Правосудие Зельба

1 К счастью, Турбо любит икру

В августе я уже снова был в Мангейме.

Я всегда с удовольствием уезжал куда-нибудь в отпуск, и недели, проведенные на Эгейском море, оставались в памяти жгуче-синим сиянием. Но с возрастом я все охотнее возвращаюсь домой. В свою нынешнюю квартиру я въехал после смерти Клары. Когда она была жива, мне не удавалось реализовать свои вкусы, и в пятьдесят шесть лет, наверстывая упущенное, я впервые вкусил радости обустройства своего жилья, которой другие обычно наслаждаются в молодые годы. Я люблю свои два кожаных дивана, которые стоили целое состояние, но зато выдерживают даже когти кота, старую аптекарскую полку, на которой стоят мои книги и пластинки, и корабельную кровать, встроенную в специальную нишу в моем кабинете. Я каждый раз, возвращаясь домой из какой-нибудь поездки, радуюсь встрече с Турбо, который хоть и остается под присмотром заботливой соседки, но все же тяжело переносит разлуку с хозяином.

Я поставил чемоданы на пол, открыл дверь и увидел в прихожей огромную корзину с подарками. Турбо приветственно потерся о мою штанину.

Открылась дверь соседней квартиры, и на пороге показалась фрау Вайланд.

— С приездом, господин Зельб! Боже, как вы загорели! Кот ваш очень скучал по вас, верно, малыш? Да, да, да… Вы уже видели корзину? Ее привез курьер с РХЗ. Жаль вот только, цветы завяли. Такие красивые цветы! Я сначала хотела поставить их в вазу, но потом подумала, что они все равно не достоят до вашего приезда. Почта, как всегда, у вас на столе.

Я поблагодарил ее и поспешил укрыться от ее чрезмерной словоохотливости за дверью своей квартиры.

В подарочной корзине были широко представлены все деликатесы, как те, что я люблю, так и те, которые терпеть не могу, — от паштета из гусиной печенки до икры. К счастью, Турбо любит икру. Открытка с художественным логотипом завода была подписана Фирнером. Руководство РХЗ благодарило меня за мои неоценимые услуги.

Гонорар они уже тоже выплатили. Среди писем, отпускных открыток от Эберхарда и Вилли и неизбежных счетов на оплату была и выписка из моего банковского счета. Подписку на «Маннхаймер морген» я забыл аннулировать; фрау Вайланд аккуратно сложила газеты стопкой на моем кухонном столе. Я пролистал их, прежде чем бросить в мусорный мешок, и почувствовал неприятный привкус затхлых политических страстей.

Я распаковал чемоданы и запустил стиральную машину, потом сходил за покупками, выслушал восторженные комплименты булочницы, мясника и бакалейщика по поводу моего отдохнувшего вида, поинтересовался новостями, как будто за время моего отсутствия тут бог знает сколько всего должно было произойти.

Школьные каникулы уже начались, улицы и магазины опустели. Мой взгляд автомобилиста обнаруживал свободные парковочные места там, где раньше их и представить себе было невозможно. Над городом повисла летняя тишина. Я привез из отпуска ту легкость души, благодаря которой в первые дни после возвращения домой все вокруг радует новизной и необычностью. У меня было какое-то ощущение невесомости, и мне хотелось продлить его. В контору я решил пойти после обеда, а сначала неуверенно направился в «Розенгартен», опасаясь, что он закрыт в связи с коллективным отпуском персонала. К счастью, я уже издалека увидел Джованни, стоявшего с салфеткой на руке у садовой калитки.

— Ты вернуться из Греция? Греция — плохо! Пошли, я приготовить тебе спагетти с горгонцола.

— Si,^[63] Греция — плохо, итальяшки — prima!^[64]

Это была наша с ним привычная игра — «немец беседует с гастарбайтером».

Джованни принес мне бокал фраскати^[65] и рассказал о новом фильме.

— Эта роль прямо для вас. Киллер, который мог бы стать частным детективом.

После спагетти с горгонцолой, кофе и самбуки я часок посидел с «Зюддойче цайтунг» в сквере у водонапорной башни, съел мороженое и выпил еще чашку кофе в кафе «Гмайнер» и только после этого явился в свою контору. Оказалось — ничего страшного. Автоответчик исправно информировал всех о моем отсутствии и не принял ни одного сообщения. Почты тоже было немного: кроме информационных листков Федерального союза немецких детективов, платежного извещения из налоговой инспекции, рекламных проспектов и предложения подписаться на Евангелическую энциклопедию, я обнаружил два письма. Томас приглашал меня преподавать в мангеймской специализированной школе охранников на отделении, готовившем дипломированных специалистов для охранных предприятий и структур. Объединение гейдельбергских страховых компаний просило меня незамедлительно связаться с ним, как только я вернусь из отпуска.

Я протер кое-где пыль, полистал информационные листки Союза детективов, достал бутылку самбуки, банку с кофейными зернами и рюмку из ящика письменного стола и налил. Я хоть и не признаю стереотипное представление о частном сыщике, атрибутом которого будто бы является бутылка виски в рабочем столе, но какая-то бутылка, по-видимому, все-таки должна быть. Потом я наговорил новый текст на магнитофонную ленту автоответчика, договорился о своем визите в Объединение гейдельбергских страховых компаний, решил не спешить с ответом Томасу и пошел домой. Остаток дня я провел на балконе, занимаясь всякой канцелярской ерундой. Изучая выписки из своего банковского счета, я произвел ряд математических действий и установил, что благодаря последним заказам я в денежном отношении уже почти выполнил свою годовую норму. И это после отпуска! Отрадный факт.

Мне удалось растянуть свое состояние «свободного полета» на несколько недель. Дело о страховом мошенничестве, за которое я взялся, я расследовал без особого рвения. Сергей Менке, посредственный артист балета Мангеймского национального театра, застраховал свои ноги на крупную сумму, и сразу же за этим последовал сложный перелом одной ноги. Причем он навсегда утратил способность танцевать. Речь шла о страховой выплате в размере одного миллиона, и страховая компания хотела убедиться в том, что это действительно был несчастный случай. От одной мысли, что кто-то способен сам сломать себе ногу, у меня мурашки побежали по спине. Когда я был маленький, мать рассказывала мне в качестве примера мужской силы воли историю о том, как святой Игнатий Лойола сам молотком сломал свою неправильно сросшуюся после перелома ногу. Я всю жизнь терпеть не мог членовредителей — маленького спартанца, который позволил лисице прогрызть себе живот, Муция Сцеволу^[66] и Игнатия Лойолу. По мне, так пусть бы они все получили по миллиону — только чтобы исчезли из школьных учебников. Мой артист балета сказал, что сломал ногу, закрывая тяжелую дверцу своего «вольво». В тот вечер у него была высокая температура, а ему, несмотря на это, пришлось танцевать в вечернем спектакле, и после выступления он был немного не в себе. Поэтому, садясь в машину, он захлопнул дверцу, не успев убрать ногу. Я потом долго сидел в своей машине, пытаясь представить себе эту картину и понять, возможно ли такое. Больше я ничего предпринять не мог, пока не вернутся его коллеги и друзья, разлетевшиеся кто куда по белу свету в связи с окончанием театрального сезона.

Иногда я вспоминал фрау Бухендорфф и Мишке. В газетах я об этом случае ничего не нашел. Когда я однажды во время прогулки проходил мимо дома на Ратенауштрассе, ставни на втором этаже были закрыты.

2 Машина была исправна

Это была чистая случайность, что я в тот день, в середине сентября, вовремя обнаружил ее сообщение на автоответчике. Обычно я только вечером или уже на следующий день утром прослушиваю поступившие после обеда сообщения. Фрау Бухендорфф позвонила во второй половине дня и спросила, можем ли мы встретиться после работы. Я забыл в конторе зонтик, вернулся за ним, заметил сигнал на автоответчике и перезвонил ей. Мы договорились встретиться в пять часов. У нее был какой-то неуверенный и грустный голос.

Около пяти я был в конторе. Я сварил кофе, вымыл чашки, привел в порядок бумаги на столе, ослабил узел галстука, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, опять поправил галстук и принялся двигать взад-вперед стулья перед столом, пытаясь поставить их ровнее. В конце концов они стояли так же, как и до этого. Фрау Бухендорфф пришла ровно в пять.

— Не знаю, стоило ли мне вас беспокоить. Может, у меня просто разыгралась фантазия…

Она, запыхавшись, остановилась у пальмы. На губах у нее застыла неуверенная улыбка, лицо было бледным, под глазами темнели круги. Я помог ей снять плащ, и мне бросились в глаза ее нервные движения.

— Садитесь. Хотите кофе?

— Да, пожалуйста. В последнее время я только и делаю, что пью кофе.

— С молоком и сахаром?

Мысли ее были где-то далеко, и она не ответила. Потом она вдруг, подавив все свои сомнения и колебания, решительно посмотрела на меня.

— Вы что-нибудь понимаете в убийствах?

Я осторожно поставил чашки на стол и сел напротив нее.

— Мне не раз приходилось заниматься делами, связанными с убийством. А почему вы спрашиваете?

— Петер погиб. Петер Мишке. Говорят, несчастный случай, но я не могу в это поверить.

— Боже мой!.. — Я встал и заходил взад-вперед вдоль стола. Меня била нервная дрожь. Летом, на теннисном корте, я, в сущности, сломал Мишке крылья, и вот его нет в живых!

В тот день я ведь в каком-то смысле разрушил и ее жизнь. Почему же она все-таки пришла ко мне?

— Я понимаю, вы видели его всего один раз, на корте, и он тогда играл как бешеный… Он и за рулем любит скорость, это верно, но он никогда не попадал в аварии и машину всегда водил очень уверенно и внимательно, поэтому то, что с ним якобы произошло, просто никак не вяжется с его стилем вождения.

Значит, ей ничего не известно о нашей с ним встрече в Гейдельберге. И о теннисном матче она бы тоже говорила иначе, если бы знала, что я разоблачил Мишке. Похоже, он ничего ей не рассказал, и в качестве секретарши Фирнера она тоже осталась в полном неведении о случившемся. Я не знал, что и думать по этому поводу.

— Фрау Бухендорфф, Мишке мне очень понравился, и мне тяжело слышать о его смерти. Но мы с вами оба знаем, что даже самый лучший водитель не застрахован от неожиданностей на дороге. Почему вы думаете, что это был не несчастный случай?

— Вы знаете путепровод над железной дорогой между Эппельхаймом и Виблингеном? Вот там это и случилось две недели назад. По сообщению полиции, Петера занесло на мосту, машина пробила ограждение и упала на рельсы. Он был пристегнут, но оказался погребенным под машиной. У него были сломаны шейные позвонки, и он скончался на месте. — Она всхлипнула, достала носовой платок и высморкалась. — Извините. По этому маршруту он ездил каждый четверг — после сауны в эппельхаймском бассейне он обычно репетировал со своей группой в Виблингене. Он занимался музыкой и был отличным клавишником. Дорога через мост — прямая, асфальт был сухой, и видимость там хорошая. Иногда там, правда, бывает туман, но в тот вечер было ясно и сухо.

— Свидетели есть?

— Полиция никого не нашла. Да и время было позднее, около одиннадцати вечера.

— А техническая экспертиза машины?

— В полиции говорят, что машина была исправна.

О Мишке можно было и не спрашивать. Его отвезли в отдел судебно-медицинской экспертизы, и если бы там были установлены наличие алкоголя в крови, инфаркт или еще что-нибудь в этом роде, фрау Бухендорфф сказали бы об этом в полиции. Я на секунду представил себе Мишке на каменном столе патологоанатома. В молодости я в качестве прокурора часто присутствовал на вскрытии. Я мысленно увидел, как они потом набивают ему брюшную полость «древесной шерстью» и зашивают ее крупными стежками.

— Позавчера были похороны…

Я задумался.

— Скажите, фрау Бухендорфф, кроме того, что вы мне рассказали, у вас есть еще какие-нибудь причины сомневаться в том, что это был несчастный случай?

— В последние недели он очень изменился. Был раздражен, рассеян, замкнут, из дома его было не вытащить. Со мной общался мало. Однажды чуть ли не вышвырнул меня — иначе это не назовешь. И никакие расспросы не помогали, он либо отмалчивался, либо отвечал уклончиво. Я уже думала, что он нашел другую, но потом он вдруг опять вспыхнул таким чувством, какого даже раньше не проявлял. Я уже вообще не знала, что и думать. Как-то раз меня одолела ревность, и я… Вы, наверное, думаете, что я от горя совсем расклеилась и что это обычная истерика. Но то, что случилось в тот день…

Я подлил ей кофе и взглядом предложил продолжать.

— Это было в среду. Мы оба взяли отгул, чтобы провести наконец побольше времени друг с другом. День как-то сразу не задался; и потом, это скорее мне хотелось побольше времени провести с ним, чем ему со мной. После обеда он сказал, что ему часа на два нужно отлучиться, съездить в вычислительный центр. Я видела, что он врет, и здорово расстроилась и разозлилась. Я чувствовала исходивший от него холод и уже представляла его с другой. И вот я сделала то, чего сама всегда терпеть не могла… — Она закусила губу. — Я проследила за ним. Он поехал не в вычислительный центр, а на Рорбахерштрассе, а потом в гору через Штайгервег. Мне было нетрудно незаметно следовать за ним. Он ехал на Солдатское кладбище. Я старалась держать приличную дистанцию. Когда я подъехала к кладбищу, он уже оставил машину на стоянке и вышел на центральную дорожку. Вы ведь, наверное, знаете Солдатское кладбище и эту дорожку, которая, кажется, ведет прямо в небо? В конце этой дорожки стоит огромный, почти с человеческий рост, грубо отесанный памятник из песчаника, похожий на саркофаг. Петер направился прямо к нему. Я вообще уже ничего не понимала и пошла за ним, прячась за деревьями. Когда он был уже почти в конце дорожки, из-за памятника вышли двое мужчин, быстро и бесшумно, словно возникли из воздуха. Петер смотрел то на одного, то на другого; у меня было такое впечатление, как будто он хотел заговорить с ними, но не знал, к кому из них обратиться.

Потом все произошло за считаные секунды. Петер повернулся к тому, что стоял справа; другой сделал два шага и, оказавшись у него за спиной, схватил его за руки. Второй ударил его в живот, потом еще и еще раз. Все происходило как во сне. Эти типы казались какими-то бесстрастными роботами, и Петер даже не пытался защищаться. Он, наверное, как и я, тоже был словно парализован. И все мгновенно кончилось. Когда я побежала в их сторону, тот, что бил Петера, спокойно, почти бережно снял у него с носа очки, бросил их на землю и растоптал. Потом они отпустили Петера и так же бесшумно и быстро, как появились, скрылись за памятником. Я еще несколько секунд слышала, как они бежали по лесу.

Когда я подбежала к Петеру, он, скрючившись, лежал на боку. Я… Впрочем, это не имеет значения. Он мне так и не рассказал, зачем поехал на кладбище и почему его избили. И не спросил, почему я поехала за ним.

Она умолкла. Судя по ее рассказу, Мишке имел дело с профессионалами, и я понял, почему она сомневается в случайности его гибели.

— Нет, фрау Бухендорфф, я не думаю, что это у вас истерика. Может, было еще что-нибудь, что показалось вам странным?

— Разные мелочи. Например, то, что он снова закурил. И совсем забросил свои цветы, так что они все засохли. Он и со своим другом вел себя очень странно. Мы встречались с ним в один из этих дней, потому что оба не знали, что делать. Я рада, что вы мне поверили. Когда я попыталась рассказать в полиции эту историю с кладбищем, они не проявили к ней никакого интереса.

— Вы хотите, чтобы я провел расследование и сделал то, чего не удосужилась сделать полиция?

— Да. Ваши услуги, кажется, стоят недешево. Я могу предложить вам десять тысяч марок, но мне хотелось бы знать настоящую причину гибели Петера. Вам нужен аванс?

— Нет, фрау Бухендорфф, мне не нужен аванс, и я пока не готов дать вам свое согласие. Все, что я сейчас могу, это, так сказать, провести предварительное следствие. Мне надо задать кое-какие вопросы, проверить кое-какие следы, и только тогда я смогу решить, возьмусь ли я за это дело или нет. Это будет недорого. Вы согласны на такие условия?

— Хорошо, господин Зельб, давайте так и сделаем.

Я записал несколько адресов, телефонов и сведений, пообещал держать ее в курсе и проводил ее до двери. На улице все еще шел дождь.

3 Серебряный Христофор

Мой старый друг, комиссар Нэгельсбах, служит в гейдельбергской полиции. Он давно ждет ухода на пенсию: с тех пор как он в пятнадцать лет начал свою карьеру с должности посыльного городской прокуратуры Гейдельберга, он уже успел построить из спичек Кельнский собор, Эйфелеву башню, Эмпайр-стейт-билдинг, Университет имени Ломоносова и замок Нойшванштайн, но копию Ватикана, свою главную мечту, которую невозможно реализовать, совмещая это занятие со службой в полиции, он откладывал на пенсионные годы. Я тоже с интересом жду развития событий. Творческая эволюция моего друга прошла на моих глазах. В его ранних работах спички были чуть короче обычных. Они с женой отрезали спичечные головки бритвенными лезвиями. Нэгельсбах тогда еще не знал, что спичечные фабрики выпускают спички и без головок. Его поздние творения приобрели за счет более длинных спичек нечто готическое. Поскольку его жена после перехода на длинные спички уже ничем ему помочь не могла, она принялась читать ему вслух, когда он работал. Начав с Ветхого Завета, прямо с Книги бытия, она в настоящий момент читает ему «Факел» Карла Крауса.^[67] Так что комиссар Нэгельсбах — человек образованный.

Я позвонил ему утром, и когда в десять часов приехал к нему в Управление полиции, он сделал мне копию протокола.

— С тех пор как существует эта защита данных, у нас уже никто не знает, что можно, а что нельзя. Я решил для себя, что лучше не знать, чего нельзя, — сказал он, протягивая мне протокол. Он состоял всего из нескольких страниц.

— Вы знаете, кто составлял протокол?

— Хесселер. Я сразу подумал, что вы захотите с ним поговорить. Вам повезло: он сейчас здесь, и я уже предупредил его о том, что вы придете.

Хесселер сидел за пишущей машинкой и что-то с большим трудом печатал. Я все никак не возьму в толк, почему полицейских не учат как следует печатать на машинке. Может, в расчете на то, что это послужит дополнительной мерой воздействия на подозреваемых и свидетелей, для которых вид печатающего полицейского — настоящая пытка. Это действительно пытка: полицейский мучается сам и мучает машинку, вид у него при этом несчастный и ожесточенный, он страдает от сознания своего бессилия и в то же время готов на все — довольно зловещая и взрывоопасная комбинация. И если это не всегда побуждает подозреваемого или свидетеля к более искренним и подробным признаниям, то, во всяком случае, отбивает у него охоту менять свои уже с таким трудом зафиксированные и оформленные показания, как бы полицейский их ни исказил.

— Нам позвонил какой-то водитель, который проезжал по мосту после аварии. Его фамилия есть в протоколе. Когда мы приехали, врач уже был на месте и успел спуститься вниз, к пострадавшему. Он сразу увидел, что тому уже никакая помощь не нужна. Мы перекрыли дорогу и зафиксировали следы происшествия. Фиксировать, правда, было почти нечего. Был тормозной след, который показывал, что водитель резко затормозил и одновременно рванул руль влево. Однозначно объяснить, почему он это сделал, практически невозможно. Никаких признаков участия в ДТП другого транспортного средства не обнаружено — ни осколков стекла, ни следов чужой краски, ни другого тормозного следа. Ничего! Странный, конечно, случай, но все говорит о том, что водитель просто не справился с управлением.

— А где сейчас машина?

— На стоянке ремонтно-аварийной фирмы Байзеля, за Двухцветным домом. Эксперт уже осмотрел ее, так что Байзель в ближайшие дни отправит ее на металлолом. Плата за хранение уже сейчас превышает стоимость того, что от нее осталось.

Я поблагодарил и еще раз заглянул к Нэгельсбаху, чтобы попрощаться.

— Вы знаете «Гедду Габлер»? — спросил он.

— А что?

— Вчера читали про нее у Карла Крауса, и я так и не понял, утопилась она, или застрелилась, или ни то ни другое, и где все это произошло — у моря или в беседке, увитой виноградом? Краус иногда пишет так, что его трудно понять.

— Я знаю только, что она героиня Ибсена. Пусть ваша жена прочтет вам саму пьесу. А Карла Крауса дочитаете потом. Его вполне можно читать с перерывами.

— Не знаю, поговорю с женой. Мы еще никогда не откладывали начатую книгу.

Потом я поехал к Байзелю. Его не оказалось на месте, один из его рабочих показал мне машину.

— Вы уже знаете, что с ней будут делать? Вы родственник?

— Ее вроде бы собираются отправить на металлолом.

Сзади, с правой стороны, машина вообще казалась почти невредимой. Верх во время аварии был открыт и остался целым. Потом его подняли из-за дождя рабочие фирмы или эксперт. Левая сторона была всмятку и, кроме того, разорвана, ось и моторный отсек смещены вправо, капот сложился пополам, ветровое стекло и подголовники лежали на заднем сиденье.

