Пригород

КРУГОВЕРТЬ Рассказ

Лешку Егорова прописали в Москве за день до его похорон…

Об этом по дороге с кладбища рассказал Игорь Струнников, больше всех хлопотавший, чтобы похоронили Лешку как положено.

— Без прописки и на кладбище не пускают… — усмехнулся он. — Вот… А вы говорите: перестройка!

Никто в машине: ни Тимур Гериев, на квартире которого собирали поминки; ни замотанный в длинный шарф Женька Котлов; ни тем более Олег Сорокин, сидевший за рулем, — о перестройке ничего не говорили, но поправлять Игоря никто не стал. И так тяжело было, тягостно — на кладбище все вымокли и сейчас сидели озябшие, подавленные.

— Бюрократия… — не отрывая глаз от несущегося навстречу шоссе, сказал Олег Сорокин. — Крепко она еще сидит. Ничем не вышибешь…

— Да никто и не вышибает… — подал свой голос Тимур.

— Ну, по крайней мере, хоть мертвого, а прописали… — угрюмо сказал Женька Котлов. — Хоть в морге он полноправным москвичом полежал…

И замолчал, кутаясь в грязный, немыслимой длины шарф. И еще тяжелее стало. Олег видел в зеркальце, как недоуменно посмотрел Тимур на Игоря Струнникова, и усмехнулся. Он и сам не понимал, зачем Игорь пригласил в машину этого нечесаного, неумытого обормота. Места, конечно, не жалко, но ведь видно, что Котлов так и нарывается на скандал…

Струнников заметил, конечно, недоуменный взгляд Тимура, но в ответ — вот такой уж он человек! — только улыбнулся обаятельно и, повернувшись к Тимуру, спросил:

— Может, здесь свернем, а?

— Там кирпич висит со стороны шоссе! — сердито буркнул Тимур и отвернулся.

У Тимура еще не топили, по комнатам бродила озябшая колли в накинутой на нее шубейке. Остановившись в дверях комнаты, она грустно смотрела на гостей. За спиной колли, словно бы выплывший из добрых и славных времен застоя, ломился от выпивки накрытый стол. Олег чуть задержался внизу: надо было снять «дворники», закрыть машину, и когда вошел в квартиру, его сразу подхватил под локоток Струнников.

— Давай-давай сюда… — скомандовал он, увлекая Олега в боковушку, где сидели и Женька, и сам Тимур…

— Ну, что? — проворно наполняя стаканы, сказал он. — Пока остальные подъедут, помянем Лешку…

— Мне чуть-чуть! — попросил Олег. — Я же за рулем.

— Брось! — Тимур взял свой стакан. — Все равно машину здесь оставишь. А без водки ты и полчаса тут не высидишь. Не топят, сволочи.

Олег покосился на ящики с бутылками, стоящие в боковушке, и, подумав, что, похоже, и правда Игорю Струнникову удалось раскрутить всех, как и его, на полтинник, взял стакан. «Черт с ним… — промелькнуло в голове. — Если что, тут и заночую. Или Ольгу высвищу. Пускай она за руль садится». И еще он подумал, что уже давно пора как следует выпить, расслабиться, сбросить стресс. В последнее время издательства и редакции совсем озверели. Заказы папашке на статьи и предисловия сыпались со всех сторон, а тут еще своя работа… О чем он только не писал за последние месяцы! Нет… Надо расслабиться.

Водка хорошо пошла, с чувством.

Первую стопку так и надо пить — не суетясь, с чувством… Как сейчас, когда молча выпили, не суетясь, не галдя, а как бы вспоминая покойничка. И хорошо водочка пошла, на пользу. Пожалуй, и еще можно выпить, а с машиной он разберется. Пускай Ольга в такси протрясется. Нехорошо, правда, папашку одного бросать, ну да не в первый раз. Только надо сказать, чтобы заперла его в темной комнате, а то опять чего-нибудь в квартире напакостит. Ничего… Полежит там на диванчике, ничего с ним не случится.

— Еще? — бутылка в руке Игоря Струнникова замерла, вежливо наклонившись над стопкой Олега.

— Давай! — кивнул тот и взял пальцами соленый огурец из миски. — Тимур, у тебя телефон где?

— В прихожей… Если хочешь, сюда притащить можно.

— Нет, я из прихожей позвоню.

— Давай выпьем, а потом и пойдешь звонить, — остановил его Струнников. — Ну, давай за Лешку, хлопцы… Любил он, грешный, выпить-то…

И, посмотрев на прикрытый ломтиком хлеба Лешкин стакан, выпил.

— У меня к тебе, кстати, разговор есть…

— О чем? — Олег задумчиво и сосредоточенно жевал огурец.

— Деловой разговор… — покосившись на Женьку Котлова, ответил Игорь.

— А-а… — Олег встал. — Я сейчас позвоню и поговорим.

— Я покажу, где телефон… — Игорь тоже встал.

Олег заметил, как безразлично опустил глаза Женька, так и не размотавший своего грязного шарфа, и ему стало досадно.

— Зачем? — сказал он. — Мы еще успеем поговорить.

Жену не требовалось уговаривать.

— Я сейчас и приеду! — сказала она. — Заберу машину, а попозже заеду за тобой. Когда ты скажешь.

Конечно, нельзя было осуждать Ольгу, пользующуюся любой возможностью, чтобы ускользнуть от папашки, но и одобрить ее поведения Олег не мог.

— А Аркадий Георгиевич как? — строго спросил он. — Одного оставишь?

— А с кем? — легкомысленно ответила Ольга. — Куда я его дену? Закрою в темной комнате, и пускай сидит… Чего ты боишься?

— Ничего я не боюсь! — сердито сказал Олег и замолчал: в дверь позвонили.

— Значит, я сейчас еду к тебе, — сказала Ольга. — Вы у Тимура?

— У Тимура… — Олег повесил трубку.

Тимур уже открыл дверь, и просторную прихожую заполнили отставшие участники поминок. Сразу стало тесно. На вешалке не хватало места, и куртки сваливали прямо так — в угол.

Колли, опустив длинный нос, неприязненно и настороженно смотрела из-под шубы на пришельцев, потом повернулась и, волоча шубу по полу, ушла в дальнюю комнату. Тимур же безуспешно пытался навести порядок, искал в шкафу тапочки, но его не слушали, оставляя на ковре мокрые следы, уже устремились к накрытому столу.

Олег, наблюдая за Тимуром, только усмехался. Самоубийством было соглашаться устраивать поминки у себя в квартире. И так-то с Тимуром никто не считался, а уж тут, когда каждый вносил на поминки по полтиннику, — тем более. Да за такие деньги и внимание-то смешно обращать на хозяина.

Тесно стало в квартире от молодых, возбужденных видом накрытого стола мужиков. Духом студенческой бесшабашности повеяло на Олега, и он тоже почувствовал возбуждение. Кого-то похлопывал по плечу, кому-то пожимал руку, и только когда оглянулся, выискивая привычный для таких застолий белесый Лешкин чуб, вдруг поник сразу, торопливо ускользнул в боковушку, где рядом с миской соленых огурцов стоял сиротливо прикрытый ломтиком хлеба стакан…

Впрочем, побыть одному не удалось. Следом проскользнул в боковушку Игорь Струнников.

