Преступления против правосудия

§ 1. Преступления против правосудия. Исторический аспект

Нормы, предусматривающие наказания за общественно опасные деяния, совершаемые в сфере правосудия, содержатся уже в первых памятниках отечественного права. Так, статья 20 Пространной редакции «Русской правды» вполне может рассматриваться в качестве прообраза положения, устанавливающего ответственность за заведомо ложный донос. «А иже свержетъ виру, то гривна кун сметная отроку, а кто и клепал, а тому дата другую гривну; а от виры помечнаго 9 (кун)»[40]. Комментируя содержание нормы, А. Н. Щапов пишет: «Если обвиняемый свержет виру, т. е. докажет безосновательность обвинения в убийстве, то он не платит виры, но вносит лишь сметную (от слова сметати — отвергать, отметать) гривну кун — плату представителю княжеской власти — отроку — за участие в суде и оправдании... Обвинитель (кто и клепал) в качестве наказания за ложное обвинение также вносит отроку ту же сумму»[41].

Интерес представляет и статья 38 Краткой редакции Устава князя Ярослава «О церковных судах», где, по сути дела, закреплялся запрет на вмешательство в деятельность последних. «А кто установление мое нарушить, или сынове мои, или внуци мои, или правнуци мои, или от рода моего кто, или от бояр кто, а порушать ряд мои и вступятся, в суды митрополичьи, что есмь дал митрополиту и церкви и пископьям по всем градам по правилам святых отецъ, судивше, казнити по закону»[42]. Такое же значение имела и ст. 14 Синодальной редакции Устава святого князя Владимира.

Для «Русской правды» и княжеских наказов еще не характерно установление круга злоупотреблений правами представителей судебных органов. В этих нормативных актах нет положений, направленных на защиту правосудия «изнутри». Но подобные нормы обнаруживаются уже в документах, получивших наименование судных грамот. Так, ст. 26 Новгородской судной грамоты, определяющая порядок судопроизводства в суде высшей инстанции, запрещает брать взятки (посулы) и решать дела по дружбе: «А докладчикам от доклада посула не взять, а у доклада не дружить никоею хитростью, по крестному целованию...»[43] Сходный запрет содержится в ст. 4 Псковской судной грамоты[44]. Примечательна также ст. 48 последнего документа, устанавливающая ответственность за вымогательство взятки (посула) волостелем, отнявшим у стороны в процессе одежду или коня. В случае обращения в суд с иском волостель отвечал за свои действия как за грабеж[45].

В судных грамотах более разнообразны и уголовно-правовые средства защиты взятых под охрану еще раньше общественных отношений, в частности, независимости суда. «А истцю на истца наводки не наводить, ни на посадника, ни на тысяцкого, ни на владычна наместника, ни на иных судей или докладщиков. А кто наведет наводку на посадника, на тысяцкого, на владычна наместника, или на иных судей или докладщиков или истец на истца у суда или у доклада или у поля, ино взять великим князем и Великому Новгороду на виновном боярине 50 рублев, а на житьем 20 рублев, а на молодшем 10 рублей за наводку», — читаем в ст. 6 Новгородской судной грамоты[46]. Д. А. Донское, интерпретируя данную норму, правильно поясняет, что «наводить наводку в данном случае означает побуждать толпу к нападению на суд либо на противную сторону»[47].

Значительный шаг вперед в регламентации ответственности за преступления против правосудия был сделан с принятием Судебника 1550 г. В ст. 3 данного документа впервые намечается состав вынесения неправильного решения в результате получения взятки: «А которой боярин, или дворецкой, или казначей, или дьак в суде посул возьмет и обвинит не по суду, а обыщется то вправду, и на том боярине, или на дворецком, или на казначеи, или на дьаке взята исцов иск, а пошлины царя и великого князя, и езд., и правда, и пересуд, и хоженое, и правой десяток, и пожелезное взята втрое, а в пене, что государь укажет»[48]. Таким образом, виновные в вынесении за взятку неправосудного решения несли как материальную, так и уголовную ответственность. Они обязывались возместить истцу сумму иска и все судебные пошлины в троекратном размере. Что касается уголовной ответственности, то в соответствии с феодальным правом привилегий наказание в отношении высших должностных лиц указывал глава государства. За данное преступление последний определял меру наказания и представителю судебного аппарата более низкого чина — дьяку. Надо отметить, что Судебник 1550 г. проводил четкую грань между указанным должностным преступлением и добросовестным заблуждением, ошибкой судьи. В ст. 2 специально оговаривался случай, когда неверное решение вынесено судьями «бесхитростно». За это решение ответственности не наступало[49]. Интерес представляют также статьи 4 и 5 Судебника, которые, как можно предполагать, устанавливали ответственность за фальсификацию (подлог) судебных документов, совершенную за взятку: «А которой дьак, — гласит ст. 4, — список нарядит или дело запишет не по суду, не так, как на суде было, без боярьского, или без дворецкого, или без казначеева ведома, а обыщется то вправду, что он от того посул взял, на том дьаке взяти перед боярином вполы да кинута его в тюрьму»[50]. Это означало, что дьяк, составивший за взятку подложный протокол судебного заседания либо неправильно записавший показания сторон или свидетелей, уплачивал половину суммы иска. Другую половину возмещал боярин, который, будучи высшим по должности лицом, должен был следить за своим подчиненным. Дьяк, кроме того, подлежал тюремному заключению. Согласно ст. 5 Судебника подьячий за то же преступление подвергался торговой казни[51]. В том же документе обнаруживаем мы запрет на отказ в правосудии: «А которой боярин, или дворецкой, или казначей, или дьак жалобника своего приказу отошлет, а жалобницы у него не возьмет, и управы ему или указу не учинит, и царю государю, челом биться его не скажет, и учнет тоя жалобник биити челом государю, что ему управы не учинили, и государь ту его жалобницу отошлет тому, чей суд, и велит ему управу учинити, и бояре ему, или дворецкой, или казначей управы не учинят же, быти у государя в опале»[52]. Согласно ст. 53 Судебника, за отпуск (в результате получения взятки) задержанных, находящихся под следствием, недельщик (должностное лицо, на которое возлагалось обязанность поимки татей и разбойников) возмещал истцу причиненный ущерб, подвергался торговой казни и предварительному тюремному заключению до определения наказания государем[53]. Вместе с тем нельзя не обратить внимания на то, что в ст. 6-13 (наряду с ответственностью должностных лиц за неправосудие и лихоимство) предусматривается ответственность (и значительно большая — от торговой казни до тюремного заключения) за ложное обвинение в должностных преступлениях: умышленном неправосудии, произвольном увеличении пошлины и др. «Таким образом, — справедливо замечает С. И. Штамм, — формируется понятие нового состава преступления — преступления против судебной власти»[54]. Особенностью Судебника 1550 г. было также то, что ст. 99, воспроизводя ст. 67 Судебника 1497 г., дополняла ее санкцией в отношении послуха, давшего ложные показания. Помимо возмещения потерпевшему причиненного ущерба, лжесвидетель подвергался торговой казни.

Найдя недостаточной защиту правосудия нормами Судебника 1550 г., законодатель принял ряд дополнительных указов, направленных на усиление такой защиты. В Приговоре «О губных делах» от 22 августа 1555 г., в частности, обнаруживаем как предписания, предусматривающие строгие меры ответственности за лжесвидетельство, так и нормы, направленные против злоупотреблений должностных лиц. Так, в ст. 4 читаем: «Потому лживых казнити по приговору как и в разбойных делах...»[55] А в ст. 15 обнаруживаем: «А учнет староста тайные и разбойные дела делати, и обыскивати в разбойных и тайных делах и во всех обысках обыскивати ложно, не по государеву наказу, или учнет другу дружити, а недругу мстити, или не учнет того беречи, сыскивати [которые] семьями и заговоры в обысках говорит неправду, и не учнет ко государю на те семьи и на те заговоры отписывати, и старосту казнити без милости»[56]. Такое же значение имеет и «Приговор о лжесвидетельстве и ложных исках» от 12 марта 1582 г., который не только устанавливает санкции для лжесвидетелей и лжедоносчиков, но и содержит следующее предписание: «А который судна, боярин, или наместник, или казначей или диак, будет коему составнику или ябеднику помогати, или крамольника таити, и ябеду не учнет обличати, жалобницу примет не по делу, или в суде даст говорити, что не к делу, и на том судие взять истцов иск, пошлины и прожори, а в пене что государь укажет»[57].

Соборное уложение 1649 г. интересно не только тем, что им было расширено количество составов, которые могут рассматриваться как посягательства против правосудия, но и тем, что в этом памятнике феодального права прослеживается тенденция консолидировать нормы, предусматривающие ответственность за деяния такого рода. Весьма примечательна в этом отношении глава 10 Соборного уложения, именуемая «О суде». Конечно, далеко не все в данной главе имеет отношение к регламентации уголовной ответственности за деяния, совершаемые в сфере правосудия. Многие нормы данной главы носят процессуальный характер или могут быть отнесены к полицейскому праву. Однако в то же время в данной главе нашли свое отражение составы как должностных злоупотреблений судейских чиновников, так и посягательств на правосудие со стороны не обладающих властью в этой сфере частных лиц. Здесь получают свое дальнейшее развитие нормы об ответственности за вынесение неправосудного решения, сопряженное со взяточничеством, а также необоснованное обвинение в этом (ст. 5-9, 14), подлог процессуальных документов (ст. 11-13). В отличие от ст. 2 Судебника 1550 г., объявляющей ненаказуемым вынесение ошибочного судебного решения, ст. 10 Соборного уложения устанавливала ответственность, хотя и неопределенную, за подобные деяния: «А будет которой боярин или окольничий, или думной человек, или диак, или кто ни буди судия, просудится, и обвинит кто не по суду без хитрости, и сыщется про то допряма, что он то учинил без хитрости, и ему за то, что государь укажет»[58]. Статьи 15-17 Уложения были направлены на борьбу с волокитой, отказами от разбора дела, связанными с вымогательством взятки. Причем ответственность устанавливалась не только в отношении судей, но также в отношении дьяков и подьячих[59]. В этой же главе нашли свое отражение составы лжесвидетельства и отказа от дачи показаний на повальном обыске (ст. 162-166)[60]. Соборное уложение допускало доставку лица в суд приводом и предусматривало наказание за неисполнение предписания о явке в виде битья батогами (ст. 119)[61]. Особо хочется отметить, что в анализируемом документе уделено немалое внимание всякого рода нарушениям порядка в суде. Сконструированы, в частности, самостоятельные составы оскорбления суда и судьи, причинения судье телесных повреждений, убийства судьи (ст. 105-107)[62]. Вместе с тем Соборное уложение предостерегало судей от ложных обвинений в совершении подобных деяний: «А будет судия учнет государю бить челом на кого в бесчестье о управе ложно, и сыщется про то допряма, что он бил челом ложно, и ему за то по сыску учинити тот же указ, чего бы довелся тот, на кого он о управе бил челом»[63].

Конечно, нельзя не учесть, что вне рамок гл. 10 Соборного уложения оставались некоторые составы преступлений против правосудия: ложное обвинение в великом государевом деле или измене (ст. 17 гл. 2), ложный донос царю по обвинению бояр и воевод во взяточничестве (ст. 12 гл. 7), ложное обвинение военнослужащего в преступлении (ст. 31 гл. 7); лжеприсяга и лжесвидетельство (ст. 27-29 гл.11); ложное крестоцелование (ст. 49 гл. 21); подкидывание вещей с целью обвинения в краже (ст. 56 гл. 21); недоносительство и укрывательство некоторых преступлений (ст. 19 гл. 2; ст. 59-65 гл. 21). В ст. 2 гл. 12 определялась ответственность за злоупотребления лиц, осуществляющих правосудие в патриаршем суде[64].

Тенденция структурного обособления составов преступлений против правосудия получила дальнейшее развитие с принятием Уложения «О наказаниях уголовных и исправительных» 1845 г. В данном нормативном акте была выделена отдельная глава (глава 5 раздела V), получившая наименование «О неправосудии». Здесь были объединены наиболее существенные отклонения от выполнения функции правосудия: неправосудное умышленное или ошибочное постановление приговора или решения по делу (ст. 394 и 398); незаконное освобождение от наказания и необоснованное его смягчение (ст. 396); назначение чрезмерно сурового наказания из корыстных или иных личных видов (ст. 395). Нормы данной главы, согласно ст. 399, могли быть распространены на должностных лиц, которым вверен надзор за правильностью и законностью судебных решений и приговоров, прокуроров, стряпчих, чиновников, скрепляющих судебные определения (секретарей) и т. п.[65]. Это, однако, не исключает вывода о том, что в анализируемом законодательном акте правосудие как самостоятельный объект уголовно-правовой охраны рассматривалось в узком смысле этого слова. Комментируя ст. 399 Уложения, С. М. Казанцев отмечает: «Секретарь суда не случайно оказался в перечне чиновников, вершащих правосудие. В дореформенном процессе, как гражданском, так и, в особенности, в уголовном, ему отводилась важная роль: он составлял доклад, он должен был заботиться о наличии в приговоре ссылок на ту или иную статью закона, он имел право и даже должен был указать суду на противоправность принимаемых решений и мог свое заявление занести в протокол заседания. Но и после введения судебных уставов секретарь суда мог способствовать, а в некоторых случаях и предопределить несправедливый приговор или решение суда (например, путем уничтожения вещественных доказательств по делу)...

