Приключения, фантастика 1994 № 01

Леонид Смолин. Огонь, холод и камни (Фантастическая повесть, или тихий бред начинающего писателя)

«…мы идем вслепую в странных местах, и все, что есть у нас — это радость и страх…»

Б. Гребенщиков

— Введите свидетеля.

С резким оглушающим скрипом тяжелые створки дверей распахнулись и, сопровождаемый двумя могучими синариями, в зал робко вошел невысокий темноволосый мужчина четвертого возрастного периода. Его лицо, преждевременно изборожденное глубокими морщинами, потемневшее за долгие годы работы траппером под лучами Мэя, выражало несложную смесь почтительности и тревожного ожидания. Словно пугливое животное, он сделал несколько неуверенных шагов и, устремив полный страха и надежды взгляд в сторону председателя, остановился в центре зала.

— Как твое имя, раб?

Голос председателя грохотом катящихся с горы камней устремился вверх, к глухому куполу, и заметался там в поисках выхода.

— Жюс, — дрожа, ответил мужчина.

— Слава Всевышнему, — снова загрохотал гневный голос председателя.

— Жюс, слава Всевышнему, — покорно поправился мужчина.

— Расскажи нам все, что ты знаешь о храме отшельников в Сиа–Шене.

Выражение лица мужчины стало еще более тревожным. Он бросил робкий взгляд на застывших у дверей синариев и неуверенно заговорил:

— Я заблудился в сельве…

— Заблудился?! — насмешливо перебил Жюса председатель. — Разве может такое быть? Ведь ты траппер. Сельва должна быть для тебя вторым домом.

— Это так, — несколько смущенно сказал мужчина. — Я действительно родился и вырос в сельве. До самого Акеанарита, а это предел наших земель, я знаю все тайные тропы, и лесные люди считают меня самым удачливым траппером. Но в Сиа–Шене я был впервые.

— То, что заблудился такой траппер, как ты, не делает тебе чести. Если, конечно, в твоих действиях не было какого‑либо умысла.

— Мои помыслы чисты, как взгляд Всевышнего.

— Не богохульствуй, — сурово сказал председатель. — Отвечай, что ты делал в Сиа–Шене?

— Я хотел посмотреть на новые земли. Сельва там еще более непроходимая и дикая, чем у нас… Нет ничего удивительного, что я заблудился.

— Что ж, возможно, на то была воля Всевышнего. Продолжай.

— На третий день скитаний я угодил в болото, и только чудо помогло мне выбраться из него. Слава Всевышнему, я остался жив, но мое оружие утонуло. Я не мог охотиться и три недели питался только травами и ягодами. Силы покидали меня. И вот когда я уже был готов предстать перед Всевышним, неизвестные люди, оказавшиеся отшельниками из Сакеанита, случайно наткнулись на меня и привели к себе в храм.

Мужчина умолк…

— Хорошо. А теперь расскажи, что ты знаешь о чуждом учению Всевышнего богопротивной ереси жрецов Сакеанита.

— Это не ересь, — робко возразил Жюс. — Они называют это иначе. Они называют это искусством слияния человеческого духа с природой.

— Отвечай на вопрос, раб!

Грохот катящихся камней снова обрушился на стоящую в центре зала фигуру. Мужчина испуганно втянул голову в плечи и заговорил — быстро и бессвязно.

— Это трудно описать… Прости, Всевышний, мое ничтожество… Они называют это те… Нет, чекутанариа… Да, чекутанариа.

— Чекутанариа, — задумчиво проговорил председатель. — Странно. Я думал, синахское наречие навсегда умерло в Сиа–Деме…

— В переводе это означает «говорящий тополь», ваша честь. Очевидна бессмысленность этого словосочетания, — перебил второй заседатель председателя и осекся под его тяжелым взглядом.

— Вы выбрали не самое подходящее время, чтобы блистать эрудицией, Зеф, — сухо заметил председатель и снова вперил взгляд в Жюса. — Продолжай.

— Они не считают это словосочетание бессмысленным.

— Вот как! — ехидно произнес председатель.

Мужчина поежился.

— Они действительно верят в магическую силу этих слов, ваша честь. Пусть заберет меня к себе Всевышний, если в этом утверждении есть хоть капля неправды.

— Продолжай.

— Они говорят, что открыли секрет, позволяющий говорить с природой.

— Это ложь! — вскричал председатель. — Природа создана Всевышним. Она не может говорить. Она лишь глина в руках Создателя.

— Они говорят, что нашли способ, — упрямо повторил Жюс.

— Продолжай.

Жюс вдруг выпрямился, расправил плечи и бросил отчаянно дерзкий взгляд на председателя.

— Я сам видел, вернее, слушал такие разговоры не раз. Они очень часто показывали мне, как это делается. Странным образом затягивая гласные звуки в словах, они говорят с природой, постукивая при этом деревянными палочками об очищенный ствол тополя и извлекая из непонятных мне предметов всевозможные звуки. О нет, это невозможно описать.

Жюс умолк. Он словно бы погрузился в воспоминания, и его глаза стали отрешенными.

— Ересь глубоко въелась в тебя, — задумчиво проговорил председатель, вглядываясь в лицо Жюса и пытаясь разгадать его сокровенные мысли. — Иди и жди решения старейшин, раб. Увести свидетеля.

Снова отчаянно заскрипели створки дверей. Когда они закрылись за синариями и траппером, председатель, чеканя каждое слово, медленно произнес:

— Храм в Сиа–Шене должен умереть.

* * *

«…Я трудно выхожу… О, Господи, как же трудно я выхожу! Смена системы координат — насильственная ли, спонтанная, неважно, — вызывает во мне боль во много раз более мучительную, чем физическое воздействие. В такие минуты я ненавижу весь мир и себя в том числе; мне хочется кричать и плакать, говорить какие‑то слова, пусть бессмысленные, не имеющие ни малейшего значения, ведь это всего лишь инстинктивное стремление к разрядке загнавшего себя в тупик кусочка аморфного вещества, каковым я являюсь, но — о, Боже! — язык и горло мои немеют, разбухают, наливаются свинцовой тяжестью, глаза остаются сухими, и, несмотря на все старания, я не могу выдавить из себя даже самой маленькой слезинки. Возможно, причина этих страданий — скрытое внутри меня и непонятное мне самому необходимое условие или, как будет угодно, неотъемлемая черта моего существования, как бы этакое качество личности, такое, как, скажем, цвет глаз или тембр голоса, данные от рождения. Мне страшно, но я готов в это поверить. А что мне еще остается делать? Сколько я себя помню, всегда были и слезы, и мольбы. Правда, не было бессилия, тупого, пожирающего мое глубинное естество бессилия, оно пришло гораздо позже, в зрелые годы, когда исчезла надежда изменить сложившееся силою рока положение вещей, но тревогу, неясное беспокойство, название которому — клеймо прокаженного, я ощущал постоянно, как дамоклов меч, что, самое страшное, даже не висящий надо мной, а медленно, очень медленно вонзающийся в живую плоть. О, Боже! За что мне такие муки? В чем моя вина? Почему я не могу как все люди сохранять стабильно равновесное существование? Откуда берутся эти силы, толкающие меня в пропасть, во мрак, в пустоту? Я не хочу…»

Сохраняя уже более часа неподвижность, Вадим лежал на диване и, редко мигая, смотрел в потолок. Забытая сигарета слабо тлела в его руке. Тоненькая струйка дыма, исходившая от нее, смешивалась с жарким и душным воздухом комнаты, питая слоистое сизое облако, висевшее над старым потертым ковром на полу, над перевернутой пепельницей и разбросанным по этому ковру окурками, над массивным письменным столом, на котором в беспорядке лежали листы незаконченной рукописи, над одиноким стулом, стоявшим у стола, над горой сваленной в углу грязной посуды.

«…Ни одного слова оправдания. Ты, жалкий ничтожный человек, не достоин этого. На что ты потратил свою бессмертную жизнь? На стоны и слезы? На бесплодную и бессмысленную борьбу с фантомами собственного изобретения? Этими бестелесными созданиями, рождающимися от трения внутреннего и внешнего миров. Получается, так! И чего же ты в итоге достиг? Если не считать вконец развинченной психики и неприятной записи в больничном листе, ничего. Понимаешь ли ты это? Понимаешь ли ты, что такое «ни–че–го“?.. Ты все себя успокаивал, ты все себе говорил, к чему торопиться, у меня еще уйма времени, успею. И вот тебе уже за четвертый десяток, здоровье ни к черту; устав от бесконечного нытья, ушла к другому жена… А ведь ты всегда любил повторять, что надо работать, работать, работать. Ты упивался этими словами, как наркотиком, ты открывал ими шлюзы перед длинными монологами, которые так и оставались монологами. Ты — ничтожество, и сам, сам это понимаешь…»

— Нет! — крикнул Вадим. — Если так рассуждать, то ничего не останется, как умереть. Сорок лет — это, конечно, в моем положении скверное обстоятельство, но еще далеко, далеко не катастрофа. Да, я ничтожество, да, я потратил большую часть жизни впустую, но, черт возьми, у меня есть еще время: лет десять, а может, и пятнадцать. Я докажу, я успею. И я буду работать. Я буду работать, как проклятый. И больше не буду откладывать. Ни минуты. Вот сейчас, вот сейчас и буду работать.

Он рывком поднялся с дивана, швырнул потухшую сигарету в пепельницу и сел за стол.

— Я докажу, — процедил он. — Докажу! У меня есть еще время! Десять лет — ведь это же целая вечность! Я успею! Я смогу! Только не надо никаких поблажек. Самое главное, никаких поблажек. Иначе, конец. Мне и тем мирам, что имеют право на существование, но из‑за моей глупости так и остаются плодом фантазии, тоже.

Вадим пододвинул к себе листы с последней незаконченной главой и стал читать:

Глава 13

Предположение, что в городе обнаружится хотя бы одна живая душа, оказалось несостоятельным. Кругом — тишина и запустение, наводившие на грустные размышления о возникшей здесь в момент катастрофы панике, причины которой по–прежнему оставались неясными. Особых разрушений, впрочем, не наблюдалось. Дома стояли, в общем‑то, целые, неповрежденные, хоть заселяй их по–новому, только в некоторых окнах не хватало стекол, да еще кое–где на фасадах пообвалилась искусная лепка. Даже не прилагая особых умственных усилий можно было сделать вывод, что все эти мелкие разрушения — не плод чьей‑то злонамеренной целенаправленной воли, а всего лишь результат совместных усилий времени и стихий. На мысли же о панике наводили улицы. Вернее, то, что на них находилось: покосившиеся, словно от удара могучей воздушной волны, столбы фонарей, автомобили, брошенные то тут, то там, зачастую изрядно помятые от столкновений друг с другом и со стенами, обилие человеческих скелетов, вповалку лежавших на тротуарах и проезжей части улиц. Внутрь домов Виктор пока что не рисковал заходить, но в том, что его там ожидают зрелища не менее удручающие, он не сомневался.

Стараясь не наступать на останки людей, он брел посередине широкого проспекта, туда, где по его расчетам должен был находиться центр города. Всего полчаса прошло с того момента, как улетел на базу доставивший его в город катер, а Виктор уже по горло был сыт прелестями окружающей его обстановки. Да еще эта тишина. Глубокая, вязкая, мертвая какая‑то. От нее не спрятаться, не убежать, от нее этот непрерывный, словно бесконечный гул колокола, звон в ушах. И неясное назойливое ощущение тревоги тоже, наверное, от нее. Отвратительная тишина, мерзкая и противная. Виктор потряс головой и тихонько выругался. Хотя бы поднялся ветер, что ли. Потом он подумал, что зря, наверное, пренебрег помощью напарника, вдвоем работа пошла бы веселее, да и на душе было бы спокойнее. Один раз можно отказаться от этой дурацкой привычки все делать самому. Но это уже было. И вдвоем, и втроем, и даже вчетвером. И никакого толка. Компании обычно расхолаживают, не дают сосредоточиться. И ничего после такой работы, кроме досады о попусту потраченном времени, не остается.

Виктор остановился, посмотрел озадачено на замысловатые мотки ржавой проволоки, перегородившие дорогу, потом перевел взгляд на небо, где неторопливо догорал багровый закат Мэя, и снова стал разглядывать проволоку. Проклятье! Не хватает только запутаться тут, как в паутине. Придется в обход. Он принялся озираться, выглядывая какую‑нибудь подворотню, чтобы проходными дворами миновать злополучное препятствие на проспекте (возвращаться к оставленному десять минут назад перекрестку и выискивать параллельную улицу не было желания), но тут весьма противно запищала рация и у правого глаза зажегся красный индикатор. Виктор торопливо надавил большим пальцем на одну из кнопок, ряд которых располагался на левой части груди комбинезона, и произнес с деланным безразличием:

— Виктор Локтев, слушаю.

В душе он, конечно, был рад этой возможности поболтать с дежурным оператором, услышать человеческий голос, но так как явных причин для беспокойства пока что не наблюдалось, не было и особой необходимости попусту нервировать сотрудников станции.

— Как деда, Виктор?

— Это ты, Грэхем?

— Он самый. Как настроение?

— Порядок. Есть что‑нибудь новенькое?

— Ничего особенного. Пятнадцать минут назад вернулись группы Шнитке и Реузова… По–моему, этот день тоже коту под хвост… А что скажешь ты?

— К сожалению, так же не могу тебя порадовать. Город мертв, как астероид, и нем, как могила… Кажется, мы зашли в тупик окончательно.

— Полностью с тобой согласен. Жаль только, что Аартон не хочет этого понимать.

— А что слышно от Смагина?

— Возвращается.

— И?..

— Что «и»? Злой, как собака. Целый день он копался на военном полигоне в Акеанарите. Загнал всех — и себя, и ребят. И все без толку.

— М–да… Если уж Смагин начинает нервничать, то что можно ожидать от таких слабаков, как я?

— Ну да, ну да. Тоже мне, слабачек… Твои нервы, как стальные канаты…

— Ага, поиздевайся, поиздевайся!

Грэхем хихикнул.

— Ну, ладно, если у тебя больше…

— Постой. Ты бы это… поставил что‑нибудь из арсенала конца двадцатого.

— Что ты? — испуганно сказал Грэхем. — А если Аартон нагрянет?

— Не нагрянет, — успокоил Виктор. — У него время отдыха по расписанию.

— Все равно не могу. Работа есть работа. А что это ты вдруг?

— Да так… Тишина здесь какая‑то… убийственная. На нервы действует.

— Говорили же тебе, возьми Элвиса.

Виктор промолчал.

— Ладно, — сказал Грэхем, сдаваясь, — но только три минуты. Не больше. Аартон — такая бестия… Да, кстати, старик, ты бы работал с камерой получше, а то тут у меня на мониторах ни хрена не разобрать.

Виктор машинально поднял руку и коснулся закрепленного в верхней части шлема видеообъектива.

— Хорошо, — ворчливо сказал он, — но только объясни мне для начала, что значит в твоем понимании работать получше с камерой?

— Головой почаще вращай из стороны в сторону. И не дергай. Плавнее, плавнее, понятно?

— Угу.

В наушниках что‑то щелкнуло, послышался шорох фонограммы, потом раздались вступительные аккорды одной из композиций группы «Битлз», и зазвучал голос несравненного Мика Джагера…

— Стоп! — сказал тут Вадим, прерывая чтение. — С чего это я взял, что Мик Джагер был вокалистом в «Битлз»? Ну и ну! Кажется, мои мозги начинают работать с перебоями. Раньше такие курбеты не замечались. Глядишь, еще день–два, и начну Бетховена Александром Македонским называть. С ума, что ли, схожу?..

Не глядя, Вадим взял ручку, повертел ее между пальцев.

— Ну и пусть! — с тихой яростью произнес он. — Пусть! Вы думаете, это меня остановит?! Да ни фига! Никакая сила меня сейчас не остановит! К чертовой матери все эти расслабляющие сомнения! К дьяволу, в ад, в преисподнюю! Лучше сойти с ума, чем изо дня в день, из года в год осознавать собственное ничтожество…

Он замолчал, прислушиваясь с мрачным и сладострастным удовлетворением к тому, как тихая ярость, клокочущая в его груди, начинает, словно тяжелый кипящий свинец, растекаться по артериям и венам, распирать изнутри тело, будто бы готовясь взорвать его, заполнять каждую клетку, заставляя пылать лицо, а сердце — биться в бешеном ритме.

— Хорошо, — улыбаясь, произнес Вадим. — Очень хорошо. Сегодня я раскален выше нормы, но это меня может только радовать. И я радуюсь. Радуюсь, потому что это та единственная форма существования, которую я желал, желаю и буду желать для своего духа. Дай Бог, мне не выходить из нее как можно дольше. Тогда я смогу сегодня сделать больше, чем обычно. И это будет что‑то по–настоящему стоящее. Я уверен…

Он снова улыбнулся, посмотрел на руки — на мгновение, всего лишь на мгновение, ему почудилось, будто бы от них исходит какое‑то ослепительное желтое сияние — он улыбнулся, сказал: «Да, надо спешить», — и стал читать дальше:

«…Противу всяких ожиданий Маккартни–Леннонская «Естудей“ тоску зеленую не развеяла, а наоборот, сгустила еще больше, превратила в висящий на душе тяжелый и склизкий комок. В мертвом, набитом человеческими скелетами городе она звучала как‑то уж до крайности неуместно, как, скажем, веселые частушки на похоронах, и у Виктора просто не хватило духа дослушать ее до конца. Он с сожалением, а может, и с облегчением, отключил рацию и снова остался один на один с тишиной, мрачной кладбищенской тишиной, тотчас выползшей из окон домов, подворотен, из растрескавшегося асфальта, где она терпеливо таилась до поры, до времени от такого опасного для нее бедствия, как разговор двух космодесантников.

А вокруг между тем быстро темнело. Багровый закат Мэя, еще несколько минут назад активно пылавший на доброй половине небосклона, стремительно угасал, трусливо отступая за скрывающие горизонт силуэты домов от надвигающейся темноты. О былом великолепии напоминала только редкая стая подсвеченных снизу красным перистых облаков, неторопливо бегущих по чистой и светлой, словно мрамор, полоске неба далеко на западе.

Не предпринимая никаких действий, Виктор стоял неподвижно посередине проспекта, поглядывая то на небо, то на спутанные клубки ржавой проволоки, так некстати перегородившие всю ширину улицы непроходимым препятствием, потом почувствовал, как снова возвращается бесконечный назойливый звон тишины, а вместе с ним — и неясное ощущение тревоги. Пожалуй, замечание Грэхема по поводу стальных нервов придется отнести на счет неудачной шутки. Были, конечно, всякие ситуации, и схватки с динозаврами на Кадаре, и борьба с эпидемией на Тутмосе, и вооруженные конфликты с эльдебринками, все было, но эти два месяца в мертвых городах покинутой Богом Эльдомены кого угодно могли превратить в параноика.

Наверное, нет на свете занятия более отвратительного и неблагодарного, чем копаться в этой планете–могильнике, копаться изо дня в день, неделю за неделей, попирая ногами останки давно умерших и вдыхая запахи тлена, осознавая при этом собственное бессилие. Но что делать? Что делать? Ведь это, черт возьми, его работа, пусть мерзкая, пусть противная, но это его работа, его добросовестный крест, он сам взвалил его на свои плечи, и он сам будет нести его сколько понадобится, нести, шагая в авангарде человечества, стиснув зубы, исследуя, изучая, выявляя ошибки погибших цивилизаций, и все это для того только, чтобы никогда не позволить повторить эти ошибки другим.

Он мельком осмотрел окружающие его безликие, с мутными, словно пустые глазницы, окнами дома и задержал взгляд на широком и приземистом здании, весь фасад которого украшала причудливая лепка: силуэты каких‑то неизвестных животных, выразительные фигурки младенцев, голеньких и улыбающихся на манер земных херувимчиков, замысловатый, вызывающий при долгом рассмотрении головокружение узор из прямых и кривых линий, прямоугольников, окружностей, ромбов.

Кажется, настала пора ознакомиться с бытом аборигенов, подумал Виктор и решительно направился к этому дому.

Большая, обитая по краям проржавевшим железом деревянная дверь глухо заскрипела от толчка, подалась сантиметров на двадцать, и тотчас же за ней что‑то с грохотом рухнуло, выбрасывая наружу густые клубы пыли. Виктор толкнул ее еще раз, и снова какие‑то предметы за ней стали падать, прогоняя тишину невообразимым шумом. От поднявшейся пыли почти ничего не стало видно. Виктор зажег фонарь и, цепляясь ногами за какой‑то наваленный по ту сторону двери хлам, протиснулся в образовавшуюся щель. Внутри разгром царил полнейший. У самой двери, словно баррикада, возвышалась груда поломанной мебели: столы, стулья, — весь пол устилали какие‑то картонные коробки, металлические банки, кости, полусгнившее тряпье, на покрытых трещинами стенах темнели следы копоти. Посвечивая из сторону в сторону фонарем и придерживаясь рукой за стену, Виктор сделал два осторожных шага по баррикаде, чувствуя, как прогнившее дерево начинает угрожающе оседать под ним, на третьем шаге он провалился левой ногой по колено, чуть не упал, больно ударившись об какую‑то железяку и хватая руками воздух, баррикада тотчас же зашаталась, и какая‑то банка, сорвавшись с нее, дробно зашелестела по полу, укатываясь в угол. Чертыхаясь и нашаривая рукой стену, Виктор принялся вытаскивать ногу, и тут снова запищала рация и зажегся красный индикатор. Проклятье! Кому там не терпится позлорадствовать? Он со злостью вдавил в панель кнопку и сказал с раздражением:

— Виктор Локтев. Слушаю.

