Правила для радикалов

Сол Алински

Правила для радикалов

1971, Нью-Йорк

Содержание

Пролог

Предмет

О целях и средствах

Пара слов о словах

Образование организатора

Коммуникация

Первые шаги

Тактика

Зарождение тактики доверенных лиц

Работа на будущее

Об авторе

Примечания

Пролог

«Где нет человека, будь человеком» – Рабби Гиллель.

«Пусть меня называют мятежником, меня это не волнует; но я должен был бы претерпеть дьявольские муки, если бы сделал из своей души продажную женщину...» – Томас Рейн.

«Чтобы мы не забыли как минимум вскользь дать признание самому первому бунтовщику: из всех наших легенд, мифов и истории (и кто знает, где заканчивается миф и начинается история — или что из них что), первый известный человеку смутьян, который взбунтовался против господствующей власти и сделал это так эффективно, что по крайней мере добыл своё собственное царство — Люцифер». – Сол Алински.

Революционная сила сегодня имеет две цели, духовную и материальную. Её молодые герои в какой-то мере напоминают идеалистически настроенных первых христиан, но при этом призывают к насилию и кричат: «Сожгите систему дотла!» Они не питают иллюзий о системе, зато немало — о пути изменения нашего мира. Именно поэтому я написал эту книгу. Она написана в отчаянии, отчасти потому, что то, что они делают и сделает, придаст смысл всему, что я и несогласные моего поколения сделали со своей жизнью.

Сейчас они авангард, и им пришлось практически всё начинать с нуля. Немногие из нас пережили геноцид Джо Маккартни в начале 1950-х, и среди них было ещё меньше тех, чьё понимание и прозрение вышло за рамки диалектического материализма ортодоксального марксизма. Моих товарищей-радикалов, кто должен был бы передать эстафету опыта и понимания новому поколению, просто не оказалось рядом. Когда молодёжь смотрела на окружающее общество, оно, по их словам, было «материалистичным, декадентским, буржуазным в своих ценностях, несостоятельным и жестоким». Стоит ли удивляться, что они полностью отвергли нас.

Нынешнее поколение отчаянно пытается найти смысл в своей жизни и в мире.

Большинство из них — представители среднего класса.

Они отвергли свои материалистические основы – хорошо оплачиваемую работу, загородный дом, машину, членство в загородном клубе, путешествие первым классом, положение, безопасность и всё, что означало успех для их родителей. У них всё это было.

Они видели, как это всё привело их родителей к успокоительным, алкоголю, к долго тянущимся бракам или разводам, гипертонии, язвам, отчаянью и разочарованию в «хорошей жизни».

Они видят почти невероятную глупость нашего политического руководства. В прошлом к политическим лидерам, в диапазоне от мэра до губернатора и заканчивая Белым Домом, относились с уважением и почти благоговением; сегодня на них смотрят с презрением.

Это отрицательное отношение сейчас распространяется на все институты, от полиции и судов до самой «системы» как таковой.

Мы живём в мире средств массовой коммуникации, которые ежедневно выявляют врождённое лицемерие общества, его противоречия и явную несостоятельность почти любой стороны нашей общественно-политической жизни.

Молодые люди видели, как их «активное» общедемократическое участие превращается в свою противоположность — нигилистические подрывы и убийства.

Политические панацеи прошлого, такие как революции в России и Китае, стали таким же старым хламом, но под другим названием. Поиск свободы, похоже, не имеет никакой дороги или пункта назначения.

На молодёжь обрушивается шквал информации и фактов настолько ошеломляющих, что мир стал казаться им полным бедламом, который заставляет их кружиться в безумии, ища то, что человек всегда искал с начала времён — жизненный путь, имеющий какое-то значение или смысл.

Образ жизни означает определённую степень порядка там, где вещи имеют некоторую взаимосвязь и могут быть собраны в систему, которая обеспечит как минимум некоторыми сведениями, что такое жизнь.

Люди всегда жаждали и искали наставления, создавая религии, изобретая политические философии, создавая научные системы, подобные Ньютоновской, или формулируя различного рода идеологии.

Это то, что стоит за распространённым клише «собрать пазл», — несмотря на осознание того, что все ценности и факторы относительны, текучи и изменчивы, и что «собрать пазл» будет возможно только относительно.

Составляющие будут смещаться и перемещаться вместе, точно так же, как изменяющийся узор во вращающемся калейдоскопе.

В прошлом «мир», будь то в физическом или интеллектуальном плане, был намного меньше, проще и намного упорядоченнее. Это внушало доверие. Сегодня всё настолько сложно, что становиться непостижимым. Какой смысл в том, что люди ходят по Луне, в то время как другие стоят в очередях за пособием или во Вьетнаме убивают и умирают за коррумпированную диктатуру во имя свободы?

Это те времена, когда человек держит в руках возвышенное, пока он по пояс в грязи безумия.

Правящие круги во многих отношениях столь же склонны к самоубийству, как и некоторые крайне левые, за исключением того, что они бесконечно более разрушительны, чем крайне левые. Результатом безнадёжности и отчаяния является омертвелость. Над нацией нависло ощущение смерти.

Сегодняшнее поколение сталкивается со всем этим и говорит: «Я не хочу потратить свою жизнь так, как моя семья и их друзья. Я хочу что-то делать, создавать, быть самим собой, „заниматься своим делом“, жить.

Старшее поколение не понимает и не желает. Я не хочу быть просто частью данных, которые вводятся в компьютер, или статистикой в опросе общественного мнения, просто избирателем с кредитной карточкой». Мир молодым кажется безумным и разваливающимся на части.

Но, с другой стороны, среди старшего поколения есть те, кто находится в не меньшей растерянности. И если они не столь громки и сознательны, то это может быть потому, что они могут убежать в прошлое, когда мир был проще.

Они могут по прежнему держаться за старые ценности в простой надежде, что всё как-то наладится, так или иначе. Что молодое поколение «исправится» с течением времени.

Не в состоянии смириться с миром таким, какой он есть, они отступают при любом конфликте с молодыми, прикрываясь раздражающей, избитой фразой: «Когда станешь старше — поймёшь».

Интересна их реакция, если какой-то молодой человек им ответил бы: «Когда ты станешь моложе, чего никогда, конечно же, не будет, тогда ты поймёшь, так что, конечно, ты никогда не поймёшь».

Те представители старшего поколения, которые заявляют о желании понять, говорят: «Когда я разговариваю с моими детьми или их друзьями, я говорю им: „Послушайте, я верю, что то, что вы хотите сказать мне, важно, и я уважаю это.

Вы называете меня скучным и говорите, что „Я не согласен с этим“, или „Я не знаю, где это“, или „Я не знаю, где это место“, и как бы вы там не выражались. Что же, я соглашусь с вами. Итак, предположим, вы это сказали. И что вы хотите?

Что вы имеете в виду, когда говорите: „Я хочу заняться своим делом“. Что, чёрт побери, это ваше дело? Вы говорите, что хотите сделать мир лучше. Например? И не говорите мне о мире, любви и тому подобной чепухе, потому что люди есть люди, как вы узнаете, когда станете старше... Простите, я не хотел ничего говорить о „когда вы станете старше“. Я действительно уважаю то, что вы хотите сказать.

Почему вы не отвечаете мне? Вы знаете, чего вы хотите? Знаете ли вы, о чём говорите? Почему мы не можем договориться?»

И это то, что мы называем разрывом между поколениями.

Нынешнее хочет того, что всегда хотели все поколения — смысла, ощущение того, что такое мир и жизнь, возможность стремиться к какому-то порядку.

Если бы молодёжь сейчас писала бы нашу Декларацию Независимости, они бы начали так: «Когда в ходе бесчеловечных событий...», — и их обвинительный акт простирался бы от Вьетнама до наших чёрных, мексиканских и пуэрториканских гетто, рабочих мигрантов, до Аппалачи, до мировых ненависти, невежества и болезней.

Такой обвинительный акт подчеркнул бы нелепость человеческих дел, тоску и пустоту, пугающее одиночество, которые приходит от незнания, есть ли какой-то смысл в нашей жизни.

Когда они говорят о ценностях, они спрашивают о причине. Они ищут ответ, хотя бы на время, на самый главный вопрос человека: «Зачем я здесь?»

Молодёжь по-разному реагирует на хаотичный мир. Некоторые паникуют и бегут, логически обосновывая, что система всё равно рухнет от собственной гнили и коррупции, и поэтому они отступают. Становятся хиппи или йиппи, принимают наркотики, пытаются создать коммуны, делают что угодно, лишь бы сбежать.

Другие шли на бессмысленные, заведомо проигрышные конфронтации, чтобы подкрепить свои рассуждения и сказать: «Ну, мы же пытались и внесли свой вклад», — а потом тоже сдавались.

Другие, больные чувством вины и не знающие, куда обратиться и что делать, впадали в бешенство. Это были и «Синоптики», и им подобные: они пошли на грандиозный побег — самоубийство.

Им мне нечего сказать или дать, кроме жалости, а в некоторых случаях презрения, к тем, кто оставляет своих погибших товарищей и уезжает в Алжир или в другие места.

То, что я хочу сказать в этой книге, — это не высокомерие непрошенных советов. Это опыт и советы, о которых так много молодых людей спрашивали меня в сотнях кампусов по всей Америке. Она предназначена для тех молодых радикалов, которые привержены борьбе, привержены жизни.

Помните, что мы говорим о революции, а не об откровении; вы можете промахнуться мимо цели, стреляя как слишком высоко, так и слишком низко.

Во-первых, правил для революций не существует, как не существует правил для любви или для счастья, но есть правила для радикалов, которые хотят изменить свой мир. Есть определённые ключевые идеи в человеческой политике, которые действуют независимо от места и времени.

Знание этих правил — это основа для прагматической атаки на систему. Эти правила определяют разницу между радикалом-реалистом и краснобаем, который использует заезженные слова и лозунги, называя полицию «свиньями» или «белыми фашистами-расистами», или «ублюдками», и настолько стереотипизируя себя, что другие реагируют на это, говоря: «О, он один из этих», — а затем быстро завязывают рот узелком.

Неспособность многих наших молодых активистов понять искусство общения привела к губительным последствиям.

Даже простое понимание той основной идеи, что человеку стоит налаживать общение в рамках опыта своей аудитории, — и проявлять полное уважение к ценностям другого, — исключило бы нападки на американский флаг.

Ответственный организатор должен был знать, что именно правящие круги предали флаг, в то время как сам флаг остаётся славным символом надежд и устремлений Америки, и он бы донёс это послание до своей аудитории.

На другом уровне общения необходим юмор, так как через юмор принимается многое, что было бы отвергнуто при серьёзном изложении.

Это грустное и одинокое поколение. Оно слишком мало смеётся, и это тоже трагедия.

Для настоящего радикала делать «своё дело» — это делать общее дело, для людей и с людьми.

В мире, где всё так взаимосвязанно, что человек чувствует себя беспомощным, не зная, за что и как ухватиться и действовать, приходит пораженческое настроение. В течение многих лет существовали люди, которые находили общество слишком подавляющим и уходили в себя, концентрируясь на «собственных делах». Как правило, мы их помещали в психушки и ставили диагноз шизофрения.

Если настоящий радикал находит, что длинные волосы создают психологический барьер для общения и организации, он стрижёт волосы.

Если бы я занимался организацией в ортодоксальной еврейской общине, я бы не стал ходить туда, поедая бутерброд с ветчиной, разве что если бы хотел, чтобы меня отвергли, чтобы у меня было оправдание в неудаче.

Моё «дело», если я хочу организовать, — это тесное общение с людьми в сообществе.

При недостатке коммуникации я молчу. На протяжении всей истории молчание рассматривалось как согласие, — в данном случае согласие с системой.

Как организатор я отталкиваюсь от того, что мир такой, какой он есть, а не такой, каким я его хотел бы видеть.

То, что мы принимаем мир таким, какой он есть, ни в коем случае не ослабляет нашего желания изменить его так, каким он должен быть по нашему мнению, — нужно начать с того, каков мир сейчас, если мы собираемся изменить его так, каким он должен быть по нашему разумению.

Это означает работу в системе.

Есть ещё одна причина для работы внутри системы. Достоевский говорил, что сделать новый шаг, произнести новое слово — вот чего люди боятся больше всего.

Любому революционному изменению должна предшествовать пассивная, позитивная, не бросающая вызов позиция к переменам среди масс нашего народа.

Они должны чувствовать себя настолько разочарованными, побеждёнными, потерянными, лишёнными будущего в господствующей системе, что готовы отпустить прошлое и рискнуть в будущем.

Это принятие — и есть преобразование необходимое для любой революции.

Для осуществления этой реформы требуется, чтобы организатор работал внутри системы, не только среди среднего класса, но и тех 40% американских семей, — сейчас суммарно более семи миллионов человек — чьи доходы варьируют от 5 до 10 тысяч долларов в год.

