Приемная мать

Сказки детские и песни,

И чудесные напевы,

И заветные сказанья...

К падчерице-сиротинке

Сон приходит от порога.

И ее уносит в поле,

Где цветут под солнцем травы,

В синих волнах отражаясь.

Нет без матери дороги,

Нет сиротке в мире счастья.

Тяжело она вздыхает

От сиротской, горькой доли.

Вдруг откуда ни возьмися

Перед нею мост хрустальный

Над широкою рекою,

Словно радуга сверкая,

Семицветной встал дугою.

Робко подошла сиротка,

И пошла она тихонько

По сверкающему мосту

На другой, прекрасный берег.

Что же там, за светлой речкой

Увидала сиротинка,

Унесённая мечтою?

Там темнеет лес еловый,

Шелестят вокруг березы

И звенят, дрожат осинки.

А за ними в свете зорьки

Засияла гора счастья!

Что там видится на склоне,

Все яснее и яснее

Различается в тумане?

Это крошечная хатка,

И к дверям ведет тропинка,

А крылечко расписное.

И к нему спешит девица,

Все быстрее через речку,

Словно крылья вырастают,

И летит она как птица,

Позабыв свои печали,

Злые мачехины козни,

Прямо к домику у склона,

Прямо в сказочные земли.

Эта народная песня, прочитанная падчерицей в книге, мне всегда очень нравилась. Мне кажется, что только так сироты и могут разговаривать со своей покойной матерью. По-моему, я сумела правильно и даже хо­рошо пересказать ее. Уж очень она мне близка. Всю пьесу я прочувствовала так глубоко, потому что во­ображаю себя героиней этой сказки, сиротой. И именно эта песня натолкнула меня на мысль о пьесе.

Мне захотелось самой написать что-нибудь в подоб­ном духе. Эта вторая песня, которую я здесь полностью написала — мой собственный опыт. Я просто счастлива, что она у меня получилась. По-моему, она совсем уж не так плоха, хотя учительница литературы, конечно, нашла бы в ней много ошибок. Вряд ли наши девочки поймут, что это не настоящая народная песня... но сочинить ее оказалось совсем не просто. Прежде всего я прочитала триста восемьдесят шесть страниц старин­ных народных песен. Во что бы то ни стало я хотела понять, почему наша народная поэзия такая чудесная и откуда в ней такая мечтательная и убаюкивающая прелесть. Пожалуй, теперь я все-таки поняла это, хотя и не умею объяснить.

Беспрерывное чтение народных песен так меня за­хватило, что в конце концов мне даже стало трудно говорить обычным языком. Сассь и Марью просто ва­лились от смеха, когда я им отвечала что-нибудь в стиле народной песни. А я, чтобы доставить им удовольствие, иногда говорила так и умышленно.

Один раз я даже медсестре сказала:

— И когда минует горе,

Я опять с постели встану,

Выберусь из карантина?

Медсестра взглянула на кривую температуры и понимающе улыбнулась.

Сейчас я работаю над вторым действием пьесы. Дела еще много. Но кое-что совсем готово. Во всяком случае, Сассь и Марью свои роли уже выучили, и у них они получаются очень забавно.

Еще нужно доработать сцену о раскопках на горе Счастья. Каждый из гномов добывает драгоценные камни своего цвета, а каждый цвет символизирует семь самых лучших качеств человека — честность, трудо­любие, смелость, верность, товарищество, чуткость и скромность.

Над этим, на первый взгляд, простым делом, при­шлось немало поломать голову. Раз гномов семь, то и качества, которые приносят человеку счастье, при­шлось распределить на семь драгоценных камней. Че­стность и трудолюбие без всяких раздумий сразу нашли свое место.

А вот смелость. Знаю по себе, что отсутствие этого качества не раз мешало моему счастью. Бывает, что и честность требует смелости. И если бы не было сме­лости, то не было бы и революции, и люди томились бы в вечном бесправии.

Насчет верности я колебалась. Определяет ли это слово то, о чем хочу сказать? Хотела было назвать это чувством долга. А потом решила, что верность все-таки больше. Верность благородной идее, коммунизму, своей родине и народу — именно она заставляет честного, смелого и трудолюбивого человека в любых условиях исполнять свой долг. Хорошо исполнять.

А товарищество, по-моему, как раз и есть качество, определяющее, хороший человек или плохой. Яснее всего это видно на примере нашей Лики. Товарищество объединяет друзей, пробуждает любовь и вообще рож­дает коллектив, а ведь это для каждого отдельного человека самое главное.

Чуткость и скромность я бы объединила в одном дра­гоценном камне, потому что все семь очень уж быстро заполнились.

Может быть, скромность и не стоит того, чтобы упо­минать о ней отдельно? Ведь не всегда это и доброде­тель. Например, если она от робости или беспомощ­ности (что не раз замечала за собой), но если подумать о наших мальчиках, то выходит, что никак нельзя не упомянуть о скромности. Скромность нужна такая, в основе которой лежит человеческое достоинство.

Чуткость тоже совершенно необходима. Если бы найти для двух этих качеств одно определение. Потому что, конечно же, каждый чуткий человек скромен и, наверно, скромный — чуток. Первая, как цветок, кото­рый мы посадили в саду соседа, чтобы доставить ему радость, а вторая, как бубенчик, который мы снимаем, чтобы он своим звоном не мешал другим. Все-таки они близнецы.

Но когда я думаю о Весте, то никак не могу разоб­раться, чего же ей больше всего не достает.

Нельзя сказать, что она не честная или не смелая. Свое мнение, то, что она считает правильным, она всегда смело высказывает всем — будь то учительница, воспитательница или все равно кто. О ее нечестности не может быть и речи. И таких трудолюбивых, как она, надо поискать, и в ее верности никак нельзя усомниться. Что касается товарищества, то здесь, на первый взгляд, дело сомнительное, однако факт, что мало кто менее эгоистичен, чем Веста. Ее личные интересы — всегда лишь интересы старосты группы. Таким образом, инте­ресы коллектива. В отношении своей личности она скромна. И даже ее «безличная» манера говорить обус­ловлена какой-то странной, поставленной с ног на го­лову скромностью или своеобразным чувством такта. А может быть, ей просто не хватает воображения? Во­ображения, которое должно быть врожденным свойст­вом человека, как, скажем, разум. Конечно, нет людей, совершенно лишенных воображения. Если бы не было воображения, то разве человечество прошло бы путь от каменного топора до первого искусственного спутника? И разве была бы тогда на свете красота? А что за жизнь без красоты? Тогда не стоило бы и родиться человеком. С тем же успехом можно было бы быть бараном, кошкой или моллюском.

Нет, теперь я знаю, какого качества больше всего не достает Весте. Жизнерадостности. Чувства юмора. Оп­тимизма! Боюсь, что именно это выбили из нее в дет­стве. Как ужасно, ужасно грустно! Но может быть, это еще вернется?

Оптимизм совершенно необходим. Иначе о каком же счастливом человеке может идти речь!

Я еще должна придумать, какого цвета все эти драгоценные камни, которые гномы добывают в горе счастья.

Во всяком случае, оптимизм — золотисто-желтый и сверкающий, как солнце. А честность — самый чистый, прозрачный хрусталь.

Смелость лучше всех цветов — огненно-алая!

Трудолюбие — самого важного для существования жизни цвета — зеленого. Как трава, как все растения, вечно обновляющиеся и связывающие землю и солнце!

Для товарищества, конечно, больше всего подходит цвет безбрежного моря!

Верность должна быть как алмаз — самый прочный из камней, которым можно шлифовать все другие само­цветы.

Для чуткости и скромности я тоже кое-что нашла. Когда недавно воспитательница зашла нас навестить, я спросила, бывают ли драгоценные камни двух цветов, не очень броские, но красивые. Воспитательница отве­тила — опал, или лунный камень. В основе он белый, но искрится огненными лучами.

Гномы обещают дать все семь драгоценных камней в приданое сироте, если она поможет им работать и не станет общаться с мачехой.

Конец пьесы, когда падчерица лежит в гробу и гномы стоят в кружке и оплакивают ее и тут появляется принц (тот самый избранник ее мачехи) и, преклонив перед ней колено, прекрасными словами говорит о своих чувствах, у меня уже готов. Об этом месте я много думала. Пока гномы стоят вокруг меня и поют свою печальную песню (или говорят хором), я бы пробралась за кулисы и переоделась. Вот где я наконец смогла бы использовать во всем блеске свое «маленькое вечернее платье»! Когда же гномы удалятся, прекрасные слова коленопреклоненного принца разбудят меня (принца мог бы играть Свен). Представляю себе, какой захваты­вающе красивой могла бы быть эта картина.

Сирота смущается и просит принца не говорить о своих чувствах. Но принц отвечает, что скоро-скоро кончится сон, падчерица-сирота проснется и уйдет от него. Потому-то он и просит, чтобы она не забывала его.

— А мачеха? — спрашивает девушка. Принц смеется:

— Разве вы не знаете, что у нас издан закон, по кото­рому все злые мачехи изгоняются из нашего общества, как пережитки. Им будет указано их настоящее место в старых сказках и в некоторых плохих снах. По этому закону всем сиротам будет дано счастье. У них будут новые матери — приемные матери!

— Но... где же она, моя новая мама? — удивленно спрашивает сирота.

— Я думал, что вы поняли это, моя красавица. Вы же на пути к ней. Ведь перед тем, как прийти сюда, вы уложили вещи. Вы скоро проснетесь и отправитесь в путь...

— Она добрая, моя приемная мама? — спрашивает девушка.

— Добрая и справедливая. Очень справедливая. Она поможет стать счастливой, — горячо уверяет принц и берет девушку за руку. Тут появляются гномы и при­носят семь камней счастья.

Занавес.

Теперь я уже здорова, и пьеса закончена, и даже тетя Эльза ее просмотрела. Репетиции идут полным ходом. Но все это получается совсем иначе, чем я мечтала во время болезни.

Когда мы лежали в изоляторе, девочки приходили нас проведать. Хотя это вообще-то не разрешается. Однажды, когда Анне и Тинка были у нас и Тинка спро­сила, не скучно ли нам, Сассь не смогла удержаться:

— Нет, нисколько. Вы ведь не знаете, Кадри пишет для нас пьесу и сочиняет альтерционные стихи — или как их там? Это вроде песен. С гномами или эль­фами. Это мы, и с нами приключается много смешного. Я уже знаю на память.

— Какая пьеса? — навострила уши Анне.

— Ах, оставь, Сассь, — запротестовала я.

Тогда еще все было не закончено и я не была уве­рена, что из этого вообще что-нибудь получится. Я очень коротко рассказала, как я это задумала. Анне была ра­зочарована.

— Только для малышей? Жаль. Почему ты не пи­шешь для нас? Попробуй. Ну, скажем, из нашей школь­ной жизни.

Попробуй. Из школьной жизни. Легко сказать. Как будто я писательница. Да и писатели пишут очень мало пьес из школьной жизни. Я и с этим, в общем-то, пере­сказом столько намучилась. И убедилась наконец, что из меня никогда в жизни не получится писатель. Даже похудела от этих мук творчества и потения. Анне посо­ветовала мне заменить на географии указку, может, поэтому-то и получилось... впрочем, зачем забегать вперед.

Во всяком случае, Тинка тут же согласилась играть красивую мачеху. Только с условием, что переоде­тую ведьму будет играть кто-нибудь другой. Принцем был единодушно выбран Свен, так что мне не при­шлось высказывать свое предложение. Тинка даже обе­щала сама поговорить со Свеном.

На этот раз остальные вопросы остались открытыми. Но когда я вернулась в группу, Марелле как-то вече­ром стала настаивать, чтобы я прочла свою пьесу. Вна­чале я ужасно волновалась, но когда девочки стали смеяться там, где Тинка-мачеха кичится своим знатным происхождением и красотой, я осмелела. Читала я, по-моему, даже «вдохновенно», особенно монолог сироты.

Когда я закончила, Анне сказала:

— Давай сюда! Я и не представляла себе, что у тебя такое получилось. Это ведь что-то совсем другое. Дай-ка я сама посмотрю. — Она забрала мою рукопись и стала листать ее.

— Роль сироты просто чудесная. Я буду ее играть. Думаю, она мне очень подходит.

И тут же прочла:

Была я в доме радостью,

Любимицей и ягодкой,

Пока жива была моя матушка.

О, что значило мое чтение по сравнению с Анне! Как восклицала, подняв руки, словно защищаясь, Анне: Не бейте сиротинку, Не бейте — нет у нее батюшки. Не бейте — нет у нее матушки.

И хотя все это звучало очень задушевно и хотя я считаю Анне гениальной, почти зрелой актрисой, все же я никак не могла справиться с горьким комком, за­стрявшим у меня в горле, как отравленное яблоко в горле сироты. И я тоже довольно долго была словно мертвая.

Мне было так жаль расставаться с этой сценой, где я могла бы в роли сироты стоять в своем воздушном розовом платье, ярко освещенная прожектором и самый красивый мальчик из нашей школы преклонял бы пе­редо мной колено. На этот раз меня не утешали никакие похвалы. Что пользы, что Сассь сразу начала протесто­вать, уверяя, что сироту должна играть я, а Лики и еще некоторые девочки поддержали ее. Во-первых, мне­ния разошлись и, во-вторых, решающим оказалось то, что Анне сама хотела играть и решилась сказать об этом, тогда как я не решилась.

И ничуть не легче было оттого, что Анне восхищалась моим литературным талантом. Мне не давала покоя мысль о том, что меня могли бы, по крайней мере, спросить, кого я хотела бы видеть в главной роли. Может быть, я все равно предложила бы эту роль ей, потому что ведь знаю себя, вряд ли я стала бы откро­венно добиваться главной роли.

В этот вечер я была так огорчена, что чуть не выска­зала лишнего. К счастью, я все-таки не сделала этого, и теперь сама понимаю, что тогдашнее мое восприятие всего случившегося было просто очень мелочным и глупым. Тем более, что потом случилось то, что случи­лось. Сейчас у меня больше нет времени. Скоро на­чнется репетиция. Надо спешить.

Теперь все репетиции проходят великолепно. После­завтра генеральная репетиция. Но первая репетиция была все-таки ужасной. Учительница Вайномяэ взяла над нами шефство. Тинка кое-как справилась со своей ролью, а Вильма играла мачехину подругу. И тут на­ступила очередь Анне. Вдруг вмешался Свен:

— Постойте! А почему Кадри сама не читает?