— На связи начальник базы, — противным официальным голосом сообщил Грэхем.

Виктор судорожно стиснул кулаки и зубы. Только этого ему не хватало! Прошло две–три секунды. Наконец в динамиках раздался тонкий сварливый голос:

— Локтев?

— Слушаю, Марвил, — хмуро отозвался Виктор, пытаясь извлечь из деревянных обломков застрявшую ногу.

— Доложите обстановку, Локтев.

— Обстановка прежняя. Город мертв, аборигенов нет. Иду к центру города.

— Что‑то не видно, — ехидно заметил Аартон. — Зачем вы вошли в дом, Локтев? Вы что‑то заметили?

— Нет, — помолчав, сказал Виктор. — Просто я пытаюсь таким образом создать себе психологическое состояние, в котором должны были находиться аборигены в момент катастрофы. Тогда, может быть, появится надежда понять ее причины.

— Ваши выводы на чем‑то основываются?

— Не знаю… Трудно сказать. Здесь, у дверей, настоящая баррикада: столы, стулья. Они чего‑то боялись. Чего‑то такого, что бродило по улицам.

Виктору удалось наконец вытащить ногу. Он сделал шаг назад и с облегчением прислонился спиной к стене.

— Действительно, все по–прежнему, — сказал Аартон. — Но я бы попросил вас поменьше заниматься самодеятельностью, Локтев. У вас есть четкая программа, вот и выполняйте ее. Надеюсь, вам это понятно?

— Понятно, — угрюмо сказал Виктор и подумал: «Чтоб ты провалился, сивый горластый мерин!“

Аартон не сказал больше ни слова, и Виктору показалось, будто бы он в гневе отключил связь, но нет — было слышно, как начальник принялся за что‑то энергично распекать Грэхема, а тот — не менее энергично оправдываться. Противник перенес массированный огонь на соседние позиции, подумал Виктор, усмехнувшись, жарко там, наверное, бедолаге. Однако раздавшийся через минуту в динамиках голос Грэхема был по–прежнему весел и бодр.

— Ну и штучка, этот наш начальничек. Я до сих пор не могу понять, когда он шутит, а когда говорит всерьез… Вы, мистер Грэхем, стали в последнее время чересчур много себе позволять. У вас совершенно нет никакой ответственности, мистер Грэхем. Когда‑нибудь, мистер Грэхем, я займусь вами самым серьезным образом… Все кристаллы забрал, дьявол. Остался только Бетховен, да и то потому, что лежал в кармане.

— Не расстраивайся, — сказал Виктор, стараясь придать своему голосу как можно больше сердечности, так как в свалившемся на друга несчастье чувствовал и свою вину.

— Да я и не расстраиваюсь, — сказал Грэхем беспечно. — Было б из‑за чего расстраиваться. У меня в каюте целый арсенал. — Грэхем хихикнул. — Ладно, старик, не буду тебе мешать.

— Пока.

Виктор выключил рацию. От долгого стояния в неудобной позе у него занемели ноги, стало покалывать в кончиках пальцев, какой‑то острый бугор в стене больно упирался ему в спину. Он посветил еще раз фонарем по углам этой захламленной, не слишком большой комнаты и увидел напротив широкую деревянную лестницу, ведущую на второй этаж. Местами ступеньки у нее были провалены, и из них угрожающе торчали наружу какие‑то неприятные острые пики, сама лестница была обильно завалена полусгнившим тряпьем, а сверху, из темного прямоугольника, свисало почти до самого пола непонятно что — то ли тряпичные ленты, то ли провода, обросшие вздутиями пыли. Продолжать исследования в этом мусорнике не было ни малейшего желания. Да и не найду я тут ничего, подумал Виктор уверенно, надо выбираться, а то… Что «а то“, Виктор додумывать не стал, он повернулся и, придерживаясь левой рукой стены,

а правой, в которой был фонарь, светя под ноги, стал протискиваться к выходу.

На улице за время его отсутствия не произошло никаких изменений, если не считать того, что ночь окончательно вступила в свои права. Многочисленные человеческие черепа по–прежнему зловеще щерились под призрачными лучами оранжевого Сомеона, спутника Эльдомены, то тут, то там по–прежнему темнели бесформенные силуэты брошенных автомобилей, злополучное проволочное препятствие по–прежнему перегораживало дорогу, и тишина, звенящая враждебная тишина, по–прежнему правила бал в этом мертвом, покинутом людьми и Богом мире. На какое‑то одно неуловимое мгновение Виктор почувствовал вдруг странную, необъяснимую ирреальность всего происходящего, ему почудилось, будто бы вся эта несносная атрибутика: скелеты, разрушения, мертвые города, — никогда, ни раньше, ни сейчас — не существовала в действительности, что все это, хоть и чудовищная, отвратительная, но все же неопасная и очень искусная декорация — декорация к какому‑то фантастическому супербоевику, кинофильму ужасов, в котором ему, Виктору, суждено сыграть одну из заглавных ролей. Он невольно поежился, тряхнул головой, прогоняя наваждение, и скоро зашагал к темнеющей невдалеке подворотне, аккуратно ступая по усеянному человеческими останками асфальту. Он миновал длинный и узкий тоннель, шаги в котором отдавались гулким эхом, повернул налево и, пройдя вдоль серой кирпичной стены с рядом мутных окон, тускло поблескивавших под лучом фонаря, снова выбрался на проспект. Проволочное препятствие осталось позади. Впереди, метрах в двухстах, явственно проглядывалось какое‑то открытое пространство — то ли перекресток, то ли площадь. Виктор остановился, включил дальний свет. Мощный луч фонаря пронесся вдоль проспекта, выхватывая из темноты новые нагромождения мусора. На стенах и тротуарах задвигались отбрасываемые фонарными столбами и машинами причудливые тени. Одна из них наперекор общему движению метнулась вдруг в сторону и слилась с темным провалом подворотни. Виктор вздрогнул. Показалось или нет? Вытянув вперед руку с фонарем и чувствуя, как от напряжения начинает деревенеть тело, он минут пять внимательно вглядывался в провал подворотни, но, как ни старался, никакого движения так и не заметил. Неясное ощущение опасности маленьким склизким комочком снова зашевелилось в тайниках его сердца. Виктор до боли стиснул зубы. Проклятая планета! Так и ждешь от нее какой‑нибудь пакости. Он постоял еще минуты две–три, поглядывая то налево, то направо, потом, подняв руку, коснулся кнопки на комбинезоне, но так как никакого движения вокруг по–прежнему не наблюдалось, решил не торопиться с вызовом, положил ладонь на успокоительно твердую рукоятку «лингера“ и осторожно, держась середины улицы и зорко поглядывая по сторонам, двинулся дальше. С каждым шагом ощущение опасности внутри него росло.

Минут через десять, миновав последние дома, он выбрался наконец на площадь, в самом центре которой смутно вырисовывался расплывчатыми очертаниями какой‑то обелиск. «Это и есть центр города?“ — с сомнением подумал Виктор, озираясь по сторонам. Площадь, окруженная весьма низкими строениями, что, очевидно, по замыслу древних строителей позволяло ей даже в часы заката и восхода быть почти полностью освещенной, имела вытянутую эллиптическую форму и была вымощена гладким серым камнем, лишь в немногих местах проглядывавшим сквозь напластования мусора…»

На этом месте рукопись обрывалась. Вадим откинулся на спинку стула и заложил руки за голову.

«Хочешь себя похвалить? — подумал он пренебрежительно. — А вот шиш тебе. Все это очень хреново, и все это придется переделывать. — Он зажег сигарету и несколько раз подряд жадно затянулся. — Но это потом. Когда закончишь рукопись. А сейчас ты будешь работать. Писать. Долго и кропотливо. Пока не доберешься до конца или не упадешь от истощения. Тогда, может быть, ты хоть чуточку начнешь себя уважать. Работать!.. Только работать!.. Работать, работать, работать!..»

Эти мысли, словно детонатор, подняли в нем новую волну злости. Что же, он будет работать. Будто мерзкую мокрицу, он раздавил в пепельнице окурок, схватил ручку и принялся быстро писать:

«Виктор стоял на освещенном Сомеоном месте и с беспокойством озирался по сторонам. Ощущение опасности по–прежнему не покидало его. Какое‑то неясное предчувствие подсказывало — что‑то произойдет и произойдет именно сейчас. Может, в эту, может, в следующую минуту, или даже…»

— Нет, — сказал Вадим. — Так тоже не годится. Надо что‑то другое. — Он зажег новую сигарету и затягивался ею до тех пор, пока она не истлела наполовину. — Да, надо иначе. Чуть–чуть пожестче и чуть–чуть почетче. Но, черт возьми, как?..

Он затушил сигарету, взял ручку. Посидел несколько минут, как бы в полузабытьи, закрыв глаза и слегка покачиваясь из стороны в сторону. Затем пододвинул чистый лист и написал:

«По–прежнему вокруг не было заметно какого‑либо движения. Оранжевый диск Сомеона висел уже почти в зените, и отбрасываемая Виктором бледная тень скорчилась у него под самыми ногами. Ощущение опасности достигло, казалось, апогея. Сердце, словно маленький взбесившийся зверек, бешено стучало о ребра грудной клетки, по спине и вискам непрерывно текли щекочущие струйки холодного пота. Звенящая тишина, этот холодный и безжалостный враг, превратилась сейчас в грохочущую какофонию расстроенных до предела инструментов, из которых почти явственно выделялось какое‑то оглушительное жуткое буханье: Бум!.. Бум!.. Бум!.. Казалось, все окружающие Виктора предметы: дома, автомобили, столбы, скелеты, камни, — стали вдруг ни с того, ни с сего живыми, обрели вдруг различные голоса, и тотчас же, пользуясь этим неожиданным даром, загрохотали разом, заскрежетали, завизжали, заскрипели, и все это для одной только, непонятной и дикой Виктору цели: оглушить его, заставить почувствовать себя ничтожеством, растоптать, напугать до мерзкой пустоты в желудке и дикого безумия в глазах. Казалось, вся планета превратилась в громадный грохочущий оркестр. «К че–о-о–орту!! — заорал Виктор с яростью. — К дьяволу!“ Он топнул изо всей силы ногой, потом, пытаясь сбросить наваждение, принялся яростно пинать подвернувшуюся груду хлама, отчего в воздух поднялись густые клубы пыли, и тут совершенно неожиданно до его слуха…»

Вадим зачеркнул последние три слова, оставив «неожиданно», и задумался.

— Нет, — сказал он через минуту, хищно улыбнувшись. — Он не услышал. Он ощутил его. Он ощутил этот тяжкий и далекий, как сумеречные звезды, вздох. Он ощутил его каждой жилкой, каждой клеткой своего тела. Как человек, внезапно оказавшийся лицом к лицу с чем‑то чудовищно ужасным, с чем‑то таким, что даже в самых кошмарных снах не может присниться… Вот как все было…

Вадим так явственно представил себе вздох, раздавшийся в далеком мертвом городе на далекой мертвой планете, что ему вдруг на мгновение почудилось, будто бы этот вздох прозвучал за стеной, в соседней комнате. Ему стало не по себе. Он поежился, оглянулся на приоткрытую дверь, прислушался. Где‑то, очевидно в ванной, капала вода, под столом тихонько тикал забытый будильник. Пожимая плечами, Вадим встал и вышел в коридор. С каким‑то отстраненным от этого мира сознанием он осмотрел свои грязные ботинки, стоявшие у входной двери, затем прошел в ванную, в кухню, в туалет и в зал. Везде было пусто, и везде, где были окна, он машинально трогал шпингалеты. Вернувшись в коридор, он точно также проверил дверной замок.

— Кажется, ты начинаешь нервничать, — пробормотал он с иронией, усаживаясь за стол. — Но сие отрадно наблюдать. Это признак того, что ты работаешь. — Вадим хихикнул. — Итак, продолжим.

«…что‑то необъятное и бестелесное, словно тугой резкий ветер, стремительно пронеслось над площадью, могучей воздушной волной как бы прогоняя и надоедливый звон инструментов, и жуткое буханье, куда‑то далеко, к темнеющим на противоположном конце площади домам. Но это, Виктор мог поклясться, не был ветер. И это не была воздушная волна. Скорее, что‑то отдаленно похожее на вой или вздох, далекий и неясный, как эти звезды над головой…»

И снова Вадим явственно представил себе этот вздох, и снова ему почудилось, будто бы он прозвучал в соседней комнате. Неприятное ощущение дискомфорта усилилось. Словно бы какие‑то грубые пальцы пробежались по его нервным струнам, вызывая тоскливое расслабляющее беспокойство и заставляя кожу покрываться мурашками. Он до боли стиснул ручку, прошипел сквозь зубы что‑то вроде «кыш, кыш–ш» и стал писать дальше.

«Что же это? Что же это?» — беспрерывно повторял про себя Виктор, вглядываясь то в залитые желто–чахоточным светом Сомеона силуэты домов, то в громоздящиеся то тут, то там барханы мусора, то в небо, усыпанное холодными колючими звездами. Он уже успел убедиться, что не было тут никакого ветра. Было что‑то другое, что‑то непонятное и дикое. А ветра нет, не было. Не было, потому что поднятая Виктором пыль продолжала медленно — слой за слоем — оседать на камни, и если бы был ветер, он бы непременно унес ее, эту пыль, унес куда‑нибудь в сторону, а взамен поднял новую… И ощущение тревоги не проходило, наоборот, усиливалось с каждой секундой, и в ушах снова гремело мучительное буханье. А он все раздумывал, нервы ли его так расшалились или же действительно происходит что‑то опасное. И все никак он не мог решиться послать вызов на станцию. Но, видимо, дежурный оператор и сам сообразил, что с Виктором происходит что‑то неладное. Требовательно запищала рация, зажегся красный индикатор.

— У тебя все в порядке? — деловито и вместе с тем как‑то по–домашнему осведомился Грэхем.

— Кажется, нет, — признался Виктор, переводя дух. — Эта планета, черт возьми, действует мне на нервы. У меня такое чувство, будто я хожу по раскаленной сковородке. Температура всего тридцать, а комбинезон хоть выжимай. Постоянно мерещится какая‑то чушь: громы, привидения. Устал я, и вообще, кто это придумал — заниматься исследованиями ночью? Самого бы его на мое место засунуть.

— Кажется, это было твое предложение, — осторожно заметил Грэхем.

— Верно, — не стал спорить Виктор. — Но почему Аартон на это согласился? Он что, начальник только нравоучения читать? А проявлять заботу о подчиненных он уже и не начальник? Так, что ли?

— Н–да, понесло тебя, — задумчиво проговорил Грэхем. — Может, вернешься?

Виктор сразу же остыл. Тревога его уменьшилась. Буханье стихло. Вернулось желание шагать в авангарде человечества.

— Ладно, не обращай внимания. Это я так… от скуки. Помойка эта мне уже до чертиков надоела.

— Может, все‑таки прислать катер?

Виктор снова собрался возразить, открыл было рот и вдруг поймал себя на том, что прислушивается. Какой‑то далекий, неясный, похожий на пыхтение паровоза звук зародился где‑то там, за обелиском, на другой стороне площади, стал усиливаться, будто бы источник этого звука приближался, превращаясь в непрерывное шипение. Поначалу Виктору показалось, что шум этот издают осыпающиеся по непонятным причинам предметы с барханов мусора. Он направил туда луч фонаря и замер, замер в каком‑то жутком оцепенении, пораженный видом открывшегося ему зрелища. Что‑то черное и бесформенное, похожее на небольшую грозовую тучу, пульсирующую множеством ярко–голубых прожилок и точек, неторопливо, словно в замедленных кадрах фильма, выплывало из‑за широкого постамента обелиска. Каким‑то непостижимым для человеческого разума и неотвратимым, как рок, показалось Виктору это создание. Было ли оно порождением неких таинственных и мрачных сил этой мертвой планеты? Было ли оно воплощением вселенского зла? Виктор не мог ответить на эти вопросы. Он стоял, оцепенев, неподвижно и безмолвно, и дикий страх необоримой волной захлестывал его сознание.

А потом в самой сердцевине этой тучи полыхнула вдруг ослепительная вспышка, в динамиках раздался оглушительный треск, а через мгновение у самых глаз Виктора, опрокидывая его на землю, разорвался исторгнутый облаком ярко–голубой шар. На какую‑то неизмеримо малую долю секунды Виктор потерял сознание. Он сразу же пришел в себя, вскочил, холодный и расчетливый, отработанным движение вывернул из кобуры «лингер» и, содрогаясь от отвращения, послал в облако сразу четыре заряда. Все гигантское пространство площади — от края до края — озарилось оранжевым заревом. На стенах окружающих домов заплясали отбрасываемые разнообразными предметами безумные тени, бесчисленное количество стеклянных осколков, устилавших площадь, засверкало, как россыпь бриллиантов, и даже Сомеон и звезды, казалось, померкли на ночном небосклоне от этого ослепительного сияния. С сухим вязким шелестом четыре ярко–оранжевых сгустка плазмы пронеслись над каменной брусчаткой метров шестьдесят и один за другим с сочным чмоканьем, как пиявки, впились в тело облака. Менее чем за секунду они должны были разложить его на мелкие составляющие: атомы и ионы, альфа и бета–частицы, кванты гамма и рентгеновского излучений. Такой исход казался настолько очевидным, что не вызывал сомнений. Но случилось невероятное.

Как голодный прожорливый зверь, черное облако быстро и методично, с каким‑то даже удовлетворением поглотило все четыре сгустка, замерло после этого на несколько мгновений и вдруг резко увеличилось в размерах, после чего снова двинулось к Виктору, неторопливо, целеустремленно, как запрограммированный одной только командой механизм.

Виктор попятился. Сложившееся положение сил было явно не в его пользу. Судорожно сжимая бесполезный «лингер», он вдруг резко, как заяц, прыгнул вправо, в сторону темневшей метрах в пяти–шести подворотни. Уже за углом он ощутил могучий толчок горячего воздуха, вызванный разрывом посланного ему вдогонку очередного голубого шара. Не оглядываясь, но каждую секунду ожидая удара в спину, он что было сил пробежал по узкому, захламленному всевозможным мусором тоннелю и очутился в маленьком, относительно чистом дворике, в глубине которого смутно вырисовывались какие‑то невразумительные сооружения — то ли беседки, то ли песочницы, — а впереди, метрах в сорока, виднелись ветхие деревянные строения, между которыми узкими вертикальными щелями темнели ходы. Обернувшись и увидев, как черная масса вваливается уже в тоннель, Виктор бросился к одному из этих ходов, стараясь не думать о том, что может угодить в тупик. К счастью, этого не произошло. Благополучно миновав сараи, он перелез затем через низенький деревянный заборчик, угрожающе затрещавший под ним, и, наконец, проходными дворами, забирая влево, выбрался на широкую улицу, в которой узнал свой недавний проспект.

Здесь Виктор постепенно замедлил бег и пошел шагом, тяжело дыша и поминутно оглядываясь. В динамиках по–прежнему звучал оглушительный треск, и связаться со станцией не представлялось возможным. Тем не менее Виктор был уверен, что на базе уже поднята тревога и что сюда уже направлена спасательная группа. Скорее всего, она прибудет в район высадки Виктора. Это недалеко, километрах в двух прямо по проспекту. Даже учитывая многочисленные препятствия в виде автомобилей и мусора, Виктор покроет это расстояние менее чем за десять минут.

Стараясь экономно расходовать силы, он легкими пружинистыми скачками побежал по оси проспекта, светя под ноги фонарем и время от времени бросая назад зоркие взгляды. В оставляемой им темноте немедленной погони пока что, видимо, не намечалось. Во всяком случае, среди ставшей уже привычной атрибутики города: дряхлых домов и автомобилей, порушенных фонарных столбов, скелетов и т. д., — никакого движения заметно не было.

Когда впереди обрисовалась знакомая куча проволоки, треск в динамиках вдруг резко оборвался и послышался перепуганный голос Грэхема, а на заднем плане — отчетливый гомон галдящих сотрудников станции!

— Виктор! Виктор! Вызывает «Альфа». Виктор…

— Здесь Локтев. Слушаю, — отозвался Виктор, чудовищным усилием заставляя голос звучать спокойно.

— Слава Богу! Наконец‑то! — произнес Грэхем с облегчением. — Секундочку… Марвил, Марвил, есть связь с агентом.

Голоса на какое‑то мгновение стихли, затем загалдели с удвоенной силой. Через секунду в динамиках раздался звенящий тенорок Аартона:

— Локтев! Что у тебя там происходит?.. Да тише, вы!.. Это я не тебе, Виктор. Докладывай.

Виктор принялся докладывать.

— Согласно программе я в 22:30 вышел к центру города, где через несколько минут был совершенно неожиданно атакован неизвестным объектом, судить о разумном или животном происхождении которого пока что не берусь. Одно несомненно, объект обладает электромагнитным полем, что, очевидно, и создавало трудности для связи. Кроме того, он стреляет электроразрядами. Весьма неприятное обстоятельство, Марвил. Боюсь, при повторной встрече мой комбинезон может не выдержать. Плазменные же сгустки «лингера» объект поглощает без особого для себя вреда. Уже проверено.

