князь умер. Княгиня все силы отдала больной и слабой дочери. Она жила только ради нее.

После замужества ее дочь умерла и оставила маленького сына. Пожилая княгиня перенесла всю свою любовь на мальчика. Зять ее уехал за границу. Она поселилась с внуком в небольшой квартире, раздала все состояние на приюты и школы. Она воспитывала мальчика, учила его.

В тихом уголке, окруженный нежной любовью, рос и развивался маленький Сережа. Он горячо любил свою бабушку, свой тихий уголок. Годы шли. Несчастье обрушилось на княгиню. Она ослепла. Маленький Сережа долго не мог примириться с этим и часто плакал. Потом он привык и не отходил от бабушки. Слепая и слабая, она не забывала о милосердии. Вместе с Сережей, опираясь на его детскую руку, она продолжала помогать бедным и несчастным. А сама таяла день ото дня.

Каждый день они ходили в свою приходскую церковь. Вернется домой, сядет в свое большое кресло и отдыхает. Мало сил у старушки, не долго ей осталось. Они живут в маленькой, чистенькой квартирке. Сереже очень нравится их опрятная столовая, своя детская, светлая комната с окошком на густой тенистый сад и бабушкина спальня, где хранится киот дорогих образов.

Он любит вечером сидеть в этой темной комнате. Жарко топится печка. У образов мерцают лампадки. Тени ползут по стенам. За окном воет вьюга.

Недетские мысли бродят в голове у мальчика. Он дал себе слово во всем быть похожим на бабушку. Чистая душа видит в ней что-то святое, великое. Он будет такой же, как она, добрый и честный.

Слепая, не мигая, смотрит вдаль. Ее мысли тоже сумрачны. Она думает о своем мальчике, о своем Сереже. Останется ли он таким, как теперь, чистым и добрым? Что сделает с ним жизнь без нее, когда ее похоронят? Ее старческое сердце сжимается при этой мысли.

С начала Великого поста старушка захворала. Сережа был печален.

— Сережа, будем говеть на следующей неделе, — сказала старушка внуку, сидя с ним вечером в своей комнате. — Отговеем — может быть, мне и легче станет.

Сережа только крепко прижмется к своей бабушке и грустно промолчит. Болит детское сердечко.

Со следующей недели они начали говеть. Каждый день становились в своем уголке перед образом и горячо молились. Молились друг за друга и за всех страдающих и угнетенных.

Вечерами в маленькой спальне зажигалась лампочка. Сережа читал бабушке Святое Евангелие, читал внимательно и усердно. Свет от лампы падал на седую голову старушки, на ее доброе старое лицо, освещал тонкие черты мальчика. Рука старушки лежала на голове мальчика. Сережа любил читать Евангелие. Бабушка научила его понимать святые слова.

Слезы текли по щекам мальчика. Слепая прижимала его к себе и успокаивала, рассказывала ему о милосердии Божьем, о Его правде и долготерпении.

Старушка и внук усердно говели. Слепая совсем ослабла. Сережа с горем в сердце замечал, как слабела его бабушка, как изменилось ее милое лицо. Она едва могла пойти на исповедь. После исповеди Сережа поехал с бабушкой навестить больных. День был ясный. Солнышко грело. Старушка улыбалась.

Кротко и долго говорила она с больными и, провожаемая благословениями, уехала с внуком домой.

Весь вечер они просидели в маленькой спальне.

— Помни, Сережа, дорогой мальчик, — говорила старушка, лаская его, — помни, что все люди не злы в душе. Умей найти доброе и святое в душе каждого человека. Не осуждай и не вини других ни в чем. Никто и тебя не осудит. Чаще вспоминай Нагорную проповедь Спасителя. Я стара, Сережа, и не знаю, долго ли я проживу. У тебя есть отец, он на днях вернется, я писала. Люби отца. Работай всю свою жизнь, не забывай, что Бог дал тебе жизнь для того, чтобы ты помогал бедным и страдающим. Вспомни, как страдал Спаситель. Я много грешила в своей жизни, может быть, и зла много сделала. А у тебя пока сердечко чистое. Береги его, Сережа, береги от зла. Это лучшее сокровище, твое богатство. Будешь ты честным, хорошим человеком — душа моя будет радоваться. Не забывай Бога и ближних, Сережа!

— Живи, бабушка, со мной, — сказал мальчик, — я без тебя не могу жить, я умру. Я не проживу, бабушка, без твоей руки, без твоего голоса. Помни, бабушка, я умру.

Горько плачет мальчик, прижавшись к любящей груди. Из слепых глаз падают слезы на голову Сережи.

На другой день они причастились. Старушка была спокойна и весела. Целый день она говорила с внуком, толковала ему Святое Евангелие, ласкала его. Горячо поцеловала она мальчика перед сном. Дрожащей рукой она перекрестила Сережу. Слезинка упала на чистый детский лоб.

Бабушка последний раз целовала своего ненаглядного мальчика…

На другой день Сережа проснулся спокойным и веселым. Ясное солнышко заглянуло в его окошко. Весенний, чистый воздух лился в открытую форточку. Где-то в синем небе пел жаворонок. Сережа вбежал к бабушке и удивился.

Она лежала, откинувшись, на кресле. В руках — Святое Евангелие.

Сережа взял ее за руку. Упала холодная рука. Бабушка не дышала. Ее сердце перестало биться. Она умерла.

Через несколько дней добрую старушку похоронили. Отец Сережи устроил богатые похороны. Но лучшей наградой ей были слезы бедняков, шедших за ее гробом.

На кладбище одной могилкой стало больше. Засыпали землей добрую бабушку. Поплакали, разошлись и успокоились. Не успокоилось только одно бедное, надорванное, детское сердечко.

Сережа не может забыть свою бабушку. Столько ласки, доброты, столько самоотверженной любви потерял он. Разрывается от боли детское сердечко! Часами плачет мальчик над свежей могилкой.

Льются чистые, детские слезы. Орошают могилу. Весело греет солнышко. Поет жаворонок. Тихо покоится в сырой земле навеки уснувшее честное сердце.

Телеграмма

У матери умирал последний ребенок. В семье было четверо детей, трое из них умерли раньше, теперь умирал четвертый — самый любимый. Мать целый день сидела у изголовья умирающего и уже не могла плакать. Доктор утром сказал, что «науке больше ничего не остается делать в данном случае, но для Бога, конечно, все возможно». Отец был на службе. И еще не приходил, а уже начинало смеркаться. На улице поднялась такая метель, что и не приведи Господи!

Ребенок тяжело дышал, ему не хватало воздуха: в комнате было и тесно, и темно, и душно.

— Мама! Сделай ветерок, — хрипел умирающий, и бедная мать стала размахивать развернутым носовым платком над головой маленького страдальца.

Слегка освеженный, ребенок стал засыпать, а мать продолжала над ним сидеть с тою же скорбью в глазах.

Она вспоминала о том, как при помощи святых угодников не раз возвращались к жизни умирающие. Несчастная мать опустилась на колени у кровати больного и начала жарко молиться.

Она и прежде молилась, но никогда еще молитва не облегчала до такой степени ее души, как теперь. Она положила последний земной поклон, встала, глубоко вздохнула и перекрестила спавшего ребенка.

После этого, вспомнив, что завтра воскресенье, она зажгла лампадку перед образом Богоматери и, еще раз набожно и с верой посмотрев на лик Пресвятой Девы, опустилась на стул, на котором проводила дни и ночи уже пятые сутки.

Пока мать ждала с минуты на минуту смерти ребенка, отец работал над годовым отчетом в своей конторе. Два раза он хотел отпроситься домой раньше положенного часа и оба раза тщетно: строгий и бесчувственный начальник, резко оборвал его:

— У меня, батенька, тоже есть дети, и дети эти, так же, как и ваши, болеют, а видели ли вы меня когда-нибудь, чтобы я бросил мой служебный пост раньше положенного времени?

Это было в первый раз, а когда во второй раз несчастный чиновник попытался снова разжалобить каменное сердце начальника, тот без всякой уже деликатности гаркнул:

— У вас умирает, говорите вы, ребенок. Что же, поможет ему ваше присутствие?

Бедный отец, не зная, что ему делать, написал телеграмму на имя отца Иоанна и, как только закончился рабочий день, бросился на телеграфную станцию. Телеграмма была написана под влиянием горячего чувства веры, в ней было написано только несколько слов:

«Молитесь о выздоровлении умирающего отрока Димитрия!»

За эту короткую телеграмму бедный чиновник заплатил чуть ли не последние деньги.

Когда телеграмма летела по проводам, неземное чудо совершалось в бедно убранной, тесной и душной комнате, где лежал умирающий ребенок.

Мать сидела молча и неподвижно, ребенок порывисто и тяжело дышал, лампада ясно сияла на светлой ризе иконы. Вдруг открылась дверь. Да так тихо, что даже пламя лампадки не колыхнулось и продолжало ровно гореть. В комнату вошел священник. Мать, удивленная и обрадованная этим неожиданным появлением, встала ему навстречу и поклонилась. Священник поднял руку и благословил ее. Затем он подошел к кровати больного ребенка, посмотрел на него внимательно, с верой и любовью, потом посмотрел на образ — и стал молиться. Он долго и прилежно молился, и наконец, опустил руки на спавшего ребенка.

Мать стояла на коленях позади священника и, следуя его примеру, тоже молилась и клала земные поклоны. Когда она встала и оглянулась вокруг, в комнате уже никого не было. Лампада теплилась по-прежнему ровно, дверь была заперта, не было слышно ни одного шороха. Ребенок спал, но дыхание его было ровнее и спокойнее, в нем не слышалось больше хрипенья и стонов.

