Праведные и грешные. Непридуманные истории

О концерте сразу забыла. Но что за смысл поступка отца диакона, рассказчица не смогла себе объяснить. Мы думаем, что прозорливый отец диакон указал ей на будущее: не развлечения и удовольствия, не материальное достоинство ожидало ее в жизни, а заботы о многочисленных детях в приюте, на воспитание, на уход за которыми она положила свое сердце, заменив каждому из них родную, добрую мать.

Один крестьянин не любил подавать милостыню бедным и сильно бранил своего брата, жившего вместе с ним, за его помощь просившим подаяние. Однажды он сильно отругал брата за то, что добрый брат дал бедняку пятачок. Вскоре после этого скупой брат заехал в Вологду для продажи муки. К нему подходит отец диакон и говорит:

— Ты ведь только братними пятачками живешь.

Крестьянин остолбенел. Отец диакон никак не мог знать о ссоре с братом из-за пятачка.

Отец диакон, почувствовав приближение кончины, многим открывал это. Одному нищему отдал свои сапоги.

— На, возьми, мне их более не надо, — сказал он.

У небогатого горожанина просил купить ему дом.

— Денег у меня таких нет, — извинялся тот.

— Маленький мне дом-то надо, — таинственно говорил юродивый.

За несколько дней до смерти Петропавловский отец диакон приходит к настоятельнице Успенского монастыря Арсении и просит игуменью пустить его в обитель пожить. Удивилась матушка.

— Какой ты, право, отец диакон: знаешь, ведь, что по иноческим уставам мужчине в женском монастыре нельзя жить.

— Ты, мати, не смущайся, я буду спокоен. Да и места мне немного надо: встать да лечь.

После визита к игуменье он отправился к алтарю теплого храма и у могил упал на землю, пролежав там несколько минут. На том месте впоследствии его и похоронили.

Умер отец диакон 24 октября 1876 года. Весть о смерти раба Божьего быстро разнеслась по городу. Немало горячих и чистых слезинок скатилось с ресниц добрых людей. К маленькому домику потянулся народ. Погребение отца диакона было торжественно. С духовенством, во главе с Преосвященным Феодосием. Гроб сопровождал народ, по пути от Петропавловской церкви до женского монастыря толпа росла. Тело отца диакона, по свидетельству очевидцев, было как восковое, лицо как у мирно спящего. На месте погребения юродивого стоит скромный крест. Перед ним горит неугасимая лампада, зажигаемая по усердию его почитателей.

Знающие о Петропавловском отце диаконе преклоняются перед могилою этого истинного учителя жизни, искавшего правды Божьей, которая проступала через его телесный покров, проникая как светлый луч в души людей, зажигая в них искры добра. Некоторые вологжане, живущие далеко от родины, бывая здесь, служат на могиле юродивого панихиды, вспоминая о нем с самым теплым чувством. Приходят к могиле отца диакона помолиться из глухих мест и те, кто не знали похороненного здесь старца, но слышали о нем.

Тайна священника

Отец Иоанн пользовался искренним уважением жителей города. Он отличался смирением служителя Божьего и достоинством христианского пастыря. В делах житейских был кроток, а в делах своего священного служения ревностен. Он горячо любил свой храм, старательно украшал его, входил в него всегда с радостью и благоговением. И вдруг обрушилось на него несчастье.

Однажды зимой по городу пронеслась страшная весть об убийстве помещика Иванова. На место происшествия прибыл полицейский пристав. Он осмотрел труп убитого. Допросил слугу, и обнаружилось, что в то время, когда тот был в городе, к дому помещика Иванова подходил священник, известный всему городу отец Иоанн.

Пристав поспешил к отцу Иоанну, дом которого был недалеко. Он зашел в прихожую. Там висела теплая ряса мехом наружу, из внутреннего кармана рясы торчал нож, покрытый запекшейся кровью, на светлом мехе тоже были следы крови.

Когда пристав вошел в залу, его встретил сам священник, встретил хотя и радушно, но с некоторым смущением и беспокойством. Когда пристав спросил у священника, был ли он сегодня у помещика Иванова, то отец Иоанн вздрогнул, но отвечал без колебаний, что был.

— Знаете ли вы, что случилось с Ивановым после вашего посещения? — спросил пристав.

От этого вопроса отец Иоанн пришел в замешательство и не знал — ответить «да», или сказать «нет».

— Поверьте, батюшка, — сказал пристав, — что я высоко ценю вас, однако долг службы заставляет меня допрашивать вас, впрочем, я уверен, что ваш ответ снимет с вас всякое подозрение.

— Исполняйте ваш долг, — отвечал священник.

— Хочу спросить, чья ряса висит в вашей прихожей? Если ваша, то откуда на ней кровавые пятна и в кармане окровавленный нож?

— Как? — с ужасом вскрикнул священник. Не может этого быть!

Полицейский сделал опись и удалился.

На следующий день весь город говорил о том, что в убийстве Иванова обвиняется отец Иоанн. Его неизменные почитатели отказывались этому верить. Прочие удивлялись, что такое преступление мог совершить священник. Отец Иоанн, молившийся большую часть ночи, заснул только под утро. Проснулся он от стука в дверь его комнаты. Он поднялся с постели, открыл дверь и увидел перед собой расстроенную и заплаканную жену. Она стала умолять его, чтобы он рассказал, что с ним вчера случилось.

Отец Иоанн отстранил от себя плачущую супругу и отвернулся от нее:

— Не спрашивай, — сказал он жене, — не смей спрашивать меня об этом.

— Как же мне не спрашивать тебя об этом? — отвечала жена. — Я столько лет была тебе любящей супругой. И вдруг я слышу, что весь город обвиняет тебя в убийстве, — она заплакала. — Виновен ты или нет? — продолжала она. — Я мать твоих детей. Когда они вырастут и будут спрашивать меня, был ли их отец преступником или нет, что мне ответить?

При упоминании о детях и отец Иоанн горько заплакал, но потом, овладел собой и сказал:

— Моим детям, когда они вырастут, скажи, что их отец был честен, что никогда не только человеческой кровью, но и неправедным приобретением не осквернил он своих рук.

— Значит, ты можешь оправдаться, можешь объяснить обстоятельства, из-за которых тебя подозревают?

— Не мо:у, — глухим голосом отвечал отец Иоанн, — не должен объяснять, не могу оправдаться. Господь, Которому я служу, запечатал уста мои. И Сам обвиняет меня. Могу ли противиться Ему?

В этот же день отца Иоанна подвергли домашнему аресту и он лишился возможности отлучаться из города и выходить из дома.

Скорбь жены, вопли маленьких детей, плакавших по примеру матери, поколебали отца Иоанна.

На третий день он позвал жену в свой кабинет и сказал ей:

— Немедленно поезжай в губернский город. Явись к святителю, проси его за наших детей. Отдай ему письмо и непременно в его собственные руки. Здесь тайна, которую я могу отчасти открыть только архипастырю. Заклинаю тебя Богом, не любопытствуй.

Через двое суток после этого жена отца Иоанна была уже у архиерея. Он сначала прочитал письмо, которое она подала ему, потом выслушал мольбу, которую она со слезами принесла ему за себя и за своих детей.

Острый взгляд архипастыря затуманился и на глазах его навернулись слезы. Он ушел, чтобы написать отцу Иоанну ответ, через несколько минут вернулся и передал просительнице запечатанный конверт. Также он сказал ей несколько добрых слов, и, благословляя ее, дал ей такое наставление:

— В искушении яви твердость, докажи, что ты по достоинству сделалась супругою священника.

Когда отец Иоанн дрожащими руками вскрыл конверт, привезенный женою от архиерея, то нашел в нем свое собственное письмо с такою пометкою архипастыря:

«Достолюбезный отец Иоанн. Пусть не беспокоит вас участь семьи. Тебе же от Божественного Пастыреначальника нашего Иисуса Христа подается венец мученичества за дело Божье. Прими сей дар с радостью, как залог вечной жизни и вечной славы. Радуюсь, что Господь дал тебе не только в Него веровать, но и по образу Его страдать».

Такой ответ не обещал ничего хорошего для отца Иоанна, но он укрепил его веру и преданность воле Божьей.

И вот у ворот его дома остановилась телега с двумя солдатами, которые должны были препроводить отца Иоанна в тюрьму.

Священник, укрепленный молитвой и верой, спокойно оделся в дорожное платье, поклонился иконам, благословил и поцеловал малюток-сыновей и наконец подошел к жене.

Он собирался поблагодарить ее за то, что она была ему верной подругой в жизни, что она доставляла ему семейное счастье. Собирался сказать ей, что она вечно будет жить в его сердце, но она бросилась ему на шею и рыданиями заглушила все его слова. Она умоляла его не покидать ее, разрешить эту тайну, которая нависла над ними страшной тучей.

— Нельзя! — твердо сказал священник. — Тут Бог судья.

С этими словами он осторожно, но решительно высвободился из объятий жены и вышел на улицу к ожидавшим его солдатам. Он попросил у них только сделать остановку возле приходской церкви, где он служил.

Войдя в храм, он окинул прощальным взглядом иконостас.

«Вот они, подвижники за веру Христову», — подумал священник. И припомнились ему слова Священного Писания: они испытали поругания и побои, узы и темницу, были побиваемы камнями, перепиливаемы, умирали от меча, скитались… А ты, недостойный служитель алтаря, ты еще не подвизался до пролития крови. Иди же, иди с терпением на предстоящий тебе подвиг.

