Приключения Михея Кларка: Роман; Исторические рассказы; Военные рассказы

Владелец Черного замка

Случилось это в те дни, когда немецкие полчища наводнили Францию. Разбитая армия молодой республики отступила за Эн на север и за Луару на юг. От Рейна внутрь страны неудержимо стремились три потока вооруженных людей. Эти потоки то отделялись друг от друга, то сближались, но все эти движения имели своею целью Париж, вокруг которого они должны были слиться в одно громадное озеро.

От этого озера в свою очередь стали отделяться реки. Одна потекла к северу, другая — к югу, вплоть до Орлеана, третья — на запад в Нормандию. Многие из немецких солдат увидели впервые в своей жизни море. Их кони купались в соленых волнах около Дьеппа.

Печально-гневные чувства угнетали французов. Враг наложил клеймо позора на их прекрасную родину. Они сражались за отечество, но были побеждены. Они боролись и ничего не могли сделать с этой сильной кавалерией, с этими бесчисленными пехотинцами, с этими убийственными артиллерийскими орудиями. Иноплеменники, захватившие их родину, были неуязвимы в массе. Единственно, что оставалось французам, это бить их поодиночке. Тут еще можно было уравнять шансы. Храбрый француз еще мог заставить немца пожалеть о том дне, когда он оставил берега Рейна. И таким-то образом вспыхнула совсем особенная, не записанная в летописях сражений и осад война. Это была война индивидуумов, где главную роль играли убийство из-за угла и грубая репрессия.

Особенно сильно пострадал от этой войны начальник 24-го Познанского пехотного полка, полковник фон Грамм. Стоял он со своим полком в нормандском городке Лэз-Андэли, а его аванпосты и пикеты были рассредоточены вокруг города, в деревушках и хуторках окрестности. Французских войск нигде поблизости не было, но, несмотря на это, каждый день полковнику приходилось выслушивать пренеприятные рапорты. То часовой оказался убитым на своем посту, то пропала без вести партия солдат, отправившаяся на фуражировку. При таких известиях полковник фон Грамм обыкновенно приходил в ярость, и пламя пожара охватывало хутора, ближайшие к месту преступления, и деревенские жители дрожали.

Но эти экзекуции пользы не приносили, и на следующее утро начиналась та же самая история. Что ни делал полковник, он никак не мог усмирить своих невидимых врагов. По некоторым признакам можно было догадываться, что все эти преступления совершались одной и той же рукой, шли из одного источника.

Полковник фон Грамм попробовал, как было уже сказано, отвечать на насилия насилиями и потерпел неудачу. Тогда он обратился к помощи золота. Всем окрестным крестьянам было объявлено, что тот, кто укажет преступника, получит пятьсот франков награды. На это объявление не получилось никакого ответа. Награду пришлось повысить до восьмисот франков, но крестьяне оказались и на этот раз неподкупными. В этот момент неизвестный враг зарезал капрала, и полковник добрался до тысячи франков. Этой суммой ему удалось купить душу одного рабочего на ферме, некоего Франсуа Режана. Скупость пересилила в нем ненависть к немцам.

— Ты говоришь, что знаешь виновника всех этих преступлений? — спросил, с презрением оглядев рабочего, прусский полковник.

Перед ним стояло существо в синей блузе, лицом своим напоминавшее крысу.

— Да, полковник, знаю.

— Кто же он такой?

— А насчет тысячи франков как же?

— Ты не получишь ни копейки до тех пор, пока я не проверю твоих слов. Ну, кто убивал моих солдат?

— Граф Евстафий из Черного замка.

— Лжешь! — сердито закричал полковник. — Образованный человек и дворянин не может делать подобных мерзостей.

Крестьянин пожал плечами.

— Ну, полковник, сейчас видно, что вы не знаете графа. Все эти убийства — дело его рук. Я вам говорю правду и ни капельки не боюсь того, что вы хотите меня проверять. Граф из Черного замка очень жестокий человек. Он и прежде-то был не из добреньких, ну а теперь превратился прямо-таки в зверя. Это на него, изволите видеть, смерть сына подействовала. Сынок-то его, видите ли, взят в плен под Дуэ. Оттуда его отправили в Германию, а после он бежал и умер. У графа был один только сын, и его смерть прямо свела старика с ума. Мы промеж себя его за сумасшедшего почитаем. Он собрал своих крестьян и начал охотиться за немецкой армией. Скольких он убил, не могу сказать, а только знаю, что он у всех убитых крест на лбу вырезает. Крест — это герб его фамилии.

Франсуа Режан говорил правду. У всех убитых над бровями оказывался, точно охотничьим ножом вырезанный, андреевский крест. Полковник наклонился над столом и стал водить пальцем по карте.

— Черный замок отстоит отсюда не далее чем на четыре лиги, — сказал он.

— Три лиги и километр, полковник.

— Ты место знаешь?

— Как же! Я там работал на поденной.

Полковник фон Грамм позвонил.

— Дай этому человеку есть и задержи его, — сказал он вошедшему сержанту.

— За что же меня задерживать, полковник? Я все вам сказал.

— Ты будешь нашим проводником.

— Проводником?! А граф? Помилуй Господи попасть в его руки! Ах, полковник!..

Прусский полковник махнул рукой, давая Режану понять, чтоб он молчал.

— Пошли ко мне немедленно капитана Баумгартена, — сказал он, обращаясь к сержанту.

Капитан явился немедленно. Это был человек средних лет, с голубыми глазами и непомерно развитыми челюстями. Лицо у капитана Баумгартена было кирпично-красное, за исключением верхней части лба, которая, будучи защищенной от воздуха и солнца медной каской, сохранила белый, точно слоновая кость, цвет. Рыжие усы были лихо закручены вверх. Голова была у капитана совершенно плешивая и блестела, как зеркало. Младшие офицеры ради шутки подкрадывались к капитану сзади и, глядя в лысину, подкручивали себе усы. Капитан считался несколько медлительным, но надежным и храбрым офицером. Полковник безусловно доверялся ему.

— Вы отправитесь этой ночью в Черный замок, капитан, — произнес полковник фон Грамм, — проводника я вам достал. Вы арестуете графа и приведете его сюда. Если он будет сопротивляться, можете его застрелить.

— Сколько людей брать с собою, полковник?

— Мы окружены шпионами, и надо беспокоиться о том, чтобы захватить его невзначай. Он не должен знать, что мы за ним охотимся. Если взять много солдат, все заметят наши приготовления. С другой стороны, нам нельзя и рисковать. Вас могут окружить.

— Полковник, я вот как поступлю. Я двинусь на север, и все подумают, что вы меня отправили к генералу Гебену, а затем — поглядите-ка, вот тут на карте — я поверну на эту дорогу, и мы окружим Черный замок прежде, чем французы успеют опомниться. Полагаю, что при таком плане мне будет достаточно двадцати солдат…

— Очень хорошо, капитан. Надеюсь увидеться с вами и вашим пленником завтра утром.

Была холодная декабрьская ночь, когда капитан Баум-гартен и его двадцать познанцев выступили из Лэз-Андэли и двинулись по большой дороге в северо-западном направлении. Пройдя две мили, отряд повернул на узкую лесную тропинку и быстро двинулся к месту своего назначения. Морозил холодный мелкий дождь, и капли его стучали по сучьям высоких тополей или шуршали в мертвой траве лужаек. Капитан шел впереди, рядом со старым сержантом Мозером, который крепко держал за руку Франсуа Режана. Предварительно он успел шепнуть французу на ухо, что в случае внезапного нападения первая пуля, которая вылетит из винтовки, будет направлена ему в висок. Сзади шлепали по мокрой земле двадцать пехотинцев, пряча лица от дождя и спотыкаясь в темноте. Солдаты знали, куда и зачем они идут, и радовались. Им хотелось отомстить за смерть своих товарищей. Из Лэз-Андэли отряд вышел около восьми часов вечера. В половине двенадцатого их проводник остановился перед воротами. Ворота были железные, решетчатые и были укреплены между двумя каменными столбами с геральдическими украшениями. Стен давно не существовало, и камни были покрыты терновыми кустами и травой. Пруссаки проникли внутрь и начали осторожно подвигаться вперед по дубовой аллее, засыпанной опавшими листьями. Пройдя аллею, они остановились и начали оглядывать местность.

Перед ними находился Черный замок. Месяц, выглянувший из-за дождевых туч, обливал старый дом своими серебряными лучами. Дом имел вид римской буквы L. В середине виднелась низкая сводчатая дверь. Ряды маленьких окон напоминали открытые бойницы броненосца. Темная крыша обрывалась в углах, где возвышались четыре небольшие башенки. Дом словно спал в молчаливом месячном свете. В одном из окон нижнего этажа сиял одинокий огонек.

Капитан начал отдавать шепотом приказания. Некоторым из солдат он велел стеречь парадный вход, другим было поручено прокрасться к задней двери. Одни стали на караул у восточной части дома, другие — у западной. Сам он с сержантом прокрался на цыпочках к освещенному окошку.

Это была небольшая и убого обставленная комната.

Пожилой человек в халате сидел в кресле и читал при свете оплывающей свечки изорванную газету. Рядом с ним на столе стояла бутылка с белым вином и наполовину опорожненный стакан. Сержант постучал штыком в окно. Старик пронзительно взвизгнул и вскочил с кресла.

— Молчать — или вы умрете. Дом окружен. Бежать некуда. Идите и немедленно отоприте нам дверь. Если вы ослушаетесь, вам не будет пощады.

— Ради бога, не стреляйте! Я отопру дверь! Я отопру дверь!

И старик со смятой газетой в руке бросился вон из комнаты. Через секунду послышалось звяканье замков, стук поднимаемых болтов, и маленькая дверь отворилась. Пруссаки ворвались в вымощенные каменными плитами сени.

— Где владелец Черного замка, граф Евстафий?

— Мой господин? Его нет дома.

— Это ночью-то? Если вы лжете, то попрощайтесь с жизнью.

— Я говорю правду, господин. Его сиятельства нет дома.

— А где же он?

— Я не знаю.

— Что он делает теперь?

— Не могу сказать этого. Господин, вы напрасно на меня нацеливаетесь. Убейте меня, если хотите, но чего я не знаю, того не могу вам сообщить.

— И часто граф отлучается таким образом по ночам?

— Часто.

— И когда он возвращается домой?

— Перед рассветом.

Капитан Баумгартен пустил крепкое немецкое ругательство. Выходит, что он даром потратил день. Ответы этого человека были искренни, и, конечно, он говорил правду. Впрочем, этого нужно было ожидать. Так или иначе, но нужно все-таки обыскать дом и удостовериться в отсутствии хозяина. Поставив пикеты у обеих дверей, капитан и сержант пошли по дому вслед за дрожащим дворецким. Свечка танцевала в его руке, и странные тени бегали по старинным обоям и резному дубовому потолку. Таким образом был осмотрен весь дом, начиная от громадной, вымощенной каменными плитами кухни и кончая столовой во втором этаже. Это была огромная зала с хорами для музыкантов; стены ее были почерневшими от времени панелями. Нигде не было ни живой души. В самом верхнем этаже, на чердаке, они нашли пожилую жену дворецкого, Мари. Эти муж и жена были единственными слугами графа. Самого его нигде в доме не было. Даже следов его присутствия не замечалось.

Обыск продолжался долго, и прошло много времени, прежде чем капитан Баумгартен удостоверился в справедливости слов дворецкого. Трудно было осматривать этот дом. Узкие крутые лестницы, по которым нельзя было идти двоим в ряд, перемежались темными, извилистыми коридорами. Стены были так толсты, что звуков в соседней комнате совсем не было слышно. Капитан Баумгартен топал ногами, срывал занавеси, тыкал саблей в углы, надеясь найти потайные места, но эти поиски не привели ни к каким результатам.

— У меня есть одна идея, — сказал он наконец по-немецки сержанту: — Вы смотрите за этим молодцом и не позволяйте ему ни с кем сообщаться.

— Слушаю, господин капитан.

— Четырех человек вы поместите в засаду у передней двери и столько же у задней. Дело похоже на то, что на рассвете птичка прилетит в свое гнездышко.

— А прочие солдаты, господин капитан?

— Пусть они отправляются на кухню ужинать. Этот человек должен подать нам вина и мяса. Погода сегодня отвратительная, и будет лучше, если мы проведем ночь здесь, чем в дороге.

— А вы сами где устроитесь, господин капитан?

— Я поужинаю здесь, в столовой. Дрова в камине есть, и его легко затопить. В случае тревоги вы меня позовете. Эй вы! Что вы можете дать нам на ужин?

— Увы, господин, были времена, когда я мог бы ответить на этот вопрос: «Все, что вы пожелаете», но теперь я могу найти для вас только бутылку молодого кларета и холодного цыпленка.

— Ну что же, этого достаточно. Пошлите с ним солдата, сержант, и, если он вздумает шутить какие-нибудь штучки, пусть солдат всадит ему в брюхо штык.

Капитан Баумгартен был старый служака. Прослужив много лет в Восточной Пруссии и сделав Богемскую кампанию, он в совершенстве постиг искусство комфортабельно устраиваться в неприятельских странах. Пока дворецкий готовил ужин, он начал готовиться к комфортабельному отдыху на ночь. Он зажег все десять свечей на канделябре, который стоял посредине стола. Огонь в камине уже пылал, причем дрова весело потрескивали и выкидывали по временам клубы голубого дыма. Капитан приблизился к окну и выглянул во двор. Луна снова скрылась в тучах, и шел сильный дождь. Слышны были глухие завывания ветра и шум гнущихся под его напором деревьев. Капитану стало особенно приятно, что он находится в эту бурную ночь в теплой и светлой комнате, и он с удвоенным удовольствием принялся за холодную курицу и кларет, которые ему подал дворецкий. После долгой ходьбы он чувствовал усталость и голод. Он отстегнул саблю, снял револьвер и каску и положил все это на кресло рядом с собой, а затем с аппетитом принялся есть. Поужинав, он налил стакан вина, закурил сигарету и, развалившись в кресле, оглянулся кругом.

Он сидел в небольшом кружке яркого света, который играл на его серебряных эполетах и освещал его терракотовое лицо, густые брови и рыжие усы. Вне этого светлого круга царили тени и мрак, и предметы, наполнявшие столовую, различались с трудом.