— А, на металлолом. Ну да, вы же сами видите, что от машины ничего не осталось. — При этом он так явно покосился на стереоустановку, что я не мог этого не заметить. Она совершенно не пострадала.

— Не беспокойтесь, я не собираюсь снимать стереоустановку. У меня только одна маленькая просьба: можно я сам, без помощников, осмотрю машину? — Я сунул ему десять марок, и он оставил меня одного.

Я еще раз обошел машину кругом. Странно: на правую фару Мишке зачем-то наклеил крест из черного скотча. И опять меня поразил почти нетронутый правый борт. Присмотревшись внимательней, я заметил какие-то пятна. На темно-зеленом фоне они были почти не видны, и их было немного. Но они были похожи на кровь, и я задался вопросом, как могла попасть сюда кровь. Может, Мишке с этой стороны вытаскивали из машины? Были ли у него вообще открытые раны? Или поранился кто-нибудь из спасателей или рабочих ремонтно-аварийной службы? Может, это и не имело никакого значения, но меня вдруг так заинтересовало, кровь ли это, что я соскреб своим швейцарским перочинным ножом в коробочку из-под фотопленки немного краски с тех мест, где были пятна. Филипп отдаст это на анализ.

Откинув верх, я заглянул внутрь салона. На водительском месте следов крови я не нашел. Боковые карманы на дверцах были пусты. К торпедо была приклеена серебряная фигурка святого Христофора. Я оторвал ее: может, ее захочет оставить себе фрау Бухендорфф, хотя Мишке Христофор не помог.^[68] Стерео-установка напомнила мне тот субботний день, когда я ехал за Мишке из Гейдельберга в Мангейм. В магнитоле еще торчала кассета. Я вынул ее и сунул себе в карман.

В механике я разбираюсь плохо. Поэтому я не стал тупо таращиться в моторный отсек или ползать под днищем. Того, что я увидел, было достаточно, чтобы представить себе столкновение машины с ограждением моста и падением на рельсы. Я достал из кармана плаща свой маленький «Ролляй» и сделал несколько снимков. К протоколу, который мне дал Нэгельсбах, прилагалось несколько фотографий, но на бумажной копии трудно было что-нибудь разглядеть.

4 Я потел в одиночестве

Вернувшись в Мангейм, я первым делом поехал в городскую больницу, отыскал кабинет Филиппа, постучал и вошел. Он не успел спрятать пепельницу с дымящейся сигаретой в ящик стола.

— А, это ты! — с облегчением произнес он. — Я обещал старшей сестре, что больше не буду курить. А ты здесь какими судьбами?

— Хочу попросить тебя об одном одолжении.

— Давай ты попросишь меня о нем за кофе. Пойдем в нашу столовую.

Когда он шагал впереди меня по коридорам в развевающемся белом халате, отпуская в адрес каждой хорошенькой медсестры по фривольной шутке, он был похож на Петера Александера в роли графа Данило.^[69] В столовой он что-то зашептал мне про белокурую сестру, сидевшую через три столика от нас. Она посмотрела в нашу сторону; это был взгляд голубоглазой акулы. Я люблю Филиппа, но если его когда-нибудь сожрет вот такая вот акула, то я буду знать, что он это честно заслужил.

Я достал коробочку из-под фотопленки и поставил ее на стол перед Филиппом.

— Нет проблем, Герд, я попрошу проявить и напечатать твою пленку в нашей рентгеновской лаборатории. Но то, что ты уже начал делать снимки, которые не решаешься нести в фотоателье, — это убойная новость!

Похоже, Филипп и в самом деле не может думать ни о чем другом. Неужели я тоже был таким лет десять назад? Я мысленно заглянул в недалекое прошлое. После стольких лет пресной супружеской жизни с Кларой первые годы моего вдовства показались мне чем-то вроде второй весны. Но это была весна, исполненная романтизма, а бонвиванство Филиппа было мне чуждо.

— Не угадал, Филипп. В этой коробочке немного сухой автомобильной краски с примесью чего-то еще, и мне надо знать, не кровь ли это, и если да, то желательна еще и группа крови. Но это не результат дефлорации на капоте моей машины, как ты, наверное, подумал, а материал следствия, которое я веду.

— Ну, одно не исключает другого. Но как бы то ни было, я организую анализ. Это срочно? Ты подождешь?

— Нет, я позвоню тебе завтра. А когда мы вместе выпьем по стаканчику вина?

Мы договорились встретиться в воскресенье вечером в «Баденских винных подвалах». Когда мы вместе вышли из столовой, Филипп вдруг рванулся вперед — в лифт как раз вошла какая-то медсестра с дальневосточной внешностью. Он в последнюю секунду успел вскочить в кабину, прежде чем закрылась дверь.

В конторе я сделал наконец то, что мне давно уже пора было сделать: позвонил в офис Фирнера, обменялся несколькими словами с фрау Бухендорфф и попросил соединить меня с Фирнером.

— Приветствую вас, господин Зельб. Чем могу служить?

— Я хотел поблагодарить за корзину, которую обнаружил у себя в прихожей, когда вернулся из отпуска.

— А, вы были в отпуске? И где же вы отдыхали?

Я рассказал про Эгейское море, про яхту и про то, как видел в Пирейском порту судно с контейнерами РХЗ. Фирнер студентом путешествовал с рюкзаком на спине по Пелопоннесу, а сейчас время от времени ездит в Грецию по служебным делам.

— Мы занимаемся консервацией Акрополя, защищаем его от эрозии, проект ЮНЕСКО.

— Господин Фирнер, а чем закончилось мое дело?

— Мы последовали вашему совету и перевели протоколирование данных о выбросах в автономный режим, отключив его от нашей системы. Мы сделали это сразу же, как только получили ваш отчет, с тех пор у нас не было никаких проблем.

— А что вы сделали с Мишке?

— Он провел у нас целый день недели две назад и выдал кучу полезной информации о системе, возможностях внедрения и мерах предосторожности. Толковый малый.

— А полицию вы к этому делу не подключали?

— Мы в конце концов решили ее не привлекать. Через полицию эта история дошла бы до прессы, а нам такого рода публичность ни к чему.

— А как же ущерб?

— Мы все обдумали. Если вас это интересует: кое-кому из руководства идея просто отпустить Мишке на все четыре стороны после того, что он натворил, сначала показалась совершенно неприемлемой, ведь размер ущерба составил около пяти миллионов. Но, к счастью, экономические соображения перевесили юридические планы Эльмюллера и Остенрайха, которые хотели вынести дело Мишке на рассмотрение федерального Конституционного суда. В этом, конечно, было свое рациональное зерно: на примере случая с Мишке можно было продемонстрировать, каким опасностям подвергаются промышленные предприятия в связи с новым регулированием контроля за выбросами. Однако это тоже было чревато нежелательной оглаской. Кроме того, из Министерства промышленности до нас дошла информация, что, судя по всему, в Карлсруэ не видят особой надобности в еще одном докладе с нашей стороны.

— То есть все хорошо, что хорошо кончается?

— В свете того, что Мишке, как выяснилось, погиб в результате автомобильной катастрофы, я бы назвал такую формулировку несколько циничной. Но вы правы, для завода все действительно кончилось относительно хорошо. А вы к нам еще как-нибудь заглянете? Кстати, я и не знал, что вы с генеральным старые друзья. Он рассказывал нам об этом, когда мы с женой недавно были у него в гостях. Вы знаете его дом на Людольф-Крель-штрассе?

Я знал дом Кортена в Гейдельберге, один из первых домов, построенных в конце пятидесятых годов с учетом современных требований охраны личности и объекта. Я помню, как Кортен как-то раз вечером с гордостью демонстрировал мне миниатюрную канатную дорогу, связывающую его расположенный на крутом склоне дом с воротами.

— Если вдруг отключат электричество, она автоматически переключается на агрегат аварийного питания.

Мы с Фирнером на прощание обменялись любезностями. Было уже четыре часа — слишком поздно для обеда, слишком рано для ужина. И я отправился в бассейн «Хершельбад».

Сауна была пуста. Я потел в одиночестве, плавал в одиночестве под высоким куполом, украшенном византийскими мозаиками, один сидел в ирландско-римской бане, а потом на террасе, устроенной на плоской крыше. Завернувшись в большую белую простыню, я уснул в шезлонге, в большом пустынном холле. Филипп ездил по длинным больничным коридорам в кресле-каталке. Колонны, мимо которых он проезжал, были красивыми женскими ногами. Иногда они шевелились. Филипп, смеясь, объезжал их. Я тоже смеялся ему в ответ. Потом я вдруг заметил, что гримаса, исказившая его лицо, — вовсе не смех, а крик. Я проснулся, и первая мысль моя была о Мишке.

5 Да как Вам сказать?

Владелец «Кафе О» выразил себя в заведении, объединяющем все, что было модно в конце семидесятых годов, от ламп «fin de siécle»^[70] и ручной соковыжималки до крохотных мраморных столиков а-ля бистро. У меня не было желания знакомиться с ним.

Фрау Мюглер, танцовщицу, я узнал по гладко зачесанным назад черным волосам, стянутым в конский хвост, ее костлявой женственности и по особенному взгляду. Быть еще более похожей на Пину Бауш^[71] она не смогла бы уже при всем желании.

Она сидела у окна и пила свежевыжатый апельсиновый сок.

— Зельб. Это я вчера звонил вам.

Она посмотрела на меня, подняв бровь, и едва заметно кивнула. Я сел за ее столик.

— Спасибо, что уделили мне время. У руководства моей страховой компании есть еще несколько вопросов по поводу несчастного случая господина Менке, на которые, возможно, ответят его коллеги.

— А почему вы решили обратиться именно ко мне? Я не очень хорошо знаю Сергея и вообще недавно живу в Мангейме.

— Просто вы первая из его коллег, кто вернулся из отпуска. Скажите, вы не замечали у господина Менке в последние недели перед несчастным случаем признаков переутомления или нервных перегрузок? Мы пытаемся понять причину этой странной травмы.

Я заказал себе кофе, она — еще один апельсиновый сок.

— Я вам уже сказала, что плохо его знаю.

— Значит, вы не заметили ничего необычного?

— Да как вам сказать? Он всегда был очень тихим человеком, иногда казался подавленным… Но может, он всегда был такой! Я ведь здесь всего полгода.

— А кто из мангеймского балета его хорошо знает?

— Насколько мне известно, Ханна какое-то время более-менее тесно с ним общалась. Йошка тоже, по-моему, его приятель. Может, они смогут вам чем-то помочь.

— Господин Менке хороший танцовщик?

— Да как вам сказать? Во всяком случае, не Нуриев, но я тоже — не Бауш. А вы? Хороший специалист?

Я мог бы сказать: «Во всяком случае, не Пинкертон». Хотя для моей роли больше подошло бы: «Не Герлинг».^[72] Но вряд я выиграл бы от такого сравнения.

— Второго такого страхового агента, как я, вы не найдете. Вы не могли бы назвать мне фамилии Ханны и Йошки?

Можно было и не спрашивать — она ведь здесь недавно…

— …а в театре все друг с другом на «ты». Вот вас, например, как зовут?

— Иеронимус. Друзья зовут меня Ронни.

— Ну, как вас зовут ваши друзья, мне знать совсем не обязательно. По-моему, имена тесно связаны с личностью человека…

Мне захотелось взвыть от тоски и убежать. Но я вежливо поблагодарил, заплатил у стойки и тихо ушел.

5 Эстетика и мораль

На следующее утро я позвонил фрау Бухендорфф.

— Я хотел бы осмотреть квартиру Мишке и его вещи. Вы не могли бы посодействовать мне?

— Давайте съездим туда вместе, когда я закончу работу. Заехать за вами в половине четвертого?

И вот мы поехали через деревни в Гейдельберг. Была пятница, короткий рабочий день, все уже готовили свои дома, садики, машины и даже тротуары к выходным. Пахло осенью, я чувствовал приближающееся обострение своего ревматизма и предпочел бы, чтобы верх машины был закрыт, но, не желая казаться стариком, молчал. В Виблингене я вспомнил про путепровод по дороге в Эппельхайм. Надо будет в ближайшие дни съездить туда. Делать этот крюк сейчас, вместе с фрау Бухендорфф, мне показалось неуместным.

— Вот отсюда идет дорога на Эппельхайм. — Она показала рукой в сторону маленькой церквушки справа. — Я чувствую, что должна посмотреть на это место, но все никак не соберусь с духом.

Она поставила машину на крытой стоянке у площади Корнмаркт.

— Я предупредила соседа о том, что мы придем. Петер снимал эту квартиру вместе с одним знакомым, который работает в Высшей технической школе в Дармштадте. У меня, правда, есть свой ключ, но я не хотела врываться в квартиру без разрешения хозяина.

Она не обратила внимания на то, что я знаю дорогу к дому Мишке. А я и не пытался изображать неведение. На наш звонок никто не вышел, и фрау Бухендорфф открыла замок своим ключом. В подъезде стоял прохладный дух подвала.

— Подвал под домом на целых два этажа уходит в землю.

Пол был из тяжелых песчаных плит. У стены, облицованной дельфтским кафелем, стояли велосипеды. Почтовые ящики уже кто-то успел взломать. Сквозь цветные оконные стекла на стоптанные ступени лестницы струился скудный свет.

— Сколько же этому дому лет?

— Лет двести, а то и триста. Петер очень его любил. Он жил здесь еще студентом.

Половина Мишке состояла из двух больших смежных комнат.

— Фрау Бухендорфф, вам совсем не обязательно смотреть, как я тут все обследую. Мы можем встретиться в кафе.

— Спасибо, но я справлюсь с собой. А вы уже знаете, что искать?

— Мм… — промычал я неопределенно, пытаясь сориентироваться.

В первой комнате был кабинет, у окна стоял большой стол, сбоку пианино, все стены были заняты книжными полками. На полках стояли папки-скоросшиватели, стопки компьютерных распечаток и книги. В окно видны были крыши старого города и склоны Хайлигенберга. Во второй комнате стояла кровать, покрытая лоскутным одеялом, три кресла в стиле пятидесятых годов, такой же шкаф, телевизор и музыкальный центр. Из окна слева был виден замок, а справа афишная тумба, за которой я прятался, когда следил за ним.

— У него что, не было компьютера? — удивленно спросил я.

— Нет. Он хранил кучу своих личных файлов в РВЦ.

Я повернулся к книжным полкам. В основном здесь были представлены математика, информатика, электроника, исследования в области искусственного интеллекта, кино и музыка. Тут же стояло роскошное издание Готфрида Келлера, а рядом высились стопки книг по научной фантастике. О содержимом папок говорили надписи на корешках — счета, свидетельства и аттестаты, путешествия, перепись населения и непонятные мне компьютерные материалы. Раскрыв папку со свидетельствами, я узнал, что в четвертом классе Мишке был отмечен призом. На письменном столе лежала стопка бумаг. Я просмотрел ее. Среди писем, неоплаченных счетов, проектов программного обеспечения и нот я обнаружил вырезку из газеты.

На переднем плане отчетливо видна была точно такая же корзина, какую получил и я. Потом мне попалась на глаза копия маленькой газетной заметки от мая 1970 года.

Почему это заинтересовало Мишке?

— Вы не могли бы подойти сюда на минутку? — позвал я фрау Бухендорфф, которая сидела в кресле в соседней комнате и смотрела в окно.

Я показал ей заметку и спросил, не знает ли она что-нибудь об этом.

— Да, Петер в последнее время часто расспрашивал меня о разных вещах, связанных с РХЗ. Раньше он этого не делал. А что касается еврейских ученых, то я копировала для него и тот самый материал из юбилейного сборника.

— А откуда у него этот интерес, он вам не говорил?

— Нет, а я не спрашивала, потому что говорить с ним в последнее время вообще было непросто.

Я нашел копию юбилейной статьи в папке «Reference Chart Web». Она стояла среди компьютерных распечаток. «R», «С» и «W»^[73] бросились мне в глаза, когда я скользнул прощальным, разочарованным взглядом по полке. В папке было множество газетных и журнальных статей, несколько писем, брошюр и компьютерных распечаток. Все это, насколько я мог видеть, в той или иной мере было связано с РХЗ.

— Я ведь могу взять эту папку с собой?

Фрау Бухендорфф кивнула. Мы покинули квартиру.

Обратно мы ехали по автостраде, и верх был поднят. Я держал папку на коленях, чувствуя себя при этом гимназистом.

— Вы ведь были прокурором, господин Зельб. Почему же вы бросили эту работу? — спросила вдруг фрау Бухендорфф.

Я достал из пачки сигарету и прикурил. Когда пауза затянулась, я сказал:

— Сейчас, фрау Бухендорфф. Сейчас я отвечу на ваш вопрос, одну минутку.

Мы тем временем обогнали огромную фуру с желтым брезентом и красной надписью «Вольфарт». Громкое название для транспортно-экспедиционной фирмы.^[74] Мимо нас с ревом промчался мотоцикл.

— После войны я стал неугоден новым властям. Я был убежденным национал-социалистом, активным членом партии и жестким прокурором, который не раз требовал и добивался смертной казни для подсудимых. Было в моей практике и несколько громких процессов. Я верил в справедливость существующих порядков и считал себя бойцом юридического фронта. На другом фронте я не мог воевать после ранения сразу же вначале войны…

Ну вот, самое трудное было позади. Почему я не рассказал ей приукрашенную версию?

— После сорок пятого года я сначала какое-то время жил в деревне у родителей жены, потом занимался торговлей углем, а потом потихоньку занялся частными расследованиями. Карьера прокурора для меня навсегда закончилась. Я воспринимал себя исключительно как нацистского прокурора, которым когда-то был и которым больше ни при каких обстоятельствах быть не мог. Моя вера умерла. Вам, наверное, трудно себе представить, как вообще можно было верить в национал-социализм? Но вы выросли с теми истинами, которые мы после сорок пятого года постигали шаг за шагом. С мой женой дело обстояло еще хуже: она была белокурой красавицей-нацисткой и оставалась ею, пока не раздобрела и не превратилась в достойный продукт германского экономического чуда. — О своем браке мне больше не хотелось ничего говорить. — Во время денежной реформы коллег с нацистским прошлым опять стали брать на работу. Я бы, наверное, тоже тогда смог вернуться в юриспруденцию. Но я видел, во что превращала этих коллег забота о восстановлении в должности и само восстановление в должности. Вместо чувства вины они испытывали лишь обиду безвинно пострадавших и воспринимали восстановление в должности как своего рода компенсацию за несправедливое увольнение. Мне это было противно.

— Это больше похоже на эстетику, чем на мораль.

— Для меня разница между тем и другим все менее заметна.

— То есть вы не можете представить себе прекрасное, которое безнравственно?

— Я понимаю, что вы имеете в виду — Рифеншталь,^[75] «Триумф воли» и тому подобное. Но с тех пор как я состарился, мне уже не кажутся прекрасными ни хореография масс, ни монументальная архитектура Шпеера,^[76] ни вспышка атомного взрыва яркостью в тысячу солнц.

Мы стояли перед дверью ее дома. Было около семи вечера. Мне хотелось пригласить фрау Бухендорфф в «Розенгартен», но я не решался.

— Фрау Бухендорфф, у вас нет желания поужинать со мной в «Розенгартене»?

— Спасибо за приглашение, но… как-нибудь в другой раз.

7 Мать-кукушка

Вопреки своей привычке я взял с собой в «Розенгартен» папку Мишке.

— Есть и работать — плохой. Желудок болеть. — Джованни сделал вид, что хочет отнять у меня папку. Я не отпускал ее.

— Мы, немцы, всегда работать. И никакая не дольче вита.^[77]

Я заказал кальмара с рисом. От спагетти я решил воздержаться, чтобы не закапать соусом бумаги. Зато несколько капель барберы^[78] попало на письмо Мишке в «Маннхаймер морген» с текстом объявления:

Я насчитал одиннадцать откликов, написанных старческими каракулями или с трудом напечатанных на машинке. Авторы, как правило, сообщали лишь адрес, телефон и фамилию. Одно письмо пришло из Сан-Франциско.

Дали ли эти контакты какие-нибудь результаты, из материалов папки не явствовало. В ней не было никаких записей самого Мишке, никаких объяснений причин, по которым он начал собирать эти материалы и что намерен был с ними делать. Я нашел копию статьи из юбилейного сборника, а кроме того, маленькую брошюрку низовой группы химиков под названием «100 лет РХЗ. 100 лет — вполне достаточно» со статьями о несчастных случаях на производстве, о подавлении забастовок, о том, как завод наживался на военных поставках, о сращивании капитала и политики, о принудительном труде, о преследовании профсоюзов и спонсировании партий. Была даже статья об РХЗ и церквях, со снимком рейхсепископа Мюллера^[79] перед большой колбой Эрленмейера.^[80] Я вспомнил, что в студенческие годы в Берлине однажды познакомился с некой фройляйн Эрленмейер. Она была очень богата, и Кортен говорил, что она из семьи создателя упомянутой колбы. Я поверил ему, поскольку ее сходство с ним было налицо. Интересно, что стало с рейхсепископом Мюллером?

