Приключения 1964

Евгений Федоровский Слышишь, земля?

На зелёном экране локатора появилась крохотная точка. Не было предупреждения, что в такой-то час, в таком-то квадрате моря может появиться самолет. Значит, это был чужой.

Горлов перегонял на свою базу новый истребитель-перехватчик, когда в сетке локатора заплескалась точка на большой высоте.

— Неизвестный летит вдоль границы, — передал Горлов. — Близко. В полутора-двух километрах… Есть сопровождать!

Горлов прибавил скорость. Свист рассекаемого воздуха сорвался назад.

Некоторое время они летели по обе стороны невидимой черты — границы. Потом локатор показал ещё одну точку. Это шел свой перехватчик, поднятый по тревоге. Он спешил сменить Горлова.

— Я ухожу! — крикнул Горлов, склоняя машину в глубокий вираж.

— Цель принял, — ответили со второго перехватчика.

Горлов откинул щиток шлема и вытер шелковым чехлом перчатки лицо. Непредвиденная погоня отвлекла его от маршрута.

Вот тут-то прямо перед глазами вспыхнула красная лампочка. Это значило, что двигатель работает последние минуты, добирая остатки топлива.

Сигнал подмигивает красным глазом: «Когда я погасну, двигатель остановится. Думай. Соображай».

«Попробовать дотянуть до аэродрома? Или катапультироваться, если увижу, что всё равно не дотяну? Нет, надо дотянуть. Новая машина. Отличная машина. Ты только что получил её и должен её спасти… Что бы там ни было, жми до последнего. Выбери глиссаду планирования и такой режим, чтобы двигатель расходовал минимум топлива. И главное… главное — сгони с фонаря этот проклятый лед… Сделай всё, чтобы согнать».

Самолет мчится над морем.

«Интересно, откуда поднялся тот летчик, что пришел на смену?»

Аэродром… Горлов представил бетонные полосы, порядок во всем, столовую, столики с белыми скатертями.

— Слушай, морячок! Сообщи самочувствие, — слышит он голос.

— Превосходное. Обледенел фонарь. Спирта нет. Я слеп, будто выкололи глаза. Тяну на красной, — отвечает Горлов невидимому собеседнику.

— Плохо, — Горлов узнает голос летчика, что вылетел ему на смену. — Ты Сидориху знаешь?

— Какую ещё Сидориху?

— Дыра, — сочувственно сообщает летчик. — Но ближе ничего нет. Слушай внимательно!

Он сыплет цифрами. По коду объясняет, как пробить облачность и выйти на посадочный курс.

Горлов взглянул на карту. Действительно, ближе ничего нет. Но что это за Сидориха? Её не видать на карте. Какая-нибудь посадочная площадка для геологов? Бочка с бензином, шест с флагом и ладонь ровного грунта среди скал?…

— Попробуй вызвать, — летчик называет позывные и отключается.

Но загадочная Сидориха не отзывается.

К фонарю плотной коркой прирос лед. На непроглядном фоне ночи он походит на зеленоватых медуз, запутавшихся в паутине морозных узоров.

В этом зеленом тумане Горлов берет курс на неведомую Сидориху.

Пальцы на ручке управления чуть дрожат.

«Это страх. Нет человека, которому он неведом. Но тебе надо его победить. Ты осознаешь опасность, но всё равно не думай о ней. Когда человек попадает в переплет, он должен думать о другом. Твой самолет идет прямо к этой загадочной Сидорихе. Твои глаза привычно отмечают показания приборов, и пальцы, застывшие на ручке, машинально делают своё дело.

Проклятая слепота. Кто мог предусмотреть, что у тебя так обледенеет фонарь? Этот чужак здорово помотал тебя в облаках. И всё равно не позволяй страху овладеть тобой.

Минуты, минуты… За это время надо решить сотни задач. Не на бумаге, в уме! Определи местонахождение, рассчитай верный курс, выдержи постоянный угол спуска… Ошибка в полградуса — и всё!

Руками ты ведешь ещё послушный самолет. А куда и как вести, должен подсказать ум. В миллионах клеток твоего мозга хранится много всякого… Ты долго жил и много видел. Твоё поколение сделало кое-что. Сейчас ты занят другим — главным, срочным, но это живёт в тебе.