— Как Кадри? Сироту играет Анне, — возразила Тинка.

— То есть как — Анне? Ведь должна была играть Кадри! — удивился Свен.

Я поспешила объяснить:

— Ты, наверно, неправильно понял. Я играю только этот голос, который рассказывает о превращении дей­ствительности в сказку-сон. Сироту играет Анне. Ей эта роль подходит больше всего.

— Анне? Эта роль? Не смешите! Исполнительница главной роли должна быть прежде всего красивой.

Я не решалась ни на кого взглянуть. И только испу­ганно оглянулась, когда за нашими спинами с грохотом захлопнулась дверь.

— Анне! — Я бросилась за ней. Успела только услы­шать, как Свен сказал:

— Тогда пусть уж Андрес играет принца. Меня исключите из игры.

Я нашла Анне в спальне. Она лежала, уткнув лицо в подушку. Мне еще никогда не случалось попадать в такое неловкое положение. Как тут утешать? Сказать, что одному нравится одно, а другому — другое? Нет, будет еще хуже. Противнее всего было, конечно, что я сама — участница этой истории и даже, помимо моей воли, в чем-то словно бы виновата.

— Анне, голубушка, родная, не плачь! Ну, посмотри на себя в зеркало. Ведь Свен же чудак. Он и в литера­туре-то не может отличить Татьяну от Ольги, ну чего с него взять... Не случайно же его. почти выгнали из одной школы. Что-то у него не так. Не принимай эту чепуху к сердцу.

Я наговорила о Свене все, что пришло в голову. Даже то, во что и сама не верила. Мне было просто ужасно жалко Анне.

— Пусть принцем будет кто-нибудь другой, более толковый. Свен все равно поленится выучить роль. И эта роль совсем не для него. Такой самонадеянный дурак! Может, еще возьмет на сцену зеркальце, как Тинка. Я никогда не могла понять, что в нем девочки находят...

Анне не отрывала головы от подушки. Можно было лишь предполагать, что она плачет. Когда я в предель­ной растерянности и отчаянии предложила ей в утеше­ние самое лучшее, что у меня было — маленькое ве­чернее платье, которым мачеха когда-то хотела завое­вать мое сердце, — к счастью, в комнату ворвалась Тинка. Она бросилась обнимать свою подругу и стала ей горячо доказывать:

— Анне, ну что ты из-за эдакого плачешь! Анне, ми­лая, он не стоит этого. Твоих слез! Я напишу папочке. На этот раз в самом деле напишу. Папочка приедет и задаст этой обезьяне жару, Свен ужасно боится нашего папашу, я знаю. Боже, Анне, не показывай только, что слова такого типа что-то для тебя значат.

Последнее подействовало, как удар хлыста. Анне подняла голову. У нее были совершенно сухие глаза.

— Ну, а что вы-то тут причитаете? Ведь не стану же я от этого умирать.

И деловито, словно ничего и не случилось, обратилась ко мне:

— О каком платье ты говорила, Кадри?

Да, о каком платье я говорила?! Ох, я наверно сде­лала это от растерянности Я сама, добровольно, пред­ложила Анне то самое волшебное платье, которое надевала всего один раз на семейном вечере моей ма­чехи и в котором каждая девушка просто не может не выглядеть красивой, и в котором я тоже могла бы выглядеть красивой! Именно об этой возможности я столько мечтала, как это ни смешно. А теперь оно бу­дет украшать Анне! Отступать было некуда, и не было даже надежды, что мое платье не подойдет Анне. По­тому что, во-первых, совершенно бессовестно надеяться на такие вещи и, во-вторых, мы с Анне почти одного роста

Я всматриваюсь в себя и вижу безнадежно запутан­ную внутреннюю жизнь вперемешку со старым хла­мом. Что же это такое? То ты так жалеешь другого человека, что согласна любой ценой утешить его, и тут же сама раскаиваешься, что делаешь это! Как дурочка, беспрестанно думаешь о том, что другая в твоей пьесе будет блистать на сцене в твоем самом красивом платье, а ты сама только голос, то, что в тебе самое некрасивое, то, за что ни один учитель пения никогда не поставит тебе больше тройки и то больше по доброте душевной.

Но хуже всего то, что, как я ни пыталась уверить себя, что Свен самый бессовестный, самый грубый, са­мый бестактный мальчишка, все-таки где-то в глубине души таилась мысль: Свен все-таки считает, что я больше всех подхожу для роли красивой сироты. Больше всех подхожу я!

Кто знает, что случилось бы дальше и что стало бы с моей бедной пьесой, если бы Свен в тот же вечер не пришел извиняться! Как выяснилось впоследствии, он предпринял этот шаг, главным образом, под нажимом Тинкиных угроз и какую-то роль тут сыграла учитель­ница Вайномяэ. Ну, во всяком случае, это позволило продолжить репетиции, и у Анне появилась возмож­ность не отказываться от роли.

Наконец-то все это позади! Все, что в последнее время делало жизнь такой стремительной и увлекательной и заставляло волноваться. Можно опять перевести дух и почувствовать себя свободнее!

Утром, когда мы бежали в школу, шел чистый пра­здничный снег и все выглядело как-то особенно радо­стно.

Все как-то вдруг стали беспокойными. Школьная дверь ни на минуту не оставалась закрытой. Всем надо было непременно куда-то бежать, кого-то громко, во весь голос, звать. Повсюду было полно школьников и всяких вещей, и никого невозможно было найти. Все наталкивались друг на друга. Одним словом — была дикая суета, волнение и движение.

И наконец наступило это самое важное и последнее из всех мгновений, чтобы в следующую минуту стать первым. За кулисами открывалась довольно забавная картина. Почти все были заняты дыхательной гимнастикой по системе йогов. Кто вдыхал, до последней возможности втягивая в себя воздух, кто изо всех сил выдувал его из легких. Даже Анне попыталась этим заняться.

Не знаю, это ли помогло, только все прошло вели­колепно. Даже наша кукольная демонстрация мод. Она привлекла самое большое внимание гостей. На кани­кулах она будет открыта для всех. Трудно было пред­положить, что она так славно удастся.

Я, правда, сказала журналистам (их было целых двое, один то и дело щелкал фотоаппаратом), что пьеса — это, в общем, очень старая история о Бело­снежке, и я только переделала ее применительно к на­шей школе и жизни. И призналась также, что с демон­страцией мод нам очень помогла учительница рукоде­лия и что очень много идей я позаимствовала у своей мачехи. И все-таки меня хвалили. Сверх всякой меры и незаслуженно. Журналист даже посоветовал мне са­мой что-нибудь написать для их газеты. Я не знаю — надо будет подумать.

Но Анне выглядела в моем платье очаровательно! Она была рядом со Свеном настоящей принцессой. И как она играла! Именно благодаря ее игре пьеса ка­залась не такой, как обыкновенная «Белоснежка». И гномов тоже не в чем упрекнуть. Они были просто прелестны. Марью сияла своей застенчивостью. А Сассь и на сцене была верна себе и очень мило хмурилась. Все громко аплодировали, и большие, и маленькие.

Я, как всегда, возвращалась вместе с малышами. Как мне в этот вечер хотелось танцевать! Так хотелось владеть этим искусством, таким доступным всем осталь­ным. Когда мы спускались с лестницы, я подумала: был бы у меня крошечный хрустальный башмачок и я по­теряла бы его, убегая... И тогда...

Ох, все-таки старые сказки повторяются. В новых изданиях и с новыми героями. Я как раз умывалась вместе с малышами, собираясь ложиться спать, как вдруг появилась Роози и позвала меня в переднюю. Там она молчапередала мне сложенное письмо. Я развер­нула его и прочла:

«Золотко, куда ты исчезла? Разве я плохо сыграл свою роль? Почему я не нахожу любви в твоих прекрас­ных глазах? Жду в награду от моей настоящей (это слово было трижды подчеркнуто) принцессы хотя бы один танец.

Твой покорный слуга, известный принц неизвестной страны С.»

Ой, что за день сегодня! Неужели этот мальчик умеет так писать? И еще мне! Совсем не плохо быть чьей-то принцессой, пусть это даже праздничная шутка.

Но во всем этом была лишь одна беда. Я не могла принять лестное приглашение принца. Роози стояла, теребя свою косу, и разглядывала висящие в углу пальто и шапки.

— Скажи... это тебе передал Свен?

— Да... и он внизу ждет ответа.

Конечно, я должна по крайней мере хоть ответить. Как-то объяснить свой отказ.

— Знаешь, я ужасно устала. Наверное, я еще не сов­сем оправилась от болезни и... скажи ему, пожалуйста, что у меня болит голова. Что я уже в постели. Ска­жешь? Я и правда уже ложусь.

Роози кивнула головой и повернулась к выходу.

— Роози, подожди! Постой! Знаешь, я хотела еще сказать, что... ну, ладно, иди. Ах да, ты никому не скажешь об этом письме?

По лицу Роози скользнула тень. Как я могла быть такой глупой! Даже Свен знал, кого выбрать для этой миссии, а я...

Когда все девочки вернулись с вечера, у нас начался шумный обмен впечатлениями. То и дело слышалось: «Девочки, вот это был вечер», «Это была прекрасная идея устроить кукольную выставку», «Лучше всех была Сассь!», «Ну, а Анне как же!» «Да и Марью была, что надо!», «До чего красива была Тинка!», «И вся пьеса просто прелесть!», «Девочки, вы заметили, что мамам больше всего понравилось то место, где эта народная песня. Многие даже прослезились», «Мальчишки чуть не лопнули от зависти, когда директор похвалил дево­чек» и т. д. и т, д.

Бесчисленные похвалы, восторженные возгласы праздничным серпантином вились в нашей комнате. Радость по поводу удавшегося вечера была так велика, что даже Веста выглядела сегодня как обыкновенная, веселая семнадцатилетняя школьница!

Ведь в речи похвалили нашу группу отдельно, как инициатора заботы о малышах, о том, чтобы исправи­лось их поведение и был организован их досуг, и имя Весты, как старосты группы, конечно, было упомянуто. Кроме того, ее пионерский отряд получил специальный приз за изготовление кукольной мебели. Эти вещички трудно сделать лучше. Во всяком случае, десяти-четырнадцатилетним ребятам, которыми руководит старшая девочка, сама обучающаяся этому делу. Злые языки говорят, будто бы Ааду заглянул раз в мастерскую, но Веста пригрозила облить его столярным клеем, если он сейчас же не уберется.

Вообще-то вся эта кукольная затея здорово удалась, и у меня нет никаких причин стыдиться ее. На вы­ставке гости задерживались и у стола ребят моей группы. Там на самом видном месте красовался ма­ленький конькобежец в светло-зеленом костюме, в крошечных коричневых фетровых сапожках, на конь­ках из серебряной бумаги.

Гости восхищались куклой-мальчиком и его модными костюмами, сделанными в бригаде Лики, и «приданым малютки», связанным малышами под руководством Марелле Но больше всего пожалуй, охали у стола, на котором были разложены праздничные кукольные на­ряды, сшитые в пионерской группе, где шефствует Тинка. Там была тафта, кружева, бусы и даже меха, совсем как на картинках из модного журнала, только все крошечное и потому особенно очаровательное. И правда, это большое искусство — сшить красивый и модный костюм, когда модель обыкновенная малень­кая кукла с выпуклым животиком и неуклюжими ручками и ножками.

Пришедшие к нам родители и другие гости были приятно удивлены всем увиденным, мы сами, как «модельеры» и «руководители», были в восторге, в восторге были и пионеры, принимавшие участие во всех делах, но больше всего радости было на лицах тех, для кого все это предназначалось. Пока все эти поделки еще не отдали им, потому что наша кукольная выставка в дни школьных каникул будет открыта для посетителей, но сразу после каникул будут выданы призы.

Самым большим событием на танцах было поведе­ние Свена, который в самом начале протанцевал с Анне два танца, а потом бесследно исчез.

Снова дома. На каникулах. Сестренка — прелесть. Но если быть совсем честной, то Марью и Сассь мне ничуть не менее дороги. И мачеха уж слишком много говорит мне о необходимости обращаться с сестренкой бережно. Как будто я сама не знаю, что детей нельзя брать на руки, если только что пришла с улицы, и что прежде чем подойти к ней, нужно вымыть руки, и что целовать ее не следует.

Ну вот. Значит, я снова дома, а ведь только сегодня утром я была там, в моем втором доме, а потом мы все вместе ехали в поезде и было очень весело, и так шумно, словно кроме нас больше никого на свете нет.

Я заметила, что Свен Пурре дуется на меня. Мне это было немножко неприятно и даже грустно, но чем я могла поправить дело? В поезде, когда на промежуточ­ных станциях вышло большинство ребят и нас, ехав­ших до конца, оставалось совсем мало, я вышла в там­бур к окошку. Свен вышел за мной.

— По-видимому, сегодня у тебя голова не болит?

Я наклонилась еще ближе к окну, словно решила непременно пересчитать все придорожные телефонные столбы. Но боюсь, что он заметил, как я покраснела. Отвечать я не стала. Да и какой ответ может быть у лгуньи? Свен спросил, наклоняясь ко мне:

— Скажи, почему ты так поступила?

Ух, у меня не осталось и следа от радостного чув­ства, как было вчера вечером, когда я читала его письмо. Было только неловко. Мы стояли рядом, и я взглянула прямо ему в глаза. От его взгляда я очень смутилась и тут же возненавидела себя за это смущение.

Попыталась перевести разговор:

— Я не успела тебя похвалить. Ты замечательно сыграл принца, — пошутила я. — Ты и сам настоящий принц.

— Не правда ли? Ты тоже находишь. Мне это не раз говорили. Я думаю, это дело привычки. Я еще во вто­ром классе играл принца.

Он тоже только пошутил, но что-то в этой шутке задело меня. Во всяком случае, лучше не иметь дела ни с кем из мальчишек, кроме Урмаса.

— Кадри, ведь я нравлюсь тебе?

Пусть это была просто болтовня, но я все-таки пред­почла бы другие шутки. И, главное, я не умею отвечать на такие вещи, даже если они говорятся в шутку, Свен, разумеется, по-своему объяснил мое смущение и сразу предложил:

— Ты должна вознаградить меня. Сходим на кани­кулах куда-нибудь вместе. Куда бы тебе хотелось пойти?

