Преследователь (Записки Даниэля Бренделя)

7. Три часа тридцать минут

Теперь уж он не приедет. Нечего и надеяться. Я жду понапрасну. Мне холодно. А вдруг он еще приедет? Может, он заигрался в карты с собутыльником или заночевал где-нибудь в другом месте?

Не так давно я узнал, что мой сотоварищ по заключению, учитель, проживает в ближнем городке. Я подождал его и встретил у выхода из школы. Мы выпили по чашке кофе на террасе ресторана в центре городка. Ветер трепал пестрые скатерти. Где-то пробили башенные часы. Перед террасой резвились дети.

— Вот детей… детей мне очень жалко, — промолвил Вернер, когда мы вкратце рассказали друг другу, как сложились наши судьбы. Вернер, будучи политическим заключенным, в ту пору не раз с холодным спокойствием давал отпор тюремщикам. Теперь он был болен и удручен. Долгое время он сражался за справедливость в таком же деле, как у меня, и потерпел поражение.

— Правосудия добиться невозможно, — утверждал он. — Когда арестуют невиновного, сам он защищать себя не в состоянии. В лучшем случае ему выдадут лист писчей бумаги. А адвокату в лучшем случае позволят заглянуть в дело. Друзья на воле пальцем не пошевелят, считая, что предосудительно вмешиваться «в ходе следствия». А после того, как вынесен приговор, хлопотать уже поздно. Сам видишь, механизм налажен великолепно.

— Значит, в ходе следствия в дело вмешиваться нельзя?

— Иногда даже необходимо. — Он допил кофе. Его пепельные с проседью волосы развевались на ветру. Я смотрел на него: лицо сохранило благородство черт, но как-то огрубело. Годы наложили свой отпечаток, а горечь обиды стянула его в бескровный кулачок. Бледный, немощный сидел передо мной тот, кто когда-то за решеткой показывал пример твердой как алмаз веры в победу. Голову он все еще держал гордо, но ему грозила опасность захлебнуться в тоске. Разочарование все равно что свинцовое грузило.

— Несчастные дети… — шептал он. — Их растят в полном неведении. Ты заметил, что убийство носит интеллигентную маску? — продолжал он. — Согласен, сделаем исключение для примитивных убийц. Они всего лишь продукт деятельности определенного механизма. Но кто изобрел самый механизм, кто наладил его, кто за ним надзирает? Каждый механизм состоит из тысячи отдельных колесиков. Прежде чем достичь современной стадии, этот механизм — детище идеологов и технологов власти — совершенствовался столетиями, И весь секрет в том, что он существует поныне. Злодеяния замалчивают, организаторов массовых убийств оправдывают. Вот, например, женщина-врач, которая экспериментировала на заключенных в концлагере женщинах, пока они не умирали в страшных муках. Эта женщина-врач живет преспокойно. Вот врач-педиатр, который умертвил полсотни детей. Он живет и в ус не дует. Вот вам убийцы в офицерских мундирах, в судейских мантиях — все они процветают. Злодеи и преступники живут среди нас и благоденствуют. Убийство носит две маски: одна из них — тупая рожа палача-исполнителя, другая — интеллигентный облик, за которым скрывается жестокая направляющая воля. Необходимо помнить об этом.

Я возразил, что некоторые непонятные приговоры нашего послевоенного правосудия объясняются свободой судопроизводства.

— Удельный вес правосудия зависит от удельного веса судей. А свобода без справедливости — бедная вдовица.

— За время пребывания в тюрьме тебе не случалось слышать о человеке по имени Пауль Ридель? — без перехода задал я волнующий меня вопрос.

— Пауль Ридель? Гм…

Он задумался, потом медленно покачал головой. Закурил сигарету и выпустил клуб дыма в теплый осенний воздух.

— Нет.

О других участниках «Серебряной шестерки» он тоже ничего не слыхал.

Он назвал другие имена и спросил, не слыхал ли я когда-нибудь о них. И мне пришлось ответить отрицательно.

Так мы и сидели на террасе кафе под низким облачным небом осенних сумерек: двое бывших заключенных, двое свидетелей, но один не мог подтвердить свидетельство другого. Каждый знал свой случай несправедливости и ничем не мог помочь другому.

