Причуды любви

Вуди Аллен: не без ошибок Любовь — это прекрасно, но не забывайте и о холестерине…

Он точно такой, как в кино: рост метр шестьдесят, на носу круглые очки в черепаховой оправе, рыжеватые, редеющие волосы, маленькие руки, свитер в клетку гармонирует с носками, весь облик свидетельствует о неуравновешенной психике от природы застенчивого и пугливого человека, вынужденного часто обращаться к психоаналитику.

Красавцем его не назовешь, но ведь и Дастин Хофман красотой не блещет.

Аллен Стюарт Кёнигсберг родился в Нью-Йорке в 1935 году. Он вырос в еврейской семье, чтившей заветы Моисея и пророков, но, несмотря на строгое религиозное воспитание, священную Тору так ни разу и не открыл. Почему? У них в доме книг вообще не было.

Он, посмеиваясь, рассказывает историю своей семьи.

— Вам нравятся мои золотые часы? Я ими очень дорожу: они придают мне вид респектабельного англичанина. Мне их продал мой дед на смертном одре. Так, ничем не примечательная личность. Во время его похорон водитель катафалка забылся и погнал на третьей скорости, чтоб не отстать от других машин…

Мама чем-то напоминала Граучо Маркса. Не думайте, я не шучу. Жалованья отца нам не хватало. Она подрабатывала в цветочной лавке. Очень милая женщина, такая всегда серьезная. А отец вылитый Фернандель.

Мои родители принадлежали к отжившему миру, они ведь из Бруклина. Там все были такие: практичные, строгие, ярые противники разводов. Все их духовные ценности — это Бог и ковровая дорожка.

Полагаю, у родителей Аллена были и другие ценности, но профессиональный комик не может себе позволить сантиментов.

— Помню, мать мне в детстве говорила: «Если к тебе подойдет незнакомый человек, угостит конфетами и предложит покатать на машине — не отказывайся».

Отца уволили с работы: заменили машиной, выполнявшей ту же самую работу, но гораздо лучше. И что самое грустное: мать сразу кинулась покупать такую машину для дома.

Аллен провел детство в бедняцком квартале; отец с матерью ни разу не сводили его в театр, на концерт или в музей. У них были дела поважнее. Он бывал счастлив, когда болел, мог оставаться в постели и слушать по радио про похождения Супермена.

Правда, в синагогу он ходил, и время от времени ему удавалось стянуть доллар-другой из пожертвований на создание еврейского государства в Палестине. На эти деньги он покупал комиксы и ходил в кино.

В шестнадцать лет довольно нерадивый студент Аллен Стюарт Кенигсберг решил сменить имя на Вуди Аллена. Высоких идеалов у него не было. Он любил баскетбол, легкую атлетику, упивался приключениями Мандрейка, Флэша Гордона и одного знаменитого бейсболиста, в чью честь он назовет своего сына Сэтчелом.

Неожиданно он открыл в себе призвание юмориста, по его словам, «некий дар, не поддающийся определению». Послал в газеты несколько острот, их напечатали, и Аллен получил свой первый гонорар. Так начинается его карьера гэгмена (человека, придумывающего остроты), телесценариста, конферансье в ночных клубах; так он прокладывает себе дорогу на экран, к премии «Оскар», к обложке журнала «Ньюсуик», в котором его именуют просто — «гений».

— Меня нередко спрашивают, хочу ли я обессмертить себя своими творениями. Конечно, хочу, и достичь этого очень легко: я просто не собираюсь умирать.

А еще он хотел бы стать мастером международного класса по гольфу, теннисистом, как Джон Макенрой, и концертирующим пианистом, как Джон Льюис. Но ему не повезло: он стал киношником.

Начало было, как всегда, нелегким: он выступал в третьесортных кабаре с труппой комедиантов. При этом публика состояла почти сплошь из пожилых евреев, поэтому надо было по ходу дела переводить свои остроты на идиш.

— Трудная, доложу вам, задача смешить добропорядочных обывателей, — говорит Вуди Аллен.

Потом «Нью-Йоркер» опубликовал его рассказы, вышло собрание его анекдотов, пластинки, интермедии для бродвейских театров, иллюстрированная история его жизни — словом, деньги потекли рекой.

— Я люблю играть, но не настолько, чтобы ограничиться актерской профессией. Люблю писать, но не так, чтоб больше ничего не делать. Люблю аплодисменты, но живу не только ради них. Люблю деньги, но они у меня есть.

