Приключения Аввакума Захова

ПОКАЗАНИЯ СВИДЕТЕЛЯ НОМЕР ОДИН

С инженером Теодосием Дянковым мы ровесники — оба родились в 1914 году. Окончили бывшую Первую софийскую мужскую гимназию, учились в одном классе, сидели за одной партой. У его отца была мельница в Нова-Загоре, он торговал зерном, но жил с семьёй в Софии. В 1939 году он разорился, За один вечер проиграл в карты — в тогдашнем Интерклубе — и мельницу, и софийский дом, и акции анонимного торгового общества «Ланц», записанного в торговый реестр в Вене и занимавшегося импортом в Болгарию сельскохозяйственных машин. Спустя неделю-другую он покончил с собой, приняв сильнодействующий яд в номере одной из бургасских гостиниц. Мать Теодосия скончалась от сердечного удара, по-моему, через год после смерти супруга.

Я не суеверен, но все же думаю, что над их родом — и по отцовской и по материнской линии — тяготело какое-то проклятие, роковым образом обрывая жизнь людей, когда они достигали полного расцвета сил. Сами судите, до настоящего времени уцелела лишь одна-единственная представительница рода — племянница Теодосия. И её родители, и ближайшие родственники давным-давно переселились в так называемый загробный мир. Одни кончали жизнь самоубийством, другие становились жертвами катастроф или эпидемий, некоторые же были убиты, как мой несчастный приятель Теодосий.

Вы говорите, что случай с инженером ещё не выяснен, что ещё не установлено, имеем ли мы дело с убийством или самоубийством, что то или иное заключение пока было бы ещё чересчур поспешным. Вы. разумеется, имеете полное право считать так, сомневаться, колебаться, ибо вы его не знаете, не имели возможности узнать его ближе, я же знаю его с юношеских лет, почти вся его жизнь прошла у меня на глазах, и поэтому я говорю вам: человек его склада не может покончить свою жизнь самоубийством — ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах.

Вы скептически улыбаетесь. Что ж! Для таких людей, как вы, сомнение — это система действий, я бы сказал, мост или своего рода ключ к истине. Но я-то не сомневаюсь, ибо накопил огромное количество наблюдений, не совместимых с мыслью о каком бы то ни было самоубийстве. Теодосий хранил в своей душе неутолимую жажду жизни, которую близкие ему люди не были в состоянии удовлетворить по различным причинам. Он стремился пережить то, чего не удалось пережить им, чувствовал, более того, сознавал, что имеет право на дни, преждевременно отнятых у них смертью. Единственный из всего рода, он нёс факел жизни и именно потому, что остался единственным, переступившим роковую черту возраста, берег этот факел так, как скряга бережёт своё золото.

Откройте нижнюю дверцу его книжного шкафа — вы увидите на полках этого отделения по меньшей мере дюжину пузырьков и пузырёчков с лекарствами. Увидите там по меньшей мере дюжину склянок с самыми различными целебными таблетками. Это целая аптека, в которой можно обнаружить любые виды аспирина, сульфамиды, антибиотики. Со всеми этими лекарствами и их действием он был знаком не хуже любого терапевта; и должен вам сказать, что по отношению к самому себе он был безошибочным диагностом. Одним словом, он был форменный маньяк, свихнувшийся на болезнях и лекарствах, и в основе этой мании лежал, разумеется, кошмарный страх смерти.

Допускаю ли я невольное самоотравление? Что вы! Теодосий не держал в своей аптечке лекарств, которые бы могли так быстро причинить смерть. Он запрещал вносить в своё жилище даже общеизвестные препараты против насекомых! Чем он мог отравиться — невольно, по ошибке? Аспирином, сульфамидом или валерьянкой? Наивно, по-моему, считать, что ошибка в дозировке подобного вида лекарств в состоянии причинить неизбежную и скоропостижную смерть!

