Приближаясь и становясь все меньше и меньше

1

Его искали по всем пивным и чайханам до самого Ширвака и Янгибазара, его фотографии носили все патрули гарнизона, и не было такой чирчикской девки, которую бы не спрашивали про него на танцах военные или гражданские. В одну ночь были перевернуты женские общежития фабрики Обидовой, и кого там только не нашли — от рядового парашютиста до прикомандированного майора, — но среди шестнадцати капитанов, нащупанных под одеялами солдатами комендатуры, не нашлось только одного Чернова.

Командир дивизиона подполковник Ткач так про него и сказал на офицерском собрании, мол, лучше бы ему теперь и вовсе никогда не отыскиваться, потому что он, Ткач, ему не позавидует, потому что мало ему не будет, и так далее.

— А вы, — командир показал кулак всем присутствующим, — будете теперь на цепи сидеть! Я вам покажу службу. Вы у меня узнаете, что такое офицерская честь!

Приунывшие офицеры развеселились — припомнили, как Ткач развелся в прошлом году; тогда он высказался при всем собрании кратко и недвусмысленно: «Моя жена — блядь. Она позорит честь артиллерийского офицера». Говорят, что он в тот же день выгнал ее пинками, но никому не известно, с кем он свою корову застукал, а Доктор помалкивает, хотя Ткач приказал ему освидетельствовать себя, как он выразился, «на предмет связи» и, казалось, был разочарован, когда оказался чист как младенец. «Я думаю, что здесь какое-то недоразумение: с такой колобахой вы можете не опасаться соперников», — заметил Доктор, вручая ему письменное заключение. Командир дивизиона смутился и пробормотал: «Не в этом дело», — было видно, что замечание специалиста ему понравилось.

После собрания Ткач пригласил Доктора в штаб и сказал:

— Вы — серьезный офицер, я давно за вами наблюдаю, а главное, у вас есть качества, которые я ценю: искренность и объективность. Поэтому я поручаю вам предварительное дознание. Что б там с ним ни произошло, мы должны представить в дивизию наш материал и свою версию.

— Кстати, он чем-нибудь болел? — спросил Ткач.

— Боюсь, что да.

— Не забудьте указать это в рапорте.

Доктор усмехнулся про себя: вот будет скандал, если он укажет в рапорте, что у десантного капитана в голове живет мышь — обыкновенная серая полевка.

Ткач посмотрел на него и закончил:

— В понедельник я вылетаю в Самарканд. Вам все ясно? Доктор по обыкновению пожал плечами:

— Разумеется.

Подполковник Ткач сильно гордился, что у него уже пятый год лучший в войсках дивизион, что у него уже пятый год нет не только ни одного воинского или, не дай бог, уголовного преступления, а даже на гарнизонной губе никто не сидел. Вот так-то, потому что Ткач не поленился: достал шифер, кирпич, цемент — выстроил себе «персональный» кичман в три камеры и теперь там решал все дисциплинарные вопросы без проволочек, незамедлительно, и уже слышны в дивизии разговоры, что не миновать ему в этом году, мол, Красной Звезды. Что теперь будет? Ткач ревниво глядел за окно: там, по дорожке к санчасти, не спеша шел сосредоточенный Доктор. «Сопляк сопляком, — подумал командир, — другой бы бегом побежал, а у этого ничего святого».

«Ничего святого» — это мог повторить за командиром любой солдат, всякий офицер, если речь заходила о Докторе. Офицеры, например, только переглядывались, когда находили его за чтением гигантского факсимильного издания «Канона медицины», или «Дзя-и-цзина», или что-нибудь в этом роде, в то время когда на восточной границе происходили кровавые схватки с захватчиками, а в дивизионе солдаты спали в сапогах, с оружием, и ленты пулеметов заряжались боевыми патронами убийственной силы — трассер, бронебойная, тяжелая, пэ-зэ и так далее, когда над головами день и ночь надрывались турбины АН-8 с боеприпасами, и все ждали железного звона АН-12, которые подхватят и выбросят на головы узкоглазых Краснознаменную дивизию воздушного десанта, где противотанковым резервом командира дивизии примет бой 101-й гвардейский дивизион самоходно-артиллерийских установок.

— Наш Доктор не такой идиот, как прикидывается, — говорил тогда зампотылу майор Курбанов, намекая, что Доктор задумал перейти на сторону неприятеля, но ему, слава богу, никто не верил, потому что всем известно, где у него «сидит» дивизионный врач со своими санитарными нормами.

Замполит все объяснил: «Политическая безграмотность», — сказал он про Доктора и приказал держать это в тайне от рядового и сержантского состава, чтобы не пострадал авторитет мундира в обстановке, приближающейся к боевой.

На политзанятиях, впрочем, было тут же объяснено, что все на свете военные доктрины имеют один общий пункт, запрещающий брать в плен живых русских десантников. Над дивизионом зазвучали воинственные песни и довольно-таки откровенные страдания, самыми пристойными из них были: «Как у Машки толсты ляжки», которые прежде сурово пресекались на месте, а нынче лишь лениво порицались на уровне штабного совещания.

И когда кончилась катавасия на восточной границе, многие поскучнели, потеряли блеск. В курилке только и слышалось: «Да, кина не будет».

— Чему ты, дурак, сокрушаешься? — спросил кого-то Доктор.

— А, бардак! Опять пол мыть, сортиры чистить… — ответил ему молодой солдат.