От них нельзя отмахнуться, навесив на них ярлык «рабочий» или «консерватор».

Они не будут оставаться относительно пассивными и немного вызывающими.

Если мы потерпим неудачу в общении с ними, если мы не будем поощрять их к заключению союзов с нами, они пойдут в правые. Может быть, они перейду туда в любом случае, но давайте не дадим этому случиться по умолчанию.

Наша молодёжь нетерпелива в вопросе подготовки, которая необходима для целенаправленной деятельности.

Эффективной организации мешает желание моментальных и кардинальных перемен, или, как я сказал несколько раньше, требование откровения, а не революции.

Это то, что мы видим при написании пьесы. В первом действии вводятся персонажи и сюжет, во втором акте сюжет и характеры развиваются, так как пьеса стремиться удержать внимание зрителя.

В заключительном акте добро и зло вступают в драматическое противостояние и разрешаются. Нынешнее поколение хочет перейти сразу к третьему акту, минуя первые два, и в этом случае пьесы не будет, ничего, кроме конфликта ради конфликта — вспышка и возврат во тьму.

Чтобы создать мощную организацию, требуется время. Это скучно, но так устроена игра — если вы хотите играть, а не просто кричать: «Судью на мыло».

Какая есть альтернатива работе «внутри» системы? Беспорядочный риторический мусор о: «Сожгите систему дотла!». Йиппи кричат «Сделай это», — или: «Делай своё дело». Что ещё? Бомбы? Снайперские винтовки? Молчание, когда убивают полицейских, и крик «фашистские свиньи-убийцы», когда убивают других? Нападение на и провокация полицейских? Публичное самоубийство? «Сила исходит из дула пистолета!» — абсурдный призыв, когда всё оружие у другой стороны.

Ленин был прагматиком; когда он возвратился в Петроград из изгнания, он сказал, что большевики стоят за получение власти через выборы. Но могут передумать после того, как получат оружие!

Воинственные высказывания? Фонтан из цитат Мао, Кастро, Че Гевары, которые так же уместны для нашего высокотехнологичного, компьютеризированного, кибернетического, ядерного, масс-медийного общества, как карета на взлётно-посадочной полосе?

Позвольте во имя радикального прагматизма напомнить, что в нашей системе со всеми её репрессиями мы всё еще можем высказывать и осуждать администрацию, атаковать её политику и работать над создание оппозиционной политической базы.

Правда, есть преследование со стороны государства, но всё же есть относительная свобода борьбы. Я могу нападать на своё правительство, пытаясь организовать его смену. Это больше, чем я мог бы сделать в Москве, Пекине или Гаване. Вспомните реакцию Красной Гвардии на «культурную революцию» и судьбу студентов китайских колледжей.

Всего несколько случаев жестокости, взрывов и перестрелок в зале суда, с которыми мы столкнулись, привели бы к масштабным чисткам и массовым казням в России, Китае, или Кубе. [Речь ещё об эпохе СССР.] Но давайте смотреть на это с некоторой дистанции.

Мы начнём с системы, потому что нет другого места для начала, кроме политического безумия. Для тех из нас, кто хочет революционных перемен, важно понять, что революции необходим процесс реформации. Предполагать, что политическая революция может выжить без помощи народного преобразования, значит просить от политики невозможного.

Человек не любит выходить из зоны комфорта и привычного опыта; ему нужен мост, чтобы прейти от старого опыта к новому. Революционный организатор должен встряхнуть господствующие модели их жизни, — растревожить, вызывать разочарование, недовольство нынешними ценностями и если не страсть к переменам, то хотя бы пассивный, позитивный, не бросающий им вызов климат.

«Революция была совершена до начала войны, — сказал Джон Адамс. — Революция была в сердцах и умах людей... Это радикальное изменение в принципах, мнениях, чувствах и привязанностях народа было настоящей американской революцией». Революция без предшествующего преобразования потерпит крах или станет тотальной тиранией.

Реформация означает, что массы нашего народа достигли точки разочарования в прежних путях и ценностях. Они не знают, что будет работать, но они знают, что существующая система бессмысленна, разочаровывающа и безнадёжна. Они не будут выступать за перемены, но и не будут против тех, кто их осуществляет. Тогда настанет время для революции.

Те, кто по какому-либо стечению обстоятельств одобряют контрреформацию, становятся невольными союзниками крайне правых.

Часть крайне левых зашла так далеко в политическом круге, что теперь почти неотличимы от крайне правых. Это напоминает мне время, когда Гитлера, новичка на политической сцене, оправдывали за его действия «гуманитаристикой», на основании неприятия отцом и детской травмы.

Когда есть люди, поддерживающие убийство сенатора Роберта Кеннеди или Тейта, или похищение и убийство в зале суда в округе Марин, или убийство и взрыв в университете Висконсина как «революционный акт», это значит, что мы имеем дело с людьми, которые просто скрывают свой психоз под политической маской.

Массы людей в ужасе отходят и говорят: «Наш подход плох, и мы были готовы изменить его, но, конечно, не ради убийственного безумия — как бы ни обстояли дела сейчас, они лучше этого». Так они начинают поворачивать назад. Они регрессируют к принятию грядущих массовых репрессий ради «закона и порядка».

В разгар атаки газом и насилия со стороны полиции Чикаго и национальной гвардии в 1968 году на съезде Демократической партии многие студенты спрашивали меня: «Вы по-прежнему верите, что мы должны пытаться работать внутри нашей системы?»

Это студенты, которые были с Юджином Маккартни в Нью-Гемпшире и следовали за ним по всей стране. Некоторые были вместе с Робертом Кеннеди, когда он был убит в Лос-Анжелесе. Многие слёзы, пролитые в Чикаго, были не от газа. «Мистер Алински, мы боролись в одном праймеризе за другим, и люди проголосовали против Вьетнама. Посмотрите на этот съезд. Они не обращают никакого внимания на голосование. Посмотрите на свою армию и полицию. Вы всё ещё хотите, чтобы мы работали в системе?»

Мне было больно видеть, как американская армия с примкнутыми штыками наступает на американских мальчиков и девушек. Но ответ, который я дал молодым радикалам, показался мне единственно правильным: «Сделайте одну из трёх вещей. Либо найдите стену плача и пожалейте себя. Либо сойдите с ума и начните взрывать бомбы, но это только качнёт людей в право. Либо выучите урок. Идите домой, организуйтесь, наращивайте мощь, и на следующем съезде вы будете делегатами».

Помните: как только вы организуете людей вокруг чего-то столь же признанного, как загрязнение окружающей среды, организованные люди придут в движение. Отсюда короткий и естественный шаг к политическому загрязнению и загрязнению в Пентагоне.

Недостаточно просто избрать своих кандидатов. Вы должны сохранять давление на них. Радикалы должны помнить ответ Франклина Д. Рузвельта делегации реформаторов: «Хорошо, вы меня убедили. Теперь идите и надавите на меня!» Действия происходят от поддержания накала. Ни один политик не сможет усидеть на горячей теме, если вы её раскалите докрасна.

В отношении Вьетнама я хотел бы видеть нашу нацию первой, кто в истории человечества публично заявит: «Мы были не правы! То, что мы сделали — ужасно.

Мы вошли и продолжали лезть всё глубже и глубже, и на каждом этапе придумывали новые причины, чтобы остаться. Мы заплатили полцены за это в 44000 американских смертей.

Мы никогда не сможем ничего сделать, чтобы загладить вину перед Индокитаем или перед нашим собственным народом, но мы пытаемся. Мы верим, что наш мир достигнет совершеннолетия, так что отказ от детской гордости и тщеславия больше не является признаком слабости или поражения — признать, что мы были не правы».

Такое признание перевернуло бы политические концепции всех стран и открыло бы дверь в новый международный порядок. Эта наша альтернатива Вьетнаму, всё остальное — самодельное лоскутное одеяло. Если это случится, Вьетнам, может, даже в какой-то степени будет стоить этого.

Последнее слово о нашей системе. Идея демократии проистекает из идей свободы, равенства, власти большинства через свободные выборы, защиты прав меньшинств и свободы исповедовать различные взгляды в религии, экономике, политике, а не в полной приверженности государству. Дух демократии — это идея важности и ценности личности и вера в такой мир, где человек может реализовать по максимуму свои возможности.

Большие опасности всегда сопровождают большие возможности. Шанс разрушения всегда сокрыт в акте созидания. Таким образом, величайший враг свободы личности является сам человек.

Изначально слабой как и сильной стороной идеала демократии были люди. Народ не может быть свободным, если не готов пожертвовать некоторыми своими интересами, чтобы гарантировать свободу других. Цена демократии — постоянное стремление всех людей ко всеобщему благу.

Сто тридцать пять лет назад Токвиль серьёзно предупреждал, что если отдельные граждане не будут регулярно участвовать в управлении собой, то самоуправление канет в небытие. Участие граждан — это движущая сила и дух в обществе, основанном на волюнтаризме.

«Однако не следует забывать, что наиболее опасно закрепощать людей именно в мелочах. Со своей стороны я был бы склонен считать, что свобода менее необходима в больших делах, чем в мелочах, если бы я был уверен, что одно можно отделить от другого.

Необходимость подчиняться в мелких делах ощущается каждодневно всеми без исключения гражданами. Она не приводит их в отчаяние, однако постоянно стесняет и заставляет то и дело отказываться от проявления своей воли.

Она заглушает их рассудок и возмущает душу, в то время как послушание, необходимое лишь в наиболее сложных, но редких случаях, приводит к рабству далеко не всегда, да и не всех.

Бесполезно предоставлять тем самым гражданам, которых вы сделали столь зависимыми от центральной власти, возможность время от времени выбирать представителей этой власти: этот обычай, столь важный, но столь редкий и кратковременный, при котором граждане реализуют свободу выбора, не спасает их от дальнейшей деградации, когда они утрачивают способность чувствовать и действовать самостоятельно, постепенно утрачивая своё человеческое достоинство». — Алексис де Токвиль.

Нас здесь интересуют не люди, которые исповедуют демократическую веру, а жаждут тёмную безопасность зависимости, где они могут быть избавлены от бремени принятия решений. Не желая расти или не способные к этому, они хотят оставаться детьми, о которых заботятся другие. Тех, кто готовы к этому, следует поощрять к росту. В отношении остальных вина лежит не на системе, а на них самих.

Здесь мы сильно обеспокоены огромной массой наших людей, которые из-за отсутствия интереса или возможностей, или того и другого не участвуют в бесконечных гражданских обязанностях и смиряются с жизнью, определяемой другими. Потерять свою «идентичность» как гражданина демократии — это ни что иное, как шаг к потере собственного «Я». Люди реагируют на это разочарованием и бездействием. Отрыв от рутинных повседневных функций гражданства — это сердечная боль в демократии.

Тяжела ситуация, когда люди отказываются от своего гражданства, или когда житель большого города желает принять участие в жизни общества, но не имеет средств. Этот гражданин всё глубже погружается в равнодушие и безликость. В результате он становится зависимым от государственной власти, и наступает состояние гражданского склероза.

Время от времени у наших ворот появляются враги; но всегда был и внутренний враг — это скрытая и злокачественная инерция, которая предсказывает более верное разрушение нашей жизни и будущего, чем любая атомная бомба. Не может быть более мрачной и разрушительной трагедии, чем смерть веры человека в себя и в свою силу управлять своим будущем.

Я приветствую нынешнее поколение. Держитесь за одну из самых ценных частей вашей молодости — смех — и не теряйте его, как, похоже, сделали многие из вас, он вам нужен. Вместе мы сможем найти кое-что из того, что искали, — смех, красоту, любовь и возможность созидать.

Сол Алински.

Предмет

«Жизнь человека на земле не есть ли служба воинская...» — Иов, 7 глава, стих 1.

Изложенное далее предназначено тем, кто хочет изменить мир, какой он есть, и сделать таким, каким они хотят его видеть. «Государь» был написан Макиавелли для имущих о том, как им удержать власть. «Правила для радикалов» написаны для неимущих о том, как её получить.

В этой книге нас интересует, как создать общественные движения, чтобы взять власть и отдать её людям; воплотить демократическую мечту о равенстве, справедливости, мире, кооперации, равных и полных правах на образование, полную и эффективную занятость населения, здравоохранение; и создание условий, в которых у человека будет шанс жить по принципам, которые наделяют его жизнь смыслом.

Мы говорим о народном политическом движении, которое сделает мир местом, где все мужчины и женщины стоят, расправив плечи, следуя духу кредо Гражданской войны в Испании: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях». Это означает революцию.

Значимые исторические изменения произошли в результате революций.