— Хорошо, что ты здесь, старик… — сказал он, торопливо разливая по стопкам водку. — Правильно решил, что не надо при них говорить… Тем более — дело-то деликатное. В общем, так. Ко мне сейчас попали воспоминания одного старикана. Он, как и твой тесть, тоже сидел. Только не четыре года, а восемнадцать. В общем, от звонка до звонка. И воспоминания у него как раз о лагерях. Там такие детальки есть, что пальчики оближешь… Одним словом, старикан этот еще десять лет назад загнулся. А дневники — у дочки. Такая милая старушенция, скоро, наверное, тоже в ящик сыграет. Она с ними потыкалась кой-куда и скисла. Не берут нигде. А потом на меня вышла. Условия такие: мы оформляем на двоих литобработку, Аркадий Георгиевич сварганит какое-нибудь вступление — и толканем все у Мишки в журнале… Ну, как?

— Ну… Посмотреть надо…

— А что смотреть-то, старик? Святое же дело. И заработаем по полкуска. О чем думать? А потом книгой толкнем — и еще по полкуска. Ну?

— Хорошо… Я поговорю с Аркадием Георгиевичем…

— Во! Давно бы так. Это уже другой разговор. Давай! — он поднял рюмку. — А насчет литобработки не беспокойся. Старик еще из прежних был. Классно написано. Ну, кое-что, конечно, подсократить придется, но это на вечер работы. А потом машинистке отдадим, пускай шлепает…

Он замолчал. В боковушку с расстроенным лицом заглянул Тимур.

— Ребята! Ну, вы даете… Там же сидят все, вас ждут.

— Идем-идем… — Струнников встал. — Двинулись, что ли, старичок?

Никто, конечно, не ждал ни Олега, ни Игоря. За столом уже вовсю поминали Лешку. Сооружая себе бутерброд из икры, Олег подумал, что держатся пока все весьма пристойно. Замолкали, глядя, как наполняют рюмки, потом сосредоточенно, стараясь не позабыть, что не надо чокаться, выпивали. Почти образцовые получились поминки, особенно по нынешним временам, когда, разохотясь, бывает, и за здоровье господа нашего, Иисуса Христа, выпивают, по-офицерски отставив локоть в сторону. Ну, а с другой стороны — не абы кто собрался, не с улицы народ. Все — литераторы, так сказать, инженеры человеческих душ, знатоки народных обычаев. И разговоры пристойные: о делах, о том, кого и куда назначили, кого и где напечатали… Пожалуй, только Женька Котлов и нарушал величавое течение поминок. Он уже крепко захмелел и, к месту и не к месту, лез со своими: «Вы помните…», «А ты вспомни, вспомни…»

Господи! Да помнили. Все и всё помнили. И про Лешку Егорова помнили. Другое дело, что нельзя вспоминать об этом сейчас, не надо бы и вообще помнить.

Эх, Егоров, Егоров… Кто бы подумал, что первым из их выпуска Лешка перешагнет через последний рубеж? Но перешагнул. Ушел навсегда, растратив свою жизнь, чтобы прописаться, чтобы хоть на одну ночь, проведенную в морге, сделаться москвичом… Эх, Лешка, Лешка… Ну, кто же мог знать, что так получится? Самое смешное, что прописываться в Москве, пожалуй, он первым из их выпуска и начал. Еще на четвертом курсе засуетился, решив оформиться «подснежником» в какую-то контору, имевшую лимит на прописку. Судя по хвастливым рассказам в пивной, предстояло Лешке писать в этой конторе мемуары за какого-то вояку, громившего фашистских захватчиков на подступах к Новороссийску. За труды по увековечиванию подвигов вояки и должна была капать Лешке «подснежниковская» зарплата, а кроме того — лимитная прописка и отдельная комната в рабочем общежитии… Больше года хвастался Лешка своим полковником, а потом замолк, словно и не было никакого отставника, возглавлявшего заведение с лимитной пропиской. Зато сразу же возникла невесть откуда косоглазая деваха. Лешка таскал ее по пивнушкам и, нисколько не стесняясь девахи, рассказывал, что скоро они поженятся с девахой, и совсем неважно, что она косоглазая, зато у нее есть и московская прописка, и квартира. Не стесняясь девахи, он объяснял, что даже жена его, оставшаяся в Воронеже, понимает необходимость этого и дает развод. С девахой Лешка крутил роман уже на последнем курсе, когда всем предстояло как-то определиться в жизни, и никто ни над Лешкой, ни над его косоглазой невестой не иронизировал. Но и тут у Егорова вышла осечка. То ли сама косоглазая его маневр раскусила, то ли папаша оказался несговорчивым, но на домашнем совете было объявлено: жениться — пожалуйста, а прописать тебя, дорогой зятек, погодим… Вероломство это, чисто московское, так больно ударило по Лешке, что он даже запил от отчаяния и принялся подыскивать себе хорошую дворницкую работу, и даже подыскал что-то, и получил дворницкую жилплощадь, но вскоре устроил там дебош, и из дворников был изгнан. Вот тогда-то и купил он в Калининской области заброшенный дом и начал разводить кроликов, собираясь на вырученные деньги сунуть взятку нужному человеку и прописаться-таки в Москве.

После того как Лешка отправился увеличивать поголовье кроликов в Калининской области, в Москве он бывал лишь наездами, и вся информация о новых затеях и выходках доходила до Олега лишь слухами.

— Ты Егорова помнишь? — спрашивали у него.

— А как же! Где он сейчас?

— В Москве…

— Прописался?!

— Прописывается…

И далее следовал рассказ о новой авантюре, затеянной Егоровым. И настолько привычным стал этот разговор, что не только слова, но даже мимика и интонации не менялись при обмене репликами. «Лешку помнишь?» — спрашивали у Олега, когда хотели, чтобы он вспомнил о студенческом товариществе, о годах, проведенных в общаге. «А как же! — отвечал Олег, который никогда и не забывал о Лешке. — Где он сейчас?» И потом с изумлением, желая и не умея поверить в совершившееся: «Прописался?!» А в ответ — горькая усмешка, ирония обремененного такими же, как и Олег, серьезными делами человека: «Прописывается…» — и, конечно, рассказ о новой Лешкиной авантюре. Олег понимал, что весь этот разговор смахивает больше на своеобразный пароль с отзывом, по которому узнают они друг друга, узнают, не изменился ли давний приятель, не выпал ли из былого товарищества и можно ли положиться на него в каком-либо деле. Он и сам пользовался этим паролем для у з н а в а н и я, но ни тогда, ни сейчас не осуждал ни себя, ни своих товарищей. Конечно, нехорошо посмеиваться над товарищем, но то, что творил Егоров, было вызовом, оскорблением здравого смысла, попранием обыкновенной человеческой гордости. Не у всех получалось устроиться в Москве, но разве столичная прописка главное? Многие уехали и как-то пристроились в провинции, не выпали из круга, и пускай менее заметно, но все же работают, занимаются делом, на которое — с годами все яснее и горше понимаешь это — отпущено слишком мало времени, чтобы бессмысленно — год за годом — растрачивать его на прописочную возню. А Лешка Егоров сумел перешагнуть и через здравый смысл, и через дело. Только теперь, когда Лешкино мечтание осуществилось таким нежданным образом, даже и улыбаться уже не хотелось…

— Ты закусывай, закусывай… — ворвался в его мысли голос Игоря Струнникова. — Балычок тут у нас есть… Положить? А буженинки не попробуешь?