Две стены столовой были отделаны дубовыми панелями, другие две покрыты выцветшими гобеленами, на которых была изображена охота за оленем. Охотники и стая собак стремительно неслись вперед за зверем. Над очагом виднелся ряд геральдических щитов, на которых были изображены гербы фамилии и родственных семейств. Особенное внимание капитан Баумгартен обратил на роковой андреевский крест, резко выделявшийся на геральдическом поле.

Против камина висели четыре портрета предков графа — это были люди со смелыми, высокомерными лицами и орлиными носами. Друг от друга они отличались только костюмами. Один был в одеянии рыцаря эпохи Крестовых походов, другой был одет кавалером времен Фронды.

Капитан Баумгартен покушал очень сытно и ощущал некоторую тяжесть. Откинувшись на спинку кресла и пуская густые клубы табачного дыма, он глядел на эти старинные портреты и думал о превратности исторических судеб. Кто бы мог подумать, что ему, смиренному уроженцу далекой Балтики, придется ужинать в великолепном родовом замке этих гордых рыцарей Нормандии?

Камин обдавал капитана своей приятной теплотой, и глаза его начали смыкаться. Подбородок, наконец, упал на грудь, и свет десяти свечей канделябра весело заиграл на его блестящей лысине. От этого сна его разбудил осторожный шум. В первый момент после пробуждения капитану Баумгартену показалось, что один из старинных портретов, висевших на стене напротив, выскочил из рамки и разгуливает по комнате. Около стола, совсем близко от него стоял человек громадного роста. Он стоял молча и неподвижно, до такой степени неподвижно, что его можно было бы счесть за мертвого, если бы не жесткий блеск глаз. Он был черноволос и смугл, с небольшой черной бородой. Всего более на лице выделялся большой орлиный нос. Щеки были покрыты морщинами и напоминали печеное яблоко, но старость не успела еще подорвать физическую силу. На это указывали широкие плечи и костистые, узловатые руки. Человек стоял, скрестив руки на впалой груди, губы его застыли в неподвижной улыбке. Пруссак бросил быстрый взгляд на кресло, на которое он сложил свое оружие. Кресло было пусто.

— Прошу вас не беспокоиться и не искать вашего оружия, — произнес незнакомец. — Если вы позволите, я осмелюсь выразить свое мнение. Вы поступили очень неосторожно, расположившись, как дома, в замке, который весь состоит из тайных входов и выходов. Вам, может быть, это покажется смешным, но в то время, как вы ужинали, вас стерегли сорок человек…

Ага! Это еще что такое?

Капитан Баумгартен, сжав кулаки, кинулся вперед. Француз поднял правую руку, в которой блеснул револьвер, а левой сгреб немца за грудь и швырнул его в кресло.

— Прошу вас сидеть спокойно, — сказал он, — о солдатах своих, пожалуйста, не беспокойтесь. Мы их устроили уже как следует. Эти каменные полы прямо удивительны. Сидя наверху, вы совсем не слышите того, что делается внизу. Да, мы освободили вас от вашей команды, и вам приходится теперь думать только о самом себе. Вы позволите мне узнать, как вас зовут?

— Я — капитан Баумгартен из 24-го Познанского полка.

— Вы прекрасно говорите по-французски, хотя в вашем прононсе и есть общая вашим соотечественникам склонность превращать букву «п» в «б». Я ужасно смеялся, слушая, как ваши солдаты кричали: «ayez bittie sur moi». Вы, по всей вероятности, догадываетесь, кто имеет честь беседовать с вами?

— Вы — граф Черного замка?

— Совершенно верно. Я был бы очень огорчен, если бы вы покинули мой замок, не повидавшись со мной. До сих пор мне приходилось иметь дела с немецкими солдатами. Что касается господ офицеров, то я до сих пор не имел счастья беседовать с ними. Вы — первый, и мне надо будет с вами как следует поговорить.

Капитан Баумгартен сидел, точно застыв, в своем кресле. Он был не робкого десятка, но этот человек точно его гипнотизировал — он чувствовал страх, мурашки бегали по спине. Растерянно он оглядывался по сторонам, ища исчезнувшее оружие. Бороться же без оружия с этим великаном было бесполезно. Он его швырнул, как ребенка, в кресло.

Граф взял в руки пустую бутылку и поглядел в нее на свет.

— Ай, ай, ай! Неужели Пьер не мог вам предложить ничего получше? Мне прямо стыдно глядеть на вас, капитан Баумгартен. Впрочем, мы сейчас исправим этот промах.

Он приложил к губам свисток, который был при нем на груди. На этот зов явился немедленно старый слуга.

— Шамбертен из отделения № 15! — крикнул граф.

Через минуту слуга явился снова, неся с осторожностью покрытую паутиной серую бутылку. Граф налил два стакана.

— Пейте, — сказал он, — это лучшее вино моего погреба. Такого Шамбертена вы не найдете нигде от Руана до Парижа. Пейте, милостивый государь, и будьте счастливы. У меня есть еще холодное мясо и два свежих омара, только что доставленные из Гонфлера. Позвольте мне предложить вам второй, более изысканный ужин?

Немецкий офицер отрицательно потряс головой, но налитый хозяином стакан осушил до дна. Граф налил второй стакан и начал упрашивать гостя покушать, предлагая ему разные вкусные снеди.

— Все, что находится в этом доме, к вашим услугам, — говорил он, — вы только приказывайте. Не хотите, как угодно; в таком случае кушайте вино, а я вам буду рассказывать одну историю. Мне давно уже хотелось рассказать эту историю какому-нибудь немецкому офицеру. Я буду говорить вам о моем сыне Евстафии, моем единственном сыне. Он был взят в плен и умер во время бегства из плена. Это презанимательная историйка, и мне кажется, я могу вам обещать, что вы никогда ее не забудете.

Надо вам сказать, капитан Баумгартен, что мой сын служил в артиллерии. Это был красивый мальчик, и мать справедливо гордилась им. Она умерла неделю спустя после того, как мы узнали о его смерти. Новость эту нам принес его товарищ, офицер. Они были вместе взяты в плен и вместе бежали. Ему удалось бежать, а мой мальчик умер. Я вам, капитан, расскажу все, что сообщил мне этот офицер.

Евстафия взяли в плен в Вейссенбурге 4-го августа. Пленников разделили на партии и отправили в Германию разными дорогами. 5-го числа Евстафий был приведен в деревню Лаутебург. Главный немецкий офицер обошелся с ним очень ласково. Этот добрый полковник зазвал моего голодного мальчишку к себе ужинать, предложил ему все, что мог, откупорил бутылку хорошего вина, — одним словом, поступил с моим сыном так, как я с вами. В заключение он предложил ему сигару. Могу ли я просить вас, капитан, выбрать себе сигару?

Немец отрицательно качнул головой. Им начинал овладевать ужас. Губы странного собеседника улыбались, но глаза его горели ненавистью.

— Да, — продолжал граф, — этот полковник был добр к моему мальчику. Но, к сожалению, на следующий же день военнопленных отправили в Этлинген, по ту сторону Рейна. Там им не повезло. Один из офицеров, наблюдавший за ними, капитан Баумгартен, был невежда и негодяй. Он находил удовольствие в том, чтобы унижать и оскорблять храбрых офицеров, попавших ему под власть. Мой сын ответил грубо на одно из его издевательств, и он его ударил прямо в глаз… Вот так ударил!

Звук этого удара раздался по столовой. Немецкий офицер схватился за лицо руками, и его пальцы мгновенно обагрились кровью. Граф снова уселся в кресло и продолжал:

— Лицо моего мальчика было обезображено этим ударом, и это обстоятельство послужило поводом для новых издевательств этого офицера. Кстати, капитан, у вас сейчас уже смешное лицо. Если бы и вас теперь увидал ваш полковник, то он наверное догадался бы, что вы побывали в хорошей переделке. Однако я возвращаюсь к моему рассказу. Молодость и несчастное положение моего сына тронули сердце одного добросердечного майора, и он дал ему на честное слово взаймы десять наполеондоров. Эти десять золотых монет я возвращаю вам, капитан Баумгартен. Иначе я поступить не могу, так как имя этого доброго майора мне неизвестно. Я глубоко, сердечно благодарен за это доброе отношение к моему сыну.

Гнусный тиран, однако, продолжал сопровождать военнопленных до Дурлаха и далее до Карлсруэ. Сына моего он продолжал обижать и оскорблять всячески. Его сердило то, что мой мальчик держал себя гордо. Он не хотел выказывать притворной покорности этому немцу, он был горд, в нем жил дух Черного замка. И знаете, что делал с Евстафием этот подлый негодяй? О, клянусь, кровь его еще обагрит мою руку!.. Он награждал моего мальчика пощечинами, бил его, вырывал волосы из его усов. Он с ним поступал… вот так… вот этак… и опять-таки вот так…

Напрасно капитан Баумгартен силился вырваться и спастись. Он был беспомощен в железных руках этого страшного гиганта, который истязал его всяческим образом. Когда ему, наконец, удалось подняться на ноги, граф снова швырнул его в кресло. Капитан был окровавлен, кровь заливала ему глаза, он ничего не видел перед собою.

Не помня себя от гнева и стыда, несчастный офицер теперь громко рыдал.

— Вот и мой сын так же плакал от бессильного унижения, — продолжал владелец Черного замка. — Надеюсь, вы теперь хорошо понимаете, как ужасно чувствовать себя беспомощным в руках дерзкого и бессовестного врага. Сын мой, наконец, прибыл в Карлсруэ. Лицо его было совершенно изуродовано злым надсмотрщиком. В Карлсруэ в нем принял участие один молодой баварский офицер. Капитан, ваши глаза в крови. Позвольте мне обмыть ваше лицо холодной водой и обвязать его этим шелковым платком?

Граф сделал движение к немцу, но тот отстранил его.

— Я в вашей власти, чудовище! Вы можете надо мною надругаться, но ваше лицемерное участие невыносимо.

— Я не лицемерю, — сказал он, — я только рассказываю события в их последовательном порядке. Я дал себе слово рассказать историю моего сына первому немецкому офицеру, с которым мне придется поговорить t£te-ci-tete. Однако о чем я вам говорил? Да, о баварском офицере из Карлсруэ. Мне очень жаль, капитан, что вы не хотите воспользоваться моими слабыми познаниями в медицине… В Карлсруэ моего сына заперли в старые казармы, и в них он прожил две недели. По вечерам он сидел у окна своего каземата, а грубые гарнизонные крысы издевались над ним; это было самое худшее для сына в Карлсруэ. Кстати, капитан, мне кажется, вы сейчас не на розах покоитесь? Вы вздумали растравить волка, а волк вас самих схватил за горло зубами, не правда ли? Как красиво у вас вышита рубашка, должно быть, ее жена вышила? Жаль мне вашу жену, впрочем, чего ее жалеть? Одной вдовой больше, одной вдовой меньше — не все ли равно! Да, впрочем, она сумеет скоро сыскать себе утешителя… Куда ты лезешь, немецкая собака, сиди смирно! Ну, я продолжаю свою историю. Просидев две недели в казармах, мой сын и его товарищ бежали. Не стану вам рассказывать об опасностях, которым они подвергались, ни о лишениях, которые им приходилось терпеть. Достаточно сказать, что они шли в одежде крестьян, которых им посчастливилось встретить в лесу. Днем они прятались где-нибудь, а по ночам шли. Добрались они таким образом до Ремильи во Франции. Им оставалось пройти милю, одну только милю, капитан, для того чтобы быть в полной безопасности. Но как раз тут их захватил уланский патруль. Ах, как это было тяжело, не правда ли? Ведь это значило потерпеть крушение у самой пристани.

Граф два раза свистнул, и в комнату вошли три дюжих мужика.

— Эти крестьяне будут играть роль моих уланов, — сказал граф. — Продолжаю свою историю: капитан этих уланов сразу же сообразил, что имеет дело с переодетыми в штатское французскими офицерами, и велел их повесить без суда и следствия… Жан, я думаю, что средняя балка будет самая подходящая!

Через одну из дубовых балок в потолке была перекинута веревка с петлей. Несчастного капитана схватили, потащили… Еще момент — и веревка стянула его шею. Мужики схватились за другой конец веревки и остановились, ожидая дальнейших приказаний. Офицер, бледный, но спокойный, скрестил на груди руки и возвышающе взглянул на своего истязателя.

— Вы теперь лицом к лицу со смертью, капитан, — произнес граф, — губы ваши шевелятся, я догадываюсь, что вы молитесь. Мой сын тоже молился, приготовляясь к смерти. Но совершенно случайно на место происшествия прибыл командир полка. Он услышал, как мой мальчик молится за свою мать, и это его тронуло… он был сам отец…

Генерал приказал уланам удалиться и остался с осужденными на смерть один, вместе со своим адъютантом. Узнав от моего мальчика все — и то, что он единственный сын старинной фамилии, и то, что его мать больна, — он снял с его шеи веревку… Я также снимаю веревку с вашей шеи. Затем он поцеловал его в обе щеки… Я также вас целую… А затем генерал отпустил моего сына и его товарища на все четыре стороны… и я вас также отпускаю. Желаю вам также всех тех благ, которых пожелал для моего сына этот благородный генерал… К сожалению, эти пожелания не спасли моего сына от злокачественной лихорадки, которая унесла его в могилу.

Таким-то образом вышел из Черного замка на слякоть и дождь в одно холодное декабрьское утро окровавленный и с обезображенным лицом капитан Баумгартен.

Зеленое знамя

Джек Конолли был одним из самых завзятых революционеров. Будучи членом нескольких тайных обществ, он числился в Ирландской Земельной Лиге, где примыкал к крайней левой. Погиб Джек Конолли в стычке с полицией в одну лунную ночь около Кантука. Джека застрелил полицейский сержант Мордок.

И как раз в это время брат-близнец Джека, Денис, поступил солдатом в британскую армию.

Отечество после смерти брата опостылело Денису. Он собирался уехать навсегда в Америку, но это было невозможно. Проезд стоил семьдесят пять шиллингов, а таких денег у Дениса не было. Что было делать в таких обстоятельствах?

Денис взял да и поступил в армию. Это его избавляло от необходимости жить в Ирландии.