Прокурор мог привлекаться к ответственности за неправосудие в случае, когда он умышленно отказывался от протеста на неправосудный приговор или решение либо от поддержания обвинения в судебном заседании без достаточных к тому оснований, если это привело к незаконному оправдательному приговору»[66]. Нарушения обязанностей и злоупотребления должностных лиц, призванных содействовать выполнению задач правосудия, нашли свое отражение в другой главе раздела V Уложения — главе одиннадцатой, содержащей несколько отделений, первое из которых именовалось «О преступлениях и проступках чиновников при следствии и суде», а третье — «О преступлениях и проступках чиновников полиции»[67]. От последних должностных лиц во многом зависело исполнение судебных актов.

Названная выше тенденция не была, однако, устойчивой. Во-первых, неидентично в разное время решался законодателем вопрос о круге общественно опасных деяний, относимых к соответствующей группе преступлений. Например, ответственность за различные формы противодействия осуществлению правосудия со стороны частных лиц регламентировалась не в упомянутом разделе Уложения о наказаниях уголовных и исправительных, а предусматривалась в других разделах данного памятника права.

Напротив, в Уголовном уложении 1903 г. именно эти преступления (заведомо ложное заявление, заведомо ложное обвинение перед властью, лжесвидетельство, фальсификация доказательств, недонесение о достоверно известном замышленном или совершенном преступлении, укрывательство преступника, отказ от показаний, побег из-под стражи или мест заключения и др.) были объединены в одной главе (7) «О противодействии правосудию». Причем перечень данных преступлений свидетельствует о том, что понятие правосудия здесь имеет более широкое содержание, чем в Уложении «О наказаниях уголовных и исправительных». Консолидации норм, направленных на защиту правосудия от посягательств «изнутри», в Уголовном уложении не было[68].

Во-вторых, в советский период развития российского уголовного законодательства составы преступлений против правосудия обособлялись не всегда. Главы, специально посвященной ответственности за указанные посягательства, не было ни в УК 1922 г.[69], ни в УК 1926 г.[70] Например, в УК 1922 г. эти преступления были рассредоточены по четырем главам и относились к контрреволюционным преступлениям, к преступлениям против порядка управления, к должностным преступлениям против жизни, здоровья и достоинства личности[71].

Отрицание необходимости выделения составов посягательств против правосудия в самостоятельную главу Уголовного кодекса нашло в соответствующий период поддержку у некоторых ученых. М. Д. Шаргородский, в частности, писал, что «суд и прокуратура являются органами управления, и поэтому преступления против них должны находится в главе “Преступления против порядка управления”»[72].

Позднее российский законодатель вновь изменил свою позицию по вопросу определения места составов преступлений против правосудия в системе Особенной части уголовного закона, посвятив таковым гл. 8 УК РСФСР 1960 г.[73] Сходная глава имеется и в новом УК России (гл. 31).

Обособление анализируемых составов в отдельные структурные элементы уголовно-правового акта присуще отнюдь не только российскому законотворчеству. Тенденция признания необходимости самостоятельной защиты правосудия уголовно-правовыми средствами в последние годы наметилась и в законодательстве некоторых зарубежных стран.

Наглядным примером в этом отношении является УК Франции, вступивший в силу в 1994 г. Если в ранее действовавшем Code penal 1810 г. рубрикация «Преступления против правосудия» отсутствовала, то в новом французском УК содержится глава, именуемая «О посягательствах на деятельность суда» (глава 4 раздела III), объединяющая три отдела:

1. О воспрепятствовании судебному преследованию.

2. О воспрепятствовании отправлению правосудия.

3. О посягательствах на судебную власть.

Безусловно, подобный подход к решению проблемы уголовно-правовой охраны соответствующей группы общественных отношений является не единственным. Так, в УК Германии раздела, сходного с гл. 31 УК РФ, нет. Немецкий исследователь Томас Формбаум (Thomas Vormbaum) пишет, что термин «Rechtspflegedelikte» (Преступления против правосудия) не упоминается ни в одном промежуточном заголовке, ни в одном параграфе, что в комплексе «защита правосудия» упорядочены лишь некоторые деликты. Черта защиты правосудия видна только применительно к «Aussagedelikte» (криминальные показания), сгруппированным и выделенным законодателем[74]. Тот же автор, однако, отмечает, что между немецкими учеными достигнут консенсус о существовании понятия «Rechtspflegedelikte», хотя и считается спорным вопрос о принадлежности тех или иных деяний к кругу этих преступлений[75].

Но, если в ФРГ упомянутой категорией оперируют только в теории, то в России соответствующий термин употреблен законодателем в названии главы Уголовного кодекса, содержащей внушительное количество статей (23).

Представляется, что структурное обособление составов преступлений против правосудия в рамках УК РФ является не случайным шагом российского законодателя, а предпринятым в результате поиска эффективных средств дифференциации оснований и пределов уголовной ответственности и продиктованным необходимостью учета своеобразия существенных признаков рассматриваемых посягательств.

§ 2. Общая характеристика преступлений, включенных в гл. 31 УК РФ

Давно уже было отмечено ключевое значение объекта преступления для решения вопросов уголовного права. Ученые подчеркивали, что без определения такового нельзя познать сущность общественно опасного посягательства[76], что преступные посягательства различаются между собою ценностью общественных отношений, нарушаемых ими[77]. Обращалось внимание на зависимость между ошибками в установлении объекта преступления и неправильной квалификацией содеянного[78]. Обосновано также, что свойства объекта посягательства позволяют уяснить содержание и признаки других элементов состава преступления[79]. Многие из специалистов при этом в качестве базовой категории для выведения дефиниции понятия объекта преступления использовали категорию «общественные отношения»[80]. В последнее время все чаще в печати высказываются иные мнения. Активизируются концепции объекта — правового блага, объекта — интереса[81]. Предлагается, в частности, понимать под объектом преступления «охраняемые уголовным законом социально значимые ценности, интересы, блага, на которые посягает лицо, совершившее преступление, и которым в результате совершения преступного деяния причиняется или может быть причинен существенный вред»[82]. Мы же солидарны с теми, кто разделяет традиционную позицию[83]. Так, Р. Р. Галиакбаров, оценивая иные суждения, обращает внимание на то, что «в конечном счете они не выходят за пределы устоявшихся в теории уголовного права решений проблемы объекта преступления»[84]. Действительно, если мы говорим об объекте преступления как о социальном благе, то предполагается, что нечто должно быть признано таковым. А это вряд ли возможно вне рамок общественных отношений. Если мы рассуждаем об объекте преступления как о каком-либо интересе, то за последним явственно вырисовывается социальная связь, без которой данный интерес не может быть реализован.

С учетом всего сказанного можно предположить, что объединение законодательных конструкций преступлений против правосудия в рамках одного структурного элемента Уголовного кодекса диктовалось главным образом качественным своеобразием нарушаемых этими посягательствами общественных отношений.

Из наименования гл. 31 УК РФ вытекает, что центральное место среди этих отношений принадлежит деятельности по отправлению правосудия. В юридической литературе верно подчеркивается, что «преступления против правосудия всегда связаны со спецификой деятельности органов правосудия, поэтому иные посягательства, нарушающие нормальную их работу, но не связанные со спецификой правосудия, представляют собой преступления против интересов государственной службы (злоупотребление должностным полномочием, взяточничество и т. п.) либо против порядка управления (например, подделка документов)»[85].

Говоря об анализируемой нами группе преступлений, В. С. Власов справедливо замечает, что «органы, осуществляющие правосудие и способствующие ему, интересуют законодателя не как звено государственного аппарата и не как отрасль государственного управления, а как особый «механизм», выполняющий задачи исключительной важности»[86].

Именно своими целями, своей направленностью на защиту интересов личности, общества и государства прежде всего специфично правосудие как вид юрисдикционной деятельности. Не случайно на конституционном уровне оно объявлено гарантом прав и свобод человека и гражданина (ст. 18 Конституции РФ). Об охранительном характере деятельности по отправлению правосудия можно судить и на основе процессуального законодательства. Так, согласно ч. 1 ст. 6 УПК РФ «уголовное судопроизводство имеет своим назначением:

1) защиту прав и интересов лиц и организаций, потерпевших от преступлений;

2) защиту личности от незаконного и необоснованного обвинения, осуждения, ограничения ее прав и свобод».

Нельзя, конечно, упускать из вида, что «государственная защита прав и свобод имеет и другие, внесудебные, формы реализации. Однако в отличие от остальных органов государственной власти, в том числе и правоохранительных, только суд имеет охрану прав и свобод человека своей главной задачей»[87]. Кроме того, судебная защита имеет ряд неоспоримых преимуществ перед иными механизмами охраны. Эти преимущества заключаются в следующем.

Во-первых, судебная защита распространяется на неограниченный круг лиц.

Во-вторых, она касается всех без исключения прав и свобод, принадлежащих индивиду, в том числе не нашедших прямого нормативного закрепления, но не противоречащих закону.

В-третьих, судебной защитой охвачены права и свободы, нарушенные или ограниченные любым органом государственной власти, местного самоуправления, общественного объединения, должностным лицом любого уровня.

В-четвертых, сама судебная защита относится к числу прав, которые не подлежат ограничению ни при каких условиях (ч. 3 ст. 56 Конституции РФ)[88].

Но своеобразие правосудия не только в свойственном ему правоохранительном характере, но и в методах функционирования, ибо «оно может осуществляться только конкретными способами, а не произвольно по усмотрению каких-то должностных лиц или органов»[89]. В Конституции Российской Федерации в качестве методов функционирования правосудия[90] названы конституционное[91], гражданское[92], административное и уголовное судопроизводство (ч. 2 ст. 118). При обращении к любому из этих методов суды стремятся к разрешению конфликтов в правовой сфере жизни общества.

В этом ракурсе правосудие следует рассматривать как деятельность познавательную и правоприменительную. И. Я. Фойницкий подчеркивал: «Как уголовное, так и гражданское производство стремятся к достижению правильного решения дела, сообразно с истиной, причем в основание кладутся общие логические приемы раскрытия истины. Решить судебное дело — значит дать ответ на два вопроса: произошло ли искомое и какая правовая норма должна быть применена к происшедшему? Второй вопрос решается на основании юридических учений о применении законов путем толкования и аналогии. Что же касается первого, то он есть лишь повторение общего вопроса об отыскании истины, и для судебного ответа на него необходимы те общие приемы, которые с этой целью применимы в области науки; подобно последней, судебное производство слагается из исследования (следствие, розыск) и оценки (решение, приговор); анализ и синтез составляют и для него могучие устои»[93].

Ученый в то же время обращал внимание на глубокое различие между областями теоретической и процессуальной. «Первая, — по его выражению, — покоится на свободе научного изыскания»[94]. А для второй «право становится не только целью, но и средством»[95]. Иными словами, специфичной чертой правосудия служит его достаточно жесткая регламентация процессуальным законом[96].

Деятельность суда, таким образом, является охранительной по своей направленности, познавательной и правоприменительной (познавательно-правоприменительной) — по методу осуществления, а также протекающей в особой процессуальной форме.

Думается, что именно наличие у правосудия трех вышеуказанных нами специфических свойств и предопределяет необходимость выделения его в качестве самостоятельного объекта уголовно-правовой охраны. Такое выделение предполагает создание комплекса норм, которые основным назначением имели бы защиту правосудия как охранительной и познавательно-правоприменительной деятельности, а также процессуальной формы последней и консолидации соответствующих предписаний и запретов в рамках одного структурного элемента Уголовного кодекса. Подобную роль, главным образом, и призвана выполнить гл. 31 УК. Вместе с тем следует подчеркнуть, что деятельностью по отправлению правосудия объект посягательств, предусмотренных в названной главе, не исчерпывается.

