Прежняя любовь

Глава 2

Джек

Все говорят, что ненавидят больницы. Я отношусь к ним иначе. Во всяком случае, я отношусь к ним гораздо лучше, чем к моргам. И кладбищам. Стоит напомнить людям об этих местах, и они, как правило, принимают твою точку зрения. Или они просто замолкают, не зная, что сказать.

Я начинаю ненавидеть эту больницу. Я уже целую вечность меряю шагами коридор, но ничуть не приблизился к ответу на вопрос: «Что с Либби? Выздоровеет ли она?» Она просто обязана поправиться. Я знаю, что так и будет, но я предпочел бы, чтобы кто-нибудь это подтвердил. Вместо этого они пытались удержать меня в отделении неотложной помощи, задавая мне дурацкие вопросы, заставляя выполнять простейшие тесты и принуждая меня сидеть неподвижно, чтобы они могли обработать мои раны. Раны? Несколько порезов и небольшой ожог от подушки безопасности — это не раны. Внутреннее и внешнее кровотечение, шок, не позволяющий произнести ни слова, клиническая смерть по дороге в больницу — вот результат настоящих ран, и все это произошло с Либби.

Внезапно передо мной возникает образ Либби, искалеченной и пойманной в ловушку, которой стала груда искореженного металла, некогда бывшая предметом моей гордости и источником радости. И уже в который раз с момента аварии это видение вырывает ощутимый клок из моей души. Я пытался до нее дотянуться, я хотел остаться и держать ее за руку, но спасатели сказали: «Нет». Их готовят к таким ситуациям, и они знают, как надо правильно вести себя во время того, как человека вырезают из разбитого автомобиля. Я этого не знал. «Но вы не любите ее так, как я! — хотел я сказать двум спасателям, оттеснившим меня к машине «скорой помощи». — Если вам придется выбирать между своей жизнью и жизнью Либби, вы выберете себя. А я выбрал бы ее. В любом случае».

Меня убивает ожидание. Что они делают так долго? Они сказали, что у нее внутреннее кровотечение, в основном из разорванной селезенки, и что глубокие раны на голове по-настоящему опасны. Похоже, они были абсолютно уверены в своем диагнозе и совершенно точно знали, что им предстоит делать. Но в этом случае они могли бы уже хоть что-то мне сообщить. Должны же они уже знать, выкарабкается она или нет! И если выкарабкается, станет ли она прежней Либби. Я упираюсь лбом в стенку кофейного автомата и пытаюсь глубоко дышать. Пытаюсь утешить себя тем, что отсутствие вестей — само по себе хорошая весть. Чем дольше они там находятся, тем больше времени они посвящают исцелению моей жены.

— Мистер Бритчем, какая встреча!

Ее голос — явление из ночных кошмаров, ее лицо — оттуда же. Внешне она не уродлива, но во всех остальных отношениях просто омерзительна. Верно говорят, что красота обманчива. Что касается этой женщины, то уродство является ее сущностью, и обмануться тут невозможно. Оно слизью скользит по ее жилам, пропитывает все органы, а затем изливается в мир, показывая всем, с кем они имеют дело.

Я выпрямляюсь во весь рост и оборачиваюсь к преследующей меня женщине. Хотя это низкорослое существо скорее похоже на гермафродита — короткая стрижка, смуглая кожа, вздернутый нос и круглые злобные глаза. Моя враждебность от нее не укрылась; более того, она, скорее всего, на нее и рассчитывала, потому что в ответ на мой пристальный взгляд улыбается и извлекает из кармана блокнот и ручку.

— Госпожа Морган! — в тон ей произношу я.

— Для вас сержант Морган, — уточняет она. — Но, если хотите, можете называть меня Мэйзи. Нас ведь многое с вами связывает, верно, Джек?

За ее спиной маячит полицейский в штатском. Он так же безлик, как и она, но мне кажется, что я вижу его впервые. Видимо, он не арестовывал ни одного из моих клиентов. С другой стороны, уголовная полиция обычно не занимается мелкими правонарушителями, которых я обычно представляю.