Некоторые считают, что не революция, а эволюция приносит перемены, — но про эволюцию говорят лишь те, кто не участвовали в ней, чтобы обозначить некую цепочку революций, сложившихся в некую значимую социальную перемену.

В этой книге я предлагаю определённые общие замечания, предложения и концепции механизмов общественных движений и различных этапов в цикле действия и реакции в революции.

Эта книга не идеологическая, по крайней мере, пока аргументы о том, что изменение предпочтительнее статус-кво, не считаются идеологией; разные люди в разных местах, разных ситуациях и в разные времена создают собственные варианты решения и символы своего спасения для того времени.

В этой книге никто не отыщет панацею или догматы; я не переношу и боюсь догм. Я знаю, что любую революцию должна подхлёстывать идеология.

То, что в пылу конфликтов эти идеологии зачастую перековывают в монолитные догматы, которые заявляют об обладании единственным правом на правду и ключами к райский жизни, — это трагедия.

Догматы — враг человеческой свободы. За ними нужно следить и их нужно страшиться на каждом повороте и зигзаге революционного движения.

Человеческий дух сияет тем крошечным огоньком, который даёт сомнение в своей правоте, а те, кто считают без тени сомнения, что правота принадлежит им, внутри черны и делают мир вокруг чернее жестокостью, болью и несправедливостью.

Те, кто возносят на пьедестал бедных или неимущих, виновны не меньше догматистов и столь же опасны.

Дабы уменьшить опасность идеологии выродиться в догмат и чтобы защитить свободный, открытый, ищущий и творческий ум человека, а также освободить дорогу изменениям, ни одной идеологии не нужна формулировка более точная, чем сказанное отцами-основателями Америки: «Для общего блага».

Нильс Бор, великий ядерный физик, выразил достойную уважения цивилизованную точку зрения на догматизм: «Каждое моё предложение стоит рассматривать как вопрос, а не утверждение».

Я утверждаю, что надежды человека лежат в принятии великого закона изменения; что общее понимание принципов изменения даст ключи к рациональным действиям и осознание реалистичных отношений цели и средств, и как одно определяет другое.

Я надеюсь, что эта книга поможет образованию радикалов нашего времени и переходу горячных, эмоциональных, импульсивных страстей, бесплодных и не приносящих удовлетворения, в просчитанные, нацеленные и эффективные предприятия.

Примером неразвитой политической чуткости многих так называемых сегодня радикалов служит данный эпизод суда над Чикагской семёркой.

За выходные около ста пятидесяти адвокатов со всех концов страны собрались в Чикаго на пикет у здания суда в качестве протеста против решения судьи Хоффмана об аресте четырёх адвокатов.

Делегация, которую поддерживали тринадцать человек с юридического факультета Гарвардского университета, и к тому же включавшая ещё ряд профессоров, как независимая сторона предоставила документы в их защиту, где действия судьи Хоффмана назывались «насмешкой над правосудием, угрозой уничтожения уверенности американцев в судебном процессе как таковом…»

К десяти часам озлобленные адвокаты начали маршировать вокруг здания суда, где к ним присоединились сотни студентов-радикалов, несколько человек из партии «Чёрных пантер» и ещё сотня или больше миротворцев из полиции Чикаго.

Время подошло к полудню, когда примерно сорок адвокатов-пикетёров внесли свои таблички в здание суда, несмотря на размещённое на стеклянной двери у входа и подписанное судьёй Кэмпбеллом объявление не пускать в него такие демонстрации.

Не успели адвокаты и войти, сам судья Кэмпбелл спустился ко входу в своей чёрной мантии в компании главы ведомственной охраны суда, стенографиста и своего помощника в суде.

Окружённый озлобленными адвокатами, которых тоже окружало кольцо полицейских и федералов, судья прямо там начал судебное разбирательство. Он огласил, что если пикетёры немедленно не покинут здание, он привлечёт их к ответственности за неуважение суда.

Теперь, предупредил он, деяние безусловно происходило в присутствии Суда, а значит, влекло дисциплинарное взыскание.

Однако не успел он закончить своё объявление, голос из толпы прокричал: «Пошёл в зад, Кэмпбелл».

После натянутой паузы, после которой толпа возликовала, а полиция пришла в заметное напряжение, сам судья Кэмпбелл удалился. Далее и адвокаты покинули здание и присоединились к пикетирующим на тротуаре. — Джейсон Эпштейн, «Дело о большом заговоре», Random House, 1970.

Пикетирующие адвокаты выбросили на ветер замечательную возможность создать прецедент на государственном уровне.

Грубо говоря, должно было быть два варианта действий, каждый позволял навязывать судье своё и не дать всему этим и кончиться: кто-то из адвокатов мог выйти к судье после того, как голос сказал: «Пошёл в зад, Кэмпбелл», — сказал бы, что присутствующие адвокаты против личных нападок, но они никуда не уйдут; или все адвокаты могли единодушно декламировать: «Пошёл в зад, Кэмпбелл!» Они не сделали ни того, ни другого; вместо этого они просто дали инициативе ускользнуть от них к судье и не достигли этим ничего.

Радикалам нужно стоять твёрдо, адаптируясь при этом к изменяющимся политическим условиям, и быть чуткими к процессу действия и реакции в целом, чтобы их же планы не завели их в ловушку и не направили по пути, который они не выбирали. Проще говоря, радикалам нужно держать контроль над текущими событиями.

Здесь я собираюсь привести ряд фактов и общих концепций изменения, шаг навстречу науке революции.

Все общества настроены против идей и трудов, которые угрожают статус-кво тех, кто правит, и наказывают за их создание.

Не сложно теперь понять, почему в литературе общества имущих практически лежит непаханая целина там, где должны быть труды о социальных преобразованиях.

Как только отгремела Революция в Америке, мы почти ничего уже не находим помимо права революции, заложенного в Декларации независимости как фундаментального права; семьдесят три года спустя — краткого эссе Торо «Про обязанность не покоряться власти»; за ним следует заново утверждённое Линкольном в 1861 г. Право на революцию (см. прим. 1).

Святость революции превозносится в бурных красках, — то есть революций прошлого.

Наша готовность даровать революции священные права растёт и усиливается с ходом времени.

Чем старше революция, чем больше она уходит в прошлое, тем более священной она становится.

Не считая небольшого комментария Торо, наше общество даёт нам не так много советов, предложений, как взрастить социальную перемену.

С другой стороны, Имущие нескончаемым потоком создают литературу о том, почему следует держать статус-кво.

Религиозные, экономические, социальные, политические и юридические трактаты без конца нападают на революционные идеи и попытки к изменению как аморальные, ошибочные и идущие против Бога, страны и матери.

Эти успокоительные в виде литературы от статус-кво включают угрозу о том, что, раз все эти движения непатриотичны, подрывают устои, рождаются в преисподней и все какие-то змеиные в их крадущейся вероломности, поддерживающих их ждёт суровое наказание.

Все великие революции, включая Христианство, различные реформации, демократию, капитализм и социализм, были «награждены» такими эпитетами во времена своего рождения.

С точки зрения статус-кво, заботящегося о своём образе в глазах общественности, только у революции нет образа, но лишь тёмная, грозная тень грядущего, которую она отбрасывает.

Неимущие этого мира, которых захлёстывает турбулентность сегодня, в отчаянном поиске трудов о революции могут найти их лишь у коммунистов — красных и жёлтых. Там можно прочесть о тактиках, манёврах, стратегии и принципах предприятия по созданию революций.

Оттого, что в этой литературе все идеи накрепко ввинчены в язык коммунизма, революция кажется синонимом коммунизма (см. прим. 2).

В «схватках» их революционного запала неимущие жадно тянутся к нам на первых шагах от состояния голодного истощения к состоянию хотя бы терпимому, и мы отвечаем непонятным, неубедительным и бессмысленным набором абстракций про свободу, мораль, равенство и опасность стать интеллектуальным рабом идеологии коммунизма!

Сопутствуют им бескорыстные подачки, завязанные ленточками моральных принципов и «свободы», а на них висит ценник — неумелая верность нашим политическим принципам.

С приходом революций в России и Китае мы внезапно претерпели моральный перелом и озаботились благополучием наших братьев по ту сторону земного шара.

Революция неимущих умеет вызывать моральные откровения в имущих.

Революция неимущих также наводит паранойяльный страх; поэтому теперь мы обнаруживаем, что каждое прогнившее и скорое на репрессии правительство мира вокруг говорит нам: «Дайте нам деньги и солдат, или случится революция, а новые лидеры станут вашими врагами».

В страхе революции и принимая статус-кво, мы позволили коммунистам сделать нимб революции за справедливость для неимущих своим по умолчанию.

Мы только усугубили ситуацию, приняв как данность, что везде статус-кво необходимо оберегать и поддерживать по отношению к революции.

Сегодня революция стала синонимом коммунизма, в то время как капитализм — синонимом стабильности.

Мы порой принимаем революцию, если уверены, что она пойдёт на нашей стороне, да и то лишь тогда, когда мы понимаем, что она неизбежна. Революции вызывают у нас отвращение.

Мы позволили случиться самоубийственному сценарию, в котором коммунизм и революция стали целым.

Эта книга посвящена разделению этого политического атома, разрыву между коммунизмом и революцией, которые даны вместе по определению.

Если бы неимущие мира поняли и приняли мысль, что революция не обязательно значит ненависть и войну со стороны США, холодную или нет, это само по себе было бы великой революцией в мировой политике и будущем человечества.

Это одна из главных причин, заставивших меня карманную книгу революционера отливать не со слепка коммунизма или капитализма, а в форме, которая послужит инструкцией неимущим независимо от цвета их кожи или политических взглядов.

Здесь я собираюсь предложить организацию, с которой приходит сила: как получить её и как использовать.

Я считаю: если сила не используется, чтобы достойнее распределять жизненные ресурсы для каждого человека, это знамение конца революции и начала контрреволюции.

Революция всегда прокладывала путь копьём идеологии в той же степени, в какой статус-кво идеологией покрывал свой щит. Ничто в жизни не лишено предубеждения.

Не бывает холодной объективности. Революционная идеология не втиснута в определённую формулу. Это ряд общих принципов, берущий начало в сказанном Линкольном 19 мая 1856 года: «Не обманывайтесь. Революции не идут вспять».

Идеология изменения

Это поднимает вопрос: а какова моя идеология, если она есть? Какую идеологию может иметь организатор, работающий на благо свободного общества, и может ли? Предпосылкой идеологии является обладание фундаментальной истиной.

Например, марксистом человек становится с помощью главной своей правды: что всё зло — от эксплуатации пролетариата капиталистами.

Отсюда он логично доходит до революции, чтобы положить капитализму конец, затем — до третьего этапа реорганизации в новый общественный порядок, то есть диктатуру пролетариата, и наконец последнего этапа — политического рая коммунизма.

Христианином человека также делает главная правда: божественная природа Христа и тройственность Бога. Из этих «главных правд» шаг за шагом проистекает идеология.

Организатор, который работает в открытом обществе и во благо его, встаёт перед идеологической дилеммой.

Для начала, у него нет предопределённой истины — истина для него относительна и может меняться; всё для него относительно и меняется. Он буквально политический релятивист.

Он верит позднему высказыванию судьи Лернеда Хенда, что «свободного человека отличает та вечно зудящая внутренняя неопределённость в том, прав он или нет».

Последствием становится его вечная охота за причинами человеческого несчастья и общими принципами, которые помогут отыскать логику в нелогичном мире людей.

Ему нужно непрерывно исследовать жизнь, свою в том числе, чтобы понять, в чём же суть, и ему нужно проверять и атаковать свои находки. Непочтение, которое присуще сомнению, — необходимость. Любопытство становится жгучим. Нет слова более частого в его лексиконе, чем «почему» (см. прим. 3).

Значит ли это, что организатор свободного общества в свободном обществе вечно потерян? Нет, я думаю, что его чутьё и чувство направления куда точнее, чем у организаторов от закрытого общества с окостенелой идеологией.

Во-первых, организатор свободного общества в свободном полёте, гибок, подвижен и не сидит на месте в обществе, которое и само пребывает в постоянном изменении.

Насколько он свободен от оков догматов, настолько способен и отвечать реальности крайне широкого спектра ситуаций, предоставленных в нашем обществе.

У него остаётся одно убеждение — вера, что если у человека есть сила действовать, то в перспективе, чаще всего он примет верные решения.

Альтернативой станет правление элиты — диктатура или какая-то из форм политической аристократии.

Я не забочусь о том, стоит ли эту веру в людях считать той же «главной правдой» и противоречием сказанному ранее, потому что жизнь — это история противоречий.

Обладая верой в людей, радикал должен организовать их, чтобы у них были сила и возможность встретить каждый непредвиденный будущий кризис на вечном пути к принципам равенства, справедливости, свободы, мира и великой ценности жизни человека, и всем выдвинутым иудаизмом с христианством, а также политической традицией демократии правам и ценностям.