Ее королевское величество королева Виктория приобрела в лице Дениса очень ненадежного солдата. Его кельтская кровь была вся пропитана ненавистью к Англии и всему английскому. Дениса и приняли-то в полк только благодаря его росту и силе. Сержант-вербовщик снисходительно улыбался, глядя на молодого ирландца. Шесть футов роста и сорок четыре дюйма в груди! Ведь это не шутка

Сержант отвел Дениса и дюжину таких же, как он, молодцов в казармы в Фермоэ. Тут они прожили несколько недель, а затем их отправили, согласно военному регламенту, за море. Все они были назначены в первый батальон Красного Королевского полка.

В описываемую мною эпоху Королевский Красный полк представлял собой престранное зрелище. В нем служили и сражались за империю люди, которых ни под каким видом нельзя назвать патриотами. В Ирландии шла борьба не на живот, а на смерть. Аграрные неурядицы достигли своего кульминационного пункта. Одна часть населения, вооружившись ломами и мотыгами, производила днем дозволенную законом работу, другая же «работала» ночью. Это были особого рода работники — в масках и с винтовками в руках.

Людей озлобили, их лишали хижин и огородов. Эти озлобленные и оголодавшие люди проклинали правительство, виновное в их бедах.

Но ненависть ненавистью, а есть надо, и вот для того, чтобы найти себе кусок хлеба, эти люди поступали на службу к тому же правительству.

Но что это были за служаки! Перед самым поступлением на службу они совершали преступления: убийства и грабежи. В так называемых ирландских полках было не редкость встретить рекрутов, которые скрывали свои настоящие фамилии. Скрытность иногда понятна и естественна. Виселица далеко не приятная вещь.

В Королевском Красном полку таких сомнительных субъектов была тьма-тьмущая. Несмотря, однако, на это, полк имел отличную репутацию. Его солдаты славились безумной храбростью.

Но офицеры отлично знали, с каким народом им приходится иметь дело. Им было известно, что их солдаты насквозь прогнили от измены, что все эти ирландцы пылают непримиримою ненавистью к знамени, под которым им пришлось служить

Главным центром этой измены и ненависти была третья рота первого батальона, а в эту именно роту и был зачислен Денис Конолли. Его товарищи были поголовно кельты, католики и бывшие арендаторы.

Что такое представляло собой в глазах этих людей британское правительство? Они отождествляли его с неумолимым помещиком, с полицейским констеблем. Этот констебль всегда держал сторону помещика.

Да, попав в третью роту, Денис не оказался одиноким. Не он один выходил во времена оны на большую дорогу убивать помещиков и чиновников, не он один ненавидел здесь черной ненавистью проклятую Англию, которая убила его брата.

Да, в Ирландии шла непримиримая гражданская война. Злоба порождала злобу. Помещик, во всеоружии своих прав, хлопотал только о себе, он требовал того, что принадлежало ему по закону.

Но какое дело было до этого закона товарищам Дениса: Джиму Голану, Патрику Мак-Квайру и Петеру Фли-ну? Они хорошо помнили, как полиция разбирала крыши их жалких хижин, как их жен и детей вместе с убогим скарбом вышвыривали на улицу.

Эти воспоминания были слишком горьки для того, чтобы можно было рассуждать о таких отвлеченных предметах, как право и закон.

Страсти загорелись, о справедливости забыли все — и помещики и арендаторы, — завязалась упорная, непримиримая, безжалостная борьба.

Человек, которого ранили, забывает обо всем и чувствует только боль от своей раны. Солдаты третьей роты были именно такими ранеными людьми. Ненависть и злоба — вот что они чувствовали.

Собранные в казармы Фермоэ, они то и дело шептались по углам, устраивали тайные собрания в соседнем кабачке и перекидывались условными словечками. Администрация казарм вздохнула свободно только после того, как этих молодцов нагрузили на пароход и отправили на действительную службу.

Чем дальше такие господа от Англии, тем лучше. Пускай послужат.

— Мы знаем психику солдата, — говорили высокопоставленные военные, — и прежде приходилось отправлять на театр военных действий совсем плохие ирландские полки. Солдаты этих полков, отправляясь из Англии, говорили о врагах в таком тоне, точно это не враги, а их закадычные друзья. Но как только ирландцы становились лицом к лицу с неприятелем, картина мгновенно изменялась.

Вот эта картина: битва начинается, офицеры, размахивая саблями и крича, бросаются вперед. Что делается в эту минуту с ирландцем? Сердце его смягчилось, горячая кельтская кровь закипела, сердцем овладела безумная радость боя, ирландец бросается вперед, а его товарищ, медленный бритт, стоит, недоумевает и упрекает себя за то, что сомневался в патриотизме ирландца.

То же самое должно было, по расчетам английских офицеров, произойти и теперь, но Денис Конолли и его товарищи думали и рассчитывали иначе.

Дело это происходило на восточной границе Нубийской пустыни в марте месяце. Было утро, солнце еще не всходило, но небо было уже окрашено в нежно-алый цвет. На горизонте виднелось море; издали оно казалось длинной и узкой розовой лентой.

Вид местности был глубоко безотраден. Куда бы вы ни обратили взор, везде расстилалась песчаная равнина, по которой кое-где виднелись кустики мимоз и терна. Зелень деревьев не оживляла этой необозримой пустыни. Кусты имели какой-то серый, пыльный, меланхолический цвет; желтый песок утомлял глаз.

Только издали, в одной точке виднелось нечто, похожее на груду белоснежных камней, на низкую горку, но это не была гора. Это были белые человеческие кости. Здесь лежала сгнившая армия.

Скучные, унылые тона, жалкие, сожженные солнцем кусты, бесплодная, покрытая песком почва и, наконец, этот символ смерти!

Да, эта пустыня производила впечатление кошмара.

В восьмидесяти милях от морского берега эта безотрадная равнина начинала подниматься вверх, образуя отлогий склон, который заканчивался красной базальтовой скалой. Гора эта шла зигзагами с севера на юг. В одном пункте она выдвигалась высоко вверх и образовывала фантастическую по своим очертаниям вершину.

На этой вершине стояли в это мартовское утро трое арабских вождей — шейх Кадра из Хадендовы, начальник берберских дервишей Муса-Вад-Абурхеджель и Гамид-Вад-Гуссейн. Последний со своими воинами пришел сюда с юга, из страны Баггарас.

Вожди только что окончили утреннюю молитву. Встав со своих ковриков, они всматривались вдаль, вытянув шеи. Их носатые лица имели свирепое выражение. Заря разгоралась, и предметы становились явственно видными.

Еще момент, и над морем, вдали, показался верхний край красного солнечного диска. Вся береговая линия окрасилась в ярко-желтый цвет, раскинувшееся над ней небо стало ярко-голубым. Где-то очень далеко завиднелась белая точка, это — город, большая группа белых как снег домов.

А там, в море, виднеются четыре детских кораблика. Вы знаете эти кораблики из бумаги, которыми забавляют детей. Не больше их, кажется, и эти военные транспорты ее королевского величества, а между тем три из них имеют по десяти тысяч тонн водоизмещения каждый, а флагманское судно еще больше.

Но не на далекий город, не на эти большие корабли и не на груды белых костей, которые теперь так зловеще сверкают внизу, в лощине, смотрели арабские вожди.

В двух милях от вершины в песке и между мимозами виднеется параллелограмм, образовавшийся после вырубки на всем этом пространстве кустов. И вот из этого-то параллелограмма поднимаются вверх, в тихом утреннем воздухе, тонкие струйки синего дыма. Оттуда слышится глухой рокот — голоса людей и рев верблюдов.

Но на расстоянии все эти звуки слабеют. До арабов точно жужжание насекомых доносится.

Начальник племени баггарас прикрыл глаза смуглой, жилистой рукой и произнес:

— Неверные приготовили себе утреннюю пищу. Поистине их сон этой ночью был легок. Гамид и сто воинов обстреливали их лагерь всю ночь с того часа, как взошла луна.

Шейх Кадра указал саблей на другую часть английского лагеря и сказал:

— Та же участь постигла и вон тех неверных. Днем они пили мало воды, а ночью имели мало покоя. Сыны пророка глядели неверным в глаза, и сердца неверных падали. Этот клинок выпил вчера много крови. Сегодня же, прежде чем солнце успеет уйти от моря к горе, я также успею упиться кровью неверных.

— Но это все-таки совсем другие люди, — сказал берберский дервиш, — хотя я и знаю, что Аллах отдал их нам в руки, но может случиться, что эти люди в больших шапках окажутся крепче и устойчивее проклятых солдат Египта.

— Молю Аллаха, чтобы ты оказался прав! — воскликнул вождь племени баггарас, сверкая черными глазами. — Ведь я привел с реки семьсот воинов не за тем, чтобы они охотились за женщинами. Гляди, брат мой, они уже выступают в поле.

Из английского лагеря доносился звук рогов. Кусты, закрывавшие с одной стороны лагерь, исчезли, и маленькая армия начала медленно двигаться по долине. Выйдя на открытое пространство, англичане остановились. Косые лучи солнца заиграли на штыках и дулах винтовок. Ряды стали смыкаться. Большие шлемы вытянулись в одну сплошную белую ленту.

Два красных пятнышка виднелись по обеим сторонам каре, которое двигалось вперед, но все остальное сливалось с песком пустыни. Темно-желтые «хаки» солдат делали их невидимыми на этом утлом фоне Нубийской пустыни.

В арьергарде двигались верблюды и мулы, на которых везли запасы и перевязочный материал. Небольшое количество кавалерии сопровождало отряд справа и слева. Впереди шла конная пехота. Она медленно двигалась по заросшей кустарниками лощине, останавливаясь на всяком пригорке и осторожно выглядывая все кругом. Эти разведчики готовили дорогу тем, кто шел по пятам товарищей. Кости этих товарищей белели впереди, у подножия горы.

Арабские вожди продолжали стоять на вершине; жадными глазами, плотно сжав губы, они следили за движением этого темного, сверкающего стальной щетиной пятна.

— А они куда тише идут вперед, чем солдаты из Египта, — пробурчал себе в бороду шейх Хадендовы.

— Но, может быть, они и отступают тише, брат мой, — ответил дервиш. — Ну, да, впрочем, их немного. Самое большее — три тысячи.

— А у нас десять тысяч. На копьях наших воинов почиет рука пророка, а наше знамя освящено его великим словом. Взгляни-ка на их начальника. Видишь, он едет с правой стороны и смотрит на нас в далековидящее стекло? Может быть, он увидит и вот это.

И араб помахал саблей в сторону небольшой кучки всадников, которая выделилась немного из четырехугольника.

— Эге, да он кланяется, он машет рукой! — воскликнул дервиш. — А вот те, что в углу, наклонились и что-то делают… Ага!.. Клянусь пророком, я так и думал, что это будет так!

В то время как дервиш говорил, в углу английского четырехугольника показался волокнистый клуб дыма, а затем над самыми головами разговаривавших вождей разорвалась с сухим металлическим треском семифунтовая граната. Красные камни и осколки снаряда запрыгали кругом.

— Прекрасно! — воскликнул вождь Хадендовы. — Если их пушки достают до нас, наши достанут до них. Ступай, Мусса, на левый фланг и скажи Бен-Али, чтобы он содрал живьем кожу с египтян, если они не попадут вон туда. А ты, Гамид поезжай на правый фланг, скажи там, чтобы три тысячи воинов залегли в тот ров, который мы высмотрели вчера. Остальные пусть бьют в барабаны и поднимут знамя пророка. Пусть эти воины знают, что их копья напьются крови, прежде чем взойдет вечерняя звезда

Вершина красных гор представляла собою длинное, неровное и покрытое валунами плато. Спуск в долину был повсюду отвесный, за исключением одного места, где вниз в долину спускался извилистый овраг. Верх оврага был покрыт песчаными глыбами и кустами оливкового цвета.

На краю этого оврага и стояло арабское войско, состоявшее из самых различных племен. Тут были свирепые хищники и работорговцы из внутренней Африки, и дикие дервиши с Верхнего Нила. Бесстрашие и фанатизм объединяли эти разнородные элементы. Бледнолицый араб с тонкими губами сражался рядом с толстогубым курчавым негром. Между ними не было и тени кровного родства, но зато они соединялись общей верой в Коран.

Прячась за кустами и скалами, они следили за приближающимися англичанами. Женщины разносили воинам воду и напитки, выкрикивая по временам воинственные тексты из Корана. В час битвы эти тексты действуют на правоверных сильнее, чем вино, и наполняют его душу безумной храбростью.

Среди этих храбрых оборванцев веяли знамена и разъезжали на степных конях и белых башаренских верблюдах эмиры и шейхи, которые должны были вести всех эти людей против неверных.

Шейх Кадра прыгнул на своего коня и обнажил саблю. Раздались дикие крики, послышался лязг копий, задребезжали барабаны. Эти звуки напоминали удары волн о покрытый каменьями берег. Еще момент — и десять тысяч человек стояли на скалах, размахивая оружием и прыгая от воинственного восторга.

Затем они снова спрятались за прикрытиями и в угрюмом молчании стали ожидать приказаний своих вождей.

Англичане теперь были в расстоянии полумили от гор. Их семифунтовые орудия выбрасывали гранату за гранатой. На правом фланге арабов раздался глухой рев: это начали действовать крупные крупповские орудия.

Шейх Кадра сразу же усмотрел своим соколиным взором, что орудия стреляют плохо и что гранаты ложатся далеко за англичанами. Он пришпорил коня и помчался к месту, где стояла около орудия группа всадников. Пушки обслуживались взятыми в плен египетскими артиллеристами.

— Что же это такое, Бен-Али? — воскликнул он. — Эти собаки метились лучше, когда им приходилось стрелять в братьев по вере!

И вождь махнул саблей. Раздались дикие стоны. Шейх осадил лошадь и вложил окровавленную саблю в ножны. На земле корчились в предсмертной агонии два египетских артиллериста, которым он перерубил горло.

— Кто теперь будет заряжать пушку? — грозно спросил шейх, глядя на испуганных наводчиков. — Ну, иди ты, что ли, чернорожий сын шайтана, и меться получше. Ты отвечаешь жизнью.