— Попробую… — задумчиво проговорил Олег. — И водочки выпью, и балычка попробую, и язычок положи…

— Ну вот, это по-нашему! — нагружая тарелку, похвалил Струнников. — Надо, старик, закусывать. У нас по литру на рыло запасено.

— Ну, вы даете!

— А что делать, что делать, старичок? Я когда узнал, что на поминки можно сколько хочешь брать, тогда и решил по полтиннику собрать. А вы еще спорили, дуралеи… Да когда еще за таким столом соберемся, а?

Олег только хмыкнул в ответ, принимая нагруженную деликатесами тарелку. Интересно было узнать, в каком магазине вот так отоваривают и спиртным, и такой закуской на поминки… Хотя зачем спрашивать? Струнникова могли и отоварить. Струнников многое, очень многое мог, как, впрочем, и сам Олег, как, впрочем, почти все сидящие за столом. Это-то они могли, этому-то они уже научились.

Да и не все ли равно, к а к доставал Игорь Струнников эти закуски, если язык отменно хорош, а балычок прямо тает во рту? И икра хороша — и черная, и паюсная… Не получается, конечно, соорудить такой же красивый, как в ресторане, бутерброд, но это тоже не страшно, если побольше положить, то так, по-домашнему, даже и лучше. И водочка отменно хороша, холодная… А вот грибы — нет, с грибами подкачал товарищ Струнников, это не грибы, а поганки какие-то. Ладно, бог с ними, с грибами… Не бывает, чтобы все хорошо было, можно и без грибов прожить. Вот… Паштетика можно взять…

Как раз, когда Олег накладывал на тарелку паштет, позвонили в дверь.

— Кто это? — Тимур сердито посмотрел на Струнникова.

Сейчас, когда Тимур выпил, чуть оплывшие за последние годы черты его лица заострились, сделались резче, почти как в студенческие времена.

— Не знаю… — довольно громко ответил Струнников. — Наши все здесь.

Разговор этот был услышан, и многие поворачивались к двери, чтобы посмотреть на пришедшего. Тимур открыл дверь и сразу посторонился, пропуская в прихожую Ольгу.

Олег поперхнулся паштетом и встал. Надо же было забыть, что он сам вызывал жену и что она вот-вот должна приехать.

— Это ко мне… — выбираясь из-за стола, объяснил он. — Супруга.

Олег сказал так и сам рассердился на себя, не понимая, зачем он это бормочет. Приехала жена, чтобы забрать машину, — чего тут такого? Сейчас он отдаст ей ключи, и она уйдет… Даже если и попросить ее остаться, все равно не останется. Во-первых, машину некому будет вести, а во-вторых, у нее свои дела…

— Привет, мальчики! — заглянув в комнату, проговорила Ольга. — Где тут мой благоверный? А-а… — она, улыбаясь, покачала головой. — Уже тепленький…

— Пока тебя дождешься… — пробормотал Олег, роясь по карманам. — Вот черт… Наверно, в плаще ключи…

И он принялся разрывать груды одежды, сваленные у вешалки, в поисках своего плаща.

— Паслушай! — с восточной интонацией проговорил Тимур. — Ты зачем нас обижаешь? Пачему жену не зовешь к столу?

— Да-да! — закричали из комнаты. — Ты зачем, Олег, такую жену прячешь? Дай хоть посмотреть!

— Она за рулем… — Олег облегченно вздохнул: отыскал-таки ключи.

Но напрасно он боялся за Ольгу.

— Я еще приеду, мальчики! — улыбнулась она сидящим за столом. — Вы только тут без меня очень-то не набирайтесь.

И помахала рукою, затянутой в белую лайковую перчатку.

— Проводи меня… — попросила она.

Олег вышел следом за нею из квартиры.

Досада сменилась в нем гордостью — все увидели, какая у него жена: и красивая, и держится свободно, легко… Впрочем, тут же Олег сообразил, что эта гордость возникла не без влияния алкоголя, и нахмурился. Но Ольга и правда держалась молодцом. Тут же почувствовала перемену настроения в муже, и легкомысленная, чуть кокетливая улыбка мгновенно соскользнула с губ — и лицо стало строгим и задумчивым. Причем случилось это без всякого усилия, естественно…

— Кого поминаете-то? — спросила она и чуть провела рукою по плечу Олега, как бы сочувствуя его горю.

— Лешку Егорова…

— Я его знала?

И снова тепло стало на душе от ее голоса — так естествен был вопрос, так единственно уместен…

Олег открыл дверку и заботливо поддержал Ольгу, усаживая ее в машину, отдал ключи.

— Может, мне с тобой уехать?

— Зачем? — Ольга улыбнулась ласково. — Ты посиди еще с мальчиками… Когда опять вместе соберетесь? А я все равно сейчас к подружке должна заехать. Я скоро вернусь.

— Ну хорошо… — сказал Олег и, нагнувшись, поцеловал холодную щеку жены. — Ты осторожнее на дороге. Сыро…

— Ладно… Так ты не ответил мне: я знала этого Егорова?

— Нет! — Олег выпрямился и захлопнул дверку.

Он постоял у подъезда, наблюдая, как, подмигивая подфарниками, свернула машина за угол дома, потом опустился на скамейку.

Он соврал Ольге, сказав, что та не знает Егорова. Вернее не Ольге соврал, а самому себе… Как тогда, два года назад, когда в последний раз встретил Лешку Егорова в длинном и полутемном коридоре редакции, где, как в очереди к зубному врачу, сидели на ободранных стульях начинающие поэты. Ощущение сходства с зубоврачебным кабинетом усиливалось из-за ремонта лестницы. Там визжали сверла и пахло цементом… И Лешка Егоров возник тогда из полутьмы коридора, как кошмар, порожденный зубной болью. Весь помятый, с серым похмельным лицом…

— Ты чего тут делаешь, а?! — обрадовался он Олегу. — Дай пятерку, старик, в долг, а?

Лишних денег тогда у Олега не было, но он, не задумываясь, вытащил из кармана пятерку. Не хотелось объяснять Лешке, что сюда, в редакцию, он зашел по папашкиным делам, а врать Олег без нужды никогда не любил. Во всяком случае, отдать без возврата пятерку было легче…

— Я отдам, старик! — пробормотал ошалевший от удачи Лешка. — Точно говорю — отдам!

И не в силах больше сдерживать сжигающий его зуд, рванулся из редакции, должно быть, к ближайшему винному магазину.

Олег облегченно вздохнул. Объяснять Егорову цель своего визита в редакцию ему ну совсем не хотелось… Точно так же, как сейчас не захотелось сказать Ольге о ее знакомстве с Егоровым…

Дело в том, что и с Ольгой познакомился, и на папашку Олег вышел благодаря Лешке.

