Приключения Аввакума Захова

– Он мой двоюродный брат.

– Прогуляйтесь все же куда-нибудь на денек-другой, –

тихо, но внушительно сказал Аввакум. – А о кульминационном моменте не тревожьтесь. Он наступит не раньше, как дня через три.

Было жарко и душно. Аввакум растянулся на густой траве.

– Три дня, вы говорите? – спросил Асен, ложась рядом.

– Чудесно! Мне кажется, я всю жизнь мечтал о свободных трех днях. Надо побродить где-нибудь, в этом нет никакого сомнения. Но посмотрите на небо – оно какое-то стеклянное! Разве не удивительно?

– Удивительно, как факир Руми оказался вашим двоюродным братом, – зевнув, сказал Аввакум и бросил взгляд на небо. – Факир Руми родом из Северо-Западной

Болгарии, из-под Видина, а вы чистейший южанин. Я готов побиться об заклад, что вы из-под Пазарджика или Чирпана. И по внешности и по выговору вы истый южанин. Вы просто нестерпимо растягиваете гласные. Это вас сразу выдает. Кроме того, жители северо-запада большей частью светлые или белолицые шатены. У вас же шевелюра цвета первосортной смолы, а лицо смуглое. Даже руки у вас смуглые, как у каменщика, хотя по форме тонкие, как у артиста. Итак, факир Руми, к вашему сведению, никакой вам не двоюродный брат.

Асен выплюнул травинку, которую жевал, и глубоко вздохнул.

– Похоже на то, – сказал он. – Но если б он и был моим кузеном, я б отрекся от него – так вески ваши доказательства. Я употребил слова «двоюродный брат» в переносном смысле. Руми умный парень, и мы с ним старые приятели.

– Этот «парень» по крайней мере лет на двадцать старше вас, – возразил Аввакум.

– Вот поэтому я и учусь у него!

Аввакум помолчал.

– А ведь вы начинаете мне нравиться, – сказал он.

– Весьма тронут, – ответил с улыбкой Асен. Он вынул записную книжку и перелистал несколько страничек. – Я

очень ценю знакомство с такими людьми, как вы. Готов поклясться, что еще с детства испытывал самое искреннее уважение к ученым. В этой книжке у меня адреса около двух десятков видных ученых, с которыми я лично знаком.

Не одолжите ли мне вашу ручку, чтобы записать и ваш адрес?

– Не трудитесь, – сказал Аввакум. – У меня нет ничего общего с видными учеными.

– Ну и что же, – настаивал Асен. – На память.

Аввакум потянулся за ручкой, но впервые в жизни не нашел ее на обычном месте. Он удивленно пожал плечами и начал торопливо рыться по другим карманам.

– Не трудитесь, – сказал Асен. – Вот ваша ручка. Она самая? – Он рассмеялся, весело и добродушно.

Конечно, это была ручка Аввакума. Аввакум почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо, а затем его пробрала дрожь. Небесная синь, трава, прозрачный воздух – все сразу поблекло. Стиснув зубы, он смотрел перед собой, не вымолвив ни слова. Помолчав некоторое время, он усмехнулся и протянул Асену руку.

– Чистая работа, – сказал он, – поздравляю вас.

Асен пожал руку и плутовато кивнул головой.

– Теперь мы квиты, – сказал он. – Вы поймали меня на двоюродном брате, неплохо прошлись насчет фокусов. А я отплатил вам ручкой. Мы в расчете, не так ли?

– Пока да, – ответил Аввакум.

– О, вы как будто намереваетесь продолжить игру? –

удивился Асен.

– Почему бы и нет? – спросил Аввакум. – Это интересно. Кроме того, равный счет меня не устраивает. Ничья не в моем вкусе… А вы все таки прогуляйтесь немного по окрестностям, – добавил он.

– Непременно прогуляюсь, – согласился Асен.

Так завершилась их первая стычка.

Пока Асен собирался в дорогу, с юго-запада надвинулись тучи и небо потемнело. Лохматая белесая мгла затянула горы, горизонт потонул во мраке. Пошел тихий, долгий весенний дождь. Земля около траншей размякла и превратилась в лужи жидкой грязи. В двух палатках открылась течь, а о кострах не могло быть и речи – ветер и дождь делали свое дело. Поэтому к вечеру все люди, кроме кладовщика, бай Ставри, взвалив на плечи пожитки, быстрым шагом направились к ближнему селению Славовцы, расположенному у подножия гор, в двух километрах от лагеря. Для археологов и троих кинематографистов крестьяне постелили тюфяки в библиотеке читалишта11, а рабочих устроили в школьном зале. Больше всех был тронут заботой и вниманием славовцев Асен. Чувствительный и экспансивный, он суетился и, сокрушенно качая головой, задумчиво приговаривал:

– Надо непременно отблагодарить этих людей. Они ничем нам не были обязаны, а проявили такое гостеприимство и чуткость. Приютили нас в культурном месте, пожалели наши городские бока, постелили толстые тюфяки, угостили в кооперативной корчме куриным супом и жареными бобами с перцем. И винца раздобыли. Правда, и

11 Читалишта – традиционные общественно-просветительные очаги в Болгарии, ведущие свое начало со времен национально-освободительный борьбы против турецкого ига.

харч и вино пошли за наш счет, но важно субъективное начало – люди по собственному желанию сделали все, чтобы нам было хорошо. Сразу видно, что кооперативное хозяйство здесь богатое и крестьяне живут зажиточно. Вы видели, как расстроился председатель, когда мы не согласились, чтобы он платил за вино? У него даже усы отвисли от огорчения. Уверяю вас, если мы сумеем отблагодарить их, то они вынесут нам на дорогу бутыли с вином и жареных поросят. Вы заметили, какое у них отменное вино?

По-моему, оно ничуть не хуже чирпанского мозеля и по вкусу и по аромату. Разве вы не знаете, что у них свой винный погреб? Я думаю, что, если мы устроим им небольшое развлечение, например «Вечер культуры», они непременно пригласят нас, заглянуть в погребок. Имейте в виду, что дождь зарядил надолго. В наших интересах подружиться со здешними людьми и завоевать их сердца.

Они того заслуживают. Хозяева они гостеприимные, с достатком и вполне стоят этого.

На следующее утро Асен, накинув клеенчатый плащ, исчез. Шел дождь, и горы по-прежнему были окутаны мглой.

К обеду он не появился в местной корчме и лишь к вечеру заглянул в библиотеку. Он был весь мокрый, в грязи, но глаза его горели.

– Надо отблагодарить людей, – снова начал он. – Ведь они ничем нам не обязаны, а встретили нас…

– До каких пор ты будешь надоедать, – оборвал его

Аввакум, отшвырнув в сторону книгу. – Делай, что хочешь, только не нуди!

– Вот этого мне и надо! – весело рассмеялся Асен. – Я

по глазам вижу, что вы согласны со мной, но страшно мучитесь оттого, что у вас нет идей. А у меня их столько, что хоть в амбар складывай. Коль вы облекаете меня своим доверием и даете мне «карт бланш», я тотчас же приступаю к действиям. Потому, что эти люди… – Он махнул рукой

Аввакуму и расхохотался.

– Иди к черту! – тихо выругался Аввакум.

Дождь вконец испортил ему настроение.

Асен и к ужину не появился в корчме, а его постель всю ночь оставалась несмятой. На следующий день в обед Аввакум увидел его, слезающего с кооперативного грузовика.

Очевидно, он ездил в город, потому что нес под мышками два больших зеркала без рам. Еще одно такое зеркало нес за ним его помощник – кинооператор.

– Оборудуем парикмахерскую, – подмигнул он Аввакуму. Аввакум промолчал.

Спустя некоторое время по радиосети объявили, что в восемь часов вечера в зале читалишта состоится концерт с «интересными аттракционами».

Занавес подняли лишь около девяти часов.

Сельские руководители задержались на заседании правления, и поэтому начало отложили. Они пришли возбужденные, шумно споря между собой, – им не удалось прийти к решению по последнему вопросу повестки дня.

Разговор шел о бороновании озими. Одни были «за», а другие – «против». Оба лагеря продолжали спорить, даже когда подняли занавес и наиболее нетерпеливые из публики стали шикать на них.

Представление начал девичий хор читалишта. Девушки вышли в национальных одеждах, и маленькая сцена сразу расцвела, как цветник. Там были настурции, маки, ноготки, а кое-где и пышные розы. Конферансье, стройная девушка с русыми косами и блестящими глазами, объявила программу; дирижер, местный учитель пения, сдержанно взмахнул рукой, и концерт начался.

Хмурое лицо Аввакума стало проясняться. Чистая, незатейливая мелодия увлекла его в широкие, серебристые просторы, залитые мягким солнечным светом. Звенели бубенцы, певуче перекликались колокольчики; среди пологих зеленых холмов белели далекие стада. И над этим миром звуков и красок неслась песня свирели – то игривая, как поток, то мечтательная, как старая сказка о давно минувших временах.

Затем последовали сольные песни, дуэты, а самодеятельный танцевальный ансамбль лихо исполнил свадебное хоро.

Аввакум и его коллеги горячо аплодировали, но остальная публика не разделяла их восторга – исполнители были им хорошо знакомы, а часто повторяемый репертуар уже примелькался. Поэтому все затаили дыхание, когда на сцене появился Асен. В руке у него была потертая, с помятыми полями шляпа неопределенного серо-коричневого цвета, похожая на большой подгоревший блин. Асен повернул шляпу дном к публике и спросил:

– Есть ли что-нибудь внутри?

– Нет, – почти хором ответили пять-шесть голосов из задних рядов.

– Смотрите хорошенько, – посоветовал Асен.

Он встряхнул шляпу, натянул ее на локоть и снова повернул дном к публике.

– Есть что-нибудь внутри?

– Послушай, до каких пор ты будешь спрашивать? –

сердито пробурчал из середины первого ряда бригадир полеводов Михал. Он был не в духе, потому что председатель запретил ему бороновать озимь.

– Весьма сожалею, – сказал Асен. – Зрение у вас неважное.

Он повернул шляпу дном книзу и вынул из нее вышитый женский платочек, головку лука и ручные часы с ремешком.

– Что я вам говорил? – обратился он к онемевшей публике. – Неважное у вас зрение! А еще сердитесь…

Зал загрохотал – люди кричали, топали, аплодировали.

– Бис! – вопил кто-то из задних рядов.

Бригадир первой полеводческой бригады смущенно улыбнулся и начал протирать глаза.

Занавес опустился, а когда снова поднялся, все увидели посреди сцены высокий круглый столик на трех ножках.

Тотчас же появился Асен – он нес в руках довольно увесистый и объемистый сундучок. Поставив его на стол, он вздохнул с облегчением и отер лоб. Видимо, ноша была нелегкой.

Сам по себе сундучок не производил особого впечатления. Все видели, что он заперт на самую обыкновенную железную задвижку.

Переведя дух, Асен обратился к публике.

– Товарищи, – начал он, – этот номер только для зрителей с крепкими нервами. Если среди вас есть впечатлительные особы, то пусть они немножко прогуляются. Итак,

все видели, что я поставил на столик сундучок. Вы, наверное, не сразу поверите, что в сундучке спрятана человеческая голова. Настоящая человеческая голова. Сейчас я открою крышку, и вы сами убедитесь. Вот!

Эффектным, точно рассчитанным жестом он откинул крышку. По залу пробежал тревожный трепет. Какая-то женщина вскрикнула, где-то в середине зала расплакался ребенок.

В сундучке действительно оказалась человеческая голова! Мужская голова, зловеще посиневшая, с закрытыми глазами. Она немного напоминала голову кинооператора.

Но оператор был безусый, а у головы торчали в стороны огромные, лихо закрученные усы, как когда-то у борцов тяжеловесов. Короче говоря, вид у головы был жуткий.

– Может быть, кто-нибудь из вас подумал, что это голова восковая, – продолжал Асен. – Конечно, каждый волен думать, что хочет, но истина лишь одна: то, что вы видите, – живая человеческая голова.

– Рассказывай своей бабушке, – воскликнул председатель. Он все еще злился на бригадира первой полеводческой, который нажимал на него с боронованием озими.

– Извините, – сказал Асен. – Один из ваших товарищей уже осрамился со шляпой, а теперь вы слишком поспешно судите о голове.

– Этот товарищ осрамится и с боронованием, – пробурчал председатель, – но на этот раз я не поддамся, пусть так и знает!

– Цыплят по осени считают! – тотчас отозвался бригадир. Асен поднял руку.

– Прошу внимания! Даю слово голове в сундучке. Как видите, я стою в стороне.

В этот миг голова открыла глаза и басовито прокашлялась.

– Ой, мамочка! – взвизгнули разом несколько женщин.

Наступила суматоха, зал гудел как улей. А голова уставилась в черноглазую, грудастую деваху во втором ряду и бесцеремонно подмигнула.

– Ей, Радка, тебе подмигивает этот вурдалак! Тебе! –

вскричала, обернувшись, худенькая жена бригадира Михала и так завизжала, что жилы на шее посинели.

– Прошу тишины! – крикнул Асен. – Вы видите, что у этой головы нет ни тела, ни диафрагмы, ни прочих подробностей, но она может говорить и рассуждать не хуже вас. Пусть те, кто думает, что их морочат, задают ей любые вопросы – она будет отвечать, как живая голова.

– Как твоя фамилия? – спросил кто-то.

– Бестелов, – спокойно ответила голова.

– О господи, свят, свят! – охнула и закрестилась какая-то старушка.

– Постойте, – крикнул бригадир Михал; он приподнялся, прокашлялся: – Я задам ей вопрос. Скажи-ка: как лучше сажать кукурузу – рядовым или квадратно-гнездовым способом?

– Только квадратно-гнездовым, – ответила голова категорическим тоном. И, повысив голос, выкрикнула: –

Механизаторы, внедряйте квадратно-гнездовой способ –

залог вашего светлого будущего.

– Я доволен, – пробормотал бригадир Михал.

– Ну и голова! – воскликнуло несколько голосов. Старушка снова перекрестилась.

– Послушай-ка, – продолжал бригадир Михал и, утерев губы ладонью, спросил: – Пора бороновать озимые или погодить? Ты как думаешь?