Почему я говорю «скоропостижную»? Очень просто. Потому что около четырех часов он позвонил мне по телефону, передал привет от нашей общей знакомой Евгении Марковой, учительницы музыки, которая вскорости должна была стать его супругой и в этот момент находилась на пороге его кабинета, и попросил меня немедленно приехать к нему, чтобы проконсультироваться по какому-то спешному техническому вопросу. Этот разговор мы вели в продолжение двух-трех минут. Это могут засвидетельствовать учительница музыки Евгения Маркова и моя домработница — у меня есть приходящая домработница, которая два раза в неделю убирает квартиру. Стало быть, есть свидетели, которые удостоверят, что в четыре часа Теодосий был жив, здоров и в отменном настроении.

Я застал его распростёртым на полу, с посиневшим лицом, но ещё тёплого — в пять с четвертью. Сами видите: ни одно из его наличных лекарств не могло умертвить, не могло подействовать на человека смертоносно за такой короткий срок — менее чем за один час.

Этот человек, влюблённый в свою работу, носящий в своей крови неутолённую жажду долголетия всего своего рода и ужас перед смертью, — неужели этот человек сам покусится на свою жизнь? Неужели этот маньяк, который боится даже препаратов против насекомых, будет тайком хранить в своей аптечке молниеносно действующие яды?

Что я подразумеваю под «молниеносно действующими ядами»?… Ну, предполагаю, что таким ядом может быть, к примеру, цианистый калий. Вообще цианистые соединения.

Думаю ли я, что инженера отравили цианистым калием? Вполне вероятно. Впрочем… Почему вы меня спрашиваете о вещах, о которых вы уже наверняка знаете и в которые вы уже внесли ясность?

Разумеется, результаты аутопсии не будут держать в тайне, это мне очень хорошо известно… Да, мы узнаем о них сегодня же вечером… Вы говорите, что я рассеян? Почему вы так думаете?

Ах, о наших отношениях…

Мы были друзьями…

Более конкретно? Хорошо, раз это вас так интересует… Он окончил в Вене Институт дорожного строительства и специализировался по высокогорному строительству в Париже. Я уже говорил вам, что его покойный отец держал пакет акций венской фирмы «Ланц». Теодосий вернулся из Парижа в начале 1939 года за несколько месяцев до разорения его отца. В том же году и я вернулся из Парижа, где специализировался по физико-математическим наукам, конкретно — по баллистике и аэродинамике. Я получил место ассистента при университете, а он поступил на службу в Министерство благоустройства. То, что мы работали в различных секторах, не мешало нам дружи гь, уважать и любить друг друга. Была у нас и общая любовь — математика. Политикой мы не занимались, хотя, вообще говоря, были людьми прогрессивных понятий.

Уже два года мы вместе работаем в Проектно-вычислительном центре отдела специальных исследований Министерства национальной обороны. Шесть месяцев тому назад нам поручили разработать одну общую задачу, и мы некоторое время работали согласованно, а затем у нас произошло столкновение по чисто техническим вопросам, и он предложил закончить работу самостоятельно.

Должен вам сказать, что насколько он боялся за своё здоровье и за свою жизнь (он, например, представьте себе, избегал летать на самолётах и ездить по улицам в автомашинах!) — настолько же он проявлял смелость в своих проектах, решениях, математических построениях и гипотезах. В своей области он был крупным учёным, творцом…

Вы спрашиваете, видел ли я чертежи и расчёты, над которыми он работал последнее время. Ну, конечно! Когда я видел их в последний раз? Вчера. Вчера вечером я был здесь и видел на столе некоторые схемы. Что я подразумеваю под выражением «вчера вечером»? Сумерки. Последние дни он работал дома, жалуясь на одышку, ослабление сердечной деятельности, принимал кардиозол и пил какой-то целебный экстракт. Каждый вечер, ровно в шесть тридцать, приезжал офицер и отвозил бумаги в Центр, где начальник запирал их в специальный сейф. На другой день к восьми часам тот же офицер снова привозил бумаги. В сущности, транспортировка осуществлялась двумя офицерами, но один из них обычно ждал внизу, на улице.