Мать, не зная, что и думать, села на свое обычное место у изголовья, но тут она почувствовала, что ее сковывает сон, — она закрыла глаза и забылась.

На другой день, когда мать проснулась и посмотрела на больного ребенка, ее взгляд встретился с улыбкой ее мальчика. Он лежал словно преображенный. Личико его было, правда, худым и бледным, но на нем появилась жизнь, а глазки сияли радостью. Он держал в руках свой нательный крестик и, играясь, рассматривал его. Отец уже покормил его молоком и стоял тут же, у кровати.

— Слава Тебе, Господи! — вырвалось у матери. — Видно, молитва священника сильнее, чем все эти докторские лекарства, — и она рассказала мужу о том, как вчера пришел к ним неизвестный священник и молился над их умиравшим сыном.

Отец выслушал рассказ жены, потом подошел к комоду и долго рылся в ящиках, наконец, найдя в пачке писем и бумаг завалявшуюся фотографию, он взял ее, показал жене и спросил:

— Ты видела когда-нибудь это лицо?

Жена вместо ответа схватила фотографию, удивленно посмотрела на нее и сказала:

— Господи Иисусе Христе, да ведь это он и был вчера, и молился здесь!

— Это отец Иоанн Кронштадтский, его молитва и спасла нашего сына.

И муж рассказал жене о вчерашней телеграмме.

Бог посетил и семью злого начальника. Тот расписывал висты в клубе, хорошо нагрелся, был доволен, как ему вдруг сообщили, что его младший ребенок заболел. Когда он вернулся домой, было уже поздно, его сын был уже мертв.

Дьячок Петрович

Николай Петрович был дьячком в селе Покровском. Крестьяне звали его попросту Петровичем, а дети дедушкой Николаем. Дедушке Николаю было уже восемьдесят, и всю свою долгую жизнь он провел в родном селе, там он и родился. Отец его также служил в церкви, но умер молодым, когда дедушке Николаю было еще пятнадцать, и он оканчивал духовное училище.

Дальше учиться Николаю Петровичу уже не пришлось, так как после смерти отца он остался старшим в семье и должен был помогать матери. Он поступил на отцовское место.

Сначала на новой должности жилось трудно. Братья и сестра были еще маленькими, а мать ослабела от горя и забот, так что работать пришлось за всех. Ни зимой, ни летом не знал Николай Петрович отдыха: трудился больше любого крестьянина. Но понемногу привык к сельскому делу, полюбил его. Ни у кого такого хорошего хлеба, как у Покровского дьячка, не было.

А братья его росли и учились двенадцать лет в городе, пока оба благополучно не окончили семинарию и не получили свои приходы. Сестру Николай Петрович выдал замуж за хорошего человека и остался в родном доме один со старухой-матерью. Сам он не хотел жениться, потому что боялся взять мачеху братьям и сестре. А потом, когда стал стареть, решил дожить век одиноким.

Мать его умерла. Николаю Петровичу было сорок лет, сил оставалось еще много, и работать он не прекращал. Правда, хлеба ему, одинокому, немного было нужно, родные в его помощи не нуждались, и теперь Николай Петрович раздавал урожай крестьянам. Народ, конечно, жил бедно, земли у крестьян было немного, и урожаи были небогатые. Поэтому в холода половина Покровского прихода просят у своего дьячка хлебушка, и никому он в своей помощи не отказывал.

Бремя шло. Николай Петрович старел. Работать становилось трудно, захотелось отдохнуть на старости лет. Теперь дает свою землю крестьянам в аренду.

За простоту и доброту его любил весь приход, но особенно был ласков дедушка Николай к деткам, недаром они звали его своим дедушкой. Когда Николай Петрович остался один и особенно когда перестал пахать землю, все свое время он стал проводить с малыми ребятами.

Бывало, летом, в воскресенье, кончится обедня — пойдет Николай Петрович домой и скажет ребятишкам:

— Завтра утром за грибами.

На следующий день батальон маленьких грибников собираются в лес. В одних сорочках, босиком, с непокрытыми белыми и русыми головками встанет маленькая армия перед дедушкиным домом и ждет не дождется, когда он поведет ее в чащобу. У всех в руках корзинки, а у некоторых еще из-за плеч выглядывают головенки маленьких сестренок и братишек.

Шум! Веселье! Ждут своего полководца. Выйдет на крыльцо Николай Петрович в стареньком, подпоясанном кушаком кафтане, с заплетенными в косичку седыми волосами, осмотрит босоногое войско, скинет шапку и, помолившись на церковь, скажет:

— С Богом!

Рассыпается по дороге мелюзга, поднимая пыль. Одни — в догонялки. Другие наденут на головы корзинки и бегают вокруг дедушки. Третьи тащат на плечах своих маленьких братьев и идут потихоньку вместе со стариком.

Не любил Николай Петрович, чтобы ссорились или обижали друг друга ребята. Поэтому редко случалось, чтобы кто-нибудь пожаловался ему на обиду, и сам он зорко следил, чтобы все было мирно в его отряде.

Кто быстрее добегал до леса, тот не заходил туда раньше других, а дожидался, пока не придут все, потому что такое уж было правило.

А лес был высокий, березовый. Деревья стояли друг от друга довольно далеко и только вверху сходились вместе ветвями. Поломанных веток и хвороста почти не было в этой как будто посаженной роще.

Землю покрывал мягкий ковер из опалых листьев, так что можно было ходить босым, не опасаясь поранить ноги.

У леса дедушка Николай садился со своими маленькими товарищами на опушке, отдыхал немного и потом делил толпу на две части. Одна половина — мальчики и девочки постарше — должна была идти по одной стороне, без старика. С теми же, кто помладше и кто нес за плечами совсем малюток, отправлялся он сам.

Лес оглашался звонкими и радостными ребячьими голосами. Один кричит: «Дедушка, я боровик нашел, да какой маленький». Другому попался белый гриб и он спешит со всех ног показать свою драгоценную находку Николаю Петровичу. Малыши еще не знают, какие грибы нужно собирать и поэтому подходят к своему руководителю, показывая ему свои «мухоморы».

Громкое ауканье между старшими и младшими продолжалось до самого конца леса. Обыкновенно старшие проходили свой путь быстрее и поджидали дедушкину часть, сидя на противоположной опушке.

Когда наконец все соединялись, то назад шли уже по середине леса — все вместе.

Старик ходил не торопясь, старался осматривать каждое дерево и наполнял свою корзину быстрее всех. Грибы, которые попадались ему после, он клал в корзины самых маленьких детей, так что на выходе из леса и у них набиралось достаточно. Обойдя целую рощу, маленькие грибники снова садились на ее краю и накрывали свои корзины от солнца свежими ветками и травой. Отдохнув немного, толпа направлялась домой.

Шли уже потихоньку и хвастаясь, кто сколько нашел «коровок», «двоенок» и «троенок». На полпути протекала неглубокая речка, в ней всегда купались, на одном и том же неглубоком месте, которое даже прозвали Иорданью.

Самой интересной была остальная часть дороги. Николай Петрович любил на обратном пути рассказывать своим маленьким товарищам какую-нибудь историю из жизни Иисуса Христа и Его апостолов.

— Ну, мелюзга, — говорил он обыкновенно, — что же вам рассказать сегодня? Да вот скоро будет праздник Преображения Господня, про него я и скажу вам.

— Иисус Христос, — начинает Николай Петрович, помолчав немного, — взял с собой однажды трех Своих любимых учеников: Петра, Иакова и Иоанна — и пошел с ними на гору Фавор. Дело было вечером, а когда взошли они на вершину горы, наступила уже темная ночь. Там Иисус Христос стал молиться на самой вершине горы, а ученики остались немного пониже и заснули, потому что они очень устали.

— Отчего же, дедушка, они так устали? — спрашивает белоголовый мальчуган, идущий со стариком рядом. — Мы вот в Борисовскую гору ходим, да не больно устаем.

— Ну, милый, велики ли наши горы, — отвечает старик. — Ведь Иисус Христос жил не в нашей земле, а в Палестине. А там горы большие, версты по три и больше, так поневоле устанешь, когда взойдешь на такую высоту. Вот и апостолы сильно тогда утомились и уснули, пока Иисус Христос молился. Когда же они проснулись, то увидели, что Господь преобразился. Его лицо сияло, как солнце, а одежды сделались белыми, как снег. Увидели апостолы, что Иисус Христос был уже не один, а беседовали с Ним еще два мужа, Моисей и Илия. Ну-ка, Ванюша, скажи, кто такой был Моисей?

— А это был еврейский пророк, который перевел народ через море, — отвечает бойкий мальчик.

— Да, Моисей был пророк, — продолжает дедушка, — и жил он гораздо раньше Иисуса Христа и задолго до Него умер. И Илия был также пророк, он был взят живым на небо, знаете ведь это?

— Да, да! — хором кричат ребята. — На огненной колеснице и огненных конях.

— Мама говорила мне, — заявляет тут девочка, — что когда загремит гром, так это пророк Илия ездит по небу на колеснице.

— Ну уж мама-то тебе неправду сказала, — говорит Николай Петрович. — Зачем это будет пророк Илия ездить по небу, подумай.

— А как же, дедушка? — спрашивают его. — Отчего же гром-то гремит?

— А отчего он гремит, я и сам не знаю. Знают вон, да нам с вами не понять этого. Только пророк-то Илия не ездит на колеснице, вы уж и не думайте этого.

Так, слушая рассказ и перебивая его своими замечаниями, незаметно доходят они до села.