– День год кормит! – мудро заметила голова.

– Вот, слышишь? – просиял от удовольствия бригадир и многозначительно поглядел на председателя. – Ты хорошо слышал?

– Слышать-то слышал, но их благородие, голова, живет в сундучке и не ходит по полю. Она не знает, что корешки еще тонкие, как нитки. Пройдет борона и выдерет их начисто. Что тогда делать будем?

– Ничего не выдерет, – возразила голова. – Корешки доживут до глубокой старости. Меня слушайте!

– Был бы ты человеком, я б еще поверил, – со вздохом сказал председатель. – А то – голова без тела! Не согласен я. В зале раздался веселый, раскатистый мужской хохот.

Смеялся Аввакум. Он сидел в первом ряду и, упершись руками в колени, хохотал от души.

– Неужели вы не догадались, что это фокус! – воскликнул он, обращаясь к зрителям.

– Как не видеть, – сказал бригадир Михал. – Что это фокус и больше ничего, нам ясно. Но я хотел бы знать, как живет эта голова без тела и куда, к примеру, делось тело?

Для меня это очень важно, потому что товарищ председатель заявил публично перед всем собранием, что поверит голове, если увидит, что она с телом. Так ведь, товарищ председатель?

– Есть порядок на этом свете, – степенно заметил председатель и, помолчав, добавил, глядя на публику: –

Дал слово – держи!

– Вот это настоящий председатель! – обрадовано воскликнул бригадир. – Браво!

– Браво! – закричали из публики и зааплодировали.

– Если у этой головы отрастет тело, – продолжал председатель, – и она вылезет из сундучка, пройдется на своих ногах но сцене, закурит мою сигарету, тогда я разрешу Михалу бороновать. Но пусть сначала агроном подпишет это распоряжение.

– Готов хоть сейчас подписать, – заявил молодой человек, поднявшийся из задних рядов.

– Ты сиди, – сказал председатель. – Не спеши. Пусть голова подойдет ко мне и закурит из моих. Только тогда.

Аввакум кивнул Асену, который во время этой перепалки невозмутимо стоял на сцене в позе Наполеона.

– Прикажи голове вылезти из сундучка, – сказал он, улыбаясь. – И пусть она закурит у председателя.

Асену не хотелось огорчать председателя. Он даже успел тайком подмигнуть ему, дескать, не беспокойся, я тебя понимаю и поддержу. Поэтому он недовольно и даже враждебно поглядел на Аввакума.

– Какого тела вам надо от меня! Нет у меня никаких тел! Есть только голова – умная, живая голова. И живет она одинокая и неподвижная, в этом сундучке. Оставьте меня в покое, прошу вас!

– Эй, парень, так не пойдет! – воскликнул бригадир

Михал с молящими нотками в голосе.

– Именно так! – отрезал Асен, который начал сердиться. – Оставьте меня в покое. Что надо было показать, я вам показал. И за это вы должны сказать спасибо. А сейчас опустим занавес. – И Асен, огибая столик сзади, направился к левой кулисе.

– Подожди, – остановил его Аввакум. Он встал и подошел к сцене.

– Куда так заторопился? Хочешь ускользнуть, даже не поклонившись публике?

В голосе у него звенели острые, стальные нотки. Никто, кроме Асена, не видел выражения глаз Аввакума. Режиссер застыл на месте и побледнел.

– Подойди-ка сюда! – сказал Аввакум, не спуская с него глаз. – Еще! Еще один шаг! Стоп!

Теперь Асен стоял справа от столика, между передней и задней ножками. Он пытался изобразить подобие улыбки, но зрители, сидевшие в правой половине зала, начали вдруг топать ногами, свистеть и улюлюкать.

Только старушка, которая недавно истово крестилась, с удивлением оглядывалась по сторонам, и на лице ее блуждала натянутая, глуповатая улыбка.

Между ножками столика появилось неожиданное изображение – отражение Асена от пят до пояса. Зрители сразу же разгадали фокус: пространство между ножками столика было мастерски заделано зеркалами. Так как обе кулисы и задняя часть сцены были окрашены в один и тот же зеленоватый цвет, создавалась иллюзия, что под столиком ничего нет, – сидящие в зале видели лишь отражение досок пола и боковых кулис.

Зрители мстили за обман криками и свистом. Но тут посиневшая усатая голова вдруг стала опускаться, словно проваливаясь в невидимую дыру, и наконец совсем исчезла. Затем из опустевшего сундучка высунулась рука и, помахав публике, тотчас исчезла. Это получилось так забавно, что гвалт сразу стих и зал загрохотал от аплодисментов.

Смеялась и старушка, сама не зная чему.

Веселье усилилось, когда усатая голова появилась снова, но уже не в сундучке, а за столиком. На этот раз у нее появились и шея, и плечи, и руки, и все остальное, необходимое для настоящей человеческой головы. Несмотря на грим и усы, все сразу узнали в нем кинооператора.

Как и полагается человеку артистической профессии, он галантно отвесил поклон публике, поклонился со смиренной улыбкой пышногрудой красавице и, взяв под руку расстроенною режиссера, увел его с собой за кулисы.

Восторженные зрители хлопали изо всех сил.

Но восторг достиг предела, когда оператор подошел к председателю и, поздоровавшись с ним, попросил закурить. Тотчас подбежал бригадир Михал и, улыбаясь до ушей, поднес оператору зажженную спичку.

Так закончился тот веселый вечер.

Председатель устроил щедрое угощение в корчме.

Хорошее вино и жареные цыплята быстро развеяли испорченное настроение Асена.

– Признайся, что ты раньше слышал про фокус с головой, – говорил он Аввакуму, с аппетитом уплетая вторую порцию цыпленка. – Я поставил зеркала так тщательно, что сам дьявол не догадался бы. Ясно как дважды два, что ты знал этот фокус! Признайся!

Аввакум вяло ковырял вилкой в тарелке и молчал.

Словно через силу, он съел несколько кусочков, потом осторожно отставил тарелку, вынул трубку и закурил.

– Что же ты не отвечаешь? – настаивал Асен. – Я очень любопытен.

– Ты очень любопытен, очень прожорлив, очень ловок и очень хитер, – задумчиво проговорил Аввакум. – Все, эти качества, вместе взятые, не доведут тебя до добра.

Асен положил нож и вилку и пристально поглядел на

Аввакума.

– Что ты хочешь сказать? – холодно спросил он с обидой в голосе. – Мне не ясно, на что ты намекаешь.

– Ладно, оставим это, – сказал Аввакум, отпивая глоток вина. – Что же касается твоего фокуса с головой, я очень сожалею, что разочарую тебя. Этот фокус я увидел впервые. В искусстве фокусов я круглый невежда. Например, я до сих пор не могу объяснить, как и откуда ты вытащил столько всякой всячины из шляпы. Случай с головой совсем другое дело. Ты помнишь, что я видел, как ты сходил с грузовика с двумя зеркалами под мышкой? Это выглядело очень странно. Зачем ехать в город на грузовике за парикмахерскими зеркалами? Для чего понадобились зеркала режиссеру кинохроники, приехавшему на натурные съемки археологического объекта? Но когда по радиосети сообщили о предстоящем вечере, я сразу догадался, что зеркала нужны тебе для выступления. Ты сам намекал что затеваешь что-то. Поэтому, как только представление началось, я стал искать глазами твои зеркала и прикидывал, где бы они могли тебе пригодиться. Но вот ты принес сундучок. От кулис к столику ближе и проще всею подойти по прямой линии. Но, к моему большому удивлению, ты не пошел по кратчайшему пути, а неожиданно свернул и подошел к столику сзади. Этот неестественный поворот сразу бросился мне в глаза. Затем мое внимание привлекло твое передвижение по стене. Ты расхаживал много, но всегда по ту сторону диагоналей, проходящих через задние ножки столика. Ты ни на сантиметр не шагнул дальше этих диагоналей. И вот все это – и зеркала, с которыми я тебя видел на площади, и твое движение по сцене, и убеждение, что у головы, конечно, есть туловище, но невидимое из-за оптического трюка, – навело меня на мысль, что пространство под столиком прикрыто зеркалами, а между ними стоит на коленях человек. Должен заметить, что твой партнер очень слаб по части грима. Да… Сидящий человек откидывает крышку, вырезанную в столешнице, отодвигает подвижное дно сундучка и фокус готов. Хитрости архинаивные, вполне доступные даже для такого простака, как я…

Асен молча слушал, морщился и энергично расправлялся своими мощными челюстями с третьей порцией цыпленка. Затем он одним духом опорожнил свой стакан, глубоко вздохнул и покачал головой.

– Я не раз и в самых разных местах показывал этот фокус, – сказал он – И за границей показывал… В прошлом году на фестивале в Каннах… То есть во время фестиваля в одном увеселительном заведении.

Он налил себе еще стакан вина, отпил половину и умолк.

– Ну и что? – спросил Аввакум.

– Ничего, – сказал Асен, потирая лоб. – О чем мы говорили?

– Надо пить не торопясь, – усмехнулся Аввакум. – Речь шла о твоем фокусе в Каннах.

– Да… – Асен закурил и жадно затянулся. – Там никто не мог сразу догадаться, в чем секрет… Только ты… Ну, а если бы ты не видел, как я нес зеркала, то все равно догадался бы?

– Определенно, – подтвердил Аввакум. Асен вздохнул и залпом допил вино.

– Теперь мы уже не квиты, – сказал Аввакум. Оба замолчали.

– Да, теперь ты обставил меня, – со вздохом признался

Асен и понурил голову.

– Это в порядке вещей, – сказал Аввакум. – Твоей несравненной ловкости я противопоставляю одно скромное качество: умение наблюдать. Поэтому я всегда буду в выигрыше.

– Больно уж ты самоуверен, – озлился Асен, и глаза его сердито сверкнули. – Грош цена твоей наблюдательности, я уже в этом убедился, когда из-под носа у тебя вытащил ручку. Забыл, что ли?

– Второй раз проделать такую штуку тебе вряд ли удастся, – усмехнулся Аввакум.

Некоторое время оба молчали. Потом Аввакум вынул из портмоне серебряную монету и стал подбрасывать ее на ладони. По неправильной овальной форме и матовому мягкому блеску было видно, что монета древняя.

Злые огоньки в глазах Асена сразу угасли, а на лице отразились любопытство и алчность хищника.

– Какая красивая монета! – мечтательно произнес он и судорожно глотнул. – Чудесная монета. Откуда она у тебя?

– Греческая монета четвертого века до нашей эры, –

пояснит Аввакум. – На одной стороне вычеканена Афина

Паллада, а на другой – великий Перикл. Была в ходу во время расцвета афинского государства. Приносила своим владельцам оливковое масло и рабынь, слоновую кость и гетер, избирательные бюллетени и почетное место на

Олимпийском стадионе. И много других приятных вещей… Нравится тебе?

– О! – воскликнул Асен. – Значит, она приносит счастье ее обладателю. Чудесная монета.

«Жаден, обожает блестящие побрякушки, – мысленно дополнил Аввакум портрет режиссера. – Хищный и честолюбивый… Что за букет, создатель! – Он беззвучно рассмеялся.

– Ты чего смеешься? – спросил Асен, насупившись.

– Меня рассмешила твоя мысль, будто эта монета приносит ее обладателю счастье. Она у меня уже три года.

– Значит, ты счастливый человек, – сказал Асен.

– Очень, – подтвердил Аввакум. – Я действительно счастливец. Говорят, что счастливые люди щедры, и это похоже на истину. Потому-то я с удовольствием дарю тебе сию античную монету. Возьми ее на память. Пусть она напоминает тебе сегодняшний урок: хороший глаз всегда берет верх над ловкой рукой. Бери!

Асен поблагодарил и от души пожал руку своему новому приятелю. Потом вдруг расхохотался и сказал:

– Ты поступил очень тактично, отдав мне монету. Потому что я все равно вытащил бы ее у тебя. Ты б и глазом моргнуть не успел! Мне сдается, что ты побоялся проиграть в нашей игре и, чтобы не сравнять счет, сам отдал монету.

«И сверх всего он еще вульгарен», – с досадой подумал

Аввакум.

– Я дарю ее от чистого сердца, – сказал он, – чтобы она напоминала тебе нечто важное в жизни. Ты говоришь, что намеревался присвоить ее непозволительным способом, надеясь на свою необыкновенную ловкость рук. Прекрасно! Своим подарком я избавил тебя от неудачной попытки и поражения. А ты не огорчайся, что у меня на одно очко больше: мир тесен, и мы с тобой, возможно, в скором времени снова встретимся. Желаю успеха!

Асен еще раз вежливо поблагодарил и пожал руку Аввакуму. «Представляю, как ему хочется стащить мой перстень», – подумал с усмешкой Аввакум, но промолчал.

– Вряд ли мне скоро выпадет случай отыграться, –

сказал Асен, сделав скорбное лицо. – Да и вообще… Через несколько месяцев я уйду из кинохроники в мультфильм.

Мультипликационные фильмы – мое призвание. В них есть простор для фантазии и для всякого рода благородных фокусов. Ну, а как известно, у мультфильмов нет ничего общего с археологией. Так что пути наши разойдутся. А

если даже случай снова сведет нас, то едва ли будет уместно вспоминать о реванше. Все же я тебя малость люблю, и в этом есть своя прелесть, я бы даже сказал – красота.

– Я, к сожалению, не испытываю ответного чувства, –

сказал Аввакум. – Но ты интересный партнер в игре и интересный противник в состязании на остроумие и ловкость.

А в состязании с интересным противником всегда есть своя прелесть, своя красота. – Аввакум наполнил стаканы и слегка улыбнулся.

– Давай выпьем за красоту, хочешь?

– Avec plaisir! С удовольствием! – галантно ответил

Асен.

7

И вот случай снова свел их, на этот раз в гостиной отставного подполковника: Асена, немного располневшего, но по-прежнему свежего, с юношески гладким лицом, и

Аввакума – постаревшего, с сединой на висках. Один выглядел совсем молодым человеком, другой – старше своих лет. Дела, которые ему довелось распутывать, отложили отпечаток мудрости и состарили лицо Аввакума; он походил на путешественника, который долго странствовал в диких краях и жизнь которого была полна невзгод и приключений. Морщины на лбу, глубокие складки в уголках губ, седина на висках… Чуть усталые, но зоркие и проницательные глаза его излучали какую-то неповторимую красоту, не сентиментальную и не легкомысленную, а красоту, которую высекает горький житейский опыт, мудрость и несгибаемая сила духа.