— Спокойнее, спокойнее, Виктор. Катер уже в пути. Он будет у тебя через восемь минут. Мы сейчас очень четко фиксируем твои координаты. Станция тоже снимается… Как оно выглядит, это существо? Грэхем говорит, оно похоже на облако черного тумана.

— Весьма точное определение. Именно на облако черного тумана…

Какая‑то неопределенная, едва уловимая мысль выплыла вдруг из темных глубин подсознания и тут же, как пугливый зверек, умчалась обратно. Пытаясь догнать ее, Вадим сосредоточился, посидел так, закрыв глаза, минуты три–четыре, потом встал и торопливо — пять шагов вперед, пять шагов назад — принялся ходить по комнате из угла в угол. А мысль все уплывала, растворялась, превращалась в туманную дымку.

— Ладно, — сказал Вадим раздраженно. — В конце концов, не это сейчас важно. Надо работать. Потом я еще успею поразмыслить над этим.

И он снова сел за стол и стал писать дальше.

«Виктор присел на краешек бетонной плиты, дальний конец которой скрывался в мотках ржавой проволоки, и, выглядывая катер, стал смотреть в небо. Высокое и безоблачное, оно было густо усеяно любопытными далекими звездами. Наверное, такое небо очень хорошо располагает к любовным признаниям. И такое небо, без сомнения, — вечная мечта астрономов и пилотов пассажирских воздухоплавательных лайнеров. Но катера на нем, к сожалению, не наблюдалось.

Вздохнув, Виктор опустил взгляд и оцепенел, испытывая нечто вроде шока. Знакомое ему черное облако, занимая почти всю ширину проспекта, бесшумной волной катилось в его сторону. И расстояние до него в этот раз было значительно меньшее, чем при первой встрече. От силы метров сорок, не больше.

Каким‑то непостижимым образом «лингер“ снова очутился в руках Виктора, а сам он бросился ничком на асфальт и со всей возможной для него быстротой стал перекатываться к стене ближайшего дома. Через мгновение на месте его недавнего отдыха уже вовсю бушевало голубое пламя, сплавляя в единый бесформенный комок и плиту, и проволоку, и все, что там находилось. В динамиках снова звучал оглушительный треск, а люди на станции сходили, наверное, с ума от бессилия и неизвестности.

Прижавшись к стене, Виктор быстро оглядел окрестности, выискивая возможные пути к отступлению. Вряд ли кто‑нибудь позавидовал бы его положению в этот момент. И слева, и справа мрачными громадами высились многоэтажные дома, проволочное препятствие позади по–прежнему казалось непроходимым, а спереди неумолимой волной надвигалась черная смерть. Наконец он заметил невдалеке, метрах в четырех–пяти, темнеющую в стене дома дверь. Пожалуй, это единственный вариант, подумал Виктор, срываясь с места.

От первого же толчка, рассыпаясь на несколько трухлявых обломков, вздымая непроглядные клубы пыли, полусгнившая дверь рухнула, и Виктор, не мешкая ни секунды, бросился во тьму, в неизвестность, страстно желая, чтобы где‑нибудь в доме обнаружился запасной выход. Шага через два он споткнулся, упал, больно ушибив при этом коленку, тотчас же вскочил и, нащупывая ногами шаткие ступеньки, стал быстро подыматься куда‑то вверх по лестнице. Какие‑то предметы — то ли картины, то ли пласты штукатурки — с грохотом рушились по обе от него стороны, что‑то, похожее на мелкие горошины, ссыпаясь сверху, дробно стучало по пластиковой кожуре шлема, вокруг по–прежнему ничего не было видно.

Наконец казавшиеся бесчисленными ступеньки закончились, под ногами был теперь пол, ровный, кажется, плиточный, а впереди сквозь висевшую пыль смутно прорисовывался какой‑то светлый прямоугольник. Окно не окно, дверь не дверь. Вытянув перед собой руки, Виктор быстро пошел к этому прямоугольнику. Через несколько секунд его пальцы коснулись гладкой и прозрачной поверхности. Да, действительно — окно. Бросив вниз мимолетный взгляд: дворик, песочницы, сараи — он ударом ноги вышиб стекло и прыгнул, уже в самый последний момент ощутив спиной опаляющую волну жаркого воздуха. Вылетевший следом за ним из окна ярко–голубой шар, словно врезающийся в атмосферу болид, вознесся по крутой дуге высоко в небо, завис там на мгновение, призрачным голубоватым светом освещая все вокруг, и камнем ринулся вниз, куда‑то за дома, взорвавшись и вызвав в той стороне небольшое сияющее зарево.

Виктор тем временем что было сил бежал вдоль длинной кирпичной стены в соседний двор, туда, где имелся, как он успел заметить сверху, выход на соседнюю улицу. При этом он громко ругался, нисколько не стесняясь ни себя, ни тех, кто мог бы его слышать…»

Последние три слова не поместились на листе, и Вадим прилепил их сбоку, на свободном месте, соединив с предложением поясняющей стрелочкой. В поисках чистого листа он переворошил бумаги на столе, не нашел и принялся писать на обложке подвернувшейся тетради.

Не снижая скорости, Виктор вихрем промчался сначала мимо длинной стены с рядом мутных крошечных окошек, в одном из которых щерил зубы череп, потом мимо группы громадных и голых, подпиравших сухими ветвями небо деревьев, выбрался после этого на замусоренную битыми кирпичом и стеклами улицу, пересек ее и углубился во дворы, слабо надеясь запутать в лабиринте каменных кварталов преследовавшего его монстра.

Минут через пять, когда треск в динамиках стал ослабевать, он остановился, посмотрел на выросший впереди кирпичный забор, прикинул высоту — метра два, не больше, — и, разбежавшись, прыгнул. На той стороне он увидал свободное от каких‑либо строений пространство, внизу расстилался дряблый, потрескавшийся от времени асфальт, из которого проглядывала сквозь прорехи брусчатка, и лишь в шестидесяти–семидесяти метрах, ограничивая обзор, темнели расплывчатые силуэты многоэтажных домов.

Отойдя от забора метров на двадцать, Виктор с надеждой посмотрел на небо, но ни станции, ни катера там не увидел. Проклятье! Возможно, спасательная группа потеряла его координаты. Или, что вернее, еще не истекли упомянутые Аартоном восемь минут. Что ж, он подождет. Какое‑то время у него еще имеется.

Он перевел взгляд назад и, ошеломленный, замер. Оперативность облака потрясла его. Пульсирующая черная каша уже переваливалась несколькими потоками через забор и собиралась на земле в общую массу. Температурка у нее была, видимо, под стать расплавленному металлу. Оказавшаяся на пути облака груда деревянных ящиков вдруг вспыхнула ярким желтым пламенем, затрещала, засыпая ночное небо искрами, и сразу же вокруг стало светло, почти как днем, даже стены отдаленных домов выступили из мрака.

Пятясь, Виктор сделал по облаку несколько выстрелов и бросился прочь. Он пробежал метров тридцать в направлении темнеющих зданий и только там, за штабелями проржавевших металлических ящиков, обнаружил вдруг с тихим отчаянием, что находится в западне. С трех сторон его окружали непроходимыми препятствиями — без окон, без дверей — стены примыкающих друг к другу домов, а с четвертой, со стороны кирпичного забора, уже текла к нему пульсирующая черная каша, отрезая единственный путь к отступлению. Нечего было и думать, чтобы пытаться прорваться мимо нее.

«Неужели, все?» — беззвучно прошептал Виктор, с безумной надеждой глядя на небо.

И тут, горя прожекторами, с левой стороны, из‑за крыши здания, стремительно вылетело длинное, похожее на большую торпеду, серебристое тело, и в ту же секунду, перекрывая треск, в динамиках раздался обеспокоенный голос Элвиса:

— Виктор, с тобой все в порядке? Вижу, вижу, можешь не отвечать.

Виктор и не думал отвечать. Ни язык, ни ноги не повиновались ему. Скользя спиной по стене, он обессиленно опустился на корточки и стал смотреть, как из брюха «торпеды» вырвался вдруг ярчайший до голубизны сноп света квантовых генераторов, обрушился на черное облако, и оно тотчас же исчезло в сияющем мареве.

А потом, всего лишь секунды через две–три, произошло то, невероятное, объяснение которому уже вряд ли когда и кем будет найдено. Наверное все‑таки, после того, как сразу несколько ярко–голубых шаров разорвались у лобового стекла катера, ослепленный пилот потерял управление. На полной скорости катер с жутким воем врезался в самую середину облака. Громадный, высотой в несколько десятков метров, столб огня взметнулся с этого места к самому небу и тут же опал, полыхая маленьким солнцем. Чудовищная жара в мгновение ока испарила забор, оплавила стены окружающих домов, и лишь необычайная термостойкость комбинезона спасла Виктора от, казалось бы, неминуемой гибели.

— Элвис! — закричал он страшным голосом.

— О, Боже! Элвис! — повторил он с неизъяснимым отчаянием, глядя на полыхающий белым пламенем костер, из которого уже медленно выползали черные щупальца.

Каким‑то диким и нелепым, каким‑то противоестественным до абсурда представилось ему все происходящее. Как и полчаса назад, стойкое ощущение нереальности окружающего мира овладело Виктором. Его сознание, с феноменальной быстротой сколлапсировавшись в тугой болезненный шар, как бы отстранилось, оторвалось от органов чувств, воспарило над крышами домов, и уже там, в вышине, глядя на маленькую, скорчившуюся у стены фигурку, снова превратившуюся в супергероя фантастического фильма ужасов, задалось наконец мучавшим его все это время вопросом, а может, действительно, все это блеф, бутафория, может, и не было никакой трагедии, была лишь рабочая съемка, удачный трюк, красиво сгорел списанный катер с набитым электроникой манекеном, и только, а сам Элвис — живой и невредимый — скалит сейчас зубы где‑нибудь за декорациями порушенных домов, и вся съемочная группа тоже там, и Аартон, и Грэхем, и другие сотрудники станции, смеются добродушно над страхами Виктора, но тогда, если все это в действительности так, тогда где же, где же режиссер, где постановщик этого грандиозного спектакля кошмаров, кому в голову могла прийти столь чудовищная мысль позабавиться таким нелепым кощунственным образом? И если это человек, то можно ли его после всего случившегося называть человеком?

Даже располагая достаточным для раздумий временем, Виктор не смог бы получить ответы на эти вопросы. Сам того не сознавая, он уже почти вплотную приблизился к разгадке тайны Эльдомены. Слабые проблески будущего озарения уже трепетали неясным мерцанием в тайниках его сознания, готовясь в кажущейся полноте осветить чудовищную правду. Через какие‑то минуты, может секунды, многое станет понятным ему. Развеется наконец застилающая сознание серая мгла непонимания. Но глубинная, причинно–следственная цепь событий, роковых событий, приведших планету к гибели, этот громадный необъятный айсберг, останется все же вне пределов его осмысления. Как что‑то неизмеримо большое, как что‑то вроде огромных космических расстояний, подвластных только приборам и цифрам, но уж никак не чувствам.

Всего лишь считанные секунды длилось это фантастическое парение взбудораженного сознания Виктора, а потом оно вернулось назад, в тело, потому что в динамиках уже не было оглушительного треска, потому что вместо него звучал теперь взволнованный голос Грэхема:

— Виктор! Виктор! Как слышишь меня?

— Слышу хорошо. Как вам это удалось?

— Мы подключили к передатчику «Байкал». С тобой все в порядке?

— Элвис погиб.

На несколько секунд наступила тишина. Потом раздался голос Аартона:

— Не может быть!.. О, Господи!.. А этот, объект. Где он?

Виктор повернул голову, чтобы люди на станции смогли рассмотреть облако.

— Я в ловушке, — сказал он спокойно. — Позади стены. Бежать некуда… И как это меня угораздило?

— Проклятье! — сказал Грэхем. — Мы уже над окраинами города. Это километрах в двадцати. Будем через три минуты.

— Слишком поздно, — прошептал Виктор.

Он посмотрел на облако, которое уже полностью выбралось из костра и теперь собиралось в правильный шар, диаметром не более трех метров.

Снова наступило молчание, а потом кто‑то, кажется Шнитке, заорал на высокой ноте:

— Виктор, у тебя же есть «лингер»! Защищайся!

— Бесполезно. Оно поглощает плазму, — ответил он по–прежнему удивительно спокойным голосом.

Он продолжал внимательно, даже с каким‑то жадным любопытством разглядывать приближающееся облако. В замысловатом сплетении пульсирующих прожилок ему стали вдруг чудиться какие‑то фантасмагорические видения: совершенно беззвучно рушились дома, падали с неба камни, что‑то вспыхивало разноцветными искрами. Он хотел было поинтересоваться у сотрудников станции, наблюдают ли они что‑нибудь подобное — может, это всего лишь плод его взбудораженной фантазии — но тут же забыл об этом. Долгожданная разгадка зловещей тайны озарила наконец его сознание.

— Грэхем!! — заорал он. — Черт возьми, Грэхем, я понял наконец! Я понял, чего не хватает в этих проклятых мертвых городах! Здесь не хватает гас…

Закончить фразу, однако, Вадим не успел.

Что‑то тихо позади него зашипело, и почти сразу же в спину и затылок дохнула волна жаркого воздуха. Он обернулся и замер, замер, цепенея от охватившего его ужаса. В комнату через распахнутую дверь сплошным потоком валила пульсирующая черная масса…

* * *

В пятиэтажном доме, что под номером 7–б располагался на улице Волкова, посередине спальни 22–й квартиры, принадлежавшей, как утверждали взволнованные соседи, некоему Синицыну Вадиму Сергеевичу, стоял сотрудник городского отделения милиции майор Дмитрий Говорухин.

В спальне царил феноменальный разгром. Старинный письменный стол, очевидно, наследственный (таких сейчас не делают), лежал, опрокинутый, на боку, и из‑под него кусочком коричневого полированного дерева торчала спинка раздавленного стула.

Одна из дверей высокого шифоньера, стоявшего в углу, была «с мясом» выдрана из петель и лежала на полу, под каким‑то барахлом, на другой, наполовину обгоревшей и до отказа распахнутой, висел на тоненькой ниточке помутневший, похожий на зеленую сливу, человеческий глаз.

В не менее жутком состоянии находился и широкий матерчатый диван, располагавшийся справа у стены. Его прожженная во многих местах обивка все еще, несмотря на несколько вылитых на нее ведер воды, слабо дымилась.

Слева от окна лежали два — синее и зеленое — шерстяных одеяла, оба слепленные в какой‑то бесформенный комок и покрытые пятнами засохшей крови. Рядом с ними — тоже вся в крови — валялась разорванная надвое подушка, и птичий пух, просыпавшийся из нее, устилал грязно–белым снегом пол спальни и небольшой частью проник даже в коридор.

Везде — на оклеенных зелененькими обоями стенах, на белом некогда потолке, на искалеченной мебели — везде чернели жирные следы копоти. Создавалось впечатление, будто бы в комнате то ли варили смолу, то ли жгли резину. Но ни того, ни другого здесь и в помине не было…

Без суеты, без спешки в квартире работали криминалисты. Кто‑то, шурша газетами, ползал на четвереньках в поисках отпечатков пальцев, кто‑то щелкал фотоаппаратом, кто‑то, аккуратно выуживая пинцетом из птичьего пуха какие‑то мелкие предметы, складывал их затем в полиэтиленовый мешочек. В коридоре вполголоса переговаривались двое приехавших с Говорухиным мужчин в штатском. И только один, доносившийся из туалета звук диссонировал с этой деловой рабочей атмосферой. Там, распятый над унитазом, все никак не мог укротить свой желудок молоденький лейтенант.

Заметив под ногами полузасыпанный пухом листок, Дмитрий Говорухин поднял его, расправил и, с трудом разбирая мелкий убористый почерк, стал читать:

«…обследуем уже шестой город, — ворчливо сказал Элвис. — Конца и краю не видать этой сизифовой работе. Иногда мне кажется, что планета просто посмеивается над нами, этак издевательски: бейтесь, бейтесь, мол, все равно рано или поздно расшибете себе лоб.

— Может, ты и прав, — задумчиво проговорил Виктор.

Они прошли еще метров двадцать, обогнули полусгоревший автобус и, остановившись рядом с расколотой в нескольких местах витриной, заглянули внутрь. Открывшаяся им картина была хоть и удручающей, но ничем не примечательной. Плиточный, в зеленую и белую клетку, пол обширного помещения устилала какая‑то порыжевшая рухлядь, на покрытых плесенью стенах еще можно было разглядеть веселенькие картинки обнаженных девиц, а вдоль широких стеллажей, очевидно, прилавков, сидели враскоряку десятка полтора увешанных металлическими побрякушками скелетов. Скука…

Виктор посмотрел налево. Сразу же за витриной начиналась и тянулась неизвестно куда, куда‑то за приткнувшийся к стене грузовик, длинная доска объявлений. Полуоборванные плакаты кино- и театральных афиш, когда‑то яркие от многоцветных красок, а теперь выцветшие под лучами Мэя, чередовались с менее броскими, небольшими заметками служебного или хозяйственного порядков. Скука еще большая.

— Ты знаешь, Виктор, — сказал Элвис, — и все‑таки я думаю, что причины катастрофы следует искать в международных конфликтах стран Эльдомены.

Виктор поморщился.

— Опять ты за свое. Ну сколько можно? Мы уже триста раз говорили на эту тему. Вспомни Ларссена, Кравчука. Даром, что ли, они копались в этой свалке… Пойми, на Эльдомене не могло быть ядерной войны. Все данные…

— Подожди, — перебил Виктора Элвис. — Говоря о конфликтах, я не имел в виду ядерный. Помимо ядерного, существует и другое, не менее страшное оружие, генетическое.

Виктор задумался.

— Ну хорошо, — сказал он через минуту. — Пусть будет по–твоему, пусть будет генетическое оружие. Но скажи мне в таком разе, куда подевалась прочая фауна? Ведь на планете погибли не только люди, но и животные. Не кажется ли тебе немного странным такой способ ведения войны? Нет, Элвис…»

На этом месте текст обрывался.

«Фантастика, что ли? — подумал Говорухин с недоумением. — Писатель, что ли?»

Он внимательно посмотрел на опрокинутый стол, потом на покрытые копотью стены. На его лице отразилась усиленная работа мысли.

— Александр Иванович, — обратился он через несколько секунд к одному из штатских, — все говорит за то, что здесь был ха–ароший взрыв. Надо бы опросить соседей.

— Что ж, опросите, — откликнулся штатский. — А мы послушаем.

Говорухин промычал в ответ что‑то неопределенное, достал из кармана смятый носовой платок и принялся старательно протирать вспотевшие лицо и шею. Жара в квартире стояла немилосердная. С ума можно сойти. Да еще этот запашок — то ли жир тут топили, то ли мясо пережарили.

Хоть противогаз надевай.

Говорухин снова посмотрел под ноги и заметил еще один полузасыпанный пухом листок. «Писатель», — вспомнил он, сморкаясь в повлажневший платок и одновременно с этим отодвигая носком лакированной туфли листок в сторону.

Под листком лежала оторванная у запястья мужская кисть, посиневшие скрюченные пальцы которой все еще сжимали портативный радиоприемник «Селга»…

Из показаний соседей

(запротоколировано с магнитофонных записей)

Василенко Андрей Валентинович. НПИ, ОКТБ «Орбита». Инженер.

«…М–м… Д–даже не знаю, что и сказать… В–вадим Сергеевич — б–бальшой оригинал… Б–был… П–простите, во… волнуюсь очень… Он не всегда д–даже здоровался. Рассеянный был… и з–замкнутый… и… как бы это с–сказать… М–м… г–гостей не любил… Хотя один раз я у него все‑таки б–был… в квартире… Б–беспорядок, я вам скажу… Ужасный… П–посуда, одежда — в–все грязь… Ему бы ж–жениться… Раньше, к–когда был помоложе… Д–дети бы остались. Все же какая‑то п–память… А в–взрыва я не припоминаю. Н–не было взрыва… А может, и б–был. Я спал…»

Корякин Юрий Гербертович. НЭВЗ. Инженер.

«…14 мая я не спал. Взял у приятеля «Мастера и Маргариту“ на пару дней, и вот, чтобы успеть, пришлось читать ночью. До двух часов сверху не доносилось ни звука. Иногда, правда, слышались шаги, но я не обращал на них никакого внимания. Привык уже за пять лет. Вадим Сергеевич имел обыкновение работать ночью. В общем, тихо там было. А вот после двух, точное время назвать не могу, что‑то там у него упало, что‑то тяжелое очень, я еще подумал, может, шкаф, и удивился, зачем это человеку в два часа ночи шкаф в квартире ронять? Но потом опять стало тихо, и я обо всем забыл, книга очень интересная попалась. «Мастер и Маргарита“, еле выпросил у приятеля на пару деньков. Ну, да я об этом уже говорил. Так вот. До самого утра я ее читал и ничего больше не слышал. Но вот сейчас вот припоминаю, был, кажется, еще какой‑то шум — то ли хлюпанье, то ли бульканье какое‑то неприятное, очень уж неприятный такой звук, не могу его точно классифицировать… А вот взрыва точно ночь не было, это я вам со всей уверенностью могу заявить. Если бы был взрыв, я бы его обязательно услышал. Я же не спал…»

Ильченко Александр Петрович. Ресторан «Южный». Музыкант.