Все вернулось в свою колею, как только отнесли на склад под замок и печать секретные противогазы и боевые патроны убийственной силы. Казарма вновь искала утешения в том, что дембель неизбежен, — как ни трудно в это поверить салагам, как ни устали дожидаться его ветераны. Только в курилках по-прежнему пересказывались истории про убитых и раненых, про сорок обожженных, но не отступивших, и тому подобное, и все сходились на том, что исход сражения за остров на Амуре решил все-таки реактивный дивизион, хотя, конечно, по сравнению с нарезной артиллерией все эти гладкоствольные системы — говно.

Доктор задумался на мосту. Мимо дивизиона несла мутную жижу Азадбашка, унося все, что скопилось за зиму в горах и ущельях, под сенью тысячелетних грецких орехов, в зарослях акации, в серебристых купах дикого миндаля. Зима была такая, что больше смахивала на страшный сон, где чего только нет: и холод, и мрак, и запах войны с восточной границы, и вкус крови, который принесли в нашу долину невиданные красные волки, сбежавшиеся неведомо откуда. Говорят, что их уже сто лет никто не видел, что только в такие жуткие зимы приходят они то ли с гор, то ли из бескрайних равнин мелкопесочника и осаждают отдаленные гарнизоны, бабайские кишлаки и хижины отшельников. Они приходят внезапно и так же внезапно исчезают на многие десятилетия, оставляя за собой причудливые легенды и серые обломки костей, которые тут и там видно на склонах, когда сходит снег.

Не успел Ткач проводить взглядом Доктора, как к нему в кабинет вошел его зампотылу майор Курбанов и после приветствия заявил:

— Это не моя дела, но, как честный офицер, разрешите доложить про Доктора и капитана Чернов?

Ткач взял было карандаш, но потом подумал и положил.

Как-то зимой в клубе Доктор подошел к Курбанову, занимавшему офицеров охотничьими рассказами о том, как он подранил волчицу и т. д.

— Слушай, Курбан-ака, говорят, в этих волков нельзя стрелять. Как же ты не боишься? Бабаи уверяют, что кто попадет — обязательно умрет.

Офицеры переглянулись, а майор покраснел:

— Фигня, — сказал, — это не может быть!

Все заржали — так это было серьезно заявлено, а Курбанов совсем рассвирепел:

— Уходи! Шайтан!

Тут все просто покатились и смеялись бы, наверно, целый год, но на следующую ночь майор взял ружье и пошел с десятью жаканами к старой столовой, где днем видели дохлого ишака. Обратно его уже принесли, потому что он получил со спины два заряда картечи от какого-то старшего лейтенанта Литвинова из артполка, который, как потом выяснилось, с самого утра выпивал в посудомойке с местным ментом, но все держал на мушке отцовского «зауэра» торчащие из снега копыта, а когда услышал скрип возле падали, так и засадил через стекло с обоих стволов, чем испортил Курбанову штаны, ляжки и кое-что еще. Начальник штаба Кричевский так и сказал: «Ох, в этом артполку специалисты: в жопу по-человечески попасть не могут».

«Но при чем тут Доктор, — думал Ткач, — какого черта этот старый дурак как пришел из госпиталя, так каждый день ему капает: «Доктор мине чего сказала…», «Доктор мине оскорбила», «Доктор не выполнила моя распоряжение» — как баба, ей-богу! Другой бы спасибо сказал Доктору, — тот у него тогда зимой до утра из вонючих яиц картечь выковыривал».

— Вот-вот, Курбан-ака, — улыбнулся Ткач, — а я как раз хотел поручить тебе предварительное дознание по этому делу: у тебя глаз охотника, ты все видишь.

Когда довольный майор сказал «есть» и повернулся к двери, Ткач злорадно ухмылялся: весь дивизион знал, что Курбанов в штаны наложит, пока полстраницы нацарапает.

Ткач весело стучал пальцами по столу. За окном, за черными стволами орехов, за белыми казармами, за караульным помещением, за бетонным заборчиком обвивали сопку ряды виноградника. Скоро, скоро придут туда тряпичные бабаи: они вырежут кривыми ножами сухие сучья, подвесят лозы на высокие шпалеры, а потом из сушняка разведут костер и будут пить чай на красном платке. Сдохнуть можно, слушая их невнятные толки о будущем урожае, вкусно прикусывать молодые побеги, угадывая за кислой зеленью далекий запах «шаслы», «муската», «алиготе». А «дамские пальчики»! А «генеральский» — любимая лоза — единственный, которую не подвешивают: она стелется в высокой желтой траве и приносит такие грозди, что не лезут в ведро, и каждая ягодка как яблоко. О-о, эти грозди выиграли не одно сражение, и будь сейчас сентябрь, Ткач бы и ухом не повел — пропади хоть семь Черновых, хоть целый взвод управления, потому что на осенней проверке его козыри: огневики (у него восемь наводчиков 1-го класса), механики (тоже не слабые) и, конечно, «генеральский» виноград — его краса и гордость. Пятнадцать лет он нянькался с этим «афганцем», еще когда был зампотехом в Фергане, потом когда был начальником штаба в Оши, и начинал с трех хилых закорючек, а теперь у него шестьдесят три лозы, которые приносят до трех с половиной тонн, и он — командир — порядок'

Ох, как не вовремя пропал этот капитан, ведь не сегодня– завтра тут будет столько начальства и из Москвы, и из дивизии, и всякие штабные, а эта шушера всюду свой нос сунет. Ну, будь он взводным, ну — комбатом, так нет, он, сука, форменная вошь — особист. Теперь все зависит от Доктора, а Доктор службу понимает — это точно, — так что командир может спать спокойно, по крайней мере, до понедельника, — решил Ткач и пошел домой.