— Итак, мистер Бритчем… Джек, — произносит она, многозначительно поднимая ручку и прижимая ее кончик к странице блокнота. — Вам не хочется рассказать мне о случившемся?

— Вам поручили выяснить обстоятельства обычного дорожного происшествия? — спрашиваю я. — Чем вы заслужили подобную немилость?

— Мне не хочется вас разочаровывать, Джек, но, когда я узнала, что это не обычное дорожное происшествие, поскольку в него попали вы и ваша жена, я поняла, что обязана приехать и лично выслушать, как вы будете объяснять тот факт, что рядом с вами умирает уже вторая женщина.

В ее устах любая фраза звучит цинично и покровительственно. Хуже того, она звучит так, как будто ты в чем-то виноват и рано или поздно твоя вина будет доказана.

— Она не умрет.

— Будем на это надеяться, верно? Иначе вам будет довольно затруднительно объяснить смерть двух своих жен. Причем, если не ошибаюсь, и в этом случае вы снова оказались единственным свидетелем.

— Свидетелей было полно. К тому же кто-то въехал в нас, а не наоборот.

— Хм-м-м, а вы не находите странным то, что сработала только одна подушка безопасности, и именно ваша?

— Подушка безопасности пассажирского сиденья с самого начала была неисправна. Я все собирался ее заменить или починить, но руки так и не дошли. Я и сам себя за это корю.

— Ваша жена знала, что подушка неисправна?

— Да, — процедил я сквозь зубы.

— Подозрительный человек мог бы указать на то, что подобного несчастного случая следовало ожидать. А если точнее, он не мог не произойти.

— Я вижу, госпожа Морган, вы хотите что-то мне сообщить. Говорите же.

Она качает головой, поджимает свои тонкие губки и приподнимает бровь.

— Да нет, ничего. Просто мне интересно, знает ли ваша вторая жена, что, вступая с ней в брак, вы обязаны были официально предупредить ее о вероятности крайне короткой продолжительности ее жизни.

— Если у вас появились доказательства того, что я убил… — мне до сих пор трудно произносить ее имя. Я пытаюсь не делать этого в присутствии Либби, потому что при каждой попытке его произнести у меня в горле возникает ком, который прорывается рыданиями, — …Еву, предъявите мне обвинение и отдайте под суд. В противном случае убедительно прошу вас оставить меня в покое.

— Ах, Джек, если я оставлю вас в покое, вы решите, что это сошло вам с рук, а я не могу этого допустить.

Она хочет, чтобы я вышел из себя, чтобы я заорал на нее, продемонстрировал свою вспыльчивую натуру. Именно этого она добивалась во время допросов. Она давила на меня, пока я не выдерживал и срывался. Ей только того и надо было.

«Вот что произошло между вами: она рассказала вам о своем прошлом, и вы ее нечаянно убили. Это так? Вас можно понять. Многие женщины способны довести мужчину до белого каления. Они вытворяют всякие штучки, так и напрашиваясь на оплеуху-другую, способную поставить их на место. Именно это произошло? Мы поймем, если так оно и было».

Но, даже кипя от ярости, я отвечал ей, что не способен ударить женщину, а тем более Еву.

«Я ее люблю, — снова и снова повторял я. — Я ее люблю. Как можно убить любимого человека?»

— Вы собираетесь брать у меня показания относительно аварии? — спокойно поинтересовался я.

Она немного раздосадована, что я проигнорировал ее издевки.

— Ну конечно! Будет что почитать перед сном. — Она открывает чистую страницу и драматическим жестом поднимает ручку. — Давай, Джек, порази меня!

За ее спиной я вижу хирурга, с которым успел поговорить, прежде чем он отправился оперировать Либби. Он идет ко мне. Он еще не снял хирургическую шапочку, а под подбородком у него болтается маска. У него обеспокоенный вид. Я чувствую себя так, как будто выскочил из самолета без парашюта и теперь нахожусь в свободном падении.

Собрав нервы в кулак, я обхожу сержанта Морган и иду навстречу врачу.