Демократия не конечное, а лучшее средство достижения этих принципов. Я живу с этим кредо и, если нужно, умру.

Базовым требованием к пониманию политики изменения является осознание мира таким, какой он есть.

Нужно работать вместе с ним на его условиях, если мы хотим изменить его так, как нам этого хочется.

Сначала нужно увидеть мир таким, какой он есть, а не каким хотелось бы его увидеть.

Нужно увидеть мир, как это сделали все политические реалисты, в виде «того, что люди делают, а не что им следовало бы делать», как это выразили Макиавелли и не только.

Трудно принять простой факт, что начинать нужно с того, что имеешь, что нужно вырваться из паутины иллюзий, которой ты отделил себя от мира.

Большинство из нас видит мир не реальным, а каким мы хотели бы его видеть.

Каждый вечер на телевидении программы одна за другой показывают желаемый мир, где всегда побеждает добро, — до тех пор, пока поздним вечером не начинается блок, внезапно погружающий нас в реальный мир (см. прим. 4).

Политические реалисты видят мир, какой он есть: ареной для власть имущих политиков, движимых в основном сиюминутными личными интересами, какими они их видят, где понимают под моралью риторические постулаты того, как действовать практично и с личной выгодой.

Можно привести в качестве двух примеров священника, который хотел бы быть епископом и лебезит и плетёт сети политики на своём пути, оправдывая себя логикой: «Как только я стану епископом, своё положение я пущу во благо христианской реформации», — и бизнесмена, который рассудил так: «Сначала заработаю свой миллион, потом займусь тем, что важно в жизни».

К сожалению, на пути к епископству или первому миллиону человек сильно меняется и уже говорит: «Я подожду, пока не стану кардиналом и не стану ещё полезнее», — или: «Я могу сделать куда больше с двумя миллионами», — и так всё и продолжается (см. прим. 5).

В этом мире законы написаны во имя «общего блага», что похвально, а затем работают на практике во имя простой жадности.

Иррациональность в этом мире, словно тень, льнёт к человеку, так что правильные вещи делаются с неправой целью — затем мы с тяжёлым сердцем припоминаем в оправдание ту верную цель.

Это мир не беззакония, а беззаконности, где люди говорят о принципах морали, а действуют по принципу силы; мир, где мы всегда чисты перед моралью, а вот наш враг — нет; мир, где «согласие» означает, что когда у одной стороны появится власть, другая соглашается, и вот согласие достигнуто; мир религиозных институтов, которые в большинстве поддерживают и оправдывают статус-кво, так что современные организованные религии материально платёжеспособны, а духовно — банкроты.

Мы живём с той иудейско-христианской этикой, которая не только приспособилась к, но и нашла оправдание рабству, войне и каждому уродливому проявлению эксплуатации человека, какое бы ни было выгодно для статус-кво.

Мы живём в мире, где «благо» как ценность зависит от наших нужд. В таком мире решение каждой проблемы неминуемо ведёт к созданию новых.

В таком мире нет окончательного счастливого или несчастливого конца.

Такой конец может случиться в мире фантазий, каким бы мы хотели его видеть, мире детских сказок, где «они жили долго и счастливо». В реальном мире события происходят непрерывным потоком, а единственной концовкой становится смерть.

Никто никогда не достигает горизонта; он всегда где-то дальше, вечно манит вперёд; это бег за самой жизнью. Это мир, какой он есть. Здесь ваша начальная точка.

Здесь нет мира или красоты и непредвзятого здравого смысла, а, как написал один раз Генри Джеймс: «Жизнь на самом деле — это борьба».

Зло — сильное и не признаёт авторитетов; красота чарует, но она редкость; добро зачастую — слабое; глупцы часто непокорны; подлость одерживает верх; недалёкие достигают вершин, мыслящие добиваются малого, а человечество в целом несчастливо.

Но мир, каков он есть, не игра света, не злой ночной кошмар; мы просыпаемся в нём вечно; и мы не можем забыть его, отрицать или от него избавиться».

Высказывание Генри Джеймса вторит Иову: «Жизнь человека на земле не есть ли служба воинская…» Дизраэли выразился более ёмко: «Политическую жизнь нужно принять такой, какой вы видите её».

Сделав шаг в реальный мир, мы начинаем сбрасывать с себя заблуждение за заблуждением.

Главная иллюзия, от которой нужно освободиться, — это общее убеждение, что на вещи нужно смотреть в отрыве от неминуемо возникающих противоположностей.

Умом мы понимаем, что всё функционально взаимосвязано, но в мысленных операциях мы разделяем и изолируем все ценности и предметы.

Всё внутри нас нужно понимать как неделимых партнёров по противоречию, свет и тьму, добро и зло, жизнь и смерть. С момента, когда мы начинаем жить, мы начинаем умирать.

Счастье и страдание неразделимы.

То же касается войны и мира.

Угроза уничтожения мощью ядерной энергии противоречиво несёт возможность к миру и процветанию, то же касается любой составляющей нашей вселенной; в этом громадном Ноевом ковчеге жизни всего по паре.

Жизнь как будто лишена морали или смысла, или даже тени порядка, пока мы не подступимся к ней с ключом противоречий.

Увидев двойственность во всём, мы начинаем смутно догадываться, какое выбрать направление и какой во всём этом смысл. В этих противоречиях и их неизбежном напряжённом взаимодействии начинается творчество.

Когда мы принимаем идею борьбы и единства противоположностей, то мы видим каждую проблему или вопрос целостно и во взаимосвязи с другими.

Мы признаём, что на каждый плюс есть минус (см. прим. 6), и что нет ничего положительного без сопутствующего ему отрицательного, как нет и политического рая без его противоположной стороны.

Нильс Бор отметил, что появление противоречий является сигналом того, что эксперимент находится на правильном пути: «Нет особой надежды, если у нас есть только один вид затруднений, но когда у нас их два, мы можем сопоставить их друг с другом».

Бор назвал это «комплементарностью», имея в виду, что взаимодействие кажущихся конфликтующими сил или противоположностей на самом деле является гармонией природы.

Уайтхед также заметил: «По формальной логике противоречие — это сигнал поражения; но в эволюции реального знания оно знаменует собой первый шаг на пути к победе». Куда бы вы ни посмотрели, все изменения демонстрируют эту взаимодополняемость.

В Чикаго люди из Джунглей Эптона Синклера, в то время наихудшей трущобы в Америке, задавленные мизерной зарплатой, деморализованные, больные, жившие в гниющих лачугах, были организованы.

Их транспаранты провозглашали равенство для всех рас, гарантии занятости и достойную жизнь для всех.

Собравшись с силами, они боролись и победили. Сегодня, будучи частью среднего класса, они также являются частью нашей расистской, дискриминационной культуры.

Раньше администрация долины Теннеси была жемчужиной в короне демократии.

Гости съезжались со всего мира, чтобы увидеть, восхититься и изучить это материальное и социальное достижение свободного общества.

Сегодня это бедствие Камберлендских гор, где ведётся добыча угля открытым способом и наносится ущерб сельскому хозяйству.

Конгресс производственных профсоюзов был агрессивным поборником рабочих Америки. В его рядах, прямо или косвенно, были все радикалы Америки; они боролись с корпоративной структурой государства и победили. Сегодня, объединившись с Американской федерацией труда, он является закоренелым членом истеблишмента, а его лидер поддерживает войну во Вьетнаме.

Другой пример — сегодняшние проекты многоэтажного общественного жилья.

Первоначально они были задуманы и реализованы как значительные подвижки в избавлении городов от трущоб и предполагали снос гниющих, кишащих крысами жилых домов и возведение современных многоквартирных зданий.

Они были восприняты как отказ Америки от разрешения своему народу жить в грязных трущобах.

Общеизвестно, что ныне они превратились в джунгли ужаса, и теперь перед нами стоит проблема, как их можно переустроить или же и вовсе избавиться от них.

Они сделались сплавом двойной сегрегации — по экономическому и расовому признаку — и опасностью всем, кто вынужден жить в этом эксперименте.

Прекрасная позитивная мечта выросла в отрицательный кошмар.

Так всегда можно описать революцию и реакцию.

Это постоянная борьба между плюсом и минусом в конфликте с ним, при которой роли меняются зеркально, и положительное сегодня становится отрицательным завтра, и наоборот.

С точки зрения природы реальность двойственна.

Принципы квантовой механики в физике ещё более верно применимы к механизмам общественных движений.

Это верно не только в свете «комплементарности», но и в отрицании универсальной до сегодняшнего дня концепции причинности, где материя и физика понимались в свете причины и следствия, у каждого эффекта была причина и он обязательно порождал следствие.

В квантовой механике причинность во многом заменяется на вероятность: электрон или атом не даёт определённого ответа на некую приложенную силу; имеется лишь набор вероятностей, что он отреагирует именно так.

Это фундамент дальнейшим наблюдениям и предложениям. Никогда в любом обсуждении или анализе общественных движений, тактик и любых иных фаз этой проблемы нельзя сказать: «Это действие даст этот результат».

Самое большое, чего мы можем достичь, — понимание вероятностей исходов определённых действий.

Осознание двойственности любого явления крайне важно, чтобы начать понимать политику.

Оно освобождает от заблуждения, что один подход положителен, другой отрицателен.

В жизни так не бывает.

Что для одного плюс, для другого минус.

Тот, кто описывает некую инициативу как «положительную» или «отрицательную», показывает, что не сведущ в политике.

Как только природа революции оказывается рассмотрена с позиции дуализма, мы лишаемся монистского подхода к ней и видим, что она идёт рука об руку с неминуемой контрреволюцией.

Стоит нам принять и предвидеть неминуемую контрреволюцию, мы можем изменить исторический ход революции и контрреволюции от традиционного медленного «два шага вперёд, один назад» к такому, где последнее сведено к минимуму.

Каждый элемент с положительной и противоположной сторонами сливается с другими связанными элементами в бесконечной череде всего, так что на одной стороне противоречит революции контрреволюция, а на другой — реформация, и так далее в нескончаемой цепи связанных противоречивостей.

Классовое разделение: триединство

Арена для драмы изменения никогда не менялась. Человечество было и разделено сейчас на три части: Имущие, Неимущие и Малоимущие-Желающие-Большего.

На вершине имущие с властью, деньгами, едой, безопасностью и роскошью.

Их душит излишек, пока неимущие на грани истощения. Численно имущие всегда были в меньшинстве. Имущие хотят оставить всё, как есть, и противостоят изменению.

На температурно-политической шкале они остыли и полны решимости заморозить существующее положение.

На дне же находятся неимущие.

На мировой арене до сих пор они были самыми многочисленными.

Они связаны одной цепью одинаковых страданий и бедности, ветхой крыши над головой, болезней, невежества, негодности к политике и отчаяния; когда их берут на работу, им платят минимум, и они лишены всего, что нужно для человеческого роста.

За решёткой цвета, будь он телесный или политический цвет, они ограблены в отношении возможности представлять себя в политической жизни.

Имущие хотят сохранить; неимущие хотят получить. В термополитике они масса остывшего пепла покорности и фатализма, но под ним — горящие угли надежды, которые можно раздуть, выстроив средства получить власть в свои руки.

Когда у тела начнётся жар, вспыхнет и пламя.

Им остаётся стремиться только наверх.

Они ненавидят всё здание имущих с их высокомерной роскошью, его полицию, суды и церкви.

Справедливость, нравственность, закон и порядок — пустые слова в устах имущих, которые оправдывают и защищают их статус-кво.

Сила неимущих только в их числе. Уже было сказано, что имущие, которых терзают кошмары о возможных угрозах тому, что они имеют, всегда стоят перед вопросом: «Когда мы сможем спать спокойно?», — а извечный вопрос неимущих: «Когда мы сможем есть досыта?» Вопль неимущих никогда не звучал как «отдайте нам свои сердца», всегда это «слезайте с наших шей»; им нужна не любовь, но место, чтобы вздохнуть.

Между имущими и неимущими находятся малоимущие-желающие-большего — средний класс.

Разрываемые между поддержкой статус-кво, чтобы защитить немногое, что имеют, и жаждой изменений, чтобы получить больше, они как две личности в одной.

Им можно приписать социальное, экономическое и политическое «шизоидное расстройство».

Обычно они ищут безопасный путь, где они могут получить выгоду от перемен и при этом не рискуют потерять то немногое, что они имеют.

Они настаивают на наличии минимум трёх тузов, прежде чем разыгрывать карту в покере революции.

На температурно-политической шкале они тёпленькие и бездеятельные.

Сегодня в западном обществе и особенно в США их большинство.

Однако в конфликте интересов и противоречий внутри «имеющих мало, но желающих большего» зарождается творчество.