«…Не знаю, что там вам до меня говорили, но я вам скажу откровенно, клевый был Вадим Синицын тузок. Странноватый, правда, немного, но кле–евый. Бывало, мы с ним за киром сиживали–посиживали, про всякие битовые дела толковали, так он иногда такое выдавал, у меня просто уши вяли. Грамотный он был очень, не чета другим… И лобовики его уважали. Сам‑то он лабать не очень умел, так, шкрябал на гитарке потихоньку, но зато в лабне разбирался сурово, халтуру сразу отметал. За то битовые тузки его и любили… А еще у него была потрясная коллекция дисков. Чего там только не было. «Брэд“, «Холлиз“, «Зе ху“, «Роллинги“, Том Джонс. За каждый руку бы отдал. Без дураков говорю. А «Лед Зеппелин“ у него… Ой, да что там теперь вспоминать. Кому оно теперь все достанется?.. Сейчас‑то такого и нет уж нигде. Гонят всякую халтуру. Молодежь‑то нынешняя не ворчит, жует всякие амебные группки, смотреть тошно… Да, жаль тузка. Кто бы мог подумать. И вообще, с каждым годом нас, старых битовиков, все меньше и меньше… О–хо–хо… Нет, не слышал я никакого взрыва. Может, и было что, не знаю. Я накануне на свадьбе лабал, так что даже не помню, во сколько пришел. На полу в коридоре утром очухался. Какой уж там взрыв…»

* * *

Газеты, шурша, съехали на пол, но Роман не обратил на них ни малейшего внимания. Содержание прочитанных статей вызывало в нем какое‑то непонятное глухое раздражение. Появилось и окрепло стойкое желание выйти на улицу и какому‑нибудь прохожему смачно, со вкусом нахамить. Конечно, это было бы проще всего, сорвать злость на первом встречном, но пока доберешься до этих истеричных сочинителей, пока приготовишь розги, весь запал и пройдет. Жалко… Обычно в таких случаях рекомендуется грызть сырую картошку или же бежать куда‑нибудь в поле — копать яму, а потом кричать, кричать, кричать в нее до посинения, но… будь его воля, Роман, конечно, предпочел бы отвести душу на самих сочинителях. И никакие соображения морального или этического характера не смогли бы его усовестить. Положил бы всех рядком где‑нибудь на площади при большом скоплении народу, в одну руку взял розги, в другую длиннющий гроссбух о правилах хорошего тона и… Тогда, быть может, и другим неповадно бы стало. Тогда, быть может, хоть какой‑то порядок образовался бы… А проще всего, конечно, плюнуть на все это с какого‑нибудь высокого максимума, мол, ну и дураки же вы все, что с вас, бесноватых, возьмешь, живите, мол, как хотите, но ведь не отвяжутся же, припрутся, любители дешевых сенсаций, достанут своими газетными розгами, затопчут. И будет это уже не встречей равных соперников, что, в общем‑то, никогда таковой и не было, а позорной игрой в одни ворота. Все время не ты их, а все время они тебя. Под дых, и в голову, и в грудь. Чтобы опомниться не успел. Недаром же во все времена и у всех армий мира лучшим способом защиты почиталось именно нападение… Эх вы, сочинители крикливые, воинствующие противники теплового равновесия. На словах вы зрячие и могучие, а на деле слабые и слепые, как новорожденные котята. Вся сила ваша не в умении и не в глубоких знаниях — ведь вы всего лишь полуобразованная аморфная масса — ваша сила в вашей многочисленности, в вашей активности, в вашем любовно взлелеянном догматизме. И хотя вы все валите на стихию, на саморазвитие и спонтанность, втайне вы сладострастно мечтаете переделать мир по образу и подобию своему, сделать его таким же порочным и грязным, как вы сами. Но самого главного вам никогда не постичь, никогда вам не создать своего мира, а с теми, что созданы другими, вам не найти единения. Поэтому, быть может, не пороть вас надо, а жалеть, тихо и с улыбкой, усмиряя гордыню, ибо если что и может спасти этот мир, то только милосердие и благородство. Эта последняя мысль внесла успокоение в смятенную душу Романа. Конечно же, невозможно не принимать все это близко к сердцу, невозможно изолировать душу от сердца, но поберечь его, найти для разума спасительную нишу в котле Бытия — выполнить это первейшее условие душевного равновесия — было для него жизненно необходимым. В противном случае, все могло закончиться нервным срывом. Роман это прекрасно понимал. И совладать со своими чувствами ему удалось. Раздражение его улетучилось. Он снова стал воспринимать мир, как спокойный сторонний созерцатель.

Он встал с дивана и, ступая по мягкому ворсистому ковру, подошел к окну. Обе его створки были распахнуты настежь, но вползавший в душную атмосферу квартиры августовский уличный воздух желаемого облегчения не приносил. Температура снаружи была, пожалуй, даже выше комнатной, и у Романа уже давно повлажнела от пота рубашка и как‑то невнятно расслабляюще кружилась голова. В такой день самое подходящее место для отдыха — глубокая ванна с холодной водой. Но внизу, на залитом солнечными лучами дворе, жизнь била ключом. То тут, то там мельтешила разнокалиберная детвора, дряхлые старухи, оккупировав низенькие скамеечки, трещали бесконечными разговорами о погоде, болезнях, ценах и прочей вечно–умирающей ерунде, чуть в стороне, под раскидистыми кленами, одобрительно крякал под костяшками домино широкий деревянный стол, облепленный мужиками. И явно не вписываясь в этот дворовой оркестр, откуда‑то из глубины подъезда — слава Богу, не романового — кто‑то невидимый читал замогильным, кажется, пьяным голосом «Комету» Цветаевой.

Да и где, подумал он вдруг, этот чертов критерий бесноватости, о котором я давеча говорил?.. Судом тут, однако, Страшным попахивает… А я ведь не Бог…

Роман поморщился и отвернулся, закрыв глаза, стараясь вовсе забыть о газетах, которые ярко живописали о массовых убийствах, маньяках и страшных неведомых монстрах, наводняющих улицы ночных городов. Все это ложь, ложь!.. На мгновение ему представилось, будто бы город, это безобразное нагромождение камней и бетона, внезапно исчез — не стало домов и автомобилей, не стало старух и детворы, растворились в Небытии газеты с паническими статьями о надвигающемся конце света, и народ, в угоду которому печатались эти статьи, тоже растворился, как тяжелый кошмарный сон ушла в далекое прошлое истерия последних лет: зловещие предсказания астрологов, бодренький оптимизм политиков, экономическая нестабильность, гангстерские войны, психологические тесты, голод и землетрясения — все исчезло. Во всем мире воцарились только чистый девственный холод да еще белое безмолвие до самого горизонта. Да еще снежинки, холодные колючие снежинки, закружились, засверкали, падая с голубого хрустального неба. И тишина, мгновенно опаутинившая всю планету от одного полюса до другого, а Вселенную — до первоатома мироздания, глубокая баюкающая тишина, тоже воцарилась здесь, в этом мире, словно бы сплавилась со временем в единое целое, и каждая часть ее, неизмеримо малое мгновение, обратилась в легкое, как пушинка, и тяжелое, как свинец, зернышко, имя которому — Вечность. Тысячу лет, а может, всего лишь одно короткое мгновение длилось это восхитительное единение с Вечностью. А потом все снова вернулось на свои места, все снова загремело, закричало, закрякало. Снова была жара и снова был душный пыльный город. А внизу, на двухэтажной глубине, снова был двор. И по этому двору, распугивая короткими пронзительными сигналами детвору, степенно ехала шикарная черная «Волга». Старухи уже не трещали разговорами, молчали, обратив к этой «Волге» дряблые морщинистые лица, гадали, должно быть, кто, кому и зачем решил нанести столь торжественный визит.

А «Волга» между тем неторопливо миновала пять подъездов и остановилась возле шестого, романового. Резкими сухими щелчками захлопали дверцы. На горячий асфальт, разминая затекшие конечности и дружно доставая сигареты, выбрались трое мужчин. Двое из них, пожилого возраста — один седовласый, другой лысый, были одеты в приблизительно одинаковые светлые брюки и рубашки, на ногах темнели туфли, третий — относительно молодой, лет так под тридцать, широкоплечий и светловолосый — отличался от них модным джинсовым костюмом и яркими кроссовками. Он достаточно ловко дал прикурить своим спутникам от зажигалки, которую извлек из кармана, прикурил сам и, уперев руки в бока, стал разглядывать окна дома. На мгновение Роман встретился с ним глазами, но парень, не выказав ни любопытства, ни интереса, совершенно равнодушно перевел взгляд в сторону, на свисавшее с соседнего балкона белье. Так прошло две минуты. Роман разглядывал мужчин, мужчины курили, а старухи уже обменивались первыми впечатлениями. Потом седовласый поискал глазами урну, не нашел и ничтоже сумняшеся швырнул окурок прямо на газон, после чего, повернувшись к парню в джинсовом костюме, что‑то негромко ему сказал. Тот снова сунулся в машину, покопался там, выставив на всеобщее обозрение обтянутый синей материей тыл, и достал откуда‑то широкую зеленую папку. Седовласый взял ее, кивнул лысому, который жадными короткими затяжками добивал свой окурок, и вся троица, провожаемая не менее чем двумя десятками пар глаз, исчезла в подъезде.

«К Красину, должно быть, — подумал Роман машинально, — или к Меркулову. К кому‑то из них, это точно. Не к Сусликову же, в самом деле».

Еще он подумал, что надо бы прикрыть окно — ведь жара же, свариться можно — но совершать какие‑то, пусть даже в самой малой степени обременительные действия: тянуться к створкам, захлопывать их, — не было ни малейшего желания, и он, махнув с сожалением рукой, снова поплелся к дивану. Переживется как‑нибудь.

Только он сел, как в коридоре послышался легкий шум шагов, затем тихонько приоткрылась дверь и в образовавшуюся щель просунулась черноволосая мальчишечья голова, глядевшая на Романа невинными васильковыми глазами.

— Па? — просительно сказала она.

Роман, откинувшийся на спинку дивана, посмотрел на сына с неудовольствием.

— Ну?

— Па, можно я погуляю?

— А уроки за тебя кто будет делать? Может, дядя?

— Я уже сделал, па.

Роман с сомнением покачал головой.

— Так, как в прошлый раз, наверное. На двойку с плюсом. А потом я буду краснеть за тебя на собраниях.

Он продолжал разглядывать лицо сына, и вдруг совершенно неожиданно опаляющая волна ярости ударила ему в голову. На мгновение в глазах его потемнело, все звуки, казалось, убрались куда‑то за край сознания. «Тихо! — сказал он про себя испуганно. — Тихо! Ведь это же твой сын».

— Не, па, не будешь, — сказал не заметивший ничего необычного мальчуган. — Я по русскому все правила выучил, а по математике домашнюю написал. Могу показать.

— Ладно, — проворчал Роман, успокаиваясь. — Закрой окно и иди.

Мальчик послушно двинулся к окну, но на полдороге вдруг остановился, быстро опустился на четвереньки и, склонив голову до самого пола, принялся что‑то выглядывать под днищем шифоньера. Роман с ленивым любопытством за ним наблюдал. И в этот момент в коридоре дважды тренькнул дверной звонок. «Лариса пришла, — подумал Роман машинально и посмотрел на часы. — Рановато, однако. Только три, а смена у них вроде в четыре заканчивается. Да и зачем ей звонить. У нее ключ… Может, кто‑то из друзей? Мишка, скорее всего, или Ляпсусович Андрей. Только они имеют такую скверную привычку являться в самые неподходящие моменты… В конце концов, это же обыкновенное свинство. Жара такая, что… что…» Роман наморщил нос и через силу поднялся.

— Да, Денис, не забудь потом за хлебом сходить.

— Угу.

— Не угу, а так точно.

— Ага, — пробормотал мальчик, с грохотом выволакивая из‑под шифоньера обмотанные теннисной сеткой ракетки.

Роман с завистью посмотрел на него, подумал, что за хлебом придется все‑таки бежать самому, и, вздыхая, поплелся в коридор. Уже у самой двери его вдруг ни с того, ни с сего охватил беспричинный страх. Он вдруг вспомнил, что на прошлой неделе в подъезде соседнего дома обнаружили труп мужчины с четырьмя огнестрельными ранами в груди, и его разгоряченное воображение живо нарисовало картину стоящего за дверью громилы с пистолетом в руке.

— Фу, чушь собачья, — пробормотал Роман, тряхнув головой, и подумал, что надо бы все‑таки как‑нибудь собраться, выкроить время да встроить в дверь смотровой глазок.

Снова тренькнул звонок, уже в третий раз, и Роман машинально щелкнул замком.

За дверью, на лестничной клетке, стояли давешние пассажиры черной «Волги». Все трое…

* * *

«…Десантирование, как довольно часто бывает в таких ситуациях, началось с ЧП. Совершенно неожиданно появились какие‑то неполадки в системе управления, добрая треть приборов стали почему‑то безбожно врать, а бортовая ЭВМ, отвечая на запросы операторов, уверяла сухим металлическим голосом, что все в порядке, все системы работают нормально, но когда дежурный пилот пробовал в очередной раз провести контрольную проверку готовности станции, она с неизменным постоянством блокировала включение двигателей. На вопросы же о причинах неполадок — упорно отмалчивалась. В течение двух с половиной часов весь обслуживающий персонал станции: инженеры–техники, операторы, связисты и даже пилоты, — ползал, понукаемый взбешенным Аартоном, в отсеках блочной панельной автоматики, проклиная конструкторов, строителей, начальство и тот день, когда они родились. Примерно за час до начала операции неисправность удалось устранить. Все оказалось прозаически просто. Какой‑то раззява, очевидно, еще во время монтажа станции в Звездном Городе, оставил рядом с распределительным узлом включенный ручной реоскоп, и наводящее поле этого вот прибора и искажало картину предстартовой готовности. После своего обнаружения бедняга–реоскоп просуществовал всего лишь немногим более трех минут, то есть до того момента, когда перепуганный техник вручил его доведенному до белого каления Аартону. Присутствовавший при этой сцене Грэхем Льюис, наблюдая за тем, как один робот–уборщик старательно вбирает в себя остатки прибора, а другой неторопливо зализывает вмятину в стене, подумал, что, окажись здесь провинившийся монтажник, работы у роботов значительно прибавилось бы…»

Роман прервал чтение, аккуратно сложил листы рукописи и откинулся на спинку стула.

«Что же это такое? — подумал он с раздражением. — Фантастика? Да, черт возьми, самая настоящая фантастика. Бред! Чушь собачья! Кому‑то, видно, очень хочется сделать из меня идиота».

Он встал, с шумом отодвинул стул и подошел к распахнутому окну. Был поздний вечер. Ряд тополей жидкой шеренгой заслонял темную девятиэтажку напротив, кое–где еще горели там окна, преимущественно синим телевизионным светом, где‑то в стороне звенел, преодолевая, очевидно, поворот, запоздалый трамвай, а внизу, в районе скамеечек, на которых изо дня в день гнездились старухи, плавали сейчас в темноте огоньки сигарет, тихо бренчала гитара и чей‑то сипловатый басок старательно выводил про «чубчик кучер–рявый». Все было как и прежде — как и день, как и месяц, как и год назад. Никаких тревожных симптомов надвигающейся катастрофы вроде бы не наблюдалось. Тем не менее, ощущение ледяной омертвелости не покидало Романа уже более шести часов. С того самого момента, когда его квартиру посетили эти странные гости.

Он прикрыл глаза и в двадцатый уже, наверное, раз стал прокручивать в голове кадры состоявшейся сегодня встречи…

— Ну вот, — сказал джинсовый парень. — Я же говорил, что он дома.

При этом глаза парня были совершенно равнодушными, голос его тоже был совершенно равнодушным. Создавалось впечатление, будто на самом деле ему ровным счетом наплевать, дома ли Роман, нет ли, и он только по причине врожденной педантичности ставил точку в разговоре, который велся, очевидно, между мужчинами до появления Романа. Сами по себе его слова не несли в себе какой‑либо конкретной угрозы, тем не менее казавшийся ранее беспричинным страх снова зашевелился в тайниках души Романа, постепенно оформляясь в какие‑то слабые ощущения грядущих неприятностей. Роман невольно поежился, стараясь, впрочем, не показывать виду, и с немым вопросом посмотрел на гостей.

— Роман Васильевич Шестопалов? — осведомился седовласый.

— Да, — ответил Роман. Мелькнувшее было предположение, что посетители ошиблись квартирой, растаяло, как дым. — Чем могу быть полезен?

Стоявшие перед ним люди были ему явно незнакомы, и он, если бы потребовалось, мог бы поклясться, что видит их впервые, но они — и это тоже казалось несомненным — его знали. Во всяком случае, первые двое. Третий — лысый — пока что помалкивал. Он словно бы прятался за спинами своих товарищей. Его кроткое умное лицо выражало сосредоточенность, а неподвижные серые глаза смотрели на какую‑то точку в области солнечного сплетения Романа.

— Вы не могли бы уделить нам несколько минут? — спросил седовласый.

Из милиции, наверное, решил Роман, но почему‑то постеснялся об этом спросить. Он молча посторонился, впуская гостей в коридор.

Денис уже был тут как тут. Стоял у вешалки и, обеими руками прижимая к груди теннисные ракетки и сетку, с любопытством разглядывал гостей.

Легок на помине, подумал Роман и сказал, обращаясь к гостям:

— Проходите в зал, пожалуйста. Туда, за дверь. Садитесь там. Я сейчас… А ты, — Роман посмотрел на Дениса, — ты, кажется, собирался гулять.

— Я потом. Успею еще.

Гулять Денису явно расхотелось.

— Тогда дуй за хлебом, — сказал Роман безжалостно.

— Ну, па… — заныл Денис, не сводя глаз с гостей.

— Давай, давай, а то магазин скоро закроется.

Гости уже шли в указанном направлении. Денис сунулся было следом, но Роман ловко перехватил его за плечи, вытолкал на лестничную клетку и, сунув рубль, захлопнул дверь.

Внизу громко засмеялись, и Роман вздрогнул от неожиданности.

«Разгомонились, — подумал он. — И почему мои окна не выходят на другую сторону? Каждый вечер приходится выслушивать всякий треп. — Он с неудовольствием посмотрел вниз. — Засуетились… Впрочем, ладно, давно ли сам был таким. Итак, что же было потом? Потом было знакомство. И тут, признаться, они меня удивили…»

— Для начала позвольте представиться, — сказал седовласый негромким и вместе с тем как бы проникновенным голосом, глядя на Романа внимательными карими глазами. Он уже сидел на стуле, за столом, на котором лежала давешняя зеленая папка; его товарищи — лысый и джинсовый парень — расположились не хуже — на диване, у стены, под напором включенного вентилятора.

— Итак, — продолжал седовласый, — давайте знакомиться. Меня зовут Свиридов Андрей Валентинович. Я — полковник Комитета Государственной Безопасности. Пожалуйста, вот мои документы. — Перегнувшись через стол, он протянул Роману твердый пластик служебного удостоверения. — А это, — седовласый сделал жест рукой в сторону джинсового парня, — мой коллега — Дмитрий Миронович Херманн, майор. Прошу, так сказать, любить и жаловать.

Пока Роман на ощупь нашаривал под столом табуретку, пока вытаскивал ее, пока садился, третий посетитель, потирая лысину и сосредоточенно разглядывая пространство перед собой, монотонно докладывал, кто он такой. Оказывается, он какой‑то там профессор по каким‑то там важным наукам из какого‑то там очень важного института — ничего из сказанного им Роман не запомнил. Титулы первых двух гостей ошеломили его, подняли в голове целый вихрь догадок и предположений, и теперь вся дальнейшая информация с трудом проникала в его сознание, хотя внешне это, кажется, ничем не проявлялось. Он только кивал, как китайский болванчик, тупо глядел на удостоверение и изо всех сил делал вид, будто визиты сотрудников госбезопасности — дело для него привычное и ничем не примечательное. Когда церемония знакомства завершилась, на некоторое время наступила тишина. Только через по–прежнему распахнутое окно врывались в комнату, будто из какого‑то чужого, очень далекого мира, приглушенные звуки «дворового оркестра». Потом Свиридов кашлянул, прикрывая рот ладонью, посмотрел на Романа, собираясь, по всей видимости, что‑то сказать, и вдруг, словно бы заранее извиняясь за весь тот вздор, что он уже приготовился здесь изложить, улыбнулся какой‑то виноватой детской улыбкой.

И от этой улыбки Роману сразу же стало как‑то не по себе. Он почти физически ощутил, как все его внутренности стали в каком‑то болезненном спазме неумолимо превращаться в твердый ледяной комок. И догадаться о причинах такой странной реакции было несложно. Достаточно было повнимательнее вглядеться в лицо полковника. За улыбкой Свиридова, за усталым выражением его глаз скрывалась, казалось, бездна отчаяния. «Ради Бога! — захотелось крикнуть Роману. — Не говорите, не говорите мне ничего!» — но он, чудовищным усилием заставив себя промолчать, приготовился слушать.

— Роман Васильевич, — заговорил наконец полковник, — я сейчас буду излагать факты, голые факты без каких‑либо выводов и комментариев, а вы, вы, Роман Васильевич, будете их внимательно слушать. И я вас очень прошу, постарайтесь при этом не задавать никаких вопросов. Пусть вас пока что не волнует, почему именно к вам мы обратились со всем этим. Хорошо?