И, говоря это самому себе, отец Иоанн почувствовал новый прилив бодрости и сил. Облобызав престол и приложившись к иконам, он вышел из храма и сказал своим проводникам:

— Теперь везите меня, куда вам приказано.

В губернском городе отца Иоанна неоднократно допрашивали. Если его спрашивали, признает ли он себя виновным в убийстве Иванова, то он отвечал, что не признает. Если его спрашивали, кто же убил Иванова, то он или молчал или молился, говоря про себя:

«Господи, сохрани! Господи, подкрепи!»

Если от него требовали объяснения обстоятельств, которые служили уликами против него, то он говорил, что ничего не может объяснить, что Господь закрыл ему уста.

Он был приговорен за убийство к лишению всех прав и ссылке на каторжные работы.

Отец Иоанн приготовил себя, казалось, ко всему. А между тем в приговоре было нечто такое, что он упустил из вида, — «лишение всех прав» означало также запрет отцу Иоанну служить. Потом от него потребовали дать подписку, что он не будет ни совершать богослужения как священник, ни благословлять, ни одеваться, как священник. Он согласился. Но это была последняя капля, переполнившая чашу страдания. Этого отец Иоанн не вынес. Он застонал, стал ломать руки и, обращаясь к иконе Спасителя, закричал:

— Господи! За что Ты отвергаешь меня, чтобы я не священнодействовал перед Тобою? — И с горьким воплем упал на тюремный пол.

Прошло несколько дней, и отец Иоанн с другими преступниками отправился на место назначения. Тяжел был этот путь. Нужно было пройти не одну тысячу верст. Тяжела была и работа в рудниках, на которую определили отца Иоанна.

Начальство скоро заметило, что от его работы пользы мало. Он часто заболевал. Тогда его целыми днями держали в каземате. Тело было спокойно, но терзания души не имели конца.

Во сне отец Иоанн постоянно видел себя, совершающим церковные богослужения. Стоит он будто перед престолом, окруженный волнами кадильного дыма, освещенный лучами утреннего солнца: душа его чует присутствие Пресвятого Духа, в руках его Агнец Божий, и отец Иоанн говорит Ему:

— Я не поведал тайны Твоей, я не давал Тебе лобзания Иудина, и Ты не отвергнешь меня?

Но вот происходит что-то неладное. Певчим нужно петь «О Тебе радуется, Благодатная», а они смеются. Грозно глядит на них отец Иоанн и будто говорит: «Разве я вам не священник?»

— Какой ты нам священник, — отвечают ему: посмотри, что у тебя на ногах. Опускает он свои глаза и видит на ногах оковы и просыпается.

Прошли годы. Приближался конец каторги, после которой отец Иоанн должен был остаться навсегда в Сибири. Но в это время приблизился, по-видимому, конец и его жизни.

Он сильно заболел. Жар и бред не оставляют его. Зато в горячечном забытьи он не арестант, а священник. Он не выпускает из рук простого платка, который он на своей груди старательно то складывает, то раскладывает — и молится: «Не отвержи мене от лица Твоего». Но вот на лице больного изображается беспокойство.

Он шепчет про себя: «Идут, опять помешают, опять насмеются».

Действительно, в двери тюремного лазарета, где лежал больной, вошли два офицера: начальник тюрьмы и начальник местного отряда войск, их сопровождал врач.

Они подошли к той кровати, на которой лежал отец Иоанн, и посмотрели в его беспокойные, воспаленные глаза.

Затем офицеры обратились к врачу, попросив его высказать свое мнение о состоянии больного.

Врач сказал, что больной требует старательного лечения, внимательного ухода и полного спокойствия. После этого заявления все трое удалились.

С этого дня врач посещал отца Иоанна каждый день. Все, что можно было сделать для его выздоровления, все было сделано. Больной пришел в себя и стал постепенно укрепляться.

— Здравствуйте, батюшка, поздравляю вас с возвращением к жизни. Признаться, отец Иоанн, я сильно боялся за вас, — говорил врач, когда благоприятный исход был уже несомненным.

Отец Иоанн посмотрел на него острым взглядом и подумал:

— Какой я ему «батюшка», какой я «отец» Иоанн?

— Поправляйтесь, поправляйтесь, отец Иоанн, — продолжал врач. — Пожили в горе, поживете и в счастии.

— Какое может быть мне счастье? Зачем мне и жизнь? — сказал больной, а все-таки улыбнулся.

— Не унывайте, батюшка, не унывайте, будьте веселее, — заключил врач и удалился.

«Что он заладил: «батюшка» да «отец» Иоанн?» — еще раз подумал больной, но много думать сил не было, и он скоро заснул спокойным сном.

Через несколько дней снова пришел начальник тюрьмы и начальник отряда. Они зачитали отцу Иоанну особый приказ:

«Так как обнаружилось, что священник Иоанн, хотя и осужден за убийство, лишен всех прав и находится в каторжных работах, однако не только не совершил никакого убийства, но явил доблестное самоотречение во всем своем священническом служении, то в полную отмену онаго осуждения, как основанного на прискорбном недоразумении: восстановить вышепоименованного священника во всех правах состояния, освободить, возвратить, вознаградить».

Слушая этот чиновничий циркуляр, отец Иоанн сначала не верил своим ушам, думая, что опять начался горячечный бред. Потом ему стало казаться, что он не понимает то, что слышит. Когда же все сомнения рассеялись, то слезы радости и благодарной молитвы полились из его глаз.

— Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Боже! — воскликнул отец Иоанн и в радостном изнеможении опустился на свою постель.

Когда отец Иоанн узнал, что ему возвращены свобода и священный сан, то прежде этого пожелал совершить Божественную Литургию.

На следующий день он служил Литургию в тюремной церкви. Храм был переполнен молящимися. Начальники, и младшие и старшие, даже закоренелые злодеи, товарищи его по заключению, — все спешили ему угодить, все готовы были почтить его, все преклонялись перед его тяжелым, многолетним, безвинным страданием.

Как изобразить душевное состояние отца Иоанна во время этого служения? Из его глаз непрерывным потоком катились слезы, но его сердце было объято и согрето животворной радостью, как солнечным теплом.

Сравнивая эти блаженные минуты с прежними терзаниями, отец Иоанн неоднократно спрашивал себя в изумлении:

«Я ли это? Не во сне ли я священнодействую?»

Спустя несколько дней отец Иоанн оставил место своего заключения и отправился к дорогим, давно покинутым местам.

На одной из остановок по вагонам несколько раз прошел высокий, румяный юноша — в фуражке, какие обыкновенно носят воспитанники духовных семинарий. Он, очевидно, старался кого-то разыскать, но не находил. Наконец, подавляя робость, которая в молодых людях всегда спутница хорошего воспитания, он стал спрашивать вслух всех пассажиров, нет ли среди них отца Иоанна?

— Что вам угодно? Я отец Иоанн, — раздался ответ.

Юноша увидел перед собой пожилого человека, имевшего длинную и совершенно седую бороду и такие же седые, не успевшие отрасти, волосы на голове. Молодой человек бросился к нему со словами:

— Батюшка! Ведь я — сын ваш! И стал целовать руки отца и края его убогой одежды, и надолго приник к его груди, скрывая на ней слезы своей радости.

— Матушка и брат здесь же, на вокзале: мы выехали навстречу вам, — сказал он, справившись со своим волнением и снова вглядываясь в дорогое лицо отца.

Радостные ощущения одно за другим накатывали на отца Иоанна.

Свою супругу отец Иоанн нашел такой же любящей и такой же достойной любви, какой была она прежде. Хотя ее прежняя свежесть и красота и увяли от прожитых лет и страданий, но душа ее возвысилась и стала еще прекраснее.

Навстречу своему многострадальному священнику вышло почти все население городка, в который возвращался отец Иоанн. Встретив его с почтением и любовью, все провожали его в тот храм, где он раньше служил.

Остановившись на паперти, как при входе в рай, отец Иоанн сказал:

— Коль возлюблена мне селения Твоя, Господи сил!

Теперь объясним, почему отец Иоанн был осужден за преступление, которого он не совершал.

Помещик Иванов был одним из постоянных почитателей отца Иоанна, его духовным сыном и любил беседовать с ним о предметах веры. В день своей несчастной кончины Иванов ощутил безотчетную тоску и томился таинственным предчувствием чего-то недоброго. Вдруг, как будто по благодатному внушению, зашел к нему на короткое время отец Иоанн. Это посещение обрадовало Иванова в высшей степени. Между священником и его духовным сыном началась беседа, в которой Иванов открыл отцу Иоанну свою душу, каялся в грехопадениях молодости. Священник ободрял тоскующего надеждой на милость Божью и благодать Христову, но вскоре ушел домой.

Сделав несколько шагов по улице, священник встретился с другим своим прихожанином. Это был Феодоров, тоже помещик из соседних деревень.

Очевидно было, что Феодоров чем-то встревожен. Он так был занят волновавшими его мыслями, что не только не остановился при встрече со священником, но даже не ответил на его поклон.

Отец Иоанн проводил его взглядом и заметил, что он свернул в дом Иванова.

Дома отец Иоанн занялся подготовкой к очередному богослужению. Но тут скрипнула входная дверь, и раздались чьи-то шаги в смежной зале с кабинетом отца Иоанна.

Тогда отец Иоанн оставил книги, поднялся со стула и вышел в залу со свечей в руке. Там он увидел Феодорова, крайне взволнованного, с бледным лицом и воспаленными глазами.