Из этого класса вышли, за редким исключением, великие лидеры прошлого, изменившие мир: Моисей, апостол Павел, Мартин Лютер, Робеспьер, Жорж Дантон, Сэмюэль Адамс, Александр Гамильтон, Томас Джефферсон, Наполеон Бонапарт, Джузеппе Гарибальди, Николай Ленин, Махатма Ганди, Фидель Кастро, Мао Цзедун и другие.

Как конфликт интересов внутри класса «имеющих мало, но желающих большего» породил большое количество великих лидеров, так он и создал создал особое племя, зашедшее в тупик из-за пересечения их интересов и бездействия.

Эти «нехочухи» исповедуют приверженность социальным преобразованиям во имя идеалов справедливости, равенства и возможностей, а затем воздерживаются и препятствуют любым эффективным действиям, направленным на изменения.

Они известны своим брендом: «Я согласен с вашими целями, но не с вашими средствами». Они работают как одеяла, гасят по возможности искры разногласий, которые могут в перспективе разгореться в пожар действий.

Эти «нехочухи» выглядят на публике как хорошие люди, гуманисты, заботящиеся о справедливости и достоинстве.

На практике они вызывают ненависть.

Они те, про кого Эдмунд Бёрк сказал: «Для торжества зла необходимо только одно условие — чтобы хорошие люди сидели сложа руки». И лидеры революций, то есть деятели, и «нехочухи» будут исследованы на этих страницах.

История господства статус-кво даёт взглянуть на упадок и декаданс, поразившие золочёный материализм имущих.

Духовная жизнь имущих — ритуальное оправдание их имуществу.

Больше века назад Токвиль заметил, как и другие студенты Америки того времени, что потакание себе вкупе с безразличием ко всему, кроме своего материального достатка, было одной из главных угроз будущему страны.

Уайтхед отметил в «Приключении идей»: «Обладание властью губит тонкости жизни человека.

Правящие классы деградируют из-за ленивого потакания удовольствиям».

В этом состоянии люди, можно сказать, впадают в спячку, потому что именно во сне мы отворачиваемся от мира вокруг к личному мирку (см. прим. 7). Мне следует процитировать ещё одну книгу на эту тему: «Алиса в Стране Чудес», Тигровая Лилия рассказывает Алисе про говорящие цветы.

Тигровая Лилия замечает, что говорящие цветы вырастают из твёрдой почвы и: «В большинстве садов, — сказала Тигровая Лилия, — садовники стелют землю чересчур мягко, и цветы поэтому засыпают».

Как будто великий закон перемен подготовил обезболивающие для жертвы перед предстоящей социальной операцией.

Изменение означает движение. Движение означает разногласия.

Только в вакууме без силы трения в несуществующем абстрактном мире движение или изменение может случиться без этого полирующего трения конфликта.

В этой книге у нас открытая политическая задача сотрудничать с великим законом изменения; желать иного было бы сродни командам короля Кнуда для приливных волн расступиться.

Немного о моей личной философии. Она укореняется в оптимизме. Иначе нельзя, ведь оптимизм несёт надежду, осмысленное будущее, волю сражаться за лучший мир.

Без этого оптимизма нет смысла действовать.

Если о борьбе думать как о восхождении на гору, то нужно представить гору без вершины.

Мы видим вершину, но когда достигаем её, поднимается выше облако, и мы обнаруживаем себя лишь на уступе.

Гора так и продолжается.

Теперь мы видим впереди «настоящую» вершину и стремимся к ней, только чтобы обнаружить, что это очередной уступ, вершина ещё не достигнута.

И так и продолжается без конца.

Зная, что у горы нет вершины, что это искания по кругу, от плато к плато, мы задаёмся вопросом: «Зачем борьба, конфликт, нервы, опасность, жертвы.

Зачем это нескончаемое восхождение?» Наш ответ не отличается от того, что даст настоящий скалолаз, когда его спросят, зачем он делает то, что делает. «Потому что она уже тут».

Потому что жизнь здесь, перед вами, и либо вы отвечаете на её испытания, либо ютитесь в долинах в своём каждодневном существовании без мечты, с одной только задачей сохранять иллюзорную защищённость и безопасность.

Последнее выбирает абсолютное большинство в страхе путешествия в неизвестное.

Парадоксально, но они отдают мечту о том, что может ждать впереди на вершине завтра, ради нескончаемого кошмара — бесконечной череды дней в страхе потерять хлипкую защищённость. В отличие от задачи мифического Сизифа, это испытание — не вечное вталкивание булыжника на вершину холма, чтобы он скатился назад, задача, повторяемая без конца.

Это вкатывание булыжника на бесконечную гору, но, в отличие от Сизифа, мы всегда движемся дальше вверх.

И, кроме того, в отличие от сизифова, каждое испытание на пути вверх иное, с новым драматизмом, каждый раз это приключение.

Порой мы отступаем и теряем настрой, но это не значит, что продвижения нет.

Просто это суть жизни — восхождение, и решение каждого затруднения создаёт новые, рождённые из перипетий, которые мы не можем вообразить сегодня.

Погоня за счастьем никогда не кончается; само счастье в этой погоне.

В противостоянии материалистическому декадансу статус-кво не стоит удивляться, что все революционные движения в основном вырастают из духовных ценностей и стремления к справедливости, равенству, миру и братству.

История — эстафета революций; факел идеализма несёт группа революционеров, пока она не превращается в структуру, а затем факел молчаливо убирается прочь и дожидается, когда новая группа революционеров подхватит его на следующий забег.

Так цикл революций всё продолжается.

Основная революция, которая должна состояться в ближайшем будущем, — развенчание иллюзий человека о том, что его благополучие может быть отдельным от общего.

Пока человек прикован к этому заблуждению, его дух будет немощен.

Заботиться о нашем личном, материальном благополучии, не думая о благе остальных, аморально согласно установкам нашей иудейско-христианской цивилизации, но, что хуже, это глупость, достойная животных низшего порядка.

Это человек всё ещё одной ногой стоит в первородном бульоне своих начал, в невежестве и простой животной хитрости.

Но те, кто знают, что взаимная опора людей друг на друга — главная сила, чтобы им подняться из грязи, были недальновидны, увещевая и заявляя, что человек должен печься о ближнем.

Между прочим, прошедший век дал нам катастрофические результаты, — не стоило полагать, что человек будет стремиться к морали более высокой, чем требовалось от него в быту; было медвежьей услугой отделить мораль от каждодневных чаяний человека и поднять на уровень альтруизма и самопожертвования.

Факт в том, что не «лучшее в человеке», а сугубо личный его интерес требуют от него помогать ближнему.

Мы живём теперь в мире, где никто не может иметь куска хлеба на столе, пока его не будет у соседа.

Если не поделиться хлебом, нельзя спать спокойно, потому что сосед вас убьёт.

Чтобы есть и спать в безопасности, человеку нужно поступать по правде, пусть из, кажется, неверных побуждений, и на практике заботиться о ближнем.

Я думаю, человек скоро поймёт, что самая практичная жизнь — нравственная жизнь, и что только эта жизнь ведёт к выживанию.

Он начинает понимать, что он либо поделится частью своих материальных благ, либо потеряет их все; что он должен уважать и учиться жить с другими политическими идеологиями, если он хочет, чтобы продолжалась цивилизация.

Вот таким аргументом настоящий опыт человека снабжает его, чтобы он мог понять и принять.

Вот она, примитивнейшая дорога к нравственности. Другой нет.

О целях и средствах

Мы не можем сначала думать, а потом действовать. С момента рождения мы погружаемся в действие и можем лишь слегка направлять его с помощью мысли. — Альфред Уайтхед.

Этот вечный вопрос «Оправдывает ли цель средства?» бессмысленный как таковой; настоящим и единственным вопросом этики является и всегда был вопрос: «Оправдывает ли эта конкретная цель эти конкретные средства?»

Жизнь и то, как вы её проживаете, — это история о средствах и целях. Цель — это то, чего вы хотите, а средства — это то, как вы этого добиваетесь. Когда мы думаем о социальных изменениях, возникает вопрос о средствах и целях.

Человек действия рассматривает вопрос о средствах и целях в прагматических и стратегических терминах. У него нет других вопросов; он думает только о своих реальных ресурсах и возможности различных вариантов действий.

Он спрашивает о целях только то, достижимы ли они и стоят ли они затрат; о средствах — только то, будут ли они работать. Сказать, что порочные средства порочат цели, значит поверить в непорочное зачатие целей и принципов.

Реальность — порочная и кровавая арена. Жизнь — это процесс развращения, начиная с того момента, когда ребёнок учится использовать свою мать против отца в политическом вопросе своего отхода ко сну; тот, кто боится развращения, боится жизни.

Практичный революционер поймёт слова Гёте «совесть — это добродетель наблюдателей, а не агентов действия»; действуя, человек не всегда может позволить себе роскошь принять решение, соответствующее как его совести, так и благу человечества.

Выбор всегда должен быть в пользу последнего. Действие направлено на спасение масс, а не на личное спасение индивидуума. Тот, кто жертвует общественным благом ради своей личной совести, имеет своеобразное представление о «личном спасении»; он недостаточно заботится о людях, чтобы быть «безнравственным» ради них.

Люди создают массу дискуссий и литературы по этике средств и целей, которые за редким исключением отличаются своей стерильностью, они редко пишут о своём собственном опыте в вечной борьбе жизни и перемен.

Более того, им чужды тяготы и проблемы, связанные с оперативной ответственностью и постоянным давлением, требующим немедленного принятия решений.

Они горячо убеждены в мистической объективности, где страсти вызывают подозрение.

Они предполагают несуществующую ситуацию, в которой люди беспристрастно и разумно рисуют и придумывают средства и цели, как будто изучают навигационную карту на земле.

Их можно распознать по одному из двух словесных штампов: «Мы согласны с целями, но не со средствами», — или: «Сейчас не время».

Моралисты в вопросе целей и средств или «нехочухи» всегда якобы без всяких средств достигают своих целей.

Моралистам, вечно одержимым этичностью средств, используемых неимущими против имущих, стоило бы подумать, какую политическую позицию они занимают.

На самом деле они являются пассивными, но реальными союзниками имущих. Именно на них ссылался Жак Маритен в своём высказывании: «Страх запачкаться, войдя в контекст истории, — это не добродетель, а способ избежать добродетели».

Эти «нехочухи» были теми, кто решил не бороться с нацистами единственным способом, которым с ними можно было бороться; они были теми, кто зашторивал окна, чтобы закрыть глаза на позорное зрелище, когда евреев и политических заключённых тащили по улицам; они были теми, кто втайне сожалел о творившемся ужасе — и ничего не делал.

Это самое дно аморальности.

Самое неэтичное средство — не использовать никаких средств.

Именно этот тип людей так горячо и воинственно спекулировал в по классически идеалистических дебатах в старой Лиге Наций об этических различиях между оборонительным и наступательным оружием.

Их страх действия заставляет их прятаться в этике, настолько оторванной от политики жизни, что она может быть применима только к ангелам, но не к людям.

В суждениях нужно брать за стандарт «зачем» и «почему» жизни, как она есть, реальный мир, а не на нашу желанную фантазию о мире, каким он должен быть.

Я представляю здесь ряд правил относительно этики средств и целей: во-первых, что озабоченность человека этикой средств и целей варьирует в обратной зависимости к его личной заинтересованности в этом вопросе.

Когда нас это не касается напрямую, наша нравственность бьёт ключом; как сказал Ларошфуко: «У всех нас хватает сил перенести несчастья других».

Этому правилу сопутствует параллельное правило, согласно которому озабоченность этикой средств и целей меняется обратно пропорционально удалённости от места конфликта.

Второе правило этики средств и целей заключается в том, что суждение об этике средств зависит от политической позиции тех, кто выступает судьёй.

Если вы активно выступали против нацистской оккупации и присоединились к подпольному Сопротивлению, то вы прибегнули к таким средствам, как убийства, террор, уничтожение имущества, взрывы туннелей и поездов, похищения людей и готовность пожертвовать невинными заложниками ради цели победы над нацистами.

Те, кто выступал против нацистских завоевателей, считали Сопротивление тайной армией самоотверженных, патриотичных идеалистов, отважных сверх всякой меры и готовых пожертвовать жизнью ради своих моральных убеждений.

Однако для властей-оккупантов эти люди были преступниками и террористами, убийцами, диверсантами, наёмными убийцами, которые считали, что цель оправдывает средства, и были абсолютно лишены этики в соответствии с мистическими «правилами войны».

Любые внешние оккупанты будут осуждать с точки зрения этики своих противников.

Однако в данном противоборстве и героев не интересует ни одна ценность, кроме победы. Это вопрос жизни и смерти.

Для нас Декларация независимости — документ замечательный и гарант человеческих прав.