Аввакум недолго пробыл в гостиной Савовых. Может быть, его утомила шумная болтовня Асена или же, заметив смущение и непонятную тревогу в глазах Виолетты, когда она изредка посматривала на него, ему просто захотелось избавить парочку от своего присутствия: ведь влюбленные готовы возненавидеть третьего, который засиживается в их обществе сверх меры. Сославшись на неотложное дело, Аввакум пожелал им спокойной ночи и медленно поднялся к себе.

Он подбросил в камин дров, и огонь разгорелся с новой силой. Но ему уже не хотелось сидеть в кресле, не сводя глаз с пляшущих язычков пламени. Что-то давно замершее в его груди вдруг ожило, и он, расхаживая по комнате, поймал себя на том, что насвистывает какую-то мелодию.

Впервые после триградской истории на него нашло веселое настроение. Но Аввакум не испытывал от этого угрызений совести; он продолжал насвистывать, расхаживая по комнате. Потом надел халат, потянулся и, распахнув дверь на веранду, жадно вдохнул свежий воздух. Прислушался: в оголенных ветвях черешни, окутанной мраком, тихо шумел дождь.

Он постоял несколько минут и снова ощутил, как забилось, затрепетало то, что замерло, сникло в его груди. Он закрыл дверь, сбросил халат, надел плащ и. погасив свет, почти бесшумно, как вор, спустился по лестнице и выскользнул на улицу.

Дождь струился по ею лицу, но эта холодная ласка казалась приятной. Он пересек дорогу и направился к роще.

Через минуту он погрузился в густую, как смола, темноту.

Остановившись под раскидистой сосной, Аввакум стал терпеливо ждать.

Словно огромный камень свалился с его плеч. Настроение было доброе, приподнятое.

Минут через двадцать во дворе их дома зажегся фонарь.

Осветились косые нити дождя, тонкие и прерывистые. Они возникали словно из небытия и, плеснув на миг, вплетались в ветви черешни и исчезали. Было тихо, как во сне, слышался только шорох дождевых капель.

Хлопнула калитка, и высокий силуэт пересек улицу.

Человек этот, видимо, хорошо ориентировался: он перепрыгнул канавку в самом узком и удобном месте, а затем тоже вошел в рощу и остановился неподалеку от Аввакума.

Аввакум узнал Асена и замер, чтобы ни малейшим шорохом, ни движением не выдать себя. Так они стояли оба, молча и неподвижно, в непроглядной тьме в нескольких шагах друг от друга.

Фонарь во дворе погас. Через несколько минут исчез и желтоватый свет в окнах первого этажа. Весь дом словно окунулся в черноту. Утонула во мраке и улица. Ближайший фонарь в пятидесяти шагах едва мерцал в темноте, как лампадка.

Асен вдруг обнаружил признаки жизни; он тихонько пробрался к канавке и вышел на улицу. Аввакум глубоко вздохнул и отступил на полшага от сосны. Он не видел

Асена, но по звуку его шагов догадался, в каком направлении тот идет.

Когда режиссер пересек улицу, Аввакум подбежал к канавке. Услышав тихий скрип калитки, он догадался, что

Асен уже во дворе. Аввакум разулся и, взяв ботинки в руки, подбежал к забору. Прильнув к щели между досками, он стал смотреть.

Асен легко и проворно вскарабкался на черешню, словно проделывал это уже десятки раз. Добравшись до веранды, он без особых усилий перемахнул через перила.

Постояв у полуоткрытой двери, он помедлил, словно раздумывая, а затем осторожно, по-кошачьи проскользнул в комнату.

Аввакум с трудом натянул ботинки, морщась от налипшей на носки холодной грязи, вошел во двор через открытую калитку и встал под черешней спиной к стене.

«Что будет, если он вернется тем же путем и мы столкнемся с ним лицом к лицу?» – подумал Аввакум и чуть не рассмеялся вслух. Встреча вышла бы комической, и стоило посмеяться заранее. «Еще очко в мою пользу!» –

сказал бы он Асену, снисходительно похлопав его по плечу. Но чем в действительности была выходка режиссера: невинной забавой или же какой-то опасной игрой?

Кто он: маниакально увлекающийся трюками и фокусами субъект или же собрат Ичеренского и Подгорова? Что заставило Асена лезть на веранду – неужели одно лишь желание похвастаться ловкостью? А вдруг он отправился на поиски серебряной чаши? Если он задался целью выявить истинное лицо Аввакума, то встреча под деревом становилась явно нежелательной. Разведчик сразу поймет, что его засекли.

Ничто не мешало отойти в сторону и притаиться где-нибудь подальше от черешни. Например, у сводчатого входа на верхний этаж. Там было очень удобно, а небольшой навес защищал от дождя. Но Аввакум тотчас же сообразил, что Асен непременно спустится по лестнице, но ни в коем случае не по дереву. Слезать по дереву труднее, чем карабкаться вверх, – можно сломать ветку, наделать шуму и оказаться в неловком положении при неожиданной встрече с хозяином квартиры. Зачем рисковать и оставлять улики в виде следов, если ничто не мешает спокойно сойти по лестнице? Английские замки свободно открываются с внутренней стороны и сами запираются, стоит лишь захлопнуть за собой дверь. Создастся впечатление, будто, кроме Аввакума, никто не входил и не выходил. А если наткнешься на хозяина в прихожей, то очень просто придумать правдоподобное объяснение. Одна из дверей прихожей вела в квартиру Савовых и была лишь в двух шагах от спальни Виолетты. Дом был построен в расчете на одну семью, и некогда эта дверь соединяла столовую и гостиную нижнего этажа со спальнями наверху. «Приходится выбираться таким путем, чтобы не пронюхала эта гадюка Йордана», – скажет Асен и подмигнет с видом заговорщика. В

подобных случаях мужчины понимают друг друга с одного взгляда и не задают неуместных вопросов. Было ясно, что такой находчивый хитрец, как Асен, не упустит из виду более удобный выход – по лестнице через прихожую.

Все так же тихо моросил дождь.

Аввакум посмотрел на часы – прошло всего десять минут.

Кто-то шел по тротуару. Шаги были нетвердые – то быстрые, то заплетающиеся. «Пьяный», – подумал Аввакум. Потом почему-то вспомнилась Виолетта, и в сознании сразу же возникла навязчивая мысль о сходстве ее с молодой Ириной на фотографии, снятой семнадцать лет назад на палубе дунайского парохода.

Пьяный прошел мимо. Если бы не шум дождя, можно было бы подумать, что весь мир превратился в бесконечную темную и безжизненную пустыню.

Как хорошо, что у часов светящийся циферблат! Как ни привык Аввакум к долгому выжиданию, в такой обстановке минуты казались часами.

Прошло всего лишь двенадцать минут, и вдруг тишину нарушил резкий, как выстрел, щелчок английского замка.

Аввакум, не видя, чувствовал, что Кантарджиев стоит на бетонных ступеньках крыльца, прислушивается и оглядывается по сторонам. Затем послышались тихие шаги по каменным плитам. Идущий, видимо, остановился у калитки и постоял там немного. В эти короткие секунды, пока он стоял у калитки, Аввакум испытывал странное ощущение, будто находится под прицелом, словно чей-то тяжелый взгляд устремлен ему прямо в лицо. Такое ощущение нельзя было объяснить каким-либо внешним воздействием, потому что насыщенный до предела влагой мрак был абсолютно непроглядным.

Секунды тянулись томительно долго. Аввакум не решался двинуться ни на шаг в сторону, потому что тот, другой, который стоял у ворот, мог услышать шорох его шагов. Несмотря на промозглую сырость, щеки Аввакума горели, а в глазах мелькали огненно-красные и зеленые точки. Впервые в жизни он чувствовал себя таким беспомощным, словно был связан по рукам и ногам.

Прошло еще несколько секунд.

Вдруг от калитки донесся тихий, сдержанный мужской смех. Не было никакого сомнения, что смеялся Асен.

Словно тысячи игл впились в плечо Аввакума. Инстинктивно он сунул руку за подкладку плаща, в глубокую округлую складку. Но увы! Уже более месяца там ничего не было, кроме забытой отсыревшей спичечной коробки.

В тот же миг калитка скрипнула и с тротуара послышались торопливые, почти бегущие шаги, которые замерли в направлении сосновой рощи.

Аввакум потер лоб и перевел дух. Неприятное ощущение исчезло вместе со скрипом калитки, в тот момент, когда он машинально сунул руку за подкладку.

Напряжение спало, и он с удовольствием подставил лицо под дождевые струйки и постоял так, подняв голову к невидимому небу. Холодные ручьи текли за воротник рубашки, на грудь. «Стою, как безнадежно влюбленный юнец», – подумал Аввакум и нахмурился. Он был крайне зол на себя.

Аввакум поднялся на крыльцо, отпер дверь и включил свет. На цветной мозаике лестницы не было видно никаких следов. «Либо ковер впитал сырость от подметок, либо же

Асен спустился вниз разувшись, в одних носках», – заключил Аввакум, тщательно осматривая ступени.

Он вошел в кабинет и огляделся – все вокруг стояло на своих местах, но дверь на веранду оказалась закрытой.

Незваный гость закрыл дверь, которую хозяин нарочно оставил открытой, – явное доказательство, что кто-то посторонний был в комнате! Но почему посетитель оставил столь явную улику? Что это: грубый промах или же хорошо обдуманный поступок со скрытым значением?

Аввакум усмехнулся; каковы бы ни были замыслы посетителя и их последствия, с таким противником было интересно и даже приятно помериться силами. Это удовольствие было похоже на то, какое получаешь от симфонической музыки или от решения сложной математической задачи.

Аввакум повеселел и, взяв со стола несколько листков промокательной бумаги, склонился над ковром, отыскивая мокрые пятна. Но весь ковер до самой двери был сух –

хитрец разулся еще у входа! Аввакум даже рассмеялся, довольный своей догадкой.

Оба потайных замка на сундучке с перламутровой инкрустацией выглядели нетронутыми. Он вынул из него коробочку с алюминиевым порошком, взял кисточку и занялся исследованием тех гладких поверхностей, на которых могли остаться отпечатки пальцев Асена: на замках, крышке сундучка, на дверных ручках, спинках стульев и кресел. Копировальная лента не понадобилась: алюминиевый порошок не обнаружил никаких отпечатков. «Ясно как дважды два, что он орудовал в перчатках», – со вздохом подумал Аввакум.

Он тщательно осмотрел и спальню. Затем, надев халат, подбросил дров в камин. Когда дрова разгорелись, он уселся в кресло, набил трубку и закурил.

Одно было ясно – «игра» с режиссером Кантарджиевым вышла за рамки невинного состязания в находчивости и ловкости рук. Никто ради простой забавы не заберется в запертую чужую квартиру, а если и решится на это, то не станет столь старательно заметать следы, выказывая профессиональное умение опытного шпиона или афериста. И

еще одно не вызывало сомнения – человек, решающийся на такое, ведет двойную жизнь и непременно продолжит «игру».

Аввакум лег спать уже за полночь, но на другой день проснулся рано, в восьмом часу, полный сил и бодрости.

Такое приподнятое настроение находило на него, когда он сталкивался с какой-нибудь трудной, запутанной задачей.

Выпив свою обычную чашку кофе, который он сам готовил на спиртовке, Аввакум вызвал такси и через четверть часа был уже в центре города. У него был уговор с полковником Мановым – в случае чрезвычайных обстоятельств извещать его через курьера центрального универмага. Отправив шифрованную записку, он пошел к себе в мастерскую и принялся за работу.

Теперь его не отвлекали ни мрачные стены, ни слезящийся глаз, уставившийся на него с каменного свода.

Дождь усилился, но Аввакум не замечал бегущих по стеклам струек. Он тихонько насвистывал, и работа над греческой гидрией значительно продвинулась вперед.

К обеду пришел курьер и принес ему справку об Асене

Кантарджиеве. Из нее следовало, что отец режиссера был заурядным софийским адвокатом и скончался через два года после прихода новой власти. Мать, бывшая преподавательница математики в гимназии, сейчас на пенсии и живет у своих родственников в городе Калофере. Асен, закончив с отличием театральный институт, уже несколько лет работает в кинематографии и слывет талантливым, оригинальным, но далеко не дисциплинированным работником. Его документальный фильм «Родопские мотивы» получил поощрительную премию на кинофестивале в

Каннах. Дядя Асена, престарелый профессор математики.

Кирилл Радичков, до выхода на пенсию сотрудничал в органах госбезопасности как специалист по шифрам. Асен

Кантарджиев живет у него в особнячке на улице Незабравка, дом 97.

Аввакум дважды прочитал эту справку, пожав плечами, разорвал листок в мелкие клочки. Ничего примечательного. Конечно, неплохо иметь в роду математиков и юриста.

Один лишь дядя заслуживал некоторого интереса. Аввакум знал, что Радичков в свое время проявил себя как изумительный дешифровщик и оставил талантливых учеников, которые на славу трудились в шифровальном отделе.

Над этим стоило призадуматься. Кроме того, привлекал внимание и адрес: улица Незабравка находилась всего лишь в двадцати минутах ходьбы от дома, где теперь жил

Аввакум…

И тем не менее дело ничуть не прояснилось.

Пообедав с завидным аппетитом в ближайшем ресторанчике, Аввакум вернулся домой, разжег камин и принялся за первую главу давно задуманной книги об античных памятниках и мозаиках.

Тучи снова нависли над размокшей землей. Вокруг потемнело, пошел тихий, холодный дождь.

Так в тишине, за работой незаметно прошли несколько часов. К вечеру, когда он собрался встать из-за стола, чтобы приготовить кофе, вдруг громко и настойчиво прозвенел звонок у парадного входа. Аввакум положил карандаш, вышел в прихожую и посмотрел в окно. На площадке у двери стояли, весело переговариваясь, Асен и

Виолетта.