Газетные статьи и заметки в папке были датированы разными годами, самые ранние — 1947 годом. Они все были посвящены РХЗ, но собраны без всякой системы. На фотографиях, качество копий которых часто оставляло желать лучшего, было представлено руководство: Кортен, сначала просто директор, потом генеральный директор, его предшественники, Вайсмюллер, который вскоре после 1945 года ушел в отставку, и Тиберг, которого он сменил на посту генерального директора в 1967 году. Во время столетнего юбилея фотограф запечатлел торжественный момент, когда Кортен принимал поздравления Коля^[81] и казался рядом с ним маленьким, изящным и аристократичным. В заметках речь шла об итогах, карьерных достижениях, производстве и опять же о несчастных случаях и авариях.

Джованни убрал тарелку и молча поставил передо мной рюмку самбуки. Я заказал чашку кофе. За соседним столиком сидела женщина лет сорока и читала «Бригиту».^[82] На обложке я прочел крупный заголовок: «Стерилизация позади — а что дальше?» Я собрался с духом и сказал:

— Да, что же дальше?

— Простите?.. — Она посмотрела на меня недоумевающим взглядом и заказала «Амаретто».

Я спросил ее, часто ли она здесь бывает.

— Да, — ответила она, — я всегда ужинаю здесь после работы.

— Так вы тоже прошли эту процедуру? — Я кивнул на обложку.

— Да, представьте себе, я тоже прошла эту процедуру. И после этого благополучно родила! Получился славный мальчуган. — Она отложила журнал в сторону.

— Здо́рово! — сказал я. — А что по этому поводу говорит «Бригита»?

— Им такие случаи неизвестны. Тут речь идет главным образом о несчастных мужчинах и женщинах, которые после стерилизации вдруг загораются желанием иметь детей. — Она сделала глоток «Амаретто».

Я раскусил кофейное зерно.

— А ваш сын не любит итальянскую кухню? Чем он занимается по вечерам?

— Вы не будете возражать, если я пересяду за ваш столик, чтобы не кричать через весь зал?

Я встал, подвинул ей стул и сказал, что буду рад, если она… ну и так далее, то, что обычно говорится в таких случаях. Она перебралась ко мне со своим «Амаретто» и закурила. Я внимательнее всмотрелся в ее черты. Немного усталые глаза, упрямые складки у рта, множество мелких морщинок, матовые пепельные волосы, в одном ухе серьга, другое заклеено пластырем. Если я не проявлю бдительность, то через три часа буду лежать с этой женщиной в постели. Хочу я проявлять бдительность или нет?

— Отвечаю на ваш вопрос: мой сын в Рио-де-Жанейро, у своего отца.

— И что он там делает?

— Мануэлю уже восемь лет. Он ходит там в местную школу. Его отец учился в Мангейме. Я чуть не вышла за него замуж, чтобы он получил вид на жительство. Когда родился ребенок, мы решили, что он заберет его к себе.

Я недоуменно посмотрел на нее.

— Ну вот, теперь вы видите, что я — мать-кукушка. Не зря же я пошла на стерилизацию.

Она была права. Я видел, что она — мать-кукушка, во всяком случае, очень странная мать, и у меня пропало желание флиртовать с ней. Когда я несколько затянул паузу, она спросила:

— А почему вас, собственно, заинтересовала проблема стерилизации?

— Сначала я просто увидел заголовок на обложке. Потом мне понравилась ваша независимая манера ответа на мой вопрос. А сейчас ваша манера говорить о собственном сыне мне кажется даже чересчур независимой. Наверное, я слишком старомоден для такого рода независимости.

— Ну, у каждого свои представления о независимости. Жаль, что предрассудки так живучи. — Она взяла свою рюмку и уже хотела вернуться обратно за свой столик.

— Скажите мне еще, пожалуйста, что вы думаете об РХЗ?

Она неприязненно посмотрела на меня.

— Я понимаю, вопрос кажется глупым. Но у меня этот РХЗ сегодня целый день не выходит из головы, я уже, так сказать, за деревьями не вижу леса.

— Я много чего думаю об РХЗ, — произнесла она серьезно. — И я отвечу на ваш вопрос, потому что вы мне чем-то понравились. Для меня Рейнский химический завод — это противозачаточные таблетки, отравленный воздух и отравленная вода, это власть, это Кортен…

— А что Кортен?

— Я делала ему массаж. Я ведь массажист.

— То есть массажистка?

— Массажистки — это наши распутные сестрички. А я — массажист. Кортен полгода ходил ко мне на массаж со своей спиной, ну и рассказывал кое-что о себе, о работе. Иногда у нас даже разгорались настоящие дискуссии. Один раз он сказал: «Использовать других людей незазорно, главное — не дать им это почувствовать, это было бы бестактно». Мне эти слова долго не давали покоя.

— Кортен был моим другом.

— Почему «был»? Он же еще жив.

Да, почему «был»? Я что, уже успел похоронить нашу дружбу? «Зельб, сердобольный ты наш!» — эти слова постоянно преследовали меня на Эгейском море, и каждый раз, когда я вспоминал их, у меня внутри все холодело. Давно стершиеся в памяти воспоминания вновь оживали и, мешаясь с фантазиями, превращались в сны. От одного такого сна я очнулся с криком, в холодном поту. Мы с Кортеном отправились в поход по горам Шварцвальда — я точно знал, что это Шварцвальд, несмотря на высокие скалы и глубокие ущелья. Нас было трое: с нами пошел наш школьный товарищ, не то Кимски, не то Подель. Небо было синим, воздух густым и в то же время невероятно прозрачным. И вдруг под нами посыпались камни, бесшумно полетели вниз по отвесному склону, и мы повисли над бездной на веревке, которая в любую секунду могла оборваться. Над нами был Кортен. Он смотрел на меня, и я точно знал, чего он от меня ждет. Беззвучный камнепад усилился; я тщетно пытался покрепче впиться руками в расселины, закрепить веревку и вытащить третьего. Меня душили слезы бессилия и отчаяния. Я достал перочинный нож и принялся резать веревку под собой. «Я должен это сделать! Я должен!..» — думал я и резал. Кимски или Подель полетел в пропасть. Я видел все одновременно — барахтающиеся руки, улетающие все дальше и стремительно уменьшающиеся, ласково-насмешливый взгляд Кортена. Теперь он мог вытащить меня наверх, и когда я, всхлипывающий, с изодранными руками и ногами, уже почти поравнялся с ним, я опять услышал: «Зельб, сердобольный ты наш!» — и тут веревка порвалась, и…

— Что с вами? Кстати, как ваше имя? Меня зовут Бригита Лаутербах.

— Герхард Зельб. Если вы без машины, позвольте подвезти вас после этого нескладного вечера на моем нескладном «опеле».

— Спасибо, с удовольствием. Иначе бы мне пришлось брать такси.

Бригита жила на Макс-Йозеф-штрассе. Прощальный поцелуй в щеку вылился в долгие объятия.

— Ну что, поднимешься со мной наверх, дурило? Посмотришь, как живет стерилизованная мать-кукушка…

8 Кровь на все случаи жизни

Пока она доставала вино из холодильника, я стоял в гостиной, испытывая неловкость первого свидания, когда еще остро чувствуешь все, что не отвечает твоим вкусам и представлениям: волнистые попугайчики в клетке, постер с сестрами Пинац^[83] на стене, Фромм^[84] и Зиммель^[85] на книжной полке, Роджер Уиттакер^[86] на диске проигрывателя. На все это Бригита имеет полное моральное право, но твоя «повышенная чувствительность» не поддается доводам разума. Может, все дело во мне самом?

— Можно мне позвонить? — крикнул я в сторону кухни.

— Звони, не стесняйся! Телефон в верхнем ящике комода.

Я выдвинул ящик и набрал номер Филиппа. Раздалось восемь гудков, прежде чем он взял трубку.

— Алло! — произнес он елейным голосом.

— Привет, Филипп. Это Герд. Надеюсь, я тебе помешал.

— Вот именно, помешал, ищейка несчастная! Да, это была кровь, нулевая группа, резус отрицательный — кровь, так сказать, на все случаи жизни. Возраст пробы — две-три недели. Еще что-нибудь? Извини, но я тут задействован по полной программе. Ты же ее видел вчера — маленькая индонезийка в лифте. Она привела с собой подружку. Тут такое веселье!

Бригита вошла в комнату с бутылкой и двумя бокалами, налила вина и поднесла мне мой бокал. Я протянул ей наушник, и она с улыбкой слушала последние фразы Филиппа.

— Филипп, ты знаешь кого-нибудь в Гейдельбергском институте судебно-медицинской экспертизы?

— Нет, она работает не в судебной медицине. Она работает в «Макдоналдсе» на Планкен. А зачем тебе это?

— Мне нужна группа крови не бигмака, а Мишке, труп которого обследовали гейдельбергские патологоанатомы. И меня интересует, можешь ли ты узнать ее для меня. Вот зачем.

— Ну не сейчас же! Лучше приезжай ко мне, а завтра утром обсудим это за завтраком. Только захвати с собой какую-нибудь бабенку. Я не для того тут кувыркался, чтобы ты пришел и поживился на халяву!

— А это обязательно должна быть азиатка?

Бригита рассмеялась. Я положил ей руку на плечо. Она смущенно прижалась ко мне.

— Нет, у меня тут как в борделе Момбасы — приветствуются любые расы, любые классы, любые цвета и специализации. Только если ты действительно надумаешь приехать, прихвати еще выпивки.

Я положил трубку и обнял Бригиту. Она, слегка отстранившись, спросила:

— Ну, что дальше?

— А дальше мы берем с собой бутылку и бокалы, сигареты и музыку, идем в спальню и ложимся в постель.

Она чмокнула меня и сказала, стыдливо улыбнувшись:

— Только ты иди первым, я сейчас приду.

Она отправилась в ванную. Я нашел среди ее пластинок Джорджа Уинстона, завел ее, включил ночную лампу, разделся и лег в кровать. Я немного стеснялся. Кровать была широкая, белье свежее. Если мы не выспимся, то только по собственной вине.

Вошла Бригита, голая, с сережкой в одном ухе и пластырем на другом, насвистывая мелодию вслед за Уинстоном. Она была тяжеловата в бедрах, ее полные груди клонились вниз, как спелые плоды. У нее были широкие плечи и выступающие ключицы, придававшие ей что-то трогательное. Она скользнула под одеяло и положила голову мне на руку.

— Что у тебя с ухом? — спросил я.

— Ах, да это… — Она смущенно рассмеялась. — Это я так удачно причесалась — случайно вырвала сережку расческой. Было, правда, не больно, но кровь хлестала как из ведра. На послезавтра я записалась к хирургу. Он еще раз разрежет рану и соединит края ровно.

— Можно я сниму вторую сережку? А то я боюсь, что нечаянно вырву и ее.

— Значит, ты такой страстный? — Она сама сняла серьгу. — Герхард, давай я сниму твои часы.

Это было необыкновенно приятно — как она, склонившись надо мной, возилась с ремешком моих часов. Я притянул ее к себе. У нее была гладкая и душистая кожа.

— Я так устала… — сказала она сонным голосом. — Расскажи мне на ночь сказку.

У меня в груди разливалось блаженное тепло.

— Жил-был маленький кукушонок. У него, как и у всех кукушат, была мать. — Бригита с шутливым возмущением ткнула меня в бок. — Она была пестрая и красивая. Она была такая пестрая, что все остальные кукушки казались рядом с ней серыми, и такая красивая, что все остальные казались уродливыми. Сама она этого не знала. А ее сын, маленький кукушонок, знал и видел это. Он знал даже больше: что лучше быть пестрым и красивым, чем серым и уродливым, что отцы-кукушки ничуть не лучше и не хуже матерей-кукушек и что хорошо может быть там, где должно быть плохо, и плохо там, где должно быть хорошо. И вот в один прекрасный день кукушонок после школы взял и полетел куда глаза глядят и скоро заблудился. Он сам себя утешал, говоря себе, что ничего с ним случиться не может. Что в одной стороне он рано или поздно наткнется на своего отца, а в другой — на мать. И все же ему было страшно. Он видел под собой широкую, бескрайнюю землю с маленькими деревушками и большими сверкающими озерами. Сверху это было так занятно, но ему все казалось таким устрашающе чужим. И он все летел и летел…

Дыхание Бригиты стало ровным. Она, уже во сне, еще раз поудобнее притерлась ко мне и тихонько засопела. Я осторожно вытащил руку у нее из-под головы и выключил свет. Она повернулась на бок, я тоже. Мы лежали с ней, как чайные ложки в футляре для столовых приборов.

Когда я проснулся, было начало восьмого. Она еще спала. Я тихо, на цыпочках, вышел из спальни, притворив за собой дверь, отыскал кофеварку, приготовил кофе, надел брюки и рубашку, взял с комода ключи от квартиры и купил на Ланге-Рёттерштрассе круассанов. Прежде чем она проснулась, я уже сидел у кровати с кофе и круассанами.

Это был замечательный завтрак. А потом нам было так хорошо вместе в постели. В конце концов ей все же пришлось поторопиться, чтобы не опоздать к своим субботним пациентам. Я предложил подвезти ее к Коллини-центру, где находился ее массажный кабинет, но ей захотелось пройтись пешком. Мы ни о чем не договаривались. Но, обнявшись на прощание у двери квартиры, мы долго не могли оторваться друг от друга.

9 В состоянии полной беспомощности

Я уже давно не проводил ночь у женщины. После этого возвращение в свою квартиру — как возвращение в свой город из отпуска. Краткое состояние невесомости, прежде чем ты вновь погружаешься в обыденность.

Я приготовил себе чай от ревматизма, с чисто профилактической целью, и еще раз углубился в чтение материалов папки Мишке. Сверху лежала копия газетной заметки, которую я нашел на письменном столе Мишке и сунул в папку. Я прочел юбилейную статью под названием «Двенадцать темных лет». В ней лишь кратко говорилось о принудительном труде еврейских химиков. Да, они были, но вместе с ними страдал от этой вынужденной ситуации и сам РХЗ. В отличие от других крупных немецких предприятий, те, кто был занят на принудительных работах, сразу же после войны получили щедрые компенсации. Автор говорил, ссылаясь на Южную Африку, что современному предприятию любого профиля в принципе глубоко чуждо использование принудительного труда. Кроме того, работая на РХЗ, упомянутые категории лиц избежали многих ужасов концентрационных лагерей. Доказано, что процент выживших существенно выше среди узников из числа работавших на заводе, чем среди обычных заключенных. Очень подробно автор писал об участии РХЗ в Сопротивлении, вспоминал осужденных на смертную казнь рабочих-коммунистов и обстоятельно описывал процесс против Тиберга, ставшего впоследствии генеральным директором, и его тогдашнего сотрудника Домке.

Я помнил этот процесс. Я сам вел расследование. Сторону обвинения представлял мой шеф, оберпрокурор Зёделькнехт. Химиков Тиберга и Домке обвинили в саботаже и в каком-то нарушении расового закона — в каком именно, я уже не помню, — и приговорили к смерти. Тибергу удалось бежать, а Домке казнили. Все это происходило в конце 1943 — в начале 1944 года. В начале 1950-х годов Тиберг вернулся из США, где очень успешно руководил собственным химическим заводом, опять вступил в концерн РХЗ и вскоре стал его генеральным директором.

Много газетных материалов было посвящено пожару в марте 1978 года. В прессе говорилось о сорока миллионах марок ущерба, ничего не сообщалось о погибших или раненых, зато печатались заявления руководства РХЗ о том, что яд, выделявшийся из горящих пестицидов, был совершенно безвреден для человеческого организма. Меня потрясают подобные заявления представителей химической промышленности — получается, что яд, уничтожающий тараканов, которые, по всем прогнозам, переживут даже атомный холокост, для нас, людей, не более вреден, чем дым от древесно-угольного барбекю-гриля. На эту тему я обнаружил в папке также взятые из журнала «Штадт-штрайхер» материалы группы «Хлорно-зеленые», согласно которым во время пожара выделялись «севезояды» ТХДД,^[87] гексахлорофен и трихлорэтилен. Многочисленные пострадавшие, рабочие завода, были тайно доставлены в принадлежащий заводу лечебно-оздоровительный центр в Любероне, на юге Франции. Кроме того, несколько копий документов и вырезок были посвящены долевому участию в акционерном капитале РХЗ и критике со стороны федерального ведомства надзора за деятельностью картелей, оставшейся в конечном счете без последствий. Речь шла о роли завода на фармацевтическом рынке.

Перед компьютерными распечатками я долго сидел в состоянии полной беспомощности. Я видел данные, названия, числа, кривые графиков и непонятные сокращения вроде BAS, ВОЕ и HST. Может, это были распечатки личных файлов Мишке, которые он хранил в РВЦ? Я решил поговорить с Гремлихом.

В одиннадцать я начал звонить по номерам, указанным в ответах на газетное объявление Мишке. Я представлялся профессором Зельком из Гамбургского университета и говорил, что хочу продолжить контакт, установленный моим коллегой для реализации научного проекта по социальной и экономической истории. Мои собеседники недоумевали: «мой коллега» сказал им, что их устные свидетельства не имеют для данного проекта никакой ценности. Теперь уже недоумевал я — один звонок за другим с одним и тем же результатом. Некоторые, правда, успели сообщить, что Мишке потому не придал значения их свидетельствам, что они начали работать в РХЗ лишь с 1945 года. Они с досадой говорили, что «мой коллега» мог бы избавить их от этой мороки, если бы сразу правильно сориентировал их относительно интересующего его периода работы на заводе.

— «Возмещение затрат»! Как же, держи карман шире! Может, вы возместите нам наши затраты?

Не успел я положить трубку после очередного разговора, как телефон зазвонил.

— До тебя не дозвониться! С какой это дамой ты так долго беседовал?

Бабс хотела удостовериться, что я не забыл про концерт, на который мы вместе собирались отправиться сегодня вечером.

— Я возьму с собой Рёзхен и Георга. Им так понравилась «Дива», что они решили обязательно сходить на Вильгельмину Фернандес.^[88]

Про концерт я, конечно, забыл. Во время изучения содержимого папки одна моя извилина параллельно обдумывала организацию досуга сегодняшним вечером с учетом возможного присутствия Бригиты. Интересно, можно ли еще будет купить билет?

— Без четверти восемь у «Розенгартена»? Возможно, я приду не один.

— Ага, значит, это все-таки была дама. Она хоть красивая?

— Мне нравится.

Чтобы уж довести начатое дело до конца, я решил написать еще некой Вере Мюллер в Сан-Франциско. Я не знал, о чем конкретно мог спросить ее. Может, Мишке уже задавал ей конкретные вопросы. Именно это я и попытался выяснить в своем письме. Я понес его на главный почтамт на Парадеплац. На обратном пути я купил пять дюжин улиток на после концерта, а для Турбо — свежую печенку. Меня мучили угрызения совести, поскольку я на всю ночь оставил его одного.

Вернувшись домой, я хотел сделать себе сэндвич с сардинами, оливками и луком. Осуществить это намерение мне помешала фрау Бухендорфф. Ей сегодня пришлось ненадолго выйти на работу, чтобы что-то напечатать для Фирнера, а, возвращаясь домой через Цолльхофштрассе и проезжая мимо погребка «Трабер», она увидела перед входом одного из тех типов, которые избили Мишке на Солдатском кладбище.

— Я звоню из телефонной будки. Он, по-моему, еще не вышел. Вы можете сейчас приехать сюда? Если он выйдет, я поеду за ним. А вы, если меня здесь уже не будет, езжайте домой, я позвоню вам, как только смогу. — Она говорила срывающимся от волнения голосом.

— Боже мой, девочка, не делай глупостей! Вполне достаточно будет, если ты просто запомнишь номер его машины! Я сейчас же выезжаю!

10 У Фреда день рождения

На лестнице я чуть не сбил с ног фрау Вайланд, а отъезжая, чуть не переехал ее мужа. Я помчался мимо вокзала, через мост Конрада Аденауэра, не обращая внимания на бледные лица испуганных пешеходов и красный свет светофоров. Когда я через пять минут остановился на Цолльхофштрассе перед погребком «Трабер», машина фрау Бухендорфф еще стояла напротив, в зоне действия знака «стоянка запрещена». Я выскочил из машины и вошел в погребок. Стойка, буквально два-три стола, музыкальный и игровой автоматы, с десяток посетителей и хозяйка. Фрау Бухендорфф стояла у стойки с кружкой пива в одной руке и рубленой котлетой в другой. Я подошел к ней.

— Привет, Юдит! Сколько лет, сколько зим!

— Привет, Герхард! Выпьешь со мной пива?

К пиву я заказал две котлеты. Какой-то тип справа от нее сказал:

— Эти котлеты хозяйке делает ее мамаша.

Юдит представила мне его:

— Это Фред. Настоящий ве́нец. Он говорит, что у него сегодня серьезный повод выпить. Фред, это Герхард.