Однако в полночь майор Курбанов посчитал своим долгом известить по телефону командира о том, что он только что — «это после отбой, после вечерней проверка! вот этими глазами видел через окно у Доктор на квартир сержант Метла без гимнастерка, без нательной сорочка!» — майор был сильно обеспокоен. Ткач только хмыкнул: этот «сыщик» не разглядел через стекло восемь серебряных иголок, глубоко введенных в тело и плечи, не догадался, что сержант был пациентом, что Доктор проводил сеанс иглотерапии по методе французского доктора Берлиоза. Метла страдал бронхитом, о чем Курбанов почему-то не знал, а про книгу «Записки о хронических заболеваниях, кровопусканиях и акупунктуре» даже не слышал, равно как и о том, что доктор Берлиоз был отцом известного композитора — зачинателем программного э… симфонизма.

Командир успокоил горячего заместителя, сказал, что Доктор и его лечил по этой методе — прекрасно снимал болевой синдром в раненом колене, напоминавшем ему перед грозой о тех временах, когда десант еще носил общевойсковые погоны, когда у «сучек» был брезентовый верх, а венгры бросали на них с балконов прямо в горшках китайские розы, розмарины и фикусы. Вот с тех пор он терпеть не мог комнатные растения. Когда кому-нибудь приходило в голову затащить ему в кабинет что-нибудь в горшке, Ткач выходил из себя:

— А ну, что это тут развели? Убрать немедленно этот «чепель». И всем было понятно, что он имел в виду, всем, кроме, разумеется, Курбанова.

«Остолоп», — подумал Ткач, выслушав его заверения, что, мол, завтра же тот Чернова найдет и приведет.

Через Азадбашку бухал по мосту разводящий со сменой.

«Первый час! Будят командира из-за всякой ерунды: совсем обнаглели — делают что хотят!»

Это точно: по ночам дивизион занимался своими делами. Хотя по пятницам на собраниях частенько говорилось, мол, делают после отбоя что хотят, никому и в голову не приходило соваться не в свои дела. Положено — вот и говорят, а уж соваться — себя не уважать, — считали командиры.

Это только такой дурак, как Чернов, может по ночам шататься у казармы, в окна заглядывать и таскать гвардейцев на губу за такие глупости. «Дождется, что когда-нибудь получит, — говорили в курилке. — Нашел, понимаешь ли, игрушки! Вот уж точно — мышь в голове!»

— Ну и черт с ним, — сказал Доктор. — Займемся делом. Он постукал Метлу по спине, пощупал предплечья, внимательно глядя в лицо, достал пробирку с иголками.

— Видишь ли, в чем дело: мы меняем реакцию организма на повреждение, используя его способность адаптации к боли, но это само по себе еще ничего не дает. Усиление защитных реакций, физиологических, невозможно без полной мобилизации духовных сил. Что это значит? А это значит — освобождение от приобретенных стереотипов в отношении к своему организму, к своим болячкам, к себе и ко многому другому, что тебя окружает, — потому что они мешают. Ты меня понимаешь? — Ладно, — сказал Доктор, видя, что Метла делает круглые глаза, — ладно, не поймешь, так почувствуешь.

Доктор был темной фигурой в дивизионе, его мало кто понимал, — никто про него ничего не знал, а сам он не рассказывал, разве что развлекал после офицерского собрания командиров разными историями из своей гражданской практики. То про случай с дамой В., 26-ти лет, которая, желая установить момент овуляции, так тщательно измеряла температуру, что опустила туда термометр, или про инвалида К., 70-ти лет, у которого в заднем проходе был обнаружен пестик от ступки с клеймом третьего рейха, а раз он потряс всех историей знаменитого тренера фигуристов Ж., который .заразился триппером от одной чемпионки, потом передал это удовольствие другой, а та — партнеру по сборной, а тот, в свою очередь, жене, а жена — чуть ли не председателю спорткоммитета, и все это — в один день! И так далее, и тому подобных историй он знал великое множество, но обращало на себя внимание то, что сам Доктор всегда в позиции стороннего наблюдателя, будто с ним самим ничего никогда не происходило.

— Никогда не поверим, Доктор, что вы не засунули той по самые помидоры, после того как достали градусник, — в один голос заявляли, улыбаясь, офицеры.

Или:

— Рассказывайте, рассказывайте, что вы не попробовали чемпионку, когда починили ей флянцы!

— И чего вы не остались на «гражданке»? — завистливо говорили они, но Доктор только пожимал плечами. И отвечал крайне невразумительно:

— Пустое…

Тем не менее военным это льстило, и Доктору не было необходимости признаваться, что его, по истечении трех лет, попросту выгнали из клиники за систематические прогулы по причинам, не признававшимся объективными, хотя он подавал надежды, хотя врачей в городе не хватало и не хватает по сей день. «Ну, знаете ли, довольно, — объявил ему однажды профессор Кутуков, — врачу нужна не только голова, но и задница. Приходите, когда набегаетесь, а сейчас — до свиданья». А тут случайно пришла повестка, и его моментально загребли. Впрочем, никого бы это не удивило, — молодых командиров Ткач иначе и не звал, как «бездельники и кобели», однако в этом звучала некая положительная оценка их боевых качеств. Другое дело — почему Доктор стал врачом? Вот тут он имел все основания помалкивать.