С помощью мер уголовной репрессии законодатель стремится не только организовать защиту данного вида деятельности, но и создать благоприятные условия для таковой, а прежде всего придать определенную направленность связанной с правосудием деятельности правоохранительных органов, должностных лиц и субъектов процесса. Можно в этом смысле согласиться с Н. А. Носковой, которая в своей работе отмечает: «Посягательство на интересы правосудия есть посягательство на нормальную деятельность суда, прокурора, органов дознания и предварительного следствия по осуществлению задач правосудия»[97]. Таким образом, в объект уголовно-правовой охраны гл. 31 УК РФ включаются, наряду с общественными отношениями, возникающими в ходе осуществления правосудия, такие общественные отношения, которые возникают и реализуются в ходе деятельности других органов и лиц, направленной на решение задач, стоящих перед судебной властью. Заметим далее, что гл. 31 УК РФ рассчитана не только на защиту процессуальных отношений. С такой позицией законодателя соглашаются не все ученые.

Некоторые авторы подчеркивают, что в главе о преступлениях против правосудия логичнее было бы сосредоточить, исходя из родового объекта, только нормы, охраняющие деятельность по отправлению правосудия[98]. Следуя логике подобных высказываний, необходимо было бы признать лишними в гл. 31 УК значительное число составов преступлений. Например, побег из места лишения Свободы, из-под ареста или из-под стражи (ст. 313 УК), уклонение от отбывания лишения свободы (ст. 314 УК) не посягают на деятельность по отправлению правосудия и, надо полагать, при вышеназванном подходе были бы исключены из главы о преступлениях против правосудия и помещены в соседнюю главу «Преступления против порядка управления». И все же место составов преступлений, предусмотренных ст. 313 и 314 УК, на наш взгляд, определено законодателем верно. Помещение этих составов в главу о преступлениях против правосудия означает, что законодатель направленность соответствующих норм видит не в защите порядка управления, а в обеспечении стоящих перед правосудием задач посредством гарантирования обязательности судебных и иных процессуальных актов. Последнюю не случайно подчас относят к неотъемлемым свойствам правосудия. «Судебные решения, — пишут, например, К. Ф. Гуценко и М. А. Ковалев, — принимаемые в процессе или по итогам отправления правосудия... в соответствии с законодательством наделяются особыми свойствами. Одно из них — обязательность»[99]. Можно, следовательно, заключить, что в объект уголовно-правовой охраны гл. 31 УК РФ включены общественные отношения, обеспечивающие обязательность процессуальных актов.

Учет природы преступлений, предусмотренных ст. 312-315 УК, позволяет правильно подойти к оценке ряда фактических ситуаций, в частности, исключить квалификацию по указанным статьям действий лиц, находящихся в местах лишения свободы или под стражей без законных на то оснований[100]. В этом плане излишне категоричным выглядит определение Судебной коллегии Верховного Суда СССР по делу С. от 25 декабря 1946 г., в котором отмечается, что «побег из места заключения является уголовно наказуемым и в том случае, если впоследствии после совершенного побега прекращено дело, по которому обвиняемый был заключен под стражу»[101]. Данный тезис неверен, например, для случаев, когда принудительные меры применялись в ходе расследования не в процессуальных целях, а вопреки им.

При подобных обстоятельствах уклонение от осуществления этих мер не следует расценивать как преступное деяние.

И сама деятельность по отправлению правосудия, и связанная с нею процессуальная деятельность других органов и лиц, и деятельность, посредством которой обеспечивается обязательность процессуальных актов, требуют для своего надлежащего осуществления особых условий. Это главным образом объясняется тем, что все эти виды деятельности протекают в той сфере жизни общества, которая характеризуется повышенным уровнем конфликтности интересов. В наибольшей мере это, конечно, относится к уголовному судопроизводству. Отсюда потребность в усиленной уголовно-правовой охране жизни, здоровья и личной безопасности всех участвующих в этой деятельности лиц. Этим же обуславливается появление норм, непосредственно направленных на защиту таких ценностей, как авторитет судебной власти, честь и достоинство лиц, призванных содействовать суду, независимость судебной власти, процессуальная самостоятельность органов, осуществляющих предварительное расследование, тайна предварительного расследования.

Таким образом, к объекту уголовно-правовой охраны гл. 31 УК РФ нужно относить также общественные отношения, обеспечивающие предпосылки для надлежащего осуществления деятельности по отправлению правосудия, а также деятельности органов и лиц, призванных содействовать суду в осуществлении стоящих перед ним задач и деятельности по реализации результатов правосудия.

Встречаются в юридической литературе и предложения по изменению наименования гл. 31 УК, которая «рассчитана на охрану более широкой сферы общественных отношений — не только правосудия, но и деятельности, осуществляемой в ходе предварительного расследования»[102]. Думается, что к какому-либо уточнению прибегать нецелесообразно. Во-первых, вряд ли можно подобрать столь же лаконичное название. Во-вторых, следует помнить, что ни производство предварительного расследования, ни исполнение процессуальных решений не происходят во имя самих себя. Подобная деятельность есть обеспечение правосудия. Интересам последнего поэтому и причиняется вред (создается угроза причинения вреда) посягательствами, совершаемыми в рассматриваемой сфере.

Сказанное, на наш взгляд, позволяет предположить, что законодатель, обособив в гл. 31 УК ряд преступлений и дав им название «Преступления против правосудия», сосредоточил здесь конструкции преступных деяний, сущностью которых является посягательство на общественные отношения, призванные обеспечить предпосылки, осуществление в рамках закона, а также реализацию результатов охранительной, познавательно-правоприменительной деятельности суда и содействующих ему органов и лиц.

Названным отношениям способны причинить вред не только рассматриваемые нами преступления. Им угрожают и деяния, ответственность за которые предусмотрена статьями, содержащимися в других разделах (главах) Уголовного кодекса, так как они (деяния) либо совершаются после вынесения соответствующего судебного акта и заключаются в невыполнении возложенных на лицо этим актом обязанностей (ст. 157, ч. 2 ст. 169, ст. 177 УК), либо осуществляются с целью воспрепятствовать решению задач или выполнению функций правосудия (п. «к» ч. 2 ст. 105 УК), либо, наконец, хотя подобной цели и не преследуют, но существенно затрудняют или могут затруднить возникновение, развитие процессуальной деятельности (ст. 174, 174¹, 175 УК) либо деятельности по обеспечению исполнения уголовного наказания (ст. 321 УК).

Но эти преступные посягательства, в отличие от преступлений, которым посвящена гл. 31 УК, имеют в качестве основного объекта иное социальное благо[103].

Заметим, однако, что, придавая правосудию значение основного или дополнительного объекта уголовно-правовой охраны, законодатель, на наш взгляд, не сумел избежать ряда ошибок.

Одна из таких ошибок заключается в определении законодателем сущности состава легализации («отмывания») денежных средств или иного имущества, приобретенных другими лицами преступным путем.

Включение ст. 174 в УК непосредственно связано с присоединением России к принятой государствами — членами Совета Европы 8 ноября 1990 г. Конвенции «Об “отмывании”, выявлении, изъятии и конфискации доходов от преступной деятельности»[104]. «Такого рода нормы, — пишет А. Э. Жалинский, — появившиеся в ряде стран, по замыслу законодателя направлены против лиц, которые получают деньги у преступников из первых рук, зная об их происхождении или имея обязанность знать, и нарушают установленные правила идентификации этих денег и сообщения о них»[105].

Действительно, описанные в анализируемой статье УК деяния способны значительно затруднить процесс обнаружения и раскрытия преступных посягательств, в результате которых незаконно получено имущество.

Думается, именно в этом заключается общественная опасность подобных деяний, а вовсе не в том, что «отмывание» такого имущества делает экономику криминальной, нарушает принципы осуществления экономической деятельности, как пытаются представить некоторые авторы[106]. Не соглашаясь с последними, Н. А. Егорова верно, по нашему мнению, замечает, что «вредоносность легализации преступных доходов для экономической деятельности как таковой не всегда очевидна»[107]. В самом деле, экономику делает криминальной вовсе не легализация. Скорее наоборот, последняя способствует перемещению денежных средств из «теневого» бизнеса в законный[108]. Но подобная деятельность, несмотря на то, что в ряде случаев она может служить социально полезным целям, скажем, финансированию убыточных отраслей или предприятий, не одобряется, а, напротив, в уголовном порядке преследуется государством, потому что мешает борьбе с преступными формами нелегальной экономики.

По указанным соображениям легализацию («отмывание») денежных средств или имущества, полученных незаконным путем, целесообразно было бы отнести к посягательствам на правосудие и рассматривать в качестве одного из проявлений прикосновенности к преступлениям. Так поступил, например, немецкий законодатель, поместив соответствующий параграф (§ 261) в раздел УК, посвященный различным формам укрывательства (Begunstigung und Hehlerei)[109]. Сходным образом решен вопрос о месте аналогичного состава преступления в УК Швейцарии. Статья 305 bis, именуемая «отмывание денег», помещена рядом со статьей, устанавливающей ответственность за укрывательство (ст. 305), и располагается в разделе XVII Кодекса «Преступления и проступки против правосудия»[110].

Свою позицию российский законодатель подтвердил, сконструировав состав легализации доходов, полученных путем совершения виновным основного преступления (ст. 174¹ УК РФ). Если бы законодатель исходил из того, что «отмывание» преступных денег есть разновидность укрывательства, подобное решение вряд ли было бы им принято.

Сомнения, на наш взгляд, возможны и относительно правильности выбора законодателем места расположения ст. 295 УК «Посягательство на жизнь лица, осуществляющего правосудие или предварительное расследование». Помещение последней в главу о преступлениях против правосудия должно означать, что основной непосредственный объект посягательства на жизнь лица, осуществляющего правосудие или предварительное расследование, лежит в плоскости общественных отношений, обеспечивающих предпосылки для выполнения процессуальных функций, а также гарантирующих обязательность судебных актов[111]. Но тогда становится непонятным, почему в указанной статье предусматривается ответственность и за посягательство на жизнь определенных лиц, совершенное из мести за деятельность по осуществлению правосудия или предварительного расследования. Причем никакой оговорки относительно того, что речь идет о деятельности, имеющей место в настоящем, в законе нет. Следовательно, в ст. 295 УК имеется в виду и деятельность, которая уже осуществлена, и которой никакого ущерба не причинено[112]. В этой связи подчеркнем, что высказанное В. Н. Кудрявцевым мнение относительно цели преступившего запрет, содержащийся в данной норме, нуждается в уточнении. Автор пишет, будто таковая достигается физическим устранением указанных в статье лиц и «(одновременно) психологическим воздействием (запугиванием других участников процесса)»[113]. Но подобное суждение может быть признано верным лишь при условии, что имеется в виду не конкретный процесс, а процесс в абстрактном смысле. Думается, что не утратила своей актуальности высказанная в начале прошлого века рекомендация следующего содержания: «Если уголовное правонарушение содержит в себе несколько посягательств на несколько благ различного разряда, пользующихся уголовно-правовой охраной, но одно из этих благ страдает при всех преступлениях или проступках этой категории, а другие блага страдают не при всех, а только при некоторых из этих преступных деяний; то в таком случае это уголовное правонарушение классифицируется по постоянно страдающему благу»[114].

Представляется, что признаки, дифференцирующие ответственность за квалифицированное убийство и посягательство, предусмотренное ст. 295 УК, находятся не в области объекта преступления, а в области мотивации последнего. Жизнь судьи и других лиц, которых, говоря словами Г. В. Ф. Гегеля, можно отнести к «всеобщему сословию»[115], должна защищаться особым образом не только потому, что она является непосредственным условием осуществления определенного рода деятельности, но и потому, что итог последней способен вызвать недовольство отдельных людей, чьи интересы противоречат интересам правосудия. Поэтому логичнее было бы поместить анализируемый состав преступления в главу 16 «Преступления против жизни и здоровья»[116]. Именно таким образом решен вопрос о месте нормы, предусматривающей ответственность за умышленное убийство магистрата, судьи, адвоката, какого-либо должностного лица системы правосудия и т. п., в УК Франции. Французский законодатель поместил данную норму (п. 4 ст. 221-4) в главу I «О посягательствах на жизнь человека», хотя, как уже было сказано, в Уголовном кодексе данного государства имеется отдельная глава (гл. IV) «О посягательствах на деятельность суда».

Подобный подход представляется верным и в свете ценностной иерархии объектов уголовно-правовой охраны[117], «вершину которой должна составлять жизнь человека как наиболее ценное социальное и личное благо, ради обеспечения которого, в конечном счете, и функционируют все социальные институты»[118].

При конструировании составов преступлений, которыми умышленно причиняется вред этой высшей ценности, именно последней необходимо придавать значение основного защищаемого общественного отношения. Все же иные социальные блага могут занимать по отношению к ней лишь место дополнительного объекта уголовно-правовой охраны.