Его лицо выражало безнадежность. Мне было жаль его.

Я возвратился обескураженный. И здесь я не нашел путей к правосудию. Пришлось остаться при автомашине, в которой я и сижу сейчас.

Надо выйти из нее и немного размяться, ноги у меня совсем закоченели.

Я иду до перекрестка, иду медленно. Очень приятно двигаться. Но вдруг меня охватывает тревога, что он тем временем свернет сюда и я опоздаю. Я бегу обратно и занимаю свое место за рулем. Дверцу я не захлопываю, а прикрываю осторожно, чтобы не всполошить соседей.

Подожду еще полчаса. Если он за это время не приедет, я буду здесь дежурить и следующую ночь, дожидаясь этого шпика…

Да, он был шпиком. В ту памятную ночь мы узнали об этом. И стали лихорадочно действовать. «Серебряная шестерка» распалась. Пауля подпоили и усыпили. Предполагалось, что он проспит не меньше часа. Затем ему понадобится время, чтобы собственными силами или с помощью соседей выбраться из подвала. Правда, гестапо он мог уведомить и по телефону. Во всяком случае, до шести часов нам ничто не грозит — так мы рассчитали. Но мы рассчитали неверно. Во всех наших соображениях Пауль играл ведущую роль, и все расчеты мы связывали только с ним.

Но гестапо не собиралось ставить свои операции в связь с каким-то ничтожным доносчиком. На совещании у начальства, вероятно, было решено ликвидировать «Серебряную шестерку» до рассвета. Около пяти часов утра несколько больших лимузинов выехали со двора главного полицейского управления и при свете затемненных фар стали отыскивать нужные им улицы окутанного предрассветной мглой большого города. В машинах сидели шоферы, гестаповские комиссары и писари, вооруженные и предвкушающие успешный лов.

Об этом мы тогда ничего не знали. Мы разбежались в разные стороны, я бросился к Еве и коротко объяснил ей положение.

— От всего отказаться? — спросила она.

— От всего, даже от своей фамилии.

— Сейчас же?

— Мы должны уйти через пять минут. Возьми с собой только сумку.

В комнате у нее порядок был отнюдь не образцовый. Когда я пришел, она спала. На ней была только ночная рубашка. Сама она была томная, разгоряченная сном. Никогда она не казалась мне таким прекрасным цветком, как сейчас, когда, еще не вполне очнувшись, откидывала со лба свои каштановые волосы. Она быстро оделась. Сон как рукой сняло.

— Куда мы поедем?

— С первым трамваем — за город. Вальтер проводит нас до лодочной станции на озере. А там решим.

— Вы все обдумали, — сказала Ева.

— Когда они придут, надо, чтобы они не нашли ни одной фотографии, ни одного документа — ничего.

— А платья?

— Пусть остаются.

— Я возьму только самое необходимое… — Она говорила деловым тоном, каким спрашивают, который час, но руки у нее тряслись, когда она засовывала белье в саквояж. Несколько раз она бегала в другой конец комнаты за каким-нибудь предметом, который уже успела уложить.

— Лишь бы не оставить никаких бумаг. Остальное неважно.

— А ноты?

— Оставь их здесь.

Она застыла на месте. Только сейчас она все поняла по-настоящему. Она посмотрела на меня через плечо. Никогда не забуду выражения отчаяния на ее личике. Она приоткрыла рот, как будто хотела закричать. Губы у нее побелели, из расширенных глаз смотрел первозданный ужас. Я видел, что у нее сию минуту вырвется крик.

Но закричать она не смела. Проснулись бы соседи. Крик в ночи чреват последствиям. Она не закричала. Она сдержалась. Но все ее лицо кричало. Кричало безостановочно, пока трясущиеся руки бросали в чемодан письма, бумаги и предметы домашнего обихода.

В эти минуты я любил ее сильнее, чем когда-либо. Личико у нее было такое маленькое, что его могла прикрыть мужская ладонь, но выражало оно целую бездну муки.

— Ноты тоже?