Однажды на даче в Елизаветино, когда он был еще пионером, бабушка застукала его в смородиновых кустах с маленькой кузиной Белочкой за игрой в «доктора», которая заключалась в том, что она, будучи «пациенткой», позволяла, ему, «доктору», смотреть и трогать все у нее в трусиках с условием, что потом они поменяются ролями, и она станет «доктором», а он ей покажет своего, как она выразилась, «петушка». Надо ли говорить, как они увлеклись, и когда, устав звать внучат к обеду, бабушка пошла их искать и пришла в смородину — они уже пять раз поменялись и теперь оба сидели в траве голыми жопами и при помощи карманного зеркальца старались сразу вдвоем заглянуть в Белочкины тайны. Он долго не мог забыть того сердечного ритма, того волшебного аромата маленькой кузины, и того ужаса, когда сверкнуло в небе пенсне, и той боли, когда костлявая рука потащила «за ушко да на солнышко». Разумеется, их в тот же день оставили без сладкого, но мало того, эта старая перечница пригрозила рассказать об их «порочных наклонностях» родителям, когда они приедут, и в школе, и Кларе Борисовне — учительнице музыки, в которую он был тайно влюблен, — пусть только еще раз обнаружит непослушание. Это было заявлено, когда обед остывал на веранде, а она сажала их по очереди в таз с марганцовкой. Белочку она потом все лето пугала: мол, когда та вырастет, у нее не будет ребеночка, а его умудрилась прошантажировать до самого института, пока он не заявил, что станет не просто врачом, а как второй «мамин дедушка», отчего со старухой сделался обморок: дело в том, что тот «второй мамин дедушка» в свое время был объявлен врачом-вредителем — за то, что с коллегами уморил чуть ли не самого Сталина! — вот почему он тогда в Елизаветино, на веранде, в тазу, поклялся маленькой кузине, что обязательно станет врачом, чтобы бабку уморить, а ее вылечить. Но все это осталось прожектом пионера, потому что на следующий день после заявления старуха скончалась от разрыва сердца — у нее перед носом взорвалась трубка телевизора «Авангард». И слава богу, иначе бы она пошла в институт и все там рассказала, как обещала десять лет назад, и о его «порочных наклонностях», и о человеконенавистнических намерениях, и, конечно, про дедушку. Можно сказать, что на этом все и кончилось, вот только детей у Белочки до сих пор нет. «Кому это интересно?» — рассуждал он.

— Ладно, ты лучше скажи: правду ли говорят, что ты пообещал Чернову дырку в голове или что-то в этом роде?

— Да ну… — рассмеялся Метла, — ничего я ему не обещал, я только намекнул, мол, не дай бог нам с вами встретиться, товарищ капитан, на узенькой дорожке мировой войны, которую не сегодня завтра наконец развяжут силы реакции капиталистических стран, — получите уж, как пить дать, между глаз под грохот канонады.

Метла хотел еще что-то сказать, но Доктор отвернулся — он не любил болтовни.

— Что ты смеешься? Если его не найдут, тебя первого потянут, хотя, на их месте, я тебя просто повесил бы за язык.

— Подумаешь! — отмахнулся сержант. — Что ж! Ему в первой батарее еще не такое обещали.

— Сиди спокойно — иголки погнешь. И не храбрись — ты не знаешь, что это такое. Между прочим, про первую батарею ничего не слыхать, а про тебя весь дивизион знает: и что ты, и что не ты — теперь сам черт не разберет, потому что он говорил только про тебя.

— В таком случае о чем разговор — какая теперь разница? — заметил Метла. — Меня сегодня уже Курбанов вызывал…

— Ну вот, а ты говоришь, какая разница! — возмутился Доктор. — Одна — дает! Другая — дразнится! Бывает свинина жирная, бекон, свинина постная и свинина со снятым шпиком!

Вот так всегда, хотя он знал Доктора уже без малого три года, все никак не мог привыкнуть к его странным параллелям, к неожиданному повороту разговора, за которым скрывался непонятный сержанту способ мышления и обескураживающая его эрудиция. Но Метла как-то допер, что это так, потому что у него-то вообще прежде не было никакого способа мышления, потому что он до своего совершеннолетия умудрился вообще ни о чем не думать, а довольствовался чувствами, от которых прямо переходил к действиям, как всякий молодой человек, который рос не под зеленым абажуром в сухой пыли отцовской библиотеки. Его мать, вернувшись с завода, часами, бегала по дворам, пока находила его с мячом в руках в самой грязи, в угле, в гари, в ногах у здоровенных верзил, и тащила за ухо домой, приговаривая: «Долго ты будешь мне нервы мотать, собака худая, когда кончится это наказание, хорошие дети под машину попадают — а тебе хоть бы что!» Тогда действительно дети часто попадали кто под трамвай, кто под машину — дня не проходило, чтобы где-нибудь не стояла толпа, — такое было поветрие, было чего опасаться, но откуда Нине Николаевне было знать, что с ее сыном ничего подобного не может случиться хотя бы потому, что у него блестящая реакция, великолепная прыгучесть и уникальное чувство ориентации. Она была темная женщина, она всю жизнь строила подводные лодки, она даже не видела настоящей игры и, разумеется, не догадывалась, что «хорошие» дети потому и попадают под транспорт, что не обладают этими прекрасными качествами, и, вместо того чтобы играть в футбол — развиваться по-всякому, — сидят дома и слушают мамочку, а потом раз — и квас, или на всю жизнь калека. Доктор тоже обладал прекрасным чувством ориентации, хотя вырос под зеленым абажуром, и реакция у него была отличная, но чего-то недоставало.