Ты был мальчишкой, ты прочитал книжку «Летчик-испытатель» и захотел летать. Помнишь? «У меня была мечта…

Я не могу сказать, в чём она заключалась. Могу только сказать, что желание летать было одним из её проявлений. Так было в дни моей ранней молодости… И вот я стал летать…» Это слова американского испытателя Джимми Коллинза. Он был хорошим человеком и честным коммунистом. И превосходным летчиком».

Самолет скользит вниз. Крылья пока держат его, работает двигатель, создает тягу. И пока есть время, чтобы подумать.

«Только не волнуйся. Делай своё дело спокойно. Стань бесстрастным, как автопилот, и сохрани те силы, те нервы, которые потребуются для посадки. Это будет самая тяжелая в твоей жизни посадка. Если она будет… Она будет. Ты не позволишь самолету разбиться. Отличная машина. Она тянет, она выручает тебя…

…Когда-то ты в первый раз поднялся в воздух. И сразу потерял аэродром. Показалось, он сзади. А инструктор кивнул в сторону, где стояли крошечные крестики самолетов.

Ты думал, тебе никогда не научиться летной премудрости: выдерживать «капотгоризонт», высоту, скорость — словом, летать гладко и прямо, а не так, чтобы самолет рыскал, как слепой, из стороны в сторону.

Помнишь дежурство на аэродроме?

Стартовый наряд… На раскаленном от зноя аэродроме винты взбивают пыль. Пыль лезет в рот, глаза и уши. Ты стоишь и белым флажком машешь товарищам, разрешая им взлет.

А потом желтое, приземистое здание учебно-летного отдела училища. Глиссады, формулы, чертежи, которые помогали понять, какая сила движет самолет вперед и держит в воздухе.

И снова сумрак утра. Снова полеты.

А потом ты полетел один…

Самолет зазвенел расчалками, прыгнул вверх и оторопел перед выбором: или провалиться вниз, или лететь дальше. Стрелки мигают зелеными цифрами: не унывай, будешь летать… Впереди не маячит голова инструктора, и можно ощущать всё вокруг: и цвет облаков, и свист ветра, и мощь мотора, и смотреть сколько угодно на тесную землю».

Горлов опустил голову к часам. Прошло три минуты с тех пор, как он свернул к берегу. Скорость медленно падает. Теперь двигатель шумит, как примус.

Сидориха не отвечает.

Молчит и летчик, сменивший Горлова. Он теперь ушёл далеко и не слышит.

Самолет врезается в воздух, закручивая за собой тугой поток. На приборной доске настойчиво светится красный сигнал.

«Если уж ты, лампочка, загорелась, то гори дольше… Пока не покажется земля.

Успокойся, ты не в первый раз попадаешь в переплёт. Правда, к этому трудно привыкнуть.

Война… Для тебя она свалилась с раскаленного неба пикирующими «юнкерсами». Истребитель комэска рванулся по полю, но шасси попали в воронку, и самолет встал на нос.

Тебе так сильно хотелось летать и драться, что часы, проведенные в воздухе, проносились секундой. Казались вечностью те дни, когда наступала нелетная погода, или сидели без бензина, или аэродром перебазировался. Верилось, с друзьями не пропадешь.

Славе Рогульскому из Сызрани было девятнадцать лет. Когда тебя добивал «мессер», он прикрыл тебя. После боя он опустился на свой аэродром, привычно спрыгнул с крыла, шагнул навстречу бегущим механикам и вдруг стал тихо опускаться в пыльную траву. Он истек кровью раньше, чем подоспела помощь.

Москвич Коля Кутенко и Вася Звонарев из Ухты. Однажды они сопровождали самолет командующего. На них налетела девятка «фокке-вульфов». Немцы атаковали напористо: знали, простой транспортник русские охранять не станут. Кутенко и Звонарев отогнали фашистов. Они вырвались из боя, чудом держась в воздухе. У их машин прострелили всё, что можно прострелить. Но они были хорошими летчиками. Машина Кутенко потеряла элерон и заваливалась влево. У Звонарева заклинился в крайнем положении руль поворота, и самолет тоже кренился влево. Но они летели совсем рядом, как будто поддерживали друг друга, и так, ковыляя, «рука об руку», тянули домой».

