Причуды любви

ГЛАВА III

Пока финансист предавался приятным размышлениям, сидя в кресле у горящего камина, его племянница в темном плаще и густой вуали быстро шла по парку. Она незаметно выскользнула из дому сразу же после разговора с дядей. Солнце уже село, в парке было холодно и сыро, и в воздухе стоял характерный осенний запах — запах опавшей листвы. Дрожа от озноба и напряженно вглядываясь в сгустившийся под деревьями мрак, Зара дошла почти до статуи Ахилла. Она беспокоилась: свидание было назначено на шесть часов, а так как теперь было уже двадцать минут седьмого, и холодная сырость могла очень повредить Мирко, они, возможно, уже ушли. Но нет, подойдя ближе, она заметила у самой статуи две жалкие фигуры — мужчины и мальчика.

Увидев ее, оба радостно бросились к ней навстречу, и даже в полумраке можно было заметить, что мальчик калека и очень мал ростом для своего возраста (ему было лет девять-десять), а мужчина, несмотря на поношенное пальто и старую, измятую шляпу, необыкновенно красив.

— Как я рад, что ты наконец пришла, Шеризетта [2]! — воскликнул мальчик. — Мы с папой никак не могли дождаться вечера. Нам казалось, что шесть часов никогда не наступят. А теперь я тебя съем всю без остатка! — и тонкие ручки, чересчур длинные для его изможденного тельца, любовно обвились вокруг шеи Зары.

Зара подняла мальчика и понесла его к скамейке, где они все вместе и уселись.

— Я ведь ничего не знаю, Мимо, — сказала она, обращаясь к отцу мальчика, — кроме того, что вы вчера приехали. Мне кажется, что с вашей стороны было очень неумно идти на такой риск. В Париже мадам Дюбуа, по крайней мере, не прогнала бы вас с квартиры и подождала уплаты, а здесь, среди чужих…

— Не браните нас, милый ментор, — с очаровательной улыбкой ответил Мимо, граф Сикипри, — когда вы в четверг уехали, мы с Мирко почувствовали, что солнце ушло с нашего горизонта. Следующие два-три дня беспрерывно шел дождь, а канарейка мадам Дюбуа отчаянно трещала и страшно действовала нам на нервы. Кроме того, Гризольди все свои кушанья неизменно готовил с чесноком, хотя мы думали, что излечили его от этой привычки, помните? И чесночный запах разносился из кухни по всему дому. Клянусь Бахусом, он убивал во мне всякое настроение! Я не мог писать, милая Шеризетта, а Мирко не мог играть, и мы сказали себе: «В мрачной Англии сияют хоть волосы Шеризетты, поэтому мы уедем туда от чеснока и канарейки, а лондонские туманы обогатят нас новыми идеями, и мы создадим дивные вещи». Не так ли, мой Мирко?

— Конечно, папа, — ответил мальчик, но затем его голос вдруг жалобно дрогнул. — Ты не сердишься на нас, дорогая Шеризетта? Скажи, что не сердишься!

— Детка моя! Как ты мог подумать? Я не могу сердиться на моего Мирко, что бы он ни сделал! — и из темных глаз графини исчез взгляд черной пантеры — в них появился божественно нежный взгляд Сикстинской мадонны. Она прижала к себе хрупкое тельце мальчика, закутав его в свой плащ. — Боюсь только, что в Лондоне вам будет нехорошо, а если мой дядя узнает, что вы здесь, то уж нечего надеяться на какую-нибудь помощь от него: он ведь вполне определенно сказал, что если я приеду к нему погостить на несколько недель совершенно одна, то это будет к моей же пользе, а вы знаете, что моя польза — это ваша польза, иначе разве я стала бы есть его ненавистный хлеб?

— Вы очень добры к нам, Шеризетта, — ответил Мимо. — Сестра у тебя настоящий ангел, Марио, но скоро мы все будем богаты и знамениты. Я в эту ночь видел замечательный сон и уже начал новую картину, в серых туманных тонах, — хочу изобразить странные здешние туманы.

Граф Мимо Сикипри был убежденным оптимистом.

— А пока вы обитаете в одной комнате на Невильской улице… Это ведь, кажется, очень скверный квартал? — спросила Зара.

— Не хуже того, где обретается мадам Дюбуа, — поспешил уверить ее Мимо, — а Лондон рождает во мне новые идеи.

Мирка вдруг закашлялся резким, сухим кашлем, и графиня Шульская крепче прижала его к себе.

— Вам этот адрес дал Гризольди? Он, кажется, очень милый старичок, несмотря на свой чеснок, — заметила она.

— Да, он сказал нам, что мы тут можем дешево устроиться, и мы тотчас же явились сюда и написали вам.

— Я очень удивилась, когда получила ваше письмо. Есть у вас хоть сколько-нибудь денег, Мимо?

— Конечно! — воскликнул граф Сикипри и, вынув из кармана восемь золотых французских монет, с гордым видом протянул их ей. — У нас было 200 франков, когда мы приехали, но 40 франков мы уже истратили на наши скромные нужды и на покупку красок, а 160 еще осталось. Это ведь целое состояние, и нам его хватит, пока не продам своего «Апаша» — я понесу его в лавку завтра.