Он знаменит, богат и не скрывает этого. Роскошный аттик на Парк-авеню, севрский фарфор, подлинники Пикассо, «роллс-ройс» у подъезда…

— Я выбрал цвет слоновой кости, — говорит он. — У людей я почему-то неизменно ассоциируюсь с Гринвич-Виллидж и с бродягами в драных свитерах. Так вот, это совершенно не мой тип. Я никогда таким не был. Никогда. Я всю жизнь прожил на Манхэттене, питался только в первоклассных ресторанах и покупал только лучшие автомобили. Однако же шофер всегда высаживает меня, не доезжая до того места, куда я направляюсь: на владельца такой роскошной машины начинают глазеть, а меня это раздражает.

У него есть любимые заведения: «Russia Tea Room»[12], вся в коврах и самоварах, по большей части декоративных, и «Элен» — элегантный ресторан, хозяйка которого, милая и услужливая еврейка, умеет оградить его от любопытных взоров. Тем не менее публике известны его вкусы: рогалики, спагетти и минеральная вода «Перье». Он терпеть не может деревню: «тьма комаров, муравьев и ни одного китайского ресторана».

Замкнутый, необщительный, он, как все великие комедианты, от Мольера до Чаплина, маскирует свою меланхолию смущенными улыбками. С юношеского пристрастия к комиксам он теперь переключился на Пруста, Малера, Ингмара Бергмана; впрочем, ему и с самим собой не скучно.

Каждый понедельник он выступает со своим оркестриком (в него, кстати, входят полицейский и рекламный агент) в маленьком кабачке «У Майкла» на 55-й Восточной улице. Его не раз спрашивали, почему он сменил саксофон на кларино. «С ним легче унести ноги в случае погрома», — отвечает Вуди Аллен.

Его шутки всегда помогали ему отгородиться от жестокой реальности нашего времени; так, один из его персонажей говорит: «Фортуна, мой друг фортуна! Ведь, родись я в Берлине или в Варшаве, быть бы мне сегодня абажуром. — А потом невозмутимо добавляет: — Я понятия не имел, что Гитлер нацист. Всегда считал, что он работает в телефонной компании».

Политика его мало интересует.

— Я, наверное, единственный еврей в мире, который не мечтает жить в Иерусалиме. — И действительно, он прекрасно устроился на Манхэттене.

В одной из своих книг он пишет: «К сожалению, наши политики либо некомпетентны, либо продажны, а нередко сочетают в себе оба эти качества. Правительство глухо к нуждам обыкновенного человека. А тем, кто стоит еще ниже по социальной лестнице, не пробиться даже к заместителю секретаря. Не спорю, демократия — самая справедливая форма правления. По крайней мере она гарантирует людям гражданские свободы. У нас гражданина нельзя без оснований упрятать в тюрьму, подвергнуть пыткам, заставить посмотреть тот или иной спектакль на Бродвее. Не то что в Советском Союзе. При тоталитарном режиме человека, если он свистнет на улице, могут приговорить к тридцати годам лагерей. А не перестань он свистеть, отсидев пятнадцать лет, так, пожалуй, и расстреляют. Терроризм по природе своей — обратная сторона фашизма. Нынче люди боятся разрезать бифштекс у себя на тарелке: не дай Бог, взорвется, — такого в истории еще не было. Насилие порождает насилие, и можно предположить, что к девяностому году похищение людей станет основной формой социальной интеграции».

В письме в «Нью-Йорк таймс» он выразил протест против насилия, чинимого израильскими властями на оккупированных территориях. Письмо выдержано в его излюбленном парадоксальном стиле: «Голодная забастовка. Угнетенные решили голодать до тех пор, пока их требования не будут удовлетворены, сколько бы ни подсовывали им под нос коварные политиканы бисквиты и пармезан. Если правящей партии все же удастся накормить бастующих, то, скорее всего, она подавит волнения. А уж если она заставит забастовщиков заплатить по счету, то можно смело трубить победу».

К религии он тоже относится с известной отстраненностью. К примеру, библейские притчи вызывают у него недоверие: «Разумеется, волк будет жить вместе с ягненком, только ягненок недолго проживет».