– Ты не гляди на нас, а спустись и открой дверь. Мы тут на дожде торчим, – крикнул снизу Асен.

«Ну и парень! – усмехнулся про себя Аввакум. – Отгадывает, что делается у него над головой, даже не глянув вверх. Молодец!» В отличном настроении Аввакум спустился и отпер дверь. Виолетта украдкой с любопытством поглядывала на него; в ее взгляде еще таились удивление и смущение. Но Аввакум, словно нарочно, держался отчужденно, подчеркнуто не замечал ее, сухо и лаконично отвечал на вопросы.

Они уютно устроились возле камина.

– А не порадуешь ли ты нас чашечкой кофе? – обратился вдруг к Виолетте Асен.

Виолетта, сидевшая, поджав ноги, на пушистом узорчатом ковре, с удивлением поглядела на Асена.

– Кофе, сахарницу и спиртовку ты найдешь в спальне на столике с колесиками, – спокойно пояснил Асен.

Виолетта бросила взгляд на Аввакума. Он, усмехнувшись, молча кивнул ей.

Когда Виолетта вышла, Аввакум тихо и спокойно спросил гостя:

– Могу ли я узнать, когда и как ты догадался, где находятся все эти вещи? Насколько мне известно, твоей ноги здесь не было. Как бы ты объяснил эту малозначительную деталь?

– О, ты ошибаешься, дружище! – весело воскликнул

Асен. – Моя нога уже не раз ступала в твоей квартире.

Разве Виолетта тебе не говорила? – Он тихонько рассмеялся. – Знаешь ли, вчера вечером, когда мы с ней расстались, я взглянул на веранду и заметил, что дверь комнаты распахнута. Ветер, который дул как раз в ее сторону, заливал дождем комнату. Я постоял немного в роще, надеясь, что или дождь перестанет, или же ты вернешься из города.

Но так как не дождался ни того, ни другого, решил сам закрыть дверь. Ведь я как-никак твой друг; у меня душа болела, глядя, как дождь пакостит тебе. Я вскарабкался по черешне – для меня это пара пустяков – и с успехом осуществил свой замысел. Еще немного – и было бы поздно; дождь уже начинал хлестать за порог. Огонь в камине еще горел, приятное тепло так и манило посидеть, погреться.

Потом меня разобрало любопытство посмотреть, как ты устроился. Между прочим, должен тебе заметить, что ты обставился хотя и скромно, но с большим вкусом. И вот когда я из самого благородного любопытства заглянул в спальню, то увидел на столике кофе, сахарницу и спиртовку. Мне так захотелось сварить себе кофе, что я еле удержался от соблазна. Как было у тебя уютно! Но я вспомнил, что незваным гостям не стоит долго задерживаться, особенно если хозяина нет дома. Спустился по лестнице… А у входа, представь себе, меня подкарауливала удивительная неожиданность. – Асен рассмеялся и лукаво подмигнул Аввакуму – Ты, собственной персоной, стоял у стены и, наверное, подпирал ее, чтобы не упала… А?

Аввакум почувствовал, как у него загорелись щеки. На миг ему показалось, что он столкнулся с исключительным, непостижимо сильным человеком, у него даже стало горько во рту. Оказывается, Асен все время наблюдал за ним, бесцеремонно разглядывал в темноте, в то время как сам он, прижавшись к стене, выглядел жалким слепцом!

– Да, ты подпирал стену и мечтал, как влюбленная гимназистка! – продолжал насмехаться Асен.

Аввакум покраснел – впервые в жизни ему пришлось краснеть перед своим противником. Он бесцельно смотрел себе на руки, не зная, что ответить. Потом он вдруг расхохотался так звонко и весело, что Виолетта выглянула из спальни и улыбнулась. «Попался, мошенник! – с облегчением подумал Аввакум, уже не чувствуя горечи во рту. –

Доберусь я до твоих глаз, подожди немного!» – и продолжал смеяться беззаботным смехом человека, оставившего позади все обидные сомнения и страхи.

Зато Асен не на шутку встревожился.

– Ты выглядел очень расстроенным и озадаченным, –

сказал он, – поэтому я не решился беспокоить тебя. Почему ты смеешься?

– Я потерял ключ от наружной двери, – сказал Аввакум,

– и ломал голову, как войти в дом. А потом, когда уже совсем отчаялся, перерыв в десятый раз карманы, нашел его.

– Это действительно очень смешно, – согласился Асен.

– А тебе не пришло в голову, что ты можешь влезть на веранду по черешне?

Аввакум покачал головой.

– Я никогда не лазил по деревьям, – сказал он. – Один мой родственник упал с груши и сломал шею. Этот случай навсегда врезался мне в память.

– Но у тебя под окнами не груша, а черешня, – усмехнулся Асен.

– Все равно, – вздохнул Аввакум. – Черешня – такое же дерево, как груша. И, кроме того, я осторожный человек.

Не люблю рисковать.

– Но ты не сердишься на меня за вчерашний визит? –

спросил Асен. – Я зашел с самыми лучшими намерениями и, мне кажется, сделал для тебя доброе дело.

– За что ты будешь в свое время достойно вознагражден! – сказал со смехом Аввакум и подбежал к Виолетте, чтобы взять у нее из рук поднос.

Разговор перешел на другие темы. Асен спросил:

– В углу за шкафом я видел небольшой кинопроектор.

Зачем он тебе?

Аввакум рассказал о подарке Слави Ковачева, умолчав, разумеется, о том, чего режиссеру не следовало знать. Он вынул из ящика стола кинокамеру, и Асен от восторга захлопал в ладоши.

– И ты молчал, что у тебя такое сокровище! Обладать таким богатством и не пользоваться им! Это неслыханно!

Уверяю тебя!

Он окинул аппарат опытным взглядом старого специалиста и с удовлетворением покачал головой.

– Чудесная штучка! Ты умеешь снимать обыкновенным фотоаппаратом? Да? Э, тогда ты через три дня будешь запросто управляться и с этой камерой. Если у тебя есть хоть немного смекалки – а у меня есть основания полагать, что ты смекалист сверх меры, – то через неделю ты уже будешь крутить в этой приятной и уютной гостиной свой собственный фильм, а мы с Виолеттой будем зрителями.

«Держится со мной так, как будто уже намертво схватил меня когтями», – подумал Аввакум, раскуривая трубку.

– Не знаю, когда и как я смогу отблагодарить тебя, –

ответил Аввакум с приветливой улыбкой. – Но если твоя невеста не имеет ничего против, я согласен сейчас же приступить к первому уроку.

– Если я вам мешаю, я уйду к себе, – сказала Виолетта.

Она испытующе посмотрела на Аввакума и спросила, нахмурив брови: – Может быть, мне в самом деле лучше уйти?

– Как раз наоборот, – возразил Аввакум. Он отвел взгляд в сторону, чтобы не встречаться со знакомым взглядом. – Напротив, – повторил он, – ваше присутствие более чем желательно. Вы даже не представляете, как полезно ваше присутствие!

Аввакум рассмеялся, за ним рассмеялся и Асен. Они оба смеялись раскатисто, по-мужски, исподлобья бросая друг на друга молниеносные, сверкающие, как сабельные удары, взгляды. Виолетта удивленно наблюдала за ними.

А в общем вечер прошел как нельзя лучше.

Аввакум показал свои редкие книги, несколько старинных гравюр и, пока они болтали о том, о сем, расспросил режиссера, где он живет и доволен ли своей квартирой.

У Асена почему-то развязался язык, и Аввакум разузнал много интересных подробностей. У дяди, оказывается, была квартира в центре, но он каждую осень с наступлением туманов переселялся в загородный особняк; там, на верхнем этаже, у него были спальня и кабинет. За порядком в доме следила пожилая женщина, которая приходила по утрам. В нижнем этаже помещались кухня и столовая, но ими не пользовались потому, что дяде приносили обеды из города. Помимо того, что он страдал одышкой, после инсульта он стал волочить правую ногу и поэтому редко спускался вниз. Весь первый этаж был в полном распоряжении Асена; в кухне он спал, а столовая служила ему гостиной и рабочим кабинетом. Дядя собирался на днях перебраться в свою осеннюю «резиденцию» и Асен пообещал Аввакуму познакомить их – он должен узнать, что это за человек. Попробуй поспорить с ним в решении задач, кроссвордов, одолей его в шахматы, и тогда ты поймешь, что значит мастерство и настоящий ум.

Аввакум поблагодарил за приглашение и сказал, что он с нетерпением ждет встречи с таким исключительным человеком. А про себя подумал: «Либо Асен – причудливое сочетание таланта с легкомыслием, и поэтому, нанося мастерские удары, он шутя открывает свои карты и позиции, либо, не найдя серебряной чаши Ичеренского, считает меня безвредной личностью, либо глубоко убежден, что держит меня в своих руках и может ликвидировать в любой момент, когда будет приказано». Из этих трех возможностей третья казалась Аввакуму самой вероятной и приемлемой, а именно та, что Асен возомнил, будто Аввакум «уже у него в кармане». «Поэтому, – решил Аввакум, –

надо прежде всего лишить его возможности видеть в темноте». Провожая гостей. Аввакум сказал:

– Дорогие друзья, разрешите мне сделать вам скромное предложение. Как вы знаете, я старый холостяк и очень одинок. Не хотите ли вы пойти вместе со мной в театр?

Сейчас идет «Ромео и Джульетта» – прекрасный спектакль.

Я берусь добыть билеты и буду ждать вас у входа. Вы согласны?

– О! – Виолетта радостно улыбнулась и, не дав Асену вымолвить слово, живо воскликнула: – Разумеется, согласны. Мы пойдем! – Прижавшись к жениху, она повторила: – Непременно пойдем!

– Да, «Ромео и Джульетта» – прекрасный спектакль, –

авторитетно подтвердил Асен. – Хотя лично мне подобные пьесы не импонируют. Я предпочел бы «Макбет». «Макбет» – это пьеса! Но, чтобы сделать вам обоим приятное, я согласен и на «Ромео и Джульетту». Благодарю!

8

В последующие дни Аввакум сделал такие успехи в искусстве киносъемки, что уже запросто снимал стаи вспархивающих воробьев, тучи желтых листьев, гонимых ветром, подполковника, подкрашивающего усы и вдохновенно разглагольствующего о преимуществе дамских корсетов. Он даже сумел исподтишка запечатлеть на нескольких метрах затяжной поцелуй Виолетты и Асена.

Новое увлечение не на шутку захватило его. Можно было сказать, что в последние дни он выпускал из рук кинокамеру только за обедом и во время сна. По вечерам он включал проектор и на гладкой стене комнаты возникал печальный голый лес, низко нависшее над почернелыми верхушками мрачное небо, круги пожелтевшей листвы у стволов, которую ветер подхватывал и равнодушно разбрасывал во все стороны… Окутавшись клубами сизого дыма, Аввакум хмуро глядел на «экран» и по нескольку раз прокручивал эти кадры, потом сменял ролики и на экране оживали другие фрагменты, хотя и менее романтичные, которые он смотрел с не меньшим интересом. То были лица случайных прохожих на тихих улочках, ограды палисадников и фасады домов.

За эти дни его книга об античных памятниках и мозаиках не продвинулась ни на строчку, и причина его творческого застоя коренилась не в его очередном увлечении, не в редких приступах меланхолии. Ему попросту не хватало времени для работы. Он то снимал и просматривал заснятые кадры, то развлекался в компании своих новых друзей или же размышлял о них. С Виолеттой он мало разговаривал: о чем мог он, старый холостяк и скептик, говорить с ней – девушкой, только что окончившей гимназию? Но общение с ней доставляло ему радость вроде той, которую он испытывал, любуясь ярко и сочно написанными картинами или слушая школьные песни, будившие память о светлых днях, промелькнувших в жизни, как солнечный луч. Совсем другое дело – Асен. Временами

Аввакуму казалось, что этот человек наделен какой-то сверхъестественной ловкостью, способностью куда угодно проникнуть, все достать и притом обладает не только недюжинным умом, но и склонностью к опасному авантюризму. В то же время Асен был задирист до легкомыслия и по-детски жесток. Всем своим поведением, недомолвками, колкими словечками он, казалось, говорил: «Вот видишь, любезный, я очень хорошо знаю, что ты за птица; давно держу тебя под колпаком, и никуда ты от меня не денешься. Но пока не пробил твой час, давай поиграем в жмурки, потому что ты как-никак интересный партнер и поиграть с тобой просто занятно». Нельзя было не признать, что Асен Кантарджиев как противник был галантен и не лишен чувства юмора.

Таким образом, перед Аввакумом возникли сразу две нелегкие задачи: оберегать свою жизнь и вывести на чистую воду Асена. У Аввакума пока не было никаких доказательств его преступной деятельности или связи с преступным миром и поэтому не было оснований просить содействия полковника Манова, который непременно потребовал бы доказательств и фактов. В лучшем случае полковник поручил бы расследование кому-нибудь другому, а Аввакума упрятал бы за тридевять земель…

Что осталось бы тогда Аввакуму? Античные памятники и мозаики? Кинокамера и сентиментальные пейзажи? Из-за этого лишить себя удовольствия разгадать загадку и положить на лопатки достойного противника? Жалкий выбор. Без сомнения, перспективы завязавшейся борьбы сулили куда более интересные переживания.

В день спектакля Аввакум поджидал друзей у входа в театр. Поговорив о том о сем, они выкурили по сигарете, а когда до начала осталось несколько минут, Аввакум вынул из бумажника билеты и с огорченным видом сказал:

– К сожалению, мое место на балконе, а у вас десятый ряд партера. Не удалось достать билеты в одном ряду: все было распродано еще позавчера.

– Тогда не стоило брать такие билеты, – сказала Виолетта.

– Такова воля судьбы! – рассмеялся Аввакум. – Когда представление окончится, мы опять встретимся здесь и вместе пойдем домой.

Пожелав им получить удовольствие от спектакля, он приветливо помахал им рукой и пошел на свое место.

Когда занавес поднялся и глаза зрителей устремились на сцену, Аввакум незаметно выскользнул из театра. У

противоположного тротуара стояла институтская машина, на которой он приехал. Аввакум отдал шоферу контрамарку, сел за руль и, резко рванувшись с места, помчался вперед.

