Православие в России

АЛЛИЛУИА И О. ПАФНУТИЙ[668]

Позвольте, многоуважаемый редактор, обратиться в вашу газету, как орган общественного мнения, с диагностическим описанием одной келейной болезни и вместе с кратким разъяснением одного полузабытого архивного вопроса. Несколько недель тому назад в вашем издании помещено было довольно точное описание происходившего в здешнем университете диспута, на котором я защищал свою диссертацию о древнерусских житиях. В этой диссертации, между прочим, подвергнуто разбору известное житие преп. Евфросина Псковского, написанное в XVI веке священником Василием В этом житии, как вы знаете, есть подробный рассказ о любопытном и жарком споре, который происходил между Евфросином и представителями псковского духовенства и предметом которого был вопрос о том, следует ли петь сугубое «аллилуия», как это делал Евфросин в своем монастыре, или должно троить эту церковную песнь, как утверждала противная сторона. Церковные историки думали, что подробности этого рассказа в житии вымышлены биографом Василием, что он клеветал на греческую Церковь и на Евфросина, уверяя, будто последний двоил «аллилуиа» и руководствовался при этом обычаем греческой Церкви.

Василий был не первым биографом Евфросина Я имел в руках повесть первого жизнеописателя этого пустынника, остававшуюся неизвестной церковным историкам. Она описана и разобрана в моей книге. Сравнив эту повесть с сочинением Василия, я указал, что последний почти дословно выписал свой рассказ о споре из первой и, следовательно, не может быть обвиняем в вымыслах. Потом известиями других источников я доказал, что нет достаточных оснований сомневаться в содержании и главных обстоятельствах псковского спора, как рассказывает о нем первый биограф, писавший в монастыре Евфросина немного спустя после кончины пустынника со слов его сподвижников: из этих известий видно, что и в греческой, и в русской Церкви XV века и двоили и троили «аллилуиа» и что в России двоение делалось в некоторых местах даже раньше XV века Я не имел при этом в виду отношения разбираемого вопроса к церковному богослужению или церковному уставу, не думал о существующих теперь разногласиях об этом предмете: я строго держался в пределах задачи, какую поставил для своего исследования, ограничился исключительно критикой исторического памятника и восстановлением исторического факта давно минувшего времени.

Но в последнем выпуске (№ 11 от 12 марта) «Московских епархиальных ведомостей» какой–то г. R напечатал рассказ «О воскресных собеседованиях в Чудове монастыре». Собеседования ведет о. Пафнутий. В этом рассказе читаем об одном из этих собеседований, при котором присутствовал автор г. Б.

«Доказав правильность троения (песни «аллилуиа») по древним рукописным памятникам времен митрополита Фотия, а также по вывезенной из Соловецкого монастыря Св. Филиппом митрополитом рукописи, хранящейся в Московской Синодальной ризнице… о. Пафнутий присовокупил, что за сим не странным ли оказывается, что в стенах Московского университета как бы поддерживается заблуждение раскольников, и для не бывших на прежних беседах поясним: оправдание двоения «аллилуиа» изложено, между прочим, в недавно защищавшейся в зале университета диссертации г. Ключевского «Сказания о житиях святых в историческом отношении», в которой г. Ключевский в разборе жития Св. Евфросина Псковского, ссылаясь на виденный будто бы г. Тихонравовым письменный документ в библиотеке Троицкой лавры, утверждает, что двоение «аллилуиа» употреблялось еще в XII веке».

Больше ничего не сказал о. Пафнутий о странной моей апологии раскольнического сугубого «аллилуиа», то есть ничего больше г. Б. не поведал читателям «Московских епархиальных ведомостей» из беседы о. Пафнутия об этой апологии. О. Пафнутия, восставшего против моих раскольничьих наклонностей в стенах Чудова монастыря, я не имел удовольствия видеть в числе моих ученых оппонентов на диспуте. Я даже не знаю, точно ли передал г. Б. его замечания, посвященные моей книге. Но я буду предполагать в выписанных строках г. Б. воспроизведение слов о. Пафнутия: если это воспроизведение неверно, о. Пафнутий или редактор «Московских епархиальных ведомостей» восстановит искаженную истину, и ответственность за искажение падет на голову насмешливого г. Б.

Во–первых, нападая перед своими слушателями на одно место в моей книге, о. Пафнутий (или г. Б.) не знал, как эта книга называется. Заглавие, выписанное г. Б. в приведенных строках его, не имеет смысла, потому что оно создано разумением а Пафнутия или г. Б, а не мной. Моя книга носит заглавие, напечатанное на первой странице и доступное простому невооруженному глазу; «Древнерусские жития святых как исторический источник».

Во–вторых, читая книги, о. Пафнутий или г. Б. затрудняются понимать настоящий смысл читаемого. В моей книге изложено не оправдание двоения «аллилуиа», как надумались о. Пафнутий или г. Б., а высказаны соображения, основанные на исторических источниках и доказывающие, что в русской Церкви XV века существовало разномыслие в вопросе об «аллилуиа». Я был и остаюсь равнодушен и к двоению, и к троению, вообще к количеству «аллилуиа», и в этом равнодушии меня поддержат из своих блаженных загробных жилищ Димитрий Грек и архиепископ Новгородский Геннадий. «Ино как ни молвит человек тою мыслию, так и добро», — писал об «аллилуиа» первый ко второму, и второй вполне согласился с первым. По–видимому, этим количеством в сознании о. Пафнутия или г. Б. исчерпывается весь смысл церковной песни. Если бы г. Б. или о. Пафнутий были вместе с биографами Евфросина явлениями XV—XVI веков, я, по долгу специалиста, не отказался бы объяснить критически их отношение к «аллилуиа», но по–прежнему не стал бы ни обвинять, ни оправдывать их в таком отношении.