Дома у Николая Петровича обычно уже готов большой самовар. Он раздевается, заваривает чай и достает из шкафа все чашки, какие у него есть. Несколько человек, сначала самые маленькие, получают по чашке чая и по кусочку сахара и пьют, с непривычки обжигаясь. После них пьют другие, и таким образом все выпивают свою долю, а потом, снова взяв лукошки и корзинки и поблагодарив доброго Николая Петровича, отправляются по домам.

Зимой дедушка Николай устраивал в своем доме школу. Изба была у него простая, деревенская, но большая и просторная, так что учиться ходило к нему человек пятьдесят мальчиков и девочек. Учил Николай Петрович грамоте так же, как его самого учил отец, по-старинному:

— Буки-аз-ба, ба! Ве-ди-аз-ва, ва! — слышится под окнами стариковского дома.

Это дедушка заставляет своих учеников читать хором. После складов у него учились писать, читали «Родное слово» и другие книжки, оставленные Николаю Петровичу его братьями.

Первую зиму читали и писали по-русски, а со второй садились за Псалтирь и начинали прямо с чистописания. Кто неделю хорошо учился, тому дедушка позволял в воскресенье читать в церкви. Сколько было радости и веселья у тех, кому выпадала эта честь.

И крестьяне особенно любили Николая Петровича за то, что он заставлял их детей читать ясно и толково, так что можно было разобрать каждое слово, произносимое звонким детским чистым голосом. В пении на клиросе участвовали обычно все мальчики из прихода, но на сам клирос дедушка Николай выбирал только тех, кто умел хорошо читать по-славянски и мог петь вместе с ним по книге. Остальные теснились около клироса и пели лишь то, что знали наизусть.

Любили ходить в церковь крестьянские мальчики. Просили обязательно разбудить их к заутрени, и сколько слез было, если эти просьбы не исполнялись. В промежуток между утреней и обедней изба Николая Петровича обычно битком набивалась крестьянами. Накануне он выбирал тетради тех из своих учеников, которые особенно успевали в письме, и самые лучшие работы прибивал к передней стене избы, чтобы можно их было видеть всем, кто приходит. На задней стене помещались неряшливые работы. Этого наказания боялись ученики Николая Петровича больше всего.

— Поди ты, какая вон шустрая, видно, растет Анютка Ивана Егорова, — рассуждают иной раз в избе дедушки Николая мужички. — Опять на переднюю стену попала.

— А кто это, — спрашивает другой, — читал сегодня кафизмы? Никак, тетки Дарьи Васютка? Ловко читает.

Так слава хороших учеников и учениц Николая Петровича разносилась по всему приходу. Радовались успехам своих деток родители, но еще больше радовались им сами ученики, и школа дедушки Николая с каждым годом только расширялась.

Поэтому он вынужден был учить каждого человека недолго: только по две зимы, а иначе не хватило бы в его доме места. Однако и за этот короткий срок все его ученики обучались хорошо читать по-славянски и по-русски, умели писать и много знали из Священной истории, которую старик рассказывал ребятам при всяком удобном случае.

Так проводил Николай Петрович свою жизнь, так он проводил и эту зиму. Вчера он распустил школу на неделю — до Нового года.

Сегодня сочельник, канун великого праздника Рождества Христова, и с завтрашнего дня придется старику ездить со своим батюшкой по приходу — Христа славить. Старая Матрена, работница Николая Петровича, жившая у него уже двадцать лет, вымыла пол в избе и накрыла подстилками. После обедни старик сходил в баню, полежал немного на полатях, пока не стемнело, и теперь в белой рубашке, с заплетенной косой, сидит за столом у кипящего самовара. Дедушка Николай строго соблюдал святой старинный обычай — не есть в сочельник «до звезды», и действительно, еще ничего не ел и даже не пил чаю, до которого был большой охотник. Любил Николай Петрович святой вечер, и теперь вспоминается ему давно уже прошедшее время, когда он еще мальчиком приезжал на Святки домой из училища и с нетерпением ждал, скоро ли появится на небе первая звездочка и можно будет сесть за ужин, в конце которого подавалась сладкая кутья. Позднее, когда он сам уже стал хозяином дома, то и тогда с нетерпением дожидался праздника, потому что в это время приезжали из города его братья и приносили с собой в старый дом веселье.

Каждый раз вспоминаются ему старые времена и каждый раз становится на душе его печально, но вместе с тем и хорошо.

Тепло в избе у дедушки Николая. Попил он чай, по обычаю поел пшеничной с медом кутьи и, засветив перед старинными темными образами лампаду, загасил лампу. Долго еще белелась при скудном свете лампады фигура Николая Петровича, совершавшего свою вечернюю молитву. С молодых лет привык он читать перед сном все положенные молитвы. Наконец лег и уснул старик. Успокоилось и все село. Только бесчисленные звезды трепетно сияли там, где-то высоко-высоко на небе.

Ночь стояла тихая и морозная. Всякий звук, раздававшийся на улице, — потрескивание мороза, лай собаки или крик петуха, — разносился далеко.

В это время на краю села, в маленькой, покосившейся хатке гостит страшная беда. Жила здесь уже немолодая вдова — тетка Василиса с тремя детьми. Старшему сыну, Васе, было двенадцать лет, дочери девять, а младшему, Пашутке, только два годика.

Иван Трофимов, муж Василисы, летом ушел на железную дорогу работать, да так и не вернулся. Товарищи рассказали, что простудился он на постройке моста и отдал Богу душу. Осталась тогда Василиса одинешенька со своими детками и пришлось бы ей пойти по миру, если бы не добрый Николай Петрович. Вот уже с самого начала Филипповок нет у нее хлеба, а печет она из муки, которую дал ей старый Петрович.

И сегодня он позаботился о них: прислал со своей Матреной блюдо пшеницы и чашку меда, чтобы варила бедная вдова своим деткам кутью, а в лукошке, поставленном старухой на лавке, оказался кусок баранины да горшочек масла. Не заметила в тот вечер Василиса, как упал у нее на солому уголь с горящей лучины, когда ходила она к корове на двор. Спит она теперь, довольная, что по милости Николая Петровича будет завтра чем разговеться ей с детками, спит и не чувствует того, что делается у нее на дворе.

Маленький уголек, отскочив от лучины, не погас, стала тлеть солома. Одна Василисина буренка видела это, но и она не понимала, что ей пришла погибель. Вот светлая точечка перешла с уголька на солому, и блестящая искорка потекла по длинному ржаному стеблю. Затем она перешла на другую соломину, а там пробралась и к целой куче. Вдруг показался маленький синий огонек, и внезапно весь двор осветился. Искры и длинные столбы соломы полетели вверх и зажгли крышу. Забегала по двору корова, испугавшись и отчаянно бросаясь на запертые ворота и стены. Быстро вспыхнула соломенная крыша и осветила улицу.

Потапыч, церковный сторож, хромой отставной солдат, вышел в это время из сторожки, чтобы обойти церковь и отзвонить полночь.

Заметил он пламя на Василисиной крыше и заковылял к веревке, протянутой с колокольни на землю. Зазвенел набат. Проснулись жители села Покровского и, крестясь, надевали на себя что попало, выбегая скорей к горящей избе. Вскочил с теплых полатей своих испуганный страшным звоном Николай Петрович. Взглянув в окно, он сразу заметил, что горит Василисина изба.

— Ох, Господи, согрешили мы, окаянные, — шептал он, торопливо надевая полушубок.

«Вытащит ли она ребят-то своих?» — думалось старику, когда он бежал со своего крыльца, стараясь на ходу застегнуть одежду.

Трясущиеся руки плохо слушались своего хозяина, и он все бежал, кое-как запахнувшись шубой. Из всех домов повыбегали мужики и бабы. Первые с топорами и баграми в руках направились к горящей избе, вторые с ведрами бежали на пруд и к колодцу.

Василиса проснулась, когда Потапыч ударил в набат и когда уже весь двор пылал. Зловещий треск горящих бревен и бешеный рев коровы подсказали ей, что страшная беда случилась у нее в доме. Василиса бросилась к маленькому ребенку, спавшему в колыбели, схватила его на руки.

— Вставайте! Горим! Вася, Аннушка, вставайте скорее, — трясла она то одного, то другую.

Увидев, что оба они сели на постели, Василиса кинулась вон. Вася побежал за ней на улицу. В сени уже пробирались горячие языки пламени и жадно лизали старые, почерневшие бревна, а сверху падали на пол горящие головни с крыши. Не оглянулась назад Василиса и не заметила, что не бежит за ней дочка. Заспавшаяся девочка не проснулась окончательно, хотя и села на постели. Спросонья она ничего не сообразила и снова уснула.

Николай Петрович подбежал к дому, когда только что выскочила из него Василиса с сыновьями. Заметив, что девочки с ними нет, он, не спросив ничего, сам бросился в избу и пробежал в нее уже через горящие сени. Увидев на полу Аннушку, старик осмотрелся, нет ли какой-нибудь шубы завернуть ее, но ничего не нашел. Быстро сбросил он с себя полушубок, укутал в него все еще не проснувшуюся девочку и, подхватив ее на руки, бросился в объятую пламенем дверь. Вспыхнула на старике рубашка, нестерпимо жгло его тело, но не выпустил он из рук своей ноши: только еще крепче прижимал ее к старческой груди и старательно укрывал шубой, чтобы не загорелся сарафан девочки. Когда подбежали мужики и взяли из его рук Аннушку, не выдержал старик жгучей боли и повалился на снег. Стали на нем тушить огонь, сорвали горящие клочья рубашки, покрыли шубами. Не стерпел Николай Петрович и застонал:

— Больно! Отнесите Христа ради домой!