«Дядюшкин» особнячок был окружен невысокой каменной оградой крытой этернитовой плиткой. Железные ворота оказались приотворенными, что избавило Аввакума от необходимости перелезать через ограду. Он осторожно пробежал по дорожке и остановился перед парадным входом, обращенным к роще. Изученный предварительно замок тотчас же поддался, и через несколько секунд Аввакум оказался в вестибюле, стены которого до половины были облицованы красным мрамором. Раздвижная стеклянная дверь вела к помещениям нижнего этажа; витая деревянная лестница, устланная желтой ковровой дорожкой, поднималась на верхний этаж.

Аввакум спустил на замке защелку, чтобы дверь нельзя было отпереть со двора. Освещая себе путь фонариком, он пересек, не задерживаясь, вестибюль и остановился перед двумя дверьми, выкрашенными белой краской. Одна вела в кухню – узкое, продолговатое помещение, совсем без мебели, если не считать высокого кухонного шкафа с пустыми полками. Другая дверь – в столовую.

Аввакум вошел в столовую и поморщился – воздух здесь был спертым, пропахший одеколоном. Под желтым лучом фонарика вырисовывался невообразимый кавардак: неубранная постель, брошенная на ковер пижама, на всех стульях – разная одежда, письменный стол заставлен тарелками, бутылками, книгами. На стенах блестели фотографии киноактрис и приколотые кнопками цветные иллюстрации из журналов. Аввакум с досадой и горечью понял, что среди этого отвратительного хаоса ему вряд ли удастся найти интересующий его предмет. Он располагал буквально считанными минутами, чтобы сориентировался в этом плюшкинском обиталище.

Смирившись с мыслью о возможной неудаче и привыкнув к спертому воздуху. Аввакум стал прикидывать, где может быть спрятан предмет, который он должен найти. Он никогда не видел его, но догадывался, что по форме и величине он должен быть вроде коробки на сотню сигарет.

Аввакум еще раз оглядел комнату и усмехнулся: в окружавшем его хаосе найти ответ на вопрос, где спрятан этот предмет, было чистейшей наивностью. Куда проще было бы искать ответа на вопрос: где он не может быть спрятан.

Конечно, бессмысленно искать его в постели, в пижаме, в разбросанной по стульям одежде, в остывшей печке, в отдушниках, на столе – среди книг и грязной посуды.

Впрочем, не мешало бы оглядеть стол – как все столы на свете, и этот мог рассказать кое-что.

Рассказ его оказался простым и коротким. Двое угощались сосисками. Об этом говорили два прибора: две тарелки, два ножа и две вилки. Произошло это в середине дня, не раньше, потому что кожица от сосисок выглядела еще совсем свежей, не ссохшейся. Рядом стояли две пустые бутылки из-под вина и два стакана. На кромке одного из стаканов ясно виднелись следы ярко-красной губной помады. Виолетта никогда не красила губы таким цветом.

Следовательно, за столом была не Виолетта, а другая женщина, по всей вероятности, с более темными волосами.

Ее порция осталась недоеденной, но стакан был пуст. На другой стороне стола картина была иной: тарелка блестела, как вылизанная, а вино было выпито лишь наполовину. Из этого можно было заключить, что женщина была более взволнована, но не так голодна, как мужчина. Выпивоха

Асен, не имевший привычки оставлять стакан недопитым, на этот раз воздержался – разумеется, для того, чтобы сохранить ясность и гибкость ума. Тема разговора, очевидно, была не из легких.

Еще многое другое мог бы рассказать стол, но время бежало, желтый луч фонарика бледнел, теряя силу. Надо было быстро действовать в направлении главной цели. Но и то немногое, что удалось прочитать по предметам на столе, могло очень пригодиться. Язык вещей в отличие от людского никогда не лжет – он всегда точен и откровенен.

Но где же все-таки тот предмет, за которым он пришел?

Аввакум осмотрел ящик и тумбочки письменного стола. Выдвижные ящики оказались доверху забитыми роликами пленки, тетрадками, записными книжками. Он открыл наудачу одну из записных книжек и рассмеялся, хотя было не до смеха: на страничке в клеточку были тщательно вырисованы карандашом различные типы сложных морских узлов.

Но не было ни малейших следов того, что он искал.

Оставался платяной шкаф. Там было некоторое подобие порядка. На плечиках висели старые и новые костюмы, галстуки и рубашки. Их было так много, что Аввакум удивился, хотя считал, что сам допускает излишества в этом отношении. Но режиссер превосходил его не только количеством, но и выбором – большинство костюмов и рубашек было иностранного происхождения. Галстуки же все до единого были заграничные. Содержание шкафа говорило лишь о щегольских наклонностях его владельца.

Нижний ящик был забит обувью, старой и новой, спортивной и выходной. Здесь тоже было много иностранных образцов – узконосые мокасины, нейлоновые подметки.

Но и тут не было ничего похожего на предмет, который он искал. Аввакум опустился на стул и погасил фонарик.

Несколько минут он просидел неподвижно в темноте. Потом резко поднялся, размял плечи и быстро прошел на кухню. Там он провел тонким лучом фонарика по стенам, отыскивая крышечку электрического разветвителя. Наконец он нашел ее над окном – выкрашенная под цвет стены и почти невидная из-под штукатурки, она была незаметна для неопытного глаза. Выходящий из разветвителя провод, скрытый карнизом, исчезал за кухонным шкафом.

Аввакум отодвинул шкаф. За ним оказалась белая дверь

– такая, какие обычно ведут из кухни в чулан. Над дверью поблескивал самодельный жестяной колпачок, который прикрывал ввод провода, идущего от окна в чулан.

Чулан был, видимо, недавно превращен в прилично оборудованную лабораторию. На стене рядом с аппаратурой для проявления пленки поблескивал небольшой прямоугольный электрический щиток. При свете фонарика рубильник и клеммы сверкали, как серебряные. Под щитком, соединенный проводами с клеммами, лежал тот самый предмет, который искал Аввакум.

Это был миниатюрный аппарат для ночного видения, действующий с помощью инфракрасных лучей. Он имел сходство с защитными очками сварщиков, если не считать небольшой овальной коробки сверху, в которой, очевидно, находилось питающее устройство. Аппарат стоял под зарядкой. Аввакум впервые видел его, хотя был осведомлен о принципе его действия, представлял себе его внешний вид и размер, приспособленные для ношения во внутреннем кармане пальто.

Очевидно, эго был один из наиболее портативных приборов такого типа. Как ни спешил Аввакум, зная, что каждая лишняя минута, проведенная здесь, увеличивает опасность для жизни, но не устоял перед искушением –

отключил провода, поднес аппарат к глазам и погасил фонарик. Несмотря на всю свою выдержку, он невольно присвистнул от изумления – ему показалось, будто он вдруг погрузился в бездонную глубь моря, в таинственный и чудный мир, где все вокруг озарено рассеянным, мертвенно-желтым светом.

Он положил аппарат на стол и снова зажег фонарик.

Никогда еще у него не возникало такого неодолимого соблазна присвоить чужую вещь. Аввакум вскрыл коробку,

взял со стола пинцет и оборвал в нескольких местах проводочки и обмотку катушек. Внешне повреждения были почти незаметны, но парализовали весь прибор. Обнаружить и устранить их мог только специалист. «Пусть помытарится и поищет себе мастера!» – подумал с усмешкой

Аввакум.

Он посмотрел на часы – было около восьми.

Задвинув шкаф на прежнее место и заперев за собой дверь, он быстро выбрался на улицу – не забыв оставить ворота в том же положении, в каком застал, – и вскочил в машину. Дав чуть ли не с места полный газ, он с воем помчался по мокрой дороге.

Чувство грозящей опасности не обмануло его. Возле пересечения с бульваром Яворова, шагах в двухстах от него вспыхнули желтые лучи фар. Через несколько секунд встречная машина пересекла перекресток, выехала по правую строну и, почти касаясь кромки тротуара, понеслась прямо на Аввакума. Водитель мигнул фарами, требуя включить ближний свет. «Как бы не так», – зло пробормотал Аввакум. Он нажал сразу акселератор и кнопку переключения света. Мощные фары его шестицилиндрового «форда» залили летевшую навстречу «варшаву» лавиной слепящего света. Растерявшийся водитель резко сбавил скорость, вильнул вправо и въехал на тротуар. Аввакум злорадно рассмеялся.

У выхода из театра Аввакум, пропустив вперед Виолетту, тихо спросил Асена:

– Ну как, понравился спектакль?

Асен собирался закурить и только что чиркнул спичкой.

– Спектакль? – переспросил он, зажигая вторую спичку, так как первая угасла под дождем. – Спектакль прошел хорошо. Очень хорошо.

Виолетта обернулась к нему.

– Неужели? – спросила она. В ее голосе звучали сердитые и вызывающие нотки. – Да как ты можешь судить о спектакле, если видел только три картины?

Она тряхнула головой и торопливо зашагала, вырвавшись вперед. Каблучки ее, как молоточки, застучали по тротуару.

– Почему только три картины? – с удивлением спросил

Аввакум.

– Как почему! – Асен вздохнул и состроил страдальческую гримасу. – Сейчас объясню, и, быть может, ты меня поймешь.

– Уж не проспал ли ты все остальное? – спросил Аввакум.

– Хуже, – ответил Асен. – Не проспал, а попросту удрал из театра. Удрал непристойнейшим образом, как самый настоящий бай Ганю12. И не из опасения за свои пузырьки с розовым маслом – в этом случае она не корила бы меня, будь уверен! – а из-за пустякового биноклика. Ты понимаешь?

– Ничего не понимаю! – пожав плечами, заметил

Аввакум. – Какой биноклик?

Асен искоса взглянул на него, но ничего не сказал.

12 Бай Ганю – персонаж из одноименной книги Алеко Константинова, олицетворение забывчивости.

Они шли по улице Раковского к стоянке такси на улице

Аксакова. Пробравшись сквозь толпу, валившую из Театра сатиры, они остановились у скверика напротив книжного магазина «Орбис». На стоянке не было ни одной машины.

Пока Виолетта с подчеркнуто сердитым видом молча разглядывала витрину магазина, Асен вкратце рассказал свою прискорбную историю. Бинокль, оказывается, был не из простых – он позволял видеть в темноте с помощью инфракрасных лучей. Асен получил его в подарок от одного французского кинооператора, с которым подружился па кинофестивале в Каннах. Но не это важно. Неприятность таилась в чисто технических причинах. Для того чтобы бинокль действовал, его надо периодически ставить под зарядку. Вот он и подключил его сегодня в электросеть. У

него для этого есть специальная аппаратура в его небольшой скромной лаборатории, которую он устроил в дядюшкином особнячке. И лишь в театре он вдруг вспомнил, что зарядку надо прекратить в восемь часов. В противном случае от перегрузки могла сгореть обмотка, а такой бинокль и днем с огнем не сыщешь. Чтобы предотвратить беду, он взял такси и помчался домой. На бульваре Яворова они чуть не столкнулись с каким-то идиотом, который, нарушив правила, ослепил их фарами. Этому типу Асен с удовольствием свернул бы шею, если приведется найти его среди тысяч других негодяев, населяющих нашу грешную землю. «Ух, и сверну же я ему шею!» – воскликнул он и показал Аввакуму, как он это сделает. Но Аввакум осторожно заметил, что при встрече с «негодяем» может произойти как раз обратное. Асен громко расхохотался и тут же попросил извинения у Виолетты. История с биноклем все же закончилась печально – когда он добрался к себе, было уже поздно. Тем не менее его совесть спокойна – он сделал все возможное, даже с риском быть раздавленным каким-то идиотом.

– Этот «идиот», видно, крепко въелся тебе в печенки! –

съязвил Аввакум.

Асен промолчал.

– Из-за такой редкой вещи, – сказал Аввакум, – я бы тоже рискнул головой. И не то что несколько картин, а и весь спектакль послал бы ко всем чертям.

– Вот видишь! – сказал Асен, взяв Виолетту за руку. –

Аввакум говорит, что послал бы к чертям весь спектакль, а ты устраиваешь мне сцену из-за каких-то нескольких картин!

– Но он не бросил бы свою невесту! – сердито отрезала

Виолетта, вырывая руку.

Асен нахмурился и замолчал.

Подъехало такси. Аввакум уселся рядом с шофером.

Всю дорогу они не произнесли ни слова.

Когда стали прощаться, Аввакум сказал:

– Жаль, что так получилось с биноклем. Еще более сожалею о маленькой ссоре между вами из-за него. Я чувствую себя виноватым: ведь это я пригласил вас в театр.

– Не расстраивайся и спи как младенец! – рассмеялся

Асен. – Я уже забыл об этом пустяке. Завтра напишу моему другу в Канны, и он пришлет мне пару таких вещичек.

Одну из них я непременно подарю тебе на память. Как посмотришь в него, сразу вспомнишь о мире теней и на душе станет весело. Что же касается Виолетты, то она уже простила меня, ведь таков ее долг – прощать. Не так ли,

милая?

– Ошибаешься, – ответила Виолетта неожиданно твердым, но спокойным голосом. – У меня по отношению к тебе пока еще нет никакого чувства долга.

Кивнув головой на прощание, она толкнула калитку.

Железная дверца жалобно скрипнула.

– Приятных снов! – крикнул ей вслед Асен и тотчас исчез в темноте за густой сеткой дождя, даже не попрощавшись с Аввакумом.

– Приходите к нам, – пригласила Виолетта Аввакума, остановившись у двери. – Я угощу вас коньяком и кофе. Я

знаю – вы любите кофе. Если дедушка еще не лег, сыграем в карты. А если спит, я вам поиграю на пианино. Правда, пианистка я ужасная, но и дедушкино пианино не лучше –

нечто среднее между пианино и клавесином. Придете?

Аввакум поблагодарил и через несколько минут уже сидел в гостиной, нежась в ветхом кресле с колесиками, которое, вероятно, было новым еще в пору Межсоюзнической войны13. Йордана, которая выглядела ровесницей кресла, но отличалась от него угловатостью и большим количеством морщин, зажгла все лампы, и от этого в гостиной стало как-то холоднее.