Случайность ли это была или новый наводчик оказался искуснее прежних, но две гранаты разорвались над английским отрядом. Шейх Кадра угрюмо улыбнулся и помчался снова на левый фланг. Копьеносцы уже начали спускаться в овраг.

В то время как Кадра подъехал к этой части своего войска, внизу, в лощине послышался глухой шум, точно очень большой дикий зверь зарычал. Гарднеровский снаряд шлепнулся прямо в кучу арабов и превратил их в кровавую, бесформенную массу. Остальные стали поспешно прыгать в ров. Немедленно же вслед за этим на протяжении всего горного склона послышался сухой и частый треск винтовок. Арабы начали обстреливать наступающего врага.

Английский четырехугольник продолжал продвигаться вперед с прежней медленностью. Каждые несколько минут он останавливался и перестраивался. Теперь уже было ясно, что арабы не устроили засады в долине. Убедившись в этом, отряд взял другое направление и двинулся параллельно неприятельской позиции. Генерал видел, что атаковать врага с фронта невозможно: склон был слишком обрывист. И он решил совершить обходное движение в правый фланг. Он надеялся, что это движение ему удастся.

Генерал знал, что на вершине этих красных гор он может достать титул баронета и большую пенсию. И он решил достать и то и другое не далее как сегодня. Правда, этот огонь ремингтоновских винтовок был очень докучен, неприятна была и пара крупповских орудий. Они причиняли англичанам вред. У генерала было гораздо более потерь, чем он ожидал.

Но что же делать? Генерал все-таки предпочитал терпеть. Он не хотел отвечать на огонь огнем до тех пор, пока не получит более верной цели, а то это какая же цель — туманная куча из нескольких сотен человеческих голов, выглядывающих из-за скал.

Генерал был полный, краснолицый господин. Он прекрасно играл в вист и хорошо знал свое дело. Он был настоящий солдат, подчиненные в него верили, а он верил в них, да и нельзя было не верить в таких солдат. Материалом этот господин располагал безукоризненным. В теории он, правда, стоял за сокращение срока военной службы, но на практике предпочитал ветеранов. Его маленький отряд по качеству равнялся целому корпусу.

Левый фланг четырехугольника составляли четыре роты Королевского Вессекского полка. Правый фланг состоял из такого же количества рот Королевского Красного. Вторые батальоны этих полков составляли центр. В арьергарде справа шел гвардейский батальон, а слева — моряки. Арьергард замыкался батальоном стрелков. Два семифунтовых орудия двигались вместе с отрядом. Гарднеровскую митральезу везли впереди. Около нее суетилось человек десять-двенадцать матросов в белых блузах, которыми командовали офицеры в туго стянутых голубых мундирах. По временам матросы останавливались и наводили орудие туда, где из-за скал виднелись развевающиеся знамена пророка.

Гусары и уланы шли с боков, обшаривая кусты. В середине отряда двигалась группа верблюдов.

Эти животные с их веселыми глазами и надменно сжатыми губами имели пресмешной вид. Они составляли странный контраст с покрытыми кровью людьми, которых везли в повозках. Этих раненых было уже очень много, и повозки были набиты битком.

Английское каре двигалось теперь параллельно горе. Двигалось оно по-прежнему медленно, то и дело перестраиваясь, подбирая раненых и делая выстрелы из орудий. Солдаты сделались серьезны и сосредоточенны. Они видели, как арабы выскочили с воплями из-за скал. Враг был многочислен и свиреп.

Лица у всех были точно каменные. Все они знали, что должны или победить, или умереть — и притом умереть ужасной смертью.

Но всех серьезнее был сам генерал. Он заметил нечто весьма неприятное. Брови его то и дело хмурились, а лицо краснело.

— Мне кажется, Стефен, — сказал он своему ординарцу, — что там, в Королевском Красном что-то пошаливают. Когда черные показывались из-за гор, рота на правом фланге заметно колебалась.

— Это самые молодые солдаты во всем каре, сэр, — ответил адъютант, разглядывая правую роту в бинокль.

— Скажите, Стефен, полковнику Флэнагану, чтобы он приглядывал за этой ротой, — сказал генерал.

Ординарец отправился в карьер выполнять приказ. Полковник, добрый старый солдат ирландского происхождения, немедленно же отправился к роте.

— Ну что, как солдаты, капитан Фолей?

— Нельзя быть лучше, сэр, — ответил старик-капитан.

Этот капитан весь век прослужил в Индии и терпеть не мог солдат из туземцев. Теперь, получив под свою команду ирландцев, он был в восторге и глядел на своих подчиненных чересчур оптимистически.

— Подбадривайте их! — крикнул полковник.

И он помчался в другое место. В этот самый момент сержант роты сделал вид, что зашатался, и упал в кусты мимозы. Вставать он не захотел и остался лежать в кустах.

— Сержант О'Рук убит, сэр, — послышался голос.

— Не робейте, ребята! — закричал капитан Фолей. — Он умер, как подобает солдату, сражаясь за королеву.

— К черту королеву! — послышался хриплый голос.

Но рев гарднеровского орудия заглушил эти слова.

Капитан Фолей слышал этот крик, слышали их и лейтенанты Грайс и Морфи… Есть, однако, моменты, когда глухота становится даром богов.

Когда шум выстрела умолк, капитан крикнул:

— Смелее, Красный Королевский! Сегодня мы сражаемся за честь Ирландии.

— Мы знаем, капитан, как охранять эту честь! — раздался тот же, не предвещающий ничего доброго голос.

Вся рота загудела, вторя этим словам.

Капитан и два младших офицера отошли назад.

— А солдаты-то… того! — заметил озадаченный капитан.

— Верно, — ответил лейтенант Морфи, — при первом же натиске они разлетятся, как дикие утки.

— Да они чуть и не разбежались, когда черные показались на горе, — добавил Грайс.

— Я зарублю первого же, кто покажет тыл! — воскликнул капитан Фолей.

Говорил он намеренно громко, так что пять ближайших рядов его слышали.

Затем он сказал тихо, обращаясь только к товарищам-офицерам.

— Конечно, это очень мне неприятно, но надо донести о том, что вы сказали, начальнику. Я поеду к нему сам и попрошу поставить в арьергард за нами роту матросов.

И он отправился в штаб, имея в виду принять меры к охране безопасности каре, но прежде чем он доехал до места, каре перестало существовать.

Двигаясь вдоль горы, британский отряд дошел до начала оврага, в котором, скрытые кустарником и камнями, сидели в засаде три тысячи дервишей, предводительствуемые Гамидом-Вад-Гуссейном из Баггараса.

— Тра-та-та! — раздалось впереди.

Три конных разведчика, шедших впереди левого крыла каре, сделали эти выстрелы и помчались во весь дух назад, спасая свою жизнь. Они мчались, склонясь к гривам лошадей и перепрыгивая через песчаные бугры. За ними неслись прямо по пятам сорок-пятьдесят арабов-всадников.

Все — скалы, кусты мимоз, песок — сразу ожило. Отовсюду лезли фигуры черных людей. Вой арабов, — протяжный, пронзительный вой заглушал команду офицеров. Королевский Вессекский полк успел сделать только два залпа, орудия пустили только по одному заряду шрапнели. Второй раз пушек зарядить не успели. Живая черная блестящая от стали волна залила орудие. Королевский Вессекский полк оказался отброшенным назад к верблюдам. Тысяча фанатиков врезалась в самое сердце каре. Эти фанатики рубили направо и налево. Мулы и верблюды, оставшись без проводников бежавших назад при приближении черных, столпились в одну кучу. Через эту кучу нельзя было увидать, что делается впереди. Но было очевидно, что черные приближаются. Крики «Алла, Алла!» становились все громче. В облаках желтого песка видны были взвивающиеся на дыбы лошади и суетящиеся, ругающиеся люди.

Вессекский полк стрелял вдогонку прорвавшим его строй арабам. Солдаты были сильно возбуждены. Врачи после рассказывали, что в ранах взятых в плен врагов они находили не одни только пули, а кое-что и похуже.

Дрались солдаты бешено. Одни из них, собравшись в небольшие кучки, яростно отражали штыками нападения всадников с пиками, другие стали спиной к верблюдам, третьи столпились около генерала и его штаба. Генерал стоял с револьвером в руке.

Расстроенное каре медленно подавалось назад. Неприятелю удалось разорвать угол четырехугольника, и он теснил теперь англичан.

Офицеры и солдаты других частей нервно оглядывались на арьергард, не зная, наверное, что там такое делается. Помощи товарищам они подать не могли, не нарушив строя.

— Ей-богу, они прорвали вессекцев! — воскликнул Грайс из Красного Королевского полка.

— Дьяволы нас подстерегли-таки, Тед, — произнес с сильным ирландским акцентом лейтенант Морфи.

Рота пришла в смятение. Строй был нарушен, и солдаты столпились около Конолли и заговорили все разом. Офицеры продолжали всматриваться вдаль, стараясь определить, что делается в арьергарде. Матросам удалось-таки увезти свою митральезу, и она снова извергала из своих пяти дул смерть на заливавшую все пространство волну дикарей.

— А, проклятая пушка! — раздался голос. — У нее опять что-то в брюхе застряло!

И действительно, митральеза смолкла. Около казенной части суетилась команда.

— Это все этот вертикальный винт! — закричал офицер. — Неси сюда ключ, Вильсон. Кортики наголо, ребята, а то они вас сомнут…

Конец фразы офицер не проговорил, а простонал, так как в этот момент он был пронзен длинной пикой араба. Новая волна дервишей хлынула из кустарников и залила собой митральезу и правый фланг отряда. Матросов смяли в одну минуту. Но Красный Королевский полк показал себя. На вопль исламистов он ответил бешеным, злым криком. Дружный залп уложил на месте, по крайней мере, две сотни арабов. Черная волна хлынула вправо и ворвалась туда, где ей не было оказано никакого сопротивления.

В этом пункте стояла третья рота. Солдаты и не думали стрелять; они не сопротивлялись арабам. Опершись на свои винтовки, они стояли, задумчиво глядя вперед. Многие даже побросали ружья. Конолли, стоя в центре большой группы, что-то громко говорил.

Капитан Фолей, протеснившись через толпу, набросился на Конолли и начал угрожать ему револьвером.

— Это твое дело, негодяй! — закричал он.

Чей-то тихий голос рядом произнес:

— Если вы не опустите револьвер, капитан, мы вышибем из вашей головы мозги.

Капитан оглянулся, На него было направлено несколько винтовок.

Лейтенанты, увидя, что начальник в опасности, поспешили к нему и стали с ним рядом.

— Что это значит? — воскликнул Фолей, оглядывая угрюмые, злые лица бунтовщиков. — Разве вы не ирландцы? Разве вы не солдаты? Зачем вы сюда пришли? Вы пришли сражаться за отечество.

— Англию мы за отечество не почитаем, — ответил один из солдат.

— Но вы не за Англию сражаетесь, а за Ирландию. Вы служите империи, а Ирландия есть часть империи.

— Будь проклята империя! — крикнул рядовой Мак-Квир, бросая на землю винтовку. — Эта империя помогала человеку, лишившему меня крова и земли. Да пусть моя рука отсохнет, если я выстрелю из этой винтовки!

— Нам на вашу империю наплевать! — крикнул другой солдат.

— Пускай за вашу империю сражается полиция!

— Да это лучше будет, чем выгонять бедных людей из их домов. Пускай-ка ваша полиция повоюет хорошенько.

— Ваша полиция застрелила моего брата.

— А мою больную мать ваша империя выгнала на голод и холод. Пусть я сквозь землю провалюсь, а уж эту империю защищать не стану. Можете эти мои слова записать в вашу книгу. Это пригодится на военном суде.

И напрасно офицеры умоляли, убеждали, угрожали. Все было напрасно.

А между тем внутри каре продолжала кипеть битва, кровавая битва. Даже бунтующая рота должна была постепенно отодвигаться назад. Бесполезная митральеза с ее перебитой командой была теперь не ближе, чем в ста шагах.

И отступление становилось все быстрее и быстрее. Массы солдат, преследуемые неприятелем, искали чутьем более удобного места. Они старались выйти в открытое пространство, чтобы дать там отпор врагу. Три стороны каре были целы еще, но четвертая оказывалась серьезно помятой. Всего хуже было то, что на помощь товарищей эта сторона рассчитывать не могла. Гвардейцы выдержали натиск вождя Хадендовы и удачными залпами заставили арабов бежать. Кавалерия наехала на засаду. Завязался ожесточенный бой. Перевес остался на стороне британцев, но все-таки они понесли крупные потери и в этом пункте.

Но как бы то ни было, каре отступало, надеясь освободиться на короткое время от наседавшего врага и успеть перестроиться.

Удастся ли это? Перестроится ли каре, или оно будет окончательно прорвано? От ответа на этот вопрос зависела судьба пяти полков и честь их знамени.

Несколько частей каре были, как уже сказано, расстроены. Третья рота Красного Королевского полка давно была уже расстроена и безо всякого порядка отступала, несмотря на увещания растерявшихся офицеров. Напрасно они старались удержать солдат, напрасно они умоляли и угрожали. Солдаты их не слушали. Их командиром теперь сделался рядовой Конолли, который и отдавал приказания.

Волнение не распространилось, впрочем, на другие роты, так как в суматохе каре расстроилось, и третья рота вышла из соприкосновения с другими войсковыми частями. Капитан Фолей, однако, не терял надежды образумить солдат и сделал новую попытку в этом направлении.

Побежав к Конолли, он закричал:

— Подумайте только, что вы делаете! В отряде более тысячи ирландцев, и все они погибнут, если вы убежите!

Одни эти слова вряд ли подействовали бы на этого старого бунтовщика. Он был малый сообразительный, и в его голове был уже готовый план: он имел в виду собрать всех ирландцев и увести их к морю.

Но как раз в эту минуту арабы прорвались через обоз. Борьба стала видимой. Раздались стоны, вот раненый мул упал на землю, вот раненый солдат, проткнутый насквозь пикой, вскочил на повозку…

А из-за верблюдов и мулов выбегала толпа голых дикарей. Они обезумели от резни, они были упоены убийством. Тела их были забрызганы кровью, с пик их капала кровь, в крови же были выпачканы их лица и руки.

Арабы испускали дикий вой. Их прыжки, их скорченные, извивающиеся фигуры, страшные фигуры их пик — все это делало арабов похожими на сонм демонов, вырвавшихся из бездны.