Для середины дня он выпил уже больше чем достаточно. С пьяной непринужденностью он шагнул к музыкальному автомату, оперся на него, выбирая пластинку, и, вернувшись, встал между мной и Юдит.

— Хозяйка заведения Юлия тоже из Австрии. Поэтому я люблю отмечать здесь свой день рождения… А вот и мой подарок! — Он похлопал Юдит всей пятерней по заду.

— А чем ты занимаешься, Фред?

— Мрамором и красным вином, импорт-экспорт. А ты?

— Работаю в сфере безопасности. Охрана объектов, личная охрана, телохранитель, инструктор служебных собак и так далее. Кстати, мне как раз нужны такие парни, как ты. Только вот с алкоголем тебе бы надо быть поаккуратнее.

— Надо же, «сфера безопасности»!.. Самая лучшая сфера — это вот такая вот крутая жопа. Верно, киска? — Поставив бокал на стойку, он положил и вторую руку на зад фрау Бухендорфф. На попку Юдит.

Она повернулась и изо всех сил ударила рукой по пальцам Фреда, лукаво глядя ему в глаза. Ему было больно, он убрал руки, но не рассердился на нее.

— А что ты делаешь здесь со своей безопасностью?

— Ищу подходящих людей для одного заказа. Очень даже выгодное дельце. Для меня, для тех, кого я найду, и для заказчика…

На его лице я прочел явный интерес. Может, потому, что на попке Юдит его рукам больше пока нечего было делать, он ткнул меня толстым указательным пальцем в грудь.

— А пупок у тебя не развяжется, дедуся, а?

Я схватил его руку, опустил ее вниз и резко вывернул его указательный палец в сторону, приветливо глядя ему при этом в глаза.

— Сколько же тебе сегодня исполнилось, Фред? Похоже, для моего дела ты пока еще не годишься, а? Ну ничего, не расстраивайся, давай я хоть угощу тебя пивом!

Его лицо исказилось от боли. Когда я отпустил его руку, он покачнулся. Интересно, что он будет делать — бросится на меня или предпочтет выпить со мной пива? Его взгляд упал на Юдит, и я понял, что будет дальше. Его примирительное: «Ладно, давай выпьем» — было отвлекающим маневром, в ту же секунду я почувствовал удар в грудь. Но я успел пнуть его коленом в пах. Он скорчился, держась обеими руками за мошонку. Когда он выпрямился, я изо всех сил ударил его правым кулаком прямо в нос. Он вскинул руки, чтобы защитить лицо, потом опустил их и удивленно уставился на свои окровавленные ладони. Я вылил ему на голову пиво из его стакана.

— Твое здоровье, Фред!

Юдит отступила в сторону, остальные посетители притихли. Только хозяйка активно вмешалась в конфликт:

— А ну-ка марш отсюда! Драться — на улице! — Она уже готова была оттеснить меня к выходу.

— Ну что вы, драгоценнейшая! Мы же пошутили, разве вы не видите? Мы же друзья, верно, Фред?

Фред кивнул, вытирая кровь с губ, и поискал глазами Юдит. Хозяйка, окинув быстрым взглядом свои владения, убедилась, что в зале опять воцарились спокойствие и порядок.

— Ну ладно, тогда выпейте по рюмочке. Я угощаю, — примирительно сказала она. У нее все было под контролем.

Когда она вновь принялась хозяйничать за стойкой, а Фред потащился в туалет, подошла Юдит, с тревогой глядя на меня.

— Это он был тогда на Солдатском кладбище, — тихо произнесла она. — Вы как — в порядке?

— Он, кажется, сломал мне пару ребер, но если вы согласны с этой минуты называть меня просто Гердом, я это как-нибудь переживу. А я бы называл тебя просто Юдит…

Она улыбнулась:

— Это же чистый шантаж! Но так и быть, я согласна. Я сейчас представила тебя в плаще.

— Ну и как?

— Тебе не нужен никакой плащ.

Вернулся Фред. В туалете перед зеркалом он придал своему лицу выражение досады и раскаяния и даже извинился.

— Для своего возраста ты неплохо машешь руками! Мне очень жаль, что я сорвался. Понимаешь, жизнь — довольно грустная штука, когда у тебя никого нет, а в день рождения это особенно чувствуешь…

Под маской его фальшивого дружелюбия таились коварство и обманчивое обаяние венского сутенера.

— Ладно, Фред, меня тоже иногда заносит ни с того ни с сего. Вот с пивом вышло нехорошо — это было лишнее. Но так получилось… — У него все еще были мокрые, слипшиеся волосы. — Ты уж не сердись. Я редко срываюсь с цепи — только из-за женщин.

— Ну, что будем делать? — спросила Юдит, невинно хлопая ресницами.

— Сначала отвезем домой Фреда, а потом я отвезу тебя, — решил я.

— Вот правильно! — поддержала меня хозяйка. — Фредль, ты уж сегодня не садись за руль. А машину потом заберешь. Возьмешь такси.

Мы загрузили Фреда в мою машину. Юдит поехала за нами. Фред сказал, что живет в Юнгбуше, «на Верфтштрассе, рядом со старой полицией», и попросил высадить его на углу. Мне было плевать, где он не жил. Мы поехали через мост.

— А это твое «выгодное дельце» — может, и мне там что-нибудь отломится? Я тоже занимался всякой там безопасностью, даже для одного здешнего большого завода…

— Мы еще успеем обо всем поговорить. Если ты парень не промах, я с удовольствием тебя возьму. Позвони мне. — Я выудил из кармана куртки визитную карточку, настоящую, и протянул ему.

На углу я его высадил, и он, слегка пошатываясь, взял курс на ближайшую пивную. В зеркале я еще видел машину Юдит.

Проехав по кольцу и обогнув водонапорную башню, я повернул на Аугустен-анлаге. Я ожидал, что за Национальным театром она моргнет мне на прощание фарами и поедет домой. Но она продолжала ехать за мной на Рихард-Вагнер-штрассе и до самого моего дома. Не выключая мотора, она ждала, пока я припаркуюсь.

Я вышел из машины, запер дверцы и направился к ней. Меня отделяли от нее всего семь шагов, и в эти семь шагов я вложил все свое мужское обаяние, накопленное за время упомянутой второй весны. Я склонился к ее окну, презрев опасность ревматизма, и указал рукой на свободное парковочное место.

— Я надеюсь, ты поднимешься на чашку чая?

11 Спасибо за чай

Пока я делал чай, Юдит ходила по кухне взад-вперед и курила. Она все еще была взволнована.

— Ничтожество! Какое ничтожество! — сказал она. — А как мне было страшно тогда на кладбище!

— Тогда он был не один. И признаться, если бы я не успел вовремя осадить его, мне тоже было бы страшно. Я думаю, Мишке был далеко не первым, кого он в своей жизни избил.

Мы взяли чай и перешли в гостиную. Я вспомнил о завтраке с Бригитой и порадовался, что это было не у меня и что грязная посуда не стоит в моей кухне.

— Я все еще не знаю, возьмусь ли за твое дело. Подумай сама, должен ли я за него браться. Я уже вел расследование по делу Петера Мишке — против него. И уличил его в том, что он влез в информационную систему РХЗ, то есть в своего рода краже со взломом.

И я рассказал ей все. Она слушала не перебивая. В ее взгляде я читал боль и осуждение.

— Я не принимаю осуждение в твоем взгляде. Я выполнял свою работу, а она заключается и в том, чтобы использовать людей, выставлять их в неприглядном свете, разоблачать их, даже если они тебе симпатичны…

— Ну и что дальше? Зачем же тогда эта страстная исповедь? Ты ведь, кажется, желаешь получить от меня индульгенцию?

— Ты — мой заказчик, — заговорил я, глядя в ее оскорбленное, неприязненное лицо. — А я привык, чтобы между мной и моими заказчиками была полная ясность. Ты, наверное, хочешь спросить, почему я не рассказал тебе эту историю сразу же… Я…

— Да, мне хотелось бы спросить об этом. Но, честно говоря, у меня нет ни малейшего желания выслушивать твои гладкие, трусливые, лживые объяснения. Спасибо за чай. — Она взяла свою сумочку и встала. — Сколько я должна вам за ваши труды? Пришлите мне счет.

Я тоже встал. Когда она в прихожей хотела открыть дверь, я убрал ее руку с дверной ручки.

— Ты для меня очень много значишь. И твое желание узнать правду о гибели Мишке пока еще не исполнилось. Не уходи так!

Пока я говорил, она не отнимала руку, которую я держал в своей ладони. Теперь она высвободила ее и молча вышла.

Я запер дверь на ключ. Потом достал из холодильника банку с маслинами и отправился на балкон. Светило солнце; Турбо, вернувшийся из очередного рейда по крышам, устроился у меня на коленях, громко мурлыча. Причиной этого проявления нежности были маслины. Я дал ему несколько штук. Внизу Юдит завела двигатель. Мотор взревел, но тут же заглох. Может, она сейчас вернется? Через несколько секунд она опять завела машину и уехала.

Заставив себя не думать о том, правильно ли я себя вел, я сосредоточился на маслинах. Это были замечательные маслины, черные, греческие, со вкусом мускуса, дыма и земли.

Просидев около часа на балконе, я вернулся на кухню и приготовил масло с зеленым сыром для улиток на после концерта. Было уже пять часов. Я позвонил Бригите и отсчитал десять гудков, прежде чем положить трубку. Гладя рубашку, я слушал «Валли»^[89] в предвкушении Вильгельмины Фернандес. Потом я принес из подвала несколько бутылок эльзасского рислинга и поставил их в холодильник.

12 Заяц и ёж

Концерт проходил в Зале Моцарта. Наши места были в шестом ряду слева, так что можно было не волноваться, что дирижер будет заслонять певицу. Я окинул взглядом зрительный зал. Публика была смешанная — приятное сочетание разных категорий зрителей, от пожилых дам и кавалеров до детей и подростков, которым больше подошел бы какой-нибудь рок-концерт. Бабс, Рёзхен и Георг явились в каком-то странном настроении: мама с дочерью все время шушукались и хихикали, а Георг выпячивал грудь и напускал на себя важный вид. Сев между Бабс и Рёзхен, я похлопал одну по левой, а другую по правой коленке.

— Дядя Герд, я думала, ты сам приведешь себе женщину, чтобы похлопывать ее по разным местам. — Рёзхен брезгливо взяла мою руку двумя пальцами и сбросила ее со своей коленки. Ее рука была в черной кружевной мите́нке.^[90] Жест был уничтожающим.

— Ах, Рёзхен, Рёзхен! Когда ты была маленькой девочкой и я спас тебя от индейцев и ты сидела у меня на левой руке, а в правой я держал кольт, ты так со мной не разговаривала.

— Индейцев больше нет, дядя Герд.

Что стало с той милой девочкой, которую я знал когда-то? Я посмотрел на нее сбоку — постмодерновая прическа, серьга в виде серебряного кукиша, плосковатое лицо, как у матери, и слишком маленький, все еще детский ротик.

Дирижер, по виду настоящий мафиозо, маленький, жирный, склонил перед нами свою завитую голову, взмахнул палочкой, и оркестр заиграл попурри из «Джанни Скикки».^[91] Этот «мафиозо» был мастер своего дела. Скупыми движениями изящной палочки он извлекал из огромного оркестра нежнейшие звуки.

В его пользу говорило и то, что за литавры он усадил милейшую, одетую во фрак и брюки, маленькую литавристку. Я даже подумал, не подождать ли мне ее после концерта у служебного выхода и не предложить ли ей поднести до дома ее литавры.

Потом вышла Вильгельмина. С тех пор как она снялась в «Диве», она слегка располнела, но по-прежнему была восхитительна в своем усыпанном стразами вечернем платье. Больше всего мне понравилась ария Валли. Ею концерт и закончился, ею дива окончательно покорила публику. Это было приятное чувство — видеть, как дружно аплодируют и стар и млад. После двух с трудом выбитых номеров на бис, во время которых маленькая литавристка еще раз виртуозно заставила мое сердце барабанить с ней в унисон, мы, окрыленные, вышли в ночь.

— Пойдем еще куда-нибудь? — спросил Георг.

— Если хотите, пойдем ко мне. Могу предложить улиток и холодный рислинг.

Бабс просияла. Рёзхен заныла:

— Тащиться туда пешком?..

— Вы можете ехать на моей машине, — предложил Георг, — а мы с дядей Гердом пройдемся пешком.

Георг — серьезный молодой человек. По дороге он рассказывал мне о своей учебе на третьем курсе юридического факультета, о зачетах, об уголовном деле, над котором он сейчас корпел. Уголовное право в области защиты окружающей среды — это звучало интригующе, но было, в сущности, не чем иным, как одной из юридических форм все тех же проблем виновности или причастности, подстрекательства и пособничества, которые мне точно так же могли достаться сорок лет назад в мои студенческие годы на экзамене или зачете. Интересно, это юристы начисто лишены фантазии или такова действительность?

Бабс и Рёзхен ждали перед домом. Когда я открыл дверь в подъезд, оказалось, что света на лестнице нет. Мы в потемках, на ощупь, спотыкаясь и чертыхаясь, с грохотом и хохотом, полезли наверх, и Рёзхен, боявшаяся темноты, очень трогательно присмирела.

Получился очень милый вечер. Улитки всем понравились, вино тоже. Мой фокус удался на славу: когда я, вынув из внутреннего кармана пиджака маленький диктофон, с помощью которого могу делать довольно хорошие записи через крохотный микрофон, прикрепленный к лацкану, сунул кассету в свой музыкальный центр, Рёзхен сразу же узнала музыку. Георг понял, в чем дело, когда зазвучала ария Валли. Бабс вопросительно смотрела на нас.

— Мама, ты обязательно должна посмотреть «Диву», когда она опять пойдет.

Мы играли в «зайца и ежа»,^[92] и в половине первого, когда игра достигла решающей фазы, у нас кончился рислинг. Я взял свой карманный фонарь и отправился в подвал. Не помню, чтобы я до этого когда-нибудь спускался в подвал без света. Но мои ноги за много лет уже так изучили эти ступени, что я шагал очень уверенно. Пока не добрался до предпоследней площадки. Здесь архитектор — наверное, для того, чтобы бельэтаж выглядел более высоким и представительным, — устроил не двенадцать, а четырнадцать ступенек. Раньше я никогда не обращал на это внимания; мои ноги тоже не зафиксировали этой детали нашей лестницы, поэтому после двенадцатой ступеньки, вместо того чтобы сделать маленький шаг вниз, я сделал широкий шаг вперед и чуть не сломал себе шею. Я, правда, успел вцепиться в перила, но боль пронзила мне спину. Я выпрямился, сделал на ощупь следующий шаг и включил фонарь. От страха у меня на секунду перехватило дыхание — всю торцевую стену площадки закрывало зеркало в гипсовой раме, и в нем, прямо напротив меня, стоял мужчина, направив мне в лицо ослепительный луч света. Прошла какая-то доля секунды, прежде чем я узнал себя, но у меня от страха и боли подкосились ноги. С бьющимся сердцем, на ватных ногах я медленно пошел дальше.

Мы играли до половины третьего. Когда они уехали на такси, я еще раз вскарабкался по темной лестнице наверх, убрал грязную посуду, привел в порядок кухню, потом выкурил сигарету перед телефоном, борясь с желанием позвонить Бригите. Однако старая школа победила.

13 Вкусно?

Все утро я пробездельничал. Лежа в постели, я листал папку Мишке и лениво думал о том, почему он начал собирать этот материал, попивал кофе и грыз слоеное печенье, которое припас вчера к воскресенью. Потом прочел редакционную статью газеты «Цайт», слащаво-сентиментальный опус издателя, политические рефлексии бывшего канцлера с мировым именем^[93] и мечтания педанта. Я опять был в курсе дел, и мне уже не обязательно было услаждать свое эстетическое чувство еще и рассуждениями Райх-Раницки^[94] по поводу книги Вольфрама Зибека^[95] о воздушной кухне пилотов аэростата. Потом я нежничал с Турбо. Бригита по-прежнему не отвечала на звонки. В половине одиннадцатого снизу позвонила Рёзхен, которая приехала, чтобы забрать машину. Я набросил на ночную рубаху халат и предложил ей рюмку хереса. Ее вчерашняя прическа лежала в руинах.

В конце концов мне надоело это безделье, и я поехал на мост между Эппельхаймом и Виблингеном, где погиб Мишке. Это был солнечный осенний день; я ехал деревнями, над Неккаром лежал туман, на полях, несмотря на воскресенье, собирали картофель, кое-где уже виднелись желтые и красные листья, а из труб деревенских гостиниц поднимался дымок.

Сам по себе мост сказал мне не больше того, что я уже знал из полицейского протокола. Я смотрел на рельсы с пятиметровой высоты и думал об упавшем вниз «ситроене». В направлении Эдингена проехал автовагон. Перейдя на противоположную сторону и взглянув вниз, я увидел старый вокзал, красивое здание начала века, четырехэтажное, из песчаника, с круглыми сводчатыми окнами на втором этаже и маленькой башенкой. Вокзальный ресторанчик, похоже, еще работал. Я вошел внутрь. В зале было сумрачно, из десяти столов занято было три. У правой стены стояли музыкальный и игровой автомат и две видеоигры, на отделанной под немецкую старину стойке чахла комнатная пальма, под ней скучала хозяйка. Я сел за свободный стол у окна с видом на перрон и железнодорожное полотно, мне принесли меню с венским, охотничьим и цыганским шницелями, каждый из которых подавался с картофелем фри, и спросил хозяйку, какое у них дежурное блюдо. Plat du jour, как сказал бы Остенрайх. Она предложила жаркое из говядины, клецки с красной капустой, бульон из мозговой кости.

— Пойдет, — сказал я и заказал к бульону кувшинчик вислохского.

Вино мне принесла молодая девушка лет шестнадцати с непристойно пышными формами в сочетании с слишком узкими джинсами, слишком короткой блузкой и слишком красными губами. Она завела бы любого мужчину младше пятидесяти. Но только не меня.

— Приятного аппетита, — сказал она со скукой на лице.

Когда ее мать принесла мне бульон, я спросил ее про аварию на мосту в начале сентября.

— Вы что-нибудь видели?

— Это вам надо спросить моего мужа.

— И что он скажет?

— Ну, мы уже легли спать, и тут вдруг этот грохот. А потом опять. Я и говорю мужу: «Не иначе там что-то случилось». Он встал, взял газовый пистолет — потому что у нас все время кто-то взламывает автоматы. Но автоматы на этот раз были целехоньки. Что-то случилось у моста. А вы что, из газеты?

— Нет, я из страховой компании. Ну и что, ваш муж вызвал полицию?

— Да нет, мой муж же еще ничего не знал. Он увидел, что в зале все в порядке, и поднялся наверх, чтобы надеть что-нибудь. Потом вышел на пути, а тут уже и сирена «скорой помощи». Так зачем ему было еще куда-то звонить?

Ее ядреная белокурая дочь тем временем принесла мне жаркое и с любопытством прислушалась к нашему разговору. Но мать отослала ее на кухню.

— А ваша дочь случайно ничего особенного не заметила?

Было видно невооруженным глазом, что у хозяйки проблемы с дочерью.

— Да она ничего не замечает. Кроме мужиков. Ни одного не пропустит, ну, вы понимаете, о чем я. Я в ее возрасте такой не была.

А теперь уже поздно. В ее взгляде я прочел жадную тоску неутоленных желаний.

— Ну как, вкусно?

— Как у родной матери! — сказал я.

В кухне раздался звонок, и она отделила свою вожделеющую плоть от моего стола.

Я поспешил поскорее разделаться с жарким и вином.

По дороге к машине я услышал за спиной торопливые шаги.

— Эй, подождите! — За мной, запыхавшись, бежала дочь хозяйки. — Вы же спрашивали про аварию? Сотню дадите?

— Это зависит от того, что ты мне собираешься рассказать.

Девчонка, судя по всему, была уже матерая стерва.

— Полтинник — сразу, иначе я ни слова не скажу.

Мне хотелось услышать, что она скажет, поэтому я достал из бумажника две банкноты по пятьдесят марок. Одну я отдал ей, вторую скомкал в руке.

— Ну вот, короче: в тот четверг Лохматый привез меня домой на своей «манте». Когда мы ехали по мосту, там стояла машина, фургон. Я еще удивилась, чего это он стоит на мосту. Потом мы с Лохматым еще… ну, короче, того… И тут вдруг как грохнет! Я сразу выперла Лохматого, потому что подумала: сейчас выйдет отец. Мои предки Лохматого терпеть не могут, потому что он уже, считай, женат. А я его люблю. Ну, короче, не важно. В общем, я видела, как фургон отъезжал.

Я отдал ей скомканную банкноту.

— А как он выглядел, этот фургон?

— Да как-то странно. У нас тут такие не ездят. Больше я ничего не знаю. У него, кстати, не горели фары.

В дверях вокзального ресторана появилась ее мать.

— Дина! Сейчас же иди сюда! Отстань от человека!

— Да иду, иду! — Дина с вызывающей неторопливостью пошла обратно.