Или еще: «Бога нет, Маркс умер, да и я неважно себя чувствую. Ну ладно, Бога нет, незачем и искать его, но попробуй сыщи водопроводчика в воскресенье!..» На все возражения он требует вещественных доказательств: «Вот если бы Всевышний мог подать мне какой-нибудь знак. К примеру, открыть на мое имя счет в одном из швейцарских банков».

Он любит сочинять истории о служителях культа. Вот два образчика:

Раввин Цви Хаим Исроэл, большой знаток и комментатор Торы, был единодушно признан своими учениками, составляющими шестнадцатую часть одного процента еврейского населения, мудрейшим человеком на земле. Однажды он направлялся в синагогу, дабы увековечить день, в который Бог не сдержал ни одного из данных обещаний. По пути его остановила женщина и спросила: «Ребе, почему запрещено есть мясо свиньи?» «Как?! — изумился раввин. — Неужто запрещено? Ай-яй-яй!»

Один еврей, долго и безуспешно пытавшийся выдать замуж некрасивую дочь, обратился за советом к краковскому раввину Шимелю: «У меня большое горе, ребе, Господь дал мне некрасивую дочь». «Что значит — некрасивую?» — поинтересовался раввин. «Ну, положи ее на блюдо рядом с селедкой, и никто бы не сумел их различить». «А что за селедка?» — спрашивает раввин. «Обыкновенная, — говорит еврей, — соленая». Раввин долго думал и наконец изрек: «Жаль, вот если бы малосольная, тогда другое дело».

И в жизни, и в творчестве Вуди всегда одержим противоречиями, сомнениями. Скажем, какой хотел бы он видеть женщину? Так, в фильме «Воспоминания о «Звездной пыли»» любовница героя бесподобна, когда лежит в постели, но невыносима, когда встает. И у него рождается мысль приставить ей голову другой своей лучшей подруги, прелестной во всех отношениях, кроме интимных.

— Так как же насчет идеала? — спрашиваю я.

— По-моему, женщина должна быть идеальной любовницей и в то же время идеальной хозяйкой, хрупкой, как ребенок, но с ярко выраженным материнским инстинктом, у нее должно быть горячее тело и нежная душа.

Он был дважды женат — и оба раза неудачно. Первую ошибку он совершил в девятнадцать лет. Его жене, Хэрриет Розен (теперь она преподает литературу), было шестнадцать. Они прожили десять лет и развелись.

— Мы долго обсуждали, то ли нам развестись, то ли поехать на две недельки отдохнуть. Наконец решили в пользу развода: он все-таки долговечнее, чем отпуск. Вообще, вся наша жизнь проходила в бесконечных философских дискуссиях: я уже не мог этого выносить. Представляете, она всякий раз доказывала мне, что я как личность не существую!

В 1965 году Вуди познакомился с актрисой Луизой Лэссер, такой же неврастеничкой, как он, и вновь попался в сети.

— Я бы не смог полюбить женщину не моего круга. С женой — зубным врачом или археологом о чем бы мы стали говорить? С Луизой мы тоже не собирались создавать семью, но потом подумали: а вдруг не поженимся — и будем жалеть. Ну и решили попробовать.

Женщины — моя слабость. Я почему-то не теряю надежды, что одна из них испечет мне на день рождения огромный торт. И вот из этого кремового замка выскакивает голая великанша — бац мне по башке и прыг обратно.

Что касается женщин, я, можно сказать, спортсмен-любитель, поскольку тренировался в основном в одиночку, — добавляет он.

Говорят, встреча с Дианой Китон стала для него событием. Они уже не живут вместе, но видятся часто, и Вуди, прежде чем приступить к съемкам нового фильма, обязательно дает ей почитать сценарий. Но говорить об этом своем романе он не желает.

— Я всегда до безумия влюблялся в своих партнерш по картинам и готов был служить им шофером или официантом. Не исключено, что меня ждет участь Эриха фон Штрогейма в фильме «Сансет-бульвар»: фактотум любимой кинозвезды.

А потом в его жизнь вошла Миа Фэрроу — «хрупкая, миниатюрная женщина с железным характером».

Это нежное создание покорило Вуди.

— Она меня в буквальном смысле приручила. С ней я стал лучше разбираться в своей собственной жизни. Но живем мы пока что порознь. У меня есть вполне осознанное стремление иметь свою берлогу. Миа из тех женщин, что водят трактор, умеют починить телевизор и вообще не боятся никакой работы. Я же люблю листать модные журналы и приговаривать: «А вот это — посмотри какая прелесть!» Видимо, во мне очень сильно женское начало.