Горлов поднял взгляд на бронестекло и с ненавистью посмотрел на лёд. Теперь лёд не походил на медуз. Он вцепился в стекло толстой пористой губкой, и никакая сила не сорвёт его.

В первый раз появился лёд, когда Горлов настиг чужака. Уменьшив подачу топлива, он сбавил скорость. Хлопья паров бросились на фонарь. Влага сразу затвердела. Образовался кружок льда, но через секунду фонарь покрылся сеткой белых трещин. Сильней засветилась приборная доска с сотней выключателей, стрелок и цифр. Рука потянулась к тумблеру антиобледенителя. Секунда, две, три… Спирт омыл стекло, и лёд исчез, как будто кто-то жарко подышал на фонарь.

Но через несколько минут снова появился лёд, и снова пришлось включать антиобледенитель. Чужой бомбардировщик-разведчик нарочно летел в такой облачности, где истребителю, рассчитанному на стремительный, кратковременный полет, придется туго.

Разведчик летел у границы нейтральных вод. Заверни он немного к берегу — и конец его полету. Но пилот разведчика, видно, знает дело.

Горлову показалось, что он мог встречаться с ним. Может быть, это тот, с кем они пили вместе спирт? Тогда, на раскисшем фронтовом аэродроме? Они хлопали друг друга по крепким спинам и пили за победу. Тот наливал воды в спирт, сосредоточенно рассматривал мутнеющую жидкость и протягивал руку: «За жизнь, кэмрид!»

Вполне вероятно, что это он или другой, похожий на него, с подбородком, рассеченным глубокой морщиной, старательно огибает мысы и заливы, выдерживая двенадцатимильное расстояние от русских берегов. А инженеры, сидящие рядом, записывают на пленку всё, что приборы могут учуять отсюда.

Конечно, они видят Горлова на своем локаторе и, пока он тут, не сунутся ближе ни на дюйм.

Бомбардировщик прибавил скорость и выскочил из туч.

В голубом сиянии луны вздыбленные тучи внизу были похожи на волны. Пронзительно свистел ветер. И казалось, не двигатель, а это холодное, фосфорное море клокотало, гремело.

Две черные птицы неслись над ним, забираясь вверх, будто их тянули к себе рассыпанные звезды. Мощь, скрытая внутри, рвалась наружу, выдыхая раскаленный газ. Но вдруг из сопел бомбардировщика потянулась красная полоса. Его нос вяло опустился вниз, к тучам, он заметался, меняя высоты, стараясь ускользнуть от истребителя Горлова, который тенью мчался рядом до тех пор, пока не пришла помощь.

А подоспела она в то время, когда в антиобледенительной системе уже не было спирта, когда зажглась красная лампочка…

И теперь двигатель высасывает из баков последние килограммы топлива.

«Черт возьми, летчику надо, чтобы везло. Да, везло! Пока ты видишь красный свет — ты живешь. И самолет слушается тебя».

Двигатель работает, крылья держат обледеневший самолет. Горлов с благодарностью подумал о своей машине. «Новая машина. Отличная машина! Твоя стихия — земля. Но её стихия — небо. Только там она показывает себя. Она слушается тебя. Ей тоже хочется уцелеть».

— Берёза, Берёза! — с отчаянием кричит Горлов, и вдруг его голос кто-то услыхал.

В наушниках раздался щелчок

— Семерка, я Сорок третий. Берёза вас не слышит. Следите за нами. Идите прежним курсом.

— Кончается топливо!

В эфир сразу включилось несколько голосов — Двадцать второй, Тридцатый, Сороковой. За кодовыми цифрами скрывались неизвестные друзья. Каждый хотел чем-нибудь помочь Горлову. Помочь советом, добрым словом, ободрить незнакомого им человека.

— Я Сорок третий. Попытаюсь вызвать Берёзу.

— У неё заложило уши! — крикнул Горлов.

И оттого, что за ним следят, его слышат, отчаянно захотелось вернуться целым.

«Может быть, действительно дотяну? Только бы не этот лёд!»

— Сообщите, где я?