В этом вопросе заключалось ее искусство, песни, музыка, концерты, Моцарт, свет, покой — вся радость мира.

Я кивнул.

Пока она торопливо складывала вещи, внизу в темноте к нашему дому уже приблизились три машины с вооруженными людьми из отдела IVa. Машины были большие — лимузины. В каждой сидело по двое — шофер в форме и гестаповец в штатском, как я понял позднее. Они, разумеется, знали, что в доме нет черного хода. Об этом они были осведомлены заранее. Ночь стояла холодная, снежная и безлунная. Они подкатили медленно; бесшумно проползли на резиновых лапах мимо дома и затормозили как бы невзначай. Все это происходило в зловещей тишине. Вертикальные световые щелки второй машины нащупали входную дверь. Третья машина слегка отстала, словно не желая участвовать в предстоящих событиях. В темноте застыли три тени, три машины остановились на определенном расстоянии друг от друга. Но не успела затормозить третья машина, как одновременно распахнулись все дверцы. Четыре человека в длинных пальто подбежали к парадному, отперли дверь универсальным ключом и гуськом поднялись по лестнице, шагая грузно, проворно и беззвучно.

У входной двери зазвенел звонок. Это был уютный квартирный звоночек. Мы замерли. Мы переглянулись, не двинувшись с места. Кто это может быть? Для Вальтера еще слишком рано. Значит, полиция? Нет, она никак не могла уже быть осведомлена. Позвонили второй, третий раз. Уютный звоночек трезвонил резко и продолжительно.

Потом мы услышали, что открылась дверь из спальни фрау Клейн. Где-то близко послышался ее ворчлив вый вопрос:

— Кто там?

Мужской голос неразборчиво буркнул:

— Дежурный по противовоздушной обороне. Откройте!

— Да что случилось?

Пыхтя, возилась она с ключами. Я услышал, как она отодвигает засов и как открывается дверь. Услышал я и мужской голос, который спрашивал полушепотом:

— Где комната фрейлейн Ланг?

Я едва успел добежать до двери и повернуть ключ.

— Полиция… — прошептала Ева.

Я был ошеломлен. Этого я никак не ожидал, не думал, что нас могут захватить здесь, у Евы.

В дверь застучали кулаки.

— Фрейлейн Ланг… Откройте… Полиция.

— А, черт!.. Вот уж… — пробормотала Ева, уставясь на дверь. Она подняла правую руку, как будто держала в ней револьвер. Она и выстрелила бы — это было написано у нее в глазах.

— Опоздали! Как это может быть?

Не успел я оправиться от потрясения, как Ева отбросила крышку чемодана и бесшумно распахнула окно. Выхватив из чемодана письма и бумаги, она швырнула их в темноту. Потом неслышно прикрыла окно и захлопнула чемодан.

— Откройте!.. Полиция!

В дверь теперь дубасили громко и угрожающе.

Я бросился к окну, надеясь найти путь к бегству. Но увидел я только черноту ночи, в которой кружили снежинки. Кроме бездонной глубины, ничего нельзя было разглядеть.

— Откройте! Сейчас же откройте!.. Полиция!

Ева спросила как будто со сна:

— Да!.. В чем дело?

— Откройте немедленно! — и кулаки яростно забарабанили в дверь.

Ева оглянулась на меня. Я кивнул. Она отперла дверь.

Коренастый, быстрый в движениях мужчина, не вынимая правой руки из кармана пальто, оттеснил ее на середину комнаты. Остальные ввалились следом. Один сейчас же направился к радиоприемнику и проверил, на какую он настроен волну.

— Вы фрейлейн Ланг?

— Да.

У коренастого в велюровой шляпе было землистого цвета лицо и короткие усики. Увидев меня, он прищурился.

— Ага, еще одна птичка! Ночной визитер, да? Наручники!

Пока один надевал на меня наручники, остальные открыли шкаф и пошарили в нем, разворотили постель и сунули руки под матрац, заглянули под абажур лампы, откинули ковер — посмотреть, нет ли чего под ним. Видно было, что практика у них большая. Несколько минут комната Евы была ареной безмолвной, но бурной деятельности. Неподвижны были только мы с ней и гестаповский комиссар, который следил за нами и давал остальным указания.