Любимая женщина для тебя прекрасней всех женщин на свете, хотя постороннему она может показаться безликой, как мусорное ведро, — поясняет Вуди. — Красоту все видят по-разному. Если у тебя нелады со зрением, спроси соседа, он тебе укажет, на какую женщину следует обратить внимание.

Жизненную философию Вуди Аллена, пожалуй, можно определить как апологетическую. Почему человек убивает? Потому, что хочет есть и пить. Умирать проще всего лежа. Возраст не имеет значения, особенно если вам не повышают квартплату. Старость не так уж страшна, если вы всю жизнь регулярно чистили зубы. Я испытываю постоянное желание вернуться в чье-либо лоно. Вам блондинку или брюнетку? Неважно, главное, чтоб это было сюрпризом. Секс вдвоем прекрасен, а впятером фантастически прекрасен. Любовь — это божество, надо только не злоупотреблять жирной пищей. Каждый должен нести свою ношу, но лучше не в выходном костюме.

Далее воспроизвожу в точности нашу с Вуди Алленом беседу, которая состоялась в один из пасмурных воскресных дней, в Манхэттенском киноцентре.

Когда мы уже выходили из пустого зрительного зала, я спросил его напоследок:

— Каково ваше заветное желание?

— Умереть во сне.

— Федерико Феллини еще с детства тяготел к зрелищности: устраивал кукольный театр. Ингмар Бергман не мог оторваться от волшебного фонаря. А вы?

— Я тоже прогуливал школу ради кино. Уроки я ненавидел, улицу тоже не слишком любил. А темный кинозал был моим убежищем, и я растворялся в космических эпопеях, в приключениях пиратов, мюзиклах, вестернах. Это был чудесный, необыкновенный мир, и, конечно, он не мог на меня не повлиять.

— А ваши родители кем мечтали вас видеть?

— Они только хотели, чтоб я стал обеспеченным человеком — аптекарем, например.

— Что вам запомнилось из вашего бруклинского детства?

— Ну, прежде всего походы в кино, а еще занятия легкой атлетикой. Кино, радио и спортом исчерпывались все мои интересы и занятия. Ни книги, ни другое культурное времяпрепровождение меня не привлекали.

— Еврейское происхождение как-то сказалось на вашей судьбе?

— С этим у меня особых проблем не было, ведь в Бруклине живут в основном евреи. В детстве я ни разу не сталкивался с антисемитизмом и вообще с религиозными противоречиями. Я вырос «в священной еврейской общине», в моей семье все были верующими, меня приобщали к духовным ценностям и письменности моих предков.

— Почему все великие комики, начиная от братьев Маркс и кончая Джерри Льюисом и Чарли Чаплином, евреи? Может быть, существует специальная школа еврейского юмора?

— Ну, во-первых, не все. Чарли Чаплин и Питер Селлерс были наполовину евреи. А У. К. Филдс и блестящий комический актер Джонатан Уинтерс и вовсе не были евреями. Как, впрочем, и Оливер Харди, Бастер Китон, Боб Хоуп. Пожалуй, юмор у нас своеобразный, но то же самое можно сказать и о других нациях. Вот у негров тоже свой, наследственный юмор. Наше остроумие зиждется на почти неизменных темах. По-моему, это свойственно и итальянцам.

— Когда и как началась ваша артистическая карьера?

— В ранней юности. Мне было всего шестнадцать, а я уже придумывал анекдоты и остроты для радио и телевидения. По-моему, это такая же работа, как и всякая другая. Особенно сегодня велика потребность в людях, которые умеют шутить. После семи лет подобного сочинительства я решил стать актером варьете и написать что-нибудь для театра. Ну а потом вдруг пришел ко мне один тип и заказал сценарий для кинокомедии. Я написал. Это далеко не великое творение, как ни странно, имело успех. С того момента для меня распахнулись двери кинематографа.

— Выходит, в вашей жизни немалую роль сыграла случайность?

— А в чьей жизни она не сыграла своей роли? Полагаю, случай — основа всему… Он намного важнее, чем принято считать. Однако человеку нравится объявлять себя хозяином собственной судьбы: дескать, довольно упорного, самоотверженного труда, чтобы направить жизнь по желанному руслу. Но сакраментальная истина заключается в том, что обстоятельства владеют нами, а не мы — ими. Вот вам один только пример: я родился в Бруклине в 1935 году, а родись я в это время в Польше или в Германии, и все сложилось бы для меня иначе.