Жалость и любопытство заставили меня взглянуть на бедолагу, который мучился с этой женой и с этой дочкой. Я увидел на кухне маленького, тощего, потного человечка, орудовавшего кастрюлями, мисками и сковородками. Он, наверное, уже не раз пытался покончить с собой с помощью своего газового пистолета.

— Не делайте этого! Они этого не стоят.

На обратном пути я невольно высматривал «странные» фургоны, которые «тут не ездят». Но я не видел вообще никаких фургонов, дорога была по-воскресному пуста. Если то, что рассказала Дина, правда, то, получается, что полицейский протокол — далеко не исчерпывающая картина гибели Мишке.

Когда мы вечером встретились в «Баденских винных подвалах», Филипп сообщил мне, что у Мишке была четвертая группа крови. Значит, пятно на боку машины — не его кровь. И что из этого следует?

Филипп с аппетитом ел свою кровяную колбасу и рассказывал мне о пряниках в форме сердца, об операциях по пересадке сердца и о своей новой подружке, которая выбривает волосы на лобке в виде сердечка.

14 Давай немного пройдемся

Вчерашнее воскресенье я провел, занимаясь делом, на которое у меня нет заказчика. Для частного детектива это принципиально недопустимо.

Глядя сквозь тонированное стекло на Аугустен-анлаге, я дал себе слово отсчитать десять машин и решить наконец, как быть дальше. Десятой машиной был «фольксваген-жук». Я протиснулся за свой письменный стол, чтобы написать итоговый отчет для Юдит Бухендорфф. Конец должен иметь свою законную форму. Порядок есть порядок.

Я взял блокнот и карандаш и набросал основные тезисы. Что говорит против несчастного случая? С одной стороны, то, что мне рассказала Юдит, с другой — два громких удара, которые слышала мать Дины, и главное — рассказ самой Дины. Загадочный фургон был настолько острым фактом, что если бы я продолжил расследование, то первым делом принялся бы активно искать этот фургон и его водителя. Имел ли РХЗ какое-нибудь отношение к этому делу? Мишке, с какой бы то ни было целью, упорно собирал на него досье, и вполне вероятно, что это и есть тот «большой завод», на который работал Фред. Может, он и Мишке избил на Солдатском кладбище по поручению руководства завода? Потом у меня были еще следы крови на правом боку кабриолета Мишке. И наконец, стойкое чувство, что что-то тут не так, и разные обрывочные мысли последних дней. Юдит, Мишке и отвергнутый соперник? Еще одно внедрение Мишке в систему и убийство из мести? Или дорожно-транспортное происшествие с участием фургона, водитель которого скрылся с места трагедии? Я подумал о двух ударах — может, все-таки авария с участием третьего транспортного средства? А может, самоубийство? Мишке, запутавшись в этой ситуации и уже не видя выхода, покончил с собой?

Мне понадобилось немало времени, чтобы привести все эти наметки и заготовки к единому знаменателю. Почти столько же я просидел над вопросом, выписывать ли Юдит счет и на какую сумму. Я округлил получившееся число до тысячи марок и прибавил налог на добавленную стоимость. Потом, уже напечатав адрес на конверте, приклеив марку, вложив в конверт отчет вместе со счетом, заклеив его и надев плащ, чтобы опустить письмо в ближайший почтовый ящик, я опять сел и налил себе самбуки «с мухами».

Все шло наперекосяк. Мне будет не хватать этого дела, которое увлекло меня так, как это редко со мной случается. Мне будет не хватать Юдит — пора наконец себе в этом признаться.

Опустив письмо в ящик, я вернулся к делу Менке. Я позвонил в Национальный театр и договорился о встрече с заведующим балетной труппой. Потом позвонил в Объединение гейдельбергских страховых компаний и спросил, готовы ли они оплатить мне поездку в США. Два лучших друга и коллеги моего танцора-членовредителя, Йошка и Ханна, получили ангажемент на новый сезон в Питтсбурге (штат Пенсильвания) и уехали туда, а я еще никогда не был в США. Я выяснил, что родители Сергея Менке жили в Таубербишофсхайме. Его отец, капитан, служил там. Мать сказала мне по телефону, чтобы я приезжал к обеду. Капитан Менке всегда обедал дома. Еще я позвонил Филиппу и спросил, известны ли медицине случаи, когда люди сами ломали себе ногу, в частности дверцей машины. Он пообещал предложить эту проблему своей практикантке в качестве темы диссертации.

— Результат через три недели тебя устроит?

— Устроит, — ответил я.

Потом я отправился в Таубербишофсхайм. Времени у меня было достаточно, чтобы не спеша ехать по долине Неккара и выпить кофе в Аморбахе. Перед замком галдели школьники, ожидавшие экскурсии. Интересно, можно ли привить детям чувство прекрасного?

Господин Менке был смелый человек: он построил собственный дом, невзирая на опасность перевода в другой гарнизон. Он встретил меня в форме.

— Входите, господин Зельб. Времени у меня, правда, маловато, скоро нужно опять на службу.

Мы сели в гостиной. Хозяева открыли бутылку «Егермайстера»,^[96] но никто не пил.

Сергея звали, собственно, Зигфридом, и он, к большому огорчению матери, еще в шестнадцать лет покинул родительский дом. Между отцом и сыном произошел полный разрыв. Отец не смог простить своему спортивному сыну то, что тот, благодаря фиктивному повреждению позвоночника, отвертелся от службы в бундесвере. Его балетная карьера тоже не нашла одобрения в семье.

— Может, это и к лучшему, что он теперь не сможет танцевать, — сказала мать. — Когда я навещала его в больнице, он опять был такой, как раньше, — мой Зиги.

Я спросил, как у него с тех пор было с финансами. Мне ответили, что у него были какие-то друзья или подруги, которые его поддерживали материально. Тут господин Менке все-таки налил себе «Егермайстера».

— Я бы с удовольствием подкинула ему деньжат, от бабушкиного наследства. Но ты же был против! — с упреком сказала мать. — Это ты всегда давил на него и в конце концов выжил его из дома.

— Оставь, Элла! Господину Зельбу это не интересно. К тому же мне пора на службу. Я провожу вас, господин Зельб.

Он стоял в дверях и смотрел мне вслед, пока я не уехал.

На обратном пути я заехал в Адельсхайм. В ресторане гостиницы было полно народу. Несколько коммерсантов, учителя из интерната; за одним из столиков сидели трое мужчин — как мне показалось, судья, прокурор и защитник из адельхаймского участкового суда, которые продолжали свой процесс в непринужденной обстановке, без обременительного присутствия обвиняемых. Мне это было знакомо по моей прокурорской жизни.

В Мангейм я вернулся как раз в час пик, и пятьсот метров по Аугустен-анлаге я ехал двадцать минут. Я открыл дверь конторы.

— Герд! — услышал я и, обернувшись, увидел Юдит, которая шла ко мне через улицу сквозь поток стоящих в пробке машин. — Мы можем поговорить?

Я опять запер дверь.

— Давай немного пройдемся.

Мы прошли по Мольштрассе и вышли на Рихард-Вагнер-штрассе. Юдит не сразу заговорила.

— В субботу я погорячилась. Я и сейчас считаю, что ты должен был мне еще в среду рассказать обо всем. Но я понимаю, что тебе было нелегко. Мне очень жаль, что я вела себя с тобой как с человеком, которому нельзя доверять. Я действительно часто веду себя как истеричка, с тех пор как не стало Петера.

Я тоже ответил не сразу.

— Я сегодня утром отправил тебе отчет, вместе со счетом. Ты получишь его сегодня или завтра. Это было для меня тяжелое испытание. Мне как будто что-то вырвали из сердца — тебя, Петера Мишке, ясность обо мне самом, которую я постепенно начал обретать благодаря этому делу.

— Так значит, ты согласен продолжать расследование? Скажи в двух словах, что там написано в твоем отчете.

Тем временем мы дошли до Кунстхалле.^[97] Упали первые капли дождя. Мы вошли внутрь, и пока бродили по залам, стены которых были увешаны картинами XIX века, я рассказывал о том, что мне удалось выяснить, излагал разные версии, делился своими предположениями и вопросами. Перед картиной Фейербаха^[98] «Ифигения в Авлиде» она остановилась.

— Красивая картина! Ты знаешь сюжет?

— Если не ошибаюсь, Агамемнон, отец Ифигении, решил принести ее в жертву богине Артемиде, чтобы та послала ветер и греческий флот смог отплыть в Трою. Мне тоже нравится эта картина.

— Хотелось бы знать, кто эта женщина.

— Ты имеешь в виду, с кого он ее писал? Это Нанна, жена римского сапожника. Фейербах ее очень любил. Ради нее он бросил курить. А потом она сбежала от него и от своего мужа с каким-то англичанином.

Мы пришли к выходу и увидели, что дождь еще не кончился.

— Что ты теперь собираешься предпринять?

— Завтра хочу поговорить с Гремлихом, коллегой Петера Мишке из РВЦ, а потом кое с кем на РХЗ.

— Я могу тебе чем-нибудь помочь?

— Пока не знаю. Если понадобится твоя помощь, я скажу. Фирнер знает о твоих отношениях с Петером и о том, что ты поручила мне расследование?

— Сама я ему ничего не говорила. Но почему он мне ничего не сказал о причастности Петера к этой компьютерной истории? Ведь сначала он держал меня в курсе.

— И ты даже не узнала, что я закончил расследование?

— Нет, твой отчет сначала попал ко мне на стол. Текст был довольно мудреный — сплошь технические термины.

— Ты видела только первую часть. Очень бы хотелось узнать, почему. Ты не можешь это как-нибудь выяснить?

Она обещала попробовать. Дождь перестал, стемнело, загорелись первые огни. Дождь принес с собой вонь РХЗ. По дороге к машине мы молчали. У Юдит была усталая походка. Прощаясь с ней, я и в глазах у нее увидел глубокую усталость.

— Я неважно выгляжу, да? — спросила она, почувствовав мой взгляд.

— Да. Тебе надо куда-нибудь съездить на недельку.

— В последние годы мы с Петером всегда ездили в отпуск вместе. Мы и познакомились в клубе «Медитерране». И сейчас мы были бы уже на Сицилии. Поздней осенью мы обычно ездили куда-нибудь на юг. — Она заплакала.

Я положил ей руку на плечо. Сказать мне ей было нечего. Я молча ждал, пока она выплачется.

15 Вахтер меня еще помнил

Гремлиха было не узнать. Костюм «сафари» он сменил на брюки из шерстяной фланели и кожаный пиджак, волосы были коротко пострижены, над верхней губой красовались холеные усики а-ля Менжу,^[99] и вместе с новым внешним обликом он гордо демонстрировал и новую, уверенную манеру поведения.

— Здравствуйте, господин Зельб. Или мне лучше называть вас Зельк? Что вас привело к нам на этот раз?

Я не знал, что и думать об этом. Мишке вряд ли стал бы рассказывать ему обо мне. А кто еще? Кто-то с РХЗ. Случайность?

— Хорошо, что вы уже в курсе. Это облегчает мне мою задачу. Мне нужно взглянуть на базу данных Мишке, которую он хранил здесь. Будьте добры, покажите мне ее.

— Простите, не понял?.. Здесь уже нет никаких баз данных Петера. — Он смотрел на меня растерянно и недоверчиво. — Какую, собственно, организацию вы сейчас представляете?

— Угадайте с двух раз. Значит, вы удалили базу данных? Ну что ж, может, так лучше. А что вы скажете об этом? — Я достал из портфеля компьютерную распечатку из папки Мишке.

Он положил ее на стол и довольно долго листал.

— Откуда это у вас? Это было распечатано пять недель назад здесь у нас, но к нашим базам данных это не имеет никакого отношения. — Он задумчиво покачал головой. — Я бы хотел познакомиться с этим поближе. — Он посмотрел на часы. — Мне пора на совещание.

— Я с удовольствием занесу вам эти бумаги как-нибудь в другой раз, а сейчас мне нужно взять их с собой.

Гремлих протянул мне распечатку, но у меня было такое впечатление, как будто я силой вырвал ее у него из рук. Я сунул эти, судя по всему, взрывоопасные бумаги обратно в портфель.

— А кто занял здесь место Мишке?

Гремлих смотрел на меня уже почти испуганно.

— Я вас не понимаю, господин Зельб, — сказал он и встал. — Давайте продолжим этот разговор в другой раз. Мне действительно уже пора.

Он проводил меня до двери.

Выйдя из здания РВЦ, я немедленно, из ближайшей телефонной будки на Эбертплац, позвонил Хеммельскопфу из Бюро кредитных историй.

— У вас есть что-нибудь на Йорга Гремлиха?

— Гремлих… Гремлих… Если у нас на него что-то есть, я сейчас же увижу это у себя на мониторе, минутку. Да, вот, Гремлих Йорг, родился девятнадцатого ноября сорок восьмого года, женат, двое детей, проживает в Гейдельберге, Фуртвенглерштрассе, ездит на красном «эскорте», HD-S 735. У него были долги, но, похоже, теперь дела его пошли в гору. Две недели назад он выплатил Банку городского коммунального хозяйства сразу всю оставшуюся сумму кредита. Около сорока тысяч марок.

Я поблагодарил его. Но Хеммельскопфу этого было недостаточно.

— Моя жена все еще ждет драцену,^[100] которую ты пообещал ей весной. Когда ты заглянешь к нам?

Я включил Гремлиха в круг подозреваемых. Коллеги, у которых непростые отношения друг с другом; один внезапно получает путевку на тот свет, другой — кучу денег. И тот, что получил кучу денег, кроме того, слишком много знает… Версии у меня пока не было, но я почуял дичь.

РХЗ так и не изъял у меня пропуск. Благодаря этому обстоятельству я легко нашел место для парковки. Вахтер меня еще помнил и приветственно приложил руку к фуражке. Я отправился в вычислительный центр и «поставил под ружье» Таузендмильха, сделав все, чтобы не попасться на глаза Эльмюллеру. Было бы не очень приятно объяснять ему, чем я тут занимаюсь. Таузендмильх был, как всегда, собран и внимателен, сообразителен и усерден. При виде распечатки он присвистнул:

— Да это же наши базы данных! Правда, в какой-то странной последовательности. И распечатка не наша. А я думал, что со всем этим уже разобрались. Хотите, я попробую выяснить, где это было распечатано?

— Не надо. Скажите мне лучше, что это за базы данных?

Таузендмильх сел за компьютер и сказал:

— Надо посмотреть.

Я терпеливо ждал.

— Так, тут у нас сведения о заболеваемости весной и летом семьдесят восьмого года, дальше тантьемы^[101] и реестры изобретательских предложений прошлых лет, в том числе до сорок пятого года, а здесь… нет, сюда мне уже не войти, но аббревиатуры, наверное, означают другие химические предприятия. — Он выключил машину. — Я еще должен вас поблагодарить, господин Зельб. Фирнер меня потом вызывал к себе и сказал, что вы очень лестно обо мне отзывались в своем отчете и что у него на меня особые виды.

Счастливый человек. Я на мгновение представил себе, как Таузендмильх, на правой руке которого я заметил обручальное кольцо, придет вечером домой и расскажет о сегодняшнем успехе своей хорошенькой, нарядной жене, ожидающей его с бутылкой мартини и вместе с ним по-своему работающей на его карьеру.

В отделе охраны я зашел к Томасу. На стене у него висел полуготовый план учебной подготовки дипломированных специалистов для охранных предприятий и структур.

— Я тут был по делам и решил заглянуть к вам, чтобы поблагодарить за любезное предложение преподавать у вас в школе. Чему я обязан этой честью?

— Меня поразило, как ловко вы решили нашу проблему защиты заводской информационной системы. Мы все могли бы поучиться у вас, в первую очередь Эльмюллер. Кроме того, одно из обязательных требований программы — участие в учебном процессе специалиста в области безопасности, имеющего свою собственную практику.

— И какой же аспект вы хотели мне предложить?

— Все — от практики до этики охранно-сыскной деятельности. С упражнениями и экзаменами, если это для вас не слишком обременительно. Начинается курс с зимнего семестра.

— Есть у меня одно серьезное сомнение, господин Томас. Так, как это представляется вам и как, на мой взгляд, и должно быть, я смогу учить молодых сыщиков лишь в том случае, если буду передавать им свой опыт на примере конкретного расследования. А это как раз очень непросто. Возьмем хотя бы дело, которое мы вместе с вами расследовали. Хоть я и не называю никаких имен и забочусь о должной маскировке, все равно через пару часов уже каждая собака знает, где сидит фазан.

— Вы имеете в виду директора Фазана, из отдела экспорта? Но он же недавно вышел на пенсию. И вообще…

— Фирнер говорит, у вас в этом деле еще были осложнения?

— Да, мы еще помучились с этим Мишке.

— Мне, наверное, все-таки нужно было прижать его как следует?

— После того как вы нам его сдали, он еще долго хорохорился.

— Ну, судя по тому, что я услышал от Фирнера, вы с ним обращались как с принцем: ни слова о полиции, о суде, о тюрьме — как тут не хорохориться!

— Ну что вы, господин Зельб! Мы же не дураки — рассказывать ему о том, что никто не собирается его сажать! Тут все было иначе. Он начал нас шантажировать! Мы так и не выяснили, действительно у него что-то было или он блефовал, но переполошил он всех здорово.

— Историями про темное прошлое?

— Да, историями про темное прошлое. Грозился обратиться в прессу, к нашим конкурентам, к профсоюзам, в промышленную инспекцию, в Федеральное ведомство надзора за деятельностью картелей… Знаете, может, это звучит жестоко — мне и самому жаль этого бедолагу, — но, честно говоря, я рад, что вся эта морока позади.

В комнату без стука вошел Данкельман.

— А, господин Зельб! Мы как раз сегодня говорили о вас. Что вы там все еще выясняете по поводу этого Мишке? Ваше дело уже давно закрыто. Не надо поднимать панику!

В разговоре с ним, как и с Томасом, я ступал по очень тонкому льду. От слишком прямых вопросов этот лед мог проломиться. Но «кто не любит опасность, тот впадет в нее».^[102]

— Гремлих вам звонил?

— Я серьезно, господин Зельб: держитесь подальше от этой истории, — сказал Данкельман вместо ответа. — Мы не любим, когда нам мешают работать.

— Я считаю дело закрытым только тогда, когда мне все известно. Вы знали, например, что Мишке успел еще раз похозяйничать в вашей системе?

Томас внимательно слушал, глядя на меня с неприязнью. Он уже раскаивался в том, что пригласил меня преподавать в свою школу.

— Странные у вас представления о заказе на ваши услуги, — произнес Данкельман сдавленным голосом, с трудом совладав с собой. — Заказ считается выполненным, когда заказчик не желает продолжения расследования. А господин Мишке уже нигде больше не хозяйничает. Так что я попросил бы вас…

Я услышал больше, чем мог даже мечтать, и дальнейшее обострение наших отношений не входило в мои планы. Еще одно неосторожное слово, и Данкельман, чего доброго, вспомнит о моем специальном пропуске.

— Вы совершенно правы, господин Данкельман. Хотя вы ведь, наверное, тоже понимаете, что энтузиазм в нашем деле не всегда удается удержать в рамках заказа. Да вы не беспокойтесь — мне как частному детективу чрезмерная активность без официального заказа все равно не по карману.

Данкельман вышел из комнаты лишь наполовину примиренным. Томас с нетерпением ждал, когда я уйду. Но у меня для него была припасена конфетка.

— Возвращаясь к прерванной теме, господин Томас: я с удовольствием принимаю ваше предложение вести учебный курс. В ближайшие дни я пришлю вам свой Curriculum Vitae.^[103]

— Спасибо за вашу готовность к сотрудничеству, господин Зельб. Будем на связи.

Я вышел из здания заводской охраны и опять оказался во дворике с Аристотелем, Шварцем, Менделеевым и Кекуле. Северную сторону дворика освещало усталое осеннее солнце. Я сел на верхнюю ступеньку крыльца перед заложенной кирпичами дверью. Мне было о чем подумать.

16 Заветное желание папы

Число фрагментов этого пазла все росло, но картина не становилась понятней.

Теперь я знал, что представляла собой папка Мишке, — набор средств, которые он собирался бросить в бой против РХЗ. Жалкий набор. Ему явно пришлось отчаянно блефовать, чтобы произвести на Данкельмана и Томаса то впечатление, которое он, похоже, все-таки на них произвел. Руководство РХЗ не торопилось объявлять Мишке, что оно не намерено передать его полиции, предать суду и упрятать за решетку. Зачем же им понадобилось оказывать на него давление? Что они решили с ним сделать и от чего он так неловко защищался с помощью своих хилых намеков и угроз?

Я вспомнил про Гремлиха. Он получил приличную сумму, странно вел себя сегодня утром, и я был почти уверен, что это он сообщил Данкельману о намерениях Мишке. Может, он был человеком РХЗ в РВЦ? Может, эта роль первоначально была отведена Мишке? Мы не пойдем в полицию, а ты будешь следить за тем, чтобы наши показатели выбросов всегда были «хорошими»? Иметь своего человека в РВЦ дорогого стоит. Система контроля за выбросами стала бы фикцией и больше не влияла бы на производство.