Могу ли я вспомнить, кому из сотрудников Центра было известно, что инженер работает дома над секретным заданием? Такой вопрос отнюдь меня не затрудняет, поскольку одним из осведомлённых являюсь я, а вторым — наш начальник. Двое офицеров, о которых шла речь, абсолютно не были осведомлены о характере работы.

Что я думаю по поводу исчезновения секретных документов? Я уверен, что убийство совершено именно в связи с этими документами. Они имеют прямое отношение к обороне страны… да и не только нашей страны.

Несколько слов о моем сегодняшнем визите к инженеру. Как я уже вам объяснил, Теодосий звонил мне, и этому есть свидетели. Предполагаю, что он вызвал меня для того, чтобы показать крайний результат своей работы. Я так думаю, поскольку вчера он был весьма в приподнятом настроении, невзирая на недомогание.

Господи, это ваше замечание меня удивляет! Не говорил ли я с каким-либо непосвящённым лицом о секретной работе инженера? Не будь этот случай столь трагичным, такой вопрос непременно меня бы огорчил. Ведь я же подписал обязательство храни гь служебную тайну! Одно лишнее слово — и под суд за государственную измену! Это мне хорошо известно. Ну и, кроме того, внутренняя самодисциплина…

Но не будем отклоняться. Я застал входную дверь внизу отпертой… как, впрочем, обычно… Почему инженер оставлял входную дверь отпертой — это я вряд ли смогу когда-нибудь себе объяснить. Она была отперта в любое время дня и ночи! Быть может, это была какая-то прихоть, каприз, игра со страхом? Не берусь судить…

Поднявшись по лестнице, я дважды позвонил. Ожидая, когда мне отопрут, я машинально взялся за ручку двери и надавил на неё. Дверь немедленно открылась… Вы не можете себе представить, не можете вообразить, как я был изумлён! В отличие от парадного входа эта дверь всегда тщательно запиралась. В продолжение нескольких лет я посещал этот дом, заходил в гости к инженеру по меньшей мере два раза в неделю — старые холостяки, вроде меня, с трудом переносят одиночество! — и ещё никогда не случалось, чтобы я застал дверь в квартиру отпертой… К тому же, как бы вам сказать, сегодня я был вообще не в настроении, душу тяготило какое-то дурное предчувствие — предчувствие чего-то неприятного, что ли, чреватого опасностями… Я вошёл в переднюю и тут, как никогда, испытал странное ощущение — физическое, пожалуй, ощущение пустоты и тишины, в которых растворялось нечто безнадёжное и непоправимое. По коже пробежали мурашки, словно я очутился на дне какого-то стометрового колодца.

Я повернул электрический выключатель — в этом доме, как видите, все осталось от былых времён, даже электрические выключатели. Торопливо снял шляпу и пальто, повесил их на вешалку. И тогда же заметил, что там как-то одиноко, очень одиноко и уныло висит лишь чёрное демисезонное пальто инженера. Никакой другой одежды, ну абсолютно никакой на вешалке не было, а это не выглядело обычным, ибо там всегда что-нибудь висело — или плащ племянницы, или хотя бы старое, поношенное пальто домработницы. «Как в покинутом доме», — пришло мне в голову, и, кто знает почему, мне вдруг стало поистине холодно. А радиаторы были тёплые, центральное отопление работало, по-видимому, ещё с утра.

Я потёр руки, чтобы ободриться, и направился прямо в кабинет инженера, иными словами — сюда. Сколько минут прошло с того момента, как я перешагнул порог этого дома, до того как я оказался в кабинете?… Да, вероятно, три или четыре… Постучался ли я в дверь?… Не могу припомнить. Но, вероятно, постучался. Разве можно входить в чужую комнату без стука?

Я открыл дверь. Инженер лежал на полу, вот здесь, между койкой и письменным столом. Лежал навзничь, вытянувшись во весь свой рост. Он был высокий человек, но в ту минуту показался мне каким-то… укороченным. Руки его были раскинуты в стороны, ладонями кверху.