Небезупречными выглядят и конструкции составов преступлений, предусмотренных ст. 157 УК. Согласно этой статье привлечение к уголовной ответственности за злостное уклонение от уплаты средств на содержание детей или нетрудоспособных родителей возможно лишь при условии, что виновный был обязан к уплате решением суда. Таким образом, охрана основного объекта, в качестве которого применительно к данной статье выступают общественные отношения, обеспечивающие интересы семьи, ставится в зависимость от необходимости обеспечения обязательности судебного акта, выступающей в качестве дополнительного объекта. Не разделяя мнения Ю. Е. Пудовочкина, полагающего, что в этом случае интересы правосудия превращаются в основной объект преступления[119], мы в то же время согласны с его предложением о необходимости реконструирования упомянутой статьи. Право несовершеннолетних или нетрудоспособных детей получать от родителей средства на содержание, а равно и право нетрудоспособных родителей на материальную поддержку от детей относятся к числу жизненно важных. Оно возникает и реализуется в рамках семейно-правовых отношений. Злостное уклонение от выполнения корреспондирующей этому праву обязанности, думается, должно регламентироваться в качестве преступного посягательства независимо от того, состоялось ли судебное решение, обязывающее лицо уплачивать алименты, либо об уплате таковых заключено нотариально удостоверенное соглашение между сторонами. Именно так подошел к вопросу о регламентации ответственности за нарушение обязанности по материальному содержанию законодатель Испании. В ч. 1 ст. 228 УК данного государства говорится: «Тот, кто перестал в течение шести месячных заработных плат регулярно или три месяца подряд выплачивать материальную помощь в пользу своего супруга или своих детей, которая была установлена договором или судебным решением при разводе, объявлении брака недействительным, в процессе установления родства или алиментов на детей, рожденных вне брака, наказывается арестом от восьми до двадцати выходных дней»[120].

Еще более кардинально поступил законодатель Швейцарии. В соответствии со ст. 217 УК данного государства тюремным заключением (по жалобе) наказывается тот, кто не выполняет свою семейно-правовую обязанность по содержанию или по материальной поддержке, хотя он располагает средствами для этого или может располагать[121].

Специфика объекта рассматриваемых посягательств определяет и особенности их объективной стороны. Дело, конечно, не только и не столько в том, что многие преступления против правосудия смоделированы законодателем как составы активных действий[122]. Возможно, это-то как раз следует считать упущением российского правотворца. Как будет показано в последующих главах работы, недостатком целого ряда статей, включенных в гл. 31 УК РФ, является то, что они не охватывают собой невыполнение ответственными лицами возложенных на них процессуальным законом или иными нормативными актами обязанностей. Такой упрек можно сделать в адрес ст. 294, 300, 302, 303 УК. Важно же, думается, обратить внимание на другую особенность. Нарушение соответствующего объекта уголовно-правовой охраны проявляется в одной из следующих форм:

— в форме существенного отклонения субъекта от своих процессуальных функций или невыполнения обязанностей, связанных с реализацией процессуальных актов;

— в форме воспрепятствования осуществлению подобных функций и обязанностей, в том числе в виде понуждения (принуждения) носителей таковых к поведению, мешающему решению задач правосудия.

Подавляющее большинство неквалифицированных составов преступлений, включенных в гл. 31 УК, по своей законодательной конструкции являются формальными. Даже приводимые в качестве примеров материальных составов нормативные модели незаконных действий в отношении имущества, подвергнутого описи или аресту либо подлежащего конфискации (ст. 312)[123], весьма специфичны, на наш взгляд, в этом отношении. Диспозиция соответствующей статьи содержит указание отнюдь не на основные последствия преступного посягательства, а лишь на дополнительные, от которых защищается дополнительный объект[124]. Что же касается основных последствий, характеризующих вред, причиняемый основному объекту уголовно-правовой охраны, то они оказываются за рамками и данных составов преступлений.

Выбор законодателем именно такой конструкции при описании посягательств против правосудия, думается, не случаен. Он обусловливается не только неопределенностью нематериального вреда, преимущественно являющегося следствием подобных общественно опасных деяний, но и способностью последних, как правило, причинять значительный урон важным социальным отношениям, что порождает естественное стремление обезопасить данные отношения от названных посягательств[125].

Урон этот выражается в том, что либо цели правосудия вообще оказываются недостижимыми, либо создаются неблагоприятные условия для их достижения.

Можно предположить следующее. Если в описание, например, составов злоупотребления должностными полномочиями или их превышения законодатель включает указание на существенное нарушение прав и законных интересов граждан или организаций либо охраняемых законом интересов общества или государства, то он тем самым предвидит типичность случаев, когда злоупотребление или превышение не обладает соответствующей вредоносностью. Отсутствие же среди конструктивных признаков некоторых составов преступлений против правосудия, сходных с посягательствами, предусмотренными ст. 285-286 УК (ст. 299-303, 305 УК), такого рода последствий должно означать, напротив, признание нестандартности подобной ситуации. Соответственно, нетипичный случай следует рассматривать с позиции ч. 2 ст. 14 УК.

Сказанное относится и ко многим другим составам преступлений против правосудия.

Логично, однако, и иное предположение. Если в судебной практике законодательная презумпция вредоносности тех или иных посягательств, предусмотренных в гл. 31 УК, опровергается слишком часто, то не может не возникнуть сомнения либо в правильности выбора конструкции состава преступления, либо даже в обоснованности криминализации такого рода деяний[126].

Специфика объекта преступлений против правосудия нашла отражение и в определении законодателем свойств их субъектов. Поскольку оказать негативное влияние на развитие процессуальных и связанных с ними отношений в целом ряде ситуаций способно далеко не любое лицо, постольку для многих субъектов составов посягательств, включенных в гл. 31 УК, характерны специальные признаки (ст. 299-303, 305-308, 310, 311, 313, 314 и отчасти ст. 312 и 315 УК).

В юридической литературе отмечается, что преступления против правосудия характеризуются только умышленной формой вины, причем, как правило, умысел может быть лишь прямым[127].

Действительно, содержание употребляемых в гл. 31 УК терминов («воспрепятствование», «угроза», «оскорбление», «уклонение» и т. д.), а равно указание законодателя в ряде статей на признак заведомости поведения виновного убеждают в справедливости такого вывода по отношению к большинству рассматриваемых посягательств. Этого, однако, нельзя сказать о составе разглашения данных предварительного расследования.

В связи с изменением редакции ч. 2 ст. 24 УК не представляется возможным однозначно ответить на вопрос о форме вины в данном преступлении. Формулировка ст. 310 УК такова, что допускает не только умысел в преступном распространении соответствующих сведений.

Не позволял такой категоричный вывод сделать и УК РСФСР 1960 г. Поэтому встречались утверждения, что данное преступление может быть совершено и по неосторожности[128]. Критикуя подобную позицию, ученые каких-либо весомых аргументов против нее чаще всего не приводили[129].

Но оправдано ли установление ответственности за разглашение по неосторожности данных предварительного расследования, в то время как посягательства, наносящие более серьезный вред правосудию, наказуемы лишь при умысле виновного? Вряд ли. Сказанным, на наш взгляд, может быть обоснована необходимость уточнения формы вины в составе преступления, предусмотренном ст. 310 УК[130].

Следует в то же время заметить, что единообразие в определении формы вины применительно к составам преступлений против правосудия не вполне оправдано.

Еще в 1884 г. присяжный поверенный Л. Э. Бардзкий пытался обосновать необходимость привлечения к уголовной ответственности должностных лиц судебного ведомства за принятие ошибочных решений. «Самые обширные полномочия, — писал он, — даны суду — власть его самая широкая; судьба человека, его жизнь, имущество, честь и свобода — все это в руках судьи, как шашки, которые он передвигает, хотя и согласно закону, но закону, толкуемому по его усмотрению. Раз судья взялся за эту игру, так отвечай же за всякий неосмотрительный ход, за всякое незаконное усмотрение»[131].

Важность осуществляемой вершителями правосудия функции, необходимость особо тщательного исполнения ими принятых на себя обязанностей порождают, на наш взгляд, обоснованные сомнения в правильности нормативного определения формы вины в составе преступления, предусмотренного ст. 305 УК.

Указание законодателя на заведомую неправосудность судебного акта исключает вывод о возможности совершения данного преступления по неосторожности. Последнее может быть осуществлено лишь с прямым умыслом. Субъект не только осознает, что принимает участие в вынесении неправосудного (не соответствующего закону или необоснованного) судебного решения, но и желает его постановления. Свое желание субъект выражает в том случае, когда судебный акт выносится коллегиально, путем соответствующего голосования. Отсюда следует сделать вывод о том, что судья, оставшийся при голосовании в меньшинстве, но вынужденный в силу указания закона подписать вынесенный путем голосования судебный акт, не должен нести ответственность по ст. 305 УК[132].

В период действия ст. 177 УК РСФСР 1960 г., послужившей прообразом названной статьи действующего Уголовного кодекса, в юридической литературе подчеркивалось, что соответствующая норма почти не применяется, поскольку при вынесении неправосудных приговоров судьи обычно утверждают, что действовали неумышленно, доверились следователю и прокурору, допустили невнимательность, и что опровергнуть такие утверждения практически невозможно. Предлагалось также «изменить закон, предусмотрев уголовную ответственность судей не только за умысел, но и за грубую небрежность, повлекшую осуждение невиновных»[133].

Проблема предупреждения уголовно-правовыми средствами принятия вершителями правосудия ошибочных решений, явившихся причиной наступления тяжких последствий, не снята, как представляется, до сих пор. Более того, можно предположить, что она еще более обострилась в связи с изменением состава халатности. Статья 293 УК в ее новой редакции имеет ограниченную сферу применения. Оценка ошибочного судебного решения в качестве халатности возможна лишь при наступлении определенного вида последствий, а именно крупного ущерба (ч. 1), причинения тяжкого вреда здоровью или смерти (ч. 2), причинения смерти двум или более лицам (ч. 3). При этом понятие крупного ущерба законодатель связывает исключительно с материальном вредом. Согласно примечанию к упомянутой статье таковым «признается ущерб, сумма которого превышает сто тысяч рублей»[134]. К подобным видам вреда все тяжкие последствия недобросовестного отношения судей к своим обязанностям сведены быть не могут. Достаточно, например, указать на такие специфические последствия от деяний, совершаемых в данной сфере, как осуждение невиновных к лишению свободы, уход от уголовного наказания лиц, совершивших тяжкие и особо тяжкие преступления, и т. п. В целях повышения внимательности и предусмотрительности судей при вынесении судебных актов — выполнении действия, требующего высокой гражданской и профессиональной ответственности, было бы целесообразно учесть опыт тех государств, уголовные кодексы которых предусматривают ответственность за неизвинительные судебные ошибки. Так, согласно ст. 447 Уголовного кодекса Испании, судья или магистрат, который по грубой неосторожности или непростительному незнанию вынесет явно незаконный приговор или решение, наказывается лишением права занимать соответствующие должности или государственный пост на срок от двух до шести лет[135]. Как указывалось ранее, уголовная ответственность за ошибочные судебные решения предусматривалась и дореволюционным российским законодательством (ст. 398 Уложения «О наказаниях уголовных и исправительных»)[136].

Если уж законодатель, признавая исключительную важность правовой охраны правосудия, пошел по пути создания специальных составов для умышленных преступлений против интересов службы в государственных органах, он, по нашему мнению, тем более должен был сделать это по отношению к неосторожным деяниям.

Для большинства составов преступлений против правосудия цель и мотив не являются обязательными признаками. Но если уж законодатель придает такое значение факультативным признакам субъективной стороны, то наполняет их особым содержанием. Специфика последнего заключается в следующем. Во-первых, ответственность ни за одно из преступлений, предусмотренных в гл. 31 УК, не ставится в зависимость от наличия корыстной или иной личной заинтересованности, в отличие, например, от некоторых конструкций посягательств против интересов службы в государственных органах или порядка управления (ст. 285, 292, ч. 1 ст. 325 УК). Во-вторых, определяемый в законе идеальный результат соответствующих преступлений против правосудия всегда противоположен задачам последнего (ст. 294, 295, 304, 309 УК). Что же касается указанных в статьях анализируемой главы Кодекса мотивов преступных деяний, то их особенности заключаются в механизме формирования, а именно в возникновении стремления совершить преступление под влиянием процессуальной деятельности или деятельности, значимой для исполнения процессуальных решений (ст. 295, 296, 298 УК).

Нельзя не обратить внимание на особенности изложения нормативного материала при описании составов преступлений против правосудия. Во-первых, в гл. 31 УК законодатель иногда прибегает к бланкетной форме конструирования диспозиции статьи уголовного закона (ст. 300, 301, 305 УК). Во-вторых, подавляющее большинство запретов и предписаний, содержащихся в данной главе, сформулированы с использованием бланкетных признаков[137]. И тот, и другой вариант предопределяют необходимость внимательного ознакомления правоприменителя с ГПК (АПК), УПК или УИК, другими нормативными актами аналогичного характера для уяснения содержания соответствующих уголовно-правовых положений. В то же время несовершенство и пробелы процессуального либо уголовно-исполнительного законодательства в ряде случаев могут затруднить уяснение смысла и применение уголовного закона, негативно повлиять на эффективность последних.