Я попыталась изобразить, что давно привыкла к та­ким приглашениям и ответила, равнодушно растягивая слова:

— Не знаю.

— Я тоже не знаю, что теперь там делается, но зна­ешь что, я сегодня же все выясню. Давай условимся где-нибудь встретиться сегодня вечером и тогда по­смотрим, что можно предпринять.

Уже сегодня? О, нет, из этого ничего не выйдет. Мы с Урмасом уже давно условились. И, кроме того, о чем нам со Свеном вообще договариваться? Ну ладно, мы одноклассники, он сказочный принц — может, этого довольно?

Но в красивых глазах Свена вдруг появилось какое-то умоляющее выражение или уж я не знаю, что там в них было, только когда он предложил послезавтра пойти на книжную выставку, я до того растерялась, что не смогла отказаться и обещала встретиться с ним у Дома искусств, чтобы вместе пойти на книжную выставку.

И только когда мы уже расстались на вокзале, я со­образила, что должна была сразу сказать ему, что возьму с собой Урмаса.

И вот теперь я сижу здесь с малышкой и придумы­ваю, под каким предлогом я могла бы послезавтра по­лучить выходной, потому что, как я понимаю, мачеха на время моих каникул запланировала для себя все свободные вечера. А с малышкой кому-то обязательно нужно быть.

Лучше я и правда не пойду. А Свену, пожалуй, даже полезнее посмотреть книги одному.

Совершенно неожиданно сегодня у меня свободный вечер. Тетя Эльза позвонила, что у нее есть для меня билет в театр, а на ее предложения мачеха почему-то особенно не возражает. Я, конечно, очень обрадовалась этой возможности.

Шла «Тоска». Неужели жизнь и правда была когда-то такой? Если бы не эти мелодии, не такая музыка, я бы, пожалуй, не выдержала до конца спектакля.

В антракте, когда мы с тетей Эльзой прогуливались в фойе, во встречном потоке я увидела не кого иного, как самого Свена Пурре с хорошенькой, как картинка, девушкой. Когда Свен приветствовал меня самым не­принужденным поклоном и самой естественной улыб­кой, то я, как мне казалось, ответила почти тем же.

Но когда тетя Эльза спросила:

— Кто этот красивый юноша? — я почему-то опять покраснела.

— Твой одноклассник? — удивилась тетя Эльза. — Он выглядит по крайней мере лет на двадцать.

— Да, так и есть. Точно не знаю, но с ним что-то случилось, и он какое-то время не ходил в школу... Но он очень способный пианист, он...

Не знаю, почему, но мне было неловко рассказывать тете Эльзе, что этот красивый юноша несколько раз оставался на второй год. Нелепо — словно я могу как-то отвечать за успеваемость моих одноклассников! Поэтому я попыталась поскорее перевести разговор и спросила тетю Эльзу:

— Вы не находите, что девушка, что с ним, необык­новенно хорошенькая?

Тетя Эльза мельком взглянула на меня:

— Ты находишь? По-моему, она слишком броско одета и вообще в ней, для такой молодой девушки, слишком много искусственного.

И, слегка потрепав меня по руке, тетя Эльза доба­вила:

— Знаешь, по-настоящему красивы такие, как ты — милые, скромные девушки.

Но нечто по-другому, по-настоящему прекрасное я пережила во время последнего действия, когда звучала ария о любви и жажде жизни. Последняя ария Каварадосси.

Я уловила очень мало слов, хотя потом мне сказала их тетя Эльза. Но слова там лишь беспомощные блед­ные намеки: «...умираю покинутым. Но я так жажду жизни, так жажду жизни!..» Именно мелодия выра­жает все, доходит до самого сердца. На мгновение чув­ствуешь себя на грани проникновения в самое вели­кое, почти ничто не отделяет тебя от совершенства и сама ты готова в любую минуту отдать жизнь за свою идею. Ту самую жизнь, которой только что жаждала с такой страстной болью.

Как много великого, высокого и прекрасного в этом мире, и как много мелкого и уродливого в нем встре­чаешь иногда. И все-таки каждый человек жаждет жизни, жаждет любви, стремится к прекрасному.

Удивительно, что и теперь, когда в нашей жизни больше нет таких преград на пути к счастью, таких ужасов, как в этой старинной опере, все же есть еще несчастные люди! Или это потому, что нам даны лишь возможности, а если мы не умеем их использовать, то в этом виновата глупость несчастных? Может быть, мы сами слишком беспомощны и просто не умеем найти свое место в нами же построенном счастливом мире?

Ох, до чего же хочется знать больше, чем я знаю. Можно думать ночи напролет, но всегда за ответом встают новые вопросы.

Одно все-таки бесспорно: никогда нельзя заменять жизнь игрой.

Как это говорила бабушка? «...Смеясь, вы гони­тесь за большим счастьем. А жизнь? Жизнь — дело серьезное».

... Самая чудесная ночь в году. Радио принесло Но­вый год ко мне домой. Он начался боем Кремлевских курантов. Меня уже поздравили с Новым годом на мно­гих языках. Теперь я знаю, как бьют знаменитые часы во многих странах! И каждые по-своему шлют в эфир «Счастья в новом году!»

И я счастлива! Даже не знаю, почему. Просто я сча­стлива.

Ведь это такая необыкновенная ночь... сквозь стены, сквозь пол, сквозь окна из глубины улиц доносится до меня радость чужих людей и отзывается в моем сердце. Но сегодня ночью не может быть чужой радости. Одна огромная радость, общая радость — она моя, а моей радости хватит на весь мир!

Ой, до чего же хорошо! Так хочется совершить что-нибудь прекрасное и великое. Хочется быть доброй ко всем на свете! Хочется всегда быть такой, как я бываю лишь в отдельные мгновения.

Мачеха и папа еще вечером ушли куда-то встречать Новый год. Папа хотел встретить его дома, но мачеха ведь такая непоседа. Ей непременно надо было мчаться куда-то навстречу Новому году. До чего же она была красива! Я сижу тут и желаю, чтобы она становилась еще красивее, чтобы она была счастлива, потому что в этом счастье моего отца.

А мы вдвоем с малышкой дома, и у нас всего доста­точно. Тепла, света, уюта. Хороших вещей даже сверх меры. Стенные часы тикают о нашем счастье, и пол­ная радостных мыслей ночь принадлежит нам.

Подожди, моя маленькая сестренка, давай, я перенесу тебя сюда, поближе к елке, к сиянию свечей и давай, я расскажу тебе, как все это было. Я расскажу тебе это еще и еще раз и опять сначала...

Мы остались с тобой вдвоем и стали ждать. Не правда ли, ты ведь тоже ждала? Иначе почему бы ты с таким любопытством посматривала по сторонам? Ты была уверена, что он придет. Быть может, больше, чем я. Кажется, ты первая и сказала: вы друзья. Самые большие друзья! По-видимому, ты знала и то, как я встретила его утром и рассказала, что вечером мы будем только с тобой вдвоем.

Ой, как ты ждала! Или, может быть, это я ждала? Сквозь решетку своей кроватки ты серьезно следила за тем, как я прибирала все вещи, которые твоя мама в нетерпении разбросала так, что они разлетелись по всей комнате. Вещам нравится, когда они лежат на месте. Тогда они спокойны.

Потом я подошла к тебе и погладила тебя. Ты обе­щала непременно быть паинькой, пока меня не будет в комнате, а я буду под теплым дождиком. Жаль, мой маленький, нежный цветок, что и тебя нельзя отнести под теплый дождик. Это так приятно. Это даже плохое превращает в хорошее, а хорошее в еще лучшее.

А когда я свежая, чистая, пахнущая мылом, верну­лась в комнату, ты сказала «лялль-лялль». Я сразу по­няла, что ты осталась мной довольна. Я и сама была довольна собой.

А потом, мой маленький глазастик, ты видела, как я достала из шкафа платье цвета вечернего неба. Ты успела увидеть, как я его примеряла? Ты заметила, что я сморщила нос? В этом платье было что-то чужое. Оно словно бы сохранило тень прежних недобрых мыслей, и они испортили тонкую ткань. Платье больше не казалось таким красивым, и его розовый цвет был словно цвет чужих желаний чужой девушки. Нет, се­годня оно не будет надето! Если вообще когда-нибудь будет надето. Не надо его!

Ну, а теперь ты уже всерьез собралась спать, и я так и не успела ничего спросить у тебя. Я думаю все-таки, что ты не будешь возражать, если я надену свою тем­ную юбку в складку и вышитую белую блузку с кру­жевным воротничком. Слышала ли ты, сестренка, как я пела тебе свою собственную колыбельную песню, с припевом, подсказанным тетей Эльзой:

«... по-настоящему красивы... по-настоящему красивы...»

И разве у тебя немножко не дрогнули ресницы, когда я вдруг громко рассмеялась? Ты, конечно, поняла, что я ни над кем другим не смеялась. Я просто подумала, что Урмас не обратит внимания, как я одета.

Счастливым всегда позволено посмеяться над собой. Счастливым, которые стоят у зеркала и ждут...

Не может быть, что он не забежит хотя бы на ми­нутку! Я знаю, у них большая семья и в такие вечера вся она собирается за общим столом и никто не хочет огорчить родных своим отсутствием. И меньше всего хороший сын хочет огорчить свою мать. Он там вместе со всеми радостно встречает Новый год.

Да-да, моя маленькая, ты — моя семья. Мы с тобой быстро прогнали одиночество.

Но он — мой друг. Ты ведь еще не знаешь, что зна­чит самый лучший друг! Может быть, мне при­дется на этот раз довольствоваться только его мыслями, как в прежние месяцы мне приходилось довольство­ваться его письмами. А его мысли в этот вечер со мной. Во всяком случае, хоть разок-то он обо мне подумает.

Когда пробило десять, я решила с этим примириться. Я понимаю, что он не может уйти от своих малышей, как и я не могу уйти от своей. Но ведь сердцу не при­кажешь. А на сердце было светло и радостно, и сердце ждало. Я дала себе обещание: если он придет, я буду всегда сразу отвечать на его письма. Как бы ни была занята или даже больна. Ему буду отвечать сразу, как когда-то обещала. А если он не придет, все равно буду писать, только...

...И тут он пришел, словно почувствовав мои угрозы.

Послушай, маленькая щебетунья, ты его сразу уз­нала? Ну, скажи честно. Не вздумай меня обманывать. Ничего ты не узнала, потому что спала, когда он позво­нил, и я помчалась встречать его. Ты и того не слы­шала, как он сказал:

— Какая ты красивая, Кадри.

Слышишь? Ты вообще-то слышала, что он сказал? «Какая ты красивая, Кадри!» Ты знай себе спала и посапывала. Ой ты, мой крохотный птенчик, желаю, чтобы и тебе когда-нибудь в будущем так сказали. Может быть, тебе будут говорить такое настолько ча­сто, что ты не сумеешь этого оценить. Но я! Ой, у меня от этих слов выросли крылья!

Тебя, наверное, разбудил мой смех? Тогда, может быть, ты слышала, как я сказала:

— Урмас, посмотри, эту юбку и блузку я сшила сама. Абсолютно сама. И кружева тоже. Не смейся! Ты ду­маешь, такое узенькое кружево ничего не стоит спле­сти. А ведь это очень трудная и кропотливая работа.

— Ах, значит, такой ты стала в этой школе-интер­нате!

— Какой, Урмас? Модницей — да? — И мы оба не смогли оставаться серьезными.

— Урмас, ты помни, я ведь ни с кем другим не могу быть такой. Урмас, я так рада, что ты все-таки пришел. Я все время знала, что ты придешь.

— Да, но... — Урмас стал серьезным. — У меня мало времени. Понимаешь. Я только на минутку забежал. Они ведь ждут. Я буду Дедом Морозом.

— Я знаю, Урмас. Не надо извинений. Я рада, что ты хоть на немножко зашел. Я тоже с малышкой. Иди сюда, посмотри на мою сестренку.

Тут-то я и увидела, как широко раскрылись твои глазенки. Один был чуть прищурен и от этого лицо у тебя было очень хитрое. Словно ты что-то знала. Ур­мас нашел, что ты т о ж е очень красивая. Только тоже?

— Ну, знаешь ли, у вас, конечно, никогда не было такой милой малышки!

— И все же... — Мы стояли и смотрели через тебя друг на друга и почему-то нам было очень весело.

А потом, ты видела, Урмас достал из портфеля два пакетика, завернутых в белую бумагу? Может, ты и не заметила, потому что как раз насупилась. Наверное, тебе не очень понравилось это «тоже». Я понимаю, это не может понравиться ни одной уважающей себя де­вушке. Даже если ей от роду нет еще и двух месяцев.

— Посмотри, я принес тебе праздничную булку, мама сама пекла. Здорово вкусная. Ты только попробуй. Уж такой-то у вас нет!

Теперь ты понимаешь, сестренка, почему Урмас для меня самый близкий человек на свете? Именно из-за этой половинки булки, излучающей тепло его дома! Кто бы еще во всем свете догадался принести мне в празд­ничный вечер теплую булку с изюмом, испеченную ма­мой?! Я прекрасно понимаю, о чем ты, маленькая жмурочка, подумала. Тебе как назло вспомнился Свен. Эдакий принц! В той семье к столу вряд ли подают такие простые вещи, как домашняя булка. У них, ко­нечно, праздники покупают, а не делают.

— А это, — Урмас тут же протянул мне маленький пакетик, — тебе под елку. Не бог весть что, но сделал сам...

Может, я и не стала бы сразу разворачивать бумагу, но ведь ты же сама потребовала. Я и не знала, что ты такая любопытная. Иначе как это понимать? «уви-и! увии-и!». Конечно же, «увидеть! увидеть!»

Что-что, а жадной меня не назовешь. Я развернула пакет. Там оказалась записная книжечка с белыми ли­сточками, изящно переплетенная самим Урмасом. В нее я буду записывать свои первые песни.

Только бы мне найти к ним слова, такие же красивые, как эта книжка — простой льняной переплет, украшен­ный скромным золотым рисунком. Как только он сумел сделать такую прелестную вещь? В магазинах таких не найдешь. На первой странице эпиграф:

«...И во лбу звезда горит...»