Первым делом я подумал, что ему дурно. Опустился на колени у его головы — глаза были остекленевшие, мёртвые, неподвижный взгляд устремлён в потолок. Лицо казалось синеватого оттенка, рот был раскрыт, и в углах губ виднелись мелкие, водянистые пузырьки.

Я положил руку ему на лоб. Лоб уже холодел, но кожа все ещё испускала какие-то последние остатки тепла.

Тогда я испугался. Вылетел из комнаты, покружился, как волчок, по холлу, громко крикнул: «Есть тут кто-нибудь?», подождал секунду-другую (а в душе прекрасно знал, что в квартире нет ни одной живой души!) и выскочил на улицу.

Побежал в аптеку и оттуда позвонил в Центр. Потом из киоска, что на углу, купил пачку сигарет. Решил ждать на лестничной площадке прибытия представителей министерства и следственных органов».

Капитан Петров (до этой минуты он ни словом не участвовал в диалоге между полковником и свидетелем номер один. Но тут — наконец-то! — он поднимает голову и с совершенно равнодушным видом задаёт безразличным и ровным голосом вопрос, который готов слететь с языка Аввакума). Вы сказали, гражданин Крыстанов, что, после того как тронули рукой труп инженера, сразу же «вылетели» (простите, я повторяю ваше выражение) из дома для того, чтобы позвонить в Центр. Это объяснимо и вполне в порядке вещей. Но вы позволите мне задать вам один небольшой вопрос?

Савва Крыстанов (пожав плечами). Пожалуйста! Я к вашим услугам.

Капитан Петров (по-прежнему равнодушно). Почему вы не воспользовались телефоном инженера?

Пауза. Свидетель номер один и полковник Манов глядят в направлении телефона. Аппарат стоит на левой стороне письменного стола, видна лишь его чёрная коробка. Аввакум устремил взгляд на лицо свидетеля.

Савва Крыстанов (слегка покраснев, смущённо). Я было поднял трубку, но, набирая номер, понял, что телефон выключен. У инженера была эта привычка выключать телефон, чтоб его не беспокоили. Я нагнулся, чтобы вставить штепсель в розетку, и тут заметил, что штепсель оторван — его просто не было! Кто-то оторвал штепсель… И тогда я решил позвонить из аптеки.

Капитан Петров (чуть улыбаясь). Значит, вы не «вылетели» так внезапно, как сказали нам.

Савва Крыстанов (обиженно). Понимайте этот глагол, как вам угодно. Пожалуйста!

Капитан Петров. Ещё один небольшой вопрос, разрешаете?… Спасибо. Вы сказали, что, положив руку на лоб инженера, ощутили какое-то, пусть ничтожное, тепло. Почему же вы не допустили, что инженер только потерял сознание, что он находится в коматозном состоянии, а решили — и при этом совершенно категорически! — что он уже мёртв? Откуда и на каком основании вы почерпнули непоколебимую уверенность в том, что ваш друг мёртв?

Савва Крыстанов (с горечью, но без обиды). Почему я с такой непоколебимой уверенностью сообщил в Центр, что он мёртв?… В сущности, я и теперь не могу себе объяснить, каким образом у меня вдруг создалось впечатление об уже наступившей смерти… Может быть, моё сознание было уже заранее поглощено неясным предчувствием чего-то рокового, фатального, что или уже случилось, или же непременно случится… Скорее это было дурное настроение, нервная депрессия… Ведь предчувствие — это, разумеется, метафизика.