Роман хотел было сказать в ответ что‑либо утвердительное, или же хотя бы кивнуть, но вместо этого он совершенно неожиданно и для гостей, и для самого себя произнес срывающимся голосом: «Секундочку… Я сейчас», — торопливо встал, отодвинув табуретку, и быстро вышел из комнаты. В ванной он открыл кран, постоял над ним некоторое время, упираясь ладонями в края раковины и навалившись на нее всей тяжестью тела, затем сунул под струю воды скомканное полотенце, выжал его не слишком сильно и с облегчением погрузил в приятную прохладу разгоряченное лицо. Он не пытался сейчас анализировать свои поступки, в этом не было необходимости, потому что уже и так было ясно, что его поспешное бегство из гостиной — не есть результат обдуманных действий, а всего лишь чисто рефлекторная реакция выдавливания из горячей точки. Какое‑то непонятное чувство — и не в первый уже раз Роман замечал в себе такую странную особенность — подсказывало ему, кто‑то или что‑то, что‑то сидящее внутри него, что‑то упорное и нахальное, может быть, ангел–хранитель души Романа или же, быть может, автономный полуразумный блок охраны тела, если есть такой, отчаянно и яростно, каким угодно способом пыталось оттянуть момент посвящения Романа в некую страшную тайну, носителями которой были, очевидно, эти странные гости. Он упорно гнал от себя всякие догадки и предположения, желая только одного — унять этот бешеный стук сердца в груди и избавиться от этой противной слабости в теле. Он не мог бы сейчас точно сказать, сколько времени провел в ванной, быть может, всего несколько, пять или десять, минут, быть может и час, но когда он вернулся в гостиную, странные посетители все еще находились там, сидели неподвижно и безмолвно на прежних местах и в прежних позах, как статуи, как судьи, как одни из главных актеров некоего спектакля, готовые после непредвиденного антракта продолжить свою игру.

Среди всеобщего молчания Роман пересек комнату, сел у окна, напротив полковника, и, бросив на последнего быстрый взгляд, сказал как можно более спокойным голосом:

— Я слушаю вас.

Полковник кашлянул и начал. Говорил он долго, минут двадцать, наверное, если не больше. Мысли свои он излагал ясно, отчетливо, как преподаватель в Высшей Военной Академии на курсах для старших офицеров, но Роман тем не менее все никак не мог уловить нити повествования. И это безмерно его раздражало. Ибо тема разговора была действительно серьезной. Во всяком случае, ему хотелось в это верить. Вместе с тем, параллельно с раздражением, дополняя его, в нем неукротимо росла волна протеста, протеста против той дикой и страшной, до абсурда нелепой информации, которая безжалостно коверкала сейчас его и без того воспаленное сознание, топила его в омуте безграничного отчаяния, и когда полковник закончил наконец свой рассказ, ему, Роману, вдруг до жути захотелось вдохнуть полной грудью, напружиниться, собрать все силы и, испепеляя Свиридова взглядом, заорать во все горло: «Это же чушь! Чушь! Я не хочу этому верить!»

И он так и сделал.

— Чушь, чушь собачья! — крикнул он во всю силу своих легких, но тут же спохватился, замолчал, испуганно глядя в темноту расширенными зрачками.

Внизу затихли, прислушиваясь, а потом сипловатый басок вежливо осведомился:

— Что, дядя, кошмарики приснились?

Не отвечая, Роман отступил в глубину комнаты и как подрубленное дерево рухнул на диван, сразу же зарывшись лицом в подушки.

«Я совсем перестал себя контролировать, — подумал он. — Но тогда, шесть часов назад, реакция была еще более бурная».

Полковник наконец закончил свой рассказ и закончил его такими словами:

— Роман Васильевич, я сейчас попрошу Александра Леонидовича высказать свои соображения, но прежде, если у вас имеются какие‑либо вопросы, готов на них ответить. — И он умолк, глядя на Романа.

Но тот и не думал задавать вопросы. Он сидел, не шевелясь, а где‑то, на самом дне его сознания, бушевала ярость. И эта ярость была настолько могучей, настолько дикой, что сила ее казалась необоримой; казалось, она вот–вот начнет выплескиваться наружу, сокрушая и сметая все на своем пути, но Роман тем не менее держал ее, держал крепко, умело, как опытный наездник норовистого жеребца, держал давно освоенным и уже не в первый раз опробованным способом — при расслабленном теле глубинным напряжением внутренних сил; лицо его при этом казалось со стороны спокойным, даже каким‑то равнодушным, только зрачки бешено сжимались и разжимались, как две пульсирующие черные капли. Сейчас он не видел полковника, он не способен был видеть что‑либо в эту минуту, все силы были брошены на подавление взбунтовавшихся эмоций, но каждой жилкой, каждой клеткой он ощущал тем не менее присутствие гостей в своей комнате. Каким‑то непостижимым способом он почувствовал, как вдруг судорожно напряглись тела полковника и майора, он словно бы увидел, как рука майора, отогнув край куртки, неторопливо поползла под мышку и задержалась там, вызывая какие‑то неприятные ассоциации. Словно набитая электричеством грозовая туча повисла в комнате на несколько секунд. А потом она как‑то само собой разрядилась, исчезла; ярость, проломив дно, стекла куда‑то в туманную, неподвластную осмыслению глубину, но не ушла совсем, осталась каким‑то неясным ощущением неудовлетворенности, готовая вернуться в любой момент. И тела полковника и майора сразу же расслабились, рука выскользнула из‑под мышки, опустилась мягко на широкую коленку и принялась барабанить по ней пальцами. И в это самое мгновение Роман поверил, поверил всему, что сказал сейчас полковник. И не потому, что эта информация исходила от такого высокопоставленного чина, и не потому, что он уже был морально к ней подготовлен — к чему‑то подобному он был подготовлен всегда, с самого своего рождения, с той минуты, когда его эго, импульсивное и жадное, утвердилось здесь, в этом мире, своим физическим материальным воплощением. Он сам не смог бы объяснить, почему он поверил. Это была мгновенная вспышка, озарение, озарение ослепительное и обнажающее, озарение долгожданное — закономерный результат непрерывного и, казалось, бесплодного трения бесформенных пластов эмоций и ассоциаций. И осмысление причин этого озарения никак не могло быть сиюминутным. Оно требовало многих часов, быть может дней, и оно требовало полного, безоговорочного одиночества. Сейчас же нужно было продолжать беседу. Его уже не удивляло присутствие этих странных людей. Что‑то они знали о нем, что‑то такое, о чем он пока лишь смутно догадывался. И эта тайна неудержимо разжигала его любопытство, побуждала изливать вопросы, но, подчиняясь какому‑то внутреннему наитию, он решил не торопиться. Не он пришел к ним, а они к нему. Не он от них ждет чего‑то, а они от него. Пусть они и ведут игру, а он форсировать события не намерен.

— Я вижу, вы в затруднении, — сказал полковник своим прежним проникновенным голосом. — Конечно, трудно сразу вот так принять все это, но… Неужели у вас нет ни одного вопроса?

Роман внутренне усмехнулся и, тщательно подбирая слова, сказал очень тихо:

— Допустим… Допустим, я поверил во все это… Допустим, все сказанное вами — правда, прошу прощения. И все эти непонятные убийства и выводы о катастрофе, на мой взгляд, изрядно преувеличенной. Все это теоретически возможно. Теоретически, если уж на то пошло, все возможно. Кстати, газеты трещат об этом уже третий месяц. Вторжение из космоса и конец света — их излюбленные темы… Но вот что мне, Андрей э–э… Валентинович, очень бы хотелось знать — какое я, рядовой обыватель и скромный учитель физики, могу иметь ко всему этому отношение? Я вот сижу тут, соображаю своим скудным умишком, и ничегошеньки мне в голову, окромя банальной фразы «спаситель человечества», не лезет. Но, честно говоря, природная скромность не позволяет мне заноситься столь высоко. Да и, признаться, превращаться в участника дешевого боевика тоже не возникает особой охоты… Может, вы все‑таки просветите меня в нужную сторону?

Лицо полковника с каждым словом Романа снова становилось все более и более виноватым. Когда Роман закончил, Свиридов шумно вздохнул и принялся барабанить пальцами по крышке стола.

— Напрасно вы иронизируете, Роман Васильевич, — сказал он тоже очень тихим голосом. — Я ведь предупреждал вас, что не нужно делать скоропалительных выводов. Через несколько минут вы все узнаете. Вопросов, касающихся моей информации, я так полагаю, вы не имеете?.. Ну, ладно. — Полковник повернулся к лысому, который с по–прежнему кротким видом разглядывал пространство перед собой. — Александр Леонидович, вам слово.

Александр Леонидович вскинулся, словно бы заснул вдруг с открытыми глазами и его совершенно бесцеремонно разбудили, полез зачем‑то в карманы, упорно нашаривая там что‑то, однако ничего не вытащил оттуда и, наконец, уложив нервные руки на коленях, заговорил. Голос у него был какой‑то надтреснутый, дребезжащий, будто плохо подогнанное стекло в мчащемся автомобиле, он постоянно запинался, экал, чуть ли не через каждое слово говорил «значит» и «так сказать» и в целом производил впечатление разболтанности и крайней неуверенности. Казалось, он вот–вот начнет разваливаться на отдельные части. Речь его, длинная и монотонная, была изрядно пересыпана многочисленными техническими и научными подробностями, формулировками и выводами. Уже к ее середине Роман полностью уяснил суть дела, и только остатки вежливости не позволяли ему прервать гостя. А суть была такова. Около года назад в одном из, кажется, столичных институтов, где профессор заведовал кафедрой генетики, группе молодых ученых вздумалось провести внеплановые работы по изучению парапсихических способностей человека. Тема эта, долгое время пребывавшая в загоне, была практически неизученная, могла по этой причине растянуться на годы, но исследователям сразу же повезло. И повезло, надо сказать, невероятно. Одному из привлеченных к работе экстрасенсов — профессор не назвал фамилии — удалось буквально после нескольких — трех или четырех — сеансов материализовать что‑то около двух граммов поваренной соли. Фурор это вызвало необычайный. Ведь до этого ни о чем подобном ни у нас, ни у них (на проклятущем, разумеется, Западе) официальные источники информации не сообщали. Экстрасенса, которого окрестили человеком–генератором, сокращенно — гетором, обязали, посулив солидный оклад, продолжать исследования, а специально созданные службы занялись тем временем поисками в стране людей с аналогичными способностями (кое‑кто из власть предержащих сразу смекнул, что это может быть за страшная сила, и, как оказалось впоследствии, будто в воду глядел). На основе первых наблюдений разработали специальные тесты, разослали их по больницам и под видом лечебной профилактики прозондировали все — от мала, до велика — население. Геторов оказалось не так уж и много. Что‑то немногим более 0,001% от общего числа. Основное их количество пришлось на людей творческих профессий: писателей, художников — не обязательно талантливых и не обязательно известных. Всех их без излишней суеты взяли на учет в местных органах исполнительной власти и на этом дело посчитали завершенным. А зря. Потому что через полгода грянули новочеркасские события. Совершенно неожиданно и совершенно непонятно, какой‑то чудовищной смертью погибает сотрудник местной газеты некто Синицын Вадим Сергеевич, потом в точности такой же непонятной чудовищной смертью погибают один за другим еще несколько человек, потом еще, и еще, а к концу июня лавина загадочных убийств захлестывает все территории Союза и сопредельных с ним государств… («Ну, это вы, значит, уже знаете»). Пока правоохранительные органы длинными бессонными ночами безуспешно ломали головы, выискивая возможные причины происходящего, ученые мужи довольно быстро смекнули, в чем тут дело. Очевидно, кому‑то из геторов, совершенно не подозревавшему о своих способностях, удалось в минуты эмоционального напряжения стихийно создать некое чудовище, первой жертвой которого он сам, по всей видимости, и оказался. Тщательное изучение документов дела о гибели Вадима Синицына полностью подтвердило это предположение. Чудовище, созданное, как это ни парадоксально, фантазией человека, существует, благодаря этой же фантазии, уничтожает людей, и, что самое страшное, никто не знает способов борьбы с ним. Суда по материалам, над которыми трудился Вадим Синицын, никакими известными физическими методами, хоть водородной бомбой, уничтожить его вряд ли возможно. Сложившаяся ситуация казалась бы безвыходной, если бы в этих же самых материалах не присутствовали весьма недвусмысленные намеки, что решение данной проблемы все‑таки существует. Какое именно — вряд ли кто сейчас знает. Скорее всего, оно, решение, также окажется связанным с парапсихическими способностями человека, и в этом случае подключение геторов к следствию просто жизненно необходимо. Да и нет сейчас, и в будущем вряд ли предвидится тоже, других альтернатив. Профессор и ряд его коллег твердо убеждены — то, что создано гетором, только гетором и может быть уничтожено. Другим это просто не под силу. В противном случае, человечество обречено на неизбежное физическое истребление. Профессор наконец умолк, и в комнате снова наступила тишина. Теперь многое стало понятным Роману. И осторожность полковника, и неприязнь майора, и неуверенность профессора. И страх — страх всех троих тоже стал понятен ему. Словно какая‑то беспросветная серая пелена упала вдруг с его глаз.

— Вы хотите сказать, — медленно произнес он, — что я — гетор?

Свиридов неторопливо провел ладонью по лакированной поверхности стола и, не поднимая глаз, устало произнес:

— Да.

— И вы хотите, чтобы я раскусил этот орех?

— Мы хотим! — взорвался вдруг молчавший до этого момента Херманн. — Мы, видите ли, хотим! А он, видите ли, не хочет!.. Черт!..

— Подожди, Дмитрий, — перебил полковник, поморщившись. — Роман Васильевич, не только вы. Над проблемой, помимо вас, уже работают около двухсот геторов. К сожалению, это все, что от них осталось. Остальные… Их больше нет. Чудовище уничтожило их, как источники потенциальной опасности для себя. У вас просто нет иного выбора.

— Боже! — прошептал пораженный Роман. — Конечно же… Конечно же, я согласен.

— И еще, — сказал полковник, помедлив, — мы оставим вам для работы документы Синицына, и это, вынужден вас предупредить, повысит вашу степень риска тысячекратно. Понимаете?

— Понимаю.

— Мы перепробовали все возможные средства, — продолжал полковник, — все, какими располагаем: милицию, армию, новейшую технику. В настоящий момент во всем мире работает масса мыслимых и немыслимых организаций и формирований: службы ООН, Гринпис, ЦРУ, наше ведомство, создан всемирный комитет, — но все эти меры, увы, желаемого успеха не приносят. Чудовище неуловимо… — Полковник помолчал некоторое время, уперев остановившийся взгляд в зеленую папку, и продолжил: — Никто не знает причин появления геторов. Может, это результат мутаций, вызванных изменением экологической обстановки на планете; может, закономерный этап развития человечества, кто знает. Научные изыскания находятся пока что в зачаточном состоянии. Да и не это сейчас важно. Там, — полковник ткнул пальцем куда‑то в стену, — бродит воплощение зла, которое мог придумать только человек, и только человек может и должен его уничтожить. Вы — наша последняя и единственная надежда.

* * *

Роман прервал ход воспоминаний и тут обнаружил, что он уже не на диване, а на стуле, за столом, сидит и машинально, как колоду карт, перебирает листы рукописи. Продолжать и дальше читать эту чушь? Сколько же времени можно на нее угробить? Он решительно отодвинул рукопись на край стола и потянулся к зеленой папке. Внутри он обнаружил еще одну, довольно‑таки толстую пачку соединенных канцелярской скрепкой листков, на первом из которых была такая надпись: «Дневник Вадима Синицына. Начат 13 декабря 1972 года». Как и рукопись, это были ксерокопии отпечатанного на машинке текста. Роман, перегнувшись через стол к приемнику, стоявшему на тумбочке, включил его, и тихая, ни к чему не обязывающая мелодия зазвучала в комнате.

Большая часть записок дневника Вадима Сипицына оказалась чем‑то вроде сборника минирецензий, написанных еще в те далекие времена, когда потенциальный гетор и будущий создатель «Ночного ужаса», являясь учеником средней школы, усиленно приобщался к разумному, доброму, вечному. Сплошь и рядом на страницах пестрели многочисленные восторженные отзывы о прочитанных произведениях Беляева, Лондона, Грина, Стругацких, Михайлова, Ефремова. Были здесь и скромные попытки приобщиться к ученой жизни той поры путем создания собственных, конечно же, наивных теорий; в частности, теорий мироздания, возникновения Вселенной, рождения и развития квазаров. Например, последних Синицын описал, как представляющих из себя двойные звезды, одна из которых красный гигант, а другая чрезвычайно тяжелый белый или синий карлик. Расположены они были друг к другу настолько близко и силы гравитации между ними были настолько сильны, что разреженное вещество гиганта, образуя громадный миллионно–километровый хобот, перетекало постепенно на карлик, который делал вокруг красной звезды полный оборот за несколько часов. Со стороны это было похоже на гигантскую, быстро вращающуюся сковородку. Ничего необычного, конечно, в этой картине не было совершенно, ученые уже давно разработали теоретические модели подобного взаимодействия. Однако Синицын пошел дальше. Учитывая тот факт, что при взрыве первоатома Гамова материя должна в равной мере образовываться как из вещества, так и из антивещества, он предположил наличие на начальном этапе развития Вселенной макрообъектов с диаметрально противоположными свойствами. По Синицыну, одна звезда его квазара должна состоять из обычного вещества (койновещество), а другая из противоположному ему антивещества. Какая именно из чего — не суть важно, главное, чтобы они были разными. Соприкасаясь между собой в процессе перетекания с красного гиганта на карлик, вещество и антивещество аннигилируют, в результате чего и образуется то самое невероятно огромное количество разнодиапазонной энергии, выбрасываемое мощным потоком в окружающее пространство и фиксируемое земными видео- и радиотелескопами. И это притом, что расстояние между солнечной системой и квазарами измеряется миллиардами световых лет.

Не обделил своим вниманием Синицын и соседку Луну. Замеченное учеными светлое пятно, перемещающееся по дну кратера Платона, он объяснил побочным свидетельством деятельности так называемой «лунной теневой цивилизации». На основании каких именно выводов он пришел к такому заключению, Синицын не указал и в дальнейшем к этой теме больше не возвращался…

Не обошлось в дневнике, разумеется, и без попытки доказательства теоремы Ферма… Признаться, все это Роман проглядывал без особого интереса, неторопливо перелистывая страницы и не теряя надежды, что где‑нибудь дальше обнаружится наконец то, что натолкнет его на разгадку происходящего.

Первая заинтересовавшаяся его запись был такого содержания:

«21 января. 1980 год.

Осталось два хвоста. Один по математике, другой по теормеху. Надо поднажать, иначе в следующем семестре могу остаться без стипендии. Ребята, очевидно, поедут в горы без меня. Сессия для них уже далекое прошлое. Завидую, честно говоря; и тому, что они едут в горы, тоже завидую. Нутром чую — горы помогли бы мне выбраться из этого затянувшегося кризиса. Ведь уже скоро год, как я впервые почувствовал, что теряю интерес к моим прежним увлечениям, нет былой дрожи при упоминании имен Лобачевского и Фридмана, книги об астрофизике и космологии пылятся где‑то в шкафу, на нижней полке, и когда я последний раз брал их в руки, уже и не припоминаю. В теле какие‑то непонятные усталость и опустошенность. С чего бы все это, я не знаю, но в том, что горы дали бы мне хороший заряд бодрости, я не сомневаюсь…

…Эх, улечься бы сейчас где‑нибудь на крутом склоне, усыпанном гладкими теплыми голышами, подставить свое дряблое изнеженное тело под ласковые лучи нежаркого солнца, вдохнуть полной грудью чистого воздуха, закрыть глаза и забыться, забыться хотя бы на мгновение — нет больше никаких теормехов и никаких экзаменов, нет больше хвостов и торопливых студенческих обедов, исчезли навсегда эти мелкие несущественные заботы, исчезли, чтобы никогда, никогда больше не вернуться вновь — лежать бы так долго, в полном одиночестве, ни о чем не думать и ни к чему не стремиться, а потом… а потом пусть мое тело растеклось бы как масло по этим голышам, растворилось бы в них, впиталось в гладкую твердь, и вот стал бы я тогда замерзшим камнепадом, несокрушимым и могучим, а синий перевал напротив был бы мне другом, а задумчивый утес справа — братом, стекал бы тогда по мне тонкой хрустальной струйкой прозрачный ручей, и изредка — раз в год, примерно, — проходили бы по мне редкой вереницей неунывающие альпинисты, осторожно ступали бы по моему твердому телу тяжеленными ботинками с рубчатыми подошвами… Эх, мечты, мечты! Эх, горы, горы! Когда еще вас я увижу… Вчера, кстати, приснился мне какой‑то странный нелепый сон. Сначала, правда, была откровенная чепуха, приключения какие‑то, стрельба, гонки, бандиты. Все в цвете, все довольно живописное. Из всего этого мог бы, наверное, получиться неплохой вестерн. К сожалению, я ровным счетом почти ничего не запомнил. А потом я вдруг очутился на крыше дома, ночью, тишина, помнится, была. Я стоял на самом краю и все думал, что обязательно сорвусь. И точно — сорвался. Помню, я долго падал, земля была где‑то подо мной, далеко, от ужаса все во мне оцепенело, и вдруг я попал в какой‑то вязкий черный туман. Я барахтался в нем, как в паутине, но туман обволакивал меня все сильнее и сильнее. Я начал задыхаться и тут… проснулся. Сердце мое бешено колотилось, в висках стучало, а в комнате стояла тишина. Я долго лежал, успокаиваясь и вспоминая этот дурацкий сон и почему‑то Ваську Воробьева. Мы жили раньше в одном дворе, и он, самый старший, пугал нас, малых ребятишек, рассказами о страшных кошмарных чудовищах, которые вот–вот спустятся с неба и будут, как вампиры, пожирать людей. Ложась вечером спать, я забивался в постель, под одеяло, долго лежал там без сна, вспоминая Васькины рассказы, и мысленно молил и приказывал этим чудовищам, чтобы они умчались куда‑нибудь подальше от Земли, куда‑нибудь за миллиарды и миллиарды парсек, и уж если они никак не могут не двигаться к нам, то пусть тогда двигаются как можно медленнее, ну, хотя бы по миллиметру в год, наивные детские переживания впечатлительного мальчика…»

Роман прервал чтение и уставился невидящими глазами в черноту за окном. Что ж, подумал он. Пишет он довольно‑таки красиво. В особенности, про горы. В поэтичности ему никак не откажешь. И с чего это он ударился в фантастику? Писал бы уж лучше какие‑нибудь рассказы, или стихи, как Пушкин, например. Впрочем, ладно, это к делу не относится. Что там у нас дальше?