Но все это не объясняло убийства Мишке. Гремлих — убийца, которому нужна была сделка с РХЗ и не нужен был Мишке? Или в материалах Мишке все же было что-то опасное для РХЗ, чего я не увидел и что стало смертным приговором для Мишке? Но тогда Данкельман и Томас, без участия которых трудно было провести такую операцию, не говорили бы так открыто о конфликте с Мишке. А Гремлих хотя и производил более солидное впечатление в кожаном пиджаке, но представить его себе в роли убийцы, даже надев на него «гангстерскую» шляпу-борсалино, я не мог. Может, я вообще веду поиск не в том направлении? Фред мог избить Мишке по поручению РХЗ, но он с таким же успехом мог сделать это — и даже убить его — для любого другого заказчика. Мало ли в каких темных делах мог запутаться Мишке со своим авантюризмом! Я должен был еще раз поговорить с Фредом.

Я простился с Аристотелем. Дворики старого завода опять тронули мое сердце своим обаянием. Я прошел через арку в следующий двор, стены которого были объяты осенним огнем девичьего винограда. Никакого Рихарда, никакого прыгающего мяча. Я позвонил в дверь шмальцевской служебной квартиры. Дверь открыла уже знакомая мне пожилая женщина. Она была одета в черное.

— Фрау Шмальц? Здравствуйте, мое имя Зельб.

— Здравствуйте, господин Зельб. Вы отсюда поедете вместе с нами на похороны? Дети сейчас за мной заедут.

Через полчаса я уже был в крематории на главном кладбище в Людвигсхафене. Семья Шмальц без лишних слов, как будто так и должно быть, включила меня в число участников траурных мероприятий по случаю кончины старика Шмальца, и у меня не хватило духу сказать им, что я угодил на эти похороны чисто случайно. С фрау Шмальц, молодой четой Шмальц и их сыном Рихардом я поехал на кладбище, радуясь тому, что надел сегодня темно-синий плащ и строгий костюм. По дороге я узнал, что Шмальц-старший умер от инфаркта.

— Я ведь не так давно видел его, и у него был такой бодрый вид.

Вдова всхлипнула. Мой шепелявый друг рассказал об обстоятельствах смерти отца:

— Папа любил возиться с железяками, даже когда ушел на пенсию. У него была мастерская в старом ангаре на берегу Рейна, и он там приводил в чувство сломанные грузовики. А недавно он здорово поранился. Рана на руке была неглубокая, но доктор сказал, что у него было еще и кровоизлияние в мозг. Вся левая сторона у него не то чесалась, не то покалывала. Чувствовал он себя паршиво и лежал в постели. И вот четыре дня назад — инфаркт.

На кладбище было много народа с РХЗ. Данкельман произнес речь:

— Вся его жизнь была — охрана завода, а охрана завода была его жизнью.

Потом он зачитал прощальное слово от имени Кортена и его соболезнования родственникам. Председатель шахматного клуба РХЗ, во втором составе сборной которого Шмальц играл на второй доске, призывал благословение Каиссы^[104] на усопшего. Оркестр РХЗ исполнил «Был у меня товарищ».^[105] Забывшись на мгновение, растроганный Шмальц прошепелявил мне на ухо:

— Заветное желание папы!

Потом покрытый цветами гроб бесшумно поехал в кремационную печь.

Избежать поминальных пирогов и кофе мне не удалось. Правда, мне посчастливилось сесть подальше от Данкельмана и Томаса, хотя Шмальц-младший специально организовал для меня это почетное место. Я сел рядом с председателем шахматного клуба РХЗ, и мы беседовали о матче Карпова и Каспарова на звание чемпиона мира. Потом, уже за коньяком, мы начали с ним партию вслепую. На тридцать втором ходу я сбился. Мы заговорили о покойном Шмальце.

— Он неплохо играл, Шмальц. Хотя и начал поздновато. И вообще, надежный был человек. Не пропускал ни тренировок, ни турниров.

— А вы часто тренируетесь?

— Раз в неделю, по четвергам. Вот, три недели назад, Шмальц в первый раз не пришел на тренировку. Родные говорят, что он перетрудился в мастерской. Но понимаете, мне кажется, удар у него случился еще до того. Иначе бы он не сидел в тот день в своей мастерской, а пришел на тренировку. Значит, у него уже тогда что-то там развинтилось внутри.

Все было, как обычно на поминках: вначале тихие голоса, нарочитая скорбь на лицах, печально-торжественная сдержанность в словах и движениях, смущение, неловкость и общее желание поскорее отделаться от всего этого. Но уже через час компанию скорбящих можно отличить от любой другой компании только по одежде — не по аппетиту, не по шуму, не по мимике или жестам. Однако повод этого застолья все-таки настроил меня на философско-лирический лад. Интересно, как будут выглядеть мои собственные похороны? На первых скамьях кладбищенской часовни пять-шесть знакомых лиц — Эберхард, Филипп и Вилли, Бабс, может даже, Рёзхен с Георгом. А возможно, о моей смерти вообще никто и не узнает, и, кроме священника и четырех могильщиков, ни одна живая душа не будет провожать меня в последний путь. Я представил себе Турбо, плетущегося за гробом с мышью в зубах. На мыши — ленточка с надписью: «Дорогому Герду от любящего Турбо».

17 В контражуре

В пять я был в своей конторе, слегка захмелевший и в дурном настроении. Позвонил Фред.

— Привет, Герхард! Ты еще помнишь меня? Я хотел спросить, как там насчет твоего заказа? Нашел уже кого-нибудь?

— Пара кандидатов уже есть. Но я еще не решил, кого взять. Могу еще раз взглянуть на тебя. Но только если прямо сейчас.

— Идет.

Я вызвал его к себе в контору. Начинало смеркаться. Я включил свет и опустил жалюзи.

Фред приехал веселый и доверчивый. Это было не очень благородно с моей стороны, но я ударил первым. В моем возрасте я в такой ситуации не могу позволить себе рыцарское великодушие. Я ударил его в живот и, не теряя времени на то, чтобы снять с него солнечные очки, сразу ударил в лицо. Он, защищаясь, вскинул руки вверх, и я нанес ему еще несколько ударов в живот. Когда он робко попытался ответить мне правой, я завернул ее за спину, пнул его под коленку, и он упал на пол. Я крепко держал его руку.

— По чьей команде ты в августе избил на Солдатском кладбище того парня?

— Стой, стой! Больно! Ты что, с ума сошел? Я точно не знаю, шеф мне ничего не говорил. Я… Ай!.. Погоди, отпусти!

Постепенно, слово за словом, я вытащил из него кое-какие факты. Он работал на некоего Ганса, который получал заказы, вел переговоры с клиентами и не называл Фреду никаких имен, а только описывал ему внешность человека и указывал место и время. Иногда Фреду все же случайно удавалось узнать какие-нибудь подробности.

— …один раз меня зарядил «Вайнкёниг»,^[106] один раз какой-то профсоюз, потом химзавод… Ну хватит! Больно! Да, наверное, того, которого мы тогда на кладбище… Хватит!

— И для химзавода ты этого парня через пару недель и прикончил!

— Ты что, обалдел? Никого я не приканчивал! Мы этому типу просто слегка вывеску отрихтовали, и все… Да отпусти ты наконец! Ты же мне руку вывернешь! Я не вру — клянусь тебе!

Мне не удавалось причинить ему такую боль, чтобы он предпочел признаться в убийстве со всеми вытекающими отсюда последствиями, чем терпеть эту боль. К тому же то, что он говорил, было похоже на правду. Я отпустил его.

— Извини, Фред, что я тебя немного помял. Но я не могу позволить себе такую роскошь — нанимать человека, который замешан в мокром деле. Тот парень, которого вы тогда отоварили на кладбище, мертв.

Фред поднялся с пола. Я показал ему раковину с краном и налил ему рюмку самбуки. Он залпом опрокинул ее и убрался восвояси, примирительно пробормотав на прощание:

— Ладно, замнем для ясности… Но на сегодня с меня хватит. Я пошел.

Наверное, мое поведение показалось ему с профессиональной точки зрения вполне оправданным. Но симпатию его я, похоже, утратил окончательно.

Вот и еще один фрагмент пазла, и по-прежнему — никакой ясности. Значит, конфликт между РХЗ и Мишке обострился до того, что они прибегли к услугам профессиональных бандитов. Но от превентивной взбучки, которую Мишке получил на Солдатском кладбище, до убийства было еще очень далеко.

Я сидел за столом. Моя сигарета горела в пепельнице сама по себе, постепенно рассыпаясь в серый прах. Мимо по Аугустен-анлаге мчались машины. С заднего двора доносились крики играющих детей. Бывают осенью дни, когда невольно вспоминаешь Рождество. Я задумался, чем мне украсить свою елку в этом году. Клархен любила классические украшения и из года в год обвешивала рождественскую ель блестящими серебряными шарами и дождем. С тех пор я много чего перепробовал — от крохотных моделей автомобилей до сигаретных пачек. Тем самым я снискал себе среди друзей особую славу, но в то же время поставил планку, ниже которой уже нельзя было опускаться. Мир предметов, пригодных для украшения рождественской ели, далеко не безграничен. Консервные банки из-под сардин, может, и обладают декоративными свойствами, но будут, пожалуй, тяжеловаты.

Позвонил Филипп и предложил посмотреть на его новую яхту. Бригита спросила, что я собираюсь делать сегодня вечером. Я пригласил ее к себе на ужин и помчался за свиной вырезкой, ветчиной и салатным цикорием.

На ужин была свинина по-итальянски. Потом я показал Бригите «Мужчину, который любил женщин».^[107] Я уже видел его, и мне была интересна реакция Бригиты. Когда этот юбочник, засмотревшись на красивые ноги, попал под машину, она заявила, что так ему и надо. Однако когда фильм кончился, она не преминула как бы случайно встать перед лампой и продемонстрировать свои ноги в контражуре.

18 Маленькая история

Я высадил Бригиту у Коллини-центра и выпил в кафе «Гмайнер» вторую чашку кофе. У меня не было никакого прогресса в деле Мишке. Конечно, я мог продолжать искать свои идиотские «фрагменты» и тупо переставлять их туда-сюда, пытаясь получить какую-нибудь более или менее внятную картинку. Но мне это надоело. После ночи, проведенной с Бригитой, я чувствовал себя молодым и полным сил.

За стойкой хозяйка ругалась со своим сыном:

— Глядя на твое поведение, я начинаю сомневаться в том, что ты вообще хочешь стать кондитером!

А я, глядя на свое поведение, начал сомневаться в том, что я действительно хочу отрабатывать имеющиеся следы. Следы, которые вели в РХЗ, вызывали у меня страх. Почему? Может, я боялся узнать, что это я отправил Мишке на смерть, сдав его РХЗ? Может, я сам затоптал следы, постоянно оглядываясь на себя, на Кортена и на нашу с ним дружбу?

Я поехал в Гейдельберг, в РВЦ. Гремлих, пытаясь поскорее выпроводить меня, даже не предложил мне сесть. Я сел, не дожидаясь приглашения, и достал из портфеля распечатку Мишке.

— Вы хотели еще раз взглянуть на это, господин Гремлих. Теперь я могу вам это оставить. Мишке действительно был отчаянный малый. Он еще раз влез в информационную систему РХЗ, хотя линия была уже перекрыта. Как я предполагаю, через телефон. А вы как думаете?

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Вы не умеете врать, господин Гремлих. Но это не важно. Для того, что я хочу вам сказать, не имеет значения, убедительно вы врете или нет.

— Что?

Он все еще стоял, растерянно глядя на меня. Я указал ему рукой на стул:

— Вы не хотите сесть?

Он отрицательно покачал головой.

— Мне не надо говорить вам, кому принадлежит красный «форд-эскорт» HD-S 735, который стоит внизу на стоянке. Ровно три недели назад Мишке на своей машине упал с путепровода между Эппельхаймом и Виблингеном на железнодорожные пути, после того как его подрезал красный «форд-эскорт». Свидетель, которого мне удалось найти, даже запомнил, что номер «форда» начинался на HD и заканчивался цифрами 735.

— А зачем вы мне это рассказываете? Вам надо идти с этим в полицию.

— Совершенно верно, господин Гремлих. В полицию тогда, сразу же, должен был пойти этот свидетель. Но мне пришлось сначала убедить его в том, что ревнивая жена — еще не повод покрывать убийцу. Теперь он готов отправиться вместе со мной в полицию.

— Ну и что дальше? — Он скрестил руки на груди.

— Шансы, что в Гейдельберге имеется еще один красный «форд-эскорт» с похожим номером, составляют примерно… Впрочем, вы можете и сами прикинуть, каковы эти шансы. Повреждения на красном «форде», судя по всему, были незначительными и их легко было устранить. Скажите, господин Гремлих, вашу машину три недели назад украли или вы сами одолжили ее кому-нибудь?

— Естественно нет, что за ерунду вы говорите!

— Верно. Меня бы это очень удивило. Вам ведь наверняка известно, что при расследовании убийства всегда возникает вопрос: кому оно было выгодно? Как вы думаете, господин Гремлих, кому была выгодна смерть Мишке?

Он презрительно фыркнул.

— Ну, тогда позвольте рассказать вам одну маленькую историю. Нет-нет, вы уж, пожалуйста, наберитесь терпения! Это интересная маленькая история. Вы все еще не хотите сесть? Итак, жили-были однажды большой химический завод и региональный вычислительный центр, который все время пытался следить за химическим заводом и сильно его этим раздражал. Химическому заводу очень хотелось бы, чтобы этот контроль был не слишком строгим. В региональном центре за этот контроль отвечали два человека. Для химического завода речь шла о больших-пребольших денежных суммах. Если бы можно было купить хотя бы одного контролера! На какие только жертвы он не пошел бы ради этого! Но он купил бы только одного, потому что ему нужен был лишь один контролер. И вот он прощупывает обоих. Спустя некоторое время один из них погибает, а второй выплачивает всю сумму взятого им кредита. Назвать вам сумму этого кредита?

Гремлих наконец сел. Чтобы как-то затушевать свою тактическую ошибку, он изобразил возмущение.

— Нет, это просто уму непостижимо — какими чудовищными обвинениями вы так легко швыряетесь не только в мой адрес, но и в адрес одного из самых известных и уважаемых химических предприятий! Я просто обязан сообщить им об этом. Вы ведь лучше умеете защищаться, чем я, скромный служащий, сидящий на одной заработной плате.

— Охотно верю, что вы с удовольствием побежали бы к ним. Однако в настоящий момент действие этой истории разворачивается исключительно в узком кругу — вы, полиция, я и мой свидетель. И полиция непременно захочет узнать, где вы были в тот вечер, и вы, как и любой другой человек на вашем месте, не сможете предъявить надежного алиби.

Если бы он в тот день со своей бедной женой и со своими, без сомнения, противными детьми был в гостях у тещи, он бы сейчас обязательно заявил об этом. Но он сказал:

— Никакого свидетеля быть не может, потому что меня там не было.

Я загнал его туда, куда и хотел загнать, — в угол. Я вел себя не благороднее, чем с Фредом, но был так же доволен собой, как вчера.

— Верно, господин Гремлих, его и нет, этого свидетеля, который видел вас там. Но есть человек, который скажет, что видел вас там. И как, по-вашему, — что будет? У полиции есть труп, преступление, преступник, свидетель и мотив. Пусть даже свидетель во время процесса в конце концов сломается, но вы к этому моменту будете уже уничтожены. Не знаю, какое наказание сегодня предусмотрено законом за взяточничество, но к нему прибавятся еще содержание под стражей по подозрению в убийстве, увольнение со службы, позор для жены и детей, все от вас отвернутся…

Гремлих побледнел.

— Что за бред? Зачем вам все это? Чем я вам сделал?

— Мне не нравится ваша продажность. Вы мне противны. Кроме того, мне нужно от вас кое-что узнать. И если вы не хотите, чтобы я раздавил вас, вам придется сыграть со мной в мою игру.

— Чего вы хотите от меня?

— Когда вы в первый раз вступили в контакт в РХЗ? Кто вас завербовал и кто ваш, так сказать, куратор? Сколько вы получили от РХЗ?

Он рассказал все: о том, как с ним после смерти Мишке связался Томас, о переговорах об объеме услуг и размере оплаты, о программах, часть которых он еще только составил, а часть уже реализовал. И о чемоданчике с новенькими банкнотами.

— Обидно только, что я, идиот, вместо того чтобы выплачивать кредит постепенно, не вызывая подозрений, сразу пошел в банк. Хотел сэкономить на процентах! — Он достал носовой платок и принялся вытирать пот.

Я спросил его, что ему известно о гибели Мишке.

— Насколько я понял, после того как вы разоблачили его, они хотели его прижать, чтобы даром получить услуги, за которые теперь платят мне, а за это готовы были замять дело о взломах системы. Когда он потом погиб, они были скорее недовольны, потому что им теперь все же пришлось платить — мне.

Он готов был рассказывать еще долго, вероятно надеясь еще и оправдаться в моих и собственных глазах. Но все, что мне было нужно, я уже услышал.

— Спасибо, господин Гремлих, пока достаточно. На вашем месте я бы поостерегся рассказывать об этом разговоре кому бы то ни было. Если РХЗ узнает, что я в курсе, вы для них потеряете всякую ценность. Если вспомните еще что-нибудь, имеющее отношение к смерти Мишке, позвоните мне. — Я дал ему свою визитную карточку.

— А… что будет с контролем за выбросами, вам теперь все равно? Или вы все же пойдете в полицию?

Я подумал о вони, из-за которой мне часто приходится закрывать окна. И о том, что не имеет запаха. Но мне сейчас было все равно. Распечатку Мишке, лежавшую на столе Гремлиха, я положил обратно в портфель. Когда я собрался уходить, он протянул мне руку. Я не взял ее.

19 Сила и терпение

Во второй половине дня у меня была назначена встреча с балетмейстером. Но настроения не было, и я отменил ее. Дома я лег в постель и проснулся лишь в пять часов. Я почти никогда не сплю после обеда: мне, с моим низким давлением, потом трудно подниматься. Я принял горячий душ и сварил крепкий кофе.

Когда я позвонил Филиппу на отделение, сестра сказала:

— Господин доктор уже уехал на свою новую яхту.

Я поехал через Неккарштадт в Люценберг и припарковался на Гервигштрассе. В гавани я не без труда отыскал яхту Филиппа. Я узнал ее по названию: «Фавн 69».

Я ничего не смыслю в мореплавании. Филипп объяснил мне, что на своей яхте он может отправиться в Лондон или, обогнув Францию, в Рим — главное держаться ближе к берегу. Воды хватает на десять приемов душа, места в холодильнике на сорок бутылок, а в кровати — на одного Филиппа и двух женщин. Показав мне все на борту, он включил стереоустановку, поставил пластинку Ганса Альберса^[108] и откупорил бутылку бордо.

— А как насчет маленькой морской прогулки?

— Терпение, Герд! Сначала мы осушим вот эту вот бутылочку, а потом снимемся с якоря. У меня есть радар, так что я могу отправляться в плавание в любое время дня и ночи.

За первой «бутылочкой» последовала вторая. Филипп принялся рассказывать мне о своих женщинах.

— Ну а как у тебя обстоит дело с любовью, Герд?

— Не знаю, рассказывать особенно нечего.

— Что, никаких историй с веселыми полицейскими в юбках или с бойкими секретаршами — или с кем ты там еще имеешь дело?

— Есть одна женщина, с которой я недавно познакомился во время расследования своего последнего дела… Но с ней сложно, потому что у нее погиб друг.

— И в чем же тут сложность?

— Ну я же не могу приставать к скорбящей вдове! Тем более что я как раз выясняю причину его гибели — не было ли это убийством.

— А кто тебе сказал, что ты не можешь к ней приставать? Тебе что, запрещает это твой прокурорский кодекс чести или ты просто боишься получить от ворот поворот? — Он откровенно забавлялся, посмеиваясь надо мной.

— Да нет, дело не в этом… А потом, у меня есть еще другая, Бригита. Она мне тоже нравится. Даже не знаю, как мне с ними быть, — зачем мне сразу две?

Филипп звонко расхохотался:

— Да ты у нас настоящий сердцеед! А что тебе мешает сблизиться с Бригитой?

— Да я с ней уже вроде… С ней я уже и так…

— И сейчас она ждет от тебя ребенка? — Филипп уже корчился от смеха. Потом, заметив, что мне совсем не до смеха, принялся серьезно расспрашивать меня. Я рассказал ему все.

— Я не вижу причин вешать нос. Тебе надо только понять, чего тебе хочется. Если тебе нужна жена, оставайся с Бригитой. Они очень даже ничего, сорокалетние женщины, — все уже повидали, всего попробовали, чувственны, как демон сладострастия, если их грамотно расшевелить. К тому же она массажистка — это же просто находка для тебя с твоим ревматизмом! С той другой тебе, скорее всего, не светит ничего, кроме постоянного стресса. Тебе это надо? Безумная любовь, «то неба восторги, то смерти тоска»?^[109]

— В том-то и дело, что я и сам не знаю, чего мне хочется. Наверное, я хочу и того и другого — и надежности, и остроты. Во всяком случае, иногда мне хочется одного, иногда — другого.