А у нас с тобой нет ничего такого, чтобы подарить Урмасу. Разве что пустяковый носовой платок с ме­режкой. Правда, тоже вышитый своими руками. Хо­рошо, что хотя бы такой подарок у нас есть, а ты про­тестуешь. Ведь в носовой платок сморкаются! Я, ко­нечно, понимаю — тебе хотелось подарить Урмасу по меньшей мере мотоцикл и ты так громко плакала по­тому, что не получилось по-твоему.

Но Урмас вежливее тебя. Он положил платок в на­грудный карман так, что он был немножко виден, и в его серых глазах засветилась благодарность.

— Теперь мне надо идти. Иначе не поспею к полу­ночи...

Я не слышала, что он сказал еще, потому что скло­нилась над тобой, ведь ты так кричала, открыв малень­кий беззубый ротик и была такая забавно-некрасивая, что мне было тебя очень жаль. И все-таки я знаю, что он сказал мне. В полночь, когда часы пробьют двенад­цать, мы будем думать друг о друге и поздравим друг друга с Новым годом. Вот что он сказал.

Как будто я могла думать о чем-то другом!

Но мне не удалось даже пойти проводить его, потому что надо было перепеленать тебя. Прямо беда с тобой! Надо же тебе было как раз теперь быть мокрой? А если уж так случилось, неужели нельзя было чуть-чуть по­терпеть? Только нет, ты ведь еще не научилась искус­ству терпеливой вежливости. Терпение у тебя крохот­ное, как и ты сама. Ты успокоилась только после того, как я тебя завернула в сухие пеленки.

Мне показалось, что ты велела хорошенько укрыть тебя, а мне самой подойти к окну, отворить его и выглянуть на улицу. Конечно, только ты, с твоим мудрым личиком, могла знать, что Урмас стоит под фонарем и смотрит вверх, на наше окно и что, увидев меня, он по­машет мне рукой, а в руке у него что-то белое.

Так что ты совершенно напрасно сердилась на меня за этот платок.

Ой, сестренка, ты и не знаешь, как счастлива ты была в свою первую новогоднюю ночь! Однажды, когда ты вырастешь, я расскажу тебе об этом. О нашей с то­бой новогодней ночи и о том, что тогда случилось или даже не случилось, а просто было. Было, как все хоро­шее в мире.

«Малышке не нужен такой яркий свет», «Ой, ми­лочка, приглуши радио, малышке это мешает. Это вредно для ее нервной системы», «Малышка хочет на ручки. Возьми ее», «Малышка хочет смотреть в окно, подойди с ней к окошку» – и так далее, беспрерывно в том же духе. Опять и опять о том, чего малышка хочет или не хочет. Как будто между мной и сестренкой давно уже не появились свои тайны и словно я в малышах ничего не понимаю.

Хорошо все-таки, что сестренка еще не умеет потре­бовать луну с неба. Уж не знаю, кому из нас пришлось бы тогда взбираться на небо.

И вообще, зачем ее называют малышкой? Ведь это вовсе не имя. Конечно, с ее настоящим именем не все в порядке, но раз уж так назвали, то, по-моему, иногда все-таки следует произносить это имя. Ведь и кошку обычно не называют Кошка.

Флёр! Назвать эстонскую девочку французским име­нем из английского романа и самой никогда не произ­носить этого имени! Это так похоже на мою мачеху. И к тому же имя, которое в метрике пишется Fleur, а произносится Флёр, означает просто цветок. Зачем столько сложностей? Неужели флер звучит лучше, чем цветок? Я, право, не нахожу. Это все происходит от того, что человек читает мало хороших книг. И если моя мачеха сейчас не успевает ничего читать — а это вполне возможно — то можно опасаться, что когда-нибудь у меня появится брат, которого назовут, напри­мер, Сомс!

С каким удовольствием я забрала бы отсюда этот цве­ток. У меня даже хватило глупости предложить это ма­чехе, Я вздохнула и сказала что-то в таком роде:

— Жаль, что у нас с Флёр такая разница в возрасте. Когда она придет в школу-интернат, меня там уже давно не будет...

Мачеха сердито оборвала меня:

— Ты с ума сошла, что ли? Мой ребенок — в школе-интернате! Для чего же, по-твоему, у нее есть я и отец?

Не знаю, наверно, она не подумала, прежде чем ска­зать это. Но и после она не попыталась смягчить ска­занное или превратить в шутку, а я сделала семь глу­боких вдохов и выдохов и задержала дыхание так, что чуть не лопнули легкие, но... О, древние йоги, как вам легко жилось, если вам это помогало!

Но в конце концов, я не смею забывать, что мачеха сделала мне много хорошего и ее дочь все-таки моя сестренка.

Сегодня в магазине я случайно встретила Лики. Она поторопилась сообщить мне, что уже завтра уезжает в школу-интернат. На мое удивление она ответила:

— Ах, у нас дома такое положение.

Я ожидала совсем другого, как вдруг Лики, которая вообще-то не очень любит рассказывать о себе (и тем более о домашних делах), стала рассказывать мне свою биографию. Ее отец и мать умерли. У нее приемные родители. Наверно, у меня очень изменилось лицо, по­тому что Лики поспешила объяснить:

— О, не думай, что из-за этого. Мои приемные роди­тели лучше, чем у многих настоящие. Приемный отец в самом деле мой дядя со стороны мамы. В наш дом попала бомба. Папа и мама погибли. Потом мы жили в деревне, у дедушки с бабушкой. Бабушка умерла в тот же год. И мы все четверо — сестра, брат, я и дедушка — остались на шее у дяди. Тогда-то дядя и женился на моей приемной матери. Если бы ты знала, какая она! Как-то раз один умник спросил у нее, разве она не хочет иметь своих детей? Ты бы видела тогда ее лицо! «А чьи же, по-вашему, эти дети? Хотела бы я с в о и х? Считаете, что эти мне предназначены законом? Вот именно этих-то я и хотела». Ой, знаешь, это были здо­рово замечательные слова, их надо было бы записать на магнитофон. Стоило бы их иногда давать кое-кому послушать. И знаешь, в чем для нее самая большая радость? Когда кто-нибудь чужой, кто не в курсе дела, находит, что кто-нибудь из нас похож на нее. Конечно же, мы зовем ее мамой.

Ты бы только послушала ее, когда она, если в на­строении, рассказывает о своей жизни. Ни в каких кни­гах ты такого не встретишь. Буржуазная тюрьма, побег, потом долго скрывалась. Это так увлекательно, что слу­шаешь — и поесть забываешь. Ты как-нибудь зайди, тогда сама увидишь. Сестра записывает ее рассказы. Сестра у меня другая. Пишет стихи и прочее там. Вы с ней станете друзьями. Вообще у нее голова на месте. Но мачеха не делает между нами никакой разницы. Может быть, о брате заботится немного больше, ведь брат у меня инвалид. Когда был маленьким, подорвался на мине и остался без ноги. Мачеха тренирует его. В свое время она была хорошей спортсменкой. И сейчас еще играет в волейбол. Потому-то и у меня со спор­том... Конечно, лучше бы моя голова была приспособ­лена к более хитрым вещам, но ее радуют и мои пер­вые места в спорте, и стихи сестры, и радиоприемники, сделанные братом...

— Зачем ты себя так принижаешь, ведь ты пре­красно рисуешь, — торопливо перебила я, а сама была в восторге от этой чудесной семьи. Мы уже давно вы­шли из магазина, стояли на углу и продолжали разго­варивать. Смешно — в школе, где мы днем и ночью вместе, мы почему-то ни разу так не говорили, а тут вдруг! Я узнала, что дома у них туговато. Работников двое, а семья — шесть человек. Лики говорит об этом так просто и деловито, как будто это благо. Дома она обстирывала всю семью, штопала и латала на всех и теперь прямо руки чешутся — хочется работать.

— Знаешь, я терпеть не могу болтаться без дела, — добавила она откровенно и тут же предложила: — По­едем тоже. Ну что тебе здесь, в городе, делать! Хватит уже жевать пряники и плевать в потолок. А в интернате дел по горло. Я уже все обдумала. Долго ли мы будем еще дожидаться, пока достроят новый дом. По­жалуй, при нас его так и не достроят. Слышала, и воспи­тательница того же мнения. Давай возьмемся за дело и своими руками приведем в настоящий порядок и под­ремонтируем наши комнаты. Я все обдумала. Там нужно будет сделать перестановку и навести уют. Сей­час как раз подходящее время. С Вестой я еще до кани­кул поговорила. Она вообще не собиралась уезжать домой. Марелле мы всегда найдем. Еще кое-кого из де­вочек — и, смотри, какие кадры!

— Возьмем хотя бы потолок...

Тут уж началось горячее обсуждение возможностей санитарного и не знаю какого еще ремонта, который мы могли бы сделать. В разговоре все чаще слышалось ужасно привлекательное слово — оформление. До сих пор я считала, что оно применяется только по отно­шению к большим художникам, к выставкам и витри­нам, но выходит, что в самом обыкновенном жилище многое можно оформить! У Лики все-таки большой талант художника, хотя она сама в это не верит, а тут, стоя на углу улицы, она заставила проснуться и мою фантазию. Мы размахивали руками, как ветряные мельницы, рисуя планы в морозном январском воз­духе. Я и сама не заметила, как увлеклась ее идеей. И вдруг почувствовала совершенно невероятное и не­логичное — тоску по интернату! По той самостоятель­ности, по тем возможностям, по нашим девочкам.

Мальчики, те, конечно, кто оставался в интернате на каникулах, привели в порядок каток. Увидев меня ут­ром на школьном дворе, Энту удивленно приподнял брови и даже шапку!..

— Ого. Кукла уже вернулась. Доброе утро!

Кстати, после того «кукольного собрания» он зовет меня не иначе, как Кукла. Мне, наверно, надо благо­дарить судьбу, что мне не пришлось в тот раз говорить, например, о сельском хозяйстве: возможно, что тогда он стал бы звать меня Брюквой.

А кататься на коньках чудесно. Замечательно!

Когда я в первый раз вышла на лед, я просто обал­дела. И малыши тоже. Они, казалось, готовы были ра­зорвать меня на части. Одной помоги надеть коньки, другую возьми за руки и покатай, третьей помоги встать, четвертой подуй на ушибленное место. Даже маленькие мальчишки и те вертелись около нас. На катке собирались и интернатские, и живущие в городе.

А Сассь беспрерывно требует показать, как повора­чивать, как переступать через ногу и т. д. Я все пока­зываю ей с удовольствием, не скромничаю. Наконец-то нашлось что-то, что и я по-настоящему умею. Выда­вала такие круги и восьмерки, что даже Энту загля­делся. Не скажу, чтобы это меня смутило!

И погода была как на заказ. Все вокруг — каждая веточка, каждая бровь, каждая прядь волос были при­сыпаны серебристой пудрой инея. Неожиданно солнце скользнуло единственным длинным лучом по стенам школы, и лед засветился розовым, а тени на снегу, по краям катка, стали голубыми. Такого голубого цвета не найдешь ни в каком наборе красок.

А на ногах были не коньки, а крылья. Ой, какая ра­дость! Радость движения! Силы! Радость свободы! Ра­дость от всего. И как эта радость перекатывается от одного к другому и захватывает всех! Она делает злюку добрым и врага терпимым.

Я даже приняла приглашение Энту. Когда мы закон­чили двенадцатый круг, Энту сказал: «Наконец-то на­шлась девчонка, которую не приходится тащить за со­бой, как мешок. Сама катается».

Он забыл о Лики. Но, пожалуй, я от Лики не очень и отстаю. Вообще мы с Лики во многом схожи, хотя по существу мы совсем разные. Расскажу, что однажды случилось.

В первый же день после возвращения в интернат мы принялись мыть потолки. Лики в одной комнате, я в другой. Уже за первый час я безнадежно от нее от­стала. И все же выдержала до конца. Всю ночь у меня все болело, и на следующее утро от одной мысли по­смотреть на потолок сводило шею. Когда после завт­рака мы вернулись к себе и Лики полезла под потолок, я предусмотрительно забралась в постель. Страшно тоскливо становилось на душе при воспоминании о том, что все другие сейчас дома, окружены заботой и лаской мам и пап, а я здесь словно добровольный галерный раб.

Натянула одеяло на голову и решила хорошенько выспаться. Лики подошла и стащила с меня одеяло. Я рассердилась. Но не успела и слова сказать, как Лики сама принялась бранить меня. Вот тебе раз! Она — меня. Я решила послушать, что из этого выйдет. А вы­шло очень многое.

— И зачем было браться, раз ты такая размазня. — Ой, до чего противное слово размазня! Размазня? А мо­жет, у меня воспаление какого-нибудь шейного нерва или мышц — иначе почему же там так жжет. А Лики продолжала честить меня. Нос, мол, морщить я умею, а когда надо что-то сделать своими руками, то у меня сразу нервы воспаляются! Выходит, что я, также как некоторые, надеюсь, что другие за меня все сделают. А самой лень пальцем пошевелить для других. Этого она от меня уж никак не ожидала. И все в таком духе.

Это было уж слишком. Разве в этом дело? Не все же такие привычные и сильные, как она. И вдруг Лики словно бы устыдилась своей резкости, неожиданно улыбнулась и сказала:

— Что же ты приуныла. Эта боль проходит, как только начнешь двигаться. Знаю по спорту. Если долго не тренируешься, всегда бывает трудно. А потом тем более приятно. Правда. Иди, попробуй разок. Хоть немножко. Сначала потихоньку. По мере сил. Я свой потолок домою и приду тебе помогать. Сегодня надо постараться закончить хотя бы побелку. А то не успе­ем. Завтра, когда появится Веста, надо обязательно приниматься за стены.

И, конечно, я опять полезла под потолок. Но ничего сразу не прошло. Только я и виду не подавала. Вооб­ще-то эта побелка, особенно потолка, здорово трудное дело. У нас ведь все это делается в таком «самодеятель­ном» порядке. И в добывании материалов пришлось проявить изобретательность. Вместо мела мы исполь­зовали зубной порошок и для добавки выпросили в мастерской немного клея. Ведь никто не хочет много тратить на такой ремонт, когда все живут в надежде на новое, великолепное здание интерната. Но наш при­мер, видимо, заразил и других, и даже Энту затеял в своей группе что-то вроде нашего.