Метла переходил от чувств к действиям, однако не ведая злобы, а Доктор познал ее. Этот мир никак не мог материализоваться: маленькая кузина, мамин дедушка, клиника, каждый вечер папа ошибается на одну рюмку мадеры, а после непременно истерика при слове «экзистенциализм»,—оставался зеленый абажур. А может быть, ему не хватало прыгучести, хотя прыгать он навострился, и это Метла принимал за способ мышления?

Теперь-то он знает, что от самого своего появления на свет где-то у Нарвских ворот и до самого того момента в Азадбаше, где Доктор скажет ему какие-то слова, он действительно ни о чем не думал. В этом не было необходимости ни ему, ни его матери, ни тем, с кем он жил на одной улице, он даже не представлял, как это делается и зачем, — он был футболистом.

— Он тебя спрашивал про Чернова?

— Нет. Он спрашивал, для чего вам нужна была мышь.

— Чего-чего?

— Мышь! Я и сам удивился, а потом говорю, мол, вы, товарищ майор, все перепутали: у Доктора нет никаких мышей, это у Чернова в голове мышь. А он стал кричать, что, мол, не миновать нам с вами суровой кары советского народа (или закона?), всеобщей ненависти и презрения трудящихся…

Метла хотел еще что-то сказать, но увидел, что Доктор отвернулся, и закрыл рот.

— Интересно, — проговорил Доктор, — доверят ли мне когда-нибудь хоть клизмы ставить, если узнают, что я эту мышь у него из головы «вырезал»? Как ты думаешь?

Метла снова открыл рот, Доктор посмотрел на него и усмехнулся.

В дивизионе многие видели, как Чернов льет себе на голову воду, прикладывает горячий песок, а однажды даже стрелял над ухом из пистолета — никто не обращал внимания: у какого, как говорится, капитана голова не болит, и Доктор тоже пожимал плечами — мол, мало ли, всяк сходит с ума по-своему, вон что делают: кто над ухом стреляет, кто змей дома разводит, кто «на спор» рвет в кулаке взрывпакеты, слава богу, еще никому ничего не оторвало. Но однажды Чернов поймал его на мосту и задал один «медицинский» вопрос: «Бывает у кого-нибудь мышь в голове?» Доктор посмотрел, как капитан облизывает губы, и ответил: «Бывает». — «Понимаешь, — зашептал Чернов, оглядываясь, — мне нельзя в госпиталь, я же особист, понимаешь ты это или нет?» «Колоссально!» — подумал Доктор и сказал: «Хорошо». Наутро он выписал у Курбанова мышеловку. А когда пришел Чернов, они заперлись в санчасти, где Доктор положил на видное место коловорот — «обставил операционную», уложил больного на стол, дал ему стакан спирта, разрезал кожу на макушке, поковырял десять минут для виду, потом достал из банки мышку и сунул Чернову под нос на длинном пинцете: вот она! Тот услышал писк, увидел перемазанную в крови мордочку и потерял сознание.

— Вот так вот, — закончил Доктор, а когда Метла перестал хохотать, спросил: — Теперь мне хотелось бы знать: кто ему сказал, что у него другая мышь в голове?

Но Метла уже ничего не мог произнести, он снова захохотал, как зарезанный, и не заметил, как Доктор, который тоже едва сдерживался, вдруг перестал улыбаться, потому что увидел краем глаза в окно шевелящиеся усы и вытаращенные глаза майора Курбанова. Потом только Метла догадался, в чем дело, почему тогда Доктор, казалось бы, ни с того ни с сего, процедил сквозь зубы что-то вроде: «…на улице темно, и чья-то морда сраная глядит в мое окно», а он еще сильней покатился, совершенно не ведая, чем это все обернется, — как говорится: покажи дураку палец, так он себе живот надорвет.

— Послушайте, — сержант наконец взял себя в руки, — чего он там про меня такого еще наговорил? Ну, мышь — ладно. А еще чего?

Он еще удивился: с чего это Доктор ответил так холодно?

— Больше ничего, — сказал Доктор, — только смеялся, что ни чего-то ты ему не сделаешь, потому что такие, как ты, которые больше всего выступают, когда им жареный петух в одно место клюнет, наложат полные штаны и бегают за каждым офицером: товарищ командир! товарищ командир! чего делать? куда бежать?

— Во, говно! — воскликнул Метла. — Уж за кем бежать! Тоже мне — командир! Ну, сука, я б его точно пристрелил, хоть завтра, неохота только из-за такого дерьма под расстрел…

Сержант сгоряча забыл про хорошие манеры, которые обнаруживал в присутствии Доктора, — обрушил на голову пропавшего капитана самые изысканные ругательства, но Доктор даже не поморщился, не как обычно — не отвернулся, он подошел, поправил иголки и спросил* глядя ему в лицо:

— А если об этом никто не узнает?

Они еще долго сидели молча. За стеклом синели банки с препаратами, кругом топорщились книги, пучки растений, светили крылья огромных бабочек, таращился череп мертворожденного, в склянке бежал песок.

Но не для этих, говорил когда-то Доктор, не для этих оцепеневших навсегда предметов течет эта мертвая вода. Метла подумал, что, наверное, так и есть.

Да, там он был футболистом. Здесь он стал военным. У военных нет тренеров, им нужно самим раскидывать мозгами, потому что тут — олимпийская система — проигравший выбывает насовсем, он мертвый. Победителей не судят.