— Примерно такую же реплику вы вложили в уста Сэнди Бэтса, героя одного из ваших фильмов.

— Да, я помню. Я вовсе не имел в виду, что удача — главное в жизни, но что она играет немалую роль — это точно.

— Вы — гениальный комик. Скажите, легко ли в наши дни рассмешить людей?

— В общем, нетрудно, особенно когда наступают трудные времена. Один мой друг, узник концлагеря, поставил там смешное представление и имел сногсшибательный успех. Воображаете обстановочку в варшавском гетто? А заключенные валом валят на спектакль!

— Есть у вас примеры для подражания? Учителя?

— Блестящих актеров много. К сожалению, я лично никого из них не знал: ни Чарли Чаплина, ни братьев Маркс, ни Бастера Китона. Каждый раз когда я вижу их на экране — смеюсь до упаду. Конечно, было бы очень здорово на них походить.

— Мистер Аллен, поговорим о вашем успехе. Что он вам дал и когда вы поняли, что его добились?

— Успех дал мне многое: прежде всего необходимую самостоятельность. Быть независимым — бесценная привилегия. А поначалу я тоже переживал: что-то скажет критика, понравится ли друзьям и все такое прочее.

— Есть ли что-то, что внушает вам страх?

— Ну еще бы, я же человек. Боюсь болезней, старости, смерти, атомной войны. И многого другого.

— Вы как-то сказали: «Я в жизни жалею лишь об одном — что не стал другим». Кем именно?

— Ну, я многими людьми восхищаюсь. Я бы не прочь стать Марлоном Брандо, Луи Армстронгом, боксером Шугаром Рэем Робинсоном.

— Известно, что вы часто и по разным поводам обращаетесь к психоаналитику. Скажем, по поводу своих снов. Говорят, вам однажды приснилось, будто вы — колготки Урсулы Андрес. Это правда?

— Да. Это было давно. Теперь я несколько повзрослел и уже не запоминаю, как прежде, своих снов. А в юности я их помнил в мельчайших подробностях, но толку от этого не было никакого. Со временем я научился их забывать.

— Вы на критику обижаетесь или, наоборот, она вам помогает?

— Мне от нее ни жарко ни холодно. Успех моих фильмов определяет не критика, а люди, стоящие в очереди у билетной кассы. Я делаю то, что умею делать, и с этого пути никто меня не свернет.

— Правда ли, что вы каждый день проводите несколько часов за письменным столом?

— За исключением съемочных периодов. Сидеть за машинкой мне очень нравится. Это как хобби: люблю править, переделывать, оттачивать реплики.

— А каков вообще ваш распорядок дня?

— Когда снимаю, то почти весь день провожу в павильоне. Если остается время, иду в кино, глядеть, что придумали другие… Путешествую редко, с неохотой. Да и вообще не люблю себя чем-либо обременять.

— Некоторым писателям помогают сосредоточиться музыка или сигареты. А у вас есть свой секрет?

— Писать и одновременно слушать музыку я бы не смог. А курить давно бросил — для здоровья вредно.

— Хорошо, а секрет популярности у публики?

— Знаете, это может оказаться ловушкой: вроде бы легко завоевать популярность, угождая вкусам публики. Но те, кто гонятся за легким успехом, совершают ошибку, потому как подлинное творчество без риска немыслимо.

— Откройте еще одну тайну: как рождается острота?

— Какие тут могут быть правила? Все опять же зависит от случая: у одних есть врожденное чувство юмора, у других — нет.

— В ваших фильмах много автобиографического. Вы любите рассказывать о себе?

— Мне часто приписывают факты не из моей биографии. Когда в моем сценарии есть комический актер или писатель, люди думают, будто я изобразил себя самого. На деле же это лишь совпадение.

— Назовите ваших друзей.

— Диана Китон, Тони Робертс, Маршалл Брукманн. Честно сказать, их у меня немного.

— Судя по вашим высказываниям, вы не слишком довольны тем, чего достигли. Почему?

— Вы знаете, каждый мой фильм я считаю неудачным. Я возлагаю на него столько надежд, а потом неизбежно приходит разочарование: вот, загубил еще одну замечательную идею. Но впоследствии я утешаюсь тем, что уж в новом-то фильме все наверстаю.