Ур-ра-а! Мы достали две банки краски для пола. Так что пол в умывалке приведем в порядок. Окна и двери достаточно хорошенько вымыть. Вчера вечером Лики и Веста решили после школы года на два пойти на строительно-ремонтные работы, а я серьезно обдумы­ваю, не присоединиться ли мне к ним. Это такая работа, что в конце дня видны результаты. Вообще из всех человеческих слов, пожалуй, самое содержательное слово строить!

В сущности, очень много мест, куда бы я хотела пойти работать сразу после окончания школы. Хотя до конца еще много времени. Полтора года! Может, за это время все самое интересное будет сделано и без нас. Ну, конечно, не все, и новое и еще более интересное все время добавляется.

Ах да, что я еще как-то вечером сделала! В темной комнате в минуту откровенности взяла и рассказала Лики, почему не хожу на танцы, Лики на это свистнула, как судья на соревнованиях:

— Ну, неужели серьезно? До этого я никогда не до­думалась бы. На коньках ты такой мастер...

В результате моего признания Лики теперь каждый вечер вертит меня в прихожей по забрызганному побел­кой полу и в соответствии с ритмом повторяет: раз-два-три, раз-два-три. Я уже отличаю вальс от фокса. Легче всего, по-моему, танго. Хватает времени поду­мать о ногах. Во всяком случае, Сассь считает, что ужасная несправедливость пускать на танцы только с седьмого класса. У нее все эти липси, типси, самба, карамба, румба — и как их там — выходят так легко и просто, как у врожденного танцора. Только на этих наших уроках ее партнер — большая кисть для по­белки.

И вообще я сделала одно медицинское открытие. Против мышечной боли самое лучшее средство — тан­цевать. Можно попробовать и коньки. Последнее осо­бенно полезно против депрессии.

Так хорошо и весело, как в эти последние дни и ве­чера, мне здесь еще никогда не было. Болтали с дев­чонками до полуночи. Строили головокружительные планы. Только вот каникулы уже подходят к концу. До начала нового полугодия осталось всего тридцать два часа. А дел еще много, хотя сделано еще больше.

Интересно будет посмотреть на лица девочек, ведь завтра они уже начнут съезжаться.

Девочки сначала не хотели верить, что все это сде­лали мы сами. Разумеется, если бы воспитательница не помогла нам делом и советом, здесь бы не было ничего того, что есть сейчас. Теперь это по праву можно наз­вать нашим домом! В первый же вечер у нас состо­ялся торжественный сбор группы. Каждая принесла к столу привезенные из дому припасы или купила что-нибудь на деньги, полученные от родителей. И какие только планы не обсуждались здесь в тот первый вечер! Самым важным было решение завоевать в будущем полугодии в соревновании групп абсолютное первен­ство! С тем, чтобы в будущем году пианино было в нашей группе. Оно так долго простояло в седьмой группе мальчиков, что они стали считать его своей собственностью. Пора им напомнить, что пианино — переходящая премия интерната, предусмотренная по итогам полугодия для лучшей группы. До сих пор мы и не мечтали о пианино, потому что между нами и седьмой обычно довольно успешно вклинивается еще и девятая группа мальчиков. Не понимаю, каким чудом это удается мальчишкам? Следует помнить, что воспи­тательница Сиймсон до сих пор была в седьмой группе, а теперь она у нас. Может быть, вместе с нею мы добьемся и первенства.

Во всяком случае, сейчас у нас так чисто и красиво, что лучше не придумаешь. И отлично, что все это мы сделали своими руками. Мы особенно следим за поряд­ком. Те, кто, сам участвовал в ремонте. Заметнее всего это проявляется у Сассь. Она только и делает, что ходит за девочками и следит за порядком. Чуть что заметит, сразу хмурится и ворчит:

— Что это за бумажки у тебя на столе. Смотри, у нас тут порядок, не то что у тебя дома.

Или:

— Чего ты волос начесала на пол? Из-за твоих кудрей мы можем остаться без пианино. Тебе это безраз­лично, что ли?

Или уже совсем серьезно:

— Ты, что ли, пол красила? А? Не красила? Тогда не лезь в сапогах на выкрашенный нами пол.

Если послушать Сассь, то создается впечатление, словно она одна здесь все сделала. Однако нельзя не согласиться, что ее маленькие проворные ручонки и неиссякаемая энергия здорово помогли нам в работе. А теперь она с тем же пылом охраняет свою и нашу работу и изо всех сил старается перетянуть пианино в нашу группу. Если бы только нам хватило этого заряда на.целые полгода: тогда в следующем полугодии пианино обязательно будет у нас. И место для него уже приготовлено. Мы ведь сделали у себя перестановку. Платяной шкаф переставили в прихожую. Стало больше места и краска на полу лучше сохраняется, потому что от постоянного передвигания шкафа взад и вперед стиралась не только краска, но и половицы под ней. Комната теперь перегорожена деревянной ре­шеткой, которую мы тоже сделали сами. Доски полу­чили со стройки, а просветы в решетке, как полагается в детской, заклеили картинками, нарисованными Лики и Марелле.

Таким образом, получилась умывалка, а за нею жилая комната. Дверь стенного шкафа завесили ков­ром.

Надо надеяться, что это будет заглушать наши голоса, и наши разговоры не будут доноситься до мальчиков. Но самый лучший глушитель все-таки сознание, что нас можно услышать. Это сознание сыграло для нас благородную роль. Немалое значение имеет и соревно­вание по поведению, которое проводится между пионе­рами и октябрятами, но следить за ним и подводить итоги поручено нам. Ведь нельзя же позволить себе грубо разговаривать или вести себя невежливо, когда тебе поручено следить за поведением малышей.

Вообще у нас тут все складывается так, что пианино просто обязательно должно достаться нам. Кроме всего, у нас в группе несколько человек уже умеют играть или хотят научиться. Тинка, Айна и немножко Марелле. Неожиданно в эти планы вмешалась и Марью.

— Тогда и я буду учиться играть. Мне так хочется.

— Ты! — презрительно бросила Айна. — А кто же тебя будет учить?

— Свен, если я попрошу, — покраснела Марью. Сассь, до сих пор наблюдавшая за своей подругой со стороны, вдруг резко обернулась к Айне:

— А ты думала, что только ты одна можешь нау­читься? Фу! — И снова к Марью: — Вот именно, научись. Покажи этой задаваке! Только чтобы никаких там опер. Может, еще и я буду учиться. Не знаю еще... — зая­вила она в заключение, важно нахмурив брови.

Итак, пианистов хоть отбавляй! Только вот пианино пока еще нет.

Сегодня утром, по случаю новой четверти, директор устроил традиционное общее собрание. Говорилось об учебе в прошлой четверти, о лучших классах, о передо­вых учениках в каждом классе, об отстающих и т. д.

Среди групп на первом месте по-прежнему были мальчишки из седьмой, а на втором (на том, где прихо­дилось бывать и нам) опять мальчишки из девятой. И только на третьем месте — мы. Но это совсем не так и плохо, потому что за нами еще целых девять групп. Вдобавок нас похвалили особо. Нас поставили всем в пример за наш самодеятельный ремонт, а больше всего хвалили нашу комсомольскую группу за великолепное (это слово не мной придумано, а прозвучало в речи директора) начинание — за заботу об октябрятах и пио­нерах и за работу с ними.

На этом же собрании малышам до пятого класса были розданы экспонаты нашей кукольной выставки. Первой из числа детей образцового поведения была, конечно, названа наша Марью. И тут же было добав­лено имя ее шефа — Весты. Из нашей группы премию получила и подопечная Лики — маленькая Реэт. Маль­чиков премировали настольными играми. Когда Марью шла за подарком, я украдкой взглянула на Сассь. Она сидела с таким видом, словно вот-вот засвистит от полнейшего равнодушия, и беспечно болтала ногами.

Вечером, в группе, когда все малыши (да и старшие) склонились над куклами и громко восторгались их платьицами, пальто и бельишком, Сассь сидела в спальне. Когда я пришла взглянуть на нее, она сидела на кровати и очень старательно рисовала что-то в своей тетрадке. Я осторожно подошла к ней. Заметила, что она в этот момент трудилась над хвостом какого-то небывалого в природе зверя. У этого зверя был тыкво­образный живот, лошадиная голова, коровьи рога и лисий хвост, а ноги разной толщины. Этот необычай­ный шедевр творился под заунывный свист. Сразу за мной в спальню вошла Марью и позвала Сассь. Сассь небрежно ответила, что у нее, мол, болит зуб, и прири­совала своему чудовищу к спине огромное крыло. Когда Марью с полуумоляющим-полуизвиняющимся видом подошла к ней ближе, Сассь судорожно свернула рисунок и ничком бросилась на кровать. И разумеется, Марью тут же разложила на ее кровати все свои на­грады и куклу, и все двадцать четыре вещицы из ее гардероба и всю мебель и с увлечением стала объяс­нять, что к чему.

Мне было жаль Сассь. Что касается хорошего пове­дения, тут конечно, она ничего не заслужила, но все-таки чем-то она сумела же завоевать любовь своей маленькой подруги, да и мою тоже. Теперь она лежала и не могла удержаться, чтобы не смотреть на имуще­ство Марью. Что-то мешало ей радоваться, а что-то не позволяло выразить презрение, и получалась между подругами какая-то игра в жмурки, когда одна из них за своим счастьем и увлечением не замечала «зубной боли» другой.

Позднее, в умывалке, Сассь опять настойчивее всех напоминала девочкам, что вода, в особенности мыль­ная, оставляет на стенах пятна, а те, кто сам здесь ни­чего не делал, не хотят этого понять и постоянно брыз­гают и пачкают стены. На этот раз она была суровее, чем обычно. Но никому не пришло в голову напомнить Сассь кое-что из ее совсем недавнего прошлого. Даже Айна промолчала.

Сейчас Сассь уже давно спит сном праведника. Спят и остальные. Когда я вставала, чтобы взять из шкафа чернила, Марью лежала с широко открытыми глазами и щеки у нее горели, Я было испугалась. Но когда нагнулась к ней, она обхватила мою шею, и с такой невероятной нежностью прижалась к моей щеке своей мягкой теплой щечкой.

Даю голову на отсечение, что в мире нет более пре­красного света, чем два светлых огонька в глазах сча­стливого ребенка. Я дала ей конфету и поправила одеяло. Не успела я заправить ручку, как, взглянув на Марью, увидела, что она уже крепко спит, подложив руку под щечку, и в ямочке на ее щеке притаилась сча­стливая улыбка.

После каникул идет уже вторая неделя, но я все еще не написала о том, что случилось за это время. Прежде всего (это, правда, совсем не событие, а скорее «несобы­тие»), Свен Пурре после каникул все еще не вернулся в школу. По слухам, он болен. Первое время я опаса­лась, что он до сих пор еще ждет меня около Дома искусств.

Более важное событие, конечно, что в седьмой группе мальчиков новый воспитатель. И даже мужчина. По­здравляем! Воспитательница Сиймсон сама захотела перейти окончательно в нашу группу, потому что наша прежняя воспитательница больше не вернется в школу. Похоже, что даже Тинка восприняла это доброжела­тельно.

Но горе и беда явились к нам в лице Мелиты, кото­рую перевели в нашу группу. Как будто наша группа какая-то исправительная колония! Одна подготовка к этой операции была очень болезненной. Общее собра­ние. Совещание. Кого из нас обменять на Мелиту? Все руки дружно поднялись за Айну. Но это не прошло, потому, что Айнина мама решалась доверить свое един­ственное дитя заботам именно Сиймсон. По предложе­нию воспитательницы было решено поместить Мелиту в нашей спальне. Следовательно, мы и должны были пожертвовать в обмен кем-то из нашей комнаты. Мы все восемь притихли. Кто-то из малышей назвал Сассь. Сассь вскинула голову, готовая к бою.

Нет, все-таки нет. Ни в коем случае! Это заявила не только я. У Сассь вдруг оказалось множество защитников. Даже Веста! А Сассь тем временем внимательно разглядывала стенку.

Все это было здорово, но проблема по-прежнему была не решена.

И вдруг нашелся доброволец! Марелле! Только Марелле и была на это способна. Никто не стал ее отго­варивать. А все-таки это несправедливо, потому что все мы прекрасно знаем, что Марелле совсем не хочет уходить. Просто это у нее необъяснимая мания жерт­венности. Почему-то у нее это выглядит именно так. Она даже додумалась нас же «утешать» — она, мол, все равно в этой группе будет только ночевать. А все остальное время собирается проводить с нами.

Было в этом что-то жалкое и неловкое. Даже Анне не нашлась, что сказать. Я сделала запоздалую попытку предложить свою кандидатуру, ведь я в эту группу попала позже других. В ответ послышались протестую­щие голоса: «Никуда ты не уйдешь!»

Да, но Марелле? Удивительная все-таки штука кол­лектив. Иногда думается, что он существует только в рассуждениях учителей и воспитателей, да еще в га­зетах и книгах. И вдруг он оказывается рядом и при­нимает решения. Единодушные решения об одном человеке! И маленькая, доставляющая столько хлопот Сассь значит для этого коллектива гораздо больше, чем готовая пожертвовать собой Марелле.

По каким законам логики все это происходит?

Сегодня вечером, когда Сассь, пряча что-то под фар­туком, пробиралась в комнату, мне стало сразу ясно, что она замышляет что-то необычное. Я стала поти­хоньку наблюдать за ней.

Сассь стремительно направилась к девочкам, играв­шим в своем уголке. Там в это время играли в демон­страцию мод. Казалось, на этот раз Сассь решила при­нять участие в игре. Однако она остановилась за их спинами, переступая с ноги на ногу, и бесконечно вер­телась, словно от долгого стояния могла заржаветь.

Это продолжалось до тех пор, пока Марью ее заметила и, посторонясь, позвала играть.

Сассь покачала головой, но тут же заявила: «Покажи, пожалуйста, то розовое платье, с оборками». Это «по­жалуйста» и выражение лица Сассь предвещали что-то необычайное. Марью явно обрадовалась приходу под­руги и принялась терпеливо рыться в коробке, отыски­вая самое нарядное платье своей куклы. Когда она через плечо протянула Сассь это платье, в ее лице было что-то тревожное, словно ей хотелось о чем-то предуп­редить ее, но чувство такта удерживало от этого.

Сассь взяла розовое платьице и, разглядывая его со всех сторон, деловито заметила:

— Оно же совсем мятое. Хочешь, я поглажу?

— Да нет же, — Марью часто захлопала ресни­цами, — после выставки она его ни разу не надевала.