— Неужели же это союзники Ирландии? Неужели они сражаются за Ирландию против ее врагов?

Вся душа Конолли закипела проклятиями при этой мысли.

Он был твердый и энергичный человек, он обладал большой решимостью, но теперь при виде этих воющих дьяволов его решимость поколебалась. Еще минута — и Конолли окончательно забыл о своих намерениях. Он увидел собственными глазами, как громадный, черный как уголь негр схватил кричащего от ужаса погонщика верблюдов и стал пилить ему ножом горло. Он видел, как дикий арабский всадник пронзил насквозь своей пикой его собственного приятеля, маленького барабанщика из Миньстрита.

Он увидел еще много кровавых дел. Негры убивали раненых, рубили безоружных…

А там назади он видел добродушные, здоровые лица матросов, которые собирались направо кругом. Красный Королевский уже был готов отступить.

Конолли бросился в самую середину третьей роты и стал вместе с офицерами уговаривать солдат сопротивляться.

Но было уже поздно. Солдаты оробели. Они были сбиты с толку окончательно, дикая атака арабов довершила дело. Страшные лица врагов и их обагренные кровью руки приводили их в ужас. Рота обратилась в бегство.

И в самом деле, что за охота умирать за ненавистное знамя? И что это за вожак такой? Сам же уговаривал бежать, а теперь гонит сражаться. Нет, они уже ни под каким видом сражаться не пойдут. Они побегут к морю.

Конолли, широко расставив руки, преградил дорогу товарищам. Он их убеждал, упрашивал, доказывал…

Все было напрасно. Можно ли повернуть назад катящуюся волну?

Солдаты бежали по пустыне, устремив глаза на море, и не оборачивались назад.

— Ребята, неужто вы и за это не постоите? — крикнул кто-то.

Крик был громкий, повелительный, и бегущие солдаты оглянулись. То, что они увидели, заставило их остановиться

Рядовой Конолли воткнул в кусты мимозы свою винтовку, а на штыке развевалось маленькое зеленое знамя с вышитой на нем охотой без короны.

Это было знамя революционной Ирландии.

Бог знает, зачем, для каких бунтовских целей носил Конолли с собой это знамя, но теперь одно оно стояло неподвижно среди всеобщего бегства. Зеленое знамя стояло на одном месте, в то время как гордые знамена Англии двигались медленно назад.

— Кто за наше знамя! — крикнул Конолли.

— Вся моя кровь за это знамя! — послышалось в ответ.

— И моя!

— И моя!

— Господи, благослови Ирландию!

— К знамени, ребята, к знамени!

И третья рота быстро стала собираться к лоскуту зеленой материи. Убежавшие далеко вперед спешно возвращались назад, держась за руки и крича.

— Сюда, Мак-Квайр! Живее вы, Филипп и ОТара! Становись около знамени! Наше знамя, наше знамя!

А знамена королевы все катились назад, к открытому месту, спеша перестроиться.

Но третья рота не шла назад. Мрачная, черная от пороха, окруженная подавляющими силами неприятеля, она быстро умирала, падая вокруг символа национальной революции, развевавшегося на кусте мимозы.

Прошло добрых полчаса, прежде чем каре, отбившись от наступавшего неприятеля и выйдя на открытое пространство, перестроилось и начало снова двигаться вперед по тому же самому месту, которое было только что пройдено с такими потерями и трудом. Трупы солдат Вессекского полка и арабов устилали всю дорогу.

— А сколько их ворвалось в каре, Стефен? — спрашивал генерал, постукивая указательным пальцем по табакерке.

— Полагаю, что тысяча или тысяча двести, сэр.

— Я не думал, что мы выпутаемся. Коего черта зевали вессекцы? Гвардейцы работали хорошо. Да и Красный Королевский отличился.

— Полковник Флэнаган донес, что его передовая рота отрезана, сэр,

— Как, это та самая рота, которая вела себя так скверно во время наступления!

— Полковник Флэнаган доносит, сэр, что эта рота приняла на себя весь удар атаки. Только благодаря ей каре имело возможность перестроиться.

— Скажите гусарам, Стефен, чтобы шли вперед, — сказал генерал, — гусары должны отыскать эту роту. Я не слышу пальбы. Пожалуй, Королевскому Красному полку придется позаботиться о пополнении своих рядов. Пусть каре возьмет вправо, а затем снова вперед.

Но шейх Кадра из Гадендовы увидел со своей вершины, что люди в больших шапках снова собрались вместе и возвращались назад. Шли они спокойно и деловито, как люди, которым надо во что бы то ни стало окончить свое дело.

Шейх посоветовался с дервишем Муссой и Гуссейном из Баггараса. Велика была его скорбь, когда он узнал, что целая треть его войск переселилась в магометанский рай.

Нужно было кончать, пока еще можно хвалиться победой. Шейх отдал приказ, и воители пустыни скрылись так же незаметно и неслышно, как появились.

Сражение этого дня предоставило в распоряжение английского генерала плато на красных скалах, несколько сот копий и винтовок и долину, которая вторично покрылась убитыми.

Гусарский эскадрон первый приехал к месту, где развевалось мятежное знамя. Все кругом было завалено грудами убитых арабов. Знамени не было, но винтовка продолжала торчать из куста мимозы.

А вокруг куста, зияя смертельными ранами, лежали трупы. То был Конолли и его умолкнувшие навеки ирландцы.

Чувствительность не принадлежит к числу английских национальных пороков, но тем не менее, проезжая мимо места бойни, гусарский капитан отсалютовал эфесом сабли павшим на поле брани.

Британский генерал немедленно же уведомил о событиях свое правительство, то же сделал и вождь Гадендовы. Сообщения эти не походили одно на другое.

Доклад шейха гласил:

«Шейх Кадра, вождь народа Гадендовы шлет избранному Аллахом Мохаммеду-Ахмету почтение и привет. Узнай из сего, что в четвертый день луны мы дали большое сражение кафрам, которые называют себя инглезами. С нами был вождь Гуссейн и десять тысяч правоверных. С благословения Аллаха мы их разбили и гнали на протяжении мили. Однако эти неверные не похожи на египетских собак и потому убили многих наших воинов. Мы все-таки уповаем поразить их еще до появления новой луны, для чего и прошу тебя прислать мне из Ом-дурмана тысячу дервишей. В знак нашей победы посылаю тебе вместе с нашим вестником взятое нами знамя. По цвету знамени можно было бы полагать, что оно принадлежало правоверным, но кафры проливали кровь свою без жалости, для того чтобы спасти это знамя. Почему я полагаю, что это знамя было очень дорого проклятым кафрам».

Корреспондент газеты

Среди черных скал и красно-желтого песка виднелась маленьким пятнышком купа зеленых пальм. Оазис был расположен на самом берегу Нила, который быстро нес свои черные волны к Амбигольскому водопаду. Там и сям из реки высовывались большие белые валуны.

Небо было синее. Солнце жгло песок, по которому двигались всадники в полотняных шлемах. Они изнывали от зноя.

— Ну! — крикнул Мортимер, вытирая себе лоб. — В Лондоне за эту баню заплатишь по крайней мере пять шиллингов.

— Именно, — ответил Скотт, — но зато в турецкой бане не нужно ехать 20 миль верхом с револьвером и подзорной трубкой через плечо и с бутылкой для воды у пояса. Посмотрите, как мы обвешаны, точно рождественские елки. Право, Мортимер, будет недурно, если мы остановимся в этой пальмовой роще и пробудем в ней до вечера.

Мортимер поднялся на стременах и начал вглядываться в южном направлении, повсюду виднелись те же скалы и тот же красный песок. Только в одном месте это безотрадное однообразие нарушалось странной бугорчатой линией, тянувшейся вдоль Нила и скрывавшейся за горизонтом. Это была старая железная дорога, давно уже разрушенная арабами, но которую теперь восстанавливали англичане. Других следов человека не было видно в этой пустыне.

— Кроме пальмовой рощи негде приткнуться, — сказал Скотт.

— Да, придется отдохнуть, — ответил Мортимер. — Но, право, мне досадно за всякий час промедления, что скажут наши редакторы, если мы опоздаем к сражению? Нам надо торопиться догнать войска.

— Ну, дорогой товарищ, вы — старый журналист, и неужели мне надо объяснять вам, что ни один современный генерал, находясь в здравом уме и твердой памяти, не станет атаковать врага, пока пресса не прибудет к месту действия.

— Неужели же вы говорите это серьезно? — спросил молодой Анерлей. — А я до сих пор думал, что на нас смотрят только как на необходимое зло.

— Знаю, знаю, — засмеялся Скотт, — в карманной книжке солдата, составленной лордом Вольснеем, о газетных корреспондентах говорится как о бесполезных трутнях. Но ведь это, Анерлей, все не искренно.

И, подмигивая из-под своих синих очков, он прибавил:

— Поверьте мне, если бы предстояло сражение, то к нам прислали бы целый отряд кавалерии с просьбой поторопиться. Я был в пятнадцати сражениях, и всегда эти старые генералы старались обеспечиться газетными репортерами. Надо же, чтобы их кто-нибудь прославлял.

— Ну а если враги нападут. неожиданно на наши войска, тогда что?

— Этого не может быть. Арабы слишком слабы, чтобы начинать сражение первыми.

— Стычки, во всяком случае, могут произойти, — продолжал настаивать Мортимер.

— Если будет стычка, — ответил Скотт, — то вероятнее всего в тылу, в арьергарде. А мы как раз здесь и находимся.

— И то правда. Мы, стало быть, в более выгодном положении, нежели корреспондент агентства Рейтер, — ответил Мортимер. — А он-то думал обогнать нас всех и уехал с авангардом. Ну, так и быть, я согласен: раскидывайте шатры, будем отдыхать под пальмами.

Корреспондентов было всего трое, и они представляли три большие ежедневные газеты Лондона. Представитель Рейтера был в тридцати милях впереди, а корреспонденты двух вечерних пенсовых газет плелись на верблюдах в двадцати милях позади. Эти три корреспондента представляли собой избранную английскую публику, представляли многие миллионы читателей, уплативших расходы на их экспедицию и ожидавших от них новостей.

Эти служители прессы были замечательные люди. Двое из них были уже ветераны, поседевшие в боях, третий только начинал карьеру. К своим знаменитым товарищам он питал глубокое уважение

Первого, который только что слез со своего гнедого пони, звали Мортимер. Он был представитель газеты «Интеллигенция». Высокий, прямой господин с соколиным лицом, он выглядел молодцом в своей светло-желтой блузе, верховых панталонах, коричневых гетрах и с красной перевязью через плечо. Кожа у Мортимера загорела и была красная, точно шотландская сосна. Солнце, ветер пустыни и москиты сделали эту кожу недоступной всем внешним влияниям.

Скотт был корреспондентом газеты «Курьер». Это был маленький, живой человечек, черноволосый и с кудрявой бородой. В его левой руке виднелся неизменный веер, которым он отмахивался от москитов и мух. Это был замечательный, несравненный корреспондент, уступающий разве только знаменитому Чандлеру. Но этот последний был в то время стар и давно уже находился на покое.

Мортимер и Скотт были, собственно говоря, двумя противоположностями, и, должно быть, в этом и заключалась главная тайна их тесной дружбы. Они как бы дополняли друг друга. То, чего не хватало одному, находилось в избытке у другого. Мортимер был медленный, добросовестный и рассудительный саксонец. Скотт был быстрый, удачливый и блестящий кельт. Мортимер был солиден, а Скотт привлекателен. Мортимер умел глубоко думать, а Скотт блестяще говорить. Вместе они были нелюдимы. Военными корреспондентами они оба состояли давно, но, по старому совпадению, им до сих пор не приходилось работать вместе. Благодаря этому они вдвоем написали всю новую военную историю. Скотт был под Плевной, под Шипкой, видел войну с зулусами, Египет и Суаким. Мортимер был на бурской войне, ездил в Чили, Болгарию, Сербию, видел своими глазами освобождение Гордона и описал, как очевидец, войны на индийской границе, бразильское восстание и события на Мадагаскаре. Все это они видели собственными глазами, и поэтому было очень интересно слушать их разговор между собой. В этих разговорах не было ничего теоретического. Зачем же им было делать предположения и строить выводы, если они видели все это собственными глазами?

Несмотря на тесно связывавшую их дружбу, Мортимер и Скотт не переставали соперничать между собой. Каждый из них готов был жизнью пожертвовать для приятеля, но этого приятеля он готов был ежеминутно принести в жертву собственной газете. Если Мортимер мог устроиться таким образом, чтобы в «Интеллигенции» появился полный отчет о каком-нибудь деле, в то время как в «Курьере» об этом не было ни строчки, он непременно устраивал это, самым безбожным образом надувая друга и приятеля. Скотт платил Мортимеру тою же монетой, и это считалось у них в порядке вещей.

Третьим в этой небольшой компании был Анерлей, молодой, неопытный и простоватый на вид корреспондент «Ежедневной Газеты»; глаза у него были вялые, сонные, а нижняя губа отвисла. Даже закадычные приятели считали Анерлея чем-то вроде дурачка. Анерлей любил военное дело и два раза корреспондировал об осенних маневрах. Описание этих маневров было довольно живописное, и по этому случаю собственники «Ежедневной Газеты» решили испытать его в качестве специального военного корреспондента.

Мортимер и Скотт глядели на этого простоватого молодого человека свысока и часто над ним подсмеивались. Впрочем, они его любили. Да и как было не любить товарища, который не представлял для них никакой опасности. А не боялись они его вот почему: Анерлей ехал на плохонькой сирийской лошадке, за которую он заплатил пятнадцать гиней и тридцать шиллингов. Мортимер же и Скотт сидели на великолепных скаковых пони. Ближайшая телеграфная станция была позади, в Саррасе. Разве мог Анерлей поспеть за пони и отправить в одно время телеграмму о военных событиях, если таковые будут иметь место?

Все трое корреспондентов слезли с лошадей и ввели их под тень пальм.

— Пальма, это прекрасная вешалка, — произнес Скотт, вешая револьвер и бутылку на небольшие веточки, росшие у ствола пальмы. — Впрочем, тень пальмы еще не особенное важное кушанье: для тропиков можно было изобрести что-нибудь получше, и я удивляюсь, как это ничего не изобрели.