Приведем здесь лишь один пример подобного рода[138].

На наш взгляд, при сохранении в УПК положения, ранее закрепленного в ч. 2 ст. 96, ч. 2 ст. 301 УК, вряд ли существовала бы надежная гарантия от необоснованного заключения под стражу лица при обвинении последнего в тяжком или особо тяжком преступлении. Упомянутое процессуальное положение было по своей сути дозволением правоохранительным органам избирать в отношении обвиняемого наиболее суровую меру пресечения по мотивам одной лишь тяжести инкриминируемого ему преступления. Но такое разрешение могло быть воспринято и как предоставление права на заключение под стражу лица, обвиняемого в тяжком или особо тяжком преступлении, и без достаточных оснований для применения мер пресечения, установленных ранее в ст. 89 УПК. Оно не исключало вывода, что само по себе обвинение в подобном деянии является достаточным основанием. Более того, ориентируясь на ч. 2 ст. 96 УПК, следователи нередко искусственно «завышали» квалификацию содеянного, чтобы применить к гражданину заключение под стражу[139]. Не случайно Пленум Верховного Суда РФ в п. 8 постановления № 3 от 27 апреля 1993 г. «О практике судебной проверки законности и обоснованности ареста или продления срока содержания по стражей» вынужден был напомнить судам, что указание в ч. 2 ст. 96 УПК РСФСР на перечень преступлений, за совершение которых возможно применение заключения под стражу в качестве меры пресечения по мотивам одной лишь опасности преступления, не освобождает судью от обязанности тщательно проверить законность и обоснованность избрания такой меры пресечения и не лишает его права отменить, либо изменить ее при наличии к тому оснований»[140].

Отрадно заметить, что новое уголовно-процессуальное законодательство не имеет оговорки, подобной замечанию, содержавшемуся в ч. 2 ст. 96 УПК РСФСР.

Специфика признаков, характеризующих основание уголовной ответственности за преступления против правосудия, обусловливает и особенности в определении законодателем ее пределов. В обобщенном виде эти особенности могут быть представлены следующим образом.

Во-первых, нередко изменяются нижняя и (или) верхняя границы относительно-определенных или альтернативных санкций по сравнению с минимумом и (или) максимумом санкций за сходные составы преступлений, предусмотренные в других главах Уголовного кодекса (ср. санкции ч. 2 ст. 105 и ст. 295; ч. 1-2 ст. 296 и ст. 119; ч. 1-2 ст. 297 и ст. 130, а также ст. 319; ч. 1 ст. 299 и ст. 300, ч. 1 ст. 302, ч. 1 ст. 305 и ч. 1 ст. 285 и ч. 1 ст. 286; ч. 2 ст. 303 и ст. 292; ч. 1-2 ст. 301 и ч. 1 ст. 127 УК; и др.).

Во-вторых, обнаруживаются некоторые особенности в конструировании квалифицированных составов преступлений, а также в содержании квалифицирующих признаков[141].

В-третьих, возможности освобождения от уголовной ответственности за преступления против правосудия, предусмотренные в Общей части УК, расширяются за счет формулирования специальных оснований для такого освобождения (см. примечание к ст. 307 УК). Однако, как будет показано далее, стимулирующие свойства уголовного закона использованы здесь не в полной мере.

§ 3. Классификация преступлений против правосудия

В гл. 31 УК РФ содержатся 23 статьи. Регламентируемые последними преступные посягательства имеют не только общие черты, но, естественно, и различия. В то же время есть признаки, которые одним составам преступления присущи, а в других они отсутствуют. Это, видимо, и служит основой для классификации преступлений, ответственность за которые предусмотрена в рассматриваемой главе Уголовного кодекса.

Долгое время в юридической литературе в качестве основания построения группировки преступлений против правосудия избиралась общность признаков субъекта посягательства.

Безусловно, классификация по данному признаку имеет не только теоретическое, но и практическое значение. Она, во-первых, помогает сориентироваться, от кого именно защищено правосудие посредством уголовно-правовых ограничений, и, соответственно, правильно определить лицо, подлежащее уголовной ответственности за конкретное посягательство.

Во-вторых, она позволяет увидеть и некоторые недостатки уголовного закона. Так, не всегда оправдано произведенное законодателем объединение в одной части статьи Особенной части УК нескольких составов преступлений. Речь идет о тех случаях, когда один из ассоциированных составов включает в себя качества специального субъекта, а другой — нет. Подобное объединение нежелательно, ибо при толковании уголовно-правовой нормы правоприменитель может ошибочно предположить наличие в той или иной законодательной конструкции признаков, которыми она (конструкция) не обладает. Это, собственно говоря, уже происходит в теории при характеристике составов преступлений, описанных в ч. 2 ст. 312, ст. 315 УК[142].

Кроме того, при конструировании санкций за посягательства на один и тот же объект не учтено должным образом, в какой мере это посягательство связано со злоупотреблением специальными полномочиями или игнорированием должностных обязанностей. А. А. Нечепуренко правильно, на наш взгляд, в качестве одного из правил построения санкций за преступления против правосудия называет следующее. «В тех случаях, — отмечает он, — когда субъектом преступления является работник правоохранительных органов, в санкциях должно указываться как дополнительное наказание лишение права занимать определенные должности или заниматься определенной деятельностью»[143].

В свете сказанного невозможно, думается, привести веские аргументы для оправдания того, что в санкциях действующего УК обязательное лишение лиц, совершивших преступление против правосудия с использованием служебного положения, права занимать определенные должности выглядит скорее как исключение, а не как правило. Таким исключением служат ч. 2 и 3 ст. 303 УК. Еще в трех санкциях (ч. 3 ст. 294, ст. 304, ст. 315 УК) это дополнительное наказание названо в качестве факультативной меры. Совсем необъяснимым выглядит отсутствие указания на лишение данного права в ст. 299-302 УК.

Разумеется, группируя преступления против правосудия с учетом общности признаков субъекта преступления, необходимо стремиться выдержать единство основания классификации. Как представляется, достигнуто это не было.

Анализ различных позиций, касающихся классификации преступлений против правосудия, привел нас к выводу, что такие группировки произведены на основе не одного, а нескольких критериев, характеризующих разнопорядковые качества субъекта: 1) наличие специальных признаков; 2) отнесение к должностным лицам правоохранительных органов; 3) наличие обязанности содействовать правосудию; 4) возложение обязанности подвергнуться мерам принуждения или исполнить их[144].

Требование же единства критерия при построении классификации предполагало, на наш взгляд, осуществление не простой, а сложной группировки. Давно ведь уже было сказано П. П. Пусторослевым: «Где много глубоких различий между классификационными явлениями, там необходимо должна быть и многоступенчатая классификация»[145].

В практическом отношении первоначально важно отделить преступления против правосудия, совершаемые специальным субъектом, от тех посягательств, которые могут быть осуществлены лицами, обладающими лишь общими признаками. Последняя группа при этом оказывается не слишком многочисленной. Сюда относятся преступления, предусмотренные в ч. 1 и 2 ст. 294, ст. 295-298, 304, 309 УК, а равно в ст. 315 УК в части воспрепятствования исполнению судебного акта.

В свою очередь преступления, совершаемые в сфере правосудия специальными субъектами, могут подвергаться дальнейшей классификации с учетом тех особых качеств, которыми наделены их исполнители.

Можно увидеть, что большую часть этих качеств составляет наличие у лица дополнительных обязанностей или полномочий. Лишь для субъекта укрывательства необходимо только отсутствие признаков близкого родства или супружеских отношений[146], о чем свидетельствует примечание к ст. 316 УК РФ[147]. Думается, что укрывательство поэтому может быть обособлено от других посягательств против правосудия, совершаемых специальными субъектами. Оставшиеся же такие преступления представляется целесообразным разбить на две группы:

1) совершаемые лицами, использующими свои служебные полномочия (ч. 3 ст. 294, ст. 299-302, ч. 2 и 3 ст. 303, ст. 305, 311, ч. 1 ст. 312 УК (в части осуществления банковских операций с денежными средствами, на которые наложен арест), ст. 315 УК (в части злостного неисполнения судебного акта);

2) совершаемые иными лицами (иные преступления со специальным субъектом за исключением укрывательства).

В дальнейшем вторая группа может быть также разделена на две подгруппы:

1) совершаемые лицами, призванными содействовать органам правосудия (ст. 307, 308 УК);

2) совершаемые лицами, в отношении которых применена мера наказания, мера процессуального принуждения или на которых на основании процессуального закона возложена дополнительная обязанность, не связанная с содействием правосудию (ст. 310, 312-314 УК).

Дальнейшей классификации могут быть подвергнуты и преступления, совершаемые лицами, использующими свои служебные полномочия. Ведь особую опасность представляют случаи, когда преступные посягательства против правосудия совершают работники органов, призванных решать стоящие перед правосудием задачи, а также лица, осуществляющие правозащитную функцию. Эти преступления следует обособить от преступных посягательств против правосудия, совершаемых лицами, использующими иные служебные полномочия. Именно о первой подгруппе преступлений в юридической литературе принято говорить как о преступлениях, «совершаемых изнутри».

Но классификация преступлений против правосудия, производимая на основании признаков субъекта, при всей своей важности не должна освобождать ученых от группировки данных посягательств по традиционному, зарекомендовавшему себя критерию — с учетом признаков основного непосредственного объекта преступления. Без такой группировки, думается, невозможно наглядно представить себе, что именно в правосудии подлежит особой опеке со стороны уголовного закона, а следовательно, нельзя показать наиболее значимые свойства соответствующих уголовно наказуемых деяний. Ведь классификация есть «способ обнаружения существенных качеств подразделений системы, от которых зависят другие, производные от них признаки каждого из элементов подразделения»[148].

Специфика субъектов преступлений, как уже говорилось, не первична, а во многом предопределена своеобразием нарушаемых социальных отношений, поэтому именно группировка общественно опасных посягательств по объекту, судя по большинству глав Уголовного кодекса, лежит в основе построения системы Особенной части.

Следует согласиться с утверждением Ю. И. Ляпунова и П. Я. Мшвениерадзе, что «понятие систематизации норм права охватывает не только объединение в обособленные группы по признакам сходства (тождественности) родового объекта и формирование на данной основе отдельных глав УК, но и порядок группировки и последовательности расположения норм внутри главы»[149]. Авторы при этом отмечают: «В основе первого уровня систематизации норм лежит родовой объект, а второго — главным образом, видовой (непосредственный) объект преступления. В отдельных случаях, когда указанные разновидности объектов совпадают... приходится изыскивать иные классификационные критерии, относящиеся к элементам состава преступления»[150].

Но в том-то и дело, что непосредственные объекты преступлений против правосудия отнюдь не одинаковы. Уже было сказано в предшествующем параграфе, что правосудие как объект уголовно-правовой охраны ввиду многообразия включаемых в его содержание общественных отношений не может быть представлено в качестве односложного защищаемого блага.

В философской литературе и психологии замечено, что «любая органическая система, в том числе и деятельность, развивается не за счет сведения многоуровневых образований к общему знаменателю, а как раз наоборот — путем порождения из некоторой “клеточки” многообразных явлений, непохожих друг на друга»[151], что всякая деятельность характеризуется определенной структурой[152]. Не составляет исключения и деятельность по осуществлению задач правосудия. В ходе ее возникают различные отношения. Они складываются на разных этапах развития процессуальной деятельности и после ее окончания; характеризуют разные формы судопроизводства; обеспечивают разные свойства такой деятельности. К тому же, как выяснено ранее, к этой деятельности объект уголовно-правовой охраны гл. 31 УК РФ не сводится. Думается, следует усомниться в правильности традиционного подхода к определению непосредственных объектов преступлений против правосудия. Подход этот заключается в том, что данные объекты отождествляются с объектом преступлений, включенных в соответствующую главу. При этом ученые либо избегают вообще упоминаний о непосредственных объектах отдельных посягательств против правосудия[153], либо называют в качестве таковых нормальную деятельность органов прокуратуры, следствия и суда[154] и т. п. Иногда в качестве основного непосредственного объекта указываются деятельность отдельных судов, непосредственно осуществляющих функции правосудия, и деятельность органов, в этом им содействующих[155].

Естественно, что при таком подходе классификация преступлений против правосудия и не могла строиться по принципу общности основного непосредственного объекта преступления.

Не можем мы с учетом сказанного согласиться и с мнением М. А. Гараниной, считающей, что система преступлений против правосудия, построенная по непосредственному объекту, отличается сложностью и неудобна для практического использования[156].