— Ну, если тебе жалко, тогда дай другое. Я хочу погладить.

Марью бросила на свое имущество быстрый, расте­рянный взгляд и выбрала простое клетчатое платьице. Сассь почти на лету схватила его и как-то торжественно и важно направилась в переднюю, к гладильной доске. Теперь за ней наблюдали все. Видимо, этого она и до­бивалась.

И вдруг Сассь вытащила из-под передника не что иное, как крошечный утюжок! Но что в этой игрушке больше всего поражало, так это возможность пользо­ваться им, как настоящим!

Словно во всем этом нет ничего особенного, так спо­койно и деловито Сассь включила свой «карманный» утюжок. Тут уж, конечно, все собрались вокруг нее. Но она ничего не отвечала на наши вопросы. Жестом опыт­ной гладильщицы она послюнила палец и дотронулась им до еще совсем холодного утюга.

— Что это за штука?

— Откуда она у тебя?

— Он в самом деле нагреется?

На последний вопрос мы вскоре получили исчерпы­вающий ответ, потому что все услышали потрескива­ние, характерное для горячего утюга. Сассь с ожесто­чением водила крошечным утюжком по кукольному платью. Нам всем пришлось убедится, что рядом с Сассь мы ничего не значим. Все мы, вместе с нашим кукольным хозяйством, по сравнению с Сассь просто жалкие и ничтожные существа.

— Ой, Сассь, дай-ка и мне! И мне! — Но этого сча­стья удостоилась только Марью. Однако Сассь все еще не соизволила ответить, откуда у нее эта драгоцен­ность. И я тоже спросила ее. Но прежде чем Сассь успела ответить, Айна сообщила:

— Из электромагазина. У моей мамы тоже есть такой. Это дорожный утюг. Во время гастролей она всегда возит его с собой. Из-за туалетов. Она купила его в Ленинграде. Только там они и бывают. Может быть, теперь завезли и сюда. Мама обещала купить такой и мне, если будут в продаже. Теперь, значит, появились. Только ведь Сассь никто его не покупал. Она потихоньку стащила его из магазина.

Сассь засопела от негодования:

— Может, ты сама и ходишь по магазинам поти­хоньку таскать вещи, иначе зачем бы подозревать других. А утюг твоей матери ты просто выдумала. Та­ких в магазинах вообще не бывает. И в Ленинграде тоже не бывает. Даже в Москве. Нигде в жизни не было, потому, что Энрико сделал только один. Для меня. По­няла? Только для меня. Видишь, мне сделал, а тебе не сделает. Умоляй хоть на коленях.

Все это она выпалила одним духом, как пулемет, и, передохнув, прибавила с убийственным превосходством:

— Но если ты хочешь, я могу этим утюгом погладить твои тряпки!

Энрико сделал малышке игрушку!!!

Больше всего это растрогало, конечно, Марелле. Доб­рые дела — это по ее специальности. И в самом деле, хоть начинай верить, что чудеса происходят прямо у нас на глазах, в нашем интернате.

И какой-то маленький тайничок наверняка имеется в душе самого черствого мальчишки.

Возможно ли это?

Итак, Свен Пурре сегодня наконец появился в школе. Тем временем я уже успела позабыть, что мне еще придется с ним разговаривать. Нельзя сказать, чтобы я чувствовала себя особенно хорошо, когда утром в раз­девалке совершенно неожиданно столкнулась со Свеном, и он спросил:

— Кадри, где ты тогда пропадала?

Ни одна из заранее придуманных фраз не пришла мне в голову. Единственное, что я умею в любом поло­жении — это краснеть. Так было и теперь. Покраснела и пробормотала что-то вроде «меэ, меэ». Безусловно, это не очень остроумно со стороны девушки, заставив­шей первого в школе кавалера напрасно ждать себя. Но я не впервые замечаю, что все блестящие мысли меня почему-то покидают именно в самый решитель­ный момент.

Кто-то появился за моей спиной. Я поняла это по лицу Свена. Он торопливо предложил мне то же, что однажды раньше. Прийти во время последнего приго­товительного урока в музыкальный класс...

По правде говоря, мне хотелось бы научиться лучше понимать музыку. Сегодня, когда я стояла в темной передней и слушала игру Свена, музыка ничуть не захватила меня, не обрадовала, наоборот, было что-то очень тревожное, какой-то совсем чужой мне мир, шум­ный, почти пугающий. Я даже ждала, чтобы музыка кончилась. Свен перестал играть, и я вошла.

— Тебе понравилось? — сразу спросил он.

— Нет, — покачала головой я.

— Интересно, почему? Я выбрал это специально для тебя. Был уверен, что тебе это по душе — ведь это «Патетический этюд» Скрябина.

Пусть даже так. Но имя автора еще не означает, что его произведение должно понравиться и, кроме всего, надо сказать, что и имя это мне мало что гово­рит. Мне не хотелось сознаться в своем невежестве и, чтобы перевести разговор, я спросила:

— Кстати, кто эта красивая девушка, с которой ты был в театре?

— Ах, эта! Это моя двоюродная сестра. Разве ты не заметила, что мы похожи? — глаза Свена смеялись как-то лукаво и победно. Только теперь я догадалась, о чем он думал. И от этого смутилась еще больше. К счастью, Свен подошел к приемнику и торопливо стал крутить кнопки. С некоторым удивлением я наблю­дала, как он склонился к приемнику. Может, он позвал меня сюда только за тем, чтобы послушать радио? Вдруг он выпрямился, подошел ко мне, глядя на меня как-то странно, и поклонился:

— Это наш танец, Кадри. Ты его мне задолжала.

В полном смысле слова я впала в панику. Что это он придумал!

— Но ведь могут войти, — пролепетала я.

— В это время сюда никто никогда не заходит, не бойся. Ну?

Он протянул руки, готовясь танцевать со мной. О, святая Терпсихора! (Кажется, так звали древнюю богиню, или музу танцев.) Что за небывалый ритм в этом танце? Такому Лики меня не учила. У меня дро­жали колени, и я лепетала беспомощно:

— Но, Свен... что это такое?

Свен приподнял темную бровь.

— Ты не узнала английский вальс? Ничего другого не нашел. Давай, попробуем. Я и сам знаю только ос­новное па. Вот так...

Он взял меня за талию и, держа меня на расстоянии, чтобы я видела, какие шаги он делает, повел меня в танце. Я переступила за ним несколько шагов. Потом как будто пошло. Совсем напрасно я сначала так испу­галась. Танцевать с мальчиком, оказывается, так же просто, как и с девочкой. Может быть, даже лучше. Во всяком случае, со Свеном. Он ведь так хорошо танцует. Теперь я понимаю, почему все так любят танцевать.

И вдруг я почувствовала, как что-то жаркое косну­лось моего лба, около самых волос. Это было настолько мимолетно, словно просто померещилось, что я не ре­шилась отстраниться. Музыка смолкла, но Свен не сразу отпустил меня. Я подняла глаза и тут же убеди­лась, что прикосновение ко лбу мне не померещилось. Сияющие глаза Свена вдруг приблизились к моему лицу.

И почему-то именно в эту минуту я взглянула через плечо Свена и сразу увидела в темном проеме двери лицо, казавшееся странно белым.

Я, кажется, даже вскрикнула. Оттолкнула Свена и бросилась бежать. Прежде чем за мною захлопнулась дверь, я успела услышать насмешливое замечание Энту: «Интересная подготовка»...

За ужином, который, несмотря ни на что, наступил как обычно, и к концу которого я даже решилась огля­деться, чтобы отыскать глазами Свена, я заметила, что он отчаянно старается подать мне какой-то знак. Я кивнула. По-видимому, он хочет поговорить со мной сразу после ужина. Но, как назло, именно сегодня я была дежурной по столовой. Торопливо, кое-как я со­ставила посуду в кухонное окошко. Вытерла стол и помчалась. В дверях столкнулась с Сассь. Она дежу­рила по своему столу и, конечно, тоже увлеклась ско­ростным методом. Когда мы вышли с черного хода, пе­ред нами вдруг появился Свен и сказал:

— Сассь, тебе не холодно? Побегай немножко, согре­ешься.

— Смотри, как бы сам не замерз. Пианист эдакий! — сердито ответила Сассь и даже взяла меня за руку, чего она обычно не делает.

— Кадри, — начал Свен тихо, — я хотел только ска­зать — будь спокойна. Не волнуйся. Я заставил его молчать. Никакого шума не будет,

Я крепче сжала ручонку Сассь и. увлекая ее за собой, пустилась бежать. В коридоре Сассь неожиданно заявила:

— Терпеть не могу Свена!

Я удивленно посмотрела в упрямое, но сейчас очень серьезное лицо Сассь.

— Но почему же?

— Не выношу таких, и все тут, — упрямо повторила она, — и что он к тебе клеится?

— Сассь, ну что ты говоришь!

— Будто я не знаю. А ты не обращай на него внима­ния, ладно?

Это была уже не восьмилетняя девчушка, которая только и умеет, что капризничать. Это был некто, про­думавший кое-что на этом свете и теперь решивший предостеречь своего друга.

Я так и не поняла, каким путем пришла она к таким выводам. Может быть, это были следы ее домашней тра­гедии? Но что по отношению ко мне это шло от всего сердца, было видно по ее личику, обращенному в эту минуту ко мне.

Я сжала ее руку. Хотела наклониться, чтобы обнять ее и сказать что-нибудь ласковое, но она не огляды­ваясь уже бежала впереди меня вверх по лестнице.

А мне сегодня вечером было о чем подумать.

Так и есть — начинаются фокусы Мелиты. Вчера она заболела. Небольшой жар, насморк и кашель. Сестра назначила ей постельный режим. Разумеется, маль­чики тут же явились ее навестить. Естественным и даже ужасно важным это считает, конечно, прежде всего сама Мелита.

Нам всем давно ясно, что Мелита в полном смысле слова больна мальчишками! Это очень некрасивое вы­ражение и его нельзя применять ни к одной девочке, но в отношении Мелиты это сущая правда!

Она может беспрерывно болтать о мальчишках. И чего только не говорит! Конечно, мы все разговари­ваем о мальчиках. Они наши одноклассники, мы живем в одном интернате, у многих из нас среди них есть друзья, но в том, как к ним относится Мелита, в самом деле, есть что-то болезненное. Какая-то противная лихорадочность, что ли... Просто несчастье, когда та­кие, как она, попадают в группу. Она не считается даже с тем, что мы живем в одной комнате с малышами. Если бы не Веста, пообещавшая стереть ее в порошок, если она не прекратит своих разговоров, то она, пожа­луй, начала бы делиться своими секретами даже с маленькой Марью. До того ей хотелось рассказать о своих «приключениях». Похвастать!

А сегодня вот что случилось. Ужин для Мелиты при­нес к нам наверх Энту. Как будто это не могла сделать одна из девочек, сидевших за их столом! Едва Энту успел расставить посуду на ее ночном столике, как в нашу спальню явилась воспитательница. Энрико исчез, как сатана, которого Калевипоэг вбил в землю. С тою лишь разницей, что от него в комнате не осталось и синего дыма.

Мелита поспешила заахать, закашлять и стала тяжело дышать. Такими приемами нашу Сиймсон, конечно, не разжалобишь. Словно не замечая ее, воспитательница оглядела комнату. Я, было, подумала, что она ищет, не спрятали ли мы здесь еще одного мальчишку. Когда же она вдруг заорала: «Как у вас картина висит?!» — то Веста и Роози разом вскочили и стали поправлять эту злополучную картину, которая, по-моему, и так висела совершенно ровно. Затем воспитательница придралась к кончику кушака, торчавшему из дверцы шкафа, и распахнула шкаф. Было ясно, что хорошего ждать не приходится. Роози быстренько подняла с ковра ни­точку, а я схватила вазу с сосновыми ветками, чтобы сменить в ней воду, хотя дежурная сделала это еще утром. Когда я тихонько за спиной воспитательницы ставила вазу на столик, послышалось уже совсем гроз­ное:

— В комнате у вас неряшливо, не прибрано, а вы преспокойно приглашаете в гости мальчиков!

— Кто же их приглашал? — попыталась протесто­вать Веста.

Воспитательница иронически спросила:

— Который год ты, собственно, учишься в нашей школе? С начала, не так ли? Значит, уже четыре года. И за это время еще не усвоила школьные порядки? Удивительно! Просто удивительно. Скажи-ка мне, разрешено ли мальчикам без приглашения и без соот­ветствующей необходимости и разрешения заходить в спальню девочек. Отвечай!

Не реагируя на замешательство Весты, воспитатель­ница подошла к стене, чтобы проверить разболтавшийся выключатель, и стала им энергично щелкать.

— Так я и думала. Выключатель у вас совершенно испорчен, А это опасно. Вы, конечно, не догадались позвать мальчиков, чтобы починить его. А чтобы до­ставить девочкам в спальню кашу — тут-то уж вам совершенно необходимы специалисты — мальчики!

— Зачем же на н а с сердиться, ведь не мы едим эту кашу, — пыталась защищаться и восстановить правду Веста.

— А на кого же тогда? Прежде всего как раз на тебя. Именно на тебя. Для чего же тогда староста? Ты была в комнате. Разве ты не могла сразу сказать ему, что следует?

— Ну, разве такие послушаются, — хмуро ответила Веста.

— Ах вот что! Значит, тебя не слушаются? Выходит, что ты не на месте.

Слепому и глухому должно быть понятно, как глу­боко это задело Весту.

— Назначайте на мое место другого старосту. Ну, хоть Мелиту. Раз уж ее перевели в нашу группу, пусть она за все и отвечает. Другие все равно ведь не могут отвечать за нее. Кому такая здесь нужна, — голос Весты звучал теперь совсем сердито и зло.

— Молчать! — загремела воспитательница так громко, что Мелита, которая совершенно спокойно при­нялась было за еду, от страха разбрызгала молоко и кашу.

— Посмотрите только! — воспитательница покачала головой. — Тебе еще слюнявчик требуется, а ты уже охотишься за кавалерами. Тоже мне, «таланты и по­клонники»!

Счищая с одеяла кашу, Мелита попыталась оправ­даться:

— Разве я виновата? Ведь я не приказывала ему при­ходить. Он сам пришел.

— Ах вот как. Значит, к тебе в спальню мальчики могут заходить в любое время! Я надеюсь, что ты не глупа и сама понимаешь, какое это производит впечат­ление.