Это ему было понятно. Тут наши мнения совпали. Я уже знал, где лежат бутылки бордо, и принес третью. В каюте клубился дым сигарет.

— Эй, кок! Сходи-ка на камбуз, достань рыбу из морозилки и сунь ее в гриль!

В холодильнике стояли картофельный салат и салат из колбасы, купленные в супермаркете, а в морозилке лежало замороженное рыбное филе. Его нужно было сунуть в инфракрасный гриль. Через две минуты я уже мог подавать ужин в каюту. Филипп тем временем накрыл стол и включил Сару Леандер.^[110]

После ужина мы поднялись на мостик, как его называл Филипп.

— А где тут поднимают парус? — спросил я.

Филипп знал мой специфический юмор и не поддавался на провокации. Но мой вопрос, в состоянии ли он еще вести судно, он воспринял как неудачную шутку. К тому моменту мы уже прилично надрались.

Мы проплыли под Старым Рейнским мостом и двинулись вверх по Рейну. Река была темной и безмолвной. На территории РХЗ многие здания были ярко освещены, высокие трубы пылали, как разноцветные факелы, ярко горели фонари на высоких мачтах. Мотор тихонько стрекотал, вода плескала в борт, а от завода доносилось мощное, грозное шипение. Мы медленно плыли мимо грузовой гавани РХЗ, мимо барж, причалов, портовых кранов, железнодорожных путей и пакгаузов. Потом началось темное пространство, за рельсами на фоне ночного неба высились скудно освещенные старые заводские корпуса.

Мне вдруг пришла в голову одна мысль.

— Остановись-ка на обочине! — сказал я Филиппу.

— Ты хочешь, чтобы я причалил к берегу? Сейчас? Здесь, перед РХЗ? Зачем это?

— Мне нужно там кое-что посмотреть. Ты можешь припарковаться и подождать меня полчаса?

— Не припарковаться, а встать на якорь — мы как-никак на яхте. А ты не забыл, что уже половина одиннадцатого? Я думал, мы развернемся перед замком, пройдем не спеша назад и разопьем еще четвертую бутылку в Вальдхофбеккене.^[111]

— Я тебе все объясню потом, за четвертой бутылкой. А сейчас мне надо наведаться туда. Это связано с делом, о котором я тебе сегодня рассказывал. Не волнуйся, у меня уже ни в одном глазу.

Филипп испытующе взглянул на меня:

— Ну, тебе виднее…

Он повернул вправо и на малом ходу повел яхту, сосредоточенно и уверенно, чего я в этот момент никак от него не ожидал, вдоль пирса.

— Кранцы за борт! — скомандовал он, заметив вмонтированную в стенку лесенку, и указал рукой на три белые пластиковые штуковины, похожие на гигантские колбасы. Я бросил их за борт — к счастью, они были привязаны, — и Филипп пришвартовал яхту к лесенке.

— Ты бы мне там, конечно, пригодился. Но еще лучше, если ты останешься здесь и будешь готов в любую минуту отчалить. У тебя не найдется фонарика?

— Слушаюсь, господин капитан!

Я вскарабкался по лесенке наверх. Меня немного знобило. Моя водолазка, которую мне продали под каким-то американским названием и которую я надел под старую кожаную куртку к своим новым джинсам, не грела. Я осторожно выглянул из-за стенки причала.

Передо мной, параллельно берегу, шла узкая дорога, за ней виднелись рельсы и железнодорожные вагоны. Кирпичные здания все были выстроены в том же стиле, что и здание заводской охраны, и дом, в котором жил старик Шмальц. Передо мной была старая территория завода. Где-то здесь должна находиться мастерская Шмальца.

Я двинулся вправо, туда, где старые кирпичные здания становились все ниже, стараясь шагать осторожно и в то же время уверенно, как человек, имеющий полное право ходить по территории. Я держался в тени вагонов.

Они появились внезапно и бесшумно; даже овчарка, которую они вели на поводке, не подала голоса. Один из них направил мне в лицо луч фонаря, другой потребовал предъявить удостоверение. Я достал из бумажника свой специальный пропуск.

— Господин Зельб? И что вы делаете здесь со своим особым заданием?

— Мне для того и выдали это удостоверение, чтобы я ни перед кем не отчитывался за свои действия.

Но мои слова и тон, которым они были сказаны, не успокоили их и не произвели на них особого впечатления. Это были два молодых рослых парня, каких сегодня можно часто увидеть в особых отрядах полиции. Раньше из таких состояли части СС. Это, конечно, недопустимое сравнение, потому что сегодня мы живем в свободном демократическом обществе, но на их лицах было написано то же выражение — смесь серьезности и рвения с неуверенностью и услужливостью. Одеты они были в полувоенную форму с бензоловым кольцом на петлицах.

— Поэтому, коллеги, давайте сделаем так: я продолжу свою работу, а вы свою. Как ваши фамилии? Завтра я скажу Данкельману, что на вас можно смело положиться. Продолжайте в том же духе!

Фамилий их я не запомнил. По звучанию они напоминали слова «сила» и «терпение». Мне не удалось заставить их щелкнуть каблуками. Но все же один вернул мне пропуск, а второй выключил фонарь. Овчарка все это время безучастно стояла рядом.

Когда они скрылись из виду и их шаги стихли, я пошел дальше. Низкие кирпичные здания, которые я увидел издалека, казались давно заброшенными. Местами были разбиты оконные стекла, сорваны куски крыши. Двери кое-где криво висели на петлях. Эти постройки явно были предназначены под снос. Но одного здания разруха не коснулась. Это было двухэтажное кирпичное строение с романскими окнами и цилиндрическим сводом из гофрированной листовой стали. Из всех строений только это могло быть мастерской Шмальца.

Луч моего фонарика отыскал в огромных раздвижных воротах маленькую дверь. И ворота, и дверь были заперты. Ворота вообще открывались только изнутри. Сначала я даже не думал пробовать трюк с пластиковой картой, но потом мне пришло в голову, что у старика Шмальца в тот вечер, ровно три недели назад, вряд ли хватило моральных и физических сил, чтобы заботиться о таких мелочах, как дверные замки. И действительно — я со своим пластиковым пропуском без труда проник в ангар. Правда, мне пришлось мгновенно закрыть за собой дверь: Сила и Терпение как раз поворачивали из-за угла.

Я прислонился к холодной железной двери и осторожно перевел дыхание. Теперь я и в самом деле окончательно протрезвел. И все же я ничуть не жалел, что у меня неожиданно возникла идея проникнуть на территорию завода. Того, что старик Шмальц именно в день гибели Мишке поранил руку, заработал себе инсульт и пропустил тренировку, было, конечно, маловато. И то, что он возился со старыми грузовиками, а девушка видела на мосту у вокзала странного вида фургон, тоже еще ничего не решало. Но мне захотелось проверить и эту версию.

Сквозь окна внутрь проникало мало света. Мне видны были смутные очертания трех фургонов. Я включил фонарь и увидел старый «ганомаг»,^[112] «унимог»^[113] и «ситроен». Такие действительно «тут не ездят». В дальней части ангара стоял большой верстак. Я на ощупь пробрался к нему. Среди инструментов лежала связка ключей, кепка и пачка сигарет. Ключи я сунул в карман.

На ходу был только «ситроен». У «ганомага» не было стекол, а «унимог» стоял на козлах. Я забрался в кабину «ситроена» и стал подбирать ключи. Один из них подошел, и, когда я его повернул, загорелись лампочки. На рулевом колесе была видна засохшая кровь. Тряпка на пассажирском сиденье тоже была в крови. Я сунул ее в карман. Вынимая ключ из замка зажигания, я задел тумблер на приборной доске. Сзади послышалось жужжание электромотора, и я увидел в боковом зеркале, что открываются задние двери фургона. Я вылез из кабины и пошел к заднему борту.

20 Не только безнадежный бабник

На этот раз я не сильно испугался. Но эффект был впечатляющим. Теперь я знал, что произошло на мосту. Весь задний борт фургона, от открытой правой до открытой левой дверцы, был затянут блестящей металлической фольгой. Смертельный триптих. Натянутая фольга была гладкой, без морщин и складок, и я увидел себя в ней, как в зеркале на нашей лестнице в субботу. Когда Мишке въехал на мост, фургон стоял с открытыми задними дверцами. Мишке, увидев внезапно появившиеся на его полосе и стремительно приближающиеся фары, рванул руль влево и уже не смог справиться с управлением. Я вспомнил крест на правой фаре его машины. Его приклеил не он, а старик Шмальц, который по этому кресту узнал в темноте о приближении жертвы и открыл задние двери кузова.

Послышался громкий стук в дверь ангара.

— Открывайте! Заводская охрана!

Наверное, Сила и Терпение заметили отблеск моего фонаря. Ангаром, судя по всему, пользовался только Шмальц, иначе бы у них были ключи. Я порадовался, что эти юные следопыты не знали фокуса с пластиковой картой. Однако я сидел внутри, как в захлопнувшейся мышеловке.

Я запомнил государственный номер фургона и увидел, что таблички с погашенным номером на скорую руку закреплены проволокой. Снаружи стучали все сильнее и нетерпеливее. Я завел мотор, подогнал машину задом с открытыми задними дверцами к воротам и остановил в метре от входа. Потом взял со стола длинный, тяжелый гаечный ключ. Один из моих преследователей бросался всем телом на дверь.

Я прижался к стене рядом с дверью. Теперь мне оставалось надеяться только на везение. За секунду до того, как охранник в очередной раз бросился на дверь, я повернул дверную ручку вниз.

Дверь распахнулась, первый охранник влетел внутрь и рухнул на землю. Второй, ворвавшись вслед за ним с пистолетом в поднятой руке, испуганно замер на месте перед своим отражением. Овчарка, натасканная на мгновенный прыжок на человека, угрожающего ее хозяину оружием, прыгнула вперед, прорвав фольгу, и взвыла от боли в кузове фургона. Первый еще лежал на земле, второй пока не понял, что произошло, и я, воспользовавшись замешательством, выскользнул наружу и помчался к реке. Я уже пересек рельсы и пробежал еще метров двадцать, когда сзади послышались звуки погони — Сила и Терпение в стремительном ритме топали своими тяжелыми ботинками по булыжной мостовой, угрожающее пыхтение овчарки быстро приближалось.

— Стой! Стой, стрелять буду!

У меня не было желания на собственной шкуре изучать правила применения огнестрельного оружия на охраняемой территории завода. От Рейна веяло холодом. Но у меня не было выбора, и я прыгнул.

Прыжок головой с разбега обеспечил мне нужную траекторию, позволившую вынырнуть из воды уже на довольно приличном расстоянии от места прыжка. Я повернул голову и увидел охранников с собакой, стоявших на причальной стенке и светивших вниз фонарем. Моя одежда мгновенно отяжелела, а течение было сильным, и я с трудом продвигался вперед.

— Герд! Герд! — услышал я сдавленный голос Филиппа, который полушепотом звал меня, дрейфуя вдоль берега в тени стенки.

— Я здесь! — также полушепотом откликнулся я.

Через несколько секунд яхта поравнялась со мной, и Филипп вытащил меня наверх. В этот момент Сила и Терпение заметили нас. Не знаю, что они могли предпринять. Открыть огонь? Филипп запустил мощный двигатель и, подняв высокую носовую волну, взял курс на середину реки. Я в изнеможении, дрожа от холода, сидел на палубе.

— Ты можешь сделать мне одолжение и установить, что это за кровь? — сказал я, достав из кармана испачканную в крови тряпку. — Я догадываюсь, что это нулевая группа, резус отрицательный, но мало ли…

Филипп ухмыльнулся:

— Значит, весь этот переполох из-за какой-то несчастной мокрой тряпки? Ну ладно, потом разберемся. Сначала ты спустишься вниз, примешь горячий душ и наденешь мой халат. А как только мы, я надеюсь, благополучно минуем водную полицию, я сделаю тебе грог.

Когда я вышел из душевой кабины, мы были уже в безопасности. Ни РХЗ, ни водная полиция не отправили за нами в погоню канонерскую лодку, а Филипп как раз, дойдя до Зандхофена,^[114] поворачивал в рукав Старого Рейна. Хотя я и согрелся под душем, меня все еще трясло. Для моего возраста это, пожалуй, все же были чересчур острые ощущения. Филипп пришвартовался на прежнем месте и спустился в каюту.

— Ну ты даешь!.. — сказал он. — Натерпелся я за тебя страху! Когда я услышал, как эти типы барабанят по железу, я сразу понял, что у тебя там какие-то проблемы. Только я не знал, что мне делать. Потом увидел, как ты прыгнул в воду. Вот это класс! Снимаю шляпу.

— Да брось ты! Когда за тобой гонится натасканная служебная овчарка, уже некогда думать, не слишком ли прохладная вода. Гораздо важнее было то, что ты как раз в самый острый момент принял единственно правильное решение. Без тебя я бы точно пошел ко дну. Вопрос лишь в том — с пулей в затылке или без. Ты спас мне жизнь. Как я рад, что ты не только безнадежный бабник!

Филипп смущенно позвякивал посудой на камбузе.

— Может, ты мне теперь расскажешь, что ты там потерял, на этом РХЗ?

— Потерять я ничего не потерял, зато кое-что нашел. Кроме этой мерзкой мокрой тряпки, я нашел орудие убийства и, скорее всего, убийцу. Вот откуда эта тряпка.

За дымящимся грогом я рассказал Филиппу о фургоне в ангаре и его неожиданном специальном оборудовании.

— Но если это было так просто, сбросить твоего Мишке с моста, откуда же тогда ранения этого ветерана заводской охраны? — спросил Филипп, когда я закончил свой рассказ.

— Тебе бы надо было работать детективом. Ты быстро соображаешь. Я пока не знаю ответа на этот вопрос… Разве что… — Я вдруг вспомнил рассказ хозяйки привокзального ресторана. — Хозяйка привокзального ресторана слышала два удара через короткий промежуток времени. Теперь я понял: машина Мишке повисла на краю моста, зацепившись за ограждение, и старик Шмальц ценой невероятных физических усилий вывел ее из этого опасного равновесия над пропастью и при этом поранился. А через две недели умер от последствий этих усилий. Да, так оно, скорее всего, и было.

— Ну, в общем, все действительно сходится. И с медицинской точки зрения тоже. Один удар при столкновении с ограждением, второй — при падении на железнодорожное полотно. А что касается Шмальца, то у пожилых людей случается апоплексия, когда они не рассчитывают свои силы. Это может даже пройти незаметно, а потом отказывает сердце, не выдержав нагрузки.

Я вдруг почувствовал страшную усталость.

— И все-таки мне многое еще не ясно. Старик Шмальц ведь не сам додумался убить Мишке. И мотив мне тоже неизвестен. Филипп, отвези меня, пожалуйста, домой. Бордо мы выпьем в другой раз. Очень хотелось бы надеяться, что у тебя из-за моих приключений не будет неприятностей.

Когда мы поворачивали с Гервигштрассе на Зандхофенштрассе, мимо в направлении гавани промчалась патрульная полицейская машина с мигалкой, но без сирены. Я даже не обернулся.

21 Руки молящегося

Всю ночь меня била лихорадка. Утром я позвонил Бригите. Она пришла, принесла хинин от лихорадки и капли от насморка, сделала мне массаж шеи, повесила сушиться мою одежду, которую я вчера вечером бросил в прихожей, приготовила обед, который я потом должен был только разогреть, сходила в магазин, купила апельсиновый сок, глюкозу и сигареты и накормила Турбо. Все это она делала с озабоченным видом, четко и толково. Я попросил ее посидеть рядом со мной на краю кровати, но ей уже пора было идти.

Я проспал почти целый день. Позвонил Филипп и подтвердил мою догадку: нулевая группа крови, резус отрицательный. В полумрак моей комнаты доносился шум машин с Аугустен-анлаге и крики играющих детей. Мне вспомнилось детство и это особое состояние в дни болезни — желание играть во дворе вместе с другими детьми и в то же время блаженное чувство собственной слабости и тепло материнской ласки. Я вновь и вновь убегал от грозно пыхтящей за спиной овчарки и ее хозяев, Силы и Терпения. Задним числом я переживал сейчас страх, который вчера не успел прочувствовать, поскольку все произошло слишком быстро. В моем лихорадочном сознании роились фантазии на тему убийства Мишке и мотивов Шмальца.

К вечеру мне стало легче. Температура спала, и, несмотря на слабость, я с удовольствием поел говяжьего бульона с лапшой и овощами, приготовленного Бригитой, а потом выкурил сигарету. Как же мне быть дальше с делом Мишке? Убийствами должна заниматься полиция, и даже если РХЗ предаст забвению вчерашний инцидент, что я вполне мог себе представить, на заводе мне уже никто ничего больше не расскажет. Я позвонил Нэгельсбаху. Они с женой уже поужинали и сидели в мастерской.

— Ну конечно приезжайте! Можете тоже заодно послушать «Гедду Габлер». Мы уже добрались до третьего акта.

Я повесил на дверь записку, чтобы успокоить Бригиту, если она еще раз соберется навестить меня, и поехал в Гейдельберг. Поездка оказалась довольно утомительной: моя заторможенность и скорость автомобиля постоянно вступали в противоречие друг с другом.

Нэгельсбахи жили в одном из пфаффенгрундских^[115] деревенских домиков двадцатых годов. Сарай, первоначально предназначенный для кур и кроликов, Нэгельсбах превратил в мастерскую с большим окном и яркими лампами. Вечер был прохладным, и в шведской железной печке горело несколько поленьев. Нэгельсбах сидел на высоком табурете наподобие тех, что можно видеть у стойки бара, перед большим столом, на котором рождалась копия дюреровских «Рук молящегося» из спичек. Его жена, устроившись в кресле у печки, читала вслух. Эта идиллия предстала моему взору, когда я прошел через заднюю калитку прямо к мастерской и, прежде чем постучать, заглянул в окно.

— Боже мой! На вас же лица нет! — Фрау Нэгельсбах усадила меня в кресло, а сама присела на скамеечку.

— Похоже, вам здорово приспичило, если вы приехали в таком состоянии, — сказал Нэгельсбах. — Ничего, если жена останется здесь? У меня от нее нет тайн, даже служебных. Все эти запреты на разглашение служебной информации — это не для бездетных супругов, у которых никого нет, кроме них самих.

Пока я рассказывал, Нэгельсбах продолжал работать. Он слушал не перебивая. Когда я закончил, он немного помолчал, выключил свет над верстаком, повернулся к нам на своем табурете и сказал жене:

— Объясни господину Зельбу ситуацию.

— Возможно, полиции удастся, располагая вашей информацией, получить ордер на обыск старого ангара. Возможно, там еще находится «ситроен». Правда, уже без каких бы то ни было особых отличий от других таких же машин — без зеркальной фольги, без смертельного триптиха, который вы, кстати, очень живописно представили в своем рассказе. Полиция допросит нескольких охранников, вдову Шмальца и кого вы там еще упоминали?.. И что это даст?

— Вот именно. Я, конечно, могу попросить Херцога, чтобы он пустил в ход свои связи со службой охраны РХЗ, но это мало что изменит. Да вы и сами это знаете, господин Зельб.

— Да, я в своих рассуждениях тоже пришел к этому печальному выводу. Но я все же надеялся, что вам, может быть, что-нибудь придет в голову, что полиции, возможно, еще удастся что-нибудь сделать, что… Ну, в общем, не знаю, на что я там еще надеялся. Во всяком случае, мне трудно было смириться с тем, что дело так и закончится ничем.

— У тебя есть какие-нибудь соображения по поводу мотива? — Фрау Нэгельсбах повернулась к мужу. — Может, мотив подскажет какое-нибудь решение?

— На основании того, что нам известно, я могу только предположить, что у них там получилась какая-то нестыковка. Примерно так же, как в этой истории, которую ты мне только что читала. У РХЗ проблемы с Мишке, и это им все больше отравляет жизнь. И вот какой-нибудь начальник говорит: «Так, мне это уже надоело!» Его подчиненный, испугавшись, говорит своему подчиненному: «Сделайте наконец что-нибудь, чтобы этот Мишке от нас отстал! Придумайте что-нибудь!» И тот, кому он это говорит, желает показать свое рвение и дает нагоняй своим подчиненным, требуя найти эффективное решение, пусть даже экстраординарное. И в конце этой длинной цепочки кто-нибудь решает, что от него требуется убрать Мишке — ни больше ни меньше.

— Но ведь старик Шмальц уже был на пенсии! Его-то это все не касалось, — возразила фрау Нэгельсбах.

— Трудно сказать. Я знаю многих коллег, которые даже после ухода на пенсию чувствуют себя полицейскими.

— Не приведи господь! — воскликнула она. — Ты-то, я надеюсь, не собираешься…

— Не собираюсь, не собираюсь, — перебил он ее. — Может, Шмальц как раз и был одним из таких энтузиастов, которые всегда в строю. Что я хочу сказать: мотива убийства в классическом смысле слова могло и не быть. Убийца — всего лишь орудие, не имеющее мотива, а тот, у кого этот мотив есть, совсем не обязательно хотел доводить дело до убийства. В этом и заключается принцип действия и, в конечном счете, цель властных иерархий. Пример тому — полиция, армия…

— Ты считаешь, что можно было бы еще что-нибудь сделать, если бы старик Шмальц остался жив?