Вошла Виолетта в коротком домашнем платьице с маленьким воротничком, которое делало ее похожей на девочку.

– Дедушка уже спит, – сказала она, склонив головку к левому плечу, – поэтому партия в карты откладывается на

13 Межсоюзническая война – Вторая балканская война, начавшаяся 29 июня 1913 г., в которой Болгария воевала против Греции, Сербии, Румынии и Турции и потерпела поражение.

неопределенное время.

– Ничего, – успокоил ее Аввакум. – Это не беда.

– О, не торопитесь! – сказала с лукавой улыбкой Виолетта. – Вы еще не знаете, что вас ожидает!

– Я готов ко всему, – смиренно ответил Аввакум и спросил: – Но где же пианино? Вы обещали поиграть мне.

– Оно в моей комнате, – сказала Виолетта. Она снова склонила голову и, задорно поглядев на него из-под длинных ресниц, показала на дверь. – Если вам не страшно войти в девичью комнату – милости прошу!

– Жизнь закалила меня, – с шутливым вздохом заметил

Аввакум, поднимаясь с места. – Благодарю вас.

Виолетта подошла к нему и, согнув руку в локте, глазами дала знак взять ее под руку.

Прибиравшая в прихожей Йордана разинула рот от удивления и демонстративно нахмурилась. Ее остренький подбородок затрясся как в лихорадке.

А Виолетта лишь звонко расхохоталась и незаметно слегка прижала к себе руку Аввакума. Он почувствовал, как вздрогнула ее упругая грудь, и ладонь его невольно напряглась.

– Я репетирую, Йордана, – воскликнула Виолетта прерывающимся голосом. – Ничего серьезного, ты не бойся!

– Репетируешь! Тогда потише, не то разбудишь дедушку! – сердито прошипела Йордана. – А ты знаешь, который уже час?

Виолетта ничего не ответила. Она толкнула ногой дверь своей спальни и, с неохотой высвободив руку, пропустила

Аввакума вперед.

В комнате было тепло. В углу тихо гудела зеленая изразцовая печка. Желтый абажур у потолка заливал комнату золотистым светом. Слева, у окна, стояла низенькая, узкая кровать, приготовленная ко сну. Синий атлас одеяла, сверкающая белизна белья так и манили к себе. Очевидно, постель задержала на себе взгляд Аввакума, потому что

Виолетта сбивчиво стала извиняться за вечную поспешность Йорданы, у которой была скверная привычка еще засветло стелить ко сну постели.

Она усадила Аввакума у печки, проворно подложив ему на стул вышитую подушку. От печки приятно пахло горящими дровами, а это всегда так нравилось Аввакуму. Он мечтательно вздохнул и принялся раскуривать трубку.

Музыкальный инструмент, о котором упоминала Виолетта, походил на истертую от многолетнего употребления школьную парту. Виолетта уселась перед ним, подняла крышку, легко провела пальцами по пожелтевшим клавишам. Раздался нежный, словно сотканный из серебряных нитей звук, похожий скорее на тихий вздох.

– Веселое или грустное? – спросила Виолетта.

– И веселое, и грустное, – улыбнувшись, сказал Аввакум. Она задумалась, склонившись над клавишами, а он всей душой наслаждался теплым, интимным, тихим спокойствием маленькой скромной комнатки, испытывая одновременно и грусть и несказанное счастье. Тонкие пальцы

Виолетты забегали по клавишам, и, хотя играла она не так уж хорошо, при первых же звуках мелодии очертания комнаты перед глазами Аввакума стали расплываться и исчезать. Все вокруг превратилось в чудесное сплетение темных и ярких красок. Окрыленные бурным престо, светлые тона постепенно крепли, одолевая темные. Светлая радость сплеталась с грустью, стремление к красоте расправляло крылья и сулило никогда не достижимое счастье. Чего стоила бы жизнь без этого страстного стремления?

Аввакум не был знатоком музыки, он даже не считал себя любителем, но уже с первых звуков адажио почувствовал, как по плечам его побежали мурашки – словно электрический ток пронзил его душу и какое-то далекое, невидимое солнце осветило ее призрачным светом. Это, безусловно, был Бетховен. Его Крейцерова соната – одно из немногих музыкальных произведений, которые глубоко трогали Аввакума и которые он слушал с любовью и волнением.

И в этой уютной комнате, окутанной золотистым светом абажура, он вдруг почувствовал, как заныло его сердце, рвущееся к кому-то, кого здесь нет, и к чему-то, чего не было.

Зазвучали вариации анданте. В комнату вошла Йордана с маленьким подносом в руках. Поставив поднос с коньяком и кофе на круглый столик возле кровати, насупившись, она молча постояла, но никто с ней не заговорил и она, пожав плечами, бесшумно удалилась.

Виолетта обернулась. Выждав, пока Иордана закроет за собой дверь, она прервала игру и с детским смехом шаловливо погрозила ей вслед кулачком.

– Как она караулит меня, бедняжка, – сказала она и, повернувшись на вращающемся табурете лицом к Аввакуму, добавила: – Вы заметили, что она вошла, не постучавшись?

– Нет, – ответил Аввакум. – Я ничего не заметил.

– Господи, – воскликнула Виолетта, – я вас, наверное, просто замучила своей игрой. Вы выглядите таким несчастным. Я вас замучила, да?

– Напротив, – сказал Аввакум. – Пока вы играли, я чувствовал себя счастливым, даже слишком счастливым.

Она помолчала и сказала:

– Вы странный человек. Ощущение счастья придает вам такой вид, словно у вас болят зубы. А мой Асен, когда счастлив, знаете на что похож? На полную луну. Настоящая луна в полнолуние!

– У вашего Асена… – начал Аввакум и, помолчав секунду, продолжал: – У вашего Асена есть, конечно, свои странности, но вы влюблены в него и поэтому не в состоянии их заметить. Так мне кажется.

Виолетта вздрогнула, нахмурила брови, хотела было что-то сказать, но лишь покачала головой. Потом задумалась и некоторое время сидела молча. Вдруг она встрепенулась, снова оживилась.

– Ваш кофе остынет, – сказала она. – Время идет, и вас, наверное, клонит ко сну. Что поделаешь – я плохая хозяйка, не умею развлекать гостей. Пересядьте, пожалуйста, поближе. Садитесь сюда, на постель. Ведь вам не часто приходится сидеть на девичьей постели? Вот так. По вашей улыбке вижу, что вы несчастны. У вас выражение лица всегда противоположно чувствам. Вы сами это только что признали. На здоровье!

Она чокнулась с Аввакумом и улыбнулась.

– На здоровье, – ответил Аввакум и осушил рюмку. –

Вы очень любите Асена? – спросил он совсем равнодушно и начал неторопливо раскуривать трубку.

Вопрос был неожиданным. Виолетта вздрогнула и даже отшатнулась. От резкого движения юбка вздернулась и обнажила ее колени.

– Мне кажется, что я его не люблю, – сказала она, испуганно заглядывая ему в глаза.

– Я так и предполагал, – улыбнулся Аввакум. Он выпустил клуб дыма и так же равнодушно, словно речь шла о чем-то незначительном, спросил: – Зачем же вы с ним обручились? Разве это было необходимо?

На ее щеках выступили розовые пятна. Она опустила голову и лишь тогда заметила, что у нее обнажены колени.

Лицо ее вспыхнуло.

– Все произошло как бы в шутку, – проговорила она, одергивая юбку. – Мы встречались с ним почти каждое утро по дороге на трамвайную остановку. Мне понравилось бывать с ним – он красив, умеет увлечь разговором. Женщины в трамвае засматривались на него, и я понимала, что они завидуют мне. Однажды он взял меня под руку, и я ему сказала, что так ходят только обрученные. Тогда он предложил мне обручиться и я согласилась – думала, что люблю его. – Виолетта помолчала и тихо добавила, стараясь выглядеть спокойной: – До недавнего времени думала, что по-настоящему люблю его.

– А вы говорили ему, что ваш отец окружной лесничий в Пловдиве? – спросил Аввакум, лениво выпуская сизые колечки дыма. Его, казалось, совсем не интересовали чувства Виолетты.

Она с удивлением посмотрела на него.

– Что общего у моего отца с этой историей? – На миг ее светлые глаза потемнели, а в голосе прозвучала обида: –

Неужели вы думаете?.

– Я ничего плохого не думаю, – перебил ее Аввакум. –

Верьте мне, я прошу только об этом. Прошлый раз вы доверились мне, помните? И я помог вам выйти из неловкого положения… Итак, когда вы сказали ему, что ваш отец работает окружным лесничим в Пловдиве? До или после обручения? Я думаю, что вы сказали ему об этом до обручения. Затем вы вместе с Асеном ездили к отцу в гости и он, так сказать, «одобрил» будущего зятя и даже подружился с ним. Асен – общительный человек, знает разные фокусы, у него есть подход к людям. А потом он на пару деньков отправился поохотиться во владениях вашего батюшки. Удалось ли ему подстрелить что-нибудь, не знаю. Может быть, вы скажете, если это не секрет?

Виолетта не сводила с него глаз, изумленная и немного испуганная. Она была похожа на ребенка, который впервые увидел поезд.

– Если я ошибся, поправьте меня, – добродушно улыбаясь, изрек он свою любимую фразу. – Людям свойственно ошибаться.

Виолетта молчала.

– Знаете ли, – немного погодя сказала она, лукаво прищурясь, – если бы я не боялась, что вы исчезнете, не допив кофе, я бы перекрестилась, причем впервые в жизни.

Мне еще бабушка говорила, что черти тотчас же исчезают, если перекреститься. А ну-ка наклонитесь, я посмотрю, нет ли у вас на голове рожек!

Она звонко и беззаботно рассмеялась и, ничего не говоря, доверчиво склонившись, весело смотрела на него.

– Ну и чем же все это кончится? – спросил Аввакум.

– Что? – удивилась она.

– Ваши отношения с Асеном, – пояснил Аввакум. Она пожала плечами.

– Научите меня – ведь вы ясновидец? Вы ведь все можете?

– А вы будете меня слушаться?

– Дедушка говорит, что я еще несмышленая девчушка.

А маленькие девчушки и послушны и добры. Буду вас слушаться, – и она почти прижалась ухом к его губам. –

Говорите!

– Берегитесь его, – тихо прошептал Аввакум. Ее пушистые волосы щекотали лицо.

9

На следующий день рано утром у парадной двери несколько раз настойчиво прозвенел звонок. Аввакум допоздна читал и только на заре заснул, но, услышав сквозь сон звонок, тотчас же вскочил и стал прислушиваться. Три продолжительных резких звонка с короткими паузами.

Звонки повторялись через более продолжительную паузу. «Три тире, – сообразил Аввакум, – буква „о“ по азбуке Морзе». То был условный знак коллег из госбезопасности. Аввакум почувствовал прилив давно забытой радости и подбежал к окну в прихожей – сигнал знакомый, но предосторожность никогда не мешает. Внизу стоял человек среднего роста в сером пальто и шляпе. Лица нельзя было разглядеть из-за поднятого воротника и низко надвинутой на лоб шляпы, которая закрывала даже часть плеч.

Да и утро выдалось туманное, серое; моросил мелкий, еле видимый дождичек.

Когда Аввакум выглянул из окна, человек внизу инстинктивно встрепенулся и поднял голову. Ему тоже не было видно лица Аввакума, но он знал, что выглядывать сверху может только жилец верхнего этажа, и негромко крикнул:

– Ты до каких пор будешь держать меня на дожде?

У входа стоял полковник Манов. Он ссутулился, выглядел мрачным, но, увидев своего любимца, не смог скрыть сердечной улыбки. Он быстро вошел в прихожую, подождал, пока Аввакум запрет дверь, и протянул ему руку. Возможно, полковник был бы не прочь обнять Аввакума или похлопать его по плечу, обстановка-то была не официальной, да и никого посторонних не было. Но Аввакум сухо извинился и, соблюдая субординацию, лишь коснулся пальцев полковника.

– Не беспокойся, – сказал со вздохом полковник Манов, вешая мокрое пальто на вешалку. – Извиняться должен я, а не ты, потому что я поднял тебя чуть свет с постели.

Аввакум жестом пригласил его пройти вперед, и они медленно поднялись по лестнице.

В кабинете Аввакум усадил полковника в кресло у еще не остывшего камина и попросил разрешения сварить кофе. Пока кипятилась вода, полковник с любопытством разглядывал жилище Аввакума, вышел на веранду, снова вернулся на свое место.

– Ты устроился как нельзя лучше! – сказал он, довольно покачивая головой. – Не предложишь сигарету? Благодарю. Ты неплохо расставил мебель. Квартира интеллигента, сразу видно по книгам. Профессорское жилище. Пишешь?

Ты одно время говорил про какую-то книгу. Старинные памятники и прочее. Продвигается?

– Не особенно, – откликнулся Аввакум из соседней комнаты.

– Вот как? – искренне удивился полковник. – Ведь у тебя идеальные условия. Что же мешает тебе?

Аввакум не ответил. Он молча разливал кофе.

– Уж не внучка ли старика – причина? – спросил полковник, постукивая ногой по полу.

Аввакум взял с подноса чашку и поставил ее перед полковником, сел напротив и принялся набивать трубку.

– У нее есть жених, – сказал он. – Кинорежиссер Асен

Кантарджиев.

Полковник Манов с сочувствием поглядел на него и промолчал.

– Сожалею, – сказал он немного погодя. – Очень сожалею. Она славная девушка, из хорошей семьи. Я знаю ее отца.

– А жениха? – спросил Аввакум. – Жениха знаете?

Полковник отрицательно покачал головой.

Поговорили о погоде, о ревматизме, о зиме, которая уже стучится в двери. Полковник попросил еще сигарету, закурил и умолк.

Аввакум прекрасно понимал, что полковник ждет, когда он задаст ему вопрос, ради которого тот пришел, и потому спросил:

– А у вас как дела? Хватает и работы и заботы?

– О, – сказал полковник, и в глазах у него сразу исчезла появившаяся было усталость. – У нас все по-старому, как всегда, напряженно и неспокойно. Нет затишья на тихом фронте, увы! Не проходит недели без тревоги.