— Батюшка, — сказал он шепотом, — я совершил великий и тяжкий грех.

Священник не поддался любопытству, не спросил, какой грех, где совершен он? Перед ним был его духовный сын, и священник ответил ему так, как должен отвечать духовный отец:

— Если вы согрешили и грех тяготит вашу душу, — сказал отец Иоанн Феодорову, — то вот икона Спасителя перед нами. Как духовному пастырю и отцу, поведайте мне падение ваше, чтобы через меня, недостойного, получить исцеление от Самого Христа.

Сказав это, священник открыл большой киот, стоявший в переднем углу наполненный иконами, вынул оттуда крест и Евангелие, завернутые в епитрахиль, положил их на бывший здесь маленький аналой, а епитрахиль одел на себя. Прочитав молитвы перед исповедью, отец Иоанн обратился к Феодорову с обычными словами напоминания по требнику:

— Чадо! Не устрашися, ниже убойся и да не скрыеши что от мене.

Феодоров подошел к священнику, машинально перекрестился и сказал:

— Хорошо, я все вам открою, но вы, отец, — вы не выдадите меня полиции?

— Я — служитель Христа, — ответил отец Иоанн. То, что мы совершаем, есть таинство, которое происходит между тремя: между тобою, мною и Господом. Засвидетельствовавши Христу твое покаяние, я не могу потом свидетельствовать перед людьми о твоем преступлении. И совесть, и закон запрещают мне это.

Тогда Феодоров сказал священнику, что за несколько минут перед этим он убил Иванова.

Отец Иоанн не нашел в сердце убийцы истинного покаяния. Это сердце было волнуемо другими чувствами, из которых самым сильным был страх человеческого наказания. Поэтому священник отпустил Феодорова без разрешения и при этом сказал:

— Теперь ты еще не способен как должно воспринять от Господа прощение и помилование. Сначала тебе нужно через тяжелый опыт понять, что суд Божий страшнее, чем суд человеческий.

Когда после этого явился полицейский пристав и стал спрашивать отца Иоанна, знает ли он, что случилось с Ивановым, то священник пришел в заметное волнение и путался в ответах.

Сказать «не знаю» мешала ему привычная правдивость, а сказать «знаю» запрещала тайна исповеди.

Полицейский пристав высказал подозрение, что Иванова убил отец Иоанн. Кровавые пятна, бывшие на рясе священника, нож, всунутый в ее карман, доказывали это подозрение. А сказать, что тот нож, вероятно, оставлен тут Феодоровым, что, вероятно, тот же Феодоров вытер об рясу окровавленные руки, что он убийца Иванова, — всего этого священник сказать не мог из-за тайны исповеди.

Через несколько дней отец Иоанн послал жену с письмом к архиерею. В этом письме он писал, что он не запятнал священства тем злодеянием, в котором его обвиняют, — что он мог бы назвать убийцу Иванова, но не смеет назвать его, потому что об этом он узнал на исповеди от самого убийцы.

Посылая это письмо, отец Иоанн питал в душе надежду, хотя и очень слабую, что владыка укажет ему какое-нибудь средство к тому, чтобы спастись от осуждения и каторги.

Но такого средства не было, и архиерей благословил отца Иоанна на страдания за чужой грех, по примеру страдания Христова, а не на то, чтобы спасаться от беды с нарушением священнического долга.

Нужно сказать, что семейство отца Иоанна в течение всего времени, которое он провел на каторге, жило в достатке. Благодетели щедрыми руками подавали помощь жене и детям отца Иоанна. По почте приходили к ним от неизвестных лиц пакеты с значительными денежными суммами.

Очевидно было, что кто-то знал о его невиновности и хотел за его мучения вознаградить детей. Этим подтвердились слова отца Иоанна, которые мать постоянно пересказывала его сыновьям.

«Скажи моим детям, когда они вырастут, что их отец не только убийством, но и неправедным приобретением никогда не пятнал своих рук».

Феодоров, в конце концов замученный совестью, признался в преступлении. Но суд человеческий его уже не мог достать. Его разбил паралич, и он умер в мучениях. Бог ему судья!

Княгиня-мученица

Супруг княгини Иулиании князь Симеон Мстиславович Вяземский после взятия Смоленска должен был покинуть свой удел. Ему и смоленскому князю Юрию великий князь Василий Дмитриевич отдал Торжок.

Супруга Симеона Иулиания отличалась красотой души и тела. И возбудила невольно гнев в Юрии, который домогался ее покорности.

Тщетно успокаивала Иулиания Юрия то мольбами, то уговорами, говоря, что верностью мужу дорожит больше, чем жизнью. Чтобы насытить свой гнев, Юрий решился на страшное дело: он убил князя Симеона и хотел силой взять его вдову.

Юная княгиня ударила безумца ножом и хотела спастись бегством. Юрий бежал за ней с мечом в руке, нагнал ее, изрубил и велел бросить в реку.

Князь Юрий бежал к татарам, но и там его замучила совесть. Он ушел в Рязанскую пустынь, где через два года в горьком раскаянии окончил свою жизнь.

Настала весна. Один расслабленный, сидя на берегу реки, с изумлением увидел человеческое тело, плывшее против течения. Тотчас он почувствовал, как жизнь вернулась в его иссохшее тело. И услышал голос:

— Человек Божий, иди в Торжок, в соборную церковь, и скажи, чтобы протопоп и братия взяли грешное тело Иулиании и похоронили у южных дверей.

Тогда в сопровождении толпы народа тело перенесли в собор, причем многие больные исцелились.

Однажды соборный диакон Иоанн захотел осмотреть мощи, подготовился к этому сорокодневным постом и стал откапывать гроб, но из-под земли вырвался внезапно огонь, опалил его, и он услышал голос:

— Отец, не трудись: мое тело люди не должны видеть, пока не будет на то воли Божьей.

Затем два месяца диакон лежал в расслаблении, пока не получил исцеления.

В 1811 году княгиня Иулиания исцелила жену соборного протоиерея Артемия, потерявшую разум и зрение. Через три года, при возобновлении собора, каменный гроб княгини был открыт, и потекли потоки исцеления.

Три дня у иноков

Великим постом Павлов приехал в Москву и остановился у своего приятеля, чтобы, не торопясь, осмотреть город и поклониться здешним святыням и, кстати, и поговеть у московских святителей. Обойдя Кремль и некоторые знаменитые церкви древней столицы, Павлов не остановился ни на одной из них: здесь, ему показалось, много суеты мирской, много шума, много житейского.

— Поеду в Лавру, к преподобному Сергию, — объявил он своему приятелю. — Не могу я здесь найти для себя божественного мира, той тишины сердца, которая необходима для молитвы; не могу здесь сосредоточить свой ум для богомыслия.

Во вторник вечером на крестопоклонной неделе Павлов покинул шумный торговый город и по железной дороге отправился в Троице-Сергиеву обитель. Он мало был знаком с обстановкой русских монастырей и идеализировал по-своему жизнь монахов, представляя их если не ангелами во плоти, то все-таки особенными людьми, стоявшими вне греха и соблазна. При мысли о монастыре перед ним всегда вставала картина жизни древних иноков в глухом лесу, которые вполне отказались от мирской суеты городов и довольствовались только тем, что давала им природа да приносили случайные странники-богомольцы. Эти пустынники рисовались ему совершенно в другом свете, чем монахи городских монастырей: там, в лесах, человек свободен от тщеславия костюмов, от превозношения чинами, орденами, положением в обществе. Он знал, что преподобный Сергий ни за что не хотел принять почетного сана архиерея в Москве и предпочел остаться в своей убогой церкви, освещаемой дымной лучиной.

— К Сергию, к скромному, но вдохновенному Сергию скорей! — сладостно мечтал Павлов, сидя в вагоне.

Поезд подошел к Сергиевскому Посаду поздно вечером, когда ворота Лавры были заперты, и ему пришлось проехать прямо в гостиницу.

На другой день утром было еще темно, когда он направился к Святым воротам Лавры. Заметив, что большинство богомольцев направлялось к угловой церкви за колокольней, и сам он вошел в нее помолиться. Всюду толпы двигающегося народа. Покупают, продают.

Тут служат молебен; в другом месте — панихиды. Все подвижно, шумно; не на чем остановить своего внимания, своего благоговения, с которым он пришел сюда. За движущейся толпой, лестницами и переходами он прошел в соседнюю церковь. Здесь шла служба. На полу мокро от следов молящихся. В воздухе испарина. Тесно. И тут шумное движение толпы. Оно еще более увеличилось, когда стали приобщать народ.

С окончанием ранней обедни Павлов вышел из церкви на двор. Увидев скопление богомольцев около дверей, недалеко от угловой церкви, он вошел вместе с ними в небольшую лавку. Там продавали просфоры разных размеров, а в следующей проходной комнате сидели послушники и за небольшую плату писали гусиными перьями имена поминаемых на нижней стороне просфор.

Павлов стал искать церковь, где лежат мощи преподобного Сергия, чтобы там отстоять позднюю обедню. Ему указали на небольшой храм с золотым верхом. Тут тоже было тесно, но народ молился более спокойно. Сознание, что здесь главная святыня Лавры, все время держало Павлова в благоговейном настроении. Он отстоял молебен, горячо приложился к раке преподобного и молился ему, да сподобит его достойно исповедоваться и причаститься.