— От Берёзы в трех минутах.

— Берёза молчит!

— Выдерживайте курс триста семь.

— Там есть привод?

— Нет привода.

Нет радиостанции, которая пошлет точный сигнал и приведет на посадочную полосу.

Двигатель вдруг напрягся и шумно кашлянул. Горлова бросило к приборной доске, как будто машина наткнулась на какую-то преграду. «Неужели конец?» — мысль показалась страшно дикой, неправдоподобной.

Двигатель всхлипнул, всосав в раскаленные камеры последнее топливо. Самолет снова вздрогнул и стал проваливаться вниз.

«Ты падаешь! Последний шанс — это держать курс триста семь. Катапультироваться уже нет смысла».

Через гул и треск наушников Горлов услыхал торопливый голос Сорок третьего:

— Семерка! Отвечай Берёзе.

— Береза, где ты?

— Я Берёза, слушаю вас, — пропищал тоненький голосок.

— Зажгите огни!

Голосок вздрогнул и растерянно прошептал:

— Сейчас, одну минуту…

— У меня нет минуты! Я ничего не вижу!

Горлов прильнул к бронестеклу, пытаясь через ледяную пелену разглядеть огни.

— Семерка! Я Береза. Видишь меня? — вдруг ворвался властный бас человека, который привык командовать.

«Кто-то свой! Этот посадит. Только держись!»

— На фонаре лёд.

— Понятно, дружище… — Голос на секунду умолк.

По бронестеклу запрыгали вспышки огней. Сквозь лед они походили на снежные комья. Ударяясь о фонарь и рассыпаясь, они искрились всеми цветами радуги, слепили глаза.

— Ты правильно зашел. Выпускай шасси!

«Ты сядешь. Ну, разве это так сложно? Главное, быстро выполняй, что тебе скажут».

— Включай фары! Ручку на себя! Сильней на себя! Ах ты какой!..

И через секунду:

— Везучий! Ты чуть не подцепил сопку. Доверни на полградуса. Так… Выпускай воздушные тормоза.

Машину резко тряхнуло.

— Тяни на себя! Та-ак… Два метра… Полтора. О, многовато! Так держи!..

Горлов ничего не видел, но обостренными нервами он чувствовал посадку. Вот сиденье плавно проваливается вниз. Вот машина несется над полосой, гася бешеную скорость.

— Полметра… Убери левый крен!

Горлов качнул ручку в сторону и в следующую секунду услыхал, как шасси со свистом резануло землю.

…Рывком он открыл замок и откинул тяжелый колпак. По горячему лицу наотмашь ударил ледяной ветер. Навстречу, брызгая ярким светом фар, мчалась машина с техниками и санитарный фургон.

Горлов выбрался из кабины.

«А земля-то действительно твердая». С минуту он постоял, глядя на горячий ещё самолет. Провел рукой по плоскости. «Новая машина. Отличная».

В небольшом домике он увидел маленького тщедушного радиста в штатском и офицера в летной кожаной куртке, склонившегося над рацией. Офицер рокотал в микрофон:

— Порядок, братцы! Да, да! Уже здесь. До связи.

Он протянул Горлову огромную ладонь.

— Жить тебе, браток, сто лет. Аэродром неважный. Самый что ни на есть запасной. Скажи спасибо парнишке, как тебя?…

— Бороботько, — сказал радист, краснея.

— Ветер антенну сорвал — он тут наладил.

— Как разведчик?

— Что-то у него стряслось. Стал уходить, звал базу, да не дозвался. Может, дотянул, а может, и нет. Ему-то помощи ждать не от кого…

На рассвете Горлов вылетел к себе на аэродром. Знакомая полоса. Возле неё дружными угольничками выстроились перехватчики.

«Джимми Коллинз погиб. Ты остался жить. Коллинз был превосходным летчиком. Но он всегда был один. Он один шел на риск. И никто не помогал ему. А тебе помогли. Пусть никто не знал тебя, но каждому ты всё равно был дорог.

Это самое важное».

— Заря! Я Семёрка. Прошу посадку! Приём.

Навстречу неслась блестящая от мороси лента бетонки. Тучи, высевая последний дождь, скатывались в океан. День обещал быть солнечным.