– Верю, – согласился Аввакум. – Это видно по вашему лицу. У вас черные круги под глазами, очевидно, вы мало спали последние два-три дня.

Полковник пожал плечами и тихо вздохнул.

– Может быть, у вас какой-нибудь сложный случай?

– Тебя это интересует?

– Я всегда испытывал интерес к сложным случаям, – с еле заметной усмешкой ответил Аввакум.

На этот раз полковник сам взял из коробки сигарету, закурил и несколько раз глубоко затянулся.

– С некоторых пор, – начал он, глядя задумчиво на кончик сигареты, как будто на нем был записан его краткий рассказ, – с некоторых пор иностранная радиостанция, километрах в пятидесяти от знакомых тебе мест, поддерживает регулярную, разумеется, тайную, связь с кем-то из своих людей, по всей вероятности, в Софии. Говорю «по всей вероятности» потому, что для нас эта личность все еще загадка. Нам не удалось засечь его, так как этот молодчик только принимает радиограммы из центра, а сам ничего не передает. Очень вероятно, что он посылает сведения через курьера, пользуясь тайником где-нибудь поблизости от границы. Ты спросишь, откуда их центру известно, что агент на нашей территории в нужный момент примет зашифрованную радиограмму? По-моему, возможны два варианта: либо центр ведет передачи «на доверие», согласно предварительно согласованной и постоянно уточняемой программе, либо агент заблаговременно уведомляет центр о времени приема и длинах волн. Каким образом осуществляется это уведомление, если оно существует, мы не знаем. Лично я предполагаю, что используются средства и возможности какого-то посольства. Не исключена и непосредственная связь при помощи писем, телеграмм, телефонных разговоров и тому подобного на основе кода из символических выражений. Возможности в этом отношении богатые и обширные. Но, так или иначе, мы до сих пор не знаем, кто этот молодчик, который сам или из чужих рук получает радиограммы от тайной радиостанции за границей.

Что нам уже известно в связи с этой новой авантюрой?

Кое-что мы разузнали – и немало. Нам удалось установить ключ шифрограмм, и за последние два месяца мы перехватили и расшифровали четыре из них. В первых двух шифрограммах агенту даются указания сфотографировать или описать объекты L-Z в пограничном секторе А. Мы не знаем, что подразумевает противная сторона под буквами

L-Z и А, но догадываемся. Это важные сооружения нашей пограничной системы укреплений. Если описание и координаты попадут в руки врага, это, конечно, не будет непоправимой бедой, но создаст массу неприятностей. Одним словом, это крайне нежелательно.

В третьей шифрограмме центр приказывает агенту нанести полученные данные на карту и приготовить материал для передачи. Отсюда можно заключить, что ему удалось кое-что сделать. Но четвертая радиограмма уже вызывает тревогу. Мы перехватили ее позавчера вечером в половине двенадцатого. Она гласит буквально следующее: «Посылаем нарочного за сведениями. Его приведет Нина. Дату, час и место сообщим завтра кодом номер тринадцать». И

вот вчера без четверти двенадцать наши пеленгаторы уловили и записали короткую радиограмму. Хотя длина волны была изменена, очевидно, это та самая радиограмма, о которой шла речь в предыдущей передаче. Она уточняет дату, час и место встречи, при которой нарочный, приведенный некой Ниной, получит сведения об участках L-Z в секторе А нашей пограничной зоны. Дешифровщики всю ночь возились с этой радиограммой и сейчас еще работают, но безуспешно. А это не сулит ничего хорошего. Допустим, что встреча назначена, например, на сегодня. Что толку, если мы разгадаем код завтра? Успеем ли мы расшифровать радиограмму вовремя? Это первая моя забота. Ну, а если шифрограмма имеет, кроме кода, и условные обозначения? Предположим, мы прочитаем: «Нина приведет нарочного десятого ноября к восьми часам вечера в Парк

Свободы к бюсту Раковского». Во-первых, мы не знаем, кто такая Нина, следует ли подразумевать под этим именем женщину, а не мужчину. Во-вторых, все остальное может иметь столько же общего с действительностью, сколько я с самолетом ТУ-114. Парк Свободы может означать вокзальную площадь, а бюст Раковского – Центральную таможню. Дело, как видишь, сложное, чрезвычайно сложное.

И самая главная трудность в том, что у нас до сих пор нет никаких человеческих следов. Все так хитро закручено, что, как подумаешь, мороз по коже дерет.

Ты спрашивал, какие у меня заботы. Вот я и рассказал тебе в нескольких словах про мою самую большую заботу.

А она так тяжела, что давит сердце и уже два-три дня не дает спать. Кажется, воздуху не хватает. Поэтому сегодня с утра я вышел прогуляться и поразмыслить на свежую голову. Оставил шофера с машиной у автобусной остановки и думаю: дай-ка посмотрю, как живет-поживает, как устроился на новой квартире капитан контрразведки Аввакум

Захов, который, впрочем, на днях будет произведен в майоры.

Аввакум вытряхнул остатки табака из трубки, постучал ею о пепельницу и стал снова набивать. Сообщение о том, что его производят в майоры, ничуть не тронуло его; он мало интересовался продвижением по службе. Еще два месяца назад, когда он представил в министерство доклад о бактериологической диверсии в Родопах, заместитель министра намекнул о предстоящем повышении, но Аввакум пропустил это мимо ушей. Ему стало неловко, даже стыдно, и он нахмурился. Неужели полковник, такой славный человек, думает, что звание майора заставит его сердце забиться от радости?

При других, более обыденных обстоятельствах Аввакум даже рассердился бы, но сейчас он лишь насупился и замолчал. Подавив минутное раздражение, он с сочувствием поглядел на полковника, но, ничего не сказав, выпустил к потолку густую струю голубоватого дыма.

– Ты ничего не замечал вокруг себя? – спросил полковник. – Каких-нибудь признаков слежки?

Аввакум медлил с ответом. Он поднялся со стула и принялся по своему обыкновению прохаживаться взад-вперед по комнате. Он отлично понимал, что вопрос полковника не случаен и вызван не одной лишь заботой о нем. Но в то же время Аввакум знал, что, высказав свои подозрения, он тем самым обречет себя на неминуемое бездействие во имя своей личной безопасности. А выйти из игры против воли и не по своей инициативе, когда такой матерый игрок, как Асен, бросил ему перчатку и когда открылись виды на исключительно интересную охоту, казалось Аввакуму недостойным, унизительным и даже глупым с чисто профессиональной, «детективной» точки зрения. Зная, что полковник безмерно благоволит к нему, Аввакум позволил себе вольность ответить вопросом на вопрос. Сев снова рядом с полковником, он спросил его, глядя на неостывшую золу в камине:

– Вы говорите, что пеленгаторная служба записала вчера вечером интересующую вас радиограмму, зашифрованную кодом номер тринадцать. В котором часу начал работать передатчик?

– Наши люди засекли передачу без четверти двенадцать. – Полковник помолчал немного и спросил: – У вас есть какая-нибудь идея?

– Есть, – добродушно усмехнулся Аввакум. – Я предлагаю вам вручить мне приказ, который лежит у вас в портфеле. Вот какая у меня идея.

Полковник улыбнулся и, упершись руками в колени, наклонился к Аввакуму:

– Ты хочешь получить приказ, чтобы начать действовать, – так я тебя понимаю?

– К чему ходить вокруг да около, – недовольно поморщился Аввакум.

Полковник откинулся на спинку стула и замолчал, слегка сконфуженный. Затем он вынул из портфеля приказ, пробежал его глазами, будто читая впервые, прокашлялся и передал его Аввакуму.

– Я полагаюсь на твое заверение, что вокруг все чисто, –

напомнил он.

Аввакум убрал приказ и лукаво усмехнулся.

– Итак, жду тебя в управлении к девяти часам, – заключил полковник.

Аввакум посмотрел на часы – было около восьми.

– К сожалению, не смогу, – сказал он. – Убедительно прошу вас не настаивать на этом. – И, так как полковник выказал признаки недовольства, пояснил: – Давайте отложим наш разговор на другое, более подходящее время. В

отличие от вас я напал на след, и мне надо немедля пускаться в погоню. Не смотрите так изумленно на меня. Я

действительно напал на след. – Аввакум снова взглянул на часы: – Знаете ли вы, что они уже наверняка работают над своей радиограммой?

Разговаривая с полковником, он расхаживал по комнате, нервно сплетая и расплетая длинные пальцы рук, а глаза его мечтательно улыбались. Немного погодя он остановился, лицо его как-то сразу осунулось, черты обострились. Улыбка исчезла, зрачки сузились.

– Во-первых, – сказал он, глядя в упор на полковника, –

мне хотелось бы знать, какие посторонние лица побывали в пограничном районе за последние два месяца. Если я к вечеру получу такую справку, она мне очень поможет.

Могу я надеяться на это? Во-вторых: свободен ли от заданий лейтенант Марков? Да? Будьте любезны препроводить его ко мне, но немедленно, буквально через полчаса.

И, чтобы не терять времени, дайте ему троих помощников, коротковолновый передатчик и три машины с радиосвязью. Таковы мои потребности на настоящий момент. Я

утомил вас? Налить вам коньяку?

Аввакум едва успел побриться и еще обтирался одеколоном, как прибыл лейтенант Марков, запыхавшийся,

радостно возбужденный. Можно было подумать, что он спешил на свадебный пир. Аввакум дружески обнял его, угостил сигаретой и усадил в кресло. Они не виделись со времени родопской диверсии.

– Ну как, – спросил Аввакум с улыбкой, – накапливается житейский опыт? Познание людей? Человек – это звучит гордо! – не так ли? – Он помолчал и спросил: – Вы помните Ирину Теофилову?

Вопрос застал лейтенанта врасплох. «Человек – это звучит гордо» и вдруг Ирина Теофилова! Он смущенно пожал плечами.

– Помните, как вы гнались за нами на мотоцикле до самого Йорданкина?

– Как не помнить, товарищ капитан: словно вчера было,

– сказал лейтенант и вздохнул.

«Мне надо бы вздыхать, а не ему», – подумал Аввакум.

– И мне тоже кажется, будто вчера это было, – сказал

Аввакум. – Вы помните, в каком платье она была?

– В белом, товарищ капитан. И с белой лентой в волосах. Я хорошо запомнил потому, что она была черноглазая брюнетка и белый цвет ей очень шел. В тот день она была похожа на невесту, товарищ капитан.

– Лейтенант Марков, – сказал Аввакум, разливая коньяк, – выпьем за белый цвет в жизни, ибо ему, как мне кажется, принадлежит будущее. Но пока я не советовал бы вам особенно доверять ему. Любите, но не доверяйте.

Любуйтесь им издалека. За белый цвет!

Аввакум чокнулся с лейтенантом, залпом выпил и поднялся. Он раскрыл портативную рацию, которую лейтенант поставил на письменный стол, привычными, ловкими движениями приготовил ее к работе. Затем вынул из ящичка несколько снимков и встал под люстрой. День был пасмурный, и люстра горела полным светом.

– Этого человека зовут Асен Кантарджиев, – сказал

Аввакум. – Я снимал его в различных позах. Красавец парень, кровь с молоком. Но умен – в отличие от большинства красавцев. Он кинорежиссер и живет неподалеку, на улице Незабравка, 97. Запомнили?

– Улица Незабравка, 97, – повторил лейтенант. – Запомнил.

– Где ваши люди? – спросил Аввакум.

Лейтенант ответил, что они сидят в машинах, поставленных на соседних улицах, и что он поддерживает с ними связь по радио. Он дал Аввакуму карточку с кодом позывных.

– Вы – «Дауд», а я – «Ракип», – пояснил лейтенант.

– Эта родопская диверсия не идет у вас из головы, –

недовольно пробормотал Аввакум. – Ладно. А сейчас пусть

«Ракип» послушает монолог «Дауда» – и внимательно, потому что повторять некогда: в нашем распоряжении считанные минуты. Вот вам пакетик. В нем ванилин, смешанный с толченым древесным углем, чтобы затемнить белый цвет ванилина. Пройдите мимо дома нашего приятеля режиссера и хорошенько посыпьте им землю у входа.

Сейчас грязно, и поэтому порошок пристанет к его подметкам. Туман еще не рассеялся, никто вас не заметит.

Я следил за ним и знаю, что по утрам он выходит между десятью и половиной одиннадцатого. В вашем распоряжении сорок пять спокойных минут. Времени вполне достаточно для того, чтобы послать кого-нибудь за служебной собакой. Собаку возьмите в вашу машину.

Имейте в виду, что ваш подопечный на редкость сообразителен и ловок. Прирожденный артист! Он, вероятно, подозревает, что привлек наше внимание, и поэтому станет в десятки раз осторожнее. Вот почему задача будет не из легких и для вас и для ваших помощников.

Сегодня, скорее всего еще утром, он встретится с одной молодой женщиной. Из деликатности обозначим ее буквой

«X», тем более что она нам неизвестна. Я ее ни разу не видел, но предполагаю, что она брюнетка, и вполне уверен, что красит губы в малиновый цвет. Одевается средне – ни скромно, ни модно. Рост средний, внешность ничем не примечательна. Но вы предупредите своих людей, чтобы не спутали ее с этой девушкой, – Аввакум вынул из бумажника несколько снимков Виолетты и вручил их лейтенанту, – потому что и она брюнетка и тоже злоупотребляет губной помадой. Она подруга режиссера, живет в этом доме и часто встречается с ним. Но у нее нет ничего общего с женщиной X.

Короче говоря, наша задача сводится к тому, чтобы обнаружить упомянутую брюнетку. Следуя по пятам за режиссером, вы доберетесь и до брюнетки. Но лишь при одном условии – если он вас не заметит. Стоит ему вас учуять, как все пойдет насмарку, даже если наденете шапки-невидимки. Смотрите в оба, чтобы не обнаружить себя! Действуйте так, как будто у него по две пары глаз и ушей!

Одну из машин поставьте вблизи автобусной остановки. Когда наш приятель сядет в автобус, следуйте за ним и поддерживайте связь со мной – я буду давать вам указания по ходу действия.

Когда лейтенант ушел, Аввакум выключил свет. За дверью веранды сквозь густой утренний туман не было видно ни перил балкона, ни почерневших ветвей черешни.