— Вот взять хотя бы банан в Индии, — сказал Мортимер.

— Или, например, есть такие деревья в стране ашан-тиев. Под таким деревом может свободно пообедать полк солдат.

— Недурно тоже вот и в Бирме тиковое дерево… Однако, черт возьми, наши холодные консервы совсем растаяли в седле. Эти консервы не годятся для здешнего климата. Однако, Анерлей, где же ваш багаж?

— Багаж придет через пять минут.

Вдоль по извилистой тропинке между скал двигался маленький караван нагруженных верблюдов. Животные шли, раскачиваясь то в ту, то в другую сторону, и поглядывали по сторонам. Впереди ехали на ослах трое бер-берийцев, а сзади шли погонщики верблюдов. Караван двигался в течение девяти долгих часов, с восхода месяца, — двигался с утомительной медленностью, делая только по две с половиной мили в час

При виде пальмовой рощицы и расседланных лошадей все — и люди и животные — повеселели. В несколько минут багаж с верблюдов был снят, верблюды расседланы, костры разведены, из реки принесли свежей воды и животным задали корм, положив его перед каждым на скатерти, так как ни один благовоспитанный араб не станет есть без скатерти.

Там, на дороге — ослепительный блеск солнца; здесь, под деревьями — мягкие полутона. Зеленые листья пальм резко вырисовываются на фоне ясного, безоблачного неба. Слуги и арабы быстро и бесшумно двигаются взад и вперед, дрова в костре потрескивают, легкий дымок тянется вверх.

Тут же вблизи мирные и глуповатые физиономии жующих верблюдов.

Кто хоть раз в жизни собственными глазами видел эти картины, — они вечно будут ему сниться.

Скотт принялся готовить яичницу и запел какую-то любовную песню. Анерлей начал разыскивать нужные консервы. Он рылся в сосновом ящике, наполненном до верху жестянками со сгущенным супом, ростбифом, цыплятами и сардинами. Добросовестный. Мортимер разложил перед собой записную книжку и стал записывать свой вчерашний разговор с одним железнодорожным инженером.

Подняв на минуту глаза, он вдруг увидел своего вчерашнего собеседника. Он несся на своем караковом пони, направляясь к пальмам, под которыми сидели корреспонденты.

— Эге, да ведь это Мерривезер!

— А глядите-ка, как взмылена лошадь под ним. Совершенно очевидно, что он заставил скакать ее несколько часов подряд. Эй, Мерривезер, остановитесь!

Мерривезер, маленького роста, плотный человек с рыжей бородой клином, мчался мимо, по-видимому не желая останавливаться и разговаривать с корреспондентами. Услышав крики, он перевел лошадь на рысь и стал приближаться к пальмам.

— Ради бога, дайте чего-нибудь выпить! — прохрипел он. — Язык у меня присох к нёбу.

Мортимер поспешно подал инженеру воды, Скотт принес виски, а Анерлей начал угощать его консервами. Инженер пил воду до тех пор, пока у него не захватило Дух.

— Ну а теперь мне надо ехать дальше, — произнес он, обтирая свои рыжие усы.

— Есть какие-нибудь новости?

— Вышла задержка в постройке дороги. Должен повидаться с генералом. Ведь полевого телеграфа нет. Это черт знает что такое!

— А нет ли чего для газеты?

И из карманов корреспондентов выскочили разом, как по команде, три записные книжки.

— Я сообщу вам новости, повидавшись с генералом.

— О дервишах ничего не слышали?

— Ничего особенного. До свидания, господа. Ну, вперед, Джинни!

И лошадь двинулась опять вперед.

— Думаю, что и в самом деле ничего скверного нет, — произнес Мортимер, глядя вслед инженеру.

— Совершенно напротив, дело чертовски скверное! — воскликнул Скотт. — У нас подгорела яичница с ветчиной. Ах! нет… Слава Богу, ошибся. Яичница спасена и даже вышла очень удачной. Анерлей, сервируйте этот ящик, а вы, Мортимер, спрячьте вашу записную книжку. Теперь вилка должна быть важнее, чем карандаш. Что с вами Анерлей? Чего вы сидите, разинув рот?

— Да я удивляюсь… неужто в самом деле этот разговор с инженером нужно передавать по телеграфу?

— А уж это должны решить сами редакторы. Названные копеечные соображения и расчет не должны нас касаться. Мы должны стремиться к тому, чтобы не упустить чего-либо интересного. Это — наша обязанность.

— Но что же собственно важного сообщил нам этот господин?

Длинное и суровое лицо Мортимера озарилось улыбкой. Его забавляла наивность молодого товарища.

— Наша профессия не такова, чтобы делать друг другу подарки, — произнес он. — Впрочем, в виде исключения, пожалуй, прочту вам составленную мною телеграмму. Делаю я это только потому, что известие не важное. Если бы я имел в виду важное известие, будьте уверены, я вам его не сообщил бы.

Анерлей взял поданный ему Мортимером клочок бумаги и прочитал:

«Мерривезер. Препятствие. Остановка. Отправился сообщить генералу. Устранение препятствий. Сущность дела позже. Слухи о дервишах».

Анерлей поморщил лоб и произнес:

— Это очень уж сокращенно.

— Сокращенно! — расхохотался Скотт. — Совершенно напротив, эта телеграмма до преступного многословна. Если бы мой старик-редактор получил бы от меня такую телеграмму, то он выругался бы так, что стены в его кабинете покраснели бы. Я бы сократил эту телеграмму наполовину. Слово «сообщить», например, совершенно лишнее. «Сущность дела» тоже. И, однако… мой старик не задумался бы сделать из этой телеграммы известие, по крайней мере, в десять строк.

— Да ну? — удивился Анерлей.

— Да, хотите, я вам импровизирую эту телеграмму. Дайте-ка карандаш.

И, поцарапав несколько минут в своей записной книжке, Скотт произнес:

— Слушайте: «От нашего собственного корреспондента. Мистер Чарльз Мерривезер, выдающийся железнодорожный инженер, ведущий в настоящее время постройку линии от Сарасса к югу вдоль Нила, встретил на своем пути серьезные препятствия, мешающие ему выполнить возложенную на него важную задачу». Как вы понимаете, редактор знает, кто такой Мерривезер и чем он здесь занят. Слово «препятствие» объяснит ему все. Теперь слушайте дальше: «Сегодня мистер Чарльз Мерривезер должен был совершить верхом путешествие в сорок миль. Ему было совершенно необходимо посоветоваться с генералом о тех мерах, которые нужно принять к устранению причин, мешающих дальнейшей постройке дороги. О сущности этих препятствий мы сообщим после. Коммуникационная линия спокойна, хотя слухи о присутствии дервишей на нашем восточном фланге продолжают циркулировать».

Дочитав до конца эту сочиненную им телеграмму, Скотт расхохотался и, показывая свои белые зубы, сказал:

— Вот оно как. Вот как сочиняются самые новейшие известия для милых дурачков, наших добрых читателей.

— Но неужели такая телеграмма может быть интересна для публики?

— Для публики все интересно. Эти люди хотят знать все, и им ужасно нравится то, что на театре войны торчит человек, получающий сто фунтов в месяц только затем, чтобы они, господа читатели, знали самые последние и самые свежие новости.

— Я очень вам благодарен за то, что вы мне открываете все эти недоступные для меня, прежде профессиональные тайны.

— Да, по правде говоря, откровенничать у нас не принято, мы и собрались-то вместе для того, что перещеголять друг друга… Однако яиц больше нет, и поэтому давайте есть варенье… Мортимер прав, говоря, что эта телеграмма не имеет никакого значения. Эта телеграмма хороша только в одном смысле. Она удостоверяет, что мы находимся в самом деле в Судане, а не в Монте-Карло. Но знайте, Анерлей, что всякий из нас будет работать только на себя, когда начнутся серьезные события.

— Неужели это так необходимо.

— Разумеется.

— А мне, напротив, кажется, что было бы гораздо лучше, если бы мы делились сведениями. Во-первых, соединив свои силы, мы гораздо легче сделали бы наше дело, да и время приятнее бы провели.

Старые корреспонденты жевали хлеб, намазанный вареньем, и слушали своего молодого товарища с явным неудовольствием.

— Ну, — возразил Мортимер, сверкая глазами из-под очков, — мы прибыли сюда не для того, чтобы забавляться. Каждый из нас хлопочет прежде всего о своей газете. Наши газеты конкурируют между собой. Как же они станут конкурировать, если мы, вместо того чтобы конкурировать, станем действовать заодно. Уж если действовать заодно, то почему же не соединиться и с Рейтером?

— Конечно, — воскликнул Скотт, — если привести ваш план в исполнение, Анерлей, то профессия военного корреспондента утратит всякую прелесть! Теперь более ловкий успевает отправить телеграмму прежде своих товарищей, а тогда и ловкость окажется ненужной. Все будут делиться, и делиться поровну.

Мортимер взглянул сперва на великолепных скаковых пони, принадлежавших ему и Скотту, а затем на дешевую сирийскую лошадь Анерлея, и наставительно прибавил:

— Теперь победителем выходит человек, лучше других приготовившийся к событиям. И это справедливо. Пусть предприимчивость и предвидение получают достойную награду. Всяк за себя, и более способный побеждает. Надо, чтобы более способные выдвигались на первый план, а это только и возможно при свободной конкуренции. Вспомните Чандлера. Он никогда бы не сделал карьеры, если бы не рассчитывал только на себя. Однажды он притворился, будто сломал себе ногу. Товарищ-корреспондент бросился за доктором, а Чандлер тем временем поспешил на телеграф и отправил первым депешу о событии.

— Что же, по вашему мнению, это хорошо?

— Все хорошо. Наша работа заключается в неустанной борьбе.

— А я считаю поступок Чандлера бесчестным.

— Да считайте себе на здоровье. Важно то, что газета Чандлера напечатала отчет о сражении, а другие — нет.

— Эта история сделал Чандлеру карьеру! — воскликнул Скотт.

— Или вспомните Вестлэка, — заговорил Мортимер, набивая трубку. — Эй, Абдул, убирай тарелки… Вестлэк выдал себя за правительственного комиссара, воспользовался казенными лошадьми и благодаря этому отправил в свою газету известие раньше товарищей. Газета в этот день издала полмиллиона экземпляров.

— И это, по вашему мнению, хорошо? — задумчиво спросил Анерлей.

— А почему нет?

— Да ведь помилуйте, это своего рода конокрадство. И потом этот Вестлэк лгал…

— Ну, батюшка, я готов и лошадь украсть или соврать, только бы доставить газете телеграмму в столбец, и притом такую, какой в других газетах нет. Что вы скажете на это, Скотт?

— Я готов на все, кроме убийства, — ответил тот.

— Но и в этом я вам не поверю, — шутливо заметил Мортимер.

— Ну извините, газетного человека я ни за что не убил бы. На такое деяние я гляжу как на непозволительное нарушение профессионального этикета. Но другое дело, если между мною и телеграфной проволокой стоит смертный. О, этот смертный должен опасаться за свою жизнь. Знаете, что я вам скажу, милый Анерлей, скажу откровенно: если вы хотите делать эту работу и в то же время считаться с требованиями совести, то вы напрасно приехали в Судан. Сидели бы лучше в Лондоне, дело бы лучше было. Мы ведем неправильную жизнь. Работа газетного корреспондента еще не приведена в систему. Верю, что в будущем условия нашей работы изменятся к лучшему, но это время еще не пришло. Делайте что можете и как можете, но всегда старайтесь попасть на телеграф первым. Вот вам мой совет. И кроме того, когда вам придется в следующий раз ехать на войну, заведите себе лучшую лошадь. Вы видите, какие у нас с Мортимером лошади? Мы можем состязаться друг с другом, но, по крайней мере, нам известно, что никто нас обогнать не может. Мы приняли свои меры, как видите.

— Ну, я далеко не так уверен, как вы, — медленно проговорил Мортимер. — Лошадь обгоняет верблюда на двадцати милях, но на тридцати верблюд обгоняет лошадь.

— Как такой верблюд может обогнать лошадь? — с удивлением спросил Анерлей, указывая на мирно лежавших верблюдов.

Корреспонденты весело расхохотались:

— Нет, нет, Анерлей, не такой, а чистокровный, рысистый. На этих именно верблюдах дервиши и делают свои молниеносные нападения.

— Неужто эти верблюды идут скорее лошадей?

— Они выносливее лошадей. Верблюд идет все время одним аллюром и не нуждается ни в отдыхе, ни в корме. Дурная дорога ему тоже нипочем. В Гальфе устраивали состязания на далекие расстояния между рысистыми верблюдами и скаковыми лошадьми, и на тридцати милях верблюд выходил победителем.

— И все-таки упрекать себя нам незачем. Нам едва ли предстоит тридцатимильное путешествие. Полевой телеграф будет готов к будущей неделе.

— Так-то оно так. Ну а что, если что-нибудь случится теперь?

— Верно, но поводов к беспокойству никаких. Эй, Абдул, начинай грузить верблюдов в пять часов. Часика три мы отдохнем. А что, вечерних пенсовых джентльменов не видать?

Мортимер направил свой полевой бинокль на север и ответил:

— Не видать еще.

— А что, ведь пенсовые джентльмены способны путешествовать по такой жаре? Они на такие подвиги и годятся. Осторожнее со спичками, Анерлей, пальмовая роща— это своего рода пороховой магазин. Берегись пожара. Ну, пока до свиданья!

И старые корреспонденты, надев на лица сетки от москитов, погрузились немедленно в глубокий сон. Людй, привыкшие к жаре, и на открытом воздухе засыпают быстро и легко.

Молодой Анерлей стоял, прислонясь к пальме и куря трубку. Он думал о советах, которые ему были только что преподаны. Несимпатичны ему были эти советы, но что же делать? Ведь эти люди обладают огромным опытом значительных военных корреспондентов. Не ему, новичку, учить их. Раз они действуют таким образом, то и он должен подражать их примеру. Спасибо им, по крайней мере, за честную откровенность. Они хоть научили его правилам той игры, в которой он принял участие. С волками жить — по-волчьи выть.