Подняли его два мужика и, точно ребенка, бережно понесли к дому.

— Скажите Василисе-то, — вспомнил дедушка на дороге, — пусть она идет тоже ко мне. Простудятся детки-то. Ох, батюшки, прогневали мы Бога. Васенька-то и без сапог, видно, выскочил.

Маленькая избенка успела уже прогореть, провалился потолок, и теперь можно было не бояться, что огонь перейдет на другие строения.

Николай Петрович чувствовал, что его дряхлое тело не выдержит боли. Когда принесли его в избу, он велел положить себя под образами на лавку и одеть в чистое, новое белье, а Матрену послал за священником, чтобы причастил и соборовал его. Пришла в избу и Василиса с детками. Увидев лежащего на лавке дедушку, одетого в суконный праздничный подрясник, она с плачем бросилась к нему в ноги.

— Кормилец ты наш! — причитала несчастная женщина. — Прости меня, глупую, Христа ради! Не пожалел ты себя…

— Ну, полно, полно, — тихо уговаривал ее старик. — Ты не виновата; так, видно, уж Богу угодно. Отведи вон ребят-то на печку. Озябли, чай…

Пришел отец Никанор, седой, как лунь, священник, бывший немного моложе своего умирающего дьячка.

Всю жизнь прожили старики вместе, душа в душу. Теперь приходилось им разлучаться, так как один собирался в другую, далекую сторону.

— Не поберег себя, Николай Петрович, — грустно сказал отец Никанор.

— Что делать, батюшка, — слабо улыбнулся Петрович, — пожил свой век, будет. Пора и умирать старику. Слава Богу, что приводит Господь умереть за доброе дело. Жалко вот Василису-то: останется без дома.

Причастился Николай Петрович и попросил соборовать.

Изба наполнилась народом. Тесной толпой стояли впереди маленькие ученики Петровича и со слезами смотрели в угол, где лежал их добрый, ласковый дедушка. Закончилось соборование, снял с себя ризу отец Никанор, бережно уложил крест и Евангелие и подошел к старику.

— Ну, прости меня, Николай Петрович, если чем обидел я тебя, — начал он и не выдержал: залившись слезами, опустился перед ним на колени и дрожащей рукой благословил старого товарища.

— Вот что еще, батюшка, — с трудом произнес Николай Петрович. — Домишко-то мой завещаю в церковь. Помяните меня, а пока пусть поживут в нем Василиса с Матреной. Им все отдайте. Жили бы вместе… не ссорились…

Стали прощаться, кланяясь в ноги умирающему, все присутствующие. Старик уже не мог говорить: он только с прежней лаской смотрел на каждого подходившего к его постели. Кончилось прощание.

— Ваня, — чуть слышно прошептал Николай Петрович стоявшему вблизи мальчику. — Спойте тропарь празднику.

Молодые, прерывающиеся от слез голоса запели:

Рождество Твое, Христе, Боже наш…

Светлее и светлее становилось лицо Николая Петровича. Глаза смотрели куда-то далеко.

— Иду, иду, Господи, — произнес вдруг он и, как будто стараясь встать, стал вытягиваться.

Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего.

На колокольне Потапыч ударил к заутрени.

Петропавловский диакон

Обыватели Вологды еще помнят, как по улицам города ходил странный с виду человек. Зимой и летом он был одет в длинный не то подрясник, не то балахон, и был не подпоясанный. На голове — круглая шляпа, из-под которой выбивались русые пряди, бледное лицо, голубые глаза с каким-то особенным блеском. Его прозвали Петропавловским дияконом, потому что в молодости он служил диаконом в церкви святых апостолов Петра и Павла, находящейся на окраине города.

Настоящее имя Петропавловского диакона — Александр Васильевич Воскресенский. Он родился в 1803 году, в семье причетника. Учился Александр Васильевич недолго: он уволился из высшего отделения Вологодского Духовного училища и поступил в писцы духовной консистории. В двадцать лет Александр Васильевич был рукоположен в сан диакона Петропавловской церкви, находящейся на южной окраине города Вологды, где он служил двадцать один год и по болезни вышел за штат. Вот и все, о чем говорит его формуляр.

О жизни Александра Васильевича в годы его службы диаконом в церкви Петра и Павла никто не знает, да никто ею и не интересовался. Он стал известен только тогда, когда стал жить не так, как другие люди.

Случилось его духовное возрождение после болезни, когда он принял подвиг юродства и стал казаться безумным. Многие действительно считали его сумасшедшим. Отца диакона поместили в дом умалишенных. Но он не был на самом деле сумасшедшим: он углубился в свой внутренний мир, и, свободный от всего телесного, его дух витал в высших сферах.

— Бывало, придет к нам отец диакон, — рассказывает одна пожилая женщина, — сядет куда-нибудь в угол и глубоко-глубоко задумается. Мы выходили из комнаты, оставляя отца диакона в покое. И вдруг он очнется, добрый, радостный… «У тебя, мати, хоть подумать можно, — скажет он, — душой отдохнуть».

Помолится, простится и быстро-быстро пойдет. Куда? Бог весть. Отец диакон не расставался с мыслью о Боге. Молитвенное настроение было в его душе господствующим. Верный сын и служитель Церкви, он жил ее жизнью. Песнопения, тропари, стихиры теснились в его сознании, он их напевал своим тоненьким, чистым голосом и часто записывал. Сохранилась пачка листов синей и белой толстой бумаги. Крупным, красивым почерком отца диакона на них написаны церковные молитвы: «Христос воскресе из мертвых», «Рождество Твое Богородице Дево»; тропари святым, например: Иоакиму и Анне, преподобному Ксенофонту, святителю Николаю Чудотворцу и другим.

Особенно же любимой его молитвой была: «Все упование мое на Тя возлагаю, Мати Божия, сохрани мя под кровом Твоим».

На некоторых листах вслед за церковными песнопениями проставляется число, год. На других сделаны пометки: «велик день у Господа» или: «велик день у Царицы Небесной, только у меня мал», иногда: «надо отслужить молебен». Эти листы тщательно хранятся его почитателями.

Передавая листы с молитвами благочестивым людям, отец диакон присоединял к ним разные благожелания, тоже письменные.

Вот листок: сверху поставлен крест, за ним четко написана молитва Господня и внизу: «Ангел Господень да сохранит вас и все ваше семейство» или: «Сохранит вхождение ваше и исхождение отныне и до века».

Случалось, что он дарил своим знакомым рукописи с такими молитвословиями, которые им были особенно нужны в трудную минуту и даже во всей последующей жизни, принося им успокоение и духовную поддержку.

Приходит отец диакон однажды в дом к одной старушке и говорит ей:

— Дай, мати, бумажки.

Она с удовольствием вручает ему чистый листок. Он написал:

«Да будет воля Твоя».

Подал, помолился и ушел. Старушка скоро ослепла и в великом своем горе утешалась верой в Промысел Божий, постоянно с покорностью взывая к Господу:

— Да будет воля Твоя!

Молитвенные порывы захватывали отца диакона в разных местах. Войдет в храм — изольет свою мольбу. Любил старец псалмы Давида, которые так трогают душу, залечивают душевные раны, утишают страсти. Так как в городских храмах иногда пропускалось чтение псалмов, особенно в будни, то отец диакон, бывало, встретится со священником и как бы мимоходом заметит:

— Давида-то забываете.

То вдруг он остановится посреди улицы и начнет молиться, коленопреклоненный.

— В первый раз я увидел Петропавловского диакона, — рассказывает Круглов, — при таких обстоятельствах. Он сидел на берегу реки, окруженный детьми и взрослыми. Я подошел и спросил:

— Что тут такое?

Мне ответил какой-то мужик:

— Это Божий человек молится о нас, грешных.

Я протиснулся через толпу и увидел диакона, стоявшего на коленях и молящегося вслух. Временами он брал в руки камешки, песок и бросал в сторону. Многие, видимо, были довольны, если он попадал в них. Вдруг диакон вскочил и побежал быстро-быстро. Некоторые кинулись за ним.

— Как горячо молился он, — рассказывала жена одного священника. — Я видела отца диакона в Ярославле, куда он приезжал с вологодским священником. Лицо его дышало умилением, озарялось неземной радостью. Надо было видеть его усердие. Горячая молитва старца, верим, доходила до Бога.

— Двенадцатилетней девочкой я заболела тифом, — рассказывает одна женщина, — мать отчаялась и плакала, а отец диакон утешал и говорил матери: «Пойдем помолимся вместе». Помолились пред иконой — и я выздоровела.

Другая почитательница Петропавловского диакона, Грачева, рассказывает:

— Двенадцать лет у меня не было детей. Только бездетная женщина может понять мое горе. Приходит однажды к нам отец диакон, ударил меня по плечу и говорит:

— Детей-то у тебя нет?

— Какие же у меня дети: Господь не благословил, — ответила я с печалью.

Отец диакон ушел в другую комнату и долго там молился перед Царицей Небесной. Потом подходит ко мне, опять бьет по плечу и говорит:

— По вере твоей дано будет.

Вскоре я отправилась к родным и там передала слова отца диакона. Никто не придал его словам особенного значения. Но я забеременела. Была масленица. Приходит опять к нам отец диакон. Я предложила ему покушать блинов.

— Славные у тебя блины-то.

— Кушай, отец диакон, на здоровье, — усердно угощала я.

— А как звать-то будешь — Федором или Петром?

— Как Бог даст, — сказала я, поняв, что он говорит о будущем ребенке. Накануне праздника первоверховных апостолов у меня родился сын. Назвали его Петром.