У Зары упало сердце. Она по опыту знала, на сколько времени могли хватить восемь двадцатифранковых монет! Несмотря на то, что Мирко следил за своим отцом, он все-таки не мог устеречь, чтобы тот не отдал одну из монет нищему, если лицо этого нищего или его рассказ тронул его, или не купил бы какого-нибудь подарка для Мирко или графини, только для того, чтобы затем заложить его, когда придет нужда. В отношении денег граф Сикипри был безнадежен.

Скромную пенсию, получаемую после смерти мужа, графиня Шульская всегда забирала вперед и расходовала на нужды этой небольшой семьи, ибо обещала своей покойной матери никогда не покидать маленького брата.

Она обожала свою мать, и когда та убежала от мужа с графом Мимо Сикипри, Зара, которой было тогда тринадцать лет, последовала за ней. Они обе были изгнаны из лона семьи, а Морис Грей, отец Зары, проклявший их и лишивший наследства, заперся в своем замке, стал прилежно пить, спился в один год и умер. Брат прекрасной Эллины Грей Френсис Маркрут тоже не простил ей бегства; он прекратил с ней всякие отношения и не желал ее знать, даже после того, как у нее родился Марио и она обвенчалась с графом Сикипри.

По отцу брат и сестра были очень высокого происхождения, и, вероятно, поэтому финансист не мог снести позора Эллины. Он очень любил ее, только это чувство и смягчало его сухую душу, и позор сестры окончательно убил все нежные чувства, на которые он был способен.

Однако вернемся к настоящему.

Графиня Шульская некоторое время молчала, а Мимо и Мирко тревожно взирали на нее — теперь вуаль была откинута с ее лица.

— Но предположите, Мимо, что вы не продадите вашего «Апаша». Своих денег вы ведь не получите до Рождества, мои уже все истрачены до января. Между тем зима холодна, а холод вреден для Мирко. Что же будет?

Граф Сикипри тревожно задвигался, и на его прекрасном лице, которое, как зеркало, отражало все чувства, появилось трагическое выражение. Это лицо всегда так красноречиво выражало любовь, преданность и нежность, что ни одно женское сердце не могло устоять против его очарования. Даже Зара Шульская, отлично знавшая, как мало значат все слова и добрые намерения Мимо, не могла долго противиться его очарованию, и раздражение, вызываемое его бесхарактерностью, быстро потухало в ней. Поэтому и сейчас она повторила уже мягче:

— Что же тогда будет?

Мимо вскочил и, воздев руки к небу свойственным ему драматическим жестом, произнес:

— Но этого не может быть! Я должен продать «Апаша». Если же я его не продам, то, как я уже говорил вам, эти странные серые туманы вызывают во мне удивительные идеи — темные, мистические… Я вижу две фигуры, встречающиеся во мгле… Поразительная комбинация, и картина, написанная на эту тему, во всяком случае, должна иметь успех!

Мирко крепче обвил своей худенькой ручкой шею сестры и, поцеловав ее в щеку, стал осыпать ласковыми эпитетами. В глазах Зары появились две крупные слезы и сразу смягчили их выражение, сделав его кротким, как у голубицы.

Она вынула свой кошелек и, взяв из него два соверена и несколько шиллингов, сунула их в ручку Мирко.

— Береги их, милый мальчик, на случай необходимости, — сказала она, — это все, что у меня есть, но я найду… я должна скоро найти средства для вас… А теперь мне нужно идти, так как, если дядя заподозрит, что я вижусь с вами, я буду лишена возможности помогать вам.

Вместе они прошли до Гросвенорских ворот и там с большой неохотой расстались. Они провожали Зару взглядом, пока она переходила улицу среди мчавшихся автомобилей; когда же в доме на противоположной стороне улицы открылась дверь и в появившейся полосе света мелькнул и исчез силуэт молодой женщины, отец и сын со вздохом пошли дальше в надежде найти омнибус, который подвез бы их поближе к их убогому жилищу на Невильской улице.

Графиня Шульская принадлежала к тем людям, с которыми слуги не позволяют себе быть дерзкими, ибо, несмотря на бедную одежду, в ее манерах было нечто такое, что исключало всякую мысль о фамильярности. Торнеру или Джемсу, лакеям Маркрута, даже в голову не приходило, что такое платье, как то, в которое была одета графиня, ни одна горничная не рискнет надеть, идя в гости. Единственное, что сказал величественный Торнер, раскладывая в передней на столе письма, было:

— Очень высокомерная леди, Джемс; в ней есть что-то общее с хозяином, не правда ли?

Поднявшись на лифте, Зара медленно направилась в свою роскошную спальню. Сердце ее было полно тоски и возмущения против судьбы, и, войдя в комнату, она села перед камином и, подперев подбородок руками, стала пристально смотреть на раскаленные угли.