Стоял знойный полдень, и холодные воды Нила манили к себе измученное тело. Но купаться во время жары в Африке опасно. Воздух был точно раскален, и в нем гудели и жужжали невидимые насекомые. Это жужжание наводило сон. Ветра не было ни малейшего. Где-то вдали кричал удод.

Анерлей докурил трубку, выколотил золу и готовился лечь спать, как вдруг его глаза уловили в пустыне, по направлению к югу, какое-то движение.

К пальмам мчался во весь дух какой-то всадник.

«Должно быть, это гонец из армии», — подумал Анерлей. Но как раз в эту минуту солнце осветило всадника, и его подбородок засиял золотом. Эта рыжая борода сразу же дала возможность Анерлею угадать, кто это такой. Он узнал инженера Мерривезера, который возвращался. Но зачем, спрашивается? Ведь он так торопился увидеть генерала, а теперь возвращается, не достигнув цели своего путешествия. Неужели его лошадь отказалась идти дальше? Но нет, лошадь мчится во весь дух. Анерлей взял бинокль Мортимера и ясно увидал галопирующую лошадь и утомленного всадника на ней. Но куда же это он торопится?

В то время как Анерлей наблюдал в бинокль, всадник и лошадь нырнули в маленькую ложбинку и исчезли. Ложбинка эта была расположена около берега реки. Анерлей продолжал глядеть в бинокль, ожидая появления всадника, но минута проходила за минутой, а его не было видно. Маленькая ложбинка точно поглотила инженера с его лошадью.

Вдруг Анерлей вздрогнул. Он увидел между скал, около ложбины, серый дымок, который клубком полз по пустыне. Не медля ни минуты, он растолкал Мортимера и Скотта.

— Вставайте, господа, вставайте! Кажется, дервиши убили Мерривезера! — закричал он.

Оба корреспондента мигом вскочили и, схватившись за свои записные книжки, радостно воскликнули:

— А представителя Рейтера как раз здесь и нет!

— Мерривезер убит? Где? Когда? Как?

Анерлей вкратце изложил им то, что видел.

— И вы не слыхали звука выстрела?

— Нет, не слыхал.

— Ну, это немудрено. Звук выстрела заглушается скалами. Но, господа, посмотрите, пожалуйста, на этих сарычей!

Две большие черные птицы парили в голубом небе. Затем они стали описывать круги и спустились в маленькую ложбинку.

— Отлично! — произнес Мортимер и, уткнув нос в книжку, стал составлять телеграмму в редакцию. Затем он прочел телеграмму, которая гласила:

«Мерривезер обезглавлен дервишами. Возвращался, застрелен, изуродован. Коммуникационная линия прервана».

— Вы думаете, он был обезглавлен?

— Разумеется. Если убит, так и обезглавлен.

— Послушайте, Мортимер, ведь одни дервиши гнались за ним, а другие подстерегли его в ложбине? Стало быть, у них несколько маленьких партий.

— По всей вероятности, так.

— А почему вы написали, что он изувечен?

— Мне не впервой воевать с арабами; они всегда уродуют трупы.

— Но куда вы собираетесь, Мортимер?

— В Саррас.

— И я с вами! — воскликнул Скотт.

Анерлей в каком-то остолбенении наблюдал за товарищами. Ликуя по случаю важных новостей, эти люди, по-видимому, совершенно забывали о собственном положении. И они сами, и их лагерь, и их слуги находились в пасти льва.

Пока корреспонденты разговаривали, в воздухе раздались жесткие, невыносимые звуки:

«Ра-та-та-та-та!»

И пули засвистали над их головами, сбивая листву с пальм.

Испуганные слуги — их было шесть человек — забегали взад и вперед.

Команду принял на себя хладнокровный Мортимер. Скотт был слишком горяч для всего этого. Его кровь вся кипела в предвкушении важных событий, которые можно протелеграфировать. Холодный, суровый Мортимер скоро образумил перепуганных слуг.

— Шали хенна! Эгри! — кричал он. — Коего черта вы испугались? Поставьте вперед верблюдов! Так. Под ноги к ним поставьте ящики и чемоданы. Киэс! Или вы не слыхали никогда свиста пуль? Ослов ставьте вот сюда! Пони отведите назад. Не нужно, чтобы в них попали пули. Ну, эти арабы стреляют еще хуже, чем в 1885 году.

— Однако вот этот выстрел удачен, — произнес Скотт. Совсем близко раздалось шлепанье, точно в воду упал камень.

— В кого попала пуля?

— А вон в того черного верблюда, который жует жвачку.

Пока Скотт говорил, животное, продолжая жевать, положило шею на песок и закрыло свои большие черные глаза.

— Этот выстрел стоит мне пятнадцать фунтов, — скорбно сказал Мортимер. — А как вы думаете, сколько их тут против нас?

— Мне кажется — четверо.

— Да, стреляют две безингеровские винтовки. Но здесь могут быть и копьеносцы.

— Не думаю. Это просто маленькая партия стрелков. Кстати, Анерлей, вы никогда еще не были под огнем?

— Никогда, — ответил молодой журналист, чувствовавший страшный нервный подъем.

— Любовь, бедность и война — вот три вещи, которые должен испытать всякий, кто желает жить полной жизнью. Подайте-ка мне эти патроны. И заметьте, Анерлей, боевое крещение, получаемое вами, очень снисходительно. Сидя за этими верблюдами, вы находитесь в такой же безопасности, как если бы вы сидели в курилке литературного клуба.

— Да, здесь безопасно, но не комфортабельно, — произнес Скотт. — Теперь бы хорошо выпить виски с сельтерской водой. Но, право, Мортимер, нам везет. Подумайте, что скажет генерал, когда он узнает, что первое сражение выдержал отряд прессы. Подумайте-ка о представителе Рейтера! Он-то торопился в авангард!

— И пенсовые джентльмены тоже останутся с носом. Как на потеху, они безнадежно опоздали.

— Ей-богу, эта пуля, кажется, убила кусавшего меня москита!

— Один из ослов тоже убит.

— Ну, уж это совсем скверно! Как мы теперь повезем наш багаж в Хартум?

— Не огорчайтесь, мой милый. Вы разве забыли, какие великолепные телеграммы мы пошлем в газеты? Я точно вижу напечатанные жирным шрифтом заголовки! «Нападение на коммуникационную линию. Убийство британского инженера. Нападение на представителей прессы». Разве это не хорошо?

— А вот интересно, какой будет следующий заголовок, — произнес Анерлей.

— «Поранение нашего собственного корреспондента!»— воскликнул Скотт, падая на спину.

Но он сейчас же собрался с силами, встал и произнес:

— Пустяки, они меня только слегка щелкнули по колену. Однако становится жарковато, и я теперь, пожалуй, признаюсь, что в литературном клубе в настоящую минуту лучше, чем здесь.

— У меня есть пластырь, если хотите.

— Пластырь потом, а теперь нам предстоит маленькое удовольствие: они нас, наверное, атакуют.

— И то: они приближаются.

— У меня превосходный револьвер, но, к сожалению, — он очень сильно отдает. Если мне нужно исправить пищеварение какому-нибудь человеку, я всегда целю в ноги… Боже мой! Они погубили наш котел!

И действительно. Раздался звук, похожий на сильный удар гонга. Ремингтоновская пуля пробила котел, в котором кипела вода, и над костром поднялся громадный клуб пара. Из-за скал раздались дикие ликующие крики арабов.

— Эти идиоты воображают, что они нас взорвали. Теперь они нас непременно атакуют. Уж это будьте благонадежны. У вас есть револьвер, Анерлей?

— Нет, но у меня есть двухствольное охотничье ружье.

— Чувствительный человек! Вы точно предугадывали, что вам нужно. Ну, да ничего, сойдет и ружье. А патроны у вас какие?

— Такие же.

— Ну, ничего, ничего… сойдет! Смотрите, какой у меня револьвер основательный! Но все равно из какого инструмента ни убивать этих мерзавцев.

— Чего тут рассуждать! — воскликнул Скотт. — Над© защищаться как придется. Женевская конвенция не обязательна для Судана. Давайте-ка обрежем пули, чтобы они были более действенны. Когда я был на войне в Тамане…

— Погодите немножко, — сказал Мортимер, глядя в бинокль, — кажется, они идут…

— Надо заметить время, — произнес Скотт, вынимая часы, — ровно семнадцать минут пятого.

Анерлей лежал за верблюдом, глядя с неотступным вниманием на скалы. Виден был только дым от выстрелов; самих же нападающих видно не было. Что-то страшное и странное было в этих невидимых людях, которые упорно преследовали свои цели и придвигались к ним все ближе и ближе. Он слышал крик арабов после того, как лопнул котел, и затем чей-то громовой голос прокричал что-то по-арабски. Скотт пожал плечами.

— Скажите пожалуйста, еще не взяли нас, а уже собираются…

Анерлей хотел спросить у Скотта значение этого приказания, но не спросил, боясь, что это отзовется скверно на его нервах.

Стрельба началась на расстоянии ста ярдов. У журналистов дальнобойных винтовок не было, и отвечать на выстрелы они не могли.

Если бы арабы продолжали эту тактику, то журналистам пришлось бы или сделать отчаянную и сопряженную со страшными опасностями вылазку, или продолжать лежать за верблюдами, подставляя себя под выстрелы и ожидая помощи. Но, к счастью, негры не любят сражаться винтовками, о стратегии они понятия не имеют и стремятся всегда к рукопашной. Так и теперь дервиши стали быстро приближаться к врагам.

Анерлей первый увидел человеческое лицо, глядевшее на них из-за камней. Он увидал громадную, мужественную, с сильно развитыми челюстями голову чисто негроидного типа. В ушах блестели серебряные серьги. Этот человек поднял вверх руку, в которой держал винтовку.

— Стрелять? — спросил Анерлей.

— Нет, это слишком далеко, ваш выстрел будет совершенно бесполезен.

— Однако какой это живописный негодяй! — произнес Скотт. — Не снять ли нам его, Мортимер? А вот и другой!

Из-за другой скалы выглянул красивый темноволосый араб с черной остроконечной бородой. На голове у него была зеленая чалма, свидетельствовавшая о том, что этот араб — хаджи. Лицо его было нервно и возбуждено. Было совершенно очевидно, что это закоснелый фанатик.

— У них всякой твари по паре, — засмеялся Скотт.

— Этот араб из племени баггарас. Чрезвычайно воинственное племя! Это опасный человек! — заметил Мортимер.

— Да, вид довольно-таки гнусный! А вот и другой негр.

— Целых два. По внешнему виду из племени дингас. Из этого племени вербуются наши черные батальоны.

Сражаясь, дингас не думает о том, за кого они сражаются. Они любят войну для войны. Если бы эти идиоты были поумнее, они понимали бы, что арабы — их наследственные враги и что мы их естественные друзья и союзники. Поглядите-ка на этого дурака, как он лязгает зубами на людей, освободивших его от рабства арабов.

— Но как же вы это объясняете? — спросил Анерлей.

— А вот погодите, как он подбежит поближе, я ему объясню все своим револьвером. Глядите в оба, Анерлей. Они бегут на нас.

И действительно, атака началась. Впереди бежал араб в зеленой чалме, за ним бежал великан-негр с серебряными серьгами в ушах. Другие два негра следовали позади.

Когда дервиши стали спрыгивать один за другим со скалы, Анерлею вспомнились школьные времена, как он и его товарищи прыгали через низкие заборики. Эти дикари были великолепны. Плащи их развевались, сталь зловеще блестела.

Эти мелькающие в воздухе черные руки, эти бешеные лица, этот топот быстро бегущих ног, — ах, как все это было красиво!

Покорный закону, британец привык уважать человеческую жизнь, жизнь для него священна. Молодой журналист никак не мог по этой причине понять, что эти люди приближаются затем, чтобы его убить. Было ему также непонятно и то, что и он имеет полное право отправить этих бегущих людей на тот свет.

Он глядел на эту картину как зритель и наслаждался ею.

— Ну, стреляйте же, Анерлей! Цельтесь в араба! — крикнул чей-то голос.

Анерлей поднял ружье и нацелился прямо в темное свирепое лицо. Он спустил курок, но лицо приближалось, делаясь все больше и свирепее. Около Анерлея загремел выстрел, затем другой, и он увидел, как темная грудь араба окрасилась кровью. Но, несмотря на это, араб продолжал бежать.

— Стреляйте же, стреляйте! — закричал Скотт.

Снова Анерлей спустил курок, и снова его ружье дало осечку. Раздались два пистолетных выстрела, и большой негр упал, поднялся и снова упал.

— Да стреляйте же вы, сумасшедший! — крикнул бешеный голос.

Но в эту минуту араб перепрыгнул через убитого верблюда и наступил ногой на грудь Анерлея. Последнему показалось, будто он грезит, точно во сне: он боролся с кем-то, лежа на земле, а затем около самого его лица произошел какой-то ужасный взрыв, и он погрузился в небытие. Сражение для него кончилось.

— До свидания, дорогой товарищ! Вы скоро поправитесь. Отдохните немножко.

Это был голос Мортимера. Анерлей открыл глаза и, как в тумане, увидал лицо в очках и почувствовал на плече тяжелую руку.

Рядом с ним стоял Скотт, который в эту минуту подпоясывался. Скотт сказал:

— Жалко нам вас оставлять, но что же делать? Надо поспешать на телеграф, чтобы известие появилось в завтрашних утренних изданиях.

— Мы поместим в телеграмме, что вы были ранены, и ваш редактор поймет, почему он не мог получить от вас известия. Если подъедут представители Рейтера или корреспонденты вечерних пенсовых газет, то не говорите им ничего. Аббас будет за вами ухаживать, а мы вернемся завтра после полудня.

Анерлей слышал все эти слова, но отвечать у него не было силы. Он видел, как два всадника, одетые в желтое, уселись на своих гладких вороных пони и уехали. Фигуры их постепенно исчезали между скалами. Память Анерлея заработала, и он вспомнил все, что произошло. Он понял, что случай сразу прославиться ускользает от него. Правда, столкновение было ничтожное, но ведь это первое столкновение за всю войну. А большая публика в Англии жаждет новостей. Телеграмма о сражении появится в «Интеллигенции», появится в «Курьере», и только в одной «Ежедневной Газете» не будет об этом ни слова. Эта мысль была ему так неприятна, что он даже привстал. Во всем теле он чувствовал страшную слабость, голова кружилась, и для того, чтобы не упасть, он должен был схватиться за ствол пальмы. Великан-негр лежал на том же месте, где был убит. Его громадная грудь была пронизана пулями, и на каждой ране сидели кружком мухи.