Ставя молитву выше всего в жизни, Петропавловский диакон настойчиво убеждал заставлять себя молиться, чтобы достигнуть дара умиления.

— Часто он говорил мне, — рассказывает жена одного диакона, — молись, молись, и ты будешь счастлива.

За помощью к Богу, под покров Царицы Небесной советовал он прибегать при несчастьях.

В Вологде шел крестный ход. Отец диакон подбегает к одному из участвовавших в нем священников и подает ему какую-то записочку. Тот, не обращая внимания на бумажку, бросает ее на землю. Отец диакон не огорчается, но несколько раз громко произносит:

— Помолись Царице-то Небесной.

Вскоре в доме священника случилось горе:

его жена измучилась в родах. В скорби батюшка вспомнил наставление юродивого, отслужил молебен Божьей Матери, и жена его благополучно разрешилась от бремени.

Петропавловский диакон любил людей, жил всегда с ними. Как дитя протягивает руки ко всякому, в ком видит ласку и доброту, так и отец диакон без всяких расчетов, по влечению сердца, тянулся со своею любовью ко всем, кто им не гнушался. Замечали, что он иногда ходил сторонкой, чтобы не встретиться с теми, кто его не любили, пока те не становились в ряды глубоких почитателей старца.

Детская простота отца диакона влекла к нему горожан, даже высокопоставленных лиц. Рассказывают, что один чиновник очень благоволил к диакону, посылал ему подарки, давал деньги и, когда юродивый приходил к нему, угощал с почтением. Местный владыка с улыбкой выслушивал резкую правду, которую иногда говорил ему отец диакон прямо в лицо. Юродивый был всюду вхож, и это не считалось странным.

— Вот он в семинарии, в старшем классе. Семинаристы окружили его, — рассказывает очевидец. — Я вам тему дам, — сказал отец диакон. — С Небесных кругов слетел Гавриил. Славная тема…

Он был дорогим гостем во многих богатых и роскошных домах, у интеллигентных лиц и в убогой хате горожанина, у простых, у нищих. Для него везде были открыты двери. И везде он один и тот же, не изменяющий своего поведения раб Божий.

Один очень просвещенный человек с воодушевлением свидетельствовал:

— Отца диакона считали сумасшедшим, он казался таким по поступкам, но взгляд его был глубокий и умный, а сердце — прямо золотое. Он искренно утешал несчастных, подкреплял их словом надежды на помощь Божью. Все ему открывали свои горести и печали.

Сердечное участие приносило скорбящим утешение и усладу. Сколько сердечных ран залечил он своей отзывчивостью. В скольких людях поддерживал дух для новой борьбы. Скорбящие верили, что отец диакон поможет им своей молитвой и словом. Они просили отца диакона помолиться за них.

Вот, например, маленький листок бумаги, на нем карандашом печатными буквами написано:

«Отец диакон! Помолись за меня, я скучаю, глаза болят, помолись Богу обо мне, грешной Анфисе».

Отец диакон чувствовал, где особенно нужна его духовная помощь. Вот рассказ одной женщины, свидетельствующий о любвеобильном сердце отца диакона:

— В один год у меня умерли мать и муж. Я осталась вдовой в двадцать четыре года. Чувствовалось томление духа и страх перед будущим. Отец диакон явился истинным помощником в моей скорби. И ранее нередко бывавший у нас, он теперь стал неизменным посетителем. Идешь, бывало, с кладбища, он уже тут: или дожидается на крыльце, или сидит за самоваром… Тяжело положение молодой вдовы, особенно в прежнее время — слышишь только пересуды да разговоры. Хотелось самостоятельно добывать себе средства к жизни, и я выбрала акушерский труд, задумала учиться. Но меня только осмеивали все знакомые. Отец диакон поддерживал мой дух. Когда чувствовалась потребность поговорить, и угнетало одиночество — появлялся отец диакон. Он утешал, ободрял, и горечь обид пропадала. Часто твердил он мне с силой в голосе:

— Не унывай, не падай духом.

Он ласкал меня с отеческой нежностью, заботился обо мне, как о дочери, и называл себя моим попечителем. Я жила в маленькой квартирке, за стеной помещалась другая квартирантка. По свойственному женщинам любопытству она следила за мной, за моей жизнью, за знакомыми, гостями. Однажды она не заметила, кто вошел в мою комнату, и, услышав мужской голос, загорелась любопытством. Войти в комнату соседка постеснялась, и поэтому она послала своих детей подсмотреть. Произошло необычайное. Всегда мягкий и кроткий, отец диакон, увидев детей, взволновался, закричал на детей.

— Ей бы самой за собой смотреть, — кричал он, возмущенный подсматриванием, — а не за другими. Я буду твоим поручителем.

Отцу диакону открывали то, что было на душе, прямо, чистосердечно исповедовались в своих грехопадениях, делились радостями, намерениями, желаниями. Почитатели верили, что раб Божий укажет средство избавиться от гнета страстей, по крайней мере, скажет свое откровенное и меткое слово.

В судьбе некоторых отец диакон принимал горячее участие, так что без его совета те не предпринимали ничего важного в своей жизни. Благословенье старца было главным мотивом.

С благоговением, бесконечной благодарностью вспоминает о Петропавловском диаконе нынешняя игуменья Успенского монастыря. Их дом был в приходе Петра и Павла.

— Еще маленькой девочкой, — рассказывает нам матушка, — я чувствовала влечение к отцу диакону, который служил в приходе, где жили мои родители. Когда отец диакон находился в доме умалишенных, отец мой собрался однажды навестить больного. Не удержалась и я, пошла с отцом. Отец диакон все время разговаривал с нами вполне здраво: он не был сумасшедшим. Я хорошо его запомнила. В двадцать лет я поступила в монастырь. Жила на нижнем этаже игуменского корпуса. Замечательно, что отец диакон с самого начала моего поступления в монастырь стал звать меня «игуменьей», предрекая мою будущую должность.

— Откуда это ты, отец диакон? — встречает келейница тогдашней игуменьи неожиданно появившегося в ее покоях гостя.

— От игуменьи (будущей) к игуменье (настоящей).

Являясь ко мне, он утешал, ободрял меня, был мне незаменимым мудрым советчиком. Мне пришлось перейти из Вологды в Ярославский Казанский монастырь. Там я прожила семь лет. Однажды летом отец диакон приезжает в Ярославль:

— Царица Небесная! Обрящи мне Раису, — громко говорил он, идя по двору монастыря, где я жила.

Необыкновенный вид старца, его блестящий взор, его вопль: «Царица Небесная! Обрящи мне Раису» (мирское мое имя), невольно обратили на него внимание сестер. Многие из них вышли и окружили юродивого. Заметив в монастыре необычное оживление, я посмотрела в окно и вижу: отец диакон из Вологды. Как? Какими судьбами?

— Вот, Царица Небесная обрела мне Раису! — радостно воскликнул он.

Прощаясь с нами (в монастыре были и другие сестры из Вологды), он говорил:

— Скоро приеде, вологжанки.

Эти слова нам тогда казались странными, потому что мы не собирались уезжать из Ярославля. Но отец диакон говорил ясно. По возвращении из Ярославля он и моей матери подтвердил, что я вернусь сюда, что в Успенском монастыре я уже записана. Действительно, по неисповедимым судьбам Промысла на следующее лето я перебралась вновь в обитель, где положено было начало моей иноческой жизни.

Перед пострижением иногда чувствуется томление духа, внутренняя борьба, открывается величие подвига и слабость сил для несения его, страх перед будущим. Когда настоятельница монастыря предложила мне готовиться к пострижению, это томление испытала и я. Не решалась я принести обеты Господу. Матушка игуменья несколько раз повторяла свое предложение.

— Спрошу у отца диакона, — отвечала я, — что он скажет, без его благословения не моту решиться.

Отец диакон, как нарочно, не показывался в монастыре. Но вот он пришел. Я поделилась с ним. Вскипятился отец диакон, таким я не видала его никогда.

— Вон из стен монастыря тебя гнать надо! — горячился он. — Если предлагают, значит, воля Божья.

Его слово разрешило все мои сомнения. Легко жилось при таком добром человеке.

— У Пятницкой церкви в Вологде, — рассказывает один священник, — был дом сирот диакона Ермолова. В соседнем доме начался пожар, который угрожал дому Ермоловых, казалось, дом неминуемо должен был сгореть. Но подходит Петропавловский диакон.

— Надо, — говорит, — отстоять сиротский дом, — отходит в сторону и начинает молиться.

Через несколько минут является к пожарным какой-то господин и убедительно просит отстоять дом. На дом натянули паруса, и дом уцелел.

А вот рассказ одной дамы, детство которой неразрывно связано с Петропавловским диаконом:

— После отца нас осталось шесть сестер. Отец диакон любил всех сирот. И часто нас навещал. Войдет в комнату и усердно помолится, иногда споет какое-нибудь церковное песнопение, потом вынимает из карманов своего балахона булки, конфеты. Положит гостинцы на стол, соберет нас, детей, вокруг себя.

— Садитесь, садитесь, сиротки, — говорит он и угощает нас булками и конфетами.

Мы сначала побаивались отца диакона, а потом полюбили и с радостью встречали его. Перед уходом опять помолится. Дом наш стоял на углу улицы. Мы видели, что когда отец диакон проходил мимо нашего дома, то всегда брал что-нибудь с земли и кидал на стены дома, как бы от чего-то ограждал его.