Что она видела в пламени? Какие картины ее мрачного прошлого рисовались ей там? Мысли Зары вернулись к самому началу жизни, к детству. Суровый, странный человек, ее отец, и мрачный замок. Строгие гувернантки-немки и обожаемая красавица-мать, появляющаяся в классной комнате, как светлая фея, всегда веселая, милая и любящая. Затем путешествие в далекую страну, где в королевском дворце умирающий старик поцеловал ее и сказал, что она со своими рыжими волосами будет такой же красавицей, как ее бабка. Во дворце они встретили Мимо, такого красивого тогда в своем блестящем адъютантском мундире. Потом он часто приезжал в мрачный замок неподалеку от Праги, где они жили тогда, и вместе с ее матерью заходил в классную комнату. Ах, это были счастливые дни! Как они тогда все заливались смехом, играя в прятки в длинных коридорах!

Но наступило ненавистное время, когда светлая фея исчезла, отец целые дни бранился и сыпал проклятиями, лицо же дяди Френсиса стало мрачным, суровым и точно окаменело. А затем настал день, когда получилась весточка от матери, в которой та просила повидаться с ней в саду, и Зара помнит, как она цеплялась за шею матери и плакала навзрыд, и умоляла взять ее с собой, и они — Мимо и ее мать, как всегда добрые, любящие и бесхарактерные, согласились. Потом было бегство, счастливые недели в роскошных отелях… но вскоре лицо матери побледнело и с него не сходило грустное выражение, от дяди Френсиса получались обратно все ее письма. И этот вечный страх, когда Мимо отлучался хоть на короткое время, что дядя Френсис убьет его. Бедная, милая мама!

А затем родился Мирко, и как они все радовались по этому поводу! Но постепенно стали появляться признаки бедности. Все драгоценности были проданы, точно так же как мундир и сабля Мимо, и не осталось ничего, кроме его скромного дохода, которого уже нельзя было у него отнять. И как он работал там, в Париже, чтобы стать настоящим художником! Бедный Мимо! Он старался изо всех сил, но ему не везло. Мирко был болезненным ребенком, и прекрасное лицо матери теперь всегда оставалось печальным. А затем она опасно заболела. О, как они тогда ухаживали за ней и молились о ней, а Мимо плакал как ребенок. Доктор сказал, что их ангел может поправиться только на юге, поэтому единственным выходом было выдать Зару замуж за Владислава Шульского — у него была вилла в Ницце и он предлагал ее им, он тогда с ума сходил по Заре, хотя она еще ходила в коротеньких платьях и со спущенными косами.

Когда Зара дошла в своих воспоминаниях до этого места, ее глаза приняли такое выражение, что даже черная пантера в зоологическом саду, когда ее дразнили палкой, не могла смотреть более свирепо.

Ненавистные воспоминания! Она тогда узнала, что значит брак и… мужчина. Но это спасло жизнь ее милой матери в ту зиму. И хотя было нелегко что-либо получить от Владислава, однако в течение последующих лет Зара довольно часто имела возможность помогать матери, пока наконец и деньги графа Шульского не исчезли, растраченные на игру и женщин.

А потом обожаемая мать умерла, умерла в холоде и бедности, в убогой студии в Париже, несмотря на то, что ее дочь и Мимо посылали отчаянные письма дяде Френсису, моля о помощи. Теперь она знает, что он в то время был в Южной Африке и получил эти письма, когда было уже слишком поздно. Но тогда им казалось, что Бог совсем забыл о них. И тут Зара вспомнила клятву, которую дала матери. Нет, она никогда не покинет Мирко, ее мать могла умереть спокойно. Заре вспомнились последние слова матери, которые сейчас точно вспыхнули в пылающих углях: «Я все же была счастлива с Мимо и с тобой, моя Шеризетта. Стоило пожертвовать»… и она испустила последний вздох.

Выступившие слезы застлали глаза Зары и затмили блеск раскаленных углей. Она пришла к решению. Другого выхода не было — она должна согласиться на предложение дяди.

Зара порывисто вскочила, швырнула шляпу на кровать — плащ сам упал с нее — и без дальнейших колебаний отправилась вниз, к дяде.

Френсис еще сидел, работая, в своем кабинете. Он только что вынул часы, чтобы посмотреть, сколько времени осталось до прихода гостей. Было без двадцати восемь, гости должны прийти к обеду в восемь часов, а он еще не начинал одеваться. Придет ли к тому времени его племянница к определенному решению?

Он не сомневался в том, что она примет нужное ему решение. По его мнению, это только вопрос времени, но было бы лучше во всех отношениях, если бы она решила сейчас же.

Когда Зара вошла в комнату, Маркрут со спокойной улыбкой поднялся к ней навстречу. Итак, она пришла! Значит, он недаром полагался на свое знание характера людей и, в частности, характера этой женщины.

Она была так бледна, что это сказывалось даже на ее белой, как лепесток гардении, коже; большие глаза мрачно сверкали из-под сдвинутых черных бровей.

— Если ваши условия таковы, что Марио будет счастлив, то я согласна, — сказала она.