Араб лежал в нескольких ярдах от него, закинув обе руки за голову. Голова его, проломленная и израненная в нескольких местах, представляла ужасное зрелище. На теле араба лежала собственная двустволка Анерлея; один ствол был разряжен, а курок другого ствола был взведен только наполовину.

— Скотт-эфенди застрелил его из твоего ружья, — произнес чей-то голос.

Это говорил Аббас — слуга-араб, говоривший по-английски.

Анерлей даже простонал, до такой степени ему сделалось стыдно. Значит, он так потерялся во время сражения, что даже позабыл взвести курок. И он, однако, знал, что сделал это не от страха, а потому, что слишком заинтересовался врагами. Он приложил руку к голове и почувствовал, что лоб его обвязан мокрым носовым платком.

— А где другие дервиши?

— Убежали. Один из них ранен в руку.

— А что случилось со мною?

— Эфенди получил удар сабли по голове. Эфенди схватил разбойника за руки, а Скотт-эфенди его застрелил. У эфенди сильно обожжено лицо.

И Анерлей сразу почувствовал боль во всем лице. Под носом у него пахло жжеными волосами. Он поднес руку к усам — их не было, тронул брови — брови тоже исчезли. Он понял, что произошло. Когда он катался по земле, схватившись с дервишем, их головы были близко одна к другой, и ожоги были результатом выстрела Скотта, спасшего его от смерти. Ну да это не беда! Волосы вырастут еще прежде, нежели он успеет вернуться в Лондон. Вот удар сабли — это посерьезнее Может быть, из-за этого удара он не в силах теперь будет поехать на телеграф в Саррас. Во всяком случае, надо попробовать.

Но на чем ехать — вот вопрос. На этой жалкой серенькой лошадке?

Она стояла тут же, опустив голову и согнув колени, видимо, не оправившись еще от утреннего происшествия. Разве на такой лошади сделаешь тридцать пять миль галопом? Разве можно, сидя на ней, соперничать с великолепными пони его товарищей?

Эти пони скачут быстро и замечательно выносливы. Да, выносливы. Но есть животные еще более выносливые, чем эти пони. Это настоящий рысистый верблюд. Вот если бы у него был такой верблюд, то он мог бы попасть на телеграф первым. Ведь Мортимер говорил, что на тридцатимильном расстоянии рысистый верблюд может обогнать любую лошадь.

И тут точно молния осветила его голову. Он вспомнил слова Мортимера, что дервиши делают свои набеги всегда на этих рысистых верблюдах. Дервиши ездят на рысистых верблюдах: на чем же приехали эти два убитых дервиша?

И в одно мгновение, позабыв о своих ранах, он бросился по направлению к скалам. Аббас последовал за ним, уговаривая не волноваться. Анерлей спешил убедиться, увели ли бежавшие дервиши верблюдов, или же они заботились только о спасении своей собственной шкуры? Там и сям были рассеяны пустые патроны от пуль, и Анерлей воочию увидел те места, где скрывались враги, обстрелявшие их лагерь под пальмами. Вдруг он чуть не вскрикнул от радости.

Невдалеке из ложбинки выглядывала грациозная длинная шея и изящная белая голова необыкновенного верблюда. Таких верблюдов он и не видывал. Это чудесное животное с лебединой шеей было так же похоже на вьючное животное, как похож кровный скакун на водовозную клячу.

Животное лежало под скалами. На спине у него висел мех с водой и мешок с кормом. Передние ноги его были по арабскому обычаю связаны около колен.

Анерлей взобрался животному на спину, а Аббас снял веревку. Верблюд поднялся, и с журналистом стало твориться что-то неладное. Его швыряло то к шее животного, то назад, и он хватался за что попало, лишь бы не свалиться с его спины. Это ему удалось наконец.

И вот он оказался сидящим на скакуне пустыни. Животное было так же смирно, как красиво, и стояло, поводя длинной шеей и большими черными глазами. Анерлей привязал свои ноги к седлу, а затем схватил кривую палочку, которую ему подал Аббас. Поводьев было два: один повод шел от ноздри верблюда, другой — от шеи. Он тронул длинную шею палочкой, и в ту же минуту голос прощавшегося Аббаса ушел куда-то далекодалеко. Справа и слева затанцевали черные скалы и желтый песок.

Анерлей ехал на рысистом верблюде первый раз в жизни и сначала чувствовал себя довольно хорошо. Стремян не было и вообще не было никакой точки опоры, так что приходилось прижиматься коленями к бокам животного. Он попробовал раскачиваться вперед и назад, как это делают арабы, но ничего не выходило. На седле он также держался слабо. Как он ни старался утвердиться в нем, но все время катался во все стороны, точно бильярдный шар на чайном блюдечке. Тогда он схватился обеими руками за седло, чтобы утвердиться на нем, и сразу почувствовал себя лучше.

А животное бежало своей быстрой бесшумной рысью, и Анерлей, откинувшись назад, по временам подгонял его.

Солнце уже заходило за черные горы, и запад окрасился в светло-зеленую и розовую краску. Вечера на Ниле великолепны. Старая темная река катит свои воды между черными скалами, но по вечерам даже и эти темные воды окрашиваются нежными небесными цветами. Блеск солнца, жар, стрекотание насекомых — все это исчезло. Анерлей, несмотря на боль в голове, наслаждался этим быстрым движением, а прохладный укрепляющий воздух освежал его лицо и вливал в него новые силы.

Он взглянул на часы и быстро сделал расчет времени и расстояния. Было более шести часов, когда он выехал. Дорога скверная, и рассчитывать делать более семи миль в час — немыслимо. Дай бог поэтому поспеть в Саррас между двенадцатью и часом ночи. И затем телеграмма переписывается в Каире, на что нужно еще два часа. Стало быть, по всей вероятности, его послание попадет в редакцию не ранее двух или трех часов утра. Может быть, его и успеют напечатать, но нет, вряд ли. В три часа утренняя газета уже готова, и стало быть — прощай карьера.

Одно только было ясно Анерлею, а именно, что он должен попасть на телеграф первым. Анерлей хотел попасть во что бы то ни стало первым в Саррас. И вот он то и дело прикасался палочкой к шее верблюда, и тот бежал все быстрее и быстрее. Молодой журналист радовался: он был уверен, что обгонит своих товарищей.

Но за это удовольствие приходилось дорого платить. Он слыхал, что люди умирали на спинах рысистых верблюдов. Он знал, что арабы, приготовляясь в длинные путешествия, забинтовывают себя в полотно. В начале путешествия эти предосторожности казались ему ненужными и смешными, но теперь, двигаясь по горным тропинкам, он начинал понимать, что значит путешествие на рысистом верблюде.

Его трепало из стороны в сторону, и скоро он стал чувствовать мучительную боль во всем теле. То у него болели плечи, то спина, то бедра, то он чувствовал глухую, тяжелую боль в ребрах. Он пробовал переменить положение, но ничего не помогало, и он, стиснув зубы, решил, что скорее умрет, а не бросит путешествия. Но он забыл все свои скорби, когда вдруг при восходе луны услышал впереди по дороге стук лошадиных копыт. Анер-лей понял, что обгоняет своих товарищей. Половина дороги была сделана, а времени было уже одиннадцать часов.

В маленькой избушке под железной крышей, в которой помещался телеграф Сарраса, аппарат работал без устали целый день. Стены избушки были голые, а вместо стульев стояли пустые ящики. Но, несмотря на это, избушка находилась в постоянном общении со всеми странами Европы. Вспотевший от усталости телеграфист должен был целый день принимать военные телеграммы от весьма высокопоставленных лиц.

Французский министр-президент непременно хотел знать, как хартумский поход отразится на международном положении, а один английский маркиз уведомлял главнокомандующего о чрезвычайно неважных осложнениях дипломатического характера. Шифрованные телеграммы чуть не свели телеграфиста с ума, ибо нет более нелегкого занятия, как принимать шифрованную депешу, содержания которой не понимаешь.

Да, в этот день европейская дипломатия усиленно работала, и эта работа ее целиком была сообщена в таинственном виде в маленькую избушку Сарраса.

Только в два ночи телеграфист окончил огромную депешу и отворил дверь хижины, намереваясь выкурить трубку и подышать свежим ночным воздухом.

И вдруг перед хижиной остановился верблюд, а с него свалился прямо к его ногам человек, по-видимому, мертвецки пьяный.

— Который час? — крикнул странный незнакомец.

Телеграфист хотел было сказать, что час такой, когда все пьяные должны спать в своих постелях, но благоразумно воздержался. Острить над людьми, одетыми в хаки, небезопасно. И он коротко ответил, что теперь утренние часы вначале.

В ответ на эти слова послышался самый странный ответ. Телеграфист убедился окончательно, что незнакомец пьян.

Странный человек схватился за дверь, чтобы не упасть, и в отчаянии воскликнул:

— Два часа! Стало быть, я погиб!

Голова незнакомца была завязана выпачканным в крови носовым платком. Лицо его было красно, и он стоял, согнув колени, как человек окончательно обессиленный.

Телеграфист начал соображать, что происходит что-то из ряда вон выходящее.

— Сколько времени идет депеша в Лондон? — спросил снова незнакомец.

— Около двух часов.

— А теперь два. Стало быть, раньше четырех депеши доставить нельзя?

— То есть до трех.

— До четырех?

— Нет, до трех.

— Но ведь вы же сказали, что теперь два часа.

— Да, но вы забываете разницу между здешним и лондонским временем. Примите во внимание часы разницы.

— Боже мой, так, стало быть, я могу еще успеть! — воскликнул Анерлей и, усевшись на ящике, начал диктовать свою знаменитую телеграмму.

И вот на другой день в «Ежедневной Газете» появился огромный отчет о событии на берегу Нила. Телеграмма была разукрашена жирными заголовками. Что касается «Интеллигенции» и «Курьера», то их столбцы были так же белы, как и лица их редакторов. А в телеграфной станции Сарраса, в то время как Анерлей диктовал свою депешу, случилось следующее. Около четырех часов утра в Саррас прибыли два усталых всадника на двух разбитых лошадях. Остановившись в дверях хижины, они взглянули молчаливо друг на друга и бесшумно удалились. Ветераны прессы поняли, что есть случаи в жизни, когда всякие разговоры становятся излишними.

Несвоевременное усердие

Случилась эта история в самый разгар магдизма. Подобно страшному наводнению, магдизм, начав свое движение от Больших Озер и Дарфура, докатил свои волны до пределов Египта. Многие надеялись на то, что сила удара уже ослаблена, но на самом деле движение было во всей силе.

В самом начале натиск магдизма был ужасен. Этот натиск поглотил армию Гордона, и покатился вниз по Нилу, вслед за отступавшими британскими войсками. Влияние магдизма захватывало теперь огромную территорию. Его передовые отряды заходили далеко на север, вплоть до Ассуана.

Мало того, волна магдизма начала разливаться в восточном и западном направлениях — в Абиссинии и Центральной Африке. Удар, направленный на Египет, вследствие этого был несколько ослаблен.

Переходное состояние длилось затем целых десять лет. Наши пограничные отряды все это время сторожили за тем, что делается там, за теми далекими голубыми горами Донголы.

Эти горы тонули в лиловом тумане. Чудный, восхитительный вид! Но что делалось там, за горами?

Там царствовали убийство и ужас.

Находились время от времени смельчаки, пытавшиеся проникнуть за эти окутанные фиолетовой дымкой горы. Эти люди пускались в путь ради наживы, соблазненные рассказами о богатствах таинственной страны. Но никто из этих смельчаков не вернулся назад.

Однажды только удалось добраться до наших передовых постов одному египтянину. Он оказался страшно изуродованным. Другой раз нам удалось оказать помощь вернувшейся из-за гор гречанке. Эта женщина казалась безумной от жажды и ужаса.

Только этих двух людей и отдала нам страшная страна мрака.

Иногда, на рассвете, далекие туманы, окутывавшие горы, окрашивались в ярко-красный цвет. Горы тогда становились черными. Виднеясь здесь и там, в этом багряном пространстве, они казались какими-то зловещими островами в море крови.

Что-то угрюмое, страшное, символическое было в этой картине, когда вы созерцали ее, стоя на горных укреплениях Уэди-Хальфы.

Десять лет шла молчаливая работа в Каире, и, наконец, приготовления были закончены. Час настал. Цивилизация была готова теперь двигаться к югу. Согласно своему обыкновению цивилизация отправлялась в этот путь вооруженная с головы до ног.

Все было готово до седел и верблюдов включительно, и, однако, об этих приготовлениях никто не догадывался. Неконституционная форма правления имеет свои преимущества.

Все это приготовление было устроено двумя очень большими людьми. Один из них был великим государственным деятелем, а другой — великим воином[40].

Великий государственный деятель вел переговоры, успокаивал, скрывал от мира то, что готовилось в тиши, а великий воин организовал все, создал план действий. Великий воин был бережлив, входил во все лично, и вследствие этого пиастров хватило там, где требовались целые фунты стерлингов.

И вот в одну прекрасную ночь эти два крупных человека встретились и пожали друг другу руки, а затем великий воин исчез. Ему нужно было уладить какое-то свое личное дело.

И как раз в это самое время в Каире появился Иларий Джойс, офицер Красного Королевского полка. Он был на время прикомандирован к девятому Суданскому полку.

Наполеон сказал некогда, что большую известность можно стяжать только на востоке. Иларий Джойс был согласен с этим мнением великого полководца. Именно за славой он и устремлялся в Египет. Прибыл он в Каир с очень небольшим багажом. Вез он с собой саблю фабрики Велькинсона, револьвер системы Бонд и один экземпляр книги Грина «Введение к изучению арабского языка».

Имея этот запас в небольшом чемодане и преисполненный юношеского пыла, Иларий Джойс твердо верил в то, что сделает быструю и блестящую карьеру.

Правда, он немножко боялся знаменитого генерала, ему приходилось не раз слышать, что обращение великого воина с молодыми офицерами отличается большой суровостью. Но это не