Он перевернул лист и вдруг поймал себя на том, что читать ему больше не хочется. Не было у него больше такого желания. Даже наоборот, ему вдруг захотелось зашвырнуть куда‑нибудь подальше все эти дневники и рукописи, выключить свет и преспокойненько лечь в постель, а завтра утром также преспокойненько встать и неторопливо, с достоинством, как подобает добропорядочному гражданину и отцу семейства, озабоченному твердым заработком, пойти на работу. И пусть оно все валится к чертям собачьим, пусть оно все валится куда‑нибудь в тартарары… Кстати, полковник совсем ничего не сказал о работе. Выходить мне завтра или дома оставаться? Непонятно. Пожалуй, все‑таки пойду. Высплюсь хорошенько и пойду. Перед невидящим взором Романа, словно бы в горячечном бреду, промелькнуло на мгновение виноватое лицо полковника, укоризненно качавшего головой.

— Ну и что? — пробормотал Роман сквозь стиснутые зубы. — Чего вы на самом деле от меня хотели? Чтобы я костьми лег? Умер за правое дело, так сказать?.. Пришли тут, понимаешь, наболтали в три короба всякой ерунды и исчезли. Борись, мол. А как борись, и сами толком не знают. Я — тем более… Документы эти. Ты, мол, гетор, ты должен знать. Тоже мне, аргумент — гетор.

Роман порывисто пересел на диван и, закрыв глаза и запрокинув на спинку голову, стал прислушиваться к тому, что творилось внутри него. На первый взгляд все вроде было как и прежде: в голове — традиционный сумбур неподконтрольных мыслей, в теле — какая‑то непонятная, то ли физическая, то ли психическая усталость, в капризном желудке — едва заметное ощущение тяжести, и никаких сверхъестественных способностей. Тем не менее где‑то там, внутри, на самом дне взбаламученного сознания (он инстинктивно ощущал это) притаилось нечто, уже частично знакомое ему, то, что он совсем недавно окрестил ангелом–хранителем, и это нечто все никак не поддавалось логическому анализу. Романа это злило ужасно. Он стискивал зубы, упорно, не открывая глаз, пытался сосредоточиться, но что‑то все время мешало ему, что‑то его отвлекало все время. И тут он наконец понял — что. Жара. В комнате стояла невероятная, чудовищная, почти невыносимая жара. Роман вдруг с каким‑то паническим удивлением обнаружил, что по лицу его и спине его, будто весенние ручьи, текут щекочущие струйки горячего пота, намокшая рубашка неприятно прилипает к телу, а на одном из листков дневника Вадима Синицына постепенно тает, темнея, влажный след от его руки. Он посмотрел на настенный термометр и ужаснулся. Сорок три градуса по Цельсию. Бог ты мой! Этого же не может быть! Ведь ночь же… Недоумевая, он попытался было логически поразмыслить над причинами этого странного феномена, и тут совершенно неожиданно, как обрыв гитарной струны, звучавшая до этого момента тихая мелодия оборвалась резко, и вместо нее, заполняя комнату, раздался громкий, похожий на звуки электросварки или шипение раскаленного масла на сковородке шелестящий треск. Роман вздрогнул от неожиданности и начисто забыл о жаре. Подойдя к приемнику, он принялся машинально крутить ручки настройки, щелкать каналами, пытаясь поймать хоть какую‑нибудь передачу, однако все эти его усилия оказались тщетными. На всех каналах было одно и то же — сплошной, однообразный, шелестящий треск. «Сломался он, что ли, — подумал Роман, по–прежнему недоумевая. — Или, может, антенна отошла? Посмотреть, что ли?» Однако смотреть, а тем более соваться за приемник, где как пить дать давно уже все заросло паутиной и пылью и где, как он помнил, в спутанном клубке проводов сам черт не разберется, не было ни малейшего желания, и он, пожав с сожалением плечами, выключил аппарат, после чего, сам не понимая, зачем он это делает — ведь собирался же спать, включил проигрыватель и завел пластинку с «Патетической» Бетховена. Когда фортепианные звуки зазвучали в комнате, Роман двинулся к окну, чтобы глотнуть свежего воздуха, и в этот самый момент совершенно неожиданно и непонятно где — то ли на улице, то ли за стеной, у соседей, — раздался жуткий нечеловеческий вопль.

Потом было временное помутнение, провал полнейший, потому что когда Роман снова пришел в себя, он обнаружил, что находится уже не в комнате, а в коридоре, перед дверью, стоит и трясущимися руками пытается открыть замок, беспрерывно, как заклинание, повторяя: «У вас нет иного выбора… У вас нет иного выбора…»

За дверью, на лестничной клетке, стоял майор Дмитрий Херманн. Он стоял как статуя, неподвижно и безмолвно, бледноватый чахоточный свет желтого флакона освещал его могучую фигуру, и совершенно невозможно было разобрать выражение его глаз, так как крутые надбровные дуги и низкий витой чуб майора отбрасывали на скуластое, словно высеченное из гранита лицо серые тени. Роман отшатнулся от него как от призрака, а Херманн, шагнув навстречу и переступив порог, как‑то в одно мгновение оказался рядом с ним, взял за руку и спросил ровным голосом:

— С вами все в порядке?

— Да… В порядке, — ответил Роман с секундным опозданием. — Со мной все в порядке. А разве…

— Значит, это не у вас, — перебил Херманн. Он снова вышел на лестничную клетку, постоял там некоторое время, вырисовываясь в светлом прямоугольнике дверей темным силуэтом, потом шагнул в сторону, куда‑то вправо, и исчез за пределами видимости. Минуты через полторы до Романа донеслось бряцанье каких‑то металлических предметов — не то ключей, не то гвоздей. Подумав, Роман выдвинулся из коридора и быстро огляделся. Херманн, согнувшись, стоял перед дверью соседней квартиры и сосредоточенно ковырялся в замке.

— Не отвечают, — пояснил он, не оборачиваясь. — Чья это квартира? Впрочем, это не имеет значения.

— Красиных, — ответил все же Роман. — Вряд ли там кто‑нибудь сейчас есть. Они вроде уезжать собирались. Хотя Николай Васильевич, возможно, и дома.

Херманн ничем не отреагировал на эти слова, но так как он по–прежнему продолжал орудовать над замком, было очевидно, что информация Романа его ничуть не удовлетворила.

Наконец в замке что‑то дважды с натугой провернулось, майор тотчас же удовлетворенно выпрямился, бросил, все так же не оборачиваясь, Роману: «Оставайтесь здесь», — и, отворив дверь, исчез за ней. Минуты две в квартире Красиных было тихо и темно и не было сквозь дверной проем заметно какого‑либо движения, потом там вспыхнула яркая электрическая лампа и спокойный голос Херманна негромко произнес:

— Роман Васильевич, пожалуйста, можете войти.

Как во сне, Роман послушно переступил порог и, следуя за маячившей перед ним спиной майора, минуя длинный коридор, в конце которого стоял огромный холодильник «Ятрань», а на стене висели роскошные оленьи рога, вошел в зал. Посередине зала, на ковре, в луже густеющей крови, лежало чудовищно изуродованное, опутанное собственными внутренностями тело пожилого мужчины, узнать которого было теперь практически невозможно. Разве что по одежде. И тем не менее Роман узнал этого человека. Это был его сосед — Красин Николай Васильевич.

«ДНЕВНИК ВАДИМА СИНИЦЫНА

4 мая. 1984 год.

Проклятый сон преследует меня. Я стал раздражительным и неуживчивым, растерял почти всех своих друзей, невеста бросила меня, а с работы, где все за глаза стали называть меня снобом, пришлось уволиться. Смешно, наверное, обо всем этом говорить, но это действительно так. И мне не до шуток. Каждый божий день я с ужасом ожидаю наступления ночи, того момента, когда нужно будет ложиться в постель. Пытаясь избавиться от этого кошмара, я уже перепробовал все возможные средства: лекарства, снотворное, тяжелый труд, пытался изменить распорядок дня — спать днем, а ночью бодрствовать, — но все это, увы, не принесло успеха. Стоит мне только закрыть глаза — и неважно, когда это, днем или ночью — как тотчас же чудовищный сон овладевает мной, повторяясь каждый раз в мельчайших подробностях и заставляя меня цепенеть от ужаса. Он привел меня к черте безумия, к той роковой черте, за которой начинается беспросветное помешательство, когда тело, переставая подчиняться рассудку, превращается в ни на что не реагирующий, равнодушный ко всему на свете кусочек аморфного вещества. О, как это страшно! О, как страшен этот жуткий финал! И как избежать его, я не знаю, не знаю…

13 июня. 1984 год.

Уже пятый год, как жизнь моя для меня не жизнь, а сущий ад. Лишь стоит мне только заснуть, как неизменный черный туман сразу же обволакивает меня и душит, душит, душит. Я стал пугливым и нервным, я стал панически бояться темных подворотен и темных комнат, я превратился в забитое трепещущее животное. В теперешнем моем состоянии меня ничего не стоит напугать резким хлопком или резким криком, или другим каким неожиданным громким звуком. Что со мной происходит — я не знаю, когда это все закончится и закончится ли — я тоже не знаю. Я мог бы, конечно, взять веревку и разом избавиться от этого бесконечного кошмара, но надежда, та самая надежда, которая, говорят, умирает последней, удерживает меня пока что от этого постыдного, быть может, опрометчивого шага. Она, я чувствую это, притаилась где‑то там, в глубине моего сознания, она все еще жива, она все еще не дает мне окончательно пасть духом…

Не так давно, недели две назад, я, набравшись смелости, или, быть может, от того, что отчаяние переполнило меня, рассказал о своих бедах Виталику, моему верному другу, тому, кто единственный из всей этой компании окружавших меня раньше пустозвонов остается все еще рядом со мной, тому, кто единственный еще находит в себе силы терпеть мои безумные выходки. Он не смеялся, не отшучивался, он не пытался делать свое лицо участливым, он просто очень хладнокровно заявил, что все это закономерный результат моих прежних проблем, что ничего другого после ухода из института, разрыва с друзьями и Ленкой он и не ожидал и что мне просто‑таки необходимо переменить обстановку, съездить куда‑нибудь в горы или на море, а еще лучше обратиться к психиатру. По крайней мере, сказал он, ты ничего не потеряешь, зато шанс, если таковой здесь имеется, можешь превратить в спасение… Не знаю, не знаю. В горах я уже был и на море ездил недавно; что же касается психиатра… Как же это все‑таки мучительно — поверять другому, пусть даже и психиатру, свои страдания, тайны, свои личные беды…

17 июня. 1984 год.

К психиатру я все‑таки сходил. Два дня набирался смелости и все‑таки решился. Пошел. Хотя в успех, признаться, практически не верил. С утра занял очередь в регистратуру за номерком, а после обеда обосновался в коридоре среди каких‑то старушек и пожилых женщин, как и я ожидавших своей очереди. Проторчал я там часа полтора, наверное, если не больше, хотел уже было уйти, но мысли о надвигающейся ночи меня удержали… Психиатром (по–больничному, невропатологом) оказался невысокий крепенький мужичек лет пятидесяти с живо поблескивающими черными глазами и редкими клочками седых волос на круглой, как арбуз, голове. Нервная система у него была, очевидно, в полном порядке, так как мой сбивчивый рассказ он выслушал без особого волнения. Услав куда‑то ассистента — молодого унылого парня в неопрятном халате, он довольно‑таки долго задавал мне разнообразные вопросы, на которые я, по возможности, старался вразумительно отвечать, потом он принялся, задирая мне толстыми волосатыми пальцами веки, заглядывать в глаза, бормотать при этом что‑то, затем, наблюдая дергающуюся голень, пару раз легонько стукнул резиновым молоточком по коленке, а под конец, насупив брови и обхватив нижнюю челюсть (свою, конечно) ладонью, на полном серьезе посоветовал заняться физкультурой и музыкой. Вот так‑то. Спокойные мелодии, заявил он, вкупе с физическими упражнениями, например бегом, должны благотворно подействовать на вашу развинченную психику, молодой человек. Это же надо, такой молодой, а уже по больницам бегаете. Приходите через неделю, посмотрим… Веселый, в общем, старикан. Я ушел от него с улучшившемся настроением, хотя в успех, признаться, верил так же мало, как и до этого визита…

Все это было вчера, а сегодня утром, часов в пять примерно, когда солнце только–только выдвинулось из‑за горизонта, я надел трико, кеды и рванул в Агролес. Это далеко, километрах в пяти, наверное, и я, честно говоря, чуть было не умер во время этой пробежки. Зато какое было потом удовольствие, какое было блаженство в момент погружения в ванну с теплой водой. Аааууумм! Восхитительнейший процесс! Жаль, что описать его вряд ли возможно. Да и, собственно, зачем?..

А днем, до обеда еще, я смотался в город, в универмаг. Прикупил там десятка полтора пластинок; в основном, роковые вещи: «Аквариум“ там, «Кино“, «Алиса“, Кейт Буш, еще что‑то. Не знаю, поможет ли мне все это, я имею в виду музыку (она звучит сегодня целый день), но то, что влияние ее благотворно, я уже начинаю ощущать. Какие‑то едва заметные, почти неуловимые признаки возвращающегося душевного равновесия, кажется, вновь хотят получить прописку в моей истерзанной материальной оболочке. А что же до всяких там сомнений, будто бы все это не есть симптомы грядущего выздоровления, а всего лишь обманчивое самовнушение — результат горячего желания верить в чудо, то я изо всех сил гоню их прочь. Прочь! Оставьте меня в покое! Я и так уже претерпел слишком много!..»

* * *

Блестящая лента шоссе послушно бежала под колеса черной «Волги», зеленые насаждения по обе стороны дороги сливались, мелькая, в сплошные потоки, а редкие встречные автомобили, эти механические мастодонты современной цивилизации, стремительно проносились мимо, обдавая на короткие мгновения острыми запахами выхлопных газов.

Бросая на табло спидометра опасливые взгляды, Роман, раздраженный такой непонятной спешкой, сидел в напряженной позе на переднем сиденье, рядом с Херманном, который, казалось, не обращал ни малейшего внимания ни на скорость, ни на своего взволнованного пассажира. Он только рассеянно глядел на дорогу да жадно — одну за другой — тянул дорогие сигареты «Бонд», которые извлекал из яркой цветастой пачки в нагрудном кармане. «В конце концов, нервы у меня тоже не из железа, — думал Роман. — Сначала эти непонятные недомолвки, полунамеки, теперь эта сумасшедшая гонка. То, что особой любви ко мне вы, товарищ майор, не испытываете, я уже давно разглядел, это на вашей милицейской физиономии прорисовывается довольно отчетливо, но вот о причинах такого недоброжелательства я могу пока лишь только догадываться. Впрочем, какого черта я должен оставаться в неведении и дальше? Я не испытываю больше ни малейшего желания терпеть это хамство!».

И он, искоса поглядев на майора, спросил:

— Может, вы мне все‑таки объясните, куда мы едем?

Майор секунды три–четыре помолчал, потом, не отрывая глаз от дороги, с видимой неохотой ответил:

— В Новочеркасск. К человеку, который видел чудовище.

— Вот как! — удивился Роман, в одно мгновение позабыв про свои обиды. — Разве есть такие?

Майор снова помолчал секунды три–четыре и, не считая, должно быть, нужным вразумительно отвечать на этот вопрос, буркнул что‑то нечленораздельное.

— По крайней мере, могли бы сразу сказать, — проворчал Роман. — Сидишь тут, переживаешь.

Насупившись, он стал глядеть в окно. Между тем черная «Волга», миновав обросшую жухлой травой каменную визитку «НОВОЧЕРКАССК» с убогой стелой у дороги, въехала наконец в город. Тотчас же, по обе стороны замелькали бело–кирпичные многоэтажки, кемпинги, потянулись увитые плющом крашеные металлические ограды. Движение здесь было более оживленное, чем на шоссе, и запахи выхлопных газов усилились. Как неизменные российские атрибуты, появились едва плетущиеся, набитые под завязку пассажирами пыльные «Икарусы», загрохотали самосвалы, замелькали дряхлые «Волги» и «Москвичи» с бледными шашечками на бортах.

Довольно быстро, всего лишь пару раз задержавшись у светофоров, они проехали по шумному, нашпигованному всевозможными автомобилями проспекту Платова, свернули затем на более тихую Пушкинского, миновали ее без особых задержек и наконец выбрались на Подтелкова, унылую и грязную, изуродованную многочисленными выбоинами улицу, по обе стороны которой уходящими в пыльную даль вереницами тянулись припаркованные автомобили, а справа, теперь уже прямо по курсу, метрах в трехстах, разноцветной массой бурлило многоголосое человеческое варево. Несмотря на то, что территория Азовского рынка была довольно‑таки обширной, она тем не менее не могла вместить всех желающих, и многочисленные продавцы–частники, постелив газеты, раскладывали свои товары прямо на тротуарах и бордюрах близлежащих улиц. Между ними, прицениваясь, споря, подходя и снова отходя, просто глазея, бродил самый разнообразный люд: озабоченные пожилые женщины с огромными кошелками в руках; дети; неопрятные, обросшие недельной щетиной субъекты в помятой одежде; какие‑то подозрительные личности неопределенного возраста и неопределенных занятий, все, как правило, в дорогих джинсовых костюмах, темных солнцезащитных очках, с импортными спортивными сумками через плечо. Были там — и без них, наверное, не обходится ни один базар — назойливые цыгане, которые приставали к прохожим, а те ожесточенно отмахивались от них; совсем еще молоденькие девушки, вертя во все стороны головами, водили за собой, словно бы на поводу, молчаливых равнодушных кавалеров, и изредка, как дождь в пустыне, мелькал то тут, то там сизый представительный мундир скучающего милиционера. А над всем этим толковищем стоял могучий и ровный, похожий на рокот отдаленного горного потока гул из сотен и сотен голосов, и температура здесь была, очевидно, выше обычной градуса на два, на три, как минимум.

— Наро–оду! — пробормотал Роман, когда они подъехали ближе.

— А вы как думали, — откликнулся Херманн. — Воскресенье, как никак. Базарный день.

Он довольно удачно загнал машину на весьма кстати освободившееся место между кремовой «восьмеркой» и светло–синим «Москвичом», после чего, аккуратно заперев все дверцы, повел Романа куда‑то в самую гущу, куда‑то через толпу, туда, где над остроконечными крышами теснящихся ларьков уныло маячила проржавевшая металлическая арка входа на территорию рынка.

Они миновали ряд ларьков («Воды», «Пирожки», «Овощи», «Мясо»), потом прошли вдоль длинного прилавка, на котором в изобилии располагались всевозможные продукты питания, начиная с местных помидоров и кончая закавказскими апельсинами, и наконец остановились перед широким приземистым строением с желтой фанерной вывеской «КООПЕРАТИВ СОЛНЫШКО» над распахнутой дверью.

— Кажется, здесь, — пробормотал Херманн, сверяясь с какими‑то заложенными в его памяти данными.

Внутри было чисто, сухо, прохладно и безлюдно. На широких прилавках под стеклом красовались щедрые дары донской земли: помидоры, огурцы, лук, кабачки и пр., — цены здесь были явно выше рыночных, и именно этим, очевидно, и объяснялось отсутствие покупателей. За прилавками, листая старый захватанный журнал, сидел скучающий светловолосый субъект лет 18–20. При виде Херманна и Романа его лицо озарилось улыбкой, он торопливо поднялся и, страшно гундося, вежливо произнес:

— Желаете приобрести овощей?

— Нет, — сразу же сказал Херманн, даже мимолетным взглядом не удостоив овощное изобилие. — Мы хотели бы переговорить с Лаврентьевой.

— А–а, — протянул паренек. Выражение услужливой готовности добропорядочного гражданина сменилось выражением полного равнодушия. — Вы, наверное, из милиции… — Не дождавшись ответа, паренек добавил: — Она уехала за партией помидоров, будет минут через тридцать–сорок. Можете подождать, если хотите.

— Мы так и сделаем, — сказал майор.

Парень загундосил что‑то еще, но Херманн и Роман уже его не слушали. Выйдя из помещения, они присели на стоявшие у стены деревянные ящики. Майор тотчас же задымил своим американским «Бондом», а Роман, достав из кармана недочитанные листы дневника Вадима Синицына, погрузился в чтение.

«16 марта. 1987 год.