Нельзя сказать, что в юридической литературе не предпринималось усилий для выяснения структуры правосудия как объекта уголовно-правовой охраны. Так, отнюдь не бесперспективной была попытка построить систему преступлений против правосудия с учетом признаков их объекта, предпринятая И. С. Власовым и И. М. Тяжковой в 1968 г. «Имеет смысл, — подчеркивали авторы, — выделить использование судебно-следственными работниками их прав в интересах осуществления задач правосудия, а не вопреки им в качестве подгруппового объекта преступлений, предусмотренных ст. 176-179 УК РСФСР»[157]. Развивая эту мысль[158], И. С. Власов и И. М. Тяжкова подчеркивали, что в отличие от этих преступлений остальные преступления, названные в гл. 8 УК РСФСР, посягают на правосудие как бы «извне». При этом ученые отмечали, что преступления, предусмотренные ст. 180, 181, 183, 184 УК РСФСР, «всегда препятствуют поступлению от граждан в распоряжение правосудия доброкачественных сведений и доказательств, которые представляют собой важное условие осуществления задач правосудия», что объектом преступлений, предусмотренных ст. 182, 189, 190 УК РСФСР, является беспрепятственное получение необходимых сведений, а преступлений, регламентированных в ст. 185-188 УК РСФСР, — реализация осуществления приговора[159].

Наиболее удачной считает классификацию преступлений против правосудия по их непосредственному объекту М. Голоднюк. Автор указывает, что такая классификация в наибольшей степени отражает те общественные отношения, которым определенные группы данных преступлений причиняют вред, и пишет: «По непосредственному объекту преступления против правосудия можно дифференцировать следующим образом.

1. Преступления, препятствующие исполнению работниками правоохранительных органов их обязанностей по осуществлению целей и задач правосудия.

2. Преступления, совершаемые в процессе отправления правосудия должностными лицами (судьями, прокурорами, лицами, производящими дознание и предварительное расследование).

3. Преступления, препятствующие осуществлению мер государственного принуждения, указанных в приговорах, решениях суда или иных судебных актах»[160].

Тенденция перехода от классификации рассматриваемых преступлений по признакам субъекта к группировке с учетом особенностей непосредственного объекта преступлений наметилась и в учебной литературе. Так, автор соответствующего раздела учебника «Российского уголовного права» считает указанный критерий положенным в основу следующей группировки преступлений, предусмотренных в гл. 31 УК:

а) посягательства на судей и сотрудников органов предварительного расследования (ст. 294-298);

б) служебные преступления участников уголовного судопроизводства (ст. 299-302, 305, 310, 311);

в) фальсификация и сокрытие доказательств (ст. 303, 304, 306-309, 316);

г) невыполнение процессуальных решений (ст. 312-315)[161].

В «Учебнике Особенной части уголовного права» также, наряду с группировкой преступлений против правосудия по признаку субъекта преступления, сделана попытка классифицировать посягательства, содержащиеся в гл. 31 УК, с учетом объекта преступления. Авторы считают, что предпочтительнее говорить о закреплении в данной главе трех разновидностей уголовно-противоправных деяний: а) воздействие на лиц, участвующих в отправлении правосудия; б) злоупотребление правами и обязанностями со стороны представителей правосудия; в) неисполнение гражданского, служебного или общественного долга в сфере правосудия со стороны лиц, не являющихся его представителями по конкретному делу[162].

Получила относительное распространение и классификация, заключающаяся в выделении следующих пяти групп преступлений:

а) посягательства, направленные на отношения по реализации конституционных принципов правосудия (ст. 299-301, 305 УК);

б) посягательства на деятельность органов правосудия в соответствии с его целями и задачами (ст. 294-298, 311 УК);

в) посягательства на процессуальный порядок получения доказательств по делу (ст. 302-304, 306-309 УК);

г) посягательства на деятельность органов правосудия по своевременному пресечению и раскрытию преступлений (ст. 310, 316 УК);

д) посягательства на отношения по реализации судебного акта[163].

Однако приведенные классификации в большей или меньшей степени страдают некоторыми недостатками. Эти недостатки выражаются как в том, что единство основания классификации не выдерживается, так и в том, что основной объект преступления как критерий классификации в действительности подменяется другим. Подтвердим сказанное на примере некоторых классификаций.

Неоправданным, в частности, представляется объединение под наименованием «Посягательства на судей и сотрудников органов предварительного расследования» преступлений, предусмотренных ст. 294-297 УК, ибо далеко не все из этих посягательств соответствуют данному наименованию. Состав преступления, предусмотренный ст. 294 УК, вообще может иметь место без какого-либо воздействия на лиц, участвующих в отправлении правосудия или осуществляющих предварительное расследование. Нехарактерно посягательство на судей и для состава преступления, предусмотренного ч. 1 ст. 297 УК, где установлена ответственность за неуважение к суду, выразившееся в оскорблении участника судебного разбирательства.

Выделенные преступления действительно могут быть отнесены к одной классификационной группе, но по другому общему свойству. Объединяет указанные преступления то, что ими нарушаются общественные отношения, призванные обеспечить предпосылки для выполнения участниками процесса и последующей деятельности своих функций.

Отнюдь не по признаку основного непосредственного объекта объединены в одну классификационную группу служебные преступления участников уголовного судопроизводства (ст. 299-302, 305, 310, 311)[164]. Если уж и говорить об общности нарушаемых данными преступлениями отношений, то лишь применительно к дополнительным объектам, которые характеризуют престиж и осуществляемую в рамках закона деятельность государственного аппарата. Что же касается группы преступлений, объединенных авторами под рубрикой «фальсификация и сокрытие доказательств» (ст. 303, 304, 306-309, 316), то к ней некоторые из названных преступлений либо имеют слишком отдаленное отношение, либо не имеют такого отношения вообще. Простой состав ложного доноса, в частности, не имеет ничего общего с воздействием на процесс доказывания. А укрывательство преступления далеко не всегда является сокрытием доказательств, ибо оно возможно и в иных формах оказания помощи преступнику после совершения им основного посягательства. К тому же наименование рубрики характеризует скорее объективную сторону преступления, чем его объект. Последнее касается и такой классификационной группы, как невыполнение процессуальных решений (ст. 312-315 УК).

В классификации, предложенной М. Голоднюк, в действительности в качестве основания выделения некоторых групп легко угадываются все те же признаки субъекта преступления («преступления, совершаемые в процессе отправления правосудия должностными лицами (судьями, прокурорами, лицами, производящими дознание и предварительное расследование)»).

Сходные критические замечания могут быть отнесены и ко многим другим имеющимся в юридической литературе группировкам преступлений против правосудия.

Думается, что при построении классификации преступлений против правосудия необходимо учитывать, во-первых, различия в общественных отношениях, складывающихся в этой сфере, а во-вторых, насколько таковые учтены в Уголовном кодексе.

Располагая нормативный материал в гл. 31, законодатель далеко не всем этим различиям придал значение при дифференциации ответственности. Прежде всего следует обратить внимание на то, что законодателем практически не предусмотрено особых средств защиты для гражданского процесса. Лишь одна норма УК специально создана для охраны общественных отношений, возникающих в ходе производства по гражданским делам (ч. 1 ст. 303). Остальные нормы либо посвящены защите уголовного процесса (а также его результатов) (ч. 2 ст. 294, ст. 299-302, ч. 2 ст. 303, ст. 304, 306, 310, 311, ч. 2 ст. 312, ст. 313, 314, 316), либо направлены на охрану правосудия в целом (ст. 295-298, 305, 307-309, ч. 1 ст. 312, ст. 315 УК).

Нельзя также утверждать, что законодатель произвел группировку преступлений с учетом тех этапов развития процессуальной деятельности, на которых развиваются общественные отношения, являющиеся защищаемым уголовным правом социальным благом.

Так, преступления, предусмотренные ст. 295, ч. 2 ст. 303, ст. 307-309, 311, ч. 1 ст. 312, ст. 316 УК, могут быть совершены, когда соответствующая деятельность находится на любой (или за некоторым исключением любой) стадии.

Преступление, предусмотренное в ч. 1 ст. 306 УК, посягает на деятельность по решению вопроса о возбуждении уголовного дела (преследования). Указанный вопрос может быть разрешен неправильно в связи с провокацией взятки или коммерческого подкупа (ст. 304 УК). Однако последнее преступление может быть совершено и тогда, когда уголовный процесс находится в стадии предварительного расследования. Тогда же могут быть выполнены преступления, предусмотренные ч. 2 ст. 294, ч. 2 ст. 296, ч. 2 ст. 298, ст. 299-302, ст. 310 УК, или по крайней мере важно, что указанный этап уже начался.

Без прохождения дела в судебных стадиях не могут быть совершены преступления, предусмотренные ч. 1 ст. 294, ч. 1 ст. 296, ч. 1 и 2 ст. 297, ч. 1 ст. 298, ч. 1 ст. 303, ст. 305 УК.

Преступления, предусмотренные ч. 2 ст. 296, ч. 2 ст. 298, ч. 2 ст. 312, ст. 313-315 УК, посягают на отношения, развивающиеся на этапе исполнения процессуальных актов.

Представляется, что среди большого массива составов преступлений против правосудия можно, прежде всего, с учетом компактного расположения норм выделить две группы посягательств:

1) преступления, нарушающие общественные отношения, являющиеся предпосылками для осуществления процессуальных функций и обязанностей по исполнению процессуальных актов (ст. 294-298, 310, 211 УК);

2) преступления, посягающие на общественные отношения, обеспечивающие заданную законом направленность процессуальной деятельности и деятельности по исполнению процессуальных актов (ст. 299 309, 212-316 УК).

Преступления, включенные в соответствующую группу, имеют некоторые общие черты. Так, посягательства, содержащиеся в первой группе, заключаются в создании препятствий для реализации носителями данных функций их прав и выполнения обязанностей. Лица, подлежащие ответственности за подобное преступление, определяются законодателем без учета процессуального положения виновных. Как правило, субъект указанных преступлений наделен лишь общими признаками. Таковы преступления, предусмотренные ч. 1 и 2 ст. 294, ст. 295-297, 309 УК. Но если даже субъект преступлений, отнесенных к данной группе, и является специальным, его отличительные признаки характеризуют отнюдь не его особые функции в процессе либо при исполнении судебного решения. Для некоторых из этих посягательств обязательны цель воспрепятствования соответствующей деятельности или мотив мести за подобного рода деятельность, хотя в законе это не всегда выражено прямо (ч. 1 и 2 ст. 294, ст. 295, 296, 298 УК).

Ответственность за указанные преступления наступает независимо от того, насколько их совершение в действительности осложнило решение стоящих перед правосудием задач.

Посягательства, включенные во вторую группу, объединяет то, что в большинстве своем эти деяния выражаются в существенном отклонении субъектов от возложенных на них функций, нарушении обязанностей, которыми эти лица обременены. Не случайно субъект данных преступлений, как правило, специальный. Особые качества такого субъекта составляют либо его процессуальное положение, либо роль в исполнении судебных решений. Обладает спецификой и субъективная сторона подобных преступлений, поскольку в содержание умысла виновного в обязательном порядке включается осознание им своего особого статуса.

Сказанное в полной мере касается преступлений, предусмотренных в ст. 299-303, 305, 307, 308, 312-314 УК.

Некоторым исключением выглядят составы провокации взятки (ст. 304 УК) и укрывательства (ст. 316 УК). То и другое преступления способны создать препятствия для решения конкретных задач уголовного процесса, но лица, подлежащие ответственности за данные деяния, не обязательно должны быть обременены особыми обязанностями.

Отдельные особенности присущи и конструкции состава преступления, предусмотренного ст. 315 УК. Признаками специального субъекта, как будет показано в последней главе нашей работы, обладает лишь лицо, не исполняющее судебный акт. А субъект воспрепятствования не наделен такими качествами.

Преступления, включенные в каждую из этих двух групп, могут быть подвергнуты дальнейшей классификации с учетом других различий в нарушаемых общественных отношениях.

Так, в рамках группы посягательств на общественные отношения, являющиеся предпосылками для осуществления процессуальных функций и обязанностей по исполнению процессуальных актов, могут быть выделены следующие подгруппы:

1) посягательства на независимость судебной власти и процессуальную самостоятельность лиц, осуществляющих расследование (ст. 294 УК);

2) посягательства на жизнь, здоровье и безопасность участников процессуальной и постпроцессуальной деятельности (ст. 295, 296, 311 УК);

3) посягательства на авторитет суда, честь и достоинство должностных лиц, отправляющих правосудие или содействующих ему (ст. 297, 298 УК);

4) посягательства на общественные отношения, обеспечивающие тайну предварительного расследования (ст. 310 УК).