Полковник Манов сдержанно смеётся, но в этом сдержанном, подавляемом смехе Аввакум чувствует нотки довольства. Он замечает, что о предчувствии нельзя говорить вообще, что есть разные виды предчувствия. Так, например, лично он всегда предчувствует предстоящую перемену погоды, так как суставы начинает «ломить» за несколько дней до неё, весьма осязательным манером подсказывая, что погода непременно испортится. Стало быть, в данном случае и речи не может быть о какой-то метафизике. Вообще… Но давайте не будем терять время и по-деловому перейдём к конкретным вещам…

Полковник достаёт из кармана пиджака листок, аккуратно сложенный в виде конверта. Разворачивает и, поближе наклонясь к доктору математических наук, спрашивает его, не узнает ли он случайно этот предмет. Предмет представляет собой… булавку для галстука, небольшую серебряную монету, припаянную к игле, тоже серебряной, длиной около полутора сантиметров. Монета явно античная, на лицевой её стороне заметно изображение женщины, одетой в короткую тунику. Надпись на ободке почти уничтожена временем, столетиями, бесконечными прикосновениями несметного количества пальцев. Однако на голове богини шлем, боевой шлем, украшенный густой, стоящей торчком гривой, в правой руке — копьё. Поэтому можно предположить, что это Афина-Паллада или в крайнем случае — Диана. Полковник, показывая булавку, улыбается немного загадочно и снова спрашивает, не может ли свидетель сказать что-нибудь, что-нибудь припомнить в связи с этим предметом. Например, — подсказывает он, — не видел ли он эту булавку у кого-нибудь в галстуке? Не припоминает ли он этого?

Свидетель тяжело переводит дух и вытирает лоб платком, хотя лоб его сух. Протягивает руку к безделушке, но тотчас же отдёргивает её. Затем переводит взгляд с одного собеседника на другого с таким видом, будто эти люди вдруг появились из преисподней, чтобы склонить его к какому-то страшному, смертному греху.

— Странно! — бормочет он. — Это выглядит почти фантастично.

— Напротив, весьма реально, — говорит полковник.

— Да ведь это же моя булавка! — восклицает внезапно Савва Крыстанов. Он ожидает, что его слова произведут невероятный эффект.

— Так я и предполагал, — говорит полковник.

Свидетель молчит. Его заявление, очевидно, не произвело никакого эффекта.

— Я предчувствовал, — продолжает полковник, — что эта безделушка, по всей вероятности, ваша. И отнюдь не в силу каких-то там метафизических, туманных догадок — такого рода догадки я без обиняков называю бессмыслицами! — а просто потому, что на вашем выцветшем коричневом галстуке есть под узлом тёмное пятнышко, формой напоминающее эту серебряную монетку. Кроме того, там видна дырочка — её вижу даже я, несмотря на свою близорукость. Дырочка, естественно, проделана вашей булавкой. Вовсе необязательно человеку быть чересчур наблюдательным для того, чтобы все это заметить! — Полковник оборачивается к капитану Петрову: — Не так ли, коллега?

Молодой человек молча усмехается и утвердительно кивает головой.

— Объясните мне, пожалуйста, — говорит полковник Манов, заворачивая булавку обратно в бумажку, — объясните мне, как и когда попала эта вещица сюда, в комнату инженера, — мы открыли её почти под койкой, вон там, сантиметрах в двадцати от трупа. Вы утверждаете, что лишь опустились на колени у головы покойного. И ещё вы уверяете нас, что говорили, вернее, пытались говорить по телефону. Но все это никак не объясняет местонахождения вашей булавки под койкой. Как и почему она попала туда?

Савва Крыстанов молчит. Сейчас у него на лице в самом деле выступили капельки пота, но он их не ощущает. Руки его расслаблены, и нижняя челюсть тоже — за полуоткрытыми губами поблёскивает золотой зуб.

— Ну говорите же! — торопит его полковник. — Нам очень любопытно узнать кое-что насчёт этой булавки. — Затем, спохватившись, что, быть может, перегнул в строгости, добавляет более мягким и почти дружелюбным тоном: — Мы, разумеется, не настаиваем. Сейчас вы можете ничего не говорить, это ваше дело. Но пока следствие продолжается, мы задержим у себя эту булавку.

Пауза. Усилитель отчётливо передаёт тиканье часового механизма.

— Знаете, — произносит, наконец, Савва Крыстанов, облизнув губы, — я и сам не знаю и не могу себе объяснить, почему и каким образом моя булавка попала сюда… в комнату инженера… — Его собеседники словно бы скучают, и это смущает его. — Впрочем…

— Что впрочем? — Полковник протирает платком стёклышки очков и зевает. — Вы что-то хотите добавить?