Воспитательница ушла, а все мы были просто удру­чены. И в свою очередь набросились на Мелиту. Но она, по-видимому, не понимает, что здесь что-то не так. Еще спорит своим низким, скрипучим голосом и приво­дит такие доводы, что просто смешно слушать.

— Что вы раскудахтались надо мной. Тоже мне со­бытие! Мальчик зашел в спальню! В нашей группе мальчики бывали постоянно, на никто в обморок не падал и «караул» не кричал. Ну да, впрочем, понятно, для вас это такое небывалое чудо. Вам просто завидно, и потому вы раскричались на меня. — И чванливо до­бавила: — Ну что я могу поделать, если нравлюсь маль­чикам, и они постоянно бегают за мной. Кто вам мешает тоже нравиться им!

— Нет, идите все сюда, — обратилась Веста к де­вочкам, прибежавшим из соседних комнат на шум и стоявших в дверях. — Полюбуйтесь, какая красавица свалилась с неба в нашу группу! Уж не считаешь ли ты, что наша Тинка некрасивая девочка и что она, если захочет, не сможет заставить плясать под свою дудку любого мальчишку? Разве Лики не нравится всем мальчикам в нашей школе? И разве эти твои Энрико и Свен не подрались вчера вечером из-за Кадри? Но когда хоть одна девочка из нашей группы позволила себе вести себя с мальчишками так, как ты! Я тебе скажу — будь осторожна. Из-за т а к и х вещей мы не желаем получать головомойку!

Даже Роози, молча возившаяся около своей тум­бочки, вдруг обернулась, медленно и тихо сказала:

— Ты, Мелита, попросила бы директора сразу пере­вести тебя в группу мальчиков.

Тут в разговор вмешалась уравновешенная Лики:

— Может, хватит? Во всей этой сегодняшней истории Мелита не так уж виновата. Ну, ребята зашли прове­дать. Проведали и ушли. Энту принес еду. Ведь Мелита же не приглашала его и, когда они приходили, вы тоже были в комнате — это факт. Почему же вы тогда мол­чали? А только когда воспитательница задала жару...

Позднее, когда почти все разошлись, и Мелита про­должала сердито обвинять нас в несправедливости, мне захотелось хоть немного утихомирить ее, и я сказала:

— Знаешь, Мелита, не стоит быть такой легковерной. Ведь мальчики не всегда такие, какими хотят ка­заться. Тот же Энрико. Я его давно знаю. Будь с ним осторожнее...

Мелита приподняла с подушки растрепанную голову:

— Можешь засолить своего Энрико, если тебе хо­чется. Он, знаешь ли, мне вовсе не нравится. Пресле­дует меня как тень.

Ну, вот, говори еще! Рассуждай на эту тему. А что это Веста сказала? Энту и Свен подрались из-за меня? Вот ужас! Могу себе представить, в чем там было дело. Только бы разговор об этом не возобновился! Но едва я успела об этом подумать, как Марелле спросила:

— Послушай, Веста, что ты там говорила насчет Энрико и Свена? Как это они дрались из-за Кадри?

О, до чего мне хотелось самой ответить ей:

— А тебе что за дело?

Но и Веста ответила примерно так же:

— Ах, почем я знаю. Антс сегодня за обедом говорил, что они вчера вечером сцепились из-за Кадри. Энту уже здорово навернул Свену, но тут появилась воспитательница. Антс не успел толком рассказать, Ааду был за соседним столом, услышал и сразу вмешался. Ведь мальчишки — не мы. Это у нас из-за всякого пустяка разговоров не оберешься.

Это верно, иногда людям лучше было бы поменьше болтать.

Теперь я вполне понимаю, почему девятый класс в таком восторге от своего классного руководителя, учи­тельницы Вайномяэ. Если бы все учителя были такими! Если бы каждый из них умел так преподавать свой предмет. Дело в том, что теперь она замещает нашу учительницу литературы.

И начала она свой урок совершенно необычно. Мы знали только, что наша учительница эстонского языка отсутствует, и нас, конечно, ничуть не интересовало, что будет с этим уроком. Перед тем, как войти учителю в класс, стоял невероятный шум, потому что Рейн и Энту демонстрировали у доски какой-то новый танец, очень напоминавший вольную борьбу.

Посреди этого сеанса открылась дверь, и учительница Вайномяэ вошла в класс. Мальчики, правда, тотчас отскочили друг от друга, но оба они были такие растре­панные и так дико выглядели, что в классе поднялся хохот. Смех и шум прекратились не сразу.

Учительница Вайномяэ погасила мелькнувшую на лице улыбку и ждала, чтобы наступила тишина. А по­том начала просто и серьезно.

— Ученики, — и повторила с легким, многозначи­тельным ударением, — ученики десятого класса. Нам предстоит переключиться на новое настроение. Сегодня мы открываем одну из самых трагических страниц эстонской литературы. Это жизнь и творчество Юхана Лийва. Погасите, пожалуйста, свет.

Веста удивленно встала и выполнила указание. На мгновение класс погрузился в сиреневый сумрак. Затем обозначились окна, а за ними неслышно, беззвучно и легко кружились снежинки.

В этой настороженной тишине зазвучал низкий, глу­бокий и выразительный голос, переходивший време­нами в шепот:

Падает снежок

тихо, тихо

Стелется пушок

тихо, тихо...

Я и сейчас уверена, что в эту минуту в нашем классе не возникло ни одной строптивой мысли. Мы подсозна­тельно прониклись необычайным, неповторимым оча­рованием этого утра.

Многие из нас знают это стихотворение с детских лет, но до сих пор оно было для нас просто рядом зау­ченных на память слов с однообразным, однословным припевом. Теперь это слово, завершавшее каждую фразу, несло в себе новый смысл и вмещало так много и не повторялось по существу ни разу.

За окнами шел снег... Снег и снег...

В этом стихотворении сочетались музыка и мечта человека, слившегося с природой и прислушивающегося к самому заветному. Мечта, проще и человечнее кото­рой не может быть.

— Одно декабрьское утро в тысяча девятьсот три­надцатом году началось, как и сегодня, снегопадом. В жизни Юхана Лийва это было последнее утро. Пос­ледний в его жизни снег. Последние удары сердца. Пер­вого декабря тринадцатого года наконец пришло успо­коение. Успокоение для человека, вконец изнуренного физически и духовно.

Что тревожит грудь?

Тише, тише!

Успокойся, сердце,

Тише, тише...

На мгновение воцарилось молчание.

— Зажгите, пожалуйста, свет. Спасибо. Посмотрите на этот портрет, — учительница раскрывает книгу на той странице, где помещен портрет еще молодого Лийва, и показывает нам... — Видите — простое, привлекательное молодое лицо. Не правда ли, эти глаза можно живо представить себе и в ту минуту, когда Лийв, уче­ник Кодавереской приходской школы, вместе с това­рищами шел к пастору, чтобы протестовать против увольнения свободомыслящего учителя.

Я слушаю и восхищаюсь учительницей Вайномяэ. Ах, вот она какая! Высокая, немного сутулая, волосы с проседью и совсем некрасивая, но голос такой чудес­ный и слова звучат как песня.

Рассказ о биографии поэта переплетается со стихами и стихи с биографическими данными.

Как мрачен ты, как задумчив,

Как пасмурен стал ты, лес!

Осенние, серые тучи

Глядят на тебя с небес.

Как сон, пролетело лето,

промчалось — простыл и след...

Кукушка откуковала,

Недавнего счастья нет...

Нужно ли к этим стихам добавлять какую-то био­графию или разъяснения? Разве это трагическое, выра­женное в одном образе и непрерывно сменяющееся на­строение не говорит о самом главном в самом поэте?

Я понимаю, почему учительница начала эту биогра­фию со дня смерти.

— Вы, школьники, часто оправдываетесь: я не смогла выучить уроки, была больна. Нередко причина — пустя­ковая головная боль. В таких случаях нередко остав­ляются не выученными и заданные стихи. Ваше изви­нение принимается. Никто не станет требовать, чтобы вы учили стихи, если вам нездоровится. Пусть даже это просто механическое повторение стиха с тем, чтобы заучить его наизусть. Но можете ли вы представить себе, какое напряжение требовалось от создателя этих стихов во время его болезни? Никто не принуждал его к этому. Оплата его труда была ничтожной. Более того, даже эту оплату он отказывался принимать, считая, что его труд не стоит и этого.

Так считал человек, годами писавший в страшном одиночестве и создавший при этом такие бесценные сокровища поэзии, как «Скучно. Глина. Поле голо...»

Я не только слышу эту давно знакомую и сейчас сов­сем новую песню — именно песню — но поразительно ясно вижу всю картину. С бесконечной нежностью всматриваюсь в такую простую и такую трогательную красоту моей родины.

И так картина за картиной, и никак не можешь на­смотреться!

С самой первой минуты это не был обычный школь­ный урок по программе, повторяющейся из года в год, это было как бы новое рождение старой легенды, кото­рая на мгновение ожила во всем своем извечном сиянии и искренности чувства.

Наверно, так рождались наши древние песни. Перед нами раскрывалась судьба человека, судьба одного из наших предков, во всей ее человеческой печали и же­стокости и во всем величии и красоте творчества. При­чем трагичность судьбы возвышает величие его твор­чества, а величие творчества углубляет трагичность его судьбы.

Это потрясающе!

Звезда твоя в небе тогда блеснет,

Когда ты сойдешь в могилу.

Постигнет все думы твои народ,

Постигнет душой их силу...

Какая глубина печали! Песня песней человеческого бессилия! Как жестоко и как прекрасно. Хочется бро­ситься на землю и выплакать все страдания прош­лого...

Перед нами раскрывается не только эта трагическая судьба, но и судьба всего народа. Время и жизнь, о которых несчастный поэт сказал:

Черны потолки в нашем доме,

и время наше черно...

Когда учительница говорит об этом, на мгновение мы ощущаем, как давит этот потолок, гнетуще низкий, темный и тяжелый!

И слушая протест поэта, нельзя не подумать: почему он не родился позднее! Почему не живет в нашу эпоху. Вместе с нами! Может быть, и здоровье его можно было бы поправить. Несомненно даже. Во всяком случае, ему не пришлось бы сносить этих унижений. Существовать из милости на положении какого-то нищего. Постоянно страдать от оскорблений человеческого достоинства.

В то же время испытываешь искреннюю радость и благодарность к тем простым людям, которые так бес­корыстно и человечно помогали ему. Что у голодного, мятежного путника все-таки бывали дни, когда ему лас­ково открывали двери в теплый дом и приветливая хозяйка его, голодного, спрашивала: «Не желаешь хле­бушка горячего?» С ним делились пахучим, свежим хлебом, и участливые люди окружали измученного пут­ника человеческим теплом простого доброго сердца.

Опять ощущаешь мост между всеми хорошими людьми, теми, кто были, есть и придут в будущем. И звезды встают в темном небе. Светочи человеческого гения, ума и творчества.

Звезда твоя в небе тогда блеснет,

Когда ты сойдешь в могилу.

Постигнет все думы твои народ,

постигнет душой их силу...

Я не слышала, как прозвенел звонок. Только когда в коридоре поднялся обычный на переменах шум, мы все словно очнулись.

И очнулись довольно своеобразно. Едва учительница Вайномяэ успела выйти из класса, как кто-то словно разорвал с треском волшебную завесу. Рейн зевнул и потянулся. Энту встал и направился к двери. Проходя мимо моей парты, он сказал:

— Жуткая мура, до чего же старуха в азарт вошла!

Если б Энту ударил меня, вряд ли я была бы более поражена. Резко повернувшись к нему, я почти крик­нула:

— Ты просто отвратительный тип!

Сказала и не стала ждать, что будет дальше. Вышла из класса. Марелле рассказывала потом, что на мое замечание Энту покраснел. Это, конечно, опять одно из «сновидений» Марелле — я этому никогда не поверю.

Знаю, что надо было сказать Энту что-нибудь более значительное, что-то серьезное, но где же я могла ус­петь обдумать свои слова! Во всяком случае, я доста­точно ясно выразила ему свое презрение.

Наконец-то начал работать сделанный мальчиками радиоузел. Передачи готовят все группы по очереди. Вчера был вечер передач первой группы. Руководи­тель — учительница Вайномяэ.

Мы все сидели по группам в ожидании «первой ла­сточки». Наш теперешний дом, вернее, наш уголок от­дыха выглядит таким милым и уютным. Мы собрались в кружке света, как бабочки вокруг огня. Разноцветный абажур, который смастерили мы сами, освещает каж­дый угол комнаты в свой цвет.

Теперь мне, бесспорно, ясно, что самый большой уют создается только своими руками. В этом одна из при­чин, почему богатый и красивый дом моей мачехи был для меня всегда чужим и далеким.

Теплый красноватый отблеск вспыхивает по време­нам на щеках Весты, когда она склоняется над ска­тертью, которую мы все вместе вышиваем в подарок воспитательнице к Женскому дню. На темных волосах Тинки поблескивает синий отсвет, когда она отрывается от своего альбома, куда наклеивает очередную звезду экрана, пытаясь поймать взгляд Анне. Анне сидит на самом свету и листает книгу, поминутно поглядывая на все еще молчащий репродуктор. У окна, в зеленова­том углу, Лики штопает носки Реэт.

На другом конце стола, в полумраке, гладит белье Роози. Из-за перегородки доносится плеск воды и то­ропливые голоса малышей. Каждый занят своим делом и в то же время все охвачены приятным волнением ожидания. Малыши уже отправились в спальню, откуда слышится приглушенный смех и возня. Мы мило­стиво оставили дверь открытой, чтобы и они могли по­слушать передачу.

В репродукторе что-то зашипело. Все подняли го­ловы. В спальне стало тихо. Возня прекратилась. Из умывалки, как призраки, появились чисто вымытые девочки в ночных рубашках.

Мы ясно услышали голос Урве:

«Внимание! Внимание! Говорит радиоузел Пукавереской школы-интерната. Предоставляем слово ответст­венному редактору передачи...»

Мы слушаем рассказ учительницы Вайномяэ о создании радиоузла, похвалу в адрес мальчиков из десятого класса. Несколько раз она называет имя Энту, инициа­тора создания радиоузла. Узнаем, какие возможности открывает перед нами наш радиоузел и т. д.