— Вам хотелось бы получить Нобелевскую премию?

— Да нет, зачем? Думаю, меня бы эта награда не слишком впечатлила.

— Есть ли историческая личность, которую вы готовы взять за образец?

— Не знаю, дайте подумать… Ну, пожалуй, президент Джефферсон. Или Сократ. Хотя в прошлом очень мало людей, достойных подражания.

— Однажды у Хемингуэя спросили, думает ли он когда-нибудь о Боге. «Бывает, по ночам», — ответил он. А вы?

— Мысль о Боге всегда повергает меня в смятение.

— Есть ли в Исааке Дэвисе, главном герое фильма «Манхэттен», что-либо от вас?

— У него есть черты, которые я хотел бы иметь. Я часто мечтаю уподобиться героям моих фильмов.

— Скажите, а для вас женщины тоже единственные творения земного рая?

— По зрелом размышлении — да.

— Как вы переносите любовные разочарования?

— Тяжело. Предаюсь меланхолии, страдаю. Но друзья, как правило, помогают мне выйти из кризиса.

— Про вас писали, что у вас набоковский комплекс. Вас привлекают Лолиты?

— Что вы, это все журналистские басни… Видимо, такое впечатление сложилось после фильма «Манхэттен», где герой заигрывает с шестнадцатилетней. Со мной этого никогда не случалось, так что никакого комплекса.

— Понятие красоты теперь изменилось: от Риты Хейворт — к Барбаре Стрейзанд, от Кларка Гэйбла — к Дастину Хофману и к вам.

— Да мне не кажется, что понятие красоты изменилось. Рита Хейворт была бесподобна, но Барбара Стрейзанд талантливее, сильнее ее как актриса. И хотя она не так красива, я не сомневаюсь: помнить ее будут дольше. Дастин Хофман с виду тоже не Кларк Гэйбл, но актер он куда более одаренный.

Меняется не идеал красоты, а мера ценностей. Чем больше зритель набирается опыта, тем яснее он понимает, что красота Хейворт и Гэйбла несопоставима с мастерством Стрейзанд и Хофмана. Что же касается меня, то я уж лучше не буду участвовать в этом поединке.

— Вернемся к такой высокой и важной теме, как любовь. Что, по-вашему, лучше: любить или быть любимым?

— Этот вопрос теряет всякую значимость, если содержание холестерина в крови превышает шестьсот. Здесь нет никакого преувеличения, ведь главное в жизни — здоровье, и лишь потом идут любовь, культура и другие ценности, важность которых человек определяет для себя сам.

Что же до дилеммы «любить или быть любимым», я лично предпочитаю любить. Ведь у каждого бывают в жизни случаи, когда чья-то нежность или даже страсть оставляют его равнодушным. Много приятнее любить самому, даже без взаимности.

— Говорят, первая любовь не забывается. А вторая?

— Любопытный вопрос. Я свою первую любовь не забыл, хоть и не могу сказать, что она наложила отпечаток на всю мою дальнейшую жизнь. И все же я вспоминаю о ней с теплотой и нежностью.

— Так как же насчет второй любви?

— Вторая тоже была счастливой. Я вообще сохранил прекрасные отношения с женщинами, которых когда-то знал, любил, и даже с теми, на которых был женат.

— А вам бы хотелось иметь много детей?

— Нет, пожалуй, к детям я довольно индифферентен. Захоти моя жена иметь детей, я не стал бы возражать. Но если, напротив, она этого не захочет, то я тоже буду доволен: у меня и без того очень напряженная жизнь. Вот уже несколько лет я живу с женщиной, у которой семеро детей, но, по мне, она могла бы иметь их хоть пятнадцать. Я в этом смысле человек без предрассудков.

— Как вы относитесь к клятвам типа: «Буду любить тебя всю жизнь?»

— По-моему, такая любовь встречается крайне редко, но в принципе — ничего невозможного нет.

— Любовь до смерти… Кстати, что вы думаете о последней? Мне известна ваша острота: «В день моей смерти я постараюсь, чтобы меня там не было». Вас пугает ее неотвратимость?

— Как и всех, ни больше, ни меньше. Думаю, каждый стремится отогнать эти мрачные мысли, отвлечься чем-нибудь другим, работой например.

— Вы в самом деле считаете, как Оскар Уайльд, что от искусства никакой пользы?