23 часа 40 минут. Как‑то Виталик, старинный мой приятель, высказал мне в минуту откровенности мысль о необходимости наличия у общающихся со мной людей двух вещей: безграничного терпения — нематериальная структура, и нервной системы, выкованной из титановольфрамовой стали, — структура материальная. Сам того не подозревая, а может, и с умыслом, он затронул во мне самое больное место. И, что самое обидное, он был прав на все сто процентов. Действительно, непредсказуемые колебания моего настроения уже давно создали вокруг меня удручающую зону глубокого вакуума, ликвидировать который вряд ли кто из моих прежних приятелей испытывает желание. Слишком много в свое время было допущено вольностей по отношению к ним. Я, конечно, никого не обвиняю и обид ни на кого не держу, да и, собственно, о каких обидах может идти речь там, где виновен только я один, и никто больше, но длинными бессонными ночами, когда жуткий космический холод проникает ледяным потоком в мое сознание, я не перестаю задавать себе одни и те же вопросы: за что? За что мне такая судьба? Если я провинился в чем, то где? когда? перед кем? Я не могу поверить, что вся моя вина заключается в одном только факте моего существования. Сначала меня истерзывал в течение долгих пяти лет этот жуткий черный туман, а теперь какие‑то дьявольские силы, непонятно откуда берущиеся, швыряют меня, словно бы забавляясь, из одной эмоциональной системы координат в другую. И каждый раз с такой мучительной болью, будто раскаленными крючьями сдирают мясо с костей. Что это за силы, я не знаю, я даже представить не могу, что это за силы. Быть может, это наказание Божье, а быть может, Его антипод дьявол преследует меня, развлекаясь… Иногда, правда, наступают короткие минуты просветления. Мне начинает казаться, будто бы какой‑то радужный поток влечет меня куда‑то, куда‑то сквозь холод и тьму, куда‑то за синий горизонт, туда, где раскинулась меж диковинных гор некая удивительная страна со сказочным солнечным городом. Страна, в которой живут удивительные прекрасные люди, совершенные и телом, и разумом, — и лики у них спокойные, и души у них светлые. И все потому, что все они обрели тайный смысл жизни… Боже, как бы мне хотелось поселиться в этой стране и обрести там вечный покой… Но эти минуты кратки, они быстро проходят, и снова я остаюсь один на один со щемящей пустотой и в безысходной тоске.

О, Господи, если ты есть, прошу тебя, скажи — долго ли мне еще терпеть эти муки, долго ли мне еще нести этот непонятный чудовищный крест, это тяжкое непосильное бремя? Ведь я могу не выдержать, сломаться. Ведь даже самые прочные камни, если помещать их все время то в огонь, то в холод, то в огонь, то в холод не выдерживают и рассыпаются в прах. Чего же тогда можно ожидать от человека, от такого жалкого и несчастного человечка, как я, создания много более слабого и непрочного, нежели камень? Ответь мне, Господи! Не покидай меня!..»

* * *

«…Беспорядок на площади царил необычайный. Покореженные автомобили, трубы, полусгнившее тряпье, скелеты, банки, мотки ржавой проволоки, полуобгоревшие автомобильные покрышки, битые кирпич и стекла, трухлявые доски, утыканные ржавыми гвоздями, игрушки, какой‑то мелкий мусор неопределенного происхождения, сухие листья — все это сплошным неровным ковром устилало всю поверхность площади, а в самой ее середине в обрамлении тяжелых металлических цепей возвышалось на гранитном постамента какое‑то непонятное бронзовое сооружение — то ли некий священный символ этого города, то ли идиотский выдрик местного абстракциониста. Более всего оно походило на бесформенную статую гомо сапиенс мужеска пола. Стояло оно на двух ногах, коротких и толстых, прочно и основательно, рук у него, кажется, не было, а с того места, где полагалось быть голове, устремлялся куда‑то вдаль, куда‑то в заоблачные выси, суровый металлический взгляд обращенного к небу глаза на тонком штыре.

Ну и обстановочка, подумал Виктор растерянно, на Тутмосе обстановочка, помнится, тоже была далеко не сахар, но эта свалка, честно говоря, покруче Тутмоса. С чего же тут начинать?

Он посмотрел сначала на Элвиса, потом на Грэхема, которые стояли рядом и с обескураженными лицами разглядывали миазмы этой убогой цивилизации.

— Так что будем делать, старики? — бодро спросил он.

«Старики“ одновременно, как по команде, пожали плечами, а Элвис, чуть помедлив, неуверенно произнес:

— Пожалуй, катер здесь ни к чему. Только технику загробим, — и замолчал, многозначительно поглядывая то на Виктора, то на Грэхема.

— Узнаю душку Элвиса, — сказал Льюис с язвинкой. — Так и ждет он, глупый кот Базилио, возможности посачковать.

— А что? — откликнулся Элвис нахальным голосом. — В биллиардной шары без дела ржавеют, а я тут кисну, форму теряю, а мне еще у Сикоки девять партий отыгрывать.

— Не у Сикоки, а у Сикоку, — поправил педантичный Грэхем.

— А еще биллиардные шары не могут ржаветь. Они ж костяные, — добавил Виктор.

— Один черт!

— А вообще‑то он прав, — сказал Виктор, глядя на Грэхема, — катер тут действительно ни к чему. — Он повернулся к Элвису. — Ладно, старик, можешь проваливать в свою биллиардную, без тебя управимся.

Элвис тотчас же, громыхая ботинками, полез в кабину, устроился там поудобнее и, оскалив зубы, помахал обтянутой коричневой материей рукой.

— Вали, вали, — проворчал Грэхем.

Катер, взметнув густые клубы пыли, совершенно бесшумно взлетел в небо и через несколько секунд растворялся в сверкающей голубизне.

— Так какие у нас, гвардеец Грэхем, планы? — осведомился Виктор.

— О, планов у нас сколько угодно, — сказал Льюис. — Очень много у нас планов. Например, план номер один: ввинчиваемся в эти кварталы, прочесываем все находящиеся там дома, обнаруживаем аборигена, хватаем его за шкирку, а затем за чашкой чая он нам доверительным шепотом рассказывает о своих бедах. Мы умиляемся до слез, а потом принимаем все необходимые меры…

— Не годится, — оборвал Виктор Грэхема. — Делать ставку на аборигенов неразумно. Если эти дети трущоб и имеют здесь место, то отыскать их вряд ли удастся. Прячутся, мерзавцы.

— Хорошо. Тогда план номер девятнадцать. Весь свой духовный и интеллектуальный потенциал, весь без остатка, устремляем на поиски центров средств массовой информации.

— Вот это уже кое‑что, — сказал Виктор одобрительно. — В первую очередь нужно уделить внимание телецентру, вышка уже изрядно намозолила мне глаза, а во вторую — отыскать редакцию какого‑нибудь местного периодического издания — газеты или, скажем, журнала. Должна же там быть хоть какая‑нибудь информация. Но для затравки, гвардеец Грэхем, предлагаю обследовать вон то симпатичное здание с фальшивыми белыми колоннами.

— Как прикажете, господин капрал.

При ближайшем рассмотрении выяснилось, что здание сохранилось не так хорошо, как это казалось издали. Время и стихии здесь успели вволю похозяйничать. Массивные белые колонны были густо исполосованы мелкими трещинами, искусная лепка, украшавшая фасад, местами пообвалилась, обнажив грязно–серую кирпичную кладку, а с плоской крыши, угрожающе покачиваясь на легком ветру, свисали кое–где широкие листы кровельного железа, сорванного, очевидно, бушевавшим когда‑то ураганом. Такие же листы лежали в изобилии и у основания здания.

Внутри, в вестибюле, было тихо и пусто. Только вдоль высоких окон тянулся унылый ряд деревянных кадушек с какими‑то засохшими растениями да справа в углу скалился из груды костей облепленный пучками рыжих волос человеческий череп. В конце вестибюля, уходя куда‑то в глубины здания, брали начало два широких коридора, а между ними на пятиметровом участке стены, как раз напротив входа, висели портреты каких‑то сумрачных личностей в темных одеждах. Административное здание это, что ли, подумал Виктор.

Или, быть может, контора какой‑нибудь частной фирмы. Черт их разберет, этих аборигенов.

Грэхем немедленно направился в один из коридоров, а Виктор, приблизившись к портретам, принялся разглядывать суровые скуластые лица.

Точно, какая‑нибудь контора, решил он через пару минут, а эти типы что‑то вроде местных передовиков на доске почета. Хм, куда это Грэхем запропастился?

— Грэхем, — громко позвал он, вертя во все стороны головой. — Грэхем, черт возьми, ты где?

Звуки его голоса гулко разнеслись по обширному пространству этого мрачного вестибюля и утонули, как в вате, где‑то в темных углах. Снова наступила тишина.

— Грэхем, хватит дурить, выходи немедленно.

Снова никакого ответа.

Встревоженный Виктор потянулся к кнопке включения рации, и в этот самый момент справа, там, где начинался один из коридоров, вылезла вдруг с тихим шипением из‑за угла жуткая клыкастая физиономия и злобно уставилась на Виктора желтыми бусинками глаз. Мыслей не было. Был молниеносный прыжок в сторону, а потом — удобно–устойчивая поза с вытянутым в сторону чудовища «лингером“. Только двинешься, буду стрелять, подумал Виктор с отчаянием. А чудовище вдруг затряслось мелкой дрожью, потом издало какой‑то полузадавленный всхлип и рухнуло на пол бесформенной грудой тряпья и бумаги. Из‑за угла, давясь смехом и звонко ударяя себя по ляжкам, выкатился потерявшийся Грэхем Льюис.

Вот это да, подумал Виктор ошарашенно. Теперь разговоров на базе на две недели хватит.

Он сунул «лингер“ обратно в кобуру и, задрав подбородок, двинулся к выходу, но с полдороги вдруг вернулся, пнул бутафорское чудовище ногой и спросил самым, на какой только был способен, будничным голосом:

— Откуда ты выкопал эту образину?

— Оттуда, — сказал Грэхем, все еще всхлипывая, и махнул рукой в сторону коридора. — Я понял, это здание — театр. Там есть что‑то вроде костюмерной, наряды всякие, маски, вроде этой… А здорово я тебя, гвардеец Виктор.

— Идем, — сказал Виктор и, ни слова больше не говоря, первым направился в коридор.

Костюмерная обнаружилась за третьей по счету дверью. В небольшой зеркальной комнатке висели на вешалках вдоль стен всевозможные костюмы, маски, стояли стулья, столики с каким‑то неопределенным барахлом, а в углу на полу лежала куча неприятного на вид тряпья, из которого торчала, масляно поблескивая, голая задница какого‑то манекена. Все это не представляло ни малейшего интереса, и Виктор, даже не потрудившись закрыть дверь, двинулся дальше. Грэхем Льюис, ухмыляясь, затопал следом.

Так, что у нас здесь, подумал Виктор, отворяя следующую дверь. За дверью оказался огромный актовый зал. Все в нем вроде было на месте — длинные ряды кресел в партере, балконы, широкая сцена с подъемным занавесом. Не хватало только для полноты композиции оркестровой ямы. Но она здесь, если это действительно театр, явно была ни к чему. Если же это все‑таки не театр, а, к примеру, опера, то где гарантия, что для музыкантов здесь не подготовлено какое‑нибудь другое место? Нельзя же, в конце концов, все подгонять под земную мерку. Совпадений и так чересчур достаточно.

— Ладно, — сказал Виктор. — Делать тут явно нечего. Поплыли отсюда.

— А что и где нам тогда делать? — спросил Грэхем, когда они вышли из здания театра на площадь.

— Ты и в самом деле такой питекантроп или только прикидываешься? — сказал Виктор. — Напоминаю, мы собирались на телецентр.

— Есть поправка, — сказал Грэхем. — До телецентра не менее пяти кэмэ. На дорогу по этой помойке мы ухлопаем весь остаток дня. Предлагаю заняться поисками редакций.

— Поправка принимается, — сказал Виктор, подумав. — Есть какие‑нибудь предложения?

— Предложений нет, — сказал Грэхем. — Есть пожелание, поменьше трепать языком, побольше заниматься делом.

— Наконец‑то я услышал слова не ребенка, но зрелого мужа, — сказал Виктор. — Вызывай базу.

Через минуту в динамиках раздался сочный зевок, а вслед за ним скучающий голос дежурного оператора связи:

— Юрий Хентов, слушаю.

— Привет, Хентов. Здесь Локтев, — сказал Виктор. — Кто из наших занимался разведкой в моем секторе?

— Я, — сказал Хентов. — А что тебя интересует?

— Меня интересует, где находятся редакции местных газет и журналов, — сказал Виктор.

— Ясненько, — сказал Хентов. — Дайте‑ка мне панораму.

Грэхем и Виктор тотчас же завертели из стороны в сторону головами, а дежурный оператор что‑то нечленораздельно забормотал.

— Ясненько, — повторил он через минуту. — Вам, ребятки, жутко повезло. Видите справа улицу?.. Дуйте по ней два квартала и слева, за сквером, найдете то, что вас интересует. Желаю успеха.

— Мерси, — сказал Виктор. — Спасибо за информацию.

— Желаю приятно выспаться, — добавил Грэхем.

По части беспорядка указанная Хентовым улица мало чем отличалась от центральной площади. На всем ее зримом протяжении царило то же самое унылое запустение: мусор, мусор и мусор. Мусор самого разнообразного происхождения. Только разве что по причине близости домов битых кирпича и стекол здесь было явно больше, да человеческих скелетов по причине непонятной было явно меньше. Во всем остальном беспорядок на улице казался своеобразным продолжением–рукавом гигантского организма свалки на площади.

Через полчаса, а именно столько времени космодесантники затратили на дорогу, выяснилось, что вожделенная ими редакция местной газеты помещалась в огромном квадратном семиэтажном здании, сооруженном в ультрасовременном стиле из стекла и бетона. Время, стихии и другие мелкие напасти его ничуть, казалось, не состарили. Все так же, как и сто, наверное, лет назад, игриво поблескивали под лучами стоящего в зените Мэя оконные стекла, все, без исключения, целые; металлические колодцы выведенных наружу лифтов нисколько не поржавели, а перед самым входом на небольшом постаменте располагался свежий на вид, будто вчера только отлитый, бронзовый бюст какого‑то мужчины.

— Обнадеживающие признаки, — заметил Виктор.

Грэхем в этот раз промолчал, пожал только плечами, к чему, мол, гадать, там будет видно. Войдя в здание, он сразу же, насвистывая некую замысловатую мелодию и заглядывая во все двери, принялся бродить по запутанным коридорам первого этажа, а Виктор, поднявшись по широкой мраморной лестнице на второй, обнаружил там довольно обширную комнату, весь пол которой был, словно хлопьями желтой пены, устлан кипами старых газет. При малейшем прикосновении они, как сопревшая до последней степени материя, расползались, превращаясь в какие‑то неопределенные клочья, просыпавшиеся между пальцев. Прочитать их не было никакой возможности, и Виктор, оставив свои попытки, поднял с пола кресло, уселся в него и принялся ждать Грэхема.

Все это, в принципе, можно восстановить без особых проблем, подумал он, оглядывая помещение комнаты. Направить сюда толковых ребят с толковой техникой, пусть поработают. Главное, не стоять у них над душой и, что, наверное, даже важнее, не давать стоять у них над душой Аартону. Тогда эти убогие перлы снова станут выглядеть как новенькие. Неплохая, в общем‑то, мыслишка. Не забыть бы только потолковать об этом с шефом… Где же Грэхем? Ч–черт! Вечно его приходится ждать. Опять, наверное, готовит какую‑нибудь очередную пакость.

Он повернул голову к двери и стал прислушиваться к тому, что творилось на первом этаже. Сначала там стояла тишина, потом вдруг что‑то с грохотом рухнуло, зазвенело что‑то — то ли стекло, то ли листы железа, и как только шум этот утих, снова раздались беспечное посвистывание, хлопанье дверей и мерный цокот металлических ботинок. Развлекается, душка Грэхем, подумал Виктор. Вскоре шаги приблизились, затихли, и в дверном проеме возникла сутуловатая фигура Льюиса, улыбавшегося во весь рот.

— Отдыхаете, господин капрал, — сказал он. — И правильно делаете. Все эти носители информации не выдержали испытания временем. Рад это констатировать, ибо, можете мне поверить, нам пришлось бы после их изучения заканчивать свои дни в сумасшедшем доме. Ты только посмотри, сколько их здесь. — Грэхем повел вокруг рукой и вдруг пошел прямо по газетам, топча их и расшвыривая в стороны.

— Идиот! — крикнул Виктор. — Прекрати немедленно. Все это легко восстановить.

— А зачем? — сказал Грэхем, все же останавливаясь. — Надеешься обнаружить что‑нибудь заслуживающее внимания? Напрасно надеешься. Тот, кто уничтожил цивилизацию, наверняка позаботился и о том, чтобы ликвидировать всю информацию, которая могла бы пролить свет на события, имевшие здесь место. А скорее всего, сударь мой, никакой информации тут и не было. Цивилизация, как пить дать, погибла в однодневье или даже в одночасье, так, что даже никто и пикнуть не успел, до газет ли им тут было?

— Опять двадцать пять, — сказал Виктор, поморщившись. — И в кого ты такой уродился, демагог доморощенный?

— Нет, братец ты мой, я не демагог, — сказал Грэхем, широко раздувая ноздри. — Не демагог я. Просто я нутром чую, всеми своими фибрами, что мы не там копаем. Понимаешь ли ты это? Можешь ли ты это понять, австралопитек этакий? Я чую. Чую я, и все тут.

— Я тоже чую, — признался вдруг Виктор. — Мне кажется, нам стоит заняться историей этой планеты. Наверняка на каком‑то этапе обнаружатся пробелы в духовном и интеллектуальном развитии местного населения. В них, очевидно, и кроются причины гибели цивилизации.

Грэхем посмотрел на Виктора с интересом.

— Ну?

— Чего «ну“? — сказал Виктор сердито. — Я знаю столько же, сколько знаешь ты. Своей головенкой надо думать.

— Хар–роший у нас разговор получился, — заметил Грэхем, ухмыльнувшись. — Ладно, старик, если ты не против, я, пожалуй, вызову катер. На сегодня, кажется, все…»

* * *

Светлана Лаврентьева, компаньонша унылого субъекта по кооперативу, оказалась высокой светловолосой девушкой лет 22–24. Как заученный урок, она почти без запинки протараторила историю, уже известную ранее Херманну.

«18 июля, это было, кажется, воскресенье, мы с Аликом, приятелем моим, поехали на его машине за город, на природу. Захотелось, знаете, отдохнуть, позагорать, расслабиться, а то все работа да работа, замучила проклятая… В общем, приехали мы на место еще до обеда. Это аж за Биссергеневкой, на Аксае, есть там, знаете, такой мост, так вот сразу же на ним — направо. Красотища там — с ума можно сойти. Ивы, дубы, трава зеленая, и купаться можно. Алик сразу же в багажник — за удочками, он у меня рыболов заядлый, а я — за ведро да к реке, на уху надеялась. А перед этим ему и говорю, включи, говорю, магнитофон, пускай музыка играет, а то уйдешь сейчас, а я в этой технике ничегошеньки не понимаю. Он сначала отмахнулся было — занят, мол, а потом и говорит, ладно, говорит, сейчас я с удочками разберусь и включу, иди. Ну, я и пошла. Только я на берег вышла, смотрю, а на том берегу из камышей, будто бы дым какой‑то, черный туман выползает. Странный такой туман, вода вокруг него кипит, пар идет. И ползет он, как стелется, над самой рекой и вроде бы ко мне, на нашу сторону. Страшно мне тут стало, оцепенела я, дрожу, назад хочу бежать, а ног не чую. Так бы, наверное, и умерла со страху, если бы Алик магнитофон не включил. Заиграла тут музыка, Юрочка Шатунов запел. Я в себя пришла, ведро бросила и — бежать. До самой машины бежала. Бледная вся, испуганная. Алик меня как увидел, так чуть в обморок не упал. Что, говорит, случилось? Крокодилы, что ли? Нет, говорю, не крокодилы. Ты разве ничего не видел? Нет, говорит, ничего не видел. Алик, говорю, милый, поехали отсюда. Он еще больше удивился. Да что случилось, говорит? Не спрашивай, говорю, потом расскажу, поехали, пожалуйста. Ну, говорит, если ты этого так хочешь… Так мы и уехали. А ведро то на берегу забыли. Так, наверное, и лежит там до сих пор. Жалко. Совсем новое ведро было. Эмалированное. Я его у спекулянтов с переплатой купила…»

* * *

…Майор Херманн сидел в расслабленной позе на переднем сиденье, за рулем, глядел меланхолически на дорогу и, казалось, по–прежнему не проявлял ни малейшего желания отвечать на многочисленные вопросы Романа. Ну и черт с тобой, думал Роман. Мне, собственно, на это уже наплевать. Картина и без того прорисовывается уже достаточно отчетливо. Не хватает только нескольких завершающих штрихов, а именно: как это чудище вычисляет геторов (по психополям, что ли), как оно сумело материализоваться, ведь для этого потребовалась бы колоссальная энергия, и как же все‑таки с ним бороться — что‑то уже мелькает у меня в голове по поводу этого последнего вопроса, но пока что это не более чем туманные неопределенные пятна. Со временем я, конечно, разгрызу этот орешек. Будьте спок, товарищ майор. А вот что касается вашего непонятного поведения, то тут, признаться, я в полнейшем недоумении. Специалист вы, что ли, игры на нервах? Есть, знаете, такие любители, этакие анизотропные индивиды, которые… то ли из чисто спортивного интереса, а быть может, в угоду своей врожденной предопределенности, готовы кого угодно, хоть мать родную, довести до белого каления. Хотя, признаться, я все больше склоняюсь к тому, что все эти ваши показные манеры крутого мена — есть заранее спланированная, специальная акция некоего психологического характера. Если это так, товарищ майор, то, смею вас заверить, это форменное идиотство. Неужто вы не понимаете, что своими жалкими потугами растормошить меня только затрудняете мне работу?.. Нет, тут нужна полная ясность.