В–третьих, содержание прочитанного, неточно понятое, недостаточно долго и исправно держится в памяти у о. Пафнутия или г. Б. Я не утверждаю в своей книге, что двоение «аллилуиа» употреблялось в XVII веке, а доказываю, что оно имело место на Руси и в XV, и раньше XV века, и доказываю это не одним письменным документом Троицкой лавры, а и несколькими другими свидетельствами древнерусских исторических памятников.

К рассмотренным воскресным замечаниям о. Пафнутия г. Б. прибавил несколько собственных размышлений. Узнаем, что он присутствовал на диспуте, разумеется, безмолвным слушателем, ибо иначе я не узнал бы о его просвещенном внимании к моей диссертации и к русской науке впервые из его собственного повествования об этом. «Бывши на защищении этой диссертации, — пишет он, — я хорошо помню именно это место, как возбудившее некоторый спор». Но, запомнив именно это место, он, по–видимому, не понял, по крайней мере не сообщает, в чем состоял этот «некоторый спор». Передаем его вкратце. Один из оппонентов указал, что выводы, сделанные мною из разбора жития преп. Евфросина, подтверждаются не только теми свидетельствами источников, которые я привел, но и некоторыми другими, мною не упомянутыми. Я был очень рад почувствовать себя после этого возражения еще сильнее, чем чувствовал до этой минуты. Другой оппонент, сколько помнится, заметил, что рукопись Троицкой лавры, упомянутая мною, едва ли служебник XII века, а не стихирарь более поздний, века XIV. Я отвечал, что в моей цитате возможна некоторая неточность, но так как рукопись не позже XVI века, то эта неточность нисколько не изменяет моего вывода.

Потом г. Б. сетует, что на диспуте было мало духовных лиц, несмотря на предмет диссертации и на ожидания г. Б., и притом немногие присутствовавшие духовные лица не принимали участия в споре. Сколько можно догадаться по неясному, ветвистому изложению г. Б., рискуя, впрочем, ошибиться, он считает именно этот недостаток духовных свидетелей и участников диспута «явлением во всяком случае прискорбным», следовательно, прискорбным и в случае присутствия, например, о. Пафнутия, лица несомненно духовного. Немногие присутствовавшие лица из образованного духовенства, не приняв участия в прениях, зато и не приписывали мне того, чего я не говорил и не писал. Останется ли о. Пафнутий благодарен за косвенный комплимент, посланный ему слушателем его г. Б. через епархиальную газету?

Г. Б. привлек к выражению своей скорби и университет, удостоивший меня ученой степени за раскольническую диссертацию, и издателя, который напечатал книгу. Конечно, ни тот, ни другой не нуждаются в защите от скорби г. Б. Но эта скорбь напоминает одну черту характера древнерусского человека: он имел привычку в крупном разговоре приплести и дедов, и родителей, и знакомых своего противника.

Наконец, г. Б. восклицает: «Честь и слава о. Пафнутию, блистательно отразившему ученую ложь!» Жестоки были бы эти слова, если бы были благоразумны. Но вы видите, г. редактор, что никакой ученой лжи не было сказано и не было отражено. Я доказывал исторический факт, а г. Б. не выставил ни одного исторического возражения ни в замечаниях, которые он приписывает о. Пафнутию, ни в своих собственных коротких размышлениях. Ложь есть нравственный факт, который до тех пор, пока не будет доказан, лежит на совести того, кто в нем обвиняет. А что, если благоразумный о. Пафнутий ответит на торжественный возглас своего Пиндара, г. Б.: «Не честь и не слава господину Б., внесшему в печатный рассказ о беседах под кровлей святой обители и с святой целью защиты православия неблистательный хаос своего собственного неученого недомышления!» Есть места, где шутить не должно; есть предметы, о которых позволено говорить только серьезно; есть, наконец, люди, от которых привыкли ждать только дельных, основательных речей. К таким местам принадлежат церковь и обитель; к таким предметам принадлежат вера и наука; к таким людям принадлежат те, кого зовут отцами. То есть я желаю сомневаться, что о. Пафнутий сказал это или нечто подобное, он, надеюсь, повторит сказанное на страницах «Московских епархиальных ведомостей» или другого издания собственными точными словами, а не в искажении какого–то г. Б. Тогда мы готовы дать желаемое разъяснение того, что «оказывается для некоторых странным».

А г. Б. своей статьей возбуждает подозрение, не белокриницкий ли он раскольник, под впечатлением беседы о. Пафнутия решившийся покаяться в своих заблуждениях. Но в таком случае ему подобает за порогом православия, в притворе кающихся и оглашенных, в интересе духовной гигиены православного общества, освободиться от той болезни ума, которую один русский писатель XVIII века, говоря о расколе, назвал «бабской богословией».

Преподобный Евфросин прозвал своего главного противника в споре об «аллилуиа», священника Иова, столпом мотыльным. Меня г. Б. пожаловал в единомышленники пустыннослужителя, причисляя себя самого, разумеется, к ученикам Иова. Неужели ему хочется разделить с своим древним учителем честь полученного последним прозвания?

Примите и пр.