Все будто утонуло и растворилось в глубинах какого-то непроглядного серовато-белесого моря.

В десять часов «Ракип» вызвал «Дауда» и сообщил, что режиссер только что вышел из дому и направился к автобусной остановке. Несколькими минутами позже «Ракип»

доложил, что режиссер едет в автобусе по направлению к

Комитету радиовещания. «Дауд» приказал «Ракипу» обогнать автобус и передать наблюдение следующей сзади машине. У входа на стадион вторая машина передала, что

Асен вышел на остановке. «Следуйте медленно по улице

Гурко и остановитесь у пересечения с бульваром Толбухина, – приказал наблюдающему „Дауд“, – и передайте

„Ракипу“, чтобы держался возможно дальше от вас». Затем

«Дауд» спросил, какова видимость, не рассеялся ли туман.

Ему ответили, что видимость слабая. «Пусть наблюдающий выйдет из машины, перейдет бульвар и купит газету в киоске на углу, а машина следует дальше по улице Гурко»,

– распорядился «Дауд». Через минуту «Ракип» донес, что связался по радио со второй машиной. Последовала пауза, во время которой Аввакум чувствовал себя как на иголках.

«Если Асена упустят из виду, все пойдет к чертям», – подумал он и взглянул на часы. Было половина одиннадцатого.

Прошло еще несколько томительных минут. Когда

Аввакум стал терять терпение и собрался перейти на вызов, снова заговорил «Ракип». Он сообщил, что режиссер вошел в подъезд «Б» седьмого дома по левой стороне, поднялся на второй этаж и минуты две пробыл в квартире, расположенной по правую сторону лестничной площадки, в данный момент продолжает свой путь по улице Гурко к центру города, что за ним по пятам следует вторая машина.

«Возьмите под наблюдение второй этаж, – приказал Аввакум, – а вы сами справьтесь, кто проживает там и с каких пор».

Аввакум закурил и в возбуждении стал ходить по комнате. Он поглядел за дверь балкона: туман рассеивался, начал моросить дождь.

«Ракип» заговорил еще раз в четверть двенадцатого.

Успешно начатая слежка потерпела неудачу. На углу улицы Раковского режиссер вскочил в такси, поджидавшее его возле конторы «Балкантуриста». Преследователи пустились за ним на второй машине, но таксист успел вырваться вперед и подъехал к центральному универмагу на двадцать секунд раньше. Режиссер исчез в толпе покупателей, лавиной заполнивших первый этаж магазина. По всей вероятности, он выскользнул через один из выходов либо на улицу Георгия Димитрова, либо на площадь перед банями. Такси было вызвано со стоянки на улице Аксакова, и водителю было сказано ждать у входа в «Балкантурист».

Так окончилась погоня за режиссером. Что же касается квартиры на улице Гурко, о ней были получены такие сведения.

Квартира на втором этаже справа состояла из комнаты и кухни. Квартиросъемщик – доктор Найден Стамов – уехал на два года в Гвинею. Там временно поселилась его двоюродная сестра Лиляна Стамова, инструктор радиоклуба ДОСО. Прошлым вечером Лиляна Стамова уехала из

Софии, а рано утром прибыла из провинции ее мать.

Стоименку Стамову – так звали мать – видел между восемью и девятью часами управдом, учитель-пенсионер, живущий на первом этаже. Ее заметил и лейтенант Марков, когда она выходила из подъезда «Б» через минуту после ухода режиссера. Но лейтенант тогда не знал, что она мать

Лиляны. Старуха часто наведывалась в столицу, даже была прописана у дочери. Страдая ревматизмом и глухотой, она каждую весну и осень лечилась на минеральных водах

Овча-Купел.

Вот и все, что удалось разузнать «Ракипу».

– Девять из десяти за то, что мы прошляпили, – тихо сказал ему Аввакум.

Он собрался было положить трубку, но из нее послышался смущенный голос лейтенанта.

– Я сделал все, что мог, – пробормотал лейтенант.

– Вы ни в чем не виноваты, – ответил Аввакум, снисходительно улыбаясь. Ему было ясно, что игра проиграна.

В горле едко першило от табака. Телефонная трубка в руках казалась свинцовой. – Вы ни в чем не виноваты, – повторил он. – Вы мастерски выполнили свою задачу, и я поздравляю вас от всего сердца.

– Покорно благодарю, – ответил угасшим голосом лейтенант и после краткого молчания спросил, может ли он считать себя свободным.

– Подождите еще минут пять, – сказал Аввакум. – Наберитесь терпения – это не такой уж большой срок. – И

твердым голосом добавил: – Позвоните мне через пять минут, и тогда я, быть может, отпущу вас. – И повесил трубку.

Можно ли было так изменить за пять минут создавшееся положение, чтобы поражение превратилось в победу? Надо было хорошенько поразмыслить.

Подброшенные в камин дрова уже весело потрескивали. Аввакум уселся поудобнее в кресло, вытянул ноги и закурил. За окном монотонно моросил тихий, холодный дождь, и капли струйками сбегали по стеклам.

10

Точно через пять минут зазвонил телефон.

– Выполняю ваше приказание, – доложил лейтенант.

– Вам придется еще немножко поработать, – сказал с усмешкой Аввакум. Голос его звучал бодро, в широко открытых глазах сверкали холодные огоньки. – Давеча вы сказали, – начал он, – что инструктор радиоклуба ДОСО

Лиляна Стамова вчера вечером выехала в провинцию. Так?

Я попросил бы вас связаться с руководством радиоклуба и спросить, куда она уехала, зачем и когда. Я был бы очень рад, если бы вы узнали точное время ее отъезда.

– Эти сведения я могу сообщить вам сейчас же, – ответил лейтенант. – Я уже говорил с руководством радиоклуба и с дежурным техником. Лиляна Стамова, отличная радистка, вышла победительницей на конкурсе и была премирована проездным железнодорожным билетом по круговому маршруту. Она заявила, что будет делать остановки в пути. Вчера вечером она выехала в Пловдив. На вокзале ее провожал дежурный радиотехник.

– Вы говорили с ним?

– От него я и узнал о конкурсе и билете. Он сам посадил ее с вещами в вагон.

– Замечательно! – воскликнул Аввакум. – Ваши сведения просто великолепны. Вы даже не представляете себе, насколько они великолепны! У меня к вам еще одна просьба. Позвоните сейчас же в город Кула и выясните, в котором часу мать Лиляны Стамовой выехала в Софию.

Это нетрудно. Домашние вам скажут.

– Но, коль скоро она прибыла сегодня утром в Софию, она, естественно, ехала ночью! – не удержался от восклицания лейтенант.

– Прошу вас, оставьте естественность в покое, – сухо отрезал Аввакум. – Мне надо знать, когда она выехала в

Софию. Понятно?

– Понятно. Вы хотите знать, когда мать Лиляны Стамовой выехала в Софию, – по-военному ответил лейтенант.

– Точно так, – подтвердил Аввакум. – И когда вы через четверть часа доставите мне эти данные, не забудьте захватить с собой и фотографию Лиляны. Меня интересует, как выглядит наша радистка. Запомнили?

– Запомнил. Данные об отъезде матери и фотографию

Лиляны, – повторил лейтенант Марков и замолчал в ожидании новых указаний.

– Действуйте! – сказал, едва сдерживая улыбку, Аввакум. Он положил трубку и снова уселся в кресло.

Вторая половина дня была полна неожиданностей.

Лейтенант Марков прибыл через полчаса. Принесенный снимок оказался маленьким, со служебного удостоверения и Аввакуму пришлось вооружиться лупой. Со снимка на него смотрело лицо молодой женщины, худой, светловолосой, подстриженной под мальчика. Большие,

широко открытые глаза смотрели пристально и твердо. На высоком, слегка покатом лбу тянулись тонкие, почти смыкающиеся на носу брови. Такими же тонкими и прямыми были и неплотно сжатые губы. Неврастеничные губы, как-то неестественно широко раскрытые глаза и пристальный взгляд создавали впечатление о склонности к экзальтации и болезненной чувствительности. Но нельзя было не признать, что с фотографии глядело лицо интеллигентной женщины.

– Ну, – спросил Аввакум, показывая на фото, – что вы скажете об этой особе?

– Деликатная женщина, – ответил лейтенант.

Аввакум неопределенно улыбнулся и покачал головой.

Он спросил, что удалось узнать о матери. Лейтенант смущенно замялся.

– Управление милиции утверждает, что она выехала сегодня утром из Кулы в Видин автобусом, который отправляется в пять сорок.

– Это невозможно! – рассмеялся Аввакум. – Вы сами сказали, что мать Лиляны приехала в Софию ночным поездом. А ночной софийский поезд выходит из Видина в восемь вечера. Вот вам расписание – смотрите! Для того чтобы приехать к ночному поезду, вовсе не надо чуть свет выезжать из Кулы. Не так ли? Тому, кто собирается ехать ночным поездом в Софию, удобнее выезжать из Кулы послеобеденными автобусами, либо в четырнадцать тридцать пять, либо в пятнадцать тридцать семь. Как вы объясните этот случай?

– Есть только одно логичное объяснение, – ответил лейтенант. – И оно очень просто: наши люди ошибаются.

Их утверждение, что мать Лиляны выехала сегодня утром, не отвечает истине. Она выехала из Кулы в Видин вчера после обеда и прибыла в Софию ночным посадом. Если бы она выехала сегодня утром из Кулы, то сейчас бы сидела на видинском вокзале, потому что ближайший поезд отправляется из Видина на Софию в тринадцать тридцать четыре.

А нам известно, что мать Лиляны сию минуту принимает ванну в бане Овча-Купел или же разгуливает по софийским улицам. Следовательно, в информацию наших товарищей из Кулы вкралась какая-то ошибка. Если вы настаиваете на этой подробности, то я вторично свяжусь с Кулой и докажу нашим из управления, что они ошибаются.

Пока лейтенант с горячностью излагал свою точку зрения, Аввакум молча смотрел рассеянным взглядом в окно. Дождь шел не переставая. Некоторое время оба молчали.

– Вы кончили? – спросил Аввакум.

– Если вы настаиваете, – повторил лейтенант, – я еще раз поговорю с Кулой.

Аввакум с досадой отмахнулся.

– Незачем, – сказал он. – Наши из кульского управления абсолютно правы.

На лице лейтенанта отразилось удивление, смешанное с испугом.

– Я вас не понимаю, – пробормотал он. – Как могут они быть правы, когда старуха здесь? Мы ее своими глазами видели!

Аввакум поглядел на часы. Было около двух.

– Лейтенант Марков, – сказал он, – вы еще не обедали.

А я, к сожалению, не могу вам ничего предложить. – Он усмехнулся. – Моя квартира холостяцкая, бедная. У меня к вашим услугам только коньяк и кофе. Поэтому поспешите отобедать в каком-нибудь ресторане. Подкрепитесь как следует, потому что нам, пожалуй, придется поработать допоздна. Продолжайте наблюдение за квартирой на улице

Гурко. Если понадобится, будем поддерживать связь между собой по тому же коду. Вот и все… Приятного аппетита!

Когда лейтенант ушел, Аввакум размял плечи и весело улыбнулся. Он налил себе рюмку коньяка, но только пригубил ее. Затем подошел к столу, взял карандаш и по своему обыкновению составил заключительное «уравнение»

из известных и неизвестных на данный момент.

Лиляна Стамова

а) Получает в награду проездной железнодорожный билет по круговому маршруту две недели назад; б) Заранее заявляет, что будет делать остановки в пути; в) Откладывает отъезд на две недели. (Почему? Чтобы дождаться «хорошей» погоды в ноябре?);

г) Едет в Пловдив. На вокзале ее провожают. Причем за несколько часов до начала передачи тайной радиостанции.

(Случайность?. );

д) Но вчера вечером она принимала в радиоклубе шифрограмму тайной радиостанции. В двадцать три тридцать;

е) После половины двенадцатого вечера нет никаких поездов на Пловдив;

ж) Следовательно, поездка в Пловдив – блеф с целью обеспечить на всякий случай алиби или сбить с толку контрразведку.

Стаменка Стамова

а) Сегодня утром в десять часов вышла из квартиры дочери на улице Гурко;

б) Чтобы оказаться сегодня утром на улице Гурко, ехала ночным поездом Видин – София;

в) Чтобы поспеть к ночному поезду Видин – София, выехала из Кулы в Видин вчера после обеда; г) Но управление милиции утверждает, что она выехала из Кулы автобусом, который отправляется в пять сорок утра;

д) Поезда Видин – София отправляются со станции

Видин в тринадцать тридцать и в шестнадцать часов; е) Следовательно, она едет дневным поездом и прибудет в Софию сегодня в двадцать два часа;

ж) И, следовательно, женщина которую заметили около десяти часов в доме на улице Гурко, была не Стаменка

Стамова, а кто-то похожий на нее.

Выводы: Лиляна Стамова здесь.

В том, что Лиляна – та самая Нина, о которой упоминалось в шифрограмме, не было никакого сомнения. Ясно было, что Лиляна-Нина находится в столице, что связь между «отъездом» Лиляны и «приездом» матери не случайна, а заранее глубоко обдумана и рассчитана.

Но где в этот момент Лиляна-Нина? И кто та женщина, двойник ее матери, которую видели утром в квартире на улице Гурко?

У Аввакума уже созрели в голове ответы на все эти вопросы. Он вывел их теоретически из своего уравнения,

определив неизвестные величины через известные. Теперь надо было действовать – приближался условленный час встречи Асена с курьером заграничного центра.

Перед тем как выйти из дома, он осведомился по телефону у полковника Манова, удалось ли расшифровать радиограмму. Ответ был отрицательным.

Машина довезла его до перекрестка улицы Гурко с бульваром Толбухина. Сойдя на тротуар, Аввакум раскрыл зонтик и, наклонив его вперед, чтобы закрыть лицо, быстро зашагал к дому, где жила Лиляна. Он медленно поднялся по лестнице, остановился у двери правой квартиры второго этажа и осмотрел замок. Знакомая конструкция поддалась без особого труда его универсальной отмычке. Спокойно и уверенно он отпер дверь и не спеша вошел в квартиру с усталым и чуть скучающим видом, будто к себе домой.