— Именно, нечто очень существенное — Он наконец ощущает, что лоб его мокр от пота, но почему-то не поднимает руку, чтобы вытереть его. — Вчера утром, повязывая галстук, я заметил — это было ровно в восемь часов — заметил, что булавка отсутствует. Позавчера я был в другом галстуке, сером, так как надел серый костюм. В серый галстук никогда не вкалываю эту булавку, хотя без неё чувствую себя неполноценным человеком. Смешно, конечно, но у каждого свои слабости… Когда я защищал докторскую диссертацию, у меня в галстуке была эта монетка — как вы называете мою булавку. Все хорошее, что случалось со мной в жизни, случалось в присутствии этой «монетки»… Называйте её талисманом, метафизикой, как вам угодно, но я её люблю, и в этом все дело… Итак, вчера утром я установил — можете себе представить, с каким чувством я это установил! — что она бесследно исчезла. Говорю «бесследно», потому что перерыл весь дом, все перевернул вверх дном, даже в книги заглядывал, пытаясь её найти, но — тщетно… На целый час опоздал на службу. Впервые с тех пор, как поступил сотрудником в Центр, — впервые, и это можно проверить. И вот со вчерашнего дня в моей душе утвердилось скверное предчувствие… Мне все казалось, что нечто случится. И вот что случилось!

Доктор математических наук развёл руками и потупился — он сказал все, что имел сказать.

Помолчав некоторое время, полковник задал вопрос:

— У кого-нибудь другого есть ключ от вашей квартиры? К примеру, у домработницы?

— Что вы! — донельзя удивился математик. — Как же это можно? — Мысль о том, что, кроме него, владельца, кто-нибудь другой может располагать ключом от его жилища, выглядела столь несостоятельной и невероятной, что сознание отказывалось принять её, даже только как возможность. — Что вы говорите! — повторил он с усмешкой, хотя ему было вовсе не до смеха. — Моя домработница — простая и серьёзная женщина, в моральном отношении абсолютно безупречная. Она приходит убирать и стирать моё бельё два раза в неделю, но всегда во второй половине дня и всегда в моем присутствии. Пожалуйста, не поймите меня превратно! По отношению к ней я не испытываю ни малейшего сомнения, ибо за те пять лет, что она заботится о моем холостяцком хозяйстве, из дому не исчезло ни одной пуговицы. Но я в принципе не допускаю, чтобы кто-нибудь находился в моей квартире, когда меня нет дома. Таким образом я щажу своё доверие к людям. Сами представьте — вдруг у меня что-нибудь исчезнет — вор, скажем, заберётся в квартиру с помощью подобранного ключа. Уходя, он запрет за собой дверь, так что мне и в голову не придёт, кто у меня побывал, и я усомнюсь в человеке, который имеет доступ в мой дом, в человеке, которому я дал свой ключ. То есть начну подозревать (без всякого основания), лишать доверия, пятнать, хотя бы только в мыслях, человека совершенно невинного! К чему это! Почему я должен буду подозревать людей, которым вообще верю?… В силу этих причин я никому не даю ключа и никого не допускаю в дом во время моего отсутствия. Не хочу подрывать своё доверие к людям… вы меня понимаете?

Полковник следил за монологом, полуприкрыв глаза. Капитан Петров, сидя у окна, имел вид человека, который слышит какие-то дальние, чуть улавливаемые звуки, но в то же время думает о своём.

Наступает пауза — Аввакуму кажется, что она продолжается чересчур долго, поскольку на телеэкране нет никакого движения. Репетиция кончилась, режиссёр выбрал момент, который следует заснять, и актёры замерли на своих местах, каждый в своём амплуа, и все вместе в глубине какого-то аквариума, где есть железная койка, стол, стулья и книжный шкаф. На этот маленький мирок неподвижно давят пласты устоявшейся тишины. В тишину заглядывает опаловый глаз — большая электрическая лампочка люстры.