Петропавловский диакон становился очень нежным, когда к нему подводили детей. Он крестил их, ласково гладил по голове. Действительно, с детьми он имел много общего: открытость, простоту, незлобивость. Он не мог смотреть на них без умиления, дарил им булки, гостинцы. Испорченные дети оскорбляли его, гонялись за ним с комьями грязи и камнями. Делали они это из-за невоспитанности или по подстрекательству взрослых, считавших отца диакона сумасшедшим. Раб Божий к обидам относился равнодушно: он был точно мертвый, потому что смирил себя, зная, что смирение есть верный путь к очищению сердца, а чистых сердцем ублажает Господь, обещая, что они Бога узрят. Отца диакона часто окружали нищие.

— На, отец диакон, возьми пирог, покушай, — предлагала ему добрая женщина.

— Не моту.

Однако взял и ушел. Смотрят — отдал пирог нищему. Нищие толпой бросались к отцу диакону, он всегда был готов отдать им последнее.

Отец диакон хорошо знал, что самый бедный не тот, кто стоит с протянутой рукой, а тот, кто не может даже просить милостыни. Ему известны были чердаки, где царила вопиющая бедность. Туда старец спешил с помощью, для них он даже просил денег у благодетелей.

А скольких, подобно святителю Николаю милостивому спас он от разврата через благовременную помощь. Кстати сказать, он болел душой за тех, кто уничтожал свое нравственное чувство удовлетворением плоти. Нередко видали его около «веселых» домов умоляющим входящих туда оставлять свое намерение. Бывало, что за добрый совет ему платили руганью и побоями.

Веря, что деньги будут унесены туда, где они нужны до крайности, добрые люди давали ему свои лепты. Юродивый любил дарить своим знакомым святые иконы, при этом замечали дивное. Встретился однажды Петропавловский диакон матери купеческой жены и вручил ей икону Николая Чудотворца со словами:

— Возьми, мати, да только смотри не наряжай.

То есть не делай на икону дорогой ризы. Родители подаренной иконой благословили сына. Сын пил вино. Бывали такие ужасные моменты, что организм требовал водки, а денег не было, и пьяница решался продать икону — родительское благословение. Но без ризы она не имела цены: никто ее не покупал. Так благословение матери и сохранилось у жалкого сына.

Сам себе отец диакон не угождал. Что ему надо было? До конца жизни юродивый жил в своем маленьком, низеньком, с окнами, вросшими в землю, домике, находившемся за городом, за тюрьмой. Приобретения для отца диакона не имели никакого смысла. Он явил себя настоящим бессребреником.

Не затемненные пристрастием к земным выгодам, не помраченные самолюбием, злобой духовные очи его не только видели ближайшее, но проникали вдаль, в глубину людских сердец. Случаев, в которых ясно открывается дар прозорливости этого старца и когда вполне исполнялись сказанные им слова, так много, что перечислить все эти случаи нет возможности. Вот некоторые из них:

— У одной женщины, жившей на набережной в своем маленьком, дряхлом домике, собрались гости на день рождения хозяйки. Стояла июльская жара. Гости сидели и пили чай. Вдруг вбегает в комнату Петропавловский отец диакон.

— А, гости, гости, — говорил он, — ну, и я пришел к тебе в гости, угощай, угощай… Что у тебя есть-то?

Хозяйка очень уважала Божьего человека и потому очень обрадовалась его приходу. Она засуетилась, угощая диакона и чаем, и пирогом, предложила и наливки.

— А и выпью, выпью, ты думаешь, не выпью? А выпью, я ведь люблю выпить, ой как люблю.

Он захохотал, принимая рюмку из рук хозяйки.

— Кушайте во здравие, батюшка, — от души сказала женщина.

Но отец диакон вдруг словно чего-то испугался и, вылив вино на стену, воскликнул:

— Ай и жарко же, ой как жарко.

Он даже закрыл лицо руками. Все были изумлены словами юродивого и, не понимая их смысла, молча, глядели на него. А он постоял так с закрытым лицом и обратился к хозяйке:

— А поди, хотела бы, чтобы я тебе подарочек дал?

Хозяйка ответила ему:

— Батюшка, какой мне от тебя подарок, и то подарок, что пришел ко мне в такой день, за это благодарю.

— А я тебе все-таки подарю, подарю, и знаешь, что подарю?

Женщина молчала.

— Ты вот меня угостила, а я не подарю, как можно. Я тебе дом подарю, маленький, а все же дом.

— Батюшка, это как же так: значит, я помру скоро? — спросила женщина, понимая под словами «маленький дом» — гроб.

— Поживешь, поживешь, — ответил отец диакон, — я тебе вот этот подарю, в котором ты живешь.

Женщина подумала:

«Этот дом и так мой, зачем его еще мне дарить», но она не посмела сказать этого отцу диакону, а поклонилась и сказала:

— Благодарю за подарок, батюшка.

Отец диакон засмеялся и сказал:

— За твою доброту ко мне дарю, а ты не думай, что если твой, так и дарить нечего.

Он вынул две копейки, бросил их на стол и выбежал из комнаты. Что это значит, никто из гостей не мог понять.

Первая же ночь все объяснила. В полночь в той слободе, где стоял дом женщины, произошел пожар, спаливший двадцать домов, но дряхлый домишко бедной почитательницы юродивого остался цел, хотя на него пожарные меньше всего обращали внимания, занятые спасением домов богачей. Юродивый действительно подарил женщине дом, который, хотя и был ее, но которого она могла лишиться.

Вот еще два факта, которые говорят о прозорливости старца, рассказанные нам одним свидетелем:

Я шел куда-то с товарищем гимназистом. Нам попался навстречу отец диакон. Товарищ издалека увидел юродивого и сказал мне:

— Вот и дурачок-святоша бежит.

— Почему ты так его называешь? — спросил я.

— А что же, не святой ли, по-твоему? Ах ты, кумушка-голубушка.

Я еще не успел ничего ответить товарищу, как отец диакон был уже перед нами. Он снял шляпу, поклонился низко мне и сказал:

— Поздравляю, поздравляю с царскою милостью; тебе радость и матери помощь.

Я удивленно посмотрел на юродивого.

— Не понимаю я вас, — сказал я.

— И я не понимаю, — ответил отец диакон.

— Нам, дурачкам и кумушкам, где же понять… спроси у него, умника, — отец диакон ткнул пальцем в товарища, — он все объяснит, а ты помолись за него, когда он во тьму сядет.

С этими словами он побежал от нас, помахивая по обыкновению обеими руками. Я был озадачен словами отца диакона, хотя и не понял их. Меня удивило одно: он повторил слова товарища: «дурачок» и «кумушка». Как он мог это узнать? Затем он, очевидно в насмешку, назвал товарища умником; но какая царская милость, в какую тьму идет мой товарищ? Не знаю, как подействовали слова отца диакона на товарища, но он не показал своего смущения и повторил резко:

— Воистину сумасшедший… что нагородил: «Царская милость».

Но все слова отца диакона скоро объяснились. Через месяц я получил казенную стипендию, которая была, конечно, моей матушке помощью. Понял я потом и предсказание относительно товарища, но уже много лет спустя: он сначала ослеп, а затем сошел с ума.

После этого случая прошло два года. Дело было перед экзаменами. Я сильно боялся математики. Рано утром я шел в гимназию со страхом и трепетом. У Красного моста попадается мне отец диакон.

— Бог в помощь, — говорит он. — Не бойся холода, не бойся, надень штаны теплые, и хорошо будет. И лихорадка пройдет.

Я не понял совета, но, помня прошлое, решил, что это слово что-нибудь означает. А отец диакон убежал.

В гимназии я передал слова отца диакона одному своему приятелю.

— Знаешь, что это значит? — сказал приятель, веривший в праведность отца диакона.

— Не знаю. А ты как думаешь?

— Может быть, ошибаюсь, но, должно быть, тебя спросят Пифагорову теорему, что мы зовем Пифагоровыми штанами.

Мне показалось такое объяснение невероятным: откуда юродивый это знает? Однако я выучил эту теорему. И что же? Приятель оказался прав. Меня спросили именно этот вопрос. Я ответил хорошо и получил переводной балл.

Вот еще один факт:

У одной старухи был огород. Только им и жила: сама кормилась и двух внучек содержала. Однажды она сидит в огороде, тут прибегает юродивый, отец диакон:

— Что пригорюнилась? — говорит он. — Нечего кручиниться, надо капусту спасать.

— От кого, батюшка?

— От врагов, от губителей.

— Да как спасать-то, и что за враги?

Отец диакон начал бегать по бороздам и плевать на гряды.

— Батюшка, да что же ты делаешь? — обиженно воскликнула старуха. — Я трудилась, трудилась а ты всю капусту мою заплевал.

— Врагов надо прогнать, вон их сколько. — И он опять начал плевать на гряды.

Тогда старуха рассердилась и прогнала юродивого из огорода.

— Вишь, что выдумал, — говорила она, — начал мою капусту оплевывать, а еще, говорят, праведник. Хорош праведник — просто блажной какой-то.

И что же? Появился червь на огородах, который все овощи поел. У старухи погибла вся капуста, а те гряды, которые оплевал отец диакон, червь не тронул, и на них капуста уродилась на диво. Поняла все старуха, да было поздно.

— Если бы я тогда догадалась, грешная дура, так не то чтобы гнать Божьего человека, а просила бы его, хоть на меня плюй, да сохрани капусту.

Над старухой смеялись. А она после этого стала большой почитательницей отца диакона.