— Мистер Бритчем, — кивает он. Только услышав от него свое имя, я понимаю, что готов к самому худшему.

Либби

Апрель 2009

— Расскажи мне о Еве.

С тех пор как сорок восемь часов назад мы решили пожениться, мы уже дважды спали в одной постели. Свернувшись калачиком, лицом друг к другу, держась за руки или поглаживая друг друга, сплетясь ногами, мы не испытывали потребности в большем. В настоящий момент мы лежали в моей постели, в моей маленькой квартирке. Поэтому я и решилась задать этот вопрос. Я не стала бы спрашивать о ней у нее дома, на ее кровати и простынях, которые выбирала, по всей видимости, она.

— Что ты хочешь знать? — спокойно спросил он, хотя я видела, что все его мышцы напряглись, а его ладонь, перед тем поглаживающая мою спину, замерла.

— Какая она была? Как вы познакомились? Были ли вы счастливы? Как она умерла? — Я пожала плечами, вдруг осознав, какую необъятную тему только что затронула. — Я не знаю. Я не знаю, о чем спрашивать. Просто мне кажется, я должна что-то о ней знать.

— Видишь ли, я не знаю, что тебе рассказать, поэтому ты должна мне помочь. Задавай вопросы, а я попытаюсь на них ответить.

— Хорошо.

Я опустила голову на подушку, приготовившись внимательно следить за его лицом, когда он станет отвечать на мои вопросы. В то же время я отдавала себе отчет в том, что часть меня предпочла бы сделать вид, что Евы вообще не существовало. Сама я уже рассказала о себе Джеку все, что могло представлять для него интерес. Этого оказалось очень мало. Просто в моем прошлом не было никого, кто мог бы до сих пор претендовать на мое сердце. Именно поэтому мне и хотелось сделать вид, что Евы никогда не было на свете, чтобы мы с Джеком начали нашу совместную жизнь на равных и отдали друг другу свои сердца в полной уверенности, что делаем это впервые.

Джек сел в постели, подтянув одеяло к груди и опершись спиной на кованую спинку кровати. Его лицо стало замкнутым, брови сошлись в одну линию, а взгляд устремился в пространство перед собой.

— Как она… Ева… умерла?

Прежде чем задать это вопрос, я набрала в легкие побольше воздуха. Это было начало нового этапа наших отношений. Веселье закончилось. В наш мир шагнула действительность.

Он провел рукой по волосам и с натянутой улыбкой повернулся ко мне.

Я увидела, что его глаза не улыбаются.

— Я вижу, всякие мелочи тебя не интересуют, — произнес он.

Он глубоко вздохнул, при этом его грудная клетка заметно расширилась, а потом, когда он с шумом выдохнул через нос, опала.

— Она… Точно никто не знает. Я нашел ее у подножия лестницы в нашем доме. Похоже, она наступила на штанину брюк, споткнулась и, скатившись с лестницы, сломала шею.

Я положила пальцы на его руку, мгновенно ощутив весь ужас ситуации.

— Никто не знает, что произошло на самом деле, потому что я не сообразил, что не должен ее трогать. Надо было оставить ее лежать там, где я ее нашел, позволив судмедэкспертам все осмотреть, измерить все расстояния, проиграть все сценарии возможного падения, исходя из того, в каком положении были ее ноги и руки, на каком расстоянии от нижней ступеньки она лежала, и так далее, и тому подобное. — Джек отчаянно жестикулировал. — Я всего этого не знал, поэтому, как последний дурак, увидев жену у подножия лестницы, поднял ее на руки и попытался привести в чувство. Я с ней говорил, я умолял ее не поступать так со мной, я обещал ей все на свете, только бы она очнулась. Потом я умолял Господа оставить ее в живых в обмен на все, что угодно. Я даже предложил Ему свою собственную никчемную жизнь. Пусть только Он сохранит жизнь ей. Потом я вспомнил, что у меня есть мобильный, и вызвал «скорую». Я просил их поспешить, так как думал, что они успеют ее спасти. Все это время я держал ее на руках, и мне казалось, что я ощущаю, как тепло… жизни возвращается в ее тело. Я не осознавал, что не имел права что-либо трогать на месте происшествия.