При группировке преступлений, посягающих на общественные отношения, обеспечивающие заданную законом направленность процессуальной деятельности и деятельности по реализации процессуальных актов, необходимо принять во внимание те свойства правосудия, которые гарантируются посредством данных отношений. Соответственно целесообразно выделить:

1) преступления, посягающие на общественные отношения, обеспечивающие охранительный характер правосудия (ст. 299, 300, 304, 316 УК);

2) преступления, посягающие на общественные отношения, обеспечивающие познавательно-правоприменительный метод осуществления правосудия (ст. 303, 305-309 УК);

3) преступления, посягающие на общественные отношения, обеспечивающие процессуальную форму осуществления правосудия и связанной с ним деятельности (ст. 301, 302 УК);

4) преступления, нарушающие общественные отношения, обеспечивающие обязательность процессуальных актов (ст. 312-315 УК).

Поясним некоторые моменты приведенной классификации. Преступления, включенные в первую подгруппу, могут быть совершены только в сфере уголовного судопроизводства и соответственно мешают решению задач именно уголовного процесса. Гарантия реализации последних с помощью уголовно-правовых средств, думается, заключается в следующем.

Во-первых, в охране общественных отношений, обеспечивающих ограждение от необоснованного осуждения и обвинения невиновных лиц, а также исключающих нецелесообразную реализацию уголовной ответственности или применение чрезмерно сурового наказания к лицам, изобличенным в совершении преступления (ст. 299, 304 УК).

Во-вторых, в охране общественных отношений, гарантирующих уголовное преследование виновных, обеспечение реализации уголовной ответственности, если нет оснований для освобождения от нее, применение соразмерного наказания (ст. 300, 316 УК).

Защита правосудия как строго регламентированной законом деятельности, его процессуальной формы непосредственно связана с решением сформулированных выше задач уголовного процесса. С одной стороны, для изобличения лиц, совершивших преступление, обеспечения целесообразной реализации уголовной ответственности и применения справедливого наказания законодатель дозволяет правоохранительным органам применять принудительные меры, ущемляющие интересы граждан. Однако решение другой охранительной задачи требует установления в этой области пределов, соблюдение которых является исключительно важным для сохранения самой сущности уголовного процесса. В частности, нельзя переоценить значение строгой регламентации применения средств принуждения, облегчающих получение доказательственной информации либо выражающихся в лишении человека личной свободы[165]. Думается, что именно в качестве гарантий от произвольного осуществления подобных мер сконструированы составы преступлений, предусмотренные ст. 301 и 302 УК.

Подобное восприятие упомянутых статей УК может объяснить помещение составов заведомо незаконных задержания или заключения под стражу в главу о преступлениях против правосудия. Статья 301 УК не соседствует с предписаниями ст. 126 и 127 УК, поскольку объектом (основным) регламентируемого ею преступления является не свобода, не личная неприкосновенность как таковые, а общественные отношения, исключающие применение процессуального задержания, заключения под стражу или содержания под стражей в качестве меры пресечения без предусмотренных для этого процессуальным законом оснований или с нарушением установленного данным законом порядка. Подобные отношения являются неотъемлемой частью нормально развивающейся процессуальной деятельности. Личная свобода гражданина применительно к преступлениям, предусмотренным ст. 301 УК, выступает лишь в качестве дополнительного, хотя и обязательного, объекта.

Острие запрета, содержащегося в ст. 302 УК, направлено на защиту такого порядка получения доказательственной информации, который исключает незаконное воздействие на лиц, являющихся источником сведений.

Что касается охраны общественных отношений, обеспечивающих познавательно-правоприменительный метод осуществления правосудия, то она является равным образом важной как с точки зрения защиты правосудия по уголовным делам, так и с точки зрения защиты других видов судебного процесса. Заметим, однако, что цель установления истины[166] в уголовном процессе отражает специфику его других задач. Она может быть в этой связи сформулирована как цель обеспечения в пределах, установленных уголовно-процессуальным законом, полного и объективного исследования обстоятельств дела. Наличие пределов для решения познавательных задач не может не учитываться при регламентации ответственности за посягательства на общественные отношения, призванные обеспечить установление истины в процессуальной деятельности. Ярким проявлением этого является ограничение круга субъектов таких преступлений, как лжесвидетельство, отказ от дачи показаний (ст. 307, 308 УК). К этой же группе преступлений следует отнести и состав фальсификации доказательств (ст. 303 УК).

Особого рассмотрения заслуживает вопрос о месте среди преступлений, посягающих на общественные отношения, обеспечивающие заданную законом направленность процессуальной деятельности, состава вынесения заведомо неправосудного судебного акта (ст. 305 УК). Справедливости ради его следовало бы обособить от других преступлений, входящих в данную группу. Названный состав выделяется своим наиболее общим характером. Совершение упомянутого преступления возможно во всех сферах осуществления правосудия. Вынесение неправосудного судебного акта может свидетельствовать о невыполнении любой задачи уголовного и других видов процесса, а чаще всего это связано с тем, что ни одна из целей правосудия не была достигнута, поскольку произошло существенное отклонение от важнейшей процессуальной функции. Это лишний раз доказывает взаимосвязь и процессуальных задач, и свойств правосудия.

Однако с некоторой долей условности этот состав может быть объединен с составами преступлений, предусмотренных ст. 303, 307, 308 УК, если считать верной мысль о тождестве неправосудного и неистинного судебного акта. О таком тождестве нельзя говорить лишь применительно к оправдательному приговору, вынесенному на основе правила о толковании неустранимых сомнений в пользу подсудимого, поскольку такой приговор, не отражая объективной истины, тем не менее должен рассматриваться как правосудный.

Надо отметить, что в юридической литературе вопрос о содержании истины обвинительного приговора также являлся спорным. Можно выделить, по крайней мере, три точки зрения, касающиеся ответа на него. По мнению М. С. Строговича, «понятие материальной истины относится к установлению фактов, обстоятельств уголовного дела, но не к юридической (уголовно-правовой) оценке, квалификации этих фактов и не к определению наказания за совершенное преступление»[167]. Аналогичную позицию занимает М. Л. Шифман, который полагает, что «квалификация преступления не может трактоваться как нечто объективное, существующее вне нашего сознания и независимо от него»[168]. Другие ученые исходят из того, что в истину приговора должны входить выводы не только о фактах по делу, но и об уголовно-правовой квалификации[169]. И, наконец, ряд авторов связывает содержание судебной истины как с выводами о фактических обстоятельствах и квалификации преступления, так и с выводами суда о мере наказания[170].

Нам представляется правильной последняя точка зрения.

Истина, согласно диалектическому материализму, —правильно отражающее объективную действительность знание, которое явилось результатом познавательной деятельности человека. Ответить на вопрос, что входит в содержание истины судебного приговора, — значит, прежде всего, определить, что познает суд в ходе процессуальной деятельности, и, во-вторых, установить, должны ли результаты такого познания соответствовать действительности.

То, что установление фактических обстоятельств дела является деятельностью познавательной, сомнений не вызывает. Значительно сложнее обстоит дело при решении вопроса о юридической квалификации установленных фактов, поскольку последняя является деятельностью оценочной, ибо лицо, квалифицирующее деяние, оценивает его с позиций уголовного закона. Однако нельзя в данном случае деятельность оценочную противопоставлять деятельности познавательной, ибо оценка того или иного деяния производится судом не иначе, как путем познания уголовно-правовой нормы в ее связи с данным деянием. «Квалифицировать деяние, — отмечал Н. Н. Полянский, — значит установить, что в нем действительно (в действительности) имеются признаки, образующие состав преступления по закону. То, что закон предусматривает определенный состав преступления, — это факт; то, что деяние содержит в себе определенные признаки, — это тоже факт; то, что эти признаки соответствуют тем, которые предусмотрены законом как образующие состав определенного преступления, тоже факт. Установить все эти факты действительности — в этом и заключается квалификация преступления»[171].

Поскольку квалификация преступления является деятельностью познавательной, постольку выводы суда в этой части должны быть отнесены к категории истинных или ложных. Если отношение между деянием и нормой познано правильно, то при квалификации устанавливается объективная истина, если нет, то вывод о квалификации является ложным. «Поскольку данная оценочная норма или критерий существуют объективно, то в случае правильного приложения этого «масштаба» к оценочным фактам (которые тоже существуют объективно) результат должен получиться объективным»[172]. А это имеет огромное практическое значение. Если бы понятие объективной истины не распространялось на квалификацию преступления, «каждый судья смог бы мерить на свой аршин и его выводы нельзя было бы ни проверить, ни поправить»[173].

В защиту точки зрения, отрицающей характер объективной истины за юридической квалификацией деяния, приводятся различные аргументы. Так, М. Л. Шифман ссылается на то, что «один и тот же факт объективной действительности может сегодня образовать один состав преступления, в другой момент — иной состав преступления, а может вообще перестать оцениваться как преступное деяние в силу изменившихся обстоятельств»[174].

Верно, конечно, что предусмотренные уголовными законами составы преступлений не только различны в разных общественных системах, но и изменяются с течением времени в нашем обществе. Однако это не исключает того, что каждое преступление есть для своего времени реальный конкретно-исторический факт, познать который необходимо таким, каков он есть. Аргументы, приводимые М Л. Шифманом, свидетельствуют лишь о конкретности истины, поскольку «истина и заблуждение, подобно всем логическим категориям, движущимся в полярных противоположностях, имеют абсолютное значение только в пределах чрезвычайно ограниченной области»[175]. Поэтому следует, на наш взгляд, признать допустимым применение категории «истинность» к выводам о квалификации деяния.

Нам представляется также, что неправильно оставлять за пределами истины приговора и выводы суда о мере наказания, поскольку мера уголовной ответственности лица, виновного в совершении преступления, тоже характеризуется известными объективными факторами. В данном вопросе мы не согласны с высказываниями Н. Н. Полянского, который считал, что, «назначая наказание, суд не констатирует фактов прошлого или настоящего, не делает вывода из наблюдаемых в действительности закономерностей... а предъявляет требование, которое надлежащими органами должно быть осуществлено в действительности... наказание есть приказ, а приказ может быть только целесообразным или нецелесообразным, справедливым или несправедливым»[176].

Назначение наказания есть применение санкции уголовно-правовой нормы, которая существует так же объективно, как и ее диспозиция. Суд, решая вопрос о наказании, устанавливает взаимосвязь между тем или иным наказанием, тяжестью совершенного преступления и личностью преступника. Вывод суда по этому вопросу также может соответствовать или не соответствовать действительности, то есть быть или истинным, или ложным.

Отметим далее, что решение вопроса о том, распространяется ли категория «истинность» на квалификацию преступления и назначение наказания, вовсе не является решением вопроса о взаимоотношении процессов установления фактов и применения права. Между тем, в литературе эти проблемы иногда смешиваются. Так, М. С. Строгович указывал, что применение категории истины к содержанию выводов суда о квалификации преступления и применении наказания «настолько расширяет понятие материальной истины, что оно теряет свою определенность, и в нем смешиваются вопросы правильного установления фактов с вопросами применения норм права»[177]. А. С. Шляпочников, наоборот, отмечал, что отрицание истинности в квалификации «приводит к искусственному разрыву процесса установления факта и процесса применения права, которые тесно между собой связаны»[178].

Установление фактов и применение права — два различных, хотя и связанных между собой процесса, каждый из которых должен завершиться установлением истины. Но «суждение о фактах и выводы юридической квалификации могут быть охарактеризованы как высказывания, устанавливающие не одну “единую неделимую” истину, а две различные истины: истину факта, заключающуюся в соответствующем объективной действительности знании о произошедшем деянии и лице, его совершившем, и истину правовой оценки, выражающуюся в ее тождественности описанию преступления, которое дает норма уголовного закона»[179].

В связи со сказанным состав вынесения заведомо неправосудного приговора в дальнейшем рассматривается нами в подгруппе составов преступлений, посягающих на общественные отношения, обеспечивающие познавательно-правоприменительный метод осуществления правосудия.

Конечно, как и всякая классификация, построенная нами группировка преступлений против правосудия является условной. Можно, например, обратить внимание на промежуточный характер такого посягательства, как укрывательство (ст. 316 УК), которое, с одной стороны, есть нарушение условий для осуществления как процессуальной деятельности, так и деятельности по исполнению приговора, а с другой — мешает выполнению вполне определенной задачи правосудия — изобличения виновных, определения меры их вины и применения к ним заслуженного наказания. Возможно, «пограничность» данного состава и послужила одной из причин того, что законодатель поместил его в конце гл. 31 УК. Подобная двойственность присуща и некоторым другим законодательным моделям преступлений против правосудия, например, провокации взятки (ст. 304 УК), подкупу, принуждению к даче показаний или уклонению от дачи показаний, к неправильному переводу (ст. 309 УК).

Причин тому, как представляется, несколько.