В то же время, британцам она печально известна своим обманом путём замалчивания.

В Декларации независимости, в Исковом акте, указывающем на оправданность революции, были перечислены все несправедливости, в которых, по мнению колонистов, была виновна Англия, но не было названо никаких выгод, которые несло её правление.

Не было ни строчки про продовольствие, которое колонии получали от Британской империи в голодное время, про лекарства во времена вспышек болезней, солдат во время войны с индейцами и другими их врагами и ещё немало другой прямой и косвенной поддержки для выживания колонии.

Также не было отмечено всё растущее число союзников и друзей колонистов в британской Палате общин и то, что можно было надеяться на скорое создание законодательства, которое исправило бы несправедливости, которые терпели колонии.

Джефферсон, Франклин и прочие были людьми чести, но они знали, что Декларация независимости была призывом к войне.

Они также знали, что перечень многих вполне конструктивных преимуществ Британской империи для колонистов настолько слабо иллюстрировал безотлагательную необходимость взяться за оружие для Революции, что это было бы поражением от своей же руки.

Результатом вполне мог стать документ, заявляющий, что чаша весов справедливости по крайней мере на шестьдесят процентов перевешивала в нашу сторону и только на сорок процентов в их сторону; и что из-за этой двадцатипроцентной разницы нас ждёт революция.

Ожидать, что мужчина бросит жену, детей, дом, оставит свой урожай в поле, возьмёт ружьё и вступит в Революционную армию ради перевеса в двадцать процентов в балансе справедливости для человека, — значит противоречить здравому смыслу.

Декларация независимости как объявление войны должна была быть тем, чем она и была, — подтверждением справедливости дела колонистов на все сто процентов и стопроцентным осуждением действий британского правительства как злого и несправедливого.

Наше дело — блистательная справедливость, союз с ангелами; их дело — зло, союз с дьяволом; ни в одной войне ни враг, ни общее дело никогда не были выставлены серыми.

Таким образом, с одной точки зрения, замалчивание было оправданным, с другой — это был преднамеренный обман.

История состоит из «моральных» суждений, основанных на политике. Мы осуждали принятие Лениным денег от немцев в 1917 году, но тактично молчали, в то время как наш полковник Уильям Б. Томпсон в том же году пожертвовал миллион долларов противникам большевиков в России.

Будучи союзниками советов во Второй мировой войне, мы восхваляли и приветствовали коммунистическую партизанскую тактику, когда русские использовали её против нацистов во время их вторжения в Советский Союз; мы осуждаем ту же тактику, когда она используется коммунистическими силами в разных частях мира против нас.

Методы противника, которые он использует против нас, всегда аморальны, а наши средства всегда этичны и основаны на самых высоких человеческих ценностях. Джордж Бернард Шоу в романе «Человек и сверхчеловек» указал на различия в этических определениях в зависимости от того, на какой позиции вы находитесь.

Мендоса сказал Таннеру: «Я разбойник; я живу тем, что граблю богатых». Таннер ответил: «Я джентльмен; я живу тем, что граблю бедных. Пожмём друг другу руки».

Третье правило этики средств и целей заключается в том, что на войне цель оправдывает практически любые средства. Соглашения о Женевских конвенциях обращения с пленными или применении ядерного оружия соблюдаются только потому, что противник или его потенциальные союзники могут нанести ответный удар.

Замечания Уинстона Черчилля своему личному секретарю за несколько часов до вторжения нацистов в Советский Союз наглядно продемонстрировали политику средств и целей в войне.

Узнав, что такой поворот событий неизбежен, секретарь поинтересовался, как Черчилль, ведущий британский антикоммунист, может примириться с тем, что он находится на одной стороне с Советами.

И не будет ли Черчиллю неловко и трудно просить своё правительство поддержать коммунистов? Ответ Черчилля был чётким и однозначным: «Вовсе нет.

У меня только одна цель — уничтожение Гитлера, и тем самым моя жизнь значительно облегчается. Если бы Гитлер вторгся в ад, я бы, по крайней мере, благосклонно отозвался о Дьяволе в Палате общин».

Во время Гражданской войны президент Линкольн без колебаний приостановил право на habeas corpus и проигнорировал указание главного судьи США.

И снова, когда Линкольн убедился в необходимости военных комиссий для суда над гражданскими лицами, он отмахнулся от незаконности этого действия, заявив, что оно «необходимо в интересах общественной безопасности».

Он считал, что гражданские суды бессильны справиться с повстанческой деятельностью гражданских лиц.

«Должен ли я расстрелять простодушного солдата, который дезертирует, и не трогать при этом и волоска хитрого агитатора, который склоняет его к дезертирству…»

Четвёртое правило этики целей и средств заключается в том, что суждение должно выноситься в контексте времени, в котором происходило действие, а не с какой-либо другой хронологической точки зрения.

Бостонская резня является тому примером. «Однако одних британских зверств было недостаточно, чтобы убедить народ в том, что в ночь на 5 марта было совершено убийство: было предсмертное признание Патрика Карра, что нападавшими были горожане и что солдаты стреляли в целях самозащиты.

Этот нежданный отказ от своих слов одного из мучеников, овеянных духом святости при смерти, которым их окутал Сэм Адамс, вызвал волну тревоги в рядах патриотов.

Но Адамс разрушил свидетельство Карра в глазах всех благочестивых жителей Новой Англии, указав, что он был ирландским „папистом“, который, вероятно, умер в исповедании Римско-католической церкви.

После того как Сэм Адамс вот так покончил с Патриком Карром, даже тори не осмеливались цитировать его, чтобы доказать, что бостонцы ответственны за Резню» (см. прим. 8).

Для британцев это было ложным, гнусным использованием фанатизма и аморальных средств, характерных Революционерам, или Сынам Свободы.

Для Сынов Свободы и патриотов поступок Сэма Адамса был блестящей стратегией и Божьим спасением.

Сегодня мы могли бы вспомнить и оценить поступок Адамса в том же свете, что и британцы, но помните, что сегодня мы не поборники революциии против Британской империи.

Стандарты этики должны быть гибкими и рястяжимыми относительно времени.

В политике этику целей и средств можно понимать в соответствии с предложенными здесь правилами.

История состоит почти из одних тому примеров, таких как наша позиция в отношении свободы открытого моря в 1812 и 1917 годах, которая плохо вяжется с нашей блокадой Кубы в 1962 году, или наш союз в 1942 году с Советским Союзом против Германии, Японии и Италии и смена расстановки сил на противоположную менее чем за десятилетие.

Линкольн приостановил действие habeas corpus, пренебрёг указанием главного судьи Соединённых Штатов и незаконно использовал военные комиссии для суда над гражданскими лицами, и всё это сделал тот же человек, который пятнадцатью годами ранее сказал в Спрингфилде: «Пусть меня не поймут так, будто я говорю, что не существует плохих законов, или что не могут возникнуть споры, для устранения которых не были приняты правовые нормы.

Такого я сказать не хотел.

Но я хочу сказать, что, хотя плохие законы, если они существуют, должны быть отменены, то всё же, пока они остаются в силе, для назидания их следует блюсти как религию».

Это был тот самый Линкольн, который за несколько лет до подписания Прокламации об освобождении рабов заявил в своей Первой инаугурационной речи: «Я цитирую одну из тех речей, когда я заявил, что у меня нет цели, прямо или косвенно, вмешиваться в институт рабства в тех штатах, где он существует.

Я считаю, что у меня нет законного права делать это, и у меня нет никакого желания делать это. Те, кто выдвинул и избрал меня, сделали это с полным осознанием того, что я сделал это и многие подобные заявления и никогда от них не отказывался».

Те, кто критиковал бы этику смены позиций Линкольном, имеют странно нереальную картину статичного неизменного мира, где каждый остаётся твёрдым и приверженным определённым так называемым принципам или позициям.

В человеческой жизни постоянство не является добродетелью. Быть постоянным означает, согласно Оксфордскому универсальному словарю, «стоять на месте или не двигаться». Люди должны меняться в ногу со временем или умереть.

Изменение политических взглядов Джефферсона, когда он стал президентом, имеет отношение к этому вопросу.

Джефферсон постоянно нападал на президента Вашингтона за то, что тот использовал национальные интересы в качестве отправной точки для принятия всех решений.

Джефферсон осуждал Вашингтона как узколобого и эгоистичного и утверждал, что решения должны приниматься на основе мировых интересов, чтобы способствовать распространению идей Американской революции; что приверженность Вашингтона критериям национального эгоизма была предательством Американской революции.

Однако с того момента, когда Джефферсон занял пост президента США, каждое его решение было продиктовано национальными интересами.

Эта история из другого века имеет параллели в нашем и любом другом веке.

Пятое правило этики средств и целей заключается в том, что забота об этике возрастает с увеличением количества доступных средств, и наоборот.

Для человека действия первый критерий в определении, какие средства ему использовать, — понять, какие средства у него есть.

Рассмотрение и выбор доступных средств проходит на прямо утилитарной основе — сработает ли? Моральные вопросы могут возникнуть, когда человек выбирает между одинаково эффективными альтернативными средствами.

Но если у человека нет роскоши выбора, и он располагает только одним средством, то этический вопрос никогда не возникнет; автоматически единственное средство наделяется духом морали.

Его защита — в возгласе: «А что ещё я мог сделать?» И наоборот, надёжная позиция, когда у человека есть выбор из нескольких эффективных и мощных средств, всегда рождает ту этическую озабоченность и спокойствие совести, которые Марк Твен так восхитительно описал: «Спокойная уверенность христианина с четырьмя тузами».

Для меня этика — значит сделать так, как будет лучше большинству.

Во время конфликта с крупной корпорацией я столкнулся с угрозой публикации фотографии регистрации в мотеле «Мистер и миссис» и фотографий моей девушки и меня.

Я сказал: «Да пожалуйста, отправляйте их прессе. По-моему, она красотка, а я никогда и не утверждал, что дал обет безбрачия. Вперёд!» На этом угрозы закончились.

Почти сразу после этого разговора один из мелких управленцев корпорации встретился со мной.

Оказалось, он втайне принял нашу сторону.

Указывая на свой портфель, он сказал: «Здесь предостаточно доказательств, что такой-то и такой-то [во главе моих противников] предпочитает не девочек, а мальчиков».

Я сказал: «Спасибо, но не нужно.

Такую борьбу я не веду.

Не хочу это видеть. До свидания».

Он возразил: «Но они же пытались шантажировать вас этой девушкой».

Я ответил: «Если они так поступают, это ещё не значит, что нужно и мне.

Мне неприятно и тошно втягивать в эту грязь личную жизнь человека». Он ушёл.

Я поступил благородно; но реши я, что мы бы не победили иначе, то я бы без колебания использовал возможность. Какой был бы у меня выбор?

Втягивать себя в праведные «моральные» терзания, говорить: «Я лучше проиграю, чем запятнаю свои принципы», — и отправиться домой этическим девственником?

Было бы слишком большой трагедией, если бы сорок тысяч бедных проиграли тогда свою войну против безысходности и отчаяния.

То, что их положение даже ухудшилось из-за мстительности корпорации, тоже ужасно и прискорбно, но такова жизнь.

В конце концов, нужно помнить о средствах и целях.

Да, у меня могут возникнуть проблемы со сном, потому что требуется время, чтобы спрятать эти большие, ангельские, нравственные крылья под одеяло.

Для меня такое было бы полной безнравственностью.

Шестое правило этики средств и целей гласит: чем менее важна желаемая цель, тем больше можно позволить себе заниматься этической оценкой средств.

Седьмое правило этики средств и целей заключается в том, что в целом успех или неудача являются могущественной детерминантой этики.

Суждение истории в значительной степени опирается на результат успеха или неудачи; оно определяет разницу между предателем и героем-патриотом.

Не может быть такого понятия, как успешный предатель, потому что если он преуспевает, то становится отцом-основателем.

Восьмое правило этики средств и целей гласит, что моральность средства зависит от того, используется ли средство в момент неизбежного поражения или неизбежной победы.

Те же средства, использованные, когда победа, казалось бы, обеспечена, могут быть определены как аморальные, тогда как если бы они были использованы в отчаянных обстоятельствах для предотвращения поражения, вопрос о морали никогда бы не возник.

Короче говоря, этика определяется тем, проигрывает человек или выигрывает. Всегда убийство считалось оправданным, если оно совершалось в целях самообороны.

Давайте рассмотрим этот принцип на примере самого ужасного этического вопроса современности: имели ли США право использовать атомную бомбу в Хиросиме?

Когда мы сбросили атомную бомбу, Соединённые Штаты были уверены в победе.

В Тихом океане Япония терпела поражение за поражением.

На тот момент мы были уже на Окинаве с авиабазой, с которой могли круглосуточно бомбить врага.

Японские военно-воздушные силы были уничтожены, как и их военно-морской флот.