— О, Джек! — произнесла я, приподнимаясь и обвивая его руками. Несколько мгновений он сопротивлялся, но потом расслабился и опустил голову мне на грудь, позволив мне себя утешить. — О, Джек! — повторила я.

Мы оба молчали. Я пыталась переварить, осознать чудовищность того, через что ему пришлось пройти. Сначала он ее обнаружил, пытался вернуть ее к жизни, обнимал ее безжизненное тело до приезда «скорой помощи». Но помощи ему никто не оказал. Никто не мог ему помочь. Было слишком поздно. Просто в дом вошли чужие люди. Эти люди стали свидетелями трагедии, постигшей Джека и Еву.

— Это было непостижимо, — снова заговорил Джек. — Ева не была неуклюжей, она никогда не падала и не натыкалась на предметы. Но она всегда носила слишком длинные джинсы и брюки. И еще она часто бегом поднималась по лестнице и спускалась. Долго ли споткнуться? Не знаю. Я до сих пор не могу себе представить, чтобы она просто так, сама, упала с лестницы.

Он снова напрягся. Я не видела его лица, но знала, что оно искажено страданием.

— Полиция тоже не могла себе этого представить. Поэтому они завели уголовное дело и начали расследовать смерть Евы как убийство.

— На основании того, что им не удалось представить себе, как она падает с лестницы?

— Не только поэтому. Комната наверху выглядела так, как будто там кто-то что-то искал. Они также заметили то, что, по их мнению, указывало на борьбу, несмотря на то, что не было обнаружено ни малейших признаков взлома. Поэтому у них и родилась идея, что падение Евы не было несчастным случаем, что, возможно, ей «помогли» упасть. Или же сначала ей сломали шею, а уже затем сбросили с лестницы, чтобы скрыть это. Но утверждать это наверняка было невозможно, поскольку я не оставил ее лежать там, где нашел.

Холодок пополз по моей спине, будто гусеница по ветке.

— Они арестовали меня десять дней спустя.

— О боже, Джек!

Он прижался ко мне всем телом, видимо, находя утешение в такой близости.

— Мне было все равно. Ее не было, ничто не могло ее вернуть, а до остального мне уже не было дела. Я отвечал на их вопросы, ощущая себя как в тумане. У меня даже не было адвоката. — Я гладила его по спине и рукам, пытаясь утешить, но, судя по всему, этого было недостаточно. — Я даже не знаю, сколько времени я там провел, все слилось в одну сплошную темную полосу. Приехал мой отец и положил этому конец. Он сказал, что если у них нет никаких улик, то им придется меня отпустить. Они меня освободили, но предупредили, что дело не будет закрыто. Я был так зол на отца за то, что он заставил их прекратить эту пытку! Я не хотел, чтобы меня спасали. Я хотел остаться там, потому что, пусть даже они обвиняли меня в чем-то ужасном, я не хотел возвращаться в мир, в котором ее уже не было, а мне надо было думать о похоронах, о том, что делать с ее вещами, и каждое утро просыпаться без нее.

— Твой отец не мог поступить иначе, Джек, неужели ты этого не видишь? Ты его сын, и он не мог допустить, чтобы тебя терзали хоть на мгновение дольше, чем это было необходимо. Любой отец на его месте поступил бы точно так же. Я уверена, что ты это понимаешь.