Больше Метла в эту комнату не заходил никогда, и он запомнил ее такой, какой видел в последний раз, и много раз мысленно входил туда. Теперь все это уже не нужно, комнаты нет, нет и самого Доктора, но он помнит и никогда не забудет, как не забывают одинокие барышни свое главное романтическое приключение.

В четыре утра дежурный по части старший лейтенант Степаненко принял сигнал «тигр-2» и поднял дивизион по тревоге. Через несколько минут начальник штаба майор Кричевский в присутствии командира сломал сургуч, развернул бумаги и вручил Ткачу со словами: «Командир, это, к сожалению, опять не война». Тот поглядел в бумаги и сердито рявкнул:

— Не стройте из себя идиота, займитесь делом: снимайте с хранения батарею Мацаля — район сосредоточения номер три.

— Скажите об этом зампотеху, — невозмутимо парировал начальник штаба и отправился в секретную часть, мурлыча себе под нос: район сосредоточения номер три — нос подотри, район сосредоточения номер один — приехал гражданин.

Когда тех раз загнали по тревоге в этот самый «номер один», то действительно приехал со штабными какой-то гражданин без знаков различия и вручил ему, начальнику штаба, пакет, который следовало по команде вскрыть в воздухе, — ох, лучше не вспоминать, как они сидели с этим добром трое суток. Но теперь-то — номер три, а это — фигня!

Проходя мимо первого поста, он остановился и спросил у часового:

— Ефрейтор, какой сегодня день?

— Суббота, товарищ майор.

— Суббота? — притворно удивился Кричевский и злорадно ухмыльнулся: — Ну, раз суббота — соси у бегемота. Доложи своему командиру, что я объявил тебе трое суток за разговоры на посту. Кто у тебя командир?

Но часовой закатил в потолок глаза и ничего не ответил.

— То-то! — погрозил ему пальцем Кричевский и пошел дальше, оставив раздолбая в недоумении: какой, осел, попался? Ведь этот, как говорит Доктор, весельчак уже, наверное, весь дивизион переловил на свою дурацкую удочку.

На следующий день начались учения. Доктор сказал:

— Было бы удивительно, если бы они не начались, — Чернов знает, когда пропадает.

— Что вы имеете в виду? не понял Ткач. — Давайте ближе к делу. Сразу хочу предупредить: если вчера нам было важно, где он, то сегодня это нас уже не интересует, потому что завтра нас спросят «почему», и это «почему» нам нужно узнать сегодня.

— Одну минуту. Позвольте все по порядку. Вполне естественно, что нам с вами было непонятно, почему Чернов исчез вообще, почему он исчез именно сейчас, а, скажем, не в марте месяце, когда мы сидели трое суток в чистом поле? Помните, мы еще гада ли: для чего эти таинственные маневры? Вы еще заметили, что на военной службе нет никаких тайн, а есть только придурь командования. Нам было смешно — тогда ничего всерьез не принималось. Как Кричевский говорит: какая война? Если мне не изменяет память, какая-то война уже была, и мы, говорят, в ней победили. Ведь только потом, когда вернулись в расположение, нам кое-что рассказали, и мы еще неделю спали в сапогах и занимались какой-то «американской» подготовкой, которую до этого видели только в кино. Нам только тогда стало ясно, как все повернулось и что не сегодня завтра нам предъявят счет за дармовые харчи и сапоги, что мирное время не исключает боевые действия, о чем мы совершенно не подозревали. Но мы к этому быстро привыкли и стали даже забывать, едва кончилась катавасия, а он не смог и, когда почуял новую заваруху, — сбежал (очевидно, те, у кого мышь в голове, обладают даром предвидения).

— Вы хотите сказать, что он чего-то боится?

— Да. Он опасается, что ему придется рассчитываться раньше других. Вы же слышали, какие ходят разговоры.

— Но ведь это же — бред!

— Это для вас — бред, а у него — мышь в голове, — спокойно

ответил Доктор.

— Вам не поверят, Доктор, это не пройдет: нам нужно наверняка.

— Поверят. Со времен римских легионов, которые поддержи вали честь оружия при самых ничтожных императорах, есть один закон: победителей не судят.

— Ха! — рассмеялся Ткач. — Хотел бы я видеть трибунал, который судит побежденных, — они же мертвые!

Солнце закатилось за сопку. Взводные начали пристрелку вооружения с ночными прицелами. Ткач с Доктором поднялись на вышку.

— Командир, — обратился Кричевский, не отрываясь от прибора, — и чего Мацаль не доволен: вон, Метла с первого выстрела разнес стойку. А со второго — вторую снимет. Хотите спорить?

— Кстати, что у вас Метла делал после отбоя?

— Лечился. Вы же знаете, что у него хронический бронхит. Этого только капитан Мацаль не знает и отправляет его три раза в неделю ночевать на губу. У капитана, видно, нет других методов воспитания подчиненных.

— А что бы вы делали на его месте, если вас, ха-ха-ха, посылают три раза в неделю? — ввернул Кричевский, по-прежнему не отрываясь от окуляров.

— Да, — засмеялся Ткач. — Плохи, Мацаль, ваши дела — придется вас определять в академию, подучиться, — грамотного офицера сержанты не посылают.

Комбат хотел еще что-то сказать, но Кричевский закричал:

— Ага! Я выиграл! Иди полюбуйся!—и потащил к прибору, приговаривая: — Ты только посмотри, как стрелять надо! Раз — и повалилась!

Ткач махнул на них рукой.