— Ну не то чтобы совсем никакой, но меньше, чем мы себе внушаем. Есть вещи более важные, к примеру медицина. Вот когда мы разрешаем свои жизненные проблемы, тогда наступает черед искусства.

Завидую людям, которые от природы наделены чувством прекрасного, литературным и музыкальным вкусом, которые глубоко понимают поэзию, живопись. Для меня же искусство не более чем развлечение, приятное времяпрепровождение, не столь насущное, как, скажем, еда.

— Каковы ваши отношения с политикой?

— Неважные. Я считаю, что все политики во всем мире, во все времена вели себя гнусно.

— А себя вы причисляете к левым или к правым?

— Скорее, к левым, хотя кое в чем придерживаюсь консервативных взглядов.

— Вам не нравились Никсон и Картер?

— Никсон уж точно не нравился, я голосовал против его избрания на второй срок, поскольку он был один из самых «гнусных».

— А что вы скажете о Рейгане?

— Ничего хорошего. Он ничего не сделал для бедняков, он игнорирует интересы наших европейских союзников, он равнодушен к проблемам экологии. Видимо, его заботят совсем иные вопросы.

— Вы любите Америку?

— Что и говорить, Америка — великая страна. Здесь живут энергичные, по-настоящему свободные люди. Вдобавок у нас есть богатые природные ресурсы и великолепная Конституция, оставленная нам в наследство умными, демократически мыслящими соотечественниками.

— И Нью-Йорк любите?

— Да, это, можно сказать, культурная Мекка, мозговой центр, где кипит деловая и творческая жизнь. Я вообще люблю большие города, такие, как Рим, Париж. Особенно Париж — в нем ощущается сила и жизненный нерв.

— Можете ли вы назвать людей, чье определяющее влияние на себе испытали?

— Ну, во-первых, это моя семья. Еще музыканты, актеры, чемпионы. Не будь того наслаждения, какое доставило мне их мастерство, думаю, жизнь моя была бы иной.

— Говорят, вы человек застенчивый. Отчего это?

— Это черта характера. Многие мои друзья еще со школы, получившие то же самое воспитание, не в пример более агрессивны и общительны. Я же по натуре скрытен, стараюсь не вступать в конфликты и поменьше бывать на людях.

— И одиночество вас не угнетает?

— Угнетает, но я всячески борюсь с этим, иначе жизнь превратится в пытку… У меня почти нет друзей, но зато работа отнимает много времени.

— Почему, уже став знаменитостью, вы черпаете вдохновение у других мастеров — у Феллини, Бергмана?

— А почему бы и нет? Я восхищаюсь ими, они великие режиссеры — быть может, самые великие на сегодняшний день. Чертовски интересно читать их книги и смотреть их фильмы, они — постоянный источник моего вдохновения.

— Каким вам видится положение в мире?

— По-моему, дела обстоят довольно скверно: нестабильность, террор, коррупция. Но если в будущем к власти придут просвещенные люди, то, наверное, можно будет добиться нормализации обстановки и относительного спокойствия. Правда, такие периоды в истории человечества крайне редки, и хотя бывали времена и потяжелее, чем нынешнее, но ситуация как-то не очень обнадеживает.

— А ваши прогнозы на будущее?..

— Я же говорю: будущее в руках политиков. Только от них зависит обеспечить нам мирную и достойную жизнь.

— Кого вы больше цените: Вуди Аллена — актера или Вуди Аллена — режиссера и сценариста?

— Конечно, режиссера и сценариста. Мое актерское амплуа очень ограниченно, между тем как режиссер и сценарист я способен достичь уровня Теннесси Уильямса или Чехова.

— Так кто же такой этот Вуди Аллен?

— Один из многих родившихся в Бруклине. Но только природа наделила его даром смешить людей, благодаря чему он еще в школе зарабатывал себе на жизнь, а затем сумел проникнуть в мир театра и кино. Да и пишущая машинка позволила ему прилично себя обеспечить. Не будь у меня этого дара, пошел бы, наверно, в доктора или в адвокаты, на худой конец — в таксисты. В нашей семье только я родился комиком, поэтому, я считаю, мне повезло. Очень даже повезло.

— А вы не хотели бы спросить у меня, кто такой Вуди Аллен?

— С удовольствием. Кто такой Вуди Аллен?

— Великий человек.

— О, спасибо, при случае непременно ему передам.