— Конечно, сейчас я это понимаю. Но тогда… Долгие годы мои отношения с отцом были натянутыми, очень сложными. Чтобы понять это, необходимо быть его сыном. Когда-то я его идеализировал. Во всем, за что он брался, он достигал успеха. И я хотел быть таким, как он. Но когда мне исполнилось пятнадцать лет и наступило время доказывать, что я могу быть таким, как он, во всем без исключения, я не смог этого сделать. С тех пор он всячески давал мне понять, что я недостаточно хорош, недостаточно мужественен. В его глазах я просто недотепа, потому что предпочитаю футбол регби, а когда мне предложили на выбор Оксфорд и Кембридж, я поступил в Оксфорд, хотя он учился в Кембридже. Впрочем, я так и не стал лучшим на курсе. Я последовал по его стопам, стал юристом, но отказался от его помощи, когда занялся поисками работы. Вот почему я пришел в ярость, когда он вмешался в нечто, чего он никак не мог понять, но что было для меня абсолютно необходимо. Он решил, что вправе контролировать ситуацию, а заодно и мою ничтожную жизнь. Мне хотелось его убить. Но в то же время я хотел, чтобы он… ну, собственно, кто угодно… обо мне позаботился. Я был одновременно растерян и зол. Я не сопротивлялся, когда они с мамой собрали кое-что из моих вещей и забрали меня к себе. Они взяли на себя организацию похорон, в день которых контролировали каждый мой шаг. Они говорили мне, что я должен делать, что говорить, где стоять, кого благодарить за соболезнования. Я вообще не думаю об этом дне как о дне похорон Евы, потому что все было совершенно не так, как хотела бы она.

— В каком смысле?

— Все было так напыщенно и демонстративно. И еще, у нее совершенно не было родных, зато на похоронах присутствовало множество людей, с которыми она была едва знакома. Состоялась служба, на которой читали молитвы и пели церковные гимны. И это при том, что за свою взрослую жизнь она ни разу не переступила порога церкви. Но я был благодарен родителям за то, что мог просто исполнять роль убитого горем мужа и ни в чем не участвовать. Я сидел в стороне, во всем черном, кивал, пожимал руки и пил чай.

— Ты не исполнял роль убитого горем мужа. Ты им был.

— Я имел в виду, что мое поведение полностью соответствовало представлениям людей о том, как должен держаться убитый горем муж. Хотя на самом деле я был там только потому, что у меня не было выбора. Я не мог попрощаться с ней так, как мне того хотелось. Я это сделал позже, когда в годовщину нашей свадьбы пошел на Бартоломью-сквер. Я сидел на скамье и наблюдал за молодоженами. Эти люди только начинали свою совместную жизнь, а я вспоминал, как это было у нас. Именно в тот день я попрощался с Евой.

— Вас расписали в Брайтоне?

— Да. Я уже упоминал, что она избегала всякой показухи. Мы хотели, чтобы наша свадьба была очень скромной, без всякой суеты. Ева была в платье, купленном много лет назад, и кроме нас там было всего двое людей — наши друзья Грейс и Руперт.

В сравнении с Евой, к которой Джек испытывал такую любовь, я почувствовала себя совсем ничтожной. Когда она его покинула, он был готов страдать вечно. Когда она была с ним, их отношения были близкими, доверительными, защищенными от чужих взглядов. Я ни за что не подумала бы, что человек, подобный Джеку, который водит дорогую машину и одевается почти исключительно в вещи от известных дизайнеров, способен согласиться на такую скромную свадьбу.

Было ясно, что так повлияла на него Ева. Это она извлекла на свет Божий его лучшие качества, заставив его стать тем человеком, которого я полюбила. Должно быть, Ева была необычайной женщиной.

Влияла ли на него подобным образом я? Я видела, что он все еще был очень упрямым. Временами он вел себя демонстративно, всячески выпячивая свою персону и рисуясь. Меня это настораживало. Судя по всему, Еве удалось обуздать эту сторону его натуры. Произошло это сразу или с течением времени?

— Что еще ты хочешь знать? — устало спросил он.

Было видно, что он больше не хочет говорить о Еве. А я больше ничего не хотела знать, потому что внезапно не на шутку перепугалась, осознав, как он любил ее и какое горе до сих пор испытывал. Оно было безмерным, и это означало, что, скорее всего, в его сердце всегда будет слишком мало места для меня. Он постоянно будет пытаться пристроить меня в каком-нибудь уголке возле по-прежнему занимаемого Евой пространства.

— Э-э… ничего, — ответила я. — То есть не то чтобы ничего, просто мы затронули очень серьезную тему. Как насчет того, чтобы поговорить об этом в другой раз?

Джек поднял голову и несколько секунд изучающе всматривался в мое лицо.

— Ты уверена? Я не хочу, чтобы тебе показалось, что я что-то от тебя скрываю.

— Я не думаю, что ты что-то от меня скрываешь. Просто это такая болезненная тема, что, возможно, нам следует немного подождать.

В одно мгновение он очутился на коленях и, нахмурясь, стал вглядываться в мое лицо.

— Ты хочешь сказать, что не выйдешь за меня замуж?

Неужели я намеревалась сказать именно это? Во всяком случае, я этого не осознавала. Но раз уж он затронул эту тему, то, возможно, нам действительно лучше повременить? Мне вдруг показалось, что он не готов к этому шагу. За три года от такой любви не излечиваются. Возможно, от такой любви вообще невозможно излечиться. Зачем жениться, если твое сердце занято другой женщиной?

— Может, нам лучше пока просто повстречаться? Куда спешить? Мы можем продолжать встречаться и…

— В своей жизни я любил только двух женщин, — перебил меня он. — Еву и тебя. Это разная любовь, потому что вы разные. Но, Либби, я хочу, чтобы ты четко поняла: я тебя люблю и хочу провести с тобой остаток своей жизни.

Я медленно и осторожно вдохнула и выдохнула. Я перевела взгляд на холмы и долины, образованные нашими телами на моем белом пуховом одеяле.

— Я не могу сделать вид, что в моей жизни не было Евы, — произнес он. — Точно так же я не могу сделать вид, что ты не являешься самым важным человеком в моей жизни. Я люблю тебя так же сильно, как и ее. Как я любил ее.

— Я ни черта не смыслю в длительных отношениях и понятия не имею, что такое брак, поскольку у меня никогда не было ни того ни другого. Зато я знаю, что я…

— Ты боишься, что я не люблю тебя так же сильно, как любил Еву? Что я не смогу любить тебя так же сильно, потому что все еще люблю ее?

Я опустила голову и кивнула. Мне показалось, что я повела себя, как капризный ребенок, и мне стало стыдно. Моя неуверенность в себе и зависимость от него были слишком очевидны.

— Поверь, она в прошлом. Мое настоящее и мое будущее — это ты. Я не могу переписать свое прошлое, да и не хочу это делать, но… — он придвинулся ближе, взял мои руки в свои и дождался, пока я подниму голову и посмотрю на него, — …я тебя люблю.

Теперь эти слова прозвучали совершенно иначе. Он это говорил и раньше, и каждый раз мое сердце переполняла радость, но сейчас в этом прозвучало нечто новое. Он заверял меня в том, что в его сердце я занимаю очень значимое место. На этот раз эти слова могли означать лишь одно: «Ты. Только ты».

Я кивнула в знак того, что все поняла.

— Так ты все-таки выйдешь за меня замуж? — широко улыбаясь, спросил он.

Я снова кивнула. Он улыбнулся еще шире.

— Мы будем очень счастливы, вот увидишь. Я тебе обещаю: мы будем очень счастливы.

Джек

В первый раз я заметил Либби через несколько минут после того, как заговорил с ней. Это случилось, когда она сказала мне, что я хреново умею извиняться, и обозвала меня дерьмом за попытки поднять ее на смех. Она заинтриговала меня тем, что покинула салон, когда я помешал ей заключить сделку. Но презрительно изогнутые губы и приподнятые брови, а также гневно раздутые ноздри стали для меня настоящим ударом. Обдав меня волной презрения, она зашагала к выходу, что позволило мне разглядеть ее обтянутые джинсами стройные ноги, плавно переходящие в округлую задницу, тонкую и упругую талию и нежные очертания шеи под струящимися блестящими и прямыми черными волосами.

Когда Либби вскинула на меня возмущенный взгляд, наотрез отказываясь принимать мои повторные извинения, я увидел ее словно впервые, и у меня в груди будто разорвалась мощная бомба. Там возникло нечто, что, как мне казалось, давным-давно умерло. Она мне понравилась. А в то время мне нравились очень немногие. Я был неспособен испытывать симпатию к людям, и особенно к женщинам, обращая внимание лишь на сексуальную притягательность. Я был эгоистичен и высокомерен и не решался расстаться с этими качествами, пока не выработал для себя новый имидж, позволяющий прятать от окружающих свой внутренний мир. Но тут меня вдруг охватило желание стать другим человеком, потому что стоявшая передо мной женщина не приняла бы меня, не произведи я полную трансформацию личности.

— А вот с этим я спорить не буду, — ответила она, когда я сказал, что, помешав Гарету работать, поступил как последний идиот.

В тот момент я понял, что должен измениться. Грейс уже много месяцев твердила мне, что я должен прекратить трахать женщин, а затем объявлять им, что не готов к новым отношениям и хочу остаться с ними друзьями. Я понимал, что Грейс права, но отказывался ее слышать, пока Либби напрямик не заявили мне, что я ей не нравлюсь.

Внезапно я почувствовал себя подростком, влюбленным в самую красивую девочку в школе и надеющимся на то, что у него есть шанс. Мне отчаянно захотелось привлечь к себе ее внимание.

И вот сейчас я сижу у постели накачанной обезболивающими препаратами и спящей глубоким сном жены. Я держу ее руку в своих ладонях, как будто читаю молитву. Я хочу молиться за нее и за нас, но я уже давно не в ладах со Всевышним, поэтому было бы непоследовательно обращаться к Нему сейчас, особенно если Он ответит мне так же, как и в прошлый раз, когда Он позволил умереть женщине, на которой я был женат.

— Либби, моя прекрасная, прекрасная Либби, — шепчу я в тишину больничной палаты.

Вся левая сторона ее тела разбита и поэтому опухла, значительная часть ее головы и лица скрыты под бинтами. Она тяжело ранена, практически изувечена.

Со стороны кажется, что она вся перебинтована, но если подойти ближе, то открываются совершенно неповрежденные участки лица, имеющие точно такой же вид, как и до аварии.

Изгиб подбородка с правой стороны лица нетронут. Я обратил внимание на очертания ее подбородка, когда она подставила лицо внезапно обрушившемуся на нас дождю в тот июльский день, когда мы познакомились. Я едва сдержался, чтобы не протянуть руку и не обвести линию ее подбородка кончиками пальцев.

На ее полных округлых губах тоже нет ни малейших следов аварии. Когда мы впервые завтракали в парке, мне хотелось своими губами собрать с этих губ крошки круассанов. А в тот вечер, когда мы стояли в моей прихожей, я тоже хотел ее поцеловать, но испугался, что это может слишком далеко меня завести. Поэтому я, как последний дурак, применил к ней свою «тактику».

Больше всего я люблю ее темно-карие глаза с большими черными зрачками. Они тоже не пострадали, но сейчас они закрыты. Очень многое из того, что она собирается сказать, зарождается в ее глазах. Я не могу забыть боль в ее взгляде, встретившем меня в тот день, когда я приехал к ней после того, как мы впервые занимались сексом. Она прятала от меня глаза, пока не заставила сознаться, что я регулярно соблазнял и трахал женщин у себя в прихожей. И тогда ее взгляд взорвался агонией, пронзившей мое сердце. Я думал, что три года назад знал все, что только можно узнать о человеческих страданиях, но она застала меня врасплох и доказала, что это не так.

Лоб, в который я поцеловал ее после нашего первого секса, остался в точности таким, как прежде.

Все черты ее лица, как пострадавшие, так и неповрежденные, совершенны и напоминают мне о том, какие восхитительные, упоительные, смиряющие мою непомерную гордыню чувства я испытывал, влюбляясь в Либби.

Я хочу, чтобы она проснулась. Я хочу, чтобы она проснулась, заговорила и сказала мне, что все будет хорошо. Я знаю, что это нечестно. Все должно быть наоборот. Это я должен быть ее опорой. Я должен быть сильным и несгибаемым. Я должен словом и делом убедить ее в том, что мы справимся с этим вместе. Но, глядя на лежащую на больничной койке изломанную и разбитую Либби, я чувствую, что силы меня покидают.