Это случилось на четвертом курсе… На дне рождения у Егорова, на шумной и многолюдной общежитской вечеринке, Олег познакомился с п л е м я н н и ц е й. Ольга тогда приехала в Москву, чтобы ухаживать за больным дядей, а заодно и прописаться в его московской квартире. Ошарашенная здешней круговертью, московскими улицами, заполненными стадами черных машин, Ольга как-то растерялась, сделалась испуганной и жалкой. Наверное, поэтому-то, да еще потому, что Лешка был занят мемуарами новороссийского полковника, и не заметил ее никто. Подружка, приведшая Ольгу, улизнула со своим кавалером, и Ольга, забытая и растерянная, сидела на развороченной кровати над разбросанными по столу объедками и грязными стаканами и боялась пошевелиться, чтобы не разрыдаться.

Олег на вечеринку опоздал и, придя к опустевшим бутылкам, хотел уже уйти, но тут заметил п л е м я н н и ц у. Скотское отношение к женщинам всегда коробило его, и он нехотя подошел к жалкой девчушке и пригласил ее танцевать. А потом — она так вцепилась в него — уже не смог оставить и, проклиная себя за мягкодушие, потащился провожать.

По дороге он окончательно разочаровался в п л е м я н н и ц е. Вместо того чтобы рассказать что-нибудь занятное о своем знаменитом дяде, Ольга принялась жаловаться на Аркадия Георгиевича, за которым ей действительно приходилось ухаживать и который пальцем о палец не собирался ударить, чтобы ускорить ее прописку в Москве…

Д’Артаньяны женского полу, что приезжают из провинции завоевывать столицу, а в результате оседают в недрах комбината бытовых услуг «Зори», всегда вызывали в Олеге чувство жалости и брезгливости. За годы учебы он вдоволь насмотрелся на этих представительниц прекрасного пола. В поисках своих принцев и крова они забредали и в общежитие и путешествовали по ободранным комнатам, пока не изгонялись комендантшей. А здесь, похоже, начинался такой же д’артаньяновский вариант. Поэтому-то, доведя п л е м я н н и ц у до дома знаменитого дяди, Олег поспешил проститься.

— Когда мы снова увидимся? — спросила Ольга. Она тогда была куда задумчивее и рассеянней, нежели сейчас, и даже не почувствовала перемены настроения партнера.

— Не знаю…

— Ты позвони… — Ольга торопливо написала на клочке бумаги телефон. — Ладно?

— Позвоню… — неуверенно пообещал Олег и засунул листок в карман.

Звонить он, разумеется, не стал. Хватит и того, что потерял без толку целый вечер, зачем же и дальше осложнять свою жизнь? Более того, он бы и совсем позабыл об этом знакомстве, вычеркнул бы его из памяти, если бы не тот разговор в редакции журнала, где уже больше года лежал его исторический опус. Разговор случился такой:

— Ты врез у кого-нибудь попроси… — посоветовал заведующий отделом. — Напутственное слово, так сказать… Имя надо какое-нибудь…

Олег назвал несколько институтских преподавателей, но заведующий отделом лишь покачал головой.

— Не то, братец… Не то…

Больше Олег никого не знал, но на свой опус он очень надеялся. Очень хотелось опубликовать его. Тут-то и выплыла из памяти п л е м я н н и ц а.

— Во! — обрадовался заведующий отделом. — А ты говоришь: никого не знаю… Да это как раз то, что надо. Ты давай не тяни, братец, с этим делом. Если дней через десять принесешь, мы тебя в четвертый номер попробуем сунуть.

Почему Аркадий Георгиевич т о, ч т о н а д о, Олег спрашивать не стал. Он ломал голову, как получить рекомендацию у человека, который никогда не слышал о нем…

Тогда была осень. Купив на базаре роскошный букет, Олег направился к знакомому дому. Дверь ему открыла высокая красивая женщина. Олег не знал ее.

— Здравствуйте… — растерянно пробормотал он.

— Здравствуй… — ответила женщина, и только когда улыбнулась, промелькнуло в ее лице что-то от племянницы.

— Это тебе… — Олег неуверенно протянул Ольге букет.

— Спасибо, — ответила она и снова усмехнулась. — Полгода искал?

— Получше старался найти, — осторожно пошутил Олег. — Ты бы меня хоть чаем угостила…

— Проходи… — Ольга пропустила его в квартиру. — Заодно и расскажешь, как ты цветы искал.

В проходе было тесно, и, проходя мимо Ольги, Олег поневоле чуть прижался к ней. Так, покраснев, и вошел в эту квартиру.

— А Аркадий Георгиевич дома? — спросил он, когда Ольга вкатила в комнату столик на колесиках.

— Дома… — Ольга поморщилась, и снова в красивом уверенном лице проступила тень растерянности, но Ольга сразу же наклонилась, расставляя на столике чашки, а когда подняла голову, лицо, как и прежде, было спокойным и светлым.

— Мне бы хотелось познакомиться с ним… — сказал Олег.

— Пей чай… — Ольга протянула ему чашку.

— У меня дело к нему! — упрямо повторил Олег и, путаясь, рассказал о врезке, которую нужно получить от Аркадия Георгиевича.

Ольга выслушала его молча, не перебивая.

— Я понимаю… — сказал Олег. — Аркадий Георгиевич болен. Он очень занят. Я понимаю это. Но мне очень нужно получить от него врезку.

Ольга продолжала молчать.

— Я оставлю рукопись… — безнадежно сказал Олег. — Мне очень нужно, чтобы он прочитал ее.

Он позвонил Ольге через неделю. Позвонил просто так, уже ни на что не надеясь. Ольга сказала, что Аркадий Георгиевич прочитал рассказ и написал одобрительный отзыв.

Через полчаса Олег стоял у знакомой двери.

На этот раз его допустили в кабинет, и Олег впервые увидел Аркадия Георгиевича. В желтом комбинезончике Аркадий Георгиевич сидел на диване и болтал короткими ногами в воздухе.

— Дядя! — сказала Ольга. — Это Олег. Ты читал его рассказ о декабристах…

— Да? Я читал рассказ про декабристов… — проговорил с какой-то непонятной интонацией Аркадий Георгиевич. Непонятно было, то ли удивляется он, то ли утверждает, что действительно прочитал рассказ про декабристов.

Олег вопросительно оглянулся на Ольгу.

— Дядя… — мягко повторила она. — Вчера ты прочитал рассказ про декабристов и даже написал отзыв.

— Да… — теперь уже более определенно проговорил Аркадий Георгиевич и вдруг замер, перестал болтать ногами. — Ну да, конечно! Почему ты все время твердишь, что вчера я читал рассказ о декабристах? Может, ты думаешь, что я не помню того, о чем читал вчера? Ты действительно так думаешь?

— Дядя… — голос Ольги звучал гипнотизирующе мягко. — К нам пришел автор этого рассказа. Того рассказа, который ты читал вчера…

— И хорошо, что пришел! — сердито сказал Аркадий Георгиевич. — Я и ему скажу, что мне не нравится, когда ты напоминаешь мне то, что я и сам прекрасно помню. Я прочитал ваш рассказ, молодой человек. Прекрасная тема. Эта тема всегда волнует. Вы знаете, я даже заплакал, когда подумал о декабристах… Это были такие прекрасные люди…

Он задумался, а потом снова заболтал ногами, победительно поглядывая на Ольгу.