Затем следуют последние известия. Они открываются сигналами пионерского горна и начинаются так:

«Сегодня в полдень девятый класс через своего клас­сного руководителя внес директору предложение про­водить подготовительные уроки без дежурного воспи­тателя. Директор разрешил это девятому классу в ка­честве эксперимента в течение месяца. Если за это время успеваемость не понизится, он утвердит это по­ложение окончательно».

Ого! Вот тебе и девятый! Потому-то они и перегляды­вались в ожидании передачи и волновались больше других. И никому не проговорились ни единым словом. Ну, да ведь это же девятый! Они-то умеют держаться вместе и хранить тайны, если это надо. Этому их учить не приходится. С некоторой завистью мы поглядываем на Анне, Тинку и других девятиклассниц. А они, с тру­дом удерживая улыбки, пытаются сделать вид, словно ничего особенного не произошло, мол, были вещи и по­серьезнее!

Вообще послушать было о чем. Мы, например, уз­нали, что у девочки из первой группы потерялась пер­чатка — красная с серым. Нашедшего просят принести ее в группу или в канцелярию и заранее благодарят. Услышали, что Тийт Лехисте из пятого и Тийт Раун из девятого так оглушительно чавкали за обедом, что у сидящих напротив лопнули барабанные перепонки, а две маленькие девочки из-за соседнего стола в шоковом состоянии были отправлены к врачу и т. д. Передача последних известий была пестрой, разнообразной и ин­тересной.

«Мы открываем первую серию литературных передач «Современная литература» кратким обзором творчества Уно Лахта».

Интересно. Манера выступления Вирве не многим уступает манере Анне. По-видимому, учительница серьезно натренировала ее.

И тут начинаются серьезные дела. Как раз перед этим в комнату вошла воспитательница, прошла к двери в спальню, тихонько закрыла ее, а потом подсела к нам. Рукоделие Весты, которое она отложила, слушая передачу, торопливо спрятано.

После того, как Вирве закончила передачу стихотво­рением «Перед Марьиным днем», — у нас сразу под­нялся спор. Прежде всего, все содержание пришлось еще раз пересказать Марелле в самой простой, разго­ворной прозе. Как это ни странно, но в своих фанта­стических сновидениях она разбирается лучше, чем в печатном слове, в особенности же в стихах.

— Фу, как ужасно! — передернула Марелле пле­чами. — И зачем о таких вещах писать, да еще в сти­хах.

На этот раз и Тинка присоединилась к Марелле.

— Вот именно. Последнее стихотворение можно было бы и не читать. Испортило всю передачу. Ведь сначала было так весело и остроумно — и в заключение такая мерзость. Зачем?

— Ну, конечно, — усмехнулась Веста, — некоторые без конца готовы слушать о любви и прочих штучках-дрючках.

— А почему бы и не о любви? Разве запрещено? — спросила Тинка. — Все великие поэты писали о любви. Ох, подождите! — Словно вспомнив что-то приятное, она продолжала: — Анне, ты ведь знаешь наизусть самый красивый отрывок из той поэмы Пушкина о цы­ганах. Помнишь, ты как-то вечером читала мне вслух. Прочти, пожалуйста, пусть послушают.

О таких вещах Анне не надо долго упрашивать. Рэз-два и она уже сбросила халатик, накинула только что выглаженный пестрый шарф Роози, завязала его поверх ночной рубашки вокруг талии, схватила из Вестиной шкатулки пучок красных ниток, приколола его к волосам, как цветок, ловким движением спустила с плеча рубашку — и создалась полная иллюзия моло­дой цыганки, особенно, когда она, сверкая глазами и зубами, поводя бедрами и гордо откинув головку, на­чала:

Старый муж, грозный муж,

режь меня, жги меня.

Я тверда — не боюсь

ни ножа, ни огня.

Ненавижу тебя,

презираю тебя,

я другого люблю,

умираю, любя...

И когда она прочла последние слова, просто мурашки пробежали по спине:

Как ласкала его я в ночной тишине!

Как смеялись тогда мы твоей седине!

Мы все присоединились к бурно аплодировавшей Тинке. Просили Анне повторить и еще повторить!

— Слышала, Веста? — с гордостью спрашивала Тинка, словно сама была причастна к этим стихам. — Ну, что ты на это скажешь?

— Ну да, что же спорить против Пушкина, — нев­нятно отвечает Веста. — Я просто говорю, что нельзя же вечно говорить только о любви.

— Вот видишь, — злорадствует Тинка, не обращая внимания на последние слова Весты, — даже тебе понравилось. Значит, о любви все-таки интересно, не так ли? А у нас все о войне, да о войне. Просто надоело!

— Послушай, что ты мелешь, — улыбаясь, переби­вает ее Лики. — Совсем ведь не только о войне. Во-первых, и это стихотворение Лахта вовсе не о войне. И, во-вторых, ты ведь слышала, у него были и другие стихи.

— Все равно, — на мгновение смутилась Тинка, — все-таки это совсем не то.

— Во всяком случае, — поспешила Анне на помощь своей подруге, — можно сказать, все эти стихи не что иное, как бесконечная борьба с пережитками, разобла­чение врагов, разных недостатков. Помните, в преди­словии тоже об этом говорилось.

— Но Тинка, — как всегда с запозданием вмешива­ется Марелле, — это стихотворение Пушкина было еще страшнее. Ножи да огонь, всякие ужасы да еще и на­смешки над старым человеком.

Мы засмеялись, но она продолжала упрямо защищать свою точку зрения.

— Мне такие вещи вовсе не нравятся. И вообще стихи обязательно должны быть красивыми... ну, та­кими... такими, как песни.

Марелле никто не принимает всерьез, и наш спор продолжается. Между тем воспитательница принесла откуда-то номер журнала «Лооминг». Открыв журнал, она передает его Анне.

— Прочти, пожалуйста, вслух вот это стихотворение. Анне быстро пробегает глазами указанные строчки и читает:

«...Я умею петь о цветах, любимая,

но зачем? Мы живем в деловое и суровое время...»

— Теперь слышала? — в свою очередь спрашивает Веста у Тинки.

— Ох, тоже мне, — не сдается Тинка. — Если умеет петь — пусть поет. Но, честное слово, я не уловила, о чем там речь. Есть там цветы или нет? Как ты это по­нимаешь, Веста? — немного провоцируя, спрашивает Тинка.

— Ну чего ты заводишься, — пытаюсь вмешаться я, заметив, что Веста начинает кипятиться. — Ты же прекрасно понимаешь. Ведь это ясный ответ поэта на наш спор, не правда ли?

— Ах, пошли вы в лес, — махнула Тинка рукой и улыбнулась. — Я все равно таких стихов не читаю. Я хочу, чтобы было о цветах, а не о всяких там суро­вых временах и... — тут Тинка взглянула на воспи­тательницу, слегка покраснела и все же закончила храбро: — А больше всего мне нравится о любви!

На лице у воспитательницы, до сих пор слушавшей нас молча, появляется какое-то особенное выражение. Она задумчиво вздыхает:

— О, дети, дети! — В глазах ее светится затаенная грусть, и мы настораживаемся. — Хотите, я кое-что расскажу вам? — И, не дожидаясь ответа, продол­жает... — Это случилось в те же времена, о которых речь в «Стариках из Умбузи». Вам кажется, что это было страшно давно, но все вы тогда уже были на свете и были даже не такими уж маленькими. Город­ским ребятам с этим приходилось реже сталкиваться, но... например, ты, Веста, должна бы помнить...

...Это один эпизод из моей жизни, который, по суще­ству, сделал меня такой, какая я есть.

Я была тогда значительно моложе и... глупее. Рабо­тала на своем первом случайном месте. После войны не хватало учителей и, бывало, что работали неподго­товленные люди. Вот так и я работала несколько лет. Только позднее начала пополнять свои знания.

Это было мое первое место. В маленькой четырех­классной школе, затерянной среди лесов и болот. Уче­ников было около двадцати пяти, учителей — двое. Вторая учительница была еще моложе меня и, пожа­луй, еще глупее. Красивая была девушка. И кое-чему она все-таки могла научить ребят. Во всяком случае, она справлялась с ними лучше, чем я. Они были от нее без ума. Как, впрочем, и все юноши в округе. Она, как говорится, умела вскружить голову. У нее постоянно было несколько поклонников одновременно. Она счи­тала это вполне естественным.

И вот случилось, ко мне приехал брат, работавший в уездном комитете партии. Лайне — так звали вторую учительницу, как раз была у меня, когда брат вошел в комнату. Девочки, надо было видеть эту встречу... Словно две птицы вдруг попали в одни силки. Вы знаете, я коммунист и не верю ни в судьбу, ни в пред­определения, но когда я вспоминаю это мгновение, мне становится не по себе.

Два человека, два совершенно разных существа стояли друг против друга, и было совершенно ясно даже такому наивному человеку, каким была я, что вся их жизнь до этой минуты была лишь подготовкой к этой встрече.

Не знаю, понимаете ли вы меня. Вы еще слишком молоды для того, чтобы до конца понимать такие вещи, но вы очень горячо беретесь обсуждать эти проблемы, поэтому-то я и решилась на этот очень серьезный раз­говор.

О да, любовь, любовь!

До этого дня Лайне всегда рассказывала мне о каж­дой своей так называемой любви. А для ее возраста у нее их было много, даже слишком много. Но как ни удивительно, в этих увлечениях она не растратила своих душевных сил, сохранила их для большой, на­стоящей любви, которой ждала и искала в каждом но­вом увлечении и которая не могла не прийти к ней...

Мой брат был на редкость серьезным юношей. Он прошел войну и все-таки умудрился остаться наивным, когда дело касалось девушек.

Полюбили они друг друга, как я уже сказала, с пер­вого взгляда, и тут-то столкнулись два совсем разных характера, сразу проявилась противоположность поня­тий, мировоззрений, мыслей. Начались взаимные обиды, боль, горечь, непонимание.

Конечно, в первую очередь страдал Олев, мой брат. Лайне при каждом новом крахе «утешалась», уходя с головой в свой прежний, испытанный образ жизни. Конечно, она не переходила известных границ, иначе можно было потерять место учительницы. Но я, живя в соседней комнате, часто слышала, как она возвра­щалась домой очень поздно, а иногда и под утро. Для меня было загадкой, где она пропадает в такие поздние часы. Сама она говорила, что любит просто побродить и, конечно же, я не считала возможным тайком следить за ней. Кроме того, я верила ей и ее щебетанью, навер­ное, так же простодушно, как и мой брат. А когда я пыталась предупредить брата и пожурить Лайне, то всегда выходило плохо — они в конце концов мирились и начинали считать меня своим врагом и недоброжела­телем.

Брат мог бывать у нас только с субботнего вечера до утра понедельника.

Как-то, после большой ссоры и примирения, пошли разговоры о свадьбе. Лайне стала относиться ко мне внимательнее, чем когда-либо раньше, и брат был опять добрым братом. Он казался таким счастливым и довер­чивым, что я начала сомневаться в правильности своих наблюдений и стала надеяться, что для Лайне это в самом деле большая любовь, которая стерла в ее сердце все былые увлечения и удержит ее от новых. И если Олев любит Лайне такой, какова она есть, почему же я должна желать, чтобы она была другой, чтобы она с та­кой легкостью не улыбалась и не сияла от одного при­сутствия чужих мужчин. Сама Лайне уверяла меня, что она не может иначе, что это у нее в крови, но что Олева она любит больше всех на свете и готова для него на все.

Время шло... И вот как-то вечером, на этот раз среди недели Олев неожиданно приехал в гости к невесте. Как обычно в последнее время, он прежде всего пошел к ней, но вскоре зашел ко мне и растерянно пояснил, что Лайне заболела и просит оставить ее в покое и возвра­щаться домой. Брат попросил меня сходить к ней. Я пошла. Лайне с закрытыми глазами лежала в постели. На мои расспросы, что с ней, она застонала и заохала и стала рассказывать о каких-то неопределенных болях. Я постаралась полечить ее, как умела — принесла грелку, напоила горячим чаем, хорошенько укрыла. Мне даже казалось понятным, почему она не позволяет Олеву ухаживать за собой. Она настаивала, чтобы я отправила брата с вечерним автобусом домой, потому что ему надо завтра рано утром быть на работе.

Я считала, что с ее стороны это очень разумное и доброжелательное предложение, и решила уговорить брата согласиться на это. Обещала, что, если потребу­ется, я останусь с нею хоть на всю ночь.

Конечно, Олев не согласился уехать. Он еще раз на­вестил Лайне. Вернулся озабоченный и не ушел никуда. Я постелила ему, как обычно, на диване, а сама решила снова заглянуть к Лайне. Она заявила, что чувствует себя лучше — наверно, помогла грелка, — но очень устала и хочет спать. Лайне сама считала, что к утру все пройдет.

И прошло, но как? Ой, девочки, как!

Мы условились, что если я ей понадоблюсь, она позо­вет или постучит в стенку, и я ушла к себе ложиться спать. Олев лежал на диване и курил.

Наверное, я уже проспала несколько часов, как вдруг что-то разбудило меня. Сначала я не могла понять, что происходит. Но уже в следующее мгновение поняла, что это был крик Лайне о помощи, и он доносился не из-за стены, а из прихожей, от самой моей двери. Я испуганно вскочила, но Олев опередил меня и рас­пахнул дверь. Но тут же отпрянул назад.

Я увидела, что прямо за дверью стоял мужчина и на шее у него повисла Лайне. На голове у нее был платок и на плечи накинута шубка. По-видимому, она только что выходила из дому. И тут только я заметила, что изо рта у нее по подбородку стекает тоненькая алая струйка. В полутемной прихожей я различила еще двоих вооруженных мужчин. Тот, кого Лайне обхватила руками и отчаянно пыталась оттащить от двери, грубо оттолкнул ее, вошел в комнату и, наставив на Олева револьвер, крикнул:

— Ага, попался, красный жених! Колхозник! Комму­нистический прихвостень, подхалим!

Я поняла, кто эти люди. Окрестные леса тогда ки­шели ими.

Девочки, я не стану рассказывать вам подробности. До сих пор не знаю, было ли у них с самого начала намерение убить и меня или я просто случайно попа­лась им под руку. Но когда я после побоев пришла в себя в больнице и мне вспомнилось все, что пришлось пережить в ту страшную ночь, то у меня было одно желание — никогда больше не просыпаться.