Во-первых, устанавливая уголовно-правовые нормы, направленные на защиту соответствующих отношений, законодатель не мог не учесть взаимосвязи различных направлений процессуальной деятельности[180] и сложившейся иерархии процессуальных задач. Так, дача правдивых показаний, с одной стороны, является объективированием самостоятельной функции — содействия правосудию (расследованию преступлений)[181], осуществляемой свидетелем, а с другой стороны, она есть важное условие правильного разрешения дела по существу. Отсюда вытекает и специфика ч. 2-4 ст. 309 УК, служащих гарантией безопасности свидетеля, без которой затруднительно выполнение лежащих на этом субъекте обязанностей. Реализация же последних способствует решению процессуальных задач, прежде всего, установлению истины. Учитывая это, законодатель включил в число признаков субъективной стороны составов преступлений, регламентируемых в упомянутой статье, определенного рода цель[182].

Второе объяснение, думается, можно усмотреть в стремлении законодателя достигнуть оптимального соотношения при установлении оснований и пределов ответственности за преступления против правосудия двух противоположных направлений уголовной политики — дифференциации и унификации (интеграции)[183]. Там, где не обнаруживается существенной разницы в уровне общественной опасности, скажем, между отклонением от процессуальной функции и воспрепятствованием реализации последней, предпочтение отдается конструкциям общего характера. Так, желая создать дополнительные гарантии для решения отдельных задач правосудия, законодатель иногда предусматривает единые пределы ответственности как непосредственно за поведение, противоположное деятельности, в результате которого соответствующая цель может быть достигнута, так и за деяние, которое лишь создает преграды для такой деятельности, нарушает условия осуществления последней. Это, например, целесообразно при регламентации уголовно-правовых средств защиты невиновного от необоснованного осуждения.

Противодействие осуществлению названной задачи судопроизводства невозможно оправдать, кем бы подобное противодействие ни осуществлялось.

Процессуальный закон не отдает какой-либо задаче процесса предпочтения, напротив, в нем подчеркнута их равнозначность. «Уголовное преследование и назначение виновным справедливого наказания, — гласит ч. 2 ст. 6 УПК РФ, — в той же мере отвечают назначению уголовного судопроизводства, что и отказ от уголовного преследования невиновных, освобождение их от наказания, реабилитация каждого, кто необоснованно подвергся уголовному преследованию». И все же нельзя не заметить разницы в отношении законодателя к данным задачам, ибо не вполне тождественны процессуальные средства их решения. Назначение виновному справедливого наказания находится в жесткой зависимости от того, удалось ли в ходе судебного разбирательства подтвердить совокупностью исследованных судом доказательств виновность подсудимого в совершении преступления. Ибо только при этом условии может быть вынесен обвинительный приговор; такой приговор не может быть основан на предположениях (ч. 4 ст. 302 УПК РФ). Из закрепленного в УПК принципа презумпции невиновности (ст. 14) вытекает, что решение задачи ограждения невиновного от необоснованного осуждения не зависит напрямую от установления истины. Прав был, на наш взгляд, Я. О. Мотовиловкер, который утверждал: «В той части, в какой суд в соответствии с принципом презумпции невиновности оправдывает подсудимого за недоказанностью обвинения или признает установленными обстоятельства в пользу подсудимого, основываясь не на доказательствах, достоверно подтверждающих вывод суда, а на толковании непреодолимых сомнений в интересах подсудимого, речь должна идти не о применении принципа объективной истины, а об исключении из этого принципа»[184].

Можно также согласиться с Р. Н. Ласточкиной в том, что задача ограждения невиновного от необоснованного осуждения благодаря презумпции невиновности во всех случаях является единственной реально достижимой целью[185]. Подобное обеспечение рассматриваемой задачи не случайно. Еще Н. Н. Полянский подчеркивал, что уголовный процесс развивался не под влиянием потребности в наиболее энергичном осуществлении карательной власти государством, а под влиянием роста прав граждан, а также постепенного связывания власти законом[186].

М. А. Чельцов-Бебутов, проанализировав содержание процедуры разрешения конфликта между людьми с помощью посредника у различных народов, явившейся прообразом уголовного суда, пришел к выводу, что ее появление диктовалось необходимостью защиты первобытного общества от необоснованного уничтожения его членов[187]. Вовсе не абсурдным, а логичным с учетом сказанного является, на наш взгляд, и суждение Е. Б. Мизулиной, полагающей, что задача ограждения невиновного от необоснованного осуждения отражает исходное предназначение уголовного процесса, ради выполнения этой задачи последний и возник[188].

Автор права, спрашивая: «Зачем потерпевшему-обвинителю суд? Он мог обойтись и обходился, применяя возмездие непосредственным образом к причинителю вреда, и без всякого суда. Только лишившись возможности самостоятельно назначать и применять наказание, он вынужден был признать суд в качестве единственного средства реализации своей цели и для себя.

Иное дело — обвиняемый. Для него обращение к суду — лучший из всех способов защиты от необоснованного обвинения, которые он когда-либо имел (сравни: кровная месть, поединок)»[189].

Не случайно, как только указанное предназначение уголовного процесса игнорируется, применение уголовного права начинает тяготеть к непроцессуальным формам. Ю. В. Мещеряков правильно обращает внимание на то, что «в условиях дореформенной России уголовный процесс не являлся единственным средством реализации уголовного права. Характер значительного круга уголовных правоотношений устанавливался в рамках административного процесса»[190].

Соображениями унификации можно объяснить, например, «пограничность» упомянутой ст. 304 УК, а равно мотивировать отсутствие ограничения какими бы то ни было рамками круга субъектов предусмотренного данной статьей преступления.

Однако подобная унификация оснований и пределов уголовной ответственности не всегда оправдана. Так, на наш взгляд, нет в законе должной дифференциации ответственности за заведомо ложное сообщение о совершении преступления. Часть 1 ст. 306 УК, судя по формулировке ее диспозиции, рассчитана как на случаи ложного сообщения о совершении преступления с указанием на конкретное лицо, так и на случаи, когда в заведомо не соответствующем действительности заявлении о преступном посягательстве подобное указание отсутствует. Именно так толкуется названная статья большинством современных авторов[191]. До сих пор по этому пути шла и судебная практика. Так, Урюпинским районным судом Волгоградской области был осужден по ч. 1 ст. 306 УК гр. Ч. Он признан виновным в преступлении, совершенном при следующих обстоятельствах.

4 января 1998 г. Ч. вместе со своим другом Н. катался на принадлежащей ему автомашине ВАЗ 2101 по улицам города Урюпинска. Следуя по улице Мичурина, около 19 часов он передал руль управления Н., который в переулке Безымянный совершил касательное столкновение с автомашиной ВАЗ 2106, которой управляла гражданка Б. После дорожно-транспортного происшествия Ч. и Н. скрылись с места происшествия. Оставив автомобиль во дворе на улице Московской, они через некоторое время пошли пешком в сторону места столкновения. Проходя мимо Б., спросили, запомнила ли она номер. Получив отрицательный ответ, Ч. решил уйти от уголовной ответственности и возмещения материального вреда. Утром следующего дня он подал заявление об угоне своей автомашины неизвестным лицом, о чем следственными органами было возбуждено уголовное дело. Ложь Ч., однако, была обнаружена[192].

Ознакомление с действующим УПК РФ, однако, заставляет задуматься над вопросом: не будет ли подобная практика сейчас ошибочной? Так, ч. 2 ст. 148 названного нормативного акта обязывает прокурора, следователя, орган дознания при вынесении постановления об отказе в возбуждении уголовного дела по результатам проверки сообщения о преступлении, связанного с подозрением в его совершении конкретного лица или лиц, рассмотреть вопрос о возбуждении уголовного дела за заведомо ложный донос в отношении лица, заявившего или распространившего ложное сообщение о преступлении. Подобной обязанности на правоохранительные органы в тех случаях, когда ложное сообщение не содержит указания на конкретного виновника, УПК не возлагает. Это, думается, полностью согласуется с названием ст. 306 УК. Дело в том, что в русском языке слово «донос» увязывается обычно с информацией о порочащей кого-либо деятельности. Например, в «Словаре В. И. Даля» находим: «Донос, довод на кого, не жалоба за себя, а объявление о каких-либо незаконных поступках другого; извет»[193]. Тот же смысл в это слово вкладывает С. И. Ожегов: «Донос — тайное сообщение представителю власти, начальнику о чьей-то предосудительной с их точки зрения деятельности, поступках»[194]. В дореволюционной юридической литературе термин «заведомо ложный донос» также распространялся не на всякое ложное сообщение о преступном деянии. П. П. Пусторослев, например, писал: «Преступным ложным доносом называется запрещенное уголовным законом виновное умышленное ложное обвинение человека в уголовном правонарушении человеком, находящимся в состоянии вменяемости, учиненное перед органом власти, компетентным, т. е. управомоченным или обязанным к возбуждению уголовного преследования, но учиненное до возбуждения этого преследования»[195]. Ту же позицию занимал и И. Я. Фойницкий, утверждая, что «ложный донос есть заведомо лживое обвинение человека перед органами судебной власти в наказуемом деянии»[196].

В ряде зарубежных стран законодатель дифференцирует ответственность за заведомо ложный донос с обвинением кого-либо в совершении преступления и за ложное заявление о преступном деянии без указания на лицо, его совершившее. Так, УК Франции предусматривает наказание в виде 6 месяцев тюремного заключения и штрафа в 50 000 франков за ложное сообщение органам судебной или административной власти о фактах, образующих преступление или проступок, заставившее судебные власти проводить бесполезное расследование (ст. 434-26). Клеветнический же донос карается более сурово — пятью годами тюремного заключения и штрафом в 300 000 франков (ст. 226-10). Различает подобные деяния и УК ФРГ. Так, § 145 «Vortauschen einer Straftat» действует в том случае, когда подозрения падают на неизвестного, а § 164 «Falsche Verdachtigung» предполагает подозрения против конкретного лица[197].

Интерес представляет и решение данного вопроса в УК Испании. В разных статьях этого Кодекса предусматривается ответственность за ложное обвинение в совершении преступления другого лица (ст. 456) и за сообщение о несуществующем уголовном нарушении либо за ложное заявление о себе как о виновном либо как о жертве уголовного нарушения (ст. 457). Наказание за второе преступление предусмотрено в виде штрафа на сумму от шести до двенадцати месячных заработных плат. При конструировании санкции за первое посягательство законодатель Испании учел тяжесть обвинения. Так, наказание за ложное обвинение в менее тяжком преступлении установлено в виде штрафа на сумму от двенадцати до двадцати четырех месячных заработных плат (п. 2 ч. 1 ст. 456), а за ложное обвинение в тяжком преступлении — в виде тюремного заключения на срок от шести месяцев до двух лет со штрафом на сумму от двенадцати до двадцати четырех месячных заработных плат (п. 1 ч. 1 ст. 456)[198].

Подобный законодательный подход нам представляется оправданным.

Уголовно-процессуальное правоотношение в отличие от уголовно-правового порождается не преступлением, а получением информации, указывающей на признаки преступления. Осуществляемая при этом деятельность правоохранительных органов перспективна лишь при условии, что предоставленная информация о совершенном или готовящемся преступном посягательстве соответствует действительности. Получение же ложного сообщения побуждает компетентных должностных лиц к бесполезной работе, отвлекает их от деятельности по расследованию действительно имевших место преступлений. Поэтому в законе должна устанавливаться уголовная ответственность за ложное сообщение также о факте совершения преступления, а равно за ложную явку с повинной. Однако необходимо учесть и повышенный уровень общественной опасности ложного сообщения о совершении преступления, сопряженного с обвинением в нем другого лица. Ведь в результате деятельность компетентных органов приобретает опасную направленность, она осуществляется или может осуществляться не в соответствии с предназначением уголовного процесса, а вопреки ему, выполнение же задачи ограждения невиновного от необоснованного осуждения и обвинения в этом случае поставлено под угрозу.

Думается, что подобное различие в степени общественной опасности ложных сообщений о совершении преступления свидетельствует о целесообразности регламентации ответственности за такие посягательства в разных статьях Уголовного кодекса РФ.

Из вышеизложенного вытекает, что построенная нами классификация преступлений против правосудия позволяет оценить обоснованность выбора законодателем одного из направлений уголовной политики при регламентации ответственности за посягательства подобного рода.

Думается, что предложенная классификация значима и для правоприменения. Верное определение целевого назначения той или иной статьи, включенной в гл. 31 УК РФ, а следовательно, и защищаемого соответствующей нормой социального блага облегчает решение вопроса о соотношении различных составов преступлений против правосудия, в ряде случаев помогает уяснить содержание признаков, недостаточно четко выраженных в законе. В настоящей работе, в частности, с помощью данной группировки преступлений против правосудия мы пытаемся осветить ряд проблем, касающихся квалификации общественно опасных деяний. Ведь правильное применение закона об ответственности за преступления против правосудия практически невозможно без ответа на следующий вопрос: нарушает ли преступное деяние условия осуществления правосудия и какие именно, или оно непосредственно препятствует решению одной или нескольких задач процессуальной деятельности?