Победа пришла в Европу, и все европейские военно-воздушные силы, флот и армия были высвобождены для использования в Тихом океане. Россия наступала, чтобы получить свою долю добычи.

Поражение Японии было абсолютной неизбежностью, и единственный вопрос заключался в том, как и когда будет осуществлён государственный переворот.

По известным причинам мы сбросили бомбу и спровоцировали всеобщие дебаты о моральности использования этого средства для завершения войны.

Я утверждаю, что если бы атомная бомба была разработана вскоре после Перл-Харбора, когда мы были беззащитны, когда большая часть нашего тихоокеанского флота была на дне моря, когда нация боялась вторжения на тихоокеанское побережье, когда мы также были привержены войне в Европе, то применение бомбы в то время против Японии было бы повсеместно провозглашено как справедливое возмездие градом, огнём и серой.

Тогда применение бомбы было бы воспринято как доказательство того, что добро неизбежно побеждает зло.

Вопрос об этичности применения бомбы никогда бы не возник в то время, и характер нынешних дебатов был бы совсем другим.

Те, кто не согласится с этим утверждением, не помнят о состоянии мира в то время.

Они либо глупцы, либо лжецы, либо и то, и другое.

Девятое правило этики средств и целей заключается в том, что любое эффективное средство автоматически оценивается оппозицией как неэтичное.

Одним из величайших героев революции был Фрэнсис Мэрион из Южной Каролины, который вошёл в историю Америки как «Болотный лис».

Мэрион был откровенным революционным партизаном. Он и его люди действовали в соответствии с традициями и со всеми тактическими приёмами, которые обычно используются современными партизанами.

Корнуоллис и регулярная британская армия столкнулись с тем, что их планы и операции были саботированы и дезорганизованы партизанской тактикой Мариона.

В ярости от эффективности его операций и неспособные справиться с ними, англичане осудили его как преступника и обвинили в том, что он воюет не «как джентльмен» или «христианин».

Он был подвергнут шквалу обличений об отсутствии этики и морали за использование партизанских средств для победы Революции.

Десятое правило этики средств и целей гласит: делай то, что можешь, с тем, что имеешь, и облеки это в нравственные одежды.

В случае действия первый вопрос при определении средств, которые стоит использовать для достижения конкретных целей, в том, какие средства имеются в наличии.

Для этого нужно проанализировать, какие в пользовании имеются силы и ресурсы.

Это предполагает отбор множества факторов, которые вместе создают обстоятельства в каждый конкретный момент времени, и необходимость подстроиться к популярным взглядам и популярному климату.

Нужно рассмотреть вопросы вроде того, сколько времени нужно и имеется.

Кто и сколько поддержат действие?

Обладает ли оппозиция такой властью, чтобы задержать или изменить принимаемый закон?

Влияет ли на полицию так, что легально и в приказном порядке менять ничего нельзя?

Если нужно оружие, доступно ли подходящее оружие?

Наличие средств определяет, будете ли вы на виду или в подполье; будете ли вы действовать быстро или медленно; масштабные начнёте изменения или ограниченные корректировки; будете ли вы действовать путём пассивного сопротивления или активного сопротивления; или будете ли вы действовать вообще?

Отсутствие средств вообще может толкнуть человека на путь мученичества в надежде, что это станет катализатором, запустит цепную реакцию, которая выльется в массовое движение. Тогда простое этическое утверждение используется как средство достижения власти.

Наглядную иллюстрацию сказанному можно найти в кратком изложении Троцким знаменитых Апрельских тезисов Ленина, опубликованных вскоре после возвращения Ленина из ссылки.

Ленин заметил: «Задача большевиков — свергнуть Империалистское правительство.

Но правительство поддерживают социальные революционеры и меньшевики, а тех в свою очередь поддерживает доверчивость людских масс.

Мы в меньшинстве. В этих условиях о насилии с нашей стороны не может идти речь».

Суть выступлений Ленина в этот период сводилась к тому, что: «Оружие у них, поэтому мы за мир и за реформы через голосование.

Когда у нас будет оружие, тогда пойдут в ход пули». И так оно и было. Махатма Ганди и его пассивное сопротивление в Индии представляет собой яркий пример выбора средств.

Здесь мы также видим неизбежную алхимию времени, работающую над моральными эквивалентами как следствие изменения обстоятельств и положения имущих к неимущим, с естественным смещением целей от получения к сохранению.

Ганди выступает для мира вершиной величайшей моральности и уважительного обращения со средствами и целями.

Мы можем предположить, что кто-то верит, что если бы Ганди был жив, вторжения на Гоа или любого другого вооружённого нападения бы не было.

Точно так же политически наивные люди посчитали бы невероятным, что великий апостол ненасилия Неру когда-либо одобрил бы вторжение на Гоа, ведь именно Неру заявил в 1955 году: «Каковы основные элементы нашей политики в отношении Гоа?

Во-первых, мирное решение.

Это необходимо, если мы не подрываем всю свою политику в корне и всё, что делали… Мы полностью исключаем немирные решения».

Он был человеком, преданным ненасилию и, вероятно, любви к человеку, в том числе к своим врагам.

Его целью была независимость Индии от подчинения иностранцам и средством было пассивное сопротивление.

История, религиозное и моральное мнение настолько закрепили Ганди в этой священной матрице, что во многих кругах считается кощунственным задаваться вопросом, не была ли вся эта процедура пассивного сопротивления просто единственной разумной, реалистичной, целесообразной программой, которая была в распоряжении Ганди; и что «мораль», которая окружала эту политику пассивного сопротивления, была в значительной степени обоснованием, чтобы прикрыть прагматическую программу желаемой и необходимой моральной оболочкой.

Давайте рассмотрим этот случай. Во-первых, Ганди, как и любой другой лидер в области социального действия, был вынужден изучить имеющиеся средства.

Если бы у него было оружие, он вполне мог бы использовать его в вооружённой революции против британцев, что соответствовало бы традициям революций за свободу с помощью силы.

У Ганди не было оружия, а если бы оно у него было, то у него не было бы людей, которые могли бы его использовать.

В своей автобиографии Ганди пишет о своём великом удивлении пассивностью и покорностью своего народа, который не мстил и даже не хотел мстить британцам: «По мере того, как я продвигался всё дальше и дальше в своём расследовании зверств, совершённых над народом, я сталкивался с такими рассказами о тирании правительства и бессистемном деспотизме его чиновников, к которым я едва ли был готов, и они наполняли меня глубокой болью.

Что меня удивило тогда и что до сих пор продолжает удивлять, так это тот факт, что эта провинция, которая предоставила наибольшее количество солдат британскому правительству во время войны, должна была смириться со всеми этими жестокими эксцессами».

Ганди и его единомышленники неоднократно выражали сожаление по поводу неспособности своего народа оказать организованное, эффективное, насильственное сопротивление несправедливости и тирании.

Его собственный опыт был поддержан непрерывной серией пересказываний всеми лидерами Индии, — что Индия не может вести физическую войну против своих врагов.

Было названо множество доводов, включая слабость, недостаток вооружения, то, что их принудили подчиняться, и другие похожие аргументы.

Интервью с Норманом Кузинсом в 1961 году. Пандит Джавахарлал Неру описал индусов тех дней как «деморализованную, робкую и отчаявшуюся массу, запуганную и раздавленную каждой доминирующей стороной и неспособную к сопротивлению».

Перед лицом этой ситуации мы ненадолго вернёмся к анализу Ганди и рассмотрим доступные ему средства.

Уже было сказано, что если бы у него было оружие, он мог бы его использовать; это утверждение основано на Декларации независимости Махатмы Ганди, опубликованной 26 января 1930 года, где он говорил о «четырёхкратном бедствии для нашей страны».

Его четвёртый обвинительный акт против британцев гласил: «В духовном плане принудительное разоружение сделало нас нелюдимыми, а присутствие чужой оккупационной армии, используемой со смертельным замыслом подавить в нас дух сопротивления, заставило нас думать, что мы не можем позаботиться о себе, защитить себя от иностранной агрессии или даже защитить свои дома и семьи…»

Эти слова более чем предполагают, что если бы у Ганди было оружие для насильственного отпора и люди, чтобы им воспользоваться, он бы не отказывался от них так решительно, как миру хотелось бы считать.

Сюда можно добавить, что как только Индия получила независимость, и Неру нужно было решить диспут с Пакистаном по поводу Кашмира, он без раздумий прибегнул к вооружённой силе.

Теперь расстановка сил была иной. У Индии были и оружие, и подготовленная его использовать армия (см. прим. 9).

Любое утверждение о том, что Ганди не одобрил бы применение насилия, опровергается собственным заявлением Неру в интервью 1961 года: «Это было ужасное время. Когда до меня дошли новости о Кашмире, я понял, что мне придётся действовать немедленно — силой.

И всё же я испытывал сильное беспокойство умом и духом, потому что знал, что нам, возможно, придётся столкнуться с войной — так скоро после того, как мы добились независимости благодаря философии ненасилия.

Эта мысль ужасала. Однако же я действовал. Ганди ничем не высказал своё неодобрение. Стоит сказать, меня это очень успокоило.

Если Ганди, энергичный поборник ненасилия, не отступался, это значительно облегчало мою работу. Это укрепило моё мнение в том, что Ганди умеет адаптироваться». Сталкиваясь с вопросом, какие средства он мог использовать против британцев, мы приходим к другому критерию, о котором говорилось ранее: выбор средств и способ их использования существенно зависит от лица врага или характера его противостояния.

Противники Ганди не только позволили эффективно применять пассивное сопротивление, но фактически изобрели его.

Его врагом была британская администрация, с её старой, аристократической, либеральной традицией, которая предоставляла много свободы своим колонистам и которая всегда действовала по схеме использования, поглощения, соблазнения или уничтожения посредством лести или коррупции, или революционных лидеров, которые возникали из колониальных рядов.

Именно этот противник терпел пассивное сопротивление и в конечном счёте капитулировал этой тактике.

У пассивного сопротивления Ганди не было бы шансов против тоталитарного государства, такого как нацистское. Сомнительно, что в тех обстоятельствах идея пассивного сопротивления вообще пришла бы в голову Ганди. Отмечается, что Ганди, родившийся в 1869-ом году, никогда не видел и не понимал тоталитаризма и полностью определил свою оппозицию в терминах характера британского правительства и того, что оно представляло.

Джордж Оруэлл в своем эссе «Размышления о Ганди» сделал несколько уместных замечаний по этому поводу: «…Он верил в „возбуждение мира“, что возможно только в случае, если у мира будет возможность услышать, что вы делаете.

Трудно представить, как методы Ганди могли бы работать в стране, где противники режима исчезают посреди ночи, и о них потом никто не слышит.

Без свободной прессы и права на свободу собраний невозможно не только апеллировать к внешнему мнению, но и вызвать массовое движение или даже донести свои намерения до противника».

С точки зрения прагматики, пассивное сопротивление было не только возможно, но и являлось наиболее эффективным средством, которое можно было выбрать для достижения цели избавления Индии от британского контроля.

При организации главная негативная сторона ситуации была обращена в ключевую позитивную.

Одним словом, зная, что от этой большой и неподвижной массы нельзя ожидать бурных действий, Ганди организовал инерцию: он дал ей цель, чтобы она стала целенаправленной.

Широкое знакомство с Дхармой в Хиндустане сделало для них пассивное сопротивление уже не новым.

Утрируя, Ганди сказал: «Слушайте, вы всё равно сидите вот тут, так почему бы вам не пересесть вот сюда и не говорить, пока вы сидите: „Независимость сейчас!“». Это поднимает ещё один вопрос о морали средств и целей.

Мы уже отмечали, что по сути человечество делится на три группы: «неимущие», «малоимущие, желающие большего», «имущие».

Цель «имущих» — сохранить то, что у них есть. Поэтому они хотят сохранить текущие положение вещей, а «неимущие» — изменить его.

Для оправдания репрессий и других средств, используемых для поддержания статус-кво, «имущие» вырабатывают свою собственную мораль.

Имущие обычно устанавливают законы и судей, направленные на поддержание текущего состояния; поскольку любые эффективные средства изменения статус-кво обычно незаконны и/или неэтичны в глазах власти, неимущие с начала времён были вынуждены апеллировать к «закону, который выше человеческого закона».

Затем, когда неимущие достигают успеха и становятся имущими, они оказываются в положении, в котором пытаются сохранить то, что имеют, и их мораль меняется вместе с изменением их места в системе власти.

Через восемь месяцев после обретения независимости Индийский национальный конгресс объявил пассивное сопротивление вне закона и сделал его преступлением.

Для них был смысл в том, чтобы пассивно сопротивляться прошлым имущим, но теперь у власти им нужно было убедиться, что это средство не используют против них!