— Спасибо! — совершенно искренне проговорил Олег. — Вы просто не представляете, ка́к важна для меня ваша похвала. Я читал все ваши книги, а с вашей статьи «Декабристы» для меня и началась работа над этой темой. Та ваша статья и подтолкнула меня…

Олег долго рассказывал, как разыскал в институтской библиотеке довоенный номер журнала со статьей, как взволновала она его… Он взглянул на Аркадия Георгиевича и замолчал обескураженно: откинувшись на спинку дивана, Аркадий Георгиевич спал, и из полуоткрытого рта его вытекала струйка слюны.

— Пошли! — Ольга протянула ему папочку с рассказом. — Здесь и отзыв.

В коридоре Олег раскрыл папку. Сверху лежал листочек, исписанный крупными буквами: «Рассказ хороший. Опубликовать возможно». И все. Только подпись внизу.

— Но ведь нужен врез… — растерянно проговорил Олег. — Хоть небольшой, но все-таки текст… О существе поднятой автором проблемы, о способах разрешения ее, несколько слов об авторе…

— Олежек… — первый раз Ольга назвала его так. — Ну ведь ты все видел сам. Ты же видишь, как быстро устает дядя. Я его просила написать, но он сказал, что это не важно. Он просто подписал еще один чистый листок и сказал, что ты можешь написать там все, что считаешь нужным.

— Как это сам?!

— Он так сказал. А ка́к, я не знаю… Но ему понравился рассказ и он вполне доверяет тебе. Напиши все, что нужно.

— Н-да… — руки Олега дрожали, когда он завязывал папку. — Ну, я пойду тогда…

— Приходи еще… — открывая дверь, попросила Ольга. — Ты видишь, как я стараюсь для тебя…

— Ага! — кивнул Олег. — Приду. Ага.

Больше всего хотелось сейчас на улицу, чтобы поскорее окунуться в прозрачный и холодный воздух сентября…

— А ты правда все дядины книжки читал?

— Ага… Читал. Ага.

— Это хорошо, — вздохнула Ольга и пропустила его. — А я не могу, не понимаю ничего… Смешно? Я, наверное, очень глупая?

— Отчего же… Ты еще прочитаешь. Это интересные книжки…

— Так ты придешь?

— Приду. Ага…

Олег не стал дожидаться лифта, сбежал по лестнице вниз. Он уже твердо решил никогда больше не приходить сюда. Более того, он решил выкинуть оба листочка и забыть об этом деле. Захотят в журнале напечатать рассказ — напечатают и без всякого вреза…

Он решил так, еще не сбежав по лестнице, а на улице только укрепился в своей мысли и весь день бродил по городу счастливый и какой-то праздничный. А на следующий день отнес в редакцию «врез». Начиналась вступительная заметка словами самого Аркадия Георгиевича: «Всегда охватывает волнение, когда берешься за чтение произведения, рассказывающего о судьбе декабристов», далее без кавычек цитировалась та статья, о которой Олег говорил Аркадию Георгиевичу и которая, действительно, подтолкнула его к размышлениям над судьбой декабристов, а заканчивалась заметка напутственными словами: «Много написано о декабристах. Но и в этом исхоженном сотнями исследователей пространстве историй автор рассказа сумел найти свою тропинку, сумел по-новому увидеть многое из того, что было известно… Так пожелаем же молодому автору не сбиться с найденной тропинки, скажем ему: в добрый путь!»

Заметка эта — слово в слово! — появилась в четвертом номере вместе с рассказом Олега.

Вот и вся история. Ничего Олег не придумывал в «папашкином» — уже тогда он стал так называть Аркадия Георгиевича — вступлении, написал «врез», как, наверное, написал бы его и сам Аркадий Георгиевич, и нечего было стыдиться этого, тем более, что он отнес копию «вреза» Ольге и та сказала, что самому папашке текст даже понравился… Нечего… Ни к чему… Все шло как положено. Но все равно ощущение постыдности содеянного не проходило, и Олег даже порывался вообще забрать рассказ из редакции, но заведующий отделом только изумленно посмотрел на него и сказал, что хорошо быть требовательным к себе, это так редко встречается среди молодых литераторов, но и в требовательности надо знать меру. И он, заведующий, не позволит портить усовершенствованиями рассказ, да и не смог бы позволить — рассказ ушел в типографию.

Олег кивал словам заведующего и сам не знал, радоваться ему, что уже нельзя ничего изменить, или огорчаться. Ожидание выхода номера стало для него мукой. Но прошел Новый год, и Олег немного успокоился. В конце концов, сколько печатается у нас рассказов, и кто читает их? Проскочит незаметно и его рассказ, потонет в бесконечном море публикаций.

Но рассказ не пропал. Его заметили. Хвалили в обзорах, хвалили при встречах с Олегом. Хвалили не только знакомые, но и совсем незнакомые люди, с которыми его то и дело начали знакомить в ту весну. И все это было, конечно, приятно, но обязательно знакомые и незнакомые, похвалив рассказ, интересовались делами Аркадия Георгиевича.

— Ну, как он? Как себя чувствует? Над чем работает?

Олег кое-как пытался отвечать, и мучение, которое он испытывал при этом, отравляло всю радость успеха. И не помогло даже то, что еще два рассказа очень быстро — теперь уже без всякого «вреза» — прошли в толстом журнале и тоже оказались замеченными. Все равно, когда хвалили и эти рассказы, обязательно расспрашивали о «папашке», обязательно передавали ему приветы, как будто Олег был близким другом Аркадия Георгиевича. А он всего раз и видел его после той первой встречи. Потому что, когда после заходил к Ольге, папашка или спал, или пускал слюни на своем диванчике… А потом Олег вообще перестал бывать в этом доме и очень удивился, когда примерно через месяц увидел возле общежития Ольгу.

Вся в белом, Ольга сидела в скверике под цветущими яблонями, и лицо ее было грустным и задумчивым.

— Олег… — просто сказала она. — Мне нужна твоя помощь. Олег…

И, волнуясь, она объяснила, что в издательстве готовится однотомник Аркадия Георгиевича, и давно уже проеден аванс за этот однотомник, а дядя… Ольга всхлипнула. Дядя даже и не собирается ничего делать, хотя из издательства уже звонили много раз, а вчера… вчера просто сказали, что вынуждены будут расторгнуть договор и взыскать двадцать пять процентов аванса через суд.