Выйдя из церкви, Павлов стал искать трапезную. Он обратился было к двум проходящим мимо его монахам, но те так увлеклись разговором, что не обратили на него никакого внимания. Собственно, искать было нечего, потому что трапезная была рядом с храмом Св. Троицы. Он и не воображал, что эта ярко расписанная палата и есть столовая монахов. Внутри она отделана еще более богато, чем снаружи. Потолки и стены покрыты прекрасной живописью и красивым орнаментом. Множество накрытых для обеда столов. Между ними озабоченно хлопочут послушники.

«Недаром, — подумал он про себя, — богомольцы с таким восторгом рассказывают о Лаврской столовой, о прекрасном обеде, о чтении при этом житий святых и вообще о всей торжественной обстановке трапезы у монахов. Но что же это нигде не видно богомольцев? Пожалуй, рано я сюда забрался».

И он повернул к дверям, где столкнулся с послушником.

— Вы тут кого ищете? — спросил его послушник.

— Я слышал, что в Лавре дают богомольцам даровой обед…

— Это не здесь. Вы спуститесь и обойдите кругом здания, и там вам укажут столовую для богомольцев. А здесь только братия трапезует.

Павлов сконфуженно извинился и быстро спустился по лестнице на двор. Он пришел к монастырской кухне, где послушники суетливо носили разную посуду и миски с кушаньями. Несколько далее дверь вела в довольно темное низкое помещение. Это была столовая для богомольцев. Он видел, как два послушника несли туда большой ушат с квасом. За ними и он вошел в столовую. Сначала со свету ему трудно было разобрать что-нибудь в темноте, но, приглядевшись внимательно, он увидел два длинных стола с обедающими богомольцами.

Из этой темной комнаты настежь раскрытая дверь вела в другую, более светлую. Небольшое окно в ней слабо освещало картину обедающих богомольцев. Все столы были заняты. У всех лица довольные. Едят, по-видимому, с аппетитом. В общем порядочно шумно от стука посуды и разговоров, так что монотонное тихое чтение Пролога было мало понятно. Проходя назад в темную комнату, Павлов заметил на полу кучу людей, ожидающих очереди пообедать, но сам здесь не остался и вышел на свежий воздух.

Проходит мимо него пожилой крестьянин в тулупе и валенках.

— Экая красота! — обращается он к Павлову, указывая на трапезную. — Экая благодать Божья! Спасибо, Сергий угодничек: накормил, напоил меня, старого.

— Вы обедали с богомольцами? — живо спросил Павлов.

— Да, сподобил Господь и меня пообедать в монастырской трапезной. Очень уж хорошо! Мы едим, а монашек читает нам жития угодничков Божиих.

— Но ведь там темно и тесно?

— Тесно, так подожди другой очереди. Нет, хорошо! Главное в тепле. И обед чудесный. Уж я так сыт, так сыт! Темновато, вы говорите? Но ведь это только зимой, а летом тут обедают прямо на дворе. Очень хорошо! И читают! А то рассказывают и проповеди говорят при этом. Все это он, угодничек Божий, старается для нас, грешных. Спаси вас, Господи!

Поклонившись, крестьянин бодрой походкой направился к выходу. За ним печально побрел и Павлов. Несколько разочарованный, он пообедал в гостинице в грустном одиночестве. Не по душе пришлась ему эта шумная, многолюдная жизнь обители. Не то он думал найти там, где смиренный Сергий оставил такие высокие примеры кротости и любви к ближнему. Уединения искал он.

Ему хотелось взглянуть на ту природу, на уединенные леса, на ту простую деревянную келью, где преподобный в священной тишине созерцал Божью Матерь и святых ангелов. А теперь тут все, как в городе: бойкая торговля, движение народа, каменные сооружения.

Нет, надо уехать отсюда в какой-нибудь тихий скит, решил про себя Павлов, и вечером он нанял извозчика в Гефсиманию.

По дороге в лесу Павлов немного отдохнул от расстроенных мыслей. Под мягким пушистым снегом лес молчал и навевал на душу величественную тишину.

— Как тут хорошо у вас! — заметил он извозчику.

— Бот вы, барин, летом приезжайте к нам. Тогда поглядите, что за благодатные места здесь! А дух какой весной! Пташек сколько!..

— Да, тут скоро можно поправиться здоровьем.

— Здоровые места! Вот уж сколько лет я живу в Кокуеве, а не помню, чтобы было здесь какое-нибудь поветрие. Божие благословение по молитвам преподобного!

Извозчик остановился у гостиницы, вне ограды Гефсиманского скита. Тут стояли порожние сани и толпился проходящий народ. Отслужив молебен перед Черниговской иконой Божьей Матери, Павлов отправился в скит.

Входя в ворота каменной ограды, он попросил привратника указать ему церковь Успения Божьей Матери. Этот старинный деревянный храм, времен преподобного Дионисия и Авраамия Палицына, был перенесен сюда из села Подсосенья митрополитом Филаретом. В нем было все, что напоминало древнюю убогую церковь преподобного Сергия. Утварь церковная вся деревянная, облачения бумажные, плащаница и антиминсы холщовые. Все иконы древнего письма. В обширных сенях храма Павлов осмотрел множество поучительных картин из монастырской жизни. Каким миром повеяло на него от этой простоты и древности! Он пожалел, что сегодня нет службы в этом храме. Ему указали другую церковь преподобных Сергия и Никона в верхнем этаже другого здания, где шло великое повечерие.

Проходя по саду, Павлов встретил почтенного монаха.

— Скажите, — обращается он к иноку, — отчего здесь никого не видно в вашем саду? Отчего у вас такая тишина?

— Сейчас все в церкви. Вон в том каменном корпусе, — указал инок на длинное здание напротив деревянной церкви. — Да и то надо сказать: сюда не пускают женщин. Оттого и тихо. Пусти только их, то и тут будет такая же сутолока, что и в Лавре.

Павлов поднялся в церковь, прошел мимо ряда молчаливых иноков и остановился позади всех, куда собрались богомольцы. Все мужчины. Среди представителей городского населения немало было и странников, с котомками и посохами. Все предстоящие в церкви скованы были каким-то особенным благоговением. Никто не переходил с места на место. Некоторые буквально застыли в своей позе. Стало смеркаться. Послушник бесшумно обошел подсвечники и потушил все свечи, кроме главных у иконостаса. Служба подходила к концу. Чтец сильным грудным голосом читал посреди церкви последние молитвы на сон грядущим. Невозмутимая тишина среди множества богомольцев, таинственный мрак с пятью-шестью мигавшими огоньками в глубокой дали, громкое прочувственное чтение чтеца — все это сильно настраивало душу Павлова. Кончилась служба, но никто не двинулся с места. Погасли последние огоньки около иконостаса. Во мраке слабо светится, как единственная звездочка в темную ночь, маленькая свечечка в руках чтеца. Полное безмолвие.

«Должно быть, ждут игуменского благословения и отпуска», — про себя решил Павлов, напрягая свое зрение, чтобы проникнуть издали тайну сокровенного во мраке действия монахов… Вдруг раздался снова голос чтеца:

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!..

Отчетливо, звучно, выразительно повторял чтец одну и ту же молитвенную фразу. Все горячо молились. Павлов склонился на колени и усиленно крестился.

Вдруг чтец замолчал. Опять настала невозмутимая тишина. Все буквально замерли.

«Что это значит? — соображал про себя Павлов. — Не вышел ли игумен из церкви, или он занят молитвой в алтаре?»

Прошло несколько долгих минут, как опять раздался голос чтеца во мраке:

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!..

Опять начались горячие молитвы и поклоны предстоящих. Каждый возглас чтеца сильно западал в душу растроганного Павлова.

— Господи, — молился он, — как некогда слепые в Иерихоне, и мы во мраке взываем Тебе: помилуй нас! Помилуй всех нас и просвети нам очи мысленные!

Чтец опять смолк. Опять тишина томительная, таинственная. Павлов чувствует, как бьется кровь в его висках. На него напал священный трепет. Ему казалось, что ждут какого-то чуда от Бога.

«Ведь так только молятся, — подумал он, — когда ждут непосредственного ответа свыше».

Все стоят неподвижно. Тишина невозмутимая.

Вдруг опять раздался напряженный голос чтеца:

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!

«Вот она настоящая Гефсимания!» — подумал Павлов. — Господь тоже трижды прерывал свою молитву и отходил искать во мраке спящих учеников Своих. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! — стал он благоговейно повторять за чтецом.

Но вот опять молчание, и опять все стоят тихо, не шелохнутся. Проходит несколько томительных минут. Павлов не выдержал и тихонько подошел к одному из монахов.

— Сейчас кончится, — совершенно спокойно ответил ему седой старец.

Действительно, чтец опять провозгласил несколько раз Иисусову молитву, и на этом окончилась вечерняя служба.

Потрясенный до глубины души, Павлов не мог сейчас идти в гостиницу и отправился в церковь Черниговской иконы Божьей Матери. Здесь шла всенощная. Было тесно, душно и жарко. Большинство молящихся — женщины. Утомленный за целый день, он не вынес долгого стояния и вышел отдохнуть на ступеньки лестницы. Здесь сидела скромно одетая двенадцатилетняя девочка.

— Откуда, милая? — спросил ее участливо Павлов.

— Из Владимирской губернии, отсюда верст полтораста будет.

— Далеко! На машине приехали?

— Нет, пешком с матерью. У нас и денег-то на дороту взято всего один рубль. Мы погорельцы.