Пантелеев в своих «Ранних воспоминаниях» пишет о Петропавловском отце диаконе:

«Он не ходил в рубищах, не произносил грозных речей о грехах мира сего, не творил чудес, не исцелял больных. Его слава держалась на том, что он — прозорливец, и эту славу он сохранил до конца дней своих. Случались у матушки тяжелые недели, не было никакого заработка, тогда хлеб да горячая вода с солью заменяли наш обед. Но вот однажды матушка приходит с рынка в приподнятом настроении. Она встретила в рядах Петропавловского отца диакона.

— Сам ведь меня остановил, дал вот эту просвирку да и говорит: «Трудишься, вдовица? Трудись, Бог любит труд и сторицею воздаст за него», — говорила тогда матушка.

Был такой случай:

Калачник неудачно торговал на рынке. Ничего почти не продал и с огорчения хотел уже идти в трактир. Отец диакон как раз ему дорогу переходит.

— Отец диакон! Мое почтение, — приветствует его калачник.

А тот ему в ответ:

— Везде благодать Божья, везде Его попечение о трудящихся и обремененных.

«Хорошо сказано», — подумал калачник и вместо трактира направился домой и в этот же вечер наловил почти полное ведро рыбы.

— Прозорливец, одно слово, непременно, как попадется, на свечку ему подам: угодный Богу человек, — говорил после этого калачник.

Один торговец, человек степенный, вдруг ни с того ни с того затосковал, стал пить и быстро пропил весь товар, а потом стал нищенствовать. Словом, совсем опустился человек. Жена его, испробовав все способы помочь горю, осаждала отца диакона просьбами помолиться за ее мужа.

— Молюсь, — отвечал отец диакон, — молюсь в храме Божьем, молюсь на распутье, но мера взыскания Господня еще не исполнилась.

Бедная женщина еще пуще загоревала, думая, уж не ждать ли ей чего-нибудь еще худшего. Между тем муж ее вдруг исчез из города и ни слуху ни духу о нем не было. Стали думать, не ушел ли он к староверам, в какой-нибудь дальний скит. А если туда ушел, так оттуда люди уж не возвращаются домой.

Прошло более двух лет. Жена не знала, молиться ли ей о здравии или за упокой раба Божия Петра. Но вот однажды она встретила отца диакона.

— Взглянул на меня, — рассказывала она, — и сказал: «Угодна Богу сердца сокрушенного молитва, и в раны его влагает Он Свой перст животворящий». А потом вынул из платочка просвирку и дает мне. Заздравная часть вынута из нее за раба Божия Петра. И сделалось мне как-то легко. Значит, жив мой Петр, если прозорливец за здравие его молится. Было это вскоре после Ильина дня, не выходят у меня из головы слова отца диакона, и просвирку его берегу, поставила к образам.

Вот в Успеньев день встала я рано, тороплюсь до начала поздней обедни все сделать. Только успела пирог вынуть из печи, как в соборе ударили к обедне. Стала одеваться, вдруг слышу, кто-то вошел в кухню. Оглянулась, — Петр крестится на икону.

Вот еще случай прозорливости старца, рассказанный женой одного купца:

Когда она была еще девицей, отец диакон часто посещал дом ее матери-вдовы, где всегда его принимали с радушием.

«Месяца за два до моего замужества в наш дом два приказчика принесли деревянный диван, за ними следом шел отец диакон.

— Мати, пусти меня, я отдохну здесь, немного и места-то мне надо, — говорит он.

После этого он стал ходить к нам каждый день. Придет и все прутиком меряет диван, меряет и говорит задумчиво:

— Никак не приходится, как ни померяю.

Меня тогда засватали, но дело что-то не ладилось. Однажды отец диакон является к нам в сопровождении двух приказчиков из мучной лавки.

— Несите диван, — распорядился отец диакон.

На наше изумление отвечал:

— Не тоскуй, мати, в купеческий дом пойдет.

Скоро я вышла замуж за торговца мукой.

Во время эпидемии холеры, ранним утром подошел отец диакон к нашему дому, взял с земли камешек и зарыл его. На верхнем этаже дома жил портной, арендатор, который притеснял мою мать-вдову. Отец диакон встал под окном верхнего этажа и, постукивая палочкой, говорит:

— Шей, голубчик, завтра некогда будет, да надо, голубчик, жить по-Божески — набежит погодка-то сверху да и стряхнет.

К вечеру заболел один из мастеровых. Портному, который вынужден был хлопотать около больного, на другой день действительно некогда было шить. Исполнились слова Петропавловского отца диакона и о погоде. Скоро умер главный наследник дома, половина его, по завещанию, перешла в церковь, и «портного стряхнули сверху», то есть отказали в квартире.

От арендаторов моя мать, скромная женщина, вынесла немало горя в жизни. Один арендатор попался, не хотел исполнить данных им обещаний, — поправить дом. Полы испортились, дом пришел в упадок. Чтобы отказать недобросовестному арендатору, мать несколько раз обращалась к архитектору, просила его освидетельствовать разруху. Тщетны были ее просьбы. Приходит однажды к матери отец диакон и приводит с собой большую собаку.

— Смотри, мать, — обращается он к моей матери, — вот дашь кусок собаке — и идет за мной, а не дашь — облает.

В руке отца диакона был кусок булки. Говорит он эти слова, а сам посматривает то на мать, то на кусок.

«Надо, видно, дать архитектору-то», — сообразила вдова.

Было у нее три рубля, отнесла их, и архитектор приехал вслед за просительницей. В молодости мать моя была крепостная, ее выкупила тетка и держала у себя в услужении. Тетка занималась готовкой можжевельного кваса и торговала им. Молодой девушке-племяннице тяжело жилось, трудов было много, да и обращение тетки было совсем не родственное. Видел это отец диакон. Однажды приходит и говорит тетке:

— Опросил, Опросил (ее звали Евфросинией), пора худые дела бросить, пора Богу молиться. Пойдем-ка на улицу, — позвал он ее. — Посмотри, на востоке свет, а найдет темное облачко, свет и загородит. Пора бросить грех.

Через неделю тетка умерла.

У игуменьи Успенского монастыря Смарагды была любимая послушница-келейница, по имени Руфина. Ее в монастыре недолюбливали. В один из будничных дней отец диакон приходит в келью матушки Назареты, которая в это время пекла хлеб. Не успела она положить горячий хлеб на стол, отец диакон вдруг схватил его.

— Отдай мне! — повелительно воскликнул он.

— Да на что тебе хлеб-то, отец диакон? — возразила монахиня.

— Руфине на дорогу, Руфине на дорогу, — два раза проговорил старец.

— Руфине не отдам, — отрезала Назарета. — Да и зачем ей хлеб-то? Руфину матушка игуменья любит и не отпустит ее она никогда.

Отец диакон все свое:

— Сама уйдет, никто и не увидит, только Александр знать будет, — сказал он.

И что же? Руфина действительно вскоре ушла из монастыря без спроса настоятельницы. Тогда в обители порядки были строгие: без разрешения игуменьи никто из сестер не мог выходить из стен обители. Если бы кто решился сделать это, непослушную задержали бы сестры. Чтобы убежать из монастыря, Руфина прибегла к хитрости. Она упросила или подкупила монастырского кучера, которого звали Александром, увезти ее за ограду обители в большом чане, когда он утром поедет на реку за водой. Никто не знал, кроме Александра, как Руфина уехала на родину. Этот случай прозорливости Петропавловского отца диакона в свое время произвел сильное впечатление на обитательниц Успенского монастыря.

В жизни упомянутой Назареты был такой случай:

Однажды отец диакон пришел к ней с толстой палкой. Посидел, поговорил. Простившись, он пошел, оставив палку в углу кельи. Предполагая, что отец диакон забыл ее, монахиня закричала ему вслед:

— Отец диакон. Палку-то оставил.

— Тебе пригодится, — ответил он и торопливо удалился. Действительно, палка монахине скоро понадобилась: у нее заболели ноги, и она могла ходить по келье, только опираясь на палку.

Одной монахине Петропавловский отец диакон предсказал поступление в Успенский монастырь:

— Родители мои, — рассказывает монахиня, — жили в деревне, приписанной к Гавриило-Архангельской церкви, находящейся вблизи женского монастыря. В юности я не чувствовала влечения к мирской жизни. Когда мне было лет двадцать, сговорились мы, несколько девиц, сходить к Киевским угодникам. Отправились ранним утром. Вдруг откуда ни возьмись отец диакон. Подбегает ко мне и спрашивает:

— Куда собрались?

— В Киев, помолиться, — отвечала я.

— Доброе, великое дело, — похвалил он. — Счастливого пути, — сказал он несколько раз.

Сходили мы в Киев благополучно. Паломничество укрепило во мне желание поступить в монастырь. Мать и хотела бы отпустить меня в монастырь, но дома нужна была помощь. Не знала мать, на что решиться. Идет она однажды из города, видит, у церкви Гавриила-Архангела очень усердно молится Петропавловский отец диакон. Слышала она много рассказов о его даре провидения.

«Спросить бы, что делать с дочерью», — подумала мать, но испугалась, не посмела подойти к отцу диакону и, остановившись, издали смотрела на него. Вдруг отец диакон повернулся лицом к монастырю и стал молиться на главы его храмов. На улице лежали горы камня, привезенные для поправки дороги. Отец диакон схватил один камешек из кучи, находящейся у крыльца Гавриило-Архангельского храма, и бросил его в кучу по направлению к монастырю, потом перекрестился на икону преподобного Сергия, взглянул на мать и убежал. Мать поняла, что надо отдать дочь в «монастырскую кучу», в число сестер. И я живу в обители давно и благодарю Бога за Его милость.