— Посмотрите на шкафу! Под столом нет тайника? Затем он повернулся к Еве:

— Сложите в чемоданчик ночную рубашку и самое необходимое… Где ваш паспорт?

Ева схватила свой чемоданчик.

— У меня нет паспорта.

— Ах, да, вы не арийка!

Вскинув голову, она посмотрела ему прямо в глаза:

— Долго это протянется?

— Не волнуйтесь. Все быстротечно — даже «навечно». Один из обыскивавших подошел с пишущей машинкой. Комиссар поднял клеенчатый чехол и осмотрел машинку.

— Ага, верно, это она и есть. Это вы на ней печатали воззвания?

Ева печатала воззвания на другой машинке, которая была надежно спрятана в какой-то конторе.

— Нет. — ответила она.

— Лжете. Думаете, это вам поможет? Не надейтесь, деточка! Из «Серебряной шестерки» мы сделаем кровавый нуль. Можете заранее остричь волосы, чтобы оголить шею.

— Она невиновна! — громко выкрикнул я. Вальтер мог прийти с минуты на минуту. Необходимо было предостеречь его. Я закричал еще громче:

— Она невиновна! Что вам нужно от нас? Вы вовсе не из полиции! Вы налетчики! Спасите! Помогите!

Я бросился к окну. Жестокий удар по лицу на мгновение ослепил меня.

— Вам это не кажется подозрительным, начальник? Парень хотел кого-то предостеречь. Верно, тут еще кто-то есть.

Двое пошли в другие комнаты. Я слышал, как скулит за стеной фрау Клейн. Один вскоре вернулся и отрицательно помотал головой. Нас повели, мы стали спускаться по лестнице.

— Живее! — прошипел гестаповский комиссар.

Внизу Еву посадили в первую машину, меня — в последнюю. Все три машины тронулись. Но они только отъехали от дома и остановились в разных местах. Фары выключили.

Шофер швырнул меня на левое заднее сиденье. Там были вделаны еще и ножные кандалы. Он защелкнул их вокруг моих лодыжек. Затем уселся впереди, вытащил свой увесистый полицейский пистолет, направил его мне в грудь и заявил:

— Посмей только пикнуть — я мигом заткну тебе глотку. Понял? Со мной шутки плохи.

Я кивнул.

Второй гестаповец не сел с нами. Он нырнул куда-то в темноту.

Дом, где нас схватили, не был мне виден. Машину поставили в обратном направлении. Я понял, что совершил ошибку, когда звал на помощь. Гестаповцы явно поджидали Вальтера. Все мои чувства были напряжены до предела.

Вскоре я услышал снаружи какой-то шум. Должно быть, появился Вальтер. При нем ли велосипед? Вдруг раздался пронзительный крик:

— Вальтер… Уходи… Полиция!

Голос Евы оборвался. Я услышал топот. По-видимому, бежало несколько человек.

Сидевший передо мной водитель ткнул меня дулом в грудь и злобно прорычал:

— Только пикни… и тебе каюк!

— Стой… ни с места… Полиция!

Топот бегущих ног, кто-то прыгнул где-то рядом. Но весь этот шум шел не с улицы, а из развалин наискось от нашего дома. Посыпались камни. Должно быть, это бежал Вальтер.

И вот уже совсем вблизи окрик:

— Стой… ни с места… Стой!

И другой голос издалека:

— Живо… Стреляй в него!

А затем раздались выстрелы, пять громких выстрелов почти через равные промежутки. Я понял, что последний попал в Вальтера: короткий крик боли, и все стихло. Снова скрип шагов и протяжный мучительный стон. И вдруг я опять услышал какой-то топот. Среди развалин карабкались люди — это были гестаповцы. По лицу водителя, сидевшего напротив, мелькали вспышки карманных фонарей, которыми гестаповцы освещали развалины.

Но вот послышался возглас:

— Он тут. Я его держу, начальник.

Громкий топот подбитых гвоздями сапог.

— Вот он, мерзавец! Встать!