— Один рубль! — удивился Павлов и даже всплеснул руками. Он вынул из своего кошелька серебряный рубль и подал его девочке.

— Сюда вас Бог донес с одним рублем, — сказал он ей. — Ну вот вам другой на обратный путь.

— Спасибо! Я пойду помолюсь за вас, — просто сказала девочка и быстро поднялась в церковь. Вслед за ней пошел и Павлов и долго смотрел, как юная молитвенница за него старательно клала земные поклоны перед образом Божьей Матери.

На другой день утром Павлов отправился к уважаемому здесь старцу. Ему много говорили в Москве о его прозорливости и полезных советах, которыми он наделял приходящих к нему с разных концов России. Старца он застал на дворе, окруженного толпой богомольцев. Вероятно, они уже побывали у него, и теперь он провожает их, приговаривая:

— Идите с Богом, детушки, в церковь, и я сейчас приду туда.

Павлов подошел под благословение к старцу и подал ему рекомендательное письмо от своего приятеля.

— От вашего почитателя, батюшка.

— Ну, зайди, сыночек, в келью.

Павлов прошел в небольшой деревянный дом, где была квартира старца, состоящая из двух маленьких комнат. Седой старец, но еще довольно бодрый, ласково обратился к Павлову и заглянул ему в глаза:

— Ну, что скажешь, сыночек?

Павлов смутился. Он хотел было спросить совета относительно женитьбы, да сразу сказать об этом показалось ему как-то неловко.

— Пришел за благословением к вам, батюшка.

— Один, сыночек, приехал?

— Один, батюшка.

— Разве ты не женат?

— Нет, холостой.

— Так что же ты не женишься?

— Я за этим и пришел к вам.

— Женись, женись! Время пришло! Вот тебе мое благословение.

Старец взял из другой комнаты икону Иверской Божьей Матери и осенил Павлова.

— Ищи невесту.

Павлов подивился прозорливости старца и поклонился ему до земли.

— Женись, женись! — благословляя его, повторил много раз старец. — Вечером приходи ко мне исповедоваться.

Радостно сжимая на груди подаренный образок, Павлов спустился в пещерную церковь и горячо благодарил Божью Матерь. Весь день до исповеди он провел или в церкви за службами, или в обозрении пещер и скитских храмов.

На другой день, после принятия Святых Тайн, Павлов опять посетил старца, чтобы поблагодарить его и проститься с ним.

— От сего дня не болей более! — сказал ему на прощание старец.

Павлову не хотелось так скоро расстаться со скитами, и он нанял извозчика в общежительную пустынь св. Параклита. Погода стояла теплая, солнечная. Благодаря недавно выпавшему снегу дорога была немного трудная для лошадей, но мягкая и спокойная для седоков, которым не для чего торопиться. Со всех сторон подымались опушенные снегом сосны и ели. Все время дорога шла по прямой линии лесом, но, пересекши речку Торгошу, она круто повернула вправо на косогор. Вскоре показались строения обители. Еще немного, и извозчик остановился у ворот скита. Павлов пошел по вытоптанной дорожке по направлению к церкви. Нигде среди разных деревянных строений он не встретил ни одной души. Обошел церковь, но и тут никого не было. Наконец у одной маленькой избушки он заметил инока.

— Отче, нельзя ли мне молебен отслужить в вашем храме! — крикнул ему Павлов.

— Сейчас, сейчас, батюшка! Я скажу иеромонаху.

Вскоре подошел к Павлову худощавый иеромонах в старенькой рясе и показал ему верхнюю церковь Святого Духа Утешителя, или Параклита, и нижнюю — во имя Иоанна Предтечи. При этом он сказал:

— Заметьте, как это премудро придумано соединить в одном здании эти две церкви.

Воистину это обитель духовного возрождения. Ведь сказано, что если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие. Вот здесь мы молимся Святому Духу, а в той нижней церкви возносим молитвы к свидетелю Его, который был послан крестить народ в воде.

После молебна Божьей Матери и Иоанну Предтече, иеромонах пригласил Павлова в свою келью и угостил его хлебом и медом с горячей водой.

— Как у вас тихо, батюшка, — заметил Павлов, — настоящая пустынь!

— Да, хранит Господь нас от молвы житейской. Женщины в нашу обитель вовсе не допускаются, да и мужчины богомольцы редко сюда заглядывают. Ограждены мы от мира стеной леса. Понравились ли вам наши леса?

— Жалею, батюшка, что не летом я приехал к вам. Но и зимой у вас хорошо.

Тут Павлов рассказал о своем недолгом пребывании в Лавре и в Гефсиманском скиту, о посещении знаменитого старца и о его прозорливости.

— Он и мне предсказал, чего я никак не ожидал, — в свою очередь стал рассказывать словоохотливый иеромонах. — Случилось мне проходить мимо его окон. Старец позвал меня к окну, назвав иереем. Отче, говорю ему, я всего только смиренный послушник. Будешь, будешь иереем, настойчиво повторил старец.

Я тогда же усомнился: мне ли, малограмотному крестьянину, носить священный сан! И что же бы вы думали, скорехонько меня делают иеродиаконом, а теперь вот уже несколько лет иеромонахом.

Простившись с безмолвием Параклитовой пустыни, Павлов решил для полноты обозрения скитов посетить и Вифанию. Два знаменитейших московских иерарха оставили по себе в этих местах неувядающую память: митрополит Платон основал монастырь Вифанию, а митрополит Филарет устроил скит Гефсимании). Впрочем, храм Вифании связан еще и с другим евангельским событием — с Преображением Господним. Внутреннее устройство церкви очень своеобразно. Над пещерой, в которой находится престол в память Воскресения Лазаря, насыпана гора, изображающая Фавор. По горе проложены две лестницы, а на вершине ее поставлен престол в честь праздника Спасова Преображения.

Осмотрев покои митрополита Платона, Павлов поспешил вернуться в Лавру.

В вечерних сумерках, когда он ехал тихим лесом, на него напало тяжелое раздумье:

— Вот мы удаляемся из шумного грешного мира, чтобы провести недельку-другую вне житейских забот, чтобы подумать о судьбах человечества и о вечной жизни, сообразить свое положение в общем домостроительстве Божьем. И как мелки, ничтожны покажутся иногда все земные заботы и все дела, ради которых мы так суетимся, ссоримся, хлопочем, враждуем! Ведь кто хочет идти за Христом, тот должен оставить неугомонный мир, лежащий во зле, и все его соблазны и последовать Ему, вот как это сделали скитские иноки.

Под впечатлением от картин отшельнического жития в Параклите Павлов забыл недавнее увещание старца скорей жениться, забыл и оставленные дома дела. Он стал снова лелеять свою давнишнюю мысль — уйти в уединение лесов и посвятить себя исключительно слову Божию.

В тот же вечер он встретился в гостинице с одним близким своим приятелем, приехавшим сюда тоже поговеть. Павлов сейчас же предложил ему на разрешение гнетущий его вопрос: уйти ли ему в один из скитов или остаться в мире.

— Уж который раз я от тебя слышу этот вопрос! — ответил ему приятель. — Хорошо сказал твой же Ангел Хранитель Иоанн Предтеча: не может человек ничего принимать на себя, если не будет дано ему с неба. Поверь мне, если бы тебе дано было свыше идти в монастырь, то ты не спрашивал бы меня, а взял, да и ушел без разговоров. Нет, видно, не настало еще для тебя время. Да и то надо сказать: когда грозила опасность кораблю, на котором апостол Павел плыл в числе других узников, то матросы вздумали было убежать с корабля в лодке; но Павел сказал своему начальнику, что если они не останутся на корабле, то вы не можете спастись. Так и спасение всех людей. Мир, конечно, погибнет; но мы не должны бежать от своих занятий и обязанностей. Нам надо до конца пробыть у своего дела, каждому надо стоять на своем посту. У тебя есть служба, тебе дан талант, ну и работай с ним до пришествия Господня. Тогда отдашь Ему отчет и соответствующую мзду приимешь.

Павлов поблагодарил своего приятеля за добрый совет и, успокоенный, тотчас же отправился в Москву.

Лечебница души

Солнце давно перевалило за полдень и быстро стало опускаться к своему западу. Деревья все длиннее и длиннее вытягивали свои тени. Хор дневных птичек становился все тише и тише, и многие запрятались под устало повисшие листья берез и осин. Вечерний колокол в монастыре давно отблаговестил, и народ теперь расходился из храма. Двое иноков отделились от общей массы и, тихо переступая, о чем-то оживленно беседовали. Вот они вышли за ворота монастыря и направились по дороге к лесу. Старший из них имел замечательные глаза. Они вполне соответствовали своему названию: зеркало души. Эти глаза выдавали малейшие движения сердца. То они задумчиво грустны, то загораются огнем вдохновения, то смотрят кротко любовью, как бы прося заглянуть через них в самую глубину доброй души этого инока, уважаемого отца Нестора. Другой был молодой послушник. Розовые щеки и порывистые движения указывали на его недавнее пребывание в монастыре. Он говорил быстро и кратко, тогда как отец Нестор любил вести свою речь длинной связью своих воспоминаний, дум, примеров других людей, иногда вставляя в нее подходящие слова Писания.

— Скажите, отец Нестор, что же вас заставило прийти в монастырь? — спросил молодой послушник, когда они проходили мимо скамейки.