— Ну, для начала вспомним, что, если бы он остался жив, господин Зельб не продвинулся бы так далеко в своем расследовании. Он не узнал бы о травме Шмальца, не стал бы искать его мастерскую и тем более не нашел бы этот смертоносный фургон. Все следы давно были бы уничтожены. Но допустим даже, что мы получили бы эту информацию из другого источника. Не думаю, что нам удалось бы что-нибудь вытащить из старика Шмальца. Это, судя по всему, был крепкий орешек.

— Но это же невозможно, Рудольф! Тебя послушать, так получается, что единственный человек, до которого можно добраться в таких цепочках, — это последнее звено! А все остальные, значит, оказываются невиновными?

— Виновны они или нет, это один вопрос, можно ли до них добраться — совсем другой. Видишь ли, Рени, я, естественно, не знаю, действительно ли это была какая-то нестыковка и не были ли звенья этой цепочки, наоборот, так хорошо подмазаны, что каждый прекрасно понимал, что именно имеется в виду, хотя никто не произносил этого вслух.

— Может, тогда господину Зельбу стоит поговорить с кем-нибудь из большого начальства РХЗ? Может, этот разговор хоть как-нибудь прояснит ситуацию?

— Для уголовного преследования это тоже ничего не даст. Но ты права: это единственное, что он еще может сделать.

Я с отрадой слушал, как они в своем дидактическом диалоге раскладывают по полочкам все, что я в своем плачевном состоянии не мог как следует проанализировать. Значит, предстоит разговор с Кортеном.

Фрау Нэгельсбах заварила чай с вербеной, и мы переключились на искусство. Нэгельсбах рассказал, почему ему так хотелось по-своему воплотить «Руки молящегося». Ему, как и мне, все расхожие скульптурные репродукции казались чересчур слащавыми. Именно поэтому он стремился за счет строгой структуры спички добиться возвышенной лапидарности дюреровского образца.

На прощание он пообещал проверить номер шмальцевского «ситроена».

Записка для Бригиты все еще висела на двери. Она позвонила, когда я уже лежал в постели:

— Ну как, тебе полегчало? Извини, я не смогла еще раз заглянуть к тебе, не получилось. Какие у тебя планы на выходные? Ты в состоянии завтра вечером приехать ко мне на ужин?

Что-то было не так. Бодрость ее интонации казалась искусственной.

22 Чай в лоджии

В субботу утром я обнаружил на автоответчике два сообщения: одно от Нэгельсбаха и одно от Кортена. Номерной знак «ситроена» Шмальца-старшего был пять лет назад выдан одному гейдельбергскому почтовому служащему, владельцу «фольксвагена-жук», давно отправленного на металлолом.

Кортен спрашивал, нет ли у меня желания заглянуть к ним в субботу или воскресенье на Людольф-Крель-штрассе. Просил перезвонить.

— Дорогой мой Зельб, я рад, что ты позвонил. Как насчет чаепития в лоджии сегодня после обеда? Ты, я слышал, наделал у нас шуму. И голос у тебя простуженный, что, впрочем, неудивительно, ха-ха! Однако твоей форме можно позавидовать!

В четыре я был на Людольф-Крель-штрассе. Для Инге — если, конечно, это все еще была Инге, — я прихватил с собой букет осенних цветов. Я подивился на ворота, видеокамеру и переговорное устройство. Оно представляло собой телефонную трубку на длинном проводе, которую шофер Кортена мог извлечь из ящика рядом с воротами и протянуть своему хозяину в машину. Когда я с этой трубкой собрался сесть в свою машину, раздался голос Кортена.

— Зельб, не валяй дурака! Кабина канатки уже едет к тебе, — произнес он укоризненно-увещевательным тоном, каким разговаривают с непослушными детьми.

Поднимаясь наверх по канатной дороге, я любовался широкой панорамой от Ноейнхайма и долины Рейна до Пфальцского леса. День был ясный, и я мог видеть вдали трубы РХЗ. Их белый дым невинно таял в голубом небе.

Кортен, в вельветовых брюках, клетчатой рубашке и домашней вязаной куртке, тепло поздоровался со мной. Вокруг его ног прыгали две таксы.

— Я попросил накрыть стол в лоджии. Ты не замерзнешь? Я могу дать тебе такую же теплую куртку. Хельга вяжет их мне одну за другой.

Мы постояли немного, любуясь окрестностями.

— Это твоя церковь вон там внизу?

— Ты имеешь в виду церковь Святого Иоанна? Нет, мы относимся к Фриденскирхе^[116] в Хандшусхайме. Я теперь там пресвитер.^[117] Прекрасная миссия.

Пришла Хельга с кофейником, и я наконец избавился от своего букета. С Инге я был лишь бегло знаком и даже не знал, умерла она, развелась с ним или просто ушла. Хельга, новая жена или любовница, была похожа на нее — та же веселость, та же фальшивая скромность, та же радость по поводу моего букета. Съев кусок яблочного пирога, она сказала:

— Ну, вам, мужчинам, наверное, хочется поговорить о своих делах.

Мы, как полагается, принялись уговаривать ее остаться, а она, как полагается, все же ушла.

— Я, пожалуй, съем еще кусочек пирога. Очень вкусный пирог!

Кортен откинулся на спинку кресла.

— Я не сомневаюсь, что у тебя были веские причины переполошить в четверг вечером нашу охрану. Если тебе не трудно, ты не мог бы назвать мне их? Я тебя недавно, так сказать, ввел в коллектив и теперь читаю в глазах своих сотрудников недоумение, после того как стало известно о твоих приключениях.

— Ты хорошо знал старика Шмальца, на чьих похоронах зачитывались твое личное обращение к усопшему и твои соболезнования родственникам?

— Значит, ты искал в ангаре ответ на этот вопрос? Ну хорошо, я отвечу: я знал его лучше и любил больше, чем кого бы то ни было из всей заводской охраны. Тогда, в те темные годы, мы были довольно близки кое с кем из простых сотрудников. Сегодня такое уже трудно себе и представить.

— Он отправил на тот свет Мишке. И в ангаре я нашел доказательство — орудие убийства.

— Старик Шмальц? Да он и мухи обидеть не мог! Что за фантазии, дорогой мой Зельб?

Я рассказал ему без особых подробностей, не упоминая Юдит, обо всем, что узнал.

— И если ты спросишь меня, какое мне до всего этого дело, я напомню тебе наш последний разговор. Я попросил тебя обойтись с Мишке помягче, а он через пару недель погиб.

— И в чем же, по-твоему, заключался мотив, которым мог руководствоваться Шмальц, совершая такое преступление?

— Об этом мы еще поговорим. Сначала я хотел бы знать, нет ли у тебя вопросов по тому, что я успел рассказать.

Кортен встал и принялся ходить взад-вперед грузными шагами.

— Почему ты сразу не позвонил мне вчера утром? Может, мы бы нашли в этом ангаре еще больше доказательств. А теперь уже поздно: вчера комплекс старых зданий вместе с этим ангаром был снесен — решение было принято уже давно. Поэтому я месяц назад и беседовал со стариком Шмальцем лично. Я пытался за рюмкой водки объяснить ему, что мы, к сожалению, просто вынуждены попросить его и из ангара, и из служебной квартиры.

— Ты был у Шмальца?..

— Я вызывал его к себе. Обычно такими делами занимаются мои подчиненные. Но старик напоминал мне о старых временах. Ты же знаешь, как я сентиментален в душе.

— А что стало с грузовиками?

— Представления не имею. Наверное, его сын куда-нибудь их определил. Так все-таки: что ты скажешь по поводу мотива?

— Мне казалось, ты лучше меня должен знать мотив убийства.

— С чего ты это взял? — Кортен замедлил шаги, остановился, повернулся ко мне и пристально посмотрел на меня.

— Разумеется, у старика не было личного мотива убивать Мишке. Но у завода были проблемы с Мишке, его пытались прижать; вы даже поручили кое-кому избить его. И он в свою очередь попытался прижать вас. Кроме того, он мог сорвать вашу сделку с Гремлихом. Ты же не станешь уверять меня, что ничего этого не знал?

Нет, он не стал меня в этом уверять. Конечно, ему было известно о проблемах с Мишке и о сделке с Гремлихом. Но все это не повод для убийства.

— Разве что… — Он снял очки. — Разве что… Да, старик Шмальц, похоже, неверно истолковал ситуацию. Понимаешь, этот чудак даже на пенсии считал, что он все еще на службе, и если ему сын или еще кто-нибудь из заводской охраны рассказал о неприятностях с Мишке, он, вполне возможно, возомнил себя спасителем родного завода.

— Что же он мог так неверно истолковать, что пошел и убил человека?

— Я не знаю, что ему там могли наговорить его сын или кто-нибудь другой. А может, его кто-нибудь сознательно натравил на Мишке? Я вплотную займусь этим делом. Даже больно думать, что моего старика Шмальца в конце жизни кто-то мог так подло использовать. И сколько трагизма в этой смерти! Его беззаветная любовь к своему заводу и какое-то маленькое недоразумение толкнули его на то, чтобы без всякого смысла и без всякой необходимости отнять чужую жизнь и отдать свою собственную…

— Что это вдруг на тебя нашло? «Отнять жизнь», «отдать жизнь», «трагизм», «использовали»!.. По-моему, использовать других людей незазорно, главное — не дать им это почувствовать: это было бы бестактно. Или я ошибаюсь?

— Да, конечно, ты прав. Однако вернемся к делу. Может, все-таки подключить полицию?

И это все? Некий чересчур преданный своему делу ветеран заводской охраны отправляет на тот свет Мишке, а Кортена это даже на минуту не отвлекло от заботы о собственном пищеварении! Интересно, испугает ли его мысль о реальной перспективе прихода полиции на завод? Я решил попробовать.

Кортен принялся взвешивать все за и против.

— Тут речь не только о том, что полиция на заводе — это всегда лишняя головная боль. Мне жаль семью Шмальца. Они потеряли мужа и отца, а теперь еще узнают, что он запятнал себя кровью, — можем ли мы взять на себя такую ответственность? Тем более что Шмальц уже заплатил за свой грех собственной жизнью. Еще меня волнует вопрос о компенсации для близких погибшего. Ты не знаешь, может, у него остались родители, которым он помогал материально, или были какие-нибудь другие обязательства? Хватило ли денег на приличный памятник? Остался ли у него кто-нибудь, кого можно было бы чем-нибудь порадовать? Ты бы не согласился заняться этим?

Я подумал, что Юдит он вряд ли мог бы порадовать такой заботой.

— Нет, с меня хватит расследований по делу Мишке. Всю информацию, которая тебе понадобится, — если это для тебя действительно имеет какое-то значение, — тебе предоставит фрау Шлемиль, сделав несколько телефонных звонков.

— До чего же ты обидчив! Ты в деле Мишке проделал огромную работу и добился потрясающих результатов. Я, кстати, очень благодарен тебе и за дополнительное расследование, которое ты провел по собственной инициативе. Я должен знать, что происходит у меня на заводе. Ты позволишь мне задним числом расширить рамки твоего задания и попросить тебя прислать еще один счет?

Счет я ему, конечно, пришлю, пусть платит на здоровье.

— Ах да, вот еще что, — сказал Кортен, — раз уж мы заговорили о практических вопросах. Ты в прошлый раз забыл вложить в конверт с отчетом свой специальный пропуск. Пришли его, пожалуйста, вместе с новым счетом.

Я достал пропуск из бумажника.

— Я могу отдать его тебе прямо сейчас. Кстати, мне уже пора идти.

В лоджию вошла Хельга, как будто она слушала наш разговор, стоя где-то рядом, и приняла сигнал прощаться.

— Цветы превосходные, господин Зельб! Хотите взглянуть, куда я их поставила?

— Ребята, хватит вам «выкать»! Зельб — мой самый старый друг. — Кортен обнял нас обоих за плечи.

Мне хотелось только одного — поскорее уйти из этого дома. Вместо этого я потащился за ними в салон, выразил восхищение своим букетом, стоящим на рояле, потом хлопнула пробка шампанского, и я чокнулся с Хельгой по случаю нашего перехода на «ты».

— Почему вы так редко бываете у нас? — невинно спросила она.

— Действительно. Надо положить этому конец, — сказал Кортен. — Какие у тебя планы на Новый год?

Я вспомнил о Бригите.

— Пока не знаю..

— Ну вот и замечательно, дорогой мой Зельб! Созвонимся в ближайшее время.

23 У тебя есть носовой платок?

Бригита приготовила бефстроганов со свежими шампиньонами и рисом. Было необыкновенно вкусно, вино было правильной температуры, стол с любовью сервирован. Бригита много говорила. Я принес ей «Избранные хиты» Элтона Джона, и он пел о любви, о страданиях, о надежде и разлуке.

Она разглагольствовала о рефлексотерапии, акупрессуре и рольфинге, рассказывала о пациентах, страховых кассах и коллегах, не заботясь о том, интересовало ли это меня и что у меня вообще на душе.

— Не понимаю, что сегодня происходит: сначала я просто не узнаю Кортена, а теперь я сижу у какой-то Бригиты, похожей на женщину, которая мне нравится, только шрамом на мочке уха.

Она положила вилку, поставила локти на стол и, закрыв лицо руками, заплакала. Я, обойдя вокруг стола, подошел к ней, она уткнулась лицом мне в живот и заплакала еще сильнее.

— Ну что такое? — Я стал гладить ее волосы.

— Я… Ах… Просто хоть вешайся!.. Я завтра уезжаю.

— Ну и с какой стати тебе вешаться?

— Это жутко далеко… И так надолго! — Она шмыгнула носом.

— Как далеко и как надолго?

— Ах… я… — Она наконец взяла себя в руки. — У тебя есть носовой платок? Я уезжаю на полгода в Бразилию. Повидаться с сыном.

Я сел на свое место. Теперь у меня на душе было так, что хоть вешайся. В то же время во мне вскипела злость.

— Почему ты не сказала мне раньше?

— Я же не знала, что нам с тобой будет так хорошо…

— Нет, я этого не понимаю.

Она взяла мою руку.

— Мы с Хуаном решили, что я приеду на шесть месяцев, чтобы посмотреть, не сможем ли мы все-таки быть вместе. Мануэль очень скучает по мне. А про тебя я подумала, что это, наверное, будет просто короткий эпизод, который закончится, когда я уеду в Бразилию.

— Что значит: ты подумала, что он закончится, когда ты уедешь в Бразилию? Открытки с видами Сахарной Головы^[118] ничего бы не изменили.

У меня даже в глазах потемнело от горести и грусти. Она молчала, глядя невидящим взором в пустоту. Через какое-то время я убрал свою руку из-под ее ладони и встал.

— Я пойду.

Она молча кивнула.

В прихожей она еще раз на мгновение прижалась ко мне.

— Я же не могу оставаться матерью-кукушкой, тем более что она тебе все равно не нравится.

24 С поднятыми плечами

Ночью мне ничего не снилось. Я проснулся в шесть утра, решил, что сегодня должен обязательно поговорить с Юдит, и стал обдумывать, что ей сказать. Всю правду? И как она после этого будет работать на РХЗ и жить прежней жизнью? Но это была проблема, которую я за нее решить не мог.

В девять я позвонил ей.

— Юдит, я закончил расследование. Давай прогуляемся по порту, и я все тебе расскажу.

— Что-то мне не нравится твой голос. Ну, что ты выяснил?

— Я заеду за тобой в десять.

Я поставил вариться кофе, достал из холодильника масло, яйца и копченую ветчину, мелко нарезал репчатого и зеленого лука и подогрел молоко для Турбо, выжал сок из трех апельсинов, накрыл стол и приготовил яичницу-глазунью из двух яиц с ветчиной и обжаренным луком.

Когда яичница была готова, я посыпал ее зеленым луком. Кофе тем временем тоже сварился. Я долго сидел над тарелкой, но так и не притронулся к яичнице. Около десяти я выпил несколько глотков кофе и ушел, поставив яичницу перед Турбо.

Юдит сразу же вышла на мой звонок. Она была хороша в своем шерстяном пальто с высоким воротником, настолько хороша, насколько это возможно для женщины, переживающей горе.

Мы оставили машину у здания управления порта и пошли между железнодорожных путей и старых пакгаузов по дороге вдоль Рейна. Под серым сентябрьским небом царил воскресный покой. Трактора Джона Дира^[119] стояли, как солдаты в строю в ожидании начала полевой мессы.

— Ну, рассказывай наконец!

— Фирнер ничего не говорил о моем столкновении с заводской охраной в четверг ночью?

— Нет. Мне кажется, он пронюхал, что я была с Петером.

Я начал со своего вчерашнего разговора с Кортеном, довольно подробно остановился на вопросе, действительно ли старик Шмальц стал последним звеном некой безупречно работающей иерархической цепочки, сам ли он возложил на себя безумную миссию спасения завода, или им цинично воспользовались как инструментом; не поскупился я и на детали убийства на мосту. Я дал ей понять, что между тем, что я знал, и тем, что можно доказать, зияет непреодолимая пропасть.

Юдит твердо шагала рядом со мной. Зябко подняв плечи, она левой рукой придерживала воротник пальто, защищаясь от северного ветра. Она слушала меня не перебивая. Но потом вдруг сказала с коротким смешком, поразившим меня сильнее, чем если бы она заплакала:

— Знаешь, Герхард, это так нелепо! Когда я просила тебя узнать правду, я думала, эта правда мне поможет. А теперь я чувствую себя еще беспомощнее, чем раньше.

Я завидовал однозначности ее печали. Моя печаль была проникнута ощущением бессилия, чувством вины, — потому что это я, хоть и невольно, обрек Мишке на смерть, — горьким сознанием того, что меня тоже использовали, и извращенной гордостью за то, что я смог так далеко продвинуться в расследовании. Грустно мне было и оттого, что это дело сначала связало нас с Юдит, а потом поставило в такие обстоятельства, что мы уже никогда не сможем чувствовать себя друг с другом легко и непринужденно.

— Ты пришлешь мне счет?

Она не поняла, что мою работу вызвался оплатить Кортен. Когда я ей это объяснил, она еще больше ушла в себя и сказала:

— Очень характерно для всей этой истории. Я бы не удивилась, если бы меня повысили и назначили секретаршей самого Кортена. До чего же мне все это противно!

Между складами № 17 и № 19 мы повернули налево и вышли прямо к Рейну. Напротив, на другом берегу, высилось многоэтажное здание управления РХЗ. Рейн, широкий и спокойный, медленно катил мимо свои тяжелые воды.

— Что же мне теперь делать?

Я не знал, что ей ответить. Если завтра она сможет как ни в чем не бывало положить перед Фирнером папку с бумагами на подпись, значит, как-нибудь приспособится к новой ситуации.

— Самое ужасное — это то, что Петер уже так далеко от меня. Я имею в виду внутреннюю связь. Дома я убрала подальше все, что напоминало о нем, потому что это было так больно! А теперь мне так холодно в этом моем расчищенном одиночестве.

Мы шли вдоль Рейна по течению. Она вдруг повернулась ко мне и, схватив за плащ, принялась трясти меня со словами:

— Но мы же не можем этого так оставить! Они не должны выйти сухими из воды! — Она описала правой рукой широкую дугу, охватившую весь завод.

— Да, не должны, но выйдут. Во все времена сильные мира сего всегда выходили сухими из воды. А здесь к тому же это, возможно, были даже не сильные мира сего, а всего-навсего какой-то выживший из ума фанатик Шмальц.

— Но в этом как раз и заключается власть — что не надо действовать самому, а достаточно найти такого вот фанатика, безликую и безымянную пешку, которая все сделает за тебя. Это же не может их оправдать!

Я попытался объяснить ей, что вовсе не хотел никого оправдывать, а просто уже не мог продолжать расследование, потому что расследовать уже было нечего.

— Ты тоже — безликая и безымянная пешка, выполняющая за них грязную работу! Оставь меня одну, я найду дорогу обратно.

Подавив в себе желание оставить ее одну и уйти, я сказал:

— С ума сойти! Секретарь директора РХЗ упрекает детектива, выполнившего заказ РХЗ, в том, что он работает на РХЗ. Какая гордыня!

Мы пошли дальше. Через какое-то время она взяла меня под руку.

— Раньше, когда со мной случалось что-нибудь ужасное, у меня всегда было чувство, что все еще наладится. Я имею в виду — жизнь. Даже после развода. А сейчас я знаю, что уже никогда ничего не наладится, ничего уже не будет как прежде. Тебе это знакомо?

Я кивнул.

— Послушай, мне действительно хочется побродить здесь одной. Езжай без меня. И не смотри на меня так — я не собираюсь делать никаких глупостей.

На дороге, идущей вдоль Рейна, я еще раз оглянулся. Она все еще стояла на том же месте и смотрела на территорию старого завода, где еще два дня назад краснели кирпичные корпуса, а теперь была ровная площадка. Ветер гнал по дороге пустой мешок из-под цемента.