— Я бы сама все сделала… — теребя в руках платочек, сказала Ольга. — Но туда должны войти и неопубликованные работы, их у дяди много, а я не знаю, не понимаю, что именно надо включить. А больше мне не к кому обращаться за помощью… Я не хочу, не хочу, чтобы все знали, что дядя т а к о й…

Олег согласился. Он не мог отказаться. Он взялся помочь составить однотомник, и с этого и началось все по-настоящему…

По работе над однотомником ему приходилось контактировать с редакторами издательства, приходилось объяснять, почему именно он взял на себя «папашкины» дела; объяснения были мучительными для Олега, он так и не научился врать, к тому же закончилась институтская жизнь — и ему предложили прекрасное место, но, конечно, требовалась московская прописка, к тому же он давно, с самого начала работы над однотомником, жил у Ольги, и Ольга была уже беременна — в общем, все получилось само собой. Они поженились, он прописался в квартире Аркадия Георгиевича, и «папашка» стал теперь официальным родственником…

Начал накрапывать дождишко, такой же холодный и злой, как и на кладбище над раскрытой могилой Лешки Егорова, и Олег очнулся от своих воспоминаний и только сейчас почувствовал, как озяб. Сколько просидел он на сырой скамейке возле подъезда, пять минут? Час? Олег не помнил этого… Когда он вошел в квартиру, его трясло от озноба.

— Ты?! — удивился Тимур, открывая дверь. — А мы думали, тебя супруга увезла… Где ты был?!

— У подъезда сидел… — пробираясь на свое место, ответил Олег.

— Зачем?! — удивился Тимур.

— О Лешке думал… — Олег торопливо взял наполненную рюмку и выпил ее залпом.

За столом сразу стало тихо.

— Налей еще… — попросил в этой тишине Олег.

— Ничего, старичок. Ничего… — сказал Струнников. — Выпей, старичок. Все там будем…

— А! — Олег торопливо проглотил водку и сжал тонкими пальцами побледневшее лицо.

— Жалко Лешку… — вздохнул кто-то. — Ему же еще и тридцати пяти не исполнилось…

— Эх, мужики… А какие он стихи в последние годы писал, а?

И тут зазвучали стихи. Олег уже слышал их, только почему-то никогда не думал, что это — Лешкино.

— Это что? А помните про деревню, в которой никто не живет? — сказал Струнников. — Когда я хлопотал, чтобы Лешку здесь, в Москве, похоронили, я эти стихи одному милицейскому начальнику прочитал, так тот заплакал даже… Давай, мужики… За Лешку… За его стихи, которые он нам оставил…

Олег выпил вместе со всеми. Его перестало трясти, но холодок внутри не рассеялся. Вообще-то он знал, конечно, что Лешка пишет стихи, что-то даже помнил наизусть и по пьянке любил читать, вот хоть это, как там? «Прадеды опчеством церкви рубили… А мы — по рублю и построим бутылку». Ну да… Так, кажется. Но все равно… Хоть и знал, но ведь даже когда и слышал Егоровские стихи, как-то не связывал их с Лешкой… Понятно, конечно, что существовал тот в другом мире, из которого Лешке еще карабкаться да карабкаться, если бы остался жив, но все-таки… Странно это…

— Ну, что? — сказал Струнников. — Последуем совету покойного? Помнишь: «А мы — по рублю и построим бутылку»?

— Хороший мужик был… — вздохнул Игорь и — с горочкой — наполнил рюмки.

— Там дальше еще строчки были, — поднимая свою рюмку, сказал сидевший напротив Женька Котлов: — «И шепчет нам бес с окаянной улыбкой: губите себя, коли души сгубили…»

Олег криво усмехнулся и выпил.

— Напиться хочется… — пожаловался он. — Надраться до чертиков, чтобы не думать ни о чем.

— Давно пора! — сказал Игорь. — А то такими темпами мы два дня здесь просидим. Отвыкли уже пить…

— Перестроились… — ухмыльнулся Женька. — Если вы, мужики, хотите, чтобы сразу потащило, надо по фужеру дерябнуть. А то с этой закуской и опьянеть не успеваешь, когда рюмками пьешь.

— Ну, ты специалист известный… — остановил его Струнников. — Сам пей фужерами. А мы и так приплывем, куда надо.

В плавание устремились не только они одни. Воспоминания о Лешке, его стихи как-то подхлестнули всех, разговор смешался, рассыпался. Кое-где уже зазвенели сдвигаемые в тостах рюмки — все шло своим чередом. Хозяйская колли задремала, уткнувшись носом в лапы, и стала похожей на пьяницу, заснувшего прямо на полу и из сострадания прикрытого чьей-то шубейкой. Незаметно, но очень быстро терялся лоск зажиточности и чинности в этой квартире. Все больше походила она на комнату студенческого общежития. И разговоры тоже пошли из тех лет, студенческие…

— Нет! Нет! — втолковывал нафужерившийся Женька Котлов хмурому Тимуру. — Нет, старик. Это ты напрасно. В каком-то смысле все мы ужасные коллективисты. Понимаешь, поколение выражено в нас более отчетливо.

— Неужели? — выручая Тимура, вмешался Струнников. — В каких же горнилах обжигалось оно? Мы же в года застоя, старичок, росли… Поведай, где́, ка́к мы могли почувствовать себя поколением? У пивного ларька? В разливухах?

— Ну и что?! — возмутился Женька. — А то, что мы вместе, сообща открывали для себя Ахматову и Цветаеву, Ремизова и Пильняка, это как? Это что, зря?! Да эта совместная работа и сближала нас. Эта работа и делала нас поколением. Просто ты не понимаешь, что механизм образования поколений малость изменился со времен Павла Корчагина и Павлика Морозова… Да, раньше людей сплачивали события. Бардак, война… А теперь нет. Теперь все сместилось в духовную сферу. И началось это с нас! Вот так-то…

Олег поначалу не вмешивался в этот разговор, но вот Котлов залопотал что-то насчет святой литературы, тут уже не выдержал, хмелем качнуло его…

— Женька! — сказал он. — Побойся Бога! О какой ты святости говоришь, а? Ты же сам сказал, что мы взрослели, когда ни войны, ни голода не было. Когда уже и не сажали даже ни за политику, ни за воровство. Ведь когда мы росли, ничего, кроме застоя, и не было, даже страха!

— А что, по-твоему, обязательно надо в страхе расти?

— Не обязательно… — покачал головою Олег. — Только мы, Женечка, не просто без страха росли. Мы ведь и верить совсем разучились за эти десятилетия… И ты знаешь, надо еще подумать, что страшнее: голод и страх или эта ложь, этот цинизм. Во всяком случае, наши десятилетия на душу куда разрушительнее подействовали, чем любая война, чем любое страдание! Помнишь, Михаил Булгаков в пику Шестову писал, что атеистов нет, что атеизм только одно лишь проявление веры в Бога? Так нетушки! Это при Булгакове, может, так было. А мы — мы атеисты совсем не булгаковские. Все мы ни в какого Бога не верим, даже если и кресты носим. Наши души никакая молитва не спасет, пускай хоть святые за нас молиться начнут. А почему? Да потому, что нельзя спасти того, чего нет! О какой ты святой литературе бормочешь после этого?

— А кто виноват в этом?! — покраснев, закричал Женька. — Мы, что ли, виноваты? Мы, что ли, себя такими сделали?! Мы сами себя этой ложью пичкали и заставляли себя еще и улыбаться? Нет! Мы искали духовности! Когда, скажи, такое было, чтобы античные авторы по самым дорогим ценам на черном рынке шли? Где, в какие времена по двести рублей за Библию драли? Может, Павлики Морозовы, которые сейчас всю власть прибрали, платили столько? Да им и Библии, и античность только для того и нужны, чтобы на стенку ставить. Ты что, не видишь, что они всего года два назад про Пильняка услышали, что Гумилева первый раз в «Огоньке» прочитали?! А мы…

— Мы водочку под Гумилева еще в общаге хлестали… — оборвал его Олег. — Брось, Женька. И так тошно, а тут еще ты кричишь. Успокойся. Не мы! Не мы виноваты! Сделали нас такими! Тебе от этого легче стало?!