— Доктор, — сказал он, — пошли отдыхать: сегодня Метла будет стрелять ночное упражнение, вам будет интересно посмотреть.

Но Доктор остался, он стал смотреть, как Кричевский рисует по трафарету значки и стрелочки. «Чернов сидит где-то здесь, среди цифр и разводов двухверстки: если верить Малькову, они с Курбановым проехали до обеда километров сто по полигону и где только не были, разве что на водопаде, потому что там сейчас нет дороги. Чернова они не нашли. Кстати, где Курбанов, где этот вонючий козел? Может, он тоже здесь? Это же он, он ему сказал про мышеловку, козел!»

— Так-так-так, — бормотал Кричевский. — Подавить, значит, эти огневые точки и выйти на рубеж: высота Блиндажная-Багиш. Так-так-так,..

— Вы что-нибудь понимаете? — спросил он у Доктора, водившего линейкой по карте. — Вам представляется, что так короче?

— Представьте себе!

— Приставьте себе горячую картошку к носу! — передразнил его веселый майор. — Мацаль! — позвал он. — Мацаль, Доктор хо чет отправить твой первый взвод на минное поле. Что ты на это скажешь?

— Ничего не скажу. Посадите Доктора к Метле в самоходку, и пусть они оба угробятся.

— О! Видите, Мацаль и то знает, что туда лучше не соваться: там как-то эти «специалисты» из артполка потеряли штук, наверное, двадцать снарядов — знаете, как у них: метил в ворону, а попал в корову или в .жопу. Вы что, не помните этот скандал? Они же накрыли пост оцепления! Видите, вот будка, вот внизу развилка, им еще повезло, что никого не убило. Они поставили на такое замедленное действие, что половина до сих пор не разорвалась. Там теперь «долина смерти» — минное поле. Говорят, какой-то Литвинов…

— А! Это, наверное, тот Литвинов!

— Ну так! Известное дело — артполк: там каждый второй — Литвинов!

Откуда-то появилось слово «проверяющие», началась суматоха, забухали сапоги, Доктор смотрел на карту и что-то считал в уме.

— Старшина! — орал Мацаль в темноту. — Строи батарею! Где старшина? Сержант Боровиков, стройте батарею! Где Боровиков? Где Гончаров? Задонский! Найти старшину. Как надо отвечать?

— А как? — неохотно отозвался сонный голос.

— Я ему не приказывал, — где-то снаружи загремел Ткач. — Ему тут вообще нечего делать… зачем? Куда? Что значит: никто?.. Наплевать! Мне не нужен такой… я с ним потом разберусь… дайте команду батарее…

Доктор все стоял и глядел в окно. Где-то там, за директрисой, слева от трассы упражнения лежала эта самая «долина смерти». Оттуда тянуло неприятным холодом, в небе угадывалось стремительное движение. «Облака. Дождь будет», — подумал Доктор. Над полигоном взлетали ракеты всех цветов. Ночь наполнялась деятельностью людей и механизмов. Где-то ожили танки, за сопкой выплыли и погасли трассеры, бубухнуло дальнее орудие. Доктор еще раз посмотрел на карту и пошел искать санитарную машину.

— Макарон! Макарон!—доносилось во мраке.

— Чего? — хрипло ответил откуда-то старшина.—Чего орешь?

— Тебя Мацаль ищет… батарею строить…

— Скажи: иду.

«Скоро уже ничего не разберешь в этом грохоте», — подумал Доктор. Он нашел машину, взял сумку с крестом и повернул обратно, туда, где чернели у вышки силуэты с длинными стволами, где взвод Метлы загружал в самоходки черные и серые снаряды с огромными латунными гильзами. Доктор вскочил на броню и заглянул в командирский люк.

— Хочешь, поспорим, — сказал он. – Дай карту

Как стреляет Метла, приезжали смотреть со всей дивизии. Его мать не знала, какой он обладает квалификацией, а то бы она обрадовалась, но он ей ничего не писал. Раньше ей рассказывали соседки на кухне, или, когда шла через двор, мужики почтительно здоровались — мол, здрасьте, Нина Николаевна, ох, у тебя парень! вчера такую штуку из девятки вынул! Таким образом она узнавала, в какой он играет команде (за кого стоит), какой счет и прочее. Помнится, она обрадовалась, что какой-то «Большевик» предложил команде судостроительного завода за ее сына сорок пар бутсов, хотя не знала: мало это или много. А вот то, что от Смагина его забрал себе какой-то Марютин, не произвело на нее никакого впечатления, она только поняла, что он теперь будет играть «на Кирова» в Приморском парке. Она вспомнила: «А, знаю, знаю — туда ходит 33-й трамвай», — и обрадовалась. Она сама не считала себя темной: она всю жизнь строила подводные лодки и была незаменима на своем участке горизонтальных рулей; когда на заводе давали билеты, она охотно ходила в Музкомедию (даже в блокаду), а потом напевала, когда стирала или гладила: «Никто не знает, как мой путь одинок». Он ей никогда ничего не объяснял. Но чего ей было не радоваться — у других, вон, до ночи орут в подворотне: «Приходи ко мне за баню», — только и слышно во дворе — того посадили, того зарезали, а ее — то на игре, то на тренировке, то на сборах. Чего тут плохого: там его и кормят, и одевают, и деньги он приносит, как положено, хотя на завод третий год не показывается.

— Во — лафа! — удивлялись в батарее.—И чего ты, дурак, в армию пошел?