И Роман, искоса поглядев на майора, сказал как можно более любезным голосом:

— Дмитрий Миронович, вы не могли бы прояснить ситуацию в одном немаловажном для меня вопросе?

Не отвечая, майор Херманн посидел некоторое время в неподвижности, потом зашевелился, потягиваясь, швырнул потухшую сигарету в окно и, словно бы у него вдруг случился нервный тик, как‑то неопределенно, обозначая, очевидно, тем самым свое согласие, дернул головой.

— Скажите, Дмитрий Миронович, за что вы меня так не любите? — спросил Роман.

— Хм, — сказал майор, — а за что мне вас любить?.. Вы не женщина, и я вам не любовник.

— Фу, какая банальность, — скривился Роман. — М–да… Ну, хорошо, я не женщина. А вот если бы стал, изменилось бы что‑нибудь?

— Нет, — сказал Херманн. — Не изменилось. Не буду лукавить, вы мне неприятны по другой, вполне определенной причине.

— Это по какой же?

— А по такой, что вы не человек, Роман Васильевич…

— Не человек? Хм, а кто же я тогда?

— Чудовище.

Херманн сказал это совершенно спокойно, по–прежнему не отрывая глаз от дороги. Ни единый мускул не дрогнул у него на лице. Чего, конечно, нельзя было сказать о Романе.

Он дернулся, как от удара, и до хруста сцепил зубы.

— Ну, спасибо!.. — процедил он. — Умеете вы быть… тактичным.

— Быть может, вы этого еще не вполне осознаете, — продолжал Херманн, не обратив на реплику Романа ни малейшего внимания, — но это так. Конечно, вашей личной вины в происходящем нет, триста тысяч трупов на совести другого чудовища. Но, смею вам заметить, вы от него мало чем отличаетесь.

— Понятно, — сказал Роман, когда примерно через минуту кроваво–красный туман рассеялся перед его глазами. — Теперь мне все понятно. Ну и что же вы намерены делать дальше?

— Следовать за вами всегда и всюду…

— Как тень? — спросил Роман с недоверием.

— Как Альтер–эго. Я к вам приставлен. И без моего ведома ни один волос не упадет с вашей головы. Уж можете мне поверить.

— Уже упал! — выкрикнул Роман, выдергивая из головы целый клок поседевших волос.

На это майор не сказал ничего.

— Знаете что, — сказал через какое‑то время Роман. — Остановите машину.

— Это еще зачем?

— Выйти хочу.

— Зачем?

— Пешком пойду.

— Не выдумывайте. До Ростова еще пятнадцать километров.

— Мне плевать! Остановите сейчас же! Немедленно!

— И не подумаю!

— Вот как!? Тогда я вам со всей ответственностью заявляю: если вы не остановите машину, я выпрыгну на ходу.

— Охотно вам верю, — сказал Херманн равнодушным голосом. — Прыгайте.

— Ах так! — пробормотал Роман, хватаясь за дверную ручку. Приоткрыв дверцу, он посмотрел на несущуюся обочину дороги и, отклонив назад корпус, зажмурил глаза.

— Да остановитесь же вы наконец, психопат вы этакий! — закричал тут у него над ухом Херманн. — Если вам так хочется, пожалуйста, можете идти пешком! Тоже мне, экзистенциалист!

И тотчас же, отчаянно завизжав тормозами, черная «Волга» остановилась, да так резко, что Роман, которого по инерции швырнуло вперед, едва не ударился головой о лобовое стекло.

Не говоря ни слова, он выбрался из машины и скоро зашагал по обочине дороги.

— Когда перебеситесь, — крикнул ему Херманн, — дайте знак. Я подберу вас.

«Волга» стронулась тихонечко с места и едва слышно покатила вслед за Романом.

Лучше сопли свои подбери, подумал тот с яростью. Тоже мне, Альтер–эго! Да я таких Альтер–эго!.. Пронин майор! И откуда ты только взялся?!.. Лучше бы ты с преступностью воевал!.. Альтер–эго!!..

Он вдруг резко свернул с дороги и по пыльной вялой траве побрел к лесополосе.

Позади раздались невнятные ругательства, потом стихли, гулко хлопнула дверца и послышались торопливые догоняющие шаги.

Ползет сволочуга, подумал Роман с удовлетворением. Он остановился, повернул слегка голову, так, что в поле зрения появилась расплывчатая — не в фокусе — фигура майора, и спросил с усмешкой:

— Так и будете за мной ходить?

— Так и буду, — откликнулась фигура.

— Что ж, дело ваше.

Роман побрел дальше, а шаркающие позади шаги возобновились. Будто соединенные невидимой нитью, они прошли один за другим через лесопосадку, потом по небольшому, изрытому гусеницами то ли тракторов, то ли танков (полигон тут, что ли, был) полю, миновали редкую березовую рощу, вдоль края которой тянулись кусты шиповника и поднялись наконец на невысокий пригорок, поросший жухлой низкорослой травой, покрытый головешками, клочками газет, бутылочным стеклом и прочими миазмами испражнявшегося здесь пикника.

Что ж, подумал Роман. Вот все и прояснилось. Я теперь, оказывается, чудовище. Угроза для человечества, так сказать. Ну–ну! Интересно, когда будет покончено с монстром, не примутся ли Херманн и ему подобные за меня и других геторов? Так, на всякий случай, от греха подальше. Отправят к праотцам без тени сомнений, и все будут довольны — и мы не будем мучаться, и херманны будут спокойны. Великолепный, признаться, выход, все проблемы разрешающий. Впрочем, товарищ майор, я вас прекрасно понимаю. Собственная безопасность превыше всего. Я и сам, пожалуй, на вашем месте поступил бы так же. Только вот, товарищ майор, я не на вашем, к сожалению, месте. Я, товарищ майор, на своем месте, и у меня насчет моего будущего планы немного иные… И с этим вам — хотите вы этого или нет — придется считаться…

Он повернулся к майору и замер, пытаясь удержать рвущийся наружу крик. В только что оставленной ими низине, со стороны придорожной лесопосадки, текло к ним, неторопливо накатываясь на желтеющую траву, облако черного тумана. Многочисленные ярко–голубые прожилки и точки сверкали в нем, как россыпи бриллиантов, прямой, выжженный в траве след позади облака курился синим дымом, и во все стороны разбегались по прелым листьям и сухим веткам веселые огненные ручейки занимающегося пожара.

Так вот ты каков, подумал Роман, а Херманн, первым очнувшийся от столбняка, заорал ему каким‑то нелепым высоким голосом:

— Теперь вы видите, видите? Теперь вы убедились?.. Смотрите на него внимательно, смотрите и запоминайте! Вот оно — порождение извращенного разума гетора!

Роман по–прежнему не шевелился, оцепенев, и ничем не реагировал на слова майора.

— Ладно, — сказал Херманн уже более спокойно. — Вот ключи, бегите к машине и ждите меня там, а я попробую его задержать. — Он вложил что‑то в вялую руку Романа. — Ну, что же вы? Бегите! Да бегите же, черт вас возьми!

Роман посмотрел на него безумными глазами, словно бы не понимая, чего от него хотят, потом попятился, спотыкаясь, и наконец побежал. Побежал он легко, не ощущая ног и не видя земли, в сторону зеленеющих невдалеке зарослей шиповника. В голове у него было пусто, ни мыслей, ни чувств, только страх да гулкое буханье крови в висках. И еще ему казалось, будто он не бежит, а летит, летит, как лишенная плоти невесомая мысль над грубой неприглядной действительностью. Метров через сорок, услышав позади сухие пистолетные выстрелы, он как бы выпал из этого измененного бытия, остановился, оглянулся, неосознанно фотографируя картину окружающей действительности, и увидел майора Херманна, который, согнув ноги в коленях, все еще стоял на прежнем месте, на вершине, стреляя во что‑то невидимое, скрытое за выпуклостью холма, и, по всей видимости, не очень‑то торопился обращаться в бегство.

А в низине, видно, горело уже хорошо, легкий ветер выдувал оттуда рваные клочья дыма, что‑то трещало там, и птицы, встревоженно галдя, разлетались в разные стороны. Ну что же он, что же он, подумал Роман с отчаянием. И тут появилось облако. Появилось оно бесшумно, стремительно, сразу же всей массой, словно бы вдруг выпрыгнуло прямо из‑под земли, и в ту же секунду трава под ним занялась мелким огнем, дыма стало больше, а прозрачный воздух поверх него заколебался, плавясь, и вместе с воздухом заколебались далекие редкие облака. Ну же, ну же, отчаянно твердил про себя Роман. Словно бы услышав его призыв, майор Херманн обратился наконец в бегство. Он помчался, как сайгак, гигантскими скачками в сторону от Романа и от дороги, ежесекундно оглядываясь, рассчитывая, должно быть, что черный туман последует за ним. Однако, полностью его игнорируя, облако, собравшись в правильный компактный шар, диаметром не более трех метров, покатилось к Роману. В одно мгновение голова Романа снова стала пустой, снова гулко забухала кровь в висках, а дикий страх, казалось, уже готов был вырваться наружу душераздирающим нечеловеческим воплем. Роман невольно попятился, а Херманн, что‑то крича и отчаянно размахивая руками, уже мчался обратно. Опять затрещали пистолетные выстрелы, сухо, неуверенно — совсем, казалось, неуместный здесь звук. Даже малейшего вреда облаку они не доставили. И все же оно остановилось. То ли ему надоела возня майора, то ли оно решило покончить сначала с более близкой жертвой. Из самой его середины, словно некая черная молния, метнулось вдруг к Херманну огромное щупальце, обхватило его поперек туловища, и в то же мгновение майор исчез в пульсирующей ярко–голубыми прожилками массе.

Только раскинувшиеся в полете ноги мелькнули перед потрясенным Романом. Боже! Боже! — шептал он едва шевелящимися губами. А майора между тем крутило в облаке и швыряло, как попавшее в водоворот бревно. Попеременно из черной каши показывались на короткие мгновения то руки, то ноги, то искаженное мукой лицо, и каждый раз сведенные судорогой губы на нем словно бы шептали: «Беги». А потом — прошло, наверное, всего несколько, пять или шесть, секунд, не больше — из облака вдруг выстроил в небо густой фонтан черной крови, и майор больше не появлялся.

А Роман вся пятился, пятился, не в силах повернуться, не в силах бежать. И неизвестно, сколько бы еще времени продлилось это оцепенение, если бы долгожданная разгадка зловещей тайны не озарила наконец его сознание. Те самые недостающие штрихи легли наконец на предназначенные им места, и сразу же туманная картина обрела завершенность, исчезли белые пятна, все стало понятным, логичным.

В мгновение ока вернувшиеся к Роману силы взорвали оцепеневшие мышцы, и он, с ходу вломившись в кустарник, продрался сквозь него, оставляя на ветках клочки одежды, и вбежал в начинавшуюся сразу же за шиповником березовую рощу. Здесь он остановился опять, ненадолго, всего лишь на несколько секунд, чтобы хотя бы частично нормализовать дыхание и оглядеться. Черный туман уже неторопливо стелился следом. Расслаиваясь на тысячи мелких струек, он сочился сквозь шиповник — ни дать, ни взять, обыкновенный черный дым — ветви кустов вокруг него трещали, обугливаясь, шипели, как сало на сковородке, а зеленая листва стремительно желтела, сворачивалась в трубочки и тут же превращалась в пепел. Когда туман преодолел шиповник, его масса снова собралась в компактную форму, в ее середине что‑то сверкнуло, неожиданно и ослепляюще, и в то же мгновение мимо Романа, всего в трех–четырех шагах, пронесся, опаляя чудовищным жаром и сметая встречные стволы деревьев, ярчайший до голубизны огненный шар.

Дикий страх все‑таки вырвался наружу душераздирающим нечеловеческим воплем. Роман рванулся в сторону, упал, споткнувшись о какие‑то то ли ветки, то ли корни, тотчас же вскочил и, лавируя между стволами деревьев, помчался в сторону шоссе. Прыгающий и качающийся вокруг него мир воспринимался им сейчас сквозь призму все еще стоявшей перед его глазами картины извергающегося из облака кровавого фонтана. Кровавые реки струились, бурля, под его ногами, кровавое небо нависало над кровавой землей, и кровавые секунды, растягиваясь в бесконечность, сливались в непрерывный кровавый поток.

Наконец он выбрался на шоссе. Было оно пустынным, ни машин, ни людей, только метрах в семидесяти стояла на обочине черная «Волга», да далеко, чуть ли не за километр, близилась, вырастая в размерах, неопределенная синяя точка.

Только бы успеть, подумал Роман, подбегая к машине, только бы успеть. И тут же терял, казалось, целую вечность открывая дверцу, садясь за руль, заводя двигатель. В любое мгновение он ожидал появления преследовавшего его монстра. Только бы успеть! Только бы успеть выбраться отсюда!

Когда «Волга», взревев мотором, рванула с места, черный туман выполз наконец из лесопосадки на шоссе. Роман увидел его в зеркале заднего обзора. В тот же момент вся местность вокруг, несмотря на яркий солнечный день, озарилась, будто некое предупреждение, дрожащим голубоватым светом, и Роман, чисто рефлекторно рванув руль влево, бросил машину на встречную полосу, чудом увернувшись от исторгнутого облаком ярко–голубого шара.

Мчавшийся встречным курсом светло–синий «Жигуленок», избегая столкновения, тоже вильнул. Он пронесся, скрипя тормозами, совсем рядом, чуть ли не борт в борт, и исчез из поля зрения Романа. В зеркале заднего обзора было видно, как его, бросая из стороны в сторону, тащило некоторое расстояние юзом, потом он все‑таки перевернулся, заскользил блестящей крышей по асфальту и наконец замер у обочины дороги, в какой‑то канаве, вхолостую крутя обращенными к небу колесами. А местность вокруг снова озарилась голубоватым светом. Еще один ярко–голубой шар пронесся, обгоняя, мимо «Волги», этот был какой‑то неустойчивый, во все стороны от него разбрызгивались огненные хлопья, и он наверняка бы со временем распался сам собой, если бы сотней метров дальше не врезался в стоявший возле дороги электрический столб, который тотчас же, вспыхнув ярким желтым пламенем, стал неторопливо, обрывая провода, заваливаться прямо на шоссе. Роман зажмурился, отжал до упора педаль газа, стиснул кулаки и зубы, напрягся, ожидая, казалось бы, неминуемой гибели. Не успеть — забилась в ошалевшем сознании истеричная мысль. А потом был страшный грохот, где‑то позади, но очень близко, чуть ли не в машине, и еще чем‑то, кажется, концом провода, с силой, так, что звон пошел, хлестнуло по крыше багажника. Роман открыл глаза, огляделся. Впереди прямо по курсу, было чистое шоссе, а сзади, удаляясь, горел лежавший поперек дороги деревянный столб, горели по обе стороны трассы зеленые насаждения, и что‑то горело там еще, далеко, возле самого, очевидно, Новочеркасска, потому что, заслоняя горизонт, поднималась в той стороне к небу сплошная стена из синего дыма. Очень сильно там горело…

* * *

Черный туман остался далеко позади, уже и не видно его было, а Роман тем не менее все гнал и гнал машину на предельной скорости. До самого своего дома. Всю дорогу он размышлял над недавним своим открытием, и постепенно небывалое возбуждение овладело им. Вчерашнее его эмоциональное состояние, вызванное рассказом полковника, выглядело сейчас сущим пустяком по сравнению с теперешним. Какие‑то непонятные процессы происходили сейчас внутри него, привычные связи устоявшегося восприятия окружающего мира рвались, как перетянутые гитарные струны, взамен возникали новые, а где‑то, на самом дне взбаламученного сознания, уже шевелилось странное нечто, то, что Вадим Синицын ошибочно называл дьявольскими силами, а Роман — ангелом–хранителем, то, что отличало гетора от обычного человека, и это нечто, как бы оплотняясь в могучую энергетическую пружину неизвестного свойства, как бы этакую божественную плерому, неудержимо поднималось из темных глубин растревоженного сердца, стремясь к полному господству над сознанием, и только чудовищное напряжение внутренних сил личностного характера позволяло Роману сохранять прежнее равновесное состояние.

— Не время, не время! — шептал он, стискивая зубы. — Не время, не место…

Бросив машину у подъезда, он вихрем промчался по лестнице на второй этаж, ворвался в квартиру, схватил рукопись Вадима Синицына и на последней странице написал вкривь и вкось:

«…трольных афиш! Здесь не хватает музыкальных гастрольных афиш! Ты слышишь, Грэхем? МУЗЫКА — вот тот пробел в духовном развитии населения этой несчастной планеты, который мы никак не могли уловить…»

Да, музыка, подумал Роман, бросая ручку. Музыка… Но, конечно, не та музыка, что сплошным зомбирующим потоком валит из динамиков радио, магнитофонов и проигрывателей, нет, не эта музыка, ее и музыкой‑то назвать нельзя, бездушный слепок вселенского шедевра, порожденный многократными отражениями в Королевстве Кривых Зеркал, а музыка изначальная, музыка вечная, краеугольный камень в фундаменте мироздания, музыка, существующая, как некое космическое начало в неких запредельных мирах, а быть может, и рядом: в домах, в людях, в планетах, в звездах, — музыка, неразрывно связанная с материей, существующая в ней и ждущая своего освобождения, как премудрость мироустройства. И вот эта музыка, только она одна, только ей под силу, способна (нет, не уничтожить, ничто нельзя уничтожить в вечной Вселенной) изгнать, вернуть в Небытие блуждающую по планете кошмарным призраком черную тьму. И эта истина не вызывала сейчас сомнений. Как не вызывало больше сомнений то, что сам черный туман — не есть порождение дикой фантазии гетора, не мог человек, это просто выше его возможностей, придумать то, чего не существует в Природе, и дело здесь даже не в необходимой для этого колоссальной энергии. Просто случился в свое время незапланированный преждевременный прорыв человеческого сознания в запредельные миры, туда, где хранились, ожидая своего часа, бесчисленные поделки щедрой на выдумки Природы, там было много прекрасных вещей, и только случайность, нелепая случайность обрушила на человечество ужас черного тумана. Созданный Природой непонятно для чего (быть может, кто‑нибудь когда‑нибудь это и узнает), он тоже существовал, связанный, как и музыка, в структуре протобытия: материи, вакуума или эфира, неважно, и он тоже ожидал своего освобождения. Он успел уже наделать немало неисправимых бед на Земле, но час его возвращения в Небытие недалек. Это несомненно… Кроме того, Роману стало понятно и предназначение геторов. Он понял, что ни сам он, ни Вадим Синицын, ни другие подобные им люди геторами вовсе не были. Конечно, они существенно отличались от остальных людей, отличие это было колоссальным, но предназначение их все же было в другом. Они были посредниками, некой связующей нитью между человечеством и запредельными мирами, охранным в то же время буфером человечества, их предназначение извлекать из Небытия созданные Природой удивительные прекрасные творения, одаривать ими человечество, подвигая его тем самым на пути духовного совершенствования. Да, это несомненно, думал Роман. Это действительно так. И я рад этому. Ну, что же, пора…

Он закрыл глаза и, уходя в глубину своего естества, откинулся на спинку стула. Тотчас же странное нечто, не сдерживаемое теперь ничем, овладело его сознанием, слилось с ним в единое неразрывное целое, и перед мысленным взором Романа поплыли, с калейдоскопической быстротой сменяя друг друга, удивительные видения: диковинные страны и города в уютных зеленых долинах, хрустальные замки посреди дремучих лесов, серебряные горы и изумрудные океаны, реки, ручьи, а потом снова города и замки, в которых жили невероятно прекрасные люди, со спокойными ликами и светлыми душами, постигшие тайную суть бытия. А внутри, как звон серебряных колокольцев, зазвучала изумительная мелодия. Небывалые силы почувствовал в себе Роман.

Он засмеялся, открыл глаза. От его рук, как некая теплая аура, исходило ослепительное желтое сияние. От всего его тела исходило ослепительное желтое сияние.

По–прежнему смеясь, он подошел к окну, открыл его и, теперь уже зная, что надо делать, уверенно перешагнул подоконник, но не упал, завис на мгновение в воздухе, после чего, поднявшись плавно на крышу дома, встал там на самом краю, глядя на раскинувшийся под ним миллионный город.

— Пусть будет Бетховен, — объявил он торжественно, воздевая руки к небу. — Симфония номер девять. — И в то же мгновение весь мир словно бы раскололся на тысячи серебряных колокольцев.

Многочисленные свидетели происходящего: скамеечные старухи, детишки, мужчины возле доминошного стола, группа молодежи («чубчик кучер–рявый» тоже, наверное, был там), — стояли, задрав головы, внизу, смотрели неотрывно вверх, на объятую ореолом желтого сияния фигуру, а вокруг, высвобождаясь из миллионолетнего заключения, звучали фантастические пассажи бессмертного творения великого венца, и казалось, что нет и не может быть в природе такой силы, которая могла бы заставить их замолчать.