— Ничего, ребята… — примирительно проговорил Игорь Струнников. — Давайте еще по одной, а с поколением мы разберемся. Они нас так, а мы их этак… А, старичок?

И он поощрительно хлопнул Олега по плечу.

Не надо, не надо было больше пить… Уже и та рюмка, выпитая под слова Игоря: «Они нас так, а мы их этак…» — не пошла. Но запил ее Олег «Фантой», заглотил, как и следующую рюмку заглотил, не закусывая. И теперь уже потащило, да так потащило, что и не помнилось временами, что говорил, что делал. Кажется, спорил опять с Женькой Котловым, возмущавшимся невостребованностью таланта, кричал, что только так и было всегда, что никто и никогда не искал на Руси таланты, и они сами, все эти пииты и властители дум, заводились, как тараканы у нерадивой хозяйки. А ежели наводили порядок в Отечестве, если подметали в углах, то и не оставалось ничего. Но потом опять, конечно, в грязи, в бестолковости, плодились гении в бессчетном количестве!

Еще спорили, кажется, о разрыве сознания, о той отделенности общественного и личного сознания, которая образовалась в полутрупные времена, и, уж конечно, никакие перестройки не вернут это сознание на место, разве только доживет перестройка до тех пор, пока народятся новые люди, и вырастут, и возьмут дело в свои руки. Только как же! Дождемся! Сами же и отравим это подрастающее поколение, и так отравим, как это никому и не снилось!

А потом Олега рвало в туалете. Беспощадно рвало. Рвало паштетом и балычком, копчеными языками и икрой, сервелатом и солеными огурцами… И желчью, желчью рвало, как никогда в жизни…

И он уже стоял в ванной, наклонив голову под кран, и пытался холодной, ледяной водой остудить голову, а его и здесь рвало, выворачивало бессильной горечью. И так, пока Струнников не заставил его проглотить какую-то таблетку.

А потом снова пили, только теперь уже коньяк, и запивали его растворимым кофе — банка с кофе и чайник с кипятком стояли посреди стола в боковушке, и снова говорили, обсуждали теперь, как лучше издать посмертный сборник Лешкиных стихов, и решено было, что составит сборник Игорь Струнников и отнесет его к Сереге в издательство, а на рецензию сборник возьмет Женька Котлов или, если согласится, Аркадий Георгиевич, а вступление или послесловие напишет сам Олег — все то, что он говорил сегодня о поколении, только, разумеется, не так явно, не так вызывающе…

И все радовались, все похлопывали друг друга по плечу.

— Мужики! Это же такая книга будет, а?

— Ну! У нас тогда двое с курса будут. Олег и Лешка! Это же почти целая литература, мужики! А там и другие прорвутся.

Олег же молчал. Он даже протрезвел как-то, то ли из-за таблетки, то ли из-за разговора. И не потому, что не хотел издания Лешкиной книги или боялся, что не пойдет его предисловие, — сейчас такие времена, что все пройдет, — нет… Он молчал потому, что уже привык молчать, как только речь заходила об Аркадии Георгиевиче. И трезвел тоже поэтому. О «папашке» никто не знал, кроме него и Ольги, и никто не должен был знать.

Тогда однотомником дело не кончилось. За однотомником пришлось закончить обещанную статью, а тут заказали предисловие, и понеслось… Времени это отнимало немного, а деньги давало немалые. Во всяком случае, гораздо бо́льшие, нежели зарабатывал Олег своими рассказами и своей должностью. К тому же нужно было покупать машину, к тому же у Ольги случился выкидыш, и она долго лечилась, и для «папашки» пришлось нанимать сиделку… Но и не это главное.

Главное достоинство «папашки» Олег открыл почти случайно, когда, составляя ответы для анкеты одного журнала, упомянул среди наиболее интересных, на «папашкин» взгляд, писателей, тех, от которых зависели его, Олега, литературные дела. Упомянул просто так, скорее для хохмы, чем ради выгоды. Но как же вдруг двинулись его дела, когда анкета была опубликована! Олег и не представлял себе, что все можно решать так стремительно. Больше он себе, конечно, такого не позволял. То есть готовых обойм не выдавал. Очень умно и расчетливо вставлял имена в «папашкины» статьи. Самое смешное, что «папашке» многие книги, которые Олег предусмотрительно складывал на столе в его кабинете, и в самом деле нравились. То есть не то, что там, в этих книгах, было написано, «папашка» уже давно не читал ничего, а обложки этих книг. Так что зачастую Олег мог вставлять имена нужных людей в «папашкины» статьи с чистой совестью — стоило только назвать эту книгу, и на лице у «папашки» появлялось умильное выражение. Кстати, эти книги «папашка» прятал у себя, не желая возвращать их Олегу…

В общем, ни собственное имя Олега, которое, судя по критике, уже появилось у него, ни приличные гонорары «папашки» ничего не значили по сравнению с возможностью хвалить и ругать в «папашкиных» статьях по собственному усмотрению друзей и недругов. И все мог Олег. Мог и отказаться от денег, даже от московской квартиры, но не от этого. Это был фантастически простой и столь же фантастически действенный механизм влияния и на свою судьбу, и на судьбы своих знакомых. И об этом никто, даже Ольга, не должны были знать…

Сейчас, как-то сразу протрезвев, Олег мучительно пытался вспомнить, что́ было сегодня в пьяном бреду, отчего живет в нем сейчас страшное ощущение катастрофы? Он много говорил сегодня, но все эти слова он готов повторить где угодно. И о «папашке» он тоже ничего сказать не мог, потому что уж тут-то протрезвел бы сразу, как сейчас. Нет… Кем-то другим что-то было сказано, отчего и понесло его, отчего и закувыркался он, как падающий с дерева лист.

— Держись, старичок. Держись! — возник рядом голос Струнникова, и Олег открыл глаза. Потерев висок, он спросил:

— Слушай… А что ты хотел сказать, когда мы говорили тогда о поколении?

— Они нас так, а мы их этак? — переспросил Струнников. — Ты это имеешь в виду?

— Это…

— Ну ты ведь сам, старичок, понимаешь, что я имел в виду. Выпей лучше, а то на тебе лица нет.

— Паршиво… — проглотив коньяк, сказал Олег. — Не пьешь, поэтому и прет всякая глупость, когда выпьешь.

— Ну что ты… Какая же это глупость. Ты прекрасно сегодня говорил, старичок. Особенно мне понравилась твоя мысль насчет того, что мы не взрослеем. Волосы редеют, морщины режут кожу, старость подступает своим чередом, а взрослость так и не наступает. Это ты очень точно подметил. Это ты в рассказ где-нибудь вставь.