Но Метла и не думал объяснять. Кому объяснять — солдатам? Федотову, который специально прикатил за ним из ЦСКА и схватился за голову: «Ты идиот?!»

Мне нравится стрелять из пушки — так, что ли? Как я могу это… я торчу, тут я… меня тащит… Это тебе не варежку разевать, это тебе не Эрмитаж, дорогая моя паадру-уга! Идите и объясните это ей, той, которая не пропускала ни одной игры, с которой каждый день еще со школы шла война не на жизнь, а на смерть, правда, она всегда одерживала победы. «Если я проиграю, то ты потеряешь ко мне всякий интерес», — говорила она и утешала королевским вареньем из зеленого крыжовника с вишневым листом — тонкие стеклянные вазочки на длинной ножке. Она водила глядеть на статуи и картины. «Обрати внимание: и ведь мы любим друг друга безумно», — говорила она, указывая на сахарный поцелуй Родена. Что ей вообще можно объяснить после этого?

«Почему я должен что-то объяснять?» — рассердился Метла. На исходной он сел на прицел. Подключился к связи, заткнул ларинги, подогнал сиденье, налобник, включил прицел, посмотрел подсветку шкалы, прибавил-убавил, покрутил маховики, проверил электроспуски, пощелкал — остался доволен.

— Хватит пиздеть, — повернулся он к недовольному наводчику. — Что ты, Чика, как баба? Настреляешься, — тебе еще, как медному котелку, служить.

Тот что-то бурчал. За спиной тускло отсвечивали десять штатных артвыстрелов. Из приемника пулемета свисала колючая лента, снаряженная боевыми патронами убийственной силы. Трассер, бронебойная, тяжелая, пэ-зэ и так далее, всего — полторы сотни.

— Заводи.

Метла послушал, как завелись вслед за ним вторая и третья машины. Запросил готовность. Выслушал. Доложил на вышку. Из-за сопки выплыли два огня зеленой ракеты. Включил секундомер.

— Волна, первый, второй, третий — вперед!

— Обшиватель, я — Клиент, — появился в шлемофоне голос Кричевского, — в направлении: высота 412 — высота 327 — контратака танков противника. Как поняли?

— Понял.

Метла высунулся из люка, чтобы сориентироваться. Они должны выскочить на Старую директрису прямо под вышкой. Красный огонь — вот она!

— Волна, танки слева. К бою!

Взвод развернулся в боевую линию и полез влево на склон. Метла плюхнулся на место, стянул зубами перчатки.

— Практическим, — приказал он по внутренней связи. Почувствовал, как въехал в казенник полуторапудовый снаряд, услышал, как щелкнул клин. — Волна, по танкам, с короткой, прицел четырнадцать.

Тогда Метла еще ничего не понимал. А теперь-то знает. На него обижаются, но что он может поделать, если все эти бабские штучки, которые они называют «любовь» или как еще, — говно, просто говно по сравнению с той минутой, когда он почувствовал в казеннике снаряд. «Будет очень некстати, если у меня откажет вооружение», — подумал Метла.

Он стал осторожно опускать ствол.

На следующий день Доктор встретил Метлу на спортгородке. Солнце светило на всю катушку, после дождя отовсюду прямо на глазах вылезала зелень. Метла еще качался спросонья: батарею подняли только перед обедом, чтобы готовились в наряд.

— Пойдем, я тебе кое-что покажу.

В санчасти Доктор приложил палец к губам и осторожно отодвинул на двери занавеску. Метла увидел в солнечном квадрате на полу страшно грязные сапоги, кого-то спящего на койке и на стуле шинель. Метла вздрогнул. Он сразу узнал спящего, не надо было видеть лица, но не это — потрясла шинель: к ней на место погон были приделаны мышеловки.

Доктор ждал, что Метла скажет: «Ох, ни х… себе!» — или что-то в этом роде, но тот спокойно глядел на грязные сапоги и колупал ногтем краску на двери. Доктор не выдержал и задернул занавеску: «Ну?»

— Значит, там был не он, — сказал Метла и сощурился поверх его головы. — Значит, там был кто-то другой.

Теперь уже настал черед Доктора, и он подумал: «Ох, ни х… себе!» — он понял, что этому парню попросту насрать, в кого… , в смысле, кто там был: капитан или майор. Это не имеет для него никакого значения, потому что твердо знает он только одно: он не может промахнуться, а больше ничего уже не имеет значения. Доктор по обыкновению пожал плечами, но было видно у него во взгляде нечто такое, отчего сержант усмехнулся и почесал лоб.

— А вы думали… — начал он, но остановился, и Доктор видел, какая пустота его окружает, и в этой пустоте нет ничего, что бы он мог взять и протянуть на ладони, и это было бы тем словом; Метла мог не продолжать — бросить бесполезные попытки во что-то связать обрывки междометий. Доктор понял, и сержанту это было ясно, но он начал снова.—Нет. Представьте себе…

Он снова замолчал. Это — не то. Это — все равно как объяснить, что он делает, когда резаная плюха летит, скажем, в правую десятину; чего происходит от того момента, когда он засек, куда пошел мяч, до того, когда уже свистят «на угловой». Глухой номер, чего он представит?

— Во! Представьте, что вас оставили там, а какая-то сука сфиздила у вас флягу… — выговорил Метла. Он еще помолчал и добавил: — А вы думали, что я по злобе, что сподлился?

Метла повернулся и вышел. С улицы проник свет, осветил стенку, дверь с занавеской, пол, на котором остались кусочки краски.

– Ладно, – сказал Доктор, – с меня бутылка.