— Посидим немного. Как я пришел в монастырь? — усаживаясь на скамейку, повторил вопрос отец Нестор, — да почти что случайно. Впрочем, на свете нет ничего случайного, а все творится по определению свыше. Жил я до двадцати лет в разных городах, ходил по церквам каждый праздник, но никогда не доводилось мне быть ни в одном из монастырей. Знал о них только по картинкам, по книгам да по рассказам, а самому не приходилось видеть ни трапезной монахов, ни кельи их, не знал, что это за «правило», положенное им на каждый день. Но я всегда думал про себя: если заболею душой, испорчусь умом или сердцем — пойду лечиться в монастырь. Ведь больные телом идут на совет к доктору, а очень больные — ложатся в больницу. Так и больные душой прибегают к посредству священника, заказывают молебен. А уж если очень болен, то что же остается, как не идти в лечебницу души — в монастырь? Стукнуло мне двадцать три года. Батюшка, матушка, благословите меня! Да в чем был, в том и поехал в один из ближайших монастырей; только Евангелие было за пазухой. Так и так, говорю отцу игумену, пришел сюда смириться пред Господом, исправить сердце свое и унять вожделения, воюющие в членах моих. Отвели мне келейку, и стал я сокрушаться, плакать и рыдать, призывая имя Господне. Год прошел, но я не мог забыть мира и всех его прелестей. Да и монастырь был на бойком месте. Приходило много всякого народу. Не понравилось мне в нем. Захотел уйти в более тихий уголок и выбрал настоящую пустыньку, мало посещаемый скит на островке большого озера. Там я нашел полное уединение. И какие горячие молитвы изливало мое сердце! Как близко чувствовался там Бог и его святые ангелы! Какой мне свет изливался от святого слова Божьего! В этой пустыньке я скоро забыл все мирское. Впрочем, об одном жалел — как мало проявил я любви ближнему, живя в мире. Вспомню, например, случай, где бы я мог оказать любовь ближнему и не оказал, и защемит сердце. Как тогда хотелось загладить свою ошибку! Так бы и убежал из монастыря снова в мир, чтобы помогать всякому встречному. Я заболел любовью к людям. Мне тогда хотелось ухаживать за больными, за старыми, кротко переносить все их оскорбления и неприятности, отдать им весь свой заработок, все свои силы, духовные и телесные. Как мать болеет иногда от избытка молока, так и я страдал от переполнения сердца моего любовью, которую некому было приложить в келье. О, Господи! взывал я, не пора ли мне выйти опять в мир к людям и излить на них свою любовь… Правда, я подолгу молился за всех людей, перебирая имена родных и знакомых, но мне хотелось, по человечеству, конечно, осязательно проявить им свою любовь, хотелось кормить, поить их, одевать и обувать, учить, наставлять на истину. Я не выдержал этой странной болезни сердца и после четырехлетнего пребывания в ските вышел из него в мир.

Раньше у меня был большой порок: я предавался пьянственной страсти. Теперь меня не тянуло пить. Ну, думаю, слава Богу, готов на работу, излечился в Божьей больнице. Все, кто раньше знал меня, замечали во мне перемену: стал много тише, спокойнее. Прошло лет десять. Мир опять обуял меня. Опять пошла дружба с ним. А сказано в Писании: «кто хочет быть другом миру, тот становится врагом Богу». И опять у меня поднялись прежние вожделения… Вижу сам — дело плохо. Нельзя сказать, чтобы я не молился, но уже не чувствовал той близости Бога, какая замечалась в ските. Ну, думаю себе, как Бог оставил благочестивого царя Езекию, чтобы испытать его и открыть ему все, что у него на сердце, так, может быть, оставил Он и меня для испытания. Ведь Богу нужна сознательная вера, испытанная, как золото. Тяжело мне стало, и я обратился в этот монастырь Царицы Небесной и вот жду ее помощи.

Отец Нестор взглянул на небо, перекрестился и замолк.

Ничего не сказал молодой послушник Алексей. Он задумался над словами Нестора. Ему представилась его долголетняя борьба со своими страстями, с вожделениями тела, со своей душой в уединенной келье. Он проникся благоговением к отцу Нестору и безмолвно стал созерцать его поникшую голову.

Солнце скрылось за лес. Недалеко от них защелкал соловей. Над рекой кое-где стал показываться беловатый туман. Сильнее запахло березой. Но все эти внешние ощущения как-то бессознательно пронеслись мимо иноков. Алексей ждал продолжения рассказа. Он знал, что отец Нестор не остановится на этом. Раньше он сам хотел многое высказать, но теперь как-то сразу все затаилось в душе его. Он понимал, что для его собеседника наступила та редкостная минута, когда человек не разговаривает, а исповедывается Богу.

Нестор поднял голову и вперил свои задумчивые глаза куда-то в пространство.

— Не знаю, — опять заговорил он тихо, — долго ли останусь я в монастыре? Мне кажется, недолго. По примеру многих святых отцов, я хотел бы пойти проповедовать Евангелие людям, не знающим Христа и Его спасительной проповеди. У нас в России есть еще много язычников и иноверцев! Да и самим русским надо снова проповедовать Христа. Замечается теперь большое развращение в нас самих. У меня горит сердце сказать им слова истины. Жалко, придется покинуть монастырь, но ведь Сам Христос посылает апостолов во весь мир проповедовать Евангелие всей твари. Только любовью к ближнему можно пристать к телу Его. Если я хочу спасти свою душу, то я должен объединить себя с членами Его, заботиться о всей совокупности их, войти объединенным одной кровью в собрание их. Отдавая всего себя им, тогда только я буду работать для Христа, тогда только совесть моя скажет Богу: «Я исполнил волю Твою!»

По мере того, как он говорил, голос его делался все тверже и громче, глаза разгорались неземным огнем, а его поднятая рука как бы призывала всех к небу.

Алексей, затаив дыхание, молчал. Он не совсем ясно понимал отца Нестора, может быть, потому, что он больше смотрел на его вдохновенное лицо, чем слушал. Однако он уловил его последнюю мысль и заметил:

— Но можно и в монастыре и поучения писать, и проповеди говорить, как это есть в лаврах.

— Да, можно… — хотел что-то еще сказать отец Нестор, но только взглянул на Алексея и замолк.

Юный инок понял, что он сделал какую-то неловкость своим замечанием. Ему было обидно за себя и жалко, что Нестор прервал свою речь. Тогда он попробовал говорить про себя, про свои надежды.

— А у меня теперь только одно желание — снова попасть на послушание в алтарь к батюшке. Ведь я и раньше до вашего прихода был пономарем, да батюшка рассердился на меня и прогнал на кухню. Вот уже два месяца прошло с тех пор. Я думаю, батюшка к празднику даст мне новый подрясник и опять приставит к церкви.

Отец Нестор рассеянно его слушал. Его возбужденная мысль еще не успокоилась, и он продолжал думать о путях Божьих.

— А уж в этом подряснике стыдно показаться на глаза народа, — продолжал Алексей. — Вы видели у меня в келье четки? Это из Иерусалима привез мне один монах Афонского подворья. Ведь я прежде там был…

Тут только взглянул отец Нестор на его безусое бледное лицо, с маленьким розовым ртом, с правильным тонким носом.

«О, какой ты еще молодой», — подумал про себя Нестор и, ласково пожав его руку выше локтя, поднялся и сказал:

— А что, брат Алексей, не пора ли нам вернуться домой?

— Да, пора. Пожалуй, меня давно ищут на кухне. Ну, вот Бог даст, к празднику расстанусь с ней.

Опираясь на палку, отец Нестор несколько ускоренным шагом поспешил к обители, а Алексей, идя за ним своей легкой прыгающей походкой, часто склонялся к канаве дороги и срывал цветы для букета.

Оба чернеца, стремясь к одному Христу, имели разные думы. Один смотрел на мир, как на поле горячей борьбы немногочисленных поборников святой истины и живой любви не только с неверующими или с язычниками, но и с теми опасными волками, которые ходят в овечьих шкурах. У него болит сердце не оттого, что в воскресенье был плохой сбор или что благодетель мало прислал камня на новый храм, он мучится сознанием, как разрушается мировой храм, как слабеют духовные связи любви в семье, в обществе, в государствах, как трудно крикнуть на крыше, что он услышал в уединении кельи. А другой инок, не изведав мирской жизни, уже отказался от нее и ищет удовлетворения в монастырских стенах, в строгой монашеской обстановке, в четках, в подряснике и других принадлежностях черноризцев. Но в самой душе этого юного инока ничего нет мрачного. Он так же невинно смотрит на весь мир Божий, как и те цветы, которые он по дороге срывает, тихонько припевая вечернюю песнь: «Свете тихий».

Когда они подошли к монастырю, молодой инок нагнал отца Нестора и, подавая ему цветы, сказал:

— Выбирал попахучее да покрасивее, но уж поздно: цветочки стали засыпать.

— Да, все приходит к своему концу, к долгому сну, — заметил отец Нестор, — и весь мир пришел на запад солнца.

Монастырская работа

Водном из монастырей Новгородской губернии был послушник из староверов. Родители его готовили в начетчики своего общества, но любознательный юноша Меркурий — так звали его — не оправдал их надежд. Переходя с места на место по торговым делам, он часто сталкивался с никонианами, которые и убедили его оставить свое староверство. Пробовал Меркурий склонить своих родителей последовать его примеру, но встретил от них ярое сопротивление и даже гонение за измену вере отцов и дедов.

Тут-то и вспомнились Меркурию слова Спасителя: «И всякий, кто оставит домы… отца или мать… ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную». Он решительно покинул родной дом и пришел в монастырь. На второй год своего послушания в различных работах на поле, на огороде, в кухне и в церкви Меркурий задумался:

«Для чего все это? Вот собралась кучка людей — копают, строят, хлопочут, ссорятся, мирятся… А все как-то не ладно! Не видно и цели всех этих мирских дел… Для чего я оставил своих стариков-родителей и верчусь в этом колесе многоразличных дел?»

С этими вопросами приходит он вечером в воскресенье к брату Иоанну, уважаемому человеку в монастыре за смиренную мудрость.

Брат Иоанн имел обычай заход солнца сопровождать пением. На этот раз Меркурий застал его за перепиской нот «Ныне силы небесные». Пишет и тихонько подпевает.

— Не помешаю?

— Нет. Пожалуйте! — как всегда, с улыбкой встречает брат Иоанн своего гостя.

После приветственных переговоров Меркурий скоро направил разговор на вопрос, который его мучил.

— Не все ли равно, что я копаюсь здесь, на монастырской земле, или в мире? Нас подымут рано, до четырех часов, и после спешной молитвы и чая гонят в поле. Целый день до обеда и после до восьми с половиной часов пашешь или боронишь. После ужина усталый и сонный отстоишь вечернюю молитву и в десять часов спешишь в келью спать. Трудишься много, но нет горячего увлечения делом. К чему все это?

— Вас удивляет, что здесь в монастыре, как и в мире, повторяются те же картины; что люди — везде люди. Так же выбиваются из сил для большего приобретения вещественного богатства; так же ссорятся, завидуют, тщеславятся… Но есть и разница. Вы помните, как некий человек просил Иисуса Христа разделить ему с братом наследство. Господь не захотел их делить. Ведь Он, как Бог, мог бы их разделить самым точным образом, так что не оставалось бы больше причин для распри. Однако же не делит их. И правда, что толку делить? Сегодня Он их разделит, а завтра забралась корова одного брата на хлебное поле другого — и вот опять распря и суд! Господь хочет, чтобы любовь была между братьями, тогда и делить их не надо. Андрей будет говорить: «Возьми, пожалуйста, Ваня». А Иван в ответ: «Нет, Андрюша, возьми ты, голубчик!» В мире идет дележка по законам да по заслугам, а у нас в монастыре должна быть взаимная уступка по любви. И мир, как ни делится, все правильно разделиться не может. Сколько зависти, злобы, вражды из-за разделения богатств! Другое совсем — общежительные монастыри. У нас должен царить только один закон любви, закон царский, по Писанию: возлюби ближнего твоего, как себя самого. Тогда между нами будет мир, потому что нам делиться не надо. В мире хотят жить по разуму, по науке, а мы должны жить по сердцу, по любви.

— Но отчего же и у нас зависть и ссоры и злоба? — спрашивает Меркурий.

— Да оттого же, отчего и в мире. Духовные враги общие для всех людей. Если брат вдруг по непонятной причине сердится, ведь вы знаете, что это его искушает враг Христов. Разве можете тогда ненавидеть этого брата?

Вы должны молиться, чтобы Господь отогнал от него нечистого духа. Пожалуй, негодуйте на духовного «врага», но на брата вашего не сердитесь и продолжайте его любить. Это все равно, как если бы ухаживали за больным человеком. Ведь вы любите его, а негодуете только на его болезнь и стараетесь ее изгнать.

— Да, это правда. Но скажите, брат Иоанн, неужели вы миритесь с окружающей обстановкой, и все вам здесь кажется хорошим?

— Вы еще человек молодой и видели мало. Но поверьте моей опытности, везде, куда бы вы ни пошли, найдете причины скорбеть и огорчаться. Я был в разных положениях: и богатым, и бедным, и большим начальником, и подневольным рабом, обошел кругом света, жил с разными людьми и в конце концов пришел к тому решению — надо оставаться на том месте, где терпится. Как и Господь говорит: «Не переходите из дома в дом; но если будут гнать вас в одном городе, бегите в другой». Пока живу на земле, я не надеюсь, что там, где-то в другом городе, будет лучше и спокойнее. Живу и терплю, сколько могу. Вы взгляните на братию. Чем она защищается от нападок врага? Терпением! «Терпением вашим спасайте души ваши» — вот девиз земного жителя.

Немного помолчав, брат Иоанн сказал:

— Однако вы увидите в Житиях Святых, что некоторые монастыри были истинными островами мира и любви среди передряг житейского моря. Люди не только находили телесное успокоение в гостеприимстве братии, но и душевную отраду. Вот это одна из главных целей каждого монастыря: быть гостиницей и тихим убежищем для людей, чувствующих себя странниками и пришельцами на земле. Для них можно и покопаться в огороде, и хлеб помесить на кухне, и спеть молебен на клиросе. Правда, практика жизни научает нас разглядывать странников, потому что приходят иные с худыми намерениями. Но будем и к ним снисходительны. Принимая всех без разбору, мы можем оказать гостеприимство и ангелам.

В трапезной

В столовой, или трапезной, как принято называть ее в монастырях, братия обедает. На краю стола под образами сидит игумен. По его звонку быстро меняются кушанья. Все сидят чинно, безмолвно, глаза опустивши долу: строгий игумен не любит, когда братия за столом посматривает друг на друга. У аналоя стоит брат Софроний и читает Пролог громким неторопливым голосом. Он знает, что его внятное чтение очень нравится и братии, и игумену, а потому он становился к аналою по большим праздниками или когда игумену вздумается пообедать не у себя в келье, а вместе с братией в общей столовой.

Отобедав, братия положила ложки на стол и ждет игуменского звонка, чтобы стать на молитву. Иной проголодавшийся послушник хотел бы еще поесть, но тоже спешит положить свою ложку, зная, как игумен не любит долго засиживаться за столом. Но на этот раз он сидит неподвижно и внимательно слушает чтение. А читал брат Софроний о послушнике, который не исполнил поручения своего духовного отца и тем оказал ему великое благодеяние. Случилось это так.

В один скит приходит странник и ищет на некоторое время помещения. Там был старец, который предложил пришельцу занять у него свободную келью. Странник поселился в ней и вскоре благочестивым образом жизни, поучительной проповедью и другими дарованиями привлек к себе множество посетителей. Некоторые приносили ему пищу и одежду. Узнав об этом, старец вознегодовал:

— Сколько лет здесь я пребываю в посте, и ко мне никто не ходит; а вот этот проходимец не успел сесть на чужом месте, как собрал около себя толпы почитателей! Надо его выгнать! Поди, — обращается старец к своему послушнику-келейнику, — скажи ему, чтобы он немедленно перебирался отсюда, куда хочет: нам самим нужна келья.

Послушник приходит к страннику и с низким поклоном говорит:

— Мой отец прислал меня узнать — как твое здоровье?

— Благодари за внимание отца твоего и попроси его помолиться за меня: немного нездоровится что-то…

Юный послушник прибегает к старцу.

— Ну, что? Сказал ему?

— Сказал, отче. Он обещался уйти.

Через некоторое время сердитый старец опять зовет послушника.

— Да что же он не выходит?! Поди, скажи ему, что, если он не уйдет сейчас, я сам приду и выгоню его палкой!..

Келейник старца опять приходит к страннику и с низким поклоном говорит:

— Узнав о твоей болезни, отец мой послал меня навестить тебя.

— Его святыми молитвами теперь, слава Богу, лучше, — ответил странник.

Послушник вернулся к старцу и просит его повременить до воскресенья.

Старец дождался воскресного дня, но, узнав, что странник и не думает уходить, окончательно рассердился, схватил свою палку и сам пошел выгонять его.

— Отче, подожди немного. Чтобы не было соблазна, я сбегаю посмотреть — нет ли у него народу. Нехорошо, если тебя увидят в таком гневе.

Не дожидаясь ответа, послушник побежал к страннику и говорит:

— Сам отец мой идет просить тебя зайти к нему в келью.

Услышав о таком внимании к нему, странник радостно выбежал навстречу старцу и, ничего не подозревая, издали еще кланяется ему, благодарит его за внимание к нему убогому и говорит:

— Не трудись, отец мой, я приду к тебе.

Старец оторопел от такой встречи. Гнев его сразу утих. Он догадался о проделке послушника и умилился сердцем. Откинув палку, он сам бросился к страннику и стал обнимать и целовать его.

Угостив странника в своей келье, старец зовет юного послушника.

— Ты ничего не говорил страннику, что я тебе велел?

— Прости, отче! — повалился келейник в ноги старцу.

Старец поднял его и сам поклонился ему до земли.

— Спасибо тебе, дорогой! Ты должен быть моим духовным отцом, а не я тебе: ты спас две души от великой погибели.

Только с окончанием этого поучительного примера игумен позвонил три раза, и вся братия вышла из-за стола. Пропев обычные молитвы и поклонившись в пояс игумену со словами: «Спаси Господи!», братия потянулась за ним в кельи.

Вдруг в коридоре игумен обратился к братии, окинул ее глазами и остановился на своем келейнике.

— Слышал?.. Если бы ты был умен, ты мог бы внести в нашу монастырскую жизнь много добра и мира… От тебя зависит многое.

Потупился келейник, отец Онисифор, и ничего не ответил. Братия тоже хранила гробовое молчание. Каждый отлично знал недавно случившиеся события, в которых отец Онисифор играл не последнюю роль, ежедневно докладывая игумену о монастырской жизни и освещая поступки братии собственными толкованиями.

Игумен удалился в свои покои, а некоторые из братии вернулись опять в трапезную, где обступили брата Софрония и своими вопросами вызывали его на объяснение прочитанного.

Иные соблазнялись этим примером, и у них явилось сомнение относительно обета безусловного послушания.

— Послушание, — сказал брат Софроний, — это оружие спасения; но в нашем монастыре это оружие обоюдоострое. Хорошо и душеспасительно исполнить доброе послушание своего духовного отца; но если вы искусственно или хитростью вынуждаете игумена, чтобы он дал послушание во вред или в обиду брату — это уж нехорошо! Вы знаете, к чему я говорю.

Вот вы поспорите между собой из-за какого-нибудь дела, и один из вас сейчас же бежит к игумену как бы за благословением: «Батюшка, вот брат Павел так-то и так-то делает; вы как благословите?» Вы хорошо знаете, что этого довольно для нашего батюшки, чтобы он отменил распоряжение Павла как самочинное, хотя бы он и правильно поступил. Сколько мы видели ссор на клиросе! Недавно, например, уставщик отец Алипий распорядился читать канон Богородице, а чтец Михаил захотел вдруг показать свою самостоятельность и бежит в алтарь к батюшке: «Благословите, батюшка, читать канон святому». Батюшка охотно благословляет, думая, что его прислал к нему уставщик, и что так полагается по уставу. И вот Михаил с важностью читает выпрошенный им канон, несмотря на энергичные протесты отца Алипия. Огорченный, он тоже идет к батюшке и жалуется, что его, уставщика, не слушает чтец Михаил. Батюшка с выговором к Михаилу, а тот ему в ответ: «Кого же мне слушаться, батюшка? Вас или отца Алипия? Вы сами благословили читать канон святому». Тогда батюшка с недовольным видом делает замечание отцу Алипию: «Ты, как уставщик, лучше их должен знать: аще волит настоятель, читаются и такие каноны». И вот вместо молитвы вышла распря и неприятность. Где же тут любовь? Разве таким послушанием вызывается святое благословение? Я не стану напоминать вам множество примеров, где ваше хитрое послушание или искусственно вызванное благословение дает поводы только к ябеде, к клевете, к ссоре, к обиде. Вы хорошо их и сами знаете. Так что, братия, не соблазняйтесь прочитанным мной поучением и не судите своих духовных отцов. Чаще вы сами бываете виноваты.

— Брат Софроний, — вдруг перебивает его молодой белокурый послушник с голубыми невинными глазами, — а как же нам говорят, чтобы мы отдали своему отцу игумену и душу, и тело, чтобы, не рассуждая, исполняли всякое послушание.

— Не совсем так. Отец Илья, вы недавно говорили мне, что писал преподобный Иоанн Лествичник относительно обета послушания.

Отец Илья — тихий, незлобивый инок, очень уважаемый братией за свою строгую жизнь. Между прочим, он не мылся в бане и не спал лежа, а только сидя и притом немного.

Несмотря на различные лишения и воздержания в пище, он всегда имел здоровое, розовое лицо и удивлял прилежанием в работе. Отец Илья любил читать, но особенным его уважением пользовалась книга игумена Синайской горы Иоанна Лествичника. Он мог на память привести некоторые его поучения. Так и на этот раз он тихим голосом медленно произнес:

— «Когда мы желаем вверить спасение наше иному, то прежде должны рассматривать, испытывать и искусить сего кормчего, чтобы не попасть нам вместо кормчего на простого гребца, вместо врача на больного, вместо бесстрастного на человека, обладаемого страстями, вместо…».

— Довольно, довольно! Спаси вас Господи, отец Илья! Так вот, братия, — продолжает брат Софроний, — Господь вам дал ум, чтобы могли рассудить и не увлекаться всяким ветром учения, вверив себя человеку недостойному. Если вы будете безрассудно отдавать ум и сердце первопопавшемуся человеку, то как вы избежите коварных сетей врагов Христовых? Вспомните предсказания Спасителя нашего, как придут многие обольстители и многих прельстят. Не будьте младенцами умом. Чем дальше, тем труднее наступают времена для жаждущих обрести спасение…

Брат Софроний замолчал и задумчиво поникнул головой. На его лице яснее отразилась та внутренняя борьба, которая давно таится у него в душе. Братия поняла, что много есть недосказанного в его речи, но поняла также, что брат Софроний и не может всего сказать. Все иноки, находившиеся в трапезной, низко поклонились ему со словами: «Спаси, Господи!» — и тихо стали расходиться по своим кельям.

Оставшись один, брат Софроний бросился на колени и, простирая руки к иконам, горячо повторял: «Мати Божия, спаси нас!»

Кончина старца

Рассказ сына старца

Бог удостоил меня чести послужить в предсмертной болезни Святому старцу — моему отцу, мирно почившему через десять дней мучений. Я был свидетелем многих дивных событий, о которых хочу вам рассказать.

Когда старец стал ощущать слабость, которая вроде бы не предвещала ничего рокового, он сказал:

— Близка моя кончина.

Об этих словах узнал митрополит и поспешил посетить старца. Много утешительного и назидательного сказал старец владыке, который со слезами слушал его.

В Успенском соборе я узнал, что мой отец очень плох, и поспешил в Новоспасский монастырь. И нашел его в самом плачевном состоянии, он очень тяжело стонал, так как боль, особенно в мочевом пузыре, жгла его.

Ему сделали операцию, и терзания его уменьшились. Он начал бодрее молиться. С каждым его вздохом из его уст выходили слова:

— Иисусе, Спасе сладчайший.

Даже когда он засыпал, действие сердечной молитвы в нем не умолкало. В одну ночь старец вдруг воодушевился, невидимая сила его подняла, он встал и, указывая на дверь, воскликнул:

— Вот Спаситель, вот Спаситель! К Спасителю меня!

Лицо его просияло, и он заплакал. Он пожелал приобщиться. Когда святые Дары внесли в его келью, слезы все еще лились из его глаз. По принятии святых Даров, он стал простирать руки, ему поднесли теплоту, но он головой указал на потир и, взяв его в руки, прижал к сердцу, начал его целовать и горько рыдать.

После соединения с Христом, он еще живее стал молиться и обращаясь к нам, стоящим рядом, говорил:

— Спасайтесь, спасайтесь.

Не только жители Москвы, но и соседних деревень и городов приходили к старцу на поклон, слух о его болезни распространился. В таком дивном молитвенном состоянии он пробыл почти два дня.

Потом стал слабеть, дыхание прерывалось. Прочитали отходную, и при чтении последнего стиха мирно и свято он предал свой дух Господу Богу.

В течение четырех дней толпа народа не выходила из обители, надгробное пение не умолкало, слезы любви и благодарности орошали гроб праведника.

Его хоронил митрополит. Во время отпевания он горько плакал и несколько раз при прощании целовал с благоговением десницу мужа, исполнившего закон Христов и исполненного Божественной благодати.

До вечерни не могли зарыть его могилу, потому что толпа не отпускала гроб.

Пожар

Рассказ священника

Отец архимандрит служил позднюю обедню за упокой души Старицы Божьей Евфимии Григорьевны. Вместе с четырнадцатью иеромонахами в полном облачении ее похоронили. Могилка ее находится в часовне, рядом с затворником Георгием, а с другой стороны покоится схимонах Митрофан, которого она лично знала и пользовалась его советами и наставлениями.

Чтобы ее похоронили в часовне, распорядился еще покойный батюшка, затворник Георгий, и великий Старец отец Иларион из Троекурова, где сейчас находится женская община.

Я и сам очень любил, почитал и уважал старицу. И она меня любила нежно, как сына, и берегла, как свою душу. Все мои чувства и мое сердце были всегда открыты ей. Если я сам за собой недосмотрю, она меня всегда предостережет и наставит.

По ее собственному желанию я соборовал ее святым елеем, в воскресенье, после ранней обедни исповедал ее и причастил Святых Тайн Тела и Крови Христовых. В четверг еще раз приобщил ее Святых Тайн и прочел отходную. В пятницу, за час до смерти, я был у нее, и все время она была в ясной памяти и говорила.

За четыре дня до смерти она стала очень хорошо слышать, хотя много лет была глуха. Скончалась, как только заснула. Лежала покойница в теплой комнате, но никакого запаха от нее не было, и она не распухла. Напротив, — мертвая похудела: лицо ее было чистое, приятное, светло-желтое, как восковое. Она умерла, потрудившись на этом свете 115 лет.

Удивительно то, что ее черные волосы на голове не поседели. Она с нетерпением хотела переселиться в вечность и об этом часто просила Господа Бога.

Жизнь старицы была полна чудес. Она была вроде юродивой, но не всегда, на нее это находило временами. Когда она жила в своем селе в келье, вдруг ночью случился пожар. Это было зимой.

Грянул набат. Она встала и побежала по селу босая в одном белье и, подойдя к дому, приказывает огню:

— Так, огонь, иди сюда, жги этот дом: тут живут великие грешники и нераскаянные.

Огонь повиновался ей. Из очага пожара летели горящие головни, и загорался дом, как бы далеко ни был бы от этого места. Таким образом, несколько домов она уничтожила. И все это делала без памяти. Опомнилась она в доме священника, и, когда увидела себя полураздетой, ей стало совестно за наготу: она оделась. Это правдивая история. Она сама мне рассказывала и многие подтверждали.