— Я не об этом говорил… — хмуро проговорил Олег и опустил голову. — Я о том, что мы не умеем, не научились ни за что отвечать. Потому и не научились до сих пор, что с нас и не требовалось ответа ни за что. Поэтому и не взрослеем. И хоть начали осваивать нижние этажи бюрократии, а все равно так и остались Мишками, Серегами — мальчишками, одним словом.

— Ничего, старичок, освоим, обживемся и на верхних этажах. Я серьезно. Я тебя пока в свои проекты не включал, но сегодня понял, что зря. Мы, старичок, многое можем. Ты только без нерва. Не дави, старичок. Сердце беречь надо, раз душу погубили. А с дневниками лагерными ты не тяни. Я завтра закину тебе тексты. Глянь… Это стоящее дело. И не только ради денег, а вообще… Ну ты поймешь это, когда прочитаешь. И Аркадию Георгиевичу это на пользу пойдет.

— Да-да! — чуть торопливее, чем надо, сказал Олег. — Я обязательно Аркадию Георгиевичу покажу эти дневники. Он интересуется такой литературой…

— Да ну, старичок… — Струнников очень трезво взглянул на Олега. — Я с тобой серьезно говорю, старичок. Ему сейчас э т о о ч е н ь н у ж н о… Понимаешь? Не надо мелочить, старичок. Надо по-крупному. Сейчас надо по-крупному. Сейчас это красиво прозвучит. Эти дневники и предисловие твоего тестя. Надо же поддержать старика, старичок. Как же иначе?

Спас Олега раздавшийся в дверь звонок.

— Это за мной! — он встал. — Это Ольга!

Провожать Олега вывалили из большой комнаты в прихожую все, кто еще держался на ногах. С облегчением Олег увидел, что все уже в общем-то пьяны. Все. Кроме Струнникова.

— Ну, вы набрались! — восхитилась Ольга. — Ну, мальчики…

— Игорь! — попросил Олег. — Дай мне с собой бутылку…

— Олег! — возмутилась Ольга. — У нас же есть дома коньяк.

— Мне в дорогу нужно.

— Я понимаю, старичок! — Игорь всунул ему в карман непочатую бутылку. — Ты только не раскисай. Понял?

— Зачем ты взял у них коньяк? — спросила Ольга уже в машине. — Пристегни ремень.

— Помянуть хочу Лешку…

— Не напоминался еще?

— Я с тобой хочу.

— А ты трезвый почти… — глядя вперед, на дорогу, сказала Ольга. — Только очень бледный.

— Я трезвый совсем… — ответил Олег. — Мне Игорь какую-то таблетку сунул.

— Зачем ты ее выпил?

— Глупости начал говорить…

— Ну и что? — Ольга пожала плечами. — А зачем пить, если без глупостей?

— Умная ты очень… — Олег вздохнул и, вытащив из кармана бутылку, открыл ее. — Выпьешь?

— Сумасшедший!

— А я выпью… Просто омерзительно трезвому возвращаться… — и он, запрокинув бутылку, припал губами к горлышку. — Ты через центр поедешь?

— Да. Спрячь, пожалуйста, бутылку.

— Сейчас уберу. А может, ты тоже выпьешь, помянешь Егорова?

— Я же не знала его…

— Мы познакомились с тобой на его дне рождения…

— А зачем соврал?

— Так… Тогда не хотелось говорить. Так выпьешь?

— Давай… — Ольга взяла бутылку и чуть приложила ее к губам. — А теперь закрой и убери.

— Нет. Я еще выпью. Как-никак, получается, что я Лешке тобою обязан и вообще — всем, что имею.

Бутылка дрогнула у него в руке, и темная струйка коньяка растеклась по подбородку. Ольга резко остановила машину.

— Ты что?!

— Нет! — вскрикнула Ольга. — Это ты чего?! Чего ты цепляешь меня?! Чем я перед тобой виновата?! Тем, что у меня от тебя одни выкидыши?!

Ольга заплакала, уткнувшись лицом в баранку. Сработал сигнал. Машина заголосила. Выдержать это было невозможно.

— Ольга! — отрывая жену от баранки, проговорил Олег. — Ну, извини… Ну, паскудник я. Не плачь. Не надо.

— Дай коньяк!

— Ты же за рулем. Не надо.

— Дай, Олежек… Все равно уже запах есть, а мне не успокоиться так…

Олег протянул ей бутылку.

Ольга отпила глоток, но бутылку не отдала.

— Скажи… — спросила она. — Скажи, Олежек, зачем так долго живут люди?

— Ты об Аркадии Георгиевиче?

— О нем? Нет… — Ольга покачала головой. — Я это так… Вообще.

И она снова отпила глоток из горлышка.

— Вообще-то, люди не так уж и долго живут… — Олег, трезвея, обдумывал, как отобрать у жены бутылку. — Вообще-то, нам бы ехать надо.

— Я не поеду никуда… Я уже пьяная, Олежек. Если хочешь, то садись сам за руль, а я никуда не поеду.

Тяжела и мрачна Москва в октябрьские ночи, когда в снеговой полутьме тонут громады зданий — эти мрачные гранитные глыбы с едва проступающими на их стенах именами людей, давно уже канувших в мрак истории…

Совсем по-другому выглядит Кремль, когда смотришь на него не с холодной набережной, а из углового кафе в гостинице «Россия». Такая открывается оттуда красота, так уроднены в безразлично-величественном небе кресты и флаги, маковки церквей и рубиновые звезды, что кажется, и не существовали они никогда друг без друга…

И совсем иначе видишь этот же Кремль из окна машины, мчащейся по улице Горького, из машины, которую ведет пьяный водитель. Путаются красные огни светофоров и рубиново-огненные звезды, и если закрыт проезд вперед, то жмешь на тормоза, замирая от страха, и выворачивается машина боком к несущемуся на всей скорости такси… И тогда только треск сминаемого металла, только мгновенная боль, и уже безжизненный кусок металла вдруг вспыхивает факелом, словно в память о двух прекратившихся жизнях…

Как раз в то мгновение, когда трещал сминаемый металл обшивки, когда расплющивались черепа и рвались сухожилия, на улице Горького, совсем недалеко от того места, в темной без окон комнате, в гигантской — еще сталинских времен планировка — квартире, проснулся маленький человек в желтеньком комбинезончике, болтая в воздухе ногами, сел на диванчике и улыбался, удивляясь, почему не несет ему мама кашку… Потом улыбка соскользнула с его губ, человек замер, вспомнив вдруг, что он давно уже, кажется, вырос, что он учился, кем-то стал, что-то делал, потом его за что-то послали в холодный, заснеженный лес, и там было страшно и холодно, а потом… Он все вспомнил, и ему стало страшно и больно, потому что эта огромная жизнь уже не вмещалась в него, и он сердито нахмурился, закрыл глаза и, улегшись назад на диванчик, подтянул к подбородку ноги и сжался в комочек, терпеливо принялся выжидать, когда он позабудет все это, когда схлынет дурнота подступившей жизни, когда снова останется один и сядет на диванчике, и будет весело болтать ногами в воздухе, ожидая, когда мать покормит его, и улыбаться, словно он и не жил еще никакой жизни…

1987 г.