— Петропавловского отца диакона, — рассказывает одна дворянка, — очень почитал мой муж. В его жизни много было случаев, предсказанных юродивым. Особенно замечателен следующий. За два года до нашей свадьбы муж мой заболел, и доктора готовили его к смерти. И действительно, он был настолько слаб, что не мог встать с постели. Приходит навестить его отец диакон и говорит:

— Вставай, хватит лежать.

Тот отвечает:

— Рад бы, но слаб, не могу.

— Полно, будешь ходить, давай сюда твои сапоги.

Прислуга подала старцу сапоги, и на второй же день после этого муж поднялся с постели и стал быстро поправляться. Я была знакома с отцом диаконом недолго. В первый раз я увидела его через три дня после моей свадьбы. Старец любил моего мужа и пришел нас поздравить. Поговорив с нами, он вдруг обратился к моей девятилетней племяннице со словами:

— Скажи от меня поклон твоей бабушке.

Но девочка даже и не знала бабушки, так как та очень давно умерла. Потом отец диакон обратился с просьбой к моей сестре, матери той девочки: — Дай мне, мати, носовой платочек.

И когда я захотела предложить свой, он отказался.

— Я хочу взять от нее, — сказал он.

Тогда для нас это было непонятно.

Через год после тяжкой болезни девочка умерла. Тут мы поняли смысл слов: «Скажи от меня поклон твоей бабушке» и «Дай мне, мати, носовой платочек», — мать горько оплакивала свою дочь.

Помню еще. Мы жили напротив Духова монастыря. Однажды приходит к нам отец диакон, что-то шепчет. Слышно, что молитву, но какую — не разберешь, и все изображает кресты на стене напротив монастыря. Мы не понимали, что это значит. Но, как только он от нас вышел, сейчас же в монастыре загорелась баня, стоявшая как раз напротив, того места, где он чертил кресты. Нас Господь сохранил.

Еще был случай.

В Вологде свирепствовал тиф, большинство больных умирало. В одном семействе заболела девушка без всякой надежды на выздоровление, лекарства не помогали. Петропавловский отец диакон прибегает (он ходил всегда быстро, как бы вприпрыжку) в дом, где жила больная, хватает стакан с лекарством и бросает его в окошко, затем обратился к больной с такими словами:

— Вот теперь ты воскресла, хорошо, что не выпила этого лекарства, а то бы умерла, — а потом быстро убегает в другой дом, к родной сестре больной, стучит снаружи в окно и говорит: — Ваша сестра воскресла и сидит в креслах.

Больная через неделю стала поправляться и скоро выздоровела.

Отец упомянутой больной, дворянин, живший в Тотьме и занимавший должность дворянского заседателя при уездном съезде, получив пансион, переехал со своей семьей в Вологду для постоянного жительства. Старик чувствовал себя совершенно здоровым, ни на что не жаловался. Но, к удивлению его и его семейных, отец диакон два дня ходил около дома, где они жили, вырывал в палисаднике репейник и все кланялся на дома, а потом убегал, несмотря на приглашения зайти в дом.

Через две недели со стариком случился припадок, и он умер.

Нередко Петропавловский отец диакон предсказывал несчастья. Недаром некоторые избегали его, опасаясь услышать что-нибудь неприятное.

Отец диакон любил бывать в женском монастыре.

— Помнится, — рассказала нам одна монахиня, — это было в день посвящения в сан игуменьи покойной Арсении, к матушке-ризничей, у которой тогда я жила, приходит отец диакон. У матушки сильно болела голова, и она стала жаловаться на это своему гостю. Отец диакон открыл и показал хозяйке нижнюю часть ноги: она вся была в струпьях.

— Отец диакон! Ногу-то надо спуском помазать, — встревожилась матушка. — Тогда болезнь-то и пройдет.

— Нет, в могилу скорее спустят, — а вот землицей с могилы Николая Матвеевича Рынина (известного в Вологде юродивого) надо полечить, — сказал отец диакон.

Вскоре у монахини сильно заболели ноги. Спуск не помогал.

— Были мы с ней, — говорит бывшая ее келейница, — на могиле Николая Матвеевича, пели панихиду, взяли песочку, больная лечила им ноги и почувствовала облегчение. Но пожила она не долго. От этой болезни ее и в могилу и опустили.

— Давненько это было, — рассказывает одна благочестивая женщина. — Сидел отец диакон у торговца, с ним вместе в гостях был священник отец Андрей. Гости кушали пирог. Отец диакон поворачивается к отцу Андрею и говорит:

— Будет, батюшка, пироги-то есть, пора бы блины.

В скором времени у отца Андрея умерла жена.

Один горожанин выстроил новый дом и пригласил на новоселье отца диакона, которого он очень почитал. Отец диакон хвалил постройку.

— Хороший дом, хороший: кто-то жить-то будет, — загадочно прибавил он.

Горожанин умер, а за ним и все его семейство перевелось.

Матери одного нотариуса отец диакон за неделю возвестил ее кончину. Пришел он навестить больную:

— Скоро, мати, увидишь Царицу Небесную, — сказал он, простился и вышел, не затворив двери в комнату.

Печальных случаев он предсказал множество.

Раз идет он навстречу девице, дочери почтового чиновника, и подает ей большую обгорелую корку со словами:

— На, возьми, может, и пригодится.

Действительно, она по выходе замуж всю жизнь провела в нужде.

Если поставит отец диакон крестик из лучиночек около какого-нибудь дома или начертит крест углем на дверях, то умирал кто-нибудь в этом доме. Если же бросит палочки, комочки снега во двор, то скарлатина похищала детей. Идет он однажды мимо церкви Всемилостивого Спаса и, закрыв одной рукой лицо, громко повторяет:

— Ой, жарко, ой, жарко.

В той стороне, от которой закрывался отец диакон, ночью сгорела кузница.

Рассказывают, что однажды он обрил себе бороду и голову. Не знали, к чему это. Оказалось — перед наступлением Крымской войны.

Во время холеры, осенью, он, несмотря на холодную воду, бросился в реку и выкупался. Болезнь стала ослабевать.

Интересный случай был в доме почтового чиновника. У него в квартире жил почтальон. Однажды Петропавловский отец диакон пришел к ним. Его пригласили пить чай.

— Нет, нет, — отказывался отец диакон и направился к той комнатке, где жил квартирант. Дома его в то время не было. — Это что за комната? Кто в ней живет? — спросил юродивый.

Ему сказали. Входит он в комнату и молится.

— Царство ему Небесное, хороший был человек, — говорит он.

Скоро хозяева узнали, что квартирант их по дороге в Архангельск умер.

Не раз юродивый предупреждал несчастья, хотя непонятый иногда и не достигал своей цели. В летние дни окна в одной городской квартире на ночь не закрывались. Утром хозяин заметил, что на окне лежат камни. Он сбросил их. На другое утро нашел то же самое.

«Надо последить», — подумал квартирант.

В следующую ночь он долго не спал. И вдруг видит: подходит к окну Петропавловский отец диакон и кладет на окно камешки.

— Отец диакон. Что это ты делаешь? — спросил он.

— Крепче держать надо, крепче.

Но хозяин не обратил внимания на слова юродивого. На следующую ночь квартиру обворовали.

У одной женщины из слободского прихода заболел ребенок. Печальная, она идет по городу.

— Не плачь о маленьком, плачь о большом, — слышит она позади себя голос.

Это говорил Петропавловский отец диакон. Ребенок остался жив, а муж женщины, находившийся на заработках, умер.

Предвещал отец диакон и радостные события. Однажды он сидел у почитающей его вдовы, жившей у церкви Ильи Пророка. Ее сын, рукоположенный во священники, уехал сватать себе невесту. Хозяйка угощает юродивого пирогом. Тот, отрезая края пирога, складывает их на середину, но не ест.

— Дело слажено, — говорит он.

В то же время жених с невестой молились Богу.

Одному Епископу отец диакон предсказал архиерейство, когда тот учился в пятом классе гимназии. Идет он из гимназии через плац, навстречу — Петропавловский отец диакон, сложив руки для принятия благословения, говорит:

— Благослови, Преосвященный владыко.

— Я — гимназист, — возражает изумленный подросток.

— Все равно, будешь архиереем, — ответил старец.

Отцу архимандриту Заоникиевской пустыни Серафиму старец предсказал о пожертвовании в обитель иконы со Святой Горы Афон и о ее радостной встрече.

— Ты-то встретишь Царицу Небесную, — сказал он отцу Серафиму и запел с умилением: — Достойно есть. А мне не видать, — с печалью заключил он. Действительно, вскоре после смерти отца диакона в Заоникиевскую пустынь пожертвована была икона Божией Матери, писанная на Афоне и торжественно принесенная в обитель.

Однажды мне сильно захотелось сходить на концерт в Дворянское собрание, — рассказывает женщина, поручителем которой считался Петропавловский отец диакон. — Жила я, вдова, у бабушки, своих денег у меня не было, просить не могла. По каким-то делам в тот день ходила я в город.

— Каково, мати, живешь? — спросил попавшийся мне отец диакон.

— Хорошо, — ответила я. — Вот на концерт хочется сходить, да денег нет.

От отца диакона я не привыкла ничего скрывать.

— На, возьми, да не распаковывай до дому, — сказал он, передавая мне маленький сверток.

Я думала, что это деньги, и стала отказываться, но отец диакон настаивал, чтоб я взяла подарок. Разбирало любопытство, что находится в свертке, но все-таки я удержалась, распечатала его во дворе. Там оказалось много сложенных цветных бумажек от грошовых конфет, а внутри узенькая бумажка — билетик со словами: «Вас для любви природа создала».