И раз за разом удары по чему-то мягкому. Они его били. Я услышал, как они переговариваются вполголоса. Потом они вынесли его на улицу, и до меня снова донесся его стон, такой надрывный, какого я никогда не слышал. Вот подъехала машина. Вальтера втолкнули в нее. После этого к нашей машине подошел чиновник в штатском, испытующе посмотрел на меня и безмолвно сел рядом с шофером. Машина тронулась.

В эту минуту нас обогнал первый лимузин, в котором сидела Ева. В глубине кузова я смутно различил ее бледное лицо. Но вот она наклонилась, повернулась в мою сторону и чуть заметно кивнула. В тусклом свете зимнего утра сквозь боковое стекло ее машины я разглядел, что она пытается улыбнуться. Затем машина с нею скрылась из глаз.

О тюрьме и обо всем Там пережитом я распространяться не стану. Я провел девять месяцев в одиночном заключении в полутемной камере, которую освещала защищенная сеткой тусклая лампочка над дверью. Из допросов того гестаповского комиссара, который нас арестовал, мне стало ясно, что он в курсе всех наших дел. Он знал о шкафе с двойным дном, в котором мы хранили листовки. Он знал, когда мы начали подпольную работу и когда ее прервали. Он предъявил мне фотокарточки Пелле, Мюке и Вальтера. Только фотографию Пауля он мне не предъявлял.

Обо всем этом я подробно рассказал адвокату. А он твердил одно и то же. Это все разговоры… Свидетели где? Где письменные доказательства?

В кабинете гестаповского комиссара письменных доказательств было изготовлено в избытке. Их печатала на машинке смазливая секретарша. Стопка росла с каждым допросом. Все окончательно раскрылось на заседании чрезвычайного суда. Я увидел, как ввели свидетеля Пауля Риделя. Я услышал, что показал на суде главный свидетель Пауль Ридель. Услышал, собственными своими ушами услышал. Неужели и этого мало? Он выдал нас, выдал всех. Председательствующий протянул одну из наших листовок и спросил его, их ли изготовляли подсудимые? Пусть посмотрит внимательно… И Пауль подошел поближе, он внимательно осмотрел листовку.

— Да, — подтвердил он.

— Читайте вслух, — приказал судья. У него были багровые, воспаленные веки и глаза попугая — с серой пленкой, злые, желтые, как янтарь.

И Пауль начал читать. Читал он как автомат, но в голосе чувствовалась затаенная дрожь. Два раза он судорожно глотнул. Он читал без всякого выражения, однотонно, запинаясь, точно школьник на уроке:

— «Всем миролюбивым гражданам… Чем скорее прекратится заведомо проигранная война, тем больше будет спасено человеческих жизней. Это преступная война. Надо положить конец безумию…»

— Довольно, — прервал его судья. — Государственная измена налицо. Кто из подсудимых причастен к изготовлению этих листовок? Обдумайте свой ответ. Так кто же?

Пауль поднял голову, посмотрел на знамя со свастикой, висевшее над судейским креслом, и выговорил шепотом, который, однако, был явственно слышен в пустом зале:

— Все.

— Все… — повторил судья и прикрыл глаза серой пленкой. — Хорошо. Можете идти, — благосклонно добавил он.

Все. Это означало смертную казнь для всех. Я сам-то слышал, господин адвокат, смертную казнь, господин прокурор!

После этого в зал суда ввели Вальтера. У него было худое, бескровное, больничное лицо. Коротко остриженные волосы золотились. Я знал, что у него две огнестрельные раны. Он ковылял, опираясь на палку. Пауль остановился. И даже вежливо пропустил его. Я увидел, как он посторонился, и понял, что тут дело не в одной только вежливости. Вальтер не ускорил шаг и прошел мимо Пауля, как мимо тумбы. Тогда Пауль отвернулся и вышел, пошатываясь, как больной. А Вальтер, опираясь на палку, дотащился до судейского стола. Там он сделал над собой усилие и выпрямился. Казалось, он стоит совсем один в обширном зале суда, в который сквозь готические окна падает оранжевый вечерний свет. Но в зале затерялось еще около десятка человек — судьи в красных мантиях, стража, подсудимые и за столом, неподалеку от двери, гестаповский комиссар, закулисный режиссер этого спектакля.