Как неимущие они обращались к закону над человеком, теперь с этим было покончено. Начав издавать законы, они встали на сторону закона, созданного человеком!

Так эффективно использованные во время революции голодовки теперь тоже расценивались иначе.

Неру в интервью, упомянутом выше, сказал: «На правительство не повлияют голодовки… По правде говоря, я не одобрял голодание как политическое оружие, даже когда к нему прибегал Ганди». И снова Сэм Адамс, ярый радикал времён Американской революции, даёт нам наглядный пример.

Адамс был первым, кто провозгласил право на революцию. Однако после успеха Американской революции тот же Сэм Адамс первым потребовал казни тех американцев, которые участвовали в восстании Шейса, заявив, что никто не имеет права участвовать в революции против нас!

Нельзя не рассуждать о моральности во времена действия, потому что нужно оправдать выбор или применение средства или цели.

Главная слабость Макиавелли была в том, что он был слеп к необходимости облечь все действия и мотивы в одежды морали — он сказал, что «политика не имеет отношения к морали».

Все великие лидеры, включая Черчилля, Ганди, Линкольна и Джефферсона, всегда ссылались на «моральные принципы», чтобы прикрыть голые корыстные интересы одеждой «свободы», «равенства людей», «закона, который выше закона человека» и так далее.

Это происходило даже во время кризисов государства, когда все считали, что цель оправдывала средства.

Каждому эффективному действию нужен «моральный паспорт».

Примеры можно найти повсюду.

В США подъём движения за гражданские права в конце 1950-х годов был отмечен пассивным сопротивлением на Юге против сегрегации.

Насилие на Юге было бы самоубийством; политическое давление тогда было невозможно; единственным средством было экономическое давление с несколькими краевыми мероприятиями.

Юридически связанные по рукам законами штата, враждебной полицией и судами, они были вынуждены, как и все неимущие с незапамятных времён, апеллировать к «закону, который выше закона человека».

В своём «Общественном договоре» Руссо отметил очевидное, что: «Закон очень на руку людям, владеющим имуществом, и совсем не на руку тем, у кого его нет».

Пассивное сопротивление оставалось одной из немногих доступных антисегрегационистам сил, пока фактическое право голоса не было ими получено.

Более того, пассивное сопротивление было также хорошей оборонительной тактикой, поскольку ограничивало возможности использования силовых ресурсов статус-кво для насильственного подавления.

Пассивное сопротивление было выбрано по тем же прагматическим причинам, что все прочие тактики.

Но оно украшено сверху моралью и религией, как и подобает.

Однако когда пассивное сопротивление становится массовым и угрожающим, оно рождает насилие. У южных негров нет традиции Дхармы, и они достаточно близки к своим северным соотечественникам, так что контраст условий между Севером и Югом является как видимым, так и постоянным стимулом.

Добавьте к этому тот факт, что белые бедняки Юга действуют не в соответствии с британскими традициями, а отражают поколения насилия; будущее не говорит в пользу создания особой религии ненасилия.

Это запомнится тем, чем оно и было: лучшей тактикой для своего места и времени.

По мере появления более эффективных средств движение за гражданские права негров будет избавляться от этих декораций и заменять их новой моральной философией, соответствующей новым средствам и возможностям.

Объяснением будет, как это было всегда: «Времена изменились». Это и происходит сегодня.

Одиннадцатое правило этики средств и целей заключается в том, что цели должны быть сформулированы в общих терминах, таких как «Свобода, равенство, братство», «Всеобщее благосостояние», «Стремление к счастью» или «Хлеба и мира».

Уитмен сказал: «Цель, однажды названная, не может быть отменена». Ранее уже отмечалось, что, действуя, мудрый человек знает, что часто в потоке действия от средств к целям появляются совершенно новые и неожиданные результаты, которые являются одними из главных последствий действия.

Гражданская война, которая велась как средство сохранения Союза, привела к концу рабства.

В этой связи следует помнить, что история состоит из действий, в которых одна цель приводит к другим целям.

Неоднократно научные открытия становились результатом экспериментальных исследований, направленных на достижение целей или задач, которые имеют мало общего с этими открытиями.

В работе над, казалось бы, незначительной практической программой получались крупные творческие базовые идеи. Д. К. Флюгель в книге «Человек, мораль и общество» отмечает, что: «…В психологии для нас не должно быть неожиданностью, если, работая со средством (например, излечение невротического симптома, открытие более эффективных способов обучения или снятия производственной усталости), мы обнаруживаем, что изменили своё отношение к цели (приобрели какое-то новое понимание природы психического здоровья, роли образования или места работы в жизни человека)».

Споры с самими собой на тему средств и целей характерны тем, кто принимают роль наблюдателя, а не действующего лица на поле боя жизни.

В книге «Йог и комиссар» Кестлер начинает с основного заблуждения — произвольного разграничения между целесообразностью и моралью; между йогом, для которого цель никогда не оправдывает средства, и комиссаром, для которого цель всегда оправдывает средства.

Кестлер пытается вырваться из этой самостоятельно сконструированной смирительной рубашки, предлагая, что цель оправдывает средства только в узких пределах.

Здесь Кестлер, даже в академическом варианте конфронтации с действием, был вынужден сделать первый шаг в русле компромисса на пути к действию и власти.

Насколько «узкие» эти пределы и кто определяет их — ключ к предпосылкам, которые обсуждались здесь.

Та личная безопасность, которую ищут сторонники святости средств и целей, находится только в лоне йогизма или монастыря, и даже там она омрачена отказом от морального принципа, согласно которому они помогают ближнему. Бертран Рассел в своей книге «Человеческое общество в этике и политике» заметил: «Мораль так сильно связана со средствами, что кажется почти аморальным рассматривать что-либо исключительно в связи с его внутренней ценностью.

Но, очевидно, ничто не имеет ценности как средство, если только то, для чего оно средство, не имеет его само.

Соответственно, внутренняя ценность логически предшествует ценности средства».

Организатор, революционер, активист или называйте его как хотите, который стремится к свободному и открытому обществу, в этом стремлении опирается на комплекс высоких ценностей.

Эти ценности включают базовые моральные принципы всех организованных религий; в их основе — ценность человеческой жизни.

Эти ценности включают свободу, равенство, справедливость, мир, право на инакомыслие; ценности, которые были знамёнами надежды и тоски всех революций людей, будь то «свобода, братство, равенство» Французской революции, «хлеб и мир» русских, «лучше умереть стоя, чем жить на коленях» храброго испанского народа или «нет налогам без представительства» нашей революции.

Они включают в себя ценности нашего собственного Билля о правах. Если бы штат проголосовал за школьную сегрегацию или общественная организация проголосовала за то, чтобы не пускать туда чернокожих, и потребовала оправдания в силу «демократического процесса», то это попрание ценности равенства превратило бы демократию в проститутку.

Демократия — не цель; это лучшее политическое средство для достижения этих ценностей.

Средства и цели настолько качественно взаимосвязаны, что истинным вопросом никогда не был пресловутый: «Оправдывает ли цель средства?», — а всегда был: «Оправдывает ли эта конкретная цель эти конкретные средства?»

Пара слов о словах

Человеческие страсти перекинулись на все сферы политической жизни, включая её лексику.

Слова, наиболее часто употребляемые в политике, запятнаны человеческими обидами, надеждами и разочарованиями.

Все они нагружены народным осуждением, и их использование приводит к обусловленной, негативной, эмоциональной реакции.

Даже само слово «политика», которое, по словам Вебстера, означает «наука и искусство управления», обычно рассматривается в контексте коррупции.

Как ни удивительно, синонимы в словаре — «осмотрительный; предусмотрительный, дипломатичный, мудрый».

Такое же обесцвечивание происходит и с другими словами, преобладающими в языке политики, такими как власть, корысть, компромисс и конфликт.

Они становятся извращёнными и искажёнными, воспринимаются как нечто злое.

Нигде больше так ярко не проявляется превалирующая политическая безграмотность, как в этих типичных интерпретациях слов.

Вот почему мы вынуждены сделать паузу, чтобы сказать несколько слов об этих словах.

Власть

Закономерно возникает вопрос: почему бы не использовать другие слова — те, которые означают то же самое, но являются мирными и не вызывают столь негативных эмоциональных реакций?

Существует ряд фундаментальных причин для отказа от такой замены.

Во-первых, используя сочетания слов, такие как «использование силы» вместо одного слова «власть», мы начинаем разбавлять смысл; а когда мы используем очищающие синонимы, мы растворяем горечь, страдание, ненависть и любовь, муки и триумф, связанные с этими словами, оставляя асептическую имитацию образа жизни.

В политической жизни нас волнуют рабы и Цезари, а не девственницы. И дело не только в том, что в общении, как и в мыслях, мы должны постоянно стремиться к простоте.

(Шедевры философского или научного высказывания часто не длиннее нескольких слов, например, E=mc².) Это нечто большее: это решимость не обходить реальность стороной.

Использовать любое другое слово, кроме «власть», значит изменить смысл всего, о чём мы говорим.

Как однажды сказал Марк Твен: «Разница между правильным словом и почти правильным словом — это разница между молнией и грозой».

«Власть» — правильное слово, как и «корысть», «компромисс» и другие простые политические слова, потому что они были придуманы и стали частью её с незапамятных времён.

Потворствовать тем, кто не способен на прямой язык и настаивает на безвкусных, не вызывающих разногласий подсластителях, — пустая трата времени.

Они не поймут или не захотят понять то, что мы здесь обсуждаем.

Я согласен со сказанным на этот счёт Ницше в «К генеалогии морали»: «Зачем массировать не в меру чувствительные уши современных слабаков?

Зачем хоть на шаг уступать… словесному лицемерию Тартюфа?

Для нас, психологов, это означало бы уподобление Тартюфу на деле… Ибо психолог сегодня демонстрирует свой хороший вкус (другие могут сказать — честность) в том, что он сопротивляется постыдно морализованной манере говорить, которая делает все современные суждения о людях и вещах склизкими».

Мы подходим к той критической точке, где наши языки заключают в плен наши умы.

Я не поддерживаю чувство такта, которое пленяет нас ценой истины.

Стремясь избежать мощи, энергичности и простоты слова «власть», мы вскоре становимся противниками мышления в энергичных, простых, честных терминах.

Мы стремимся изобрести стерилизованные синонимы, очищенные от порицания слова «власть», но новые слова означают нечто иное и усыпляют нас, начинают уводить наши психические процессы с главной, конфликтной, грязной и реалистичной дороги жизни, вымощенной властью.

Путешествие по более сладко пахнущим, мирным, более социально приемлемым, более респектабельным, неопределённым дорогам заканчивается неспособностью достичь честного понимания проблем, с которыми мы должны разобраться, если хотим сделать наше дело.

Давайте рассмотрим слово «власть».

Власть, означающая «способность действовать, физическая, умственная или моральная», стала злым словом, с обертонами и полутонами, которые указывают на зловещее, нездоровое, макиавеллистское поведение.

Оно навевает мысли о фантасмагории преисподней.

При упоминании слова «власть» словно открывается ад, источающий зловоние дьявольской выгребной ямы коррупции.

Оно вызывает образы жестокости, нечестивости, эгоизма, высокомерия, диктатуры и невыносимых страданий.

Слово «власть» ассоциируется с конфликтом; оно неприемлемо для нашей нынешней набрызганной одеколоном гигиены Мэдисон-авеню, где спорность считается кощунственной, а ценность заключается в том, чтобы нравиться другим и не обидеть.

Власть в наших умах почти стала синонимом коррупции и аморальности.

При каждом упоминании слова «власть» кто-то рано или поздно ссылается на классическое высказывание лорда Актона и цитирует его следующим образом: «Власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно».

На самом деле цитата звучит так: «Власть имеет тенденцию развращать, а абсолютная власть развращает абсолютно». Мы даже не можем точно прочитать высказывание Актона, настолько наши умы замаринованы средой.

Развращение власти не в самой власти, оно в нас самих.

И всё же что это за власть, которой люди живут и в значительной степени живут ради неё? Власть — это сама суть, динамо жизни.

Это власть сердца качать кровь и поддерживать жизнь в нашем теле.

Это власть участия активного гражданина так же рваться вперёд, нести объединённую силу на общее дело.

Власть — ключевая сила жизни, всегда в работе, или меняя мир, или противодействуя изменению.

Власть, или организованная энергия, может быть взрывчаткой, отнимающей жизни людей, или лекарством, которое их спасёт.

Властью ружья можно насаждать рабство, а можно достичь свободы.

Властью человеческого мозга можно создавать самые выдающиеся достижения, а также развивать понимание природы жизни, перспективу на неё, открывая горизонты, ранее недоступные воображению.

Человеческий разум также властен выработать философию и образ жизни, которые станут наиболее разрушительными для будущего человечества.