Председательствующий некоторое время перелистывал заключение следственных органов. Стояла мертвая тишина. Затем он перегнулся через стол.

— Подсудимый Хайнике. У нас здесь записано ваше признание. Я приказал еще раз ввести вас и еще раз повторяю свой вопрос. Он имеет решающее значение для приговора. В период следствия вы упорно утаивали имена. Считаю долгом подчеркнуть, что чистосердечное признание пойдет вам только на пользу… Итак, кто, кроме вас, участвовал в заговоре?

Мутные глаза попугая смотрели на подсудимого, как на верную добычу — со скукой и равнодушием.

В зале опять некоторое время стояла мертвая тишина. Потом послышался негромкий голос Вальтера:

— Я все делал один. — И он повторил: — Совсем один.

Председательствующий резко повернулся и пошептался с другими судьями. Огненный солнечный блик внезапно упал на тяжелые складки его мантии. Затем он опять перегнулся через стол и сказал корректным тоном, почти не повышая голоса:

— Даю вам последнюю возможность: обдумайте хорошенько свой ответ. Ева Ланг — кстати, она ведь не арийка — печатала листовки? Да или нет?

Ответ прозвучал немедленно и очень четко:

— Она даже не знала о них.

Тут справа заорал обвинитель. На носу у него были очки, а остроконечный, типичный для нацистских оборотней, лысый череп побагровел от бешенства. Из всех выкриков я запомнил только один:

— Это низкая ложь! Наберитесь мужества и скажите правду! Вы ничтожество и трус — вот вы кто!

Вальтер повернулся в ту сторону, где красовался облаченный в пурпур обвинитель, долго смотрел на него и спокойно сказал:

— Я не был и не буду гестаповским прихвостнем. За этим последовали смертные приговоры Еве, Вальтеру, Мюке, Пелле и мне.

Меня перевели в другую тюрьму, где я мерз круглые сутки. Самый страшный враг заключенного не голод, а холод. Я мерз целые месяцы, днем и ночью.

Но пока я дожидался своей участи, бомбежки в воздухе становились все сокрушительнее. Каждая ночь превращалась в кромешный ад. Последнее время бомбежки бывали и днем. Весь город после непрерывных налетов пылал. Чердаки проваливались в подвалы. Целые городские районы превращались в сплошные руины. Огонь пожирал жилые дома, церкви, дворцы и судебные учреждения. Однажды я узнал через кальфактора, что сгорели многие судебные дела. Я стал взволнованно допытываться, не попало ли и дело «Серебряной шестерки» в их число. Он обещал навести справки. Дежурный младший надзиратель время от времени наведывается в суд по делам. Он потихоньку помогает чем может, и готов осторожно порасспросить кое-кого из служащих при суде. Уже через несколько дней мне сообщили, что наши дела погибли вместе с приговорами. Я вздохнул свободнее. Что теперь с нами будет?

Кальфактор сказал мне, что в верхах царит полная неразбериха. Пожалуй, у меня есть надежда на спасение.

Моим спасением оказался концлагерь. Относительно Вальтера, вероятно, сохранилась пометка, где был указан вынесенный ему приговор. Или же один из оставшихся в живых судей о нас забыл, а его запомнил — конечно, из-за его смелых ответов. А, может быть, его казнили и до того, как сгорели дела. Так или иначе сохранился следующий потрясающий документ. Мне показали его впоследствии родители Вальтера. Это счет судебных издержек, который я помню наизусть:

А в приписке родителям был указан срок уплаты: не позднее двух недель.

Чего ж вам еще, господин адвокат! Правда, в документе не проставлено имя Пауля Риделя…

Нет, мне не требуется других документов — я исполнитель, который не нуждается в документальных данных и не взымает налога за смертный приговор. На расходах по содержанию в тюрьме я тоже сэкономил. Я преследователь.

Конечно, вы поступаете так, как должны поступать, господин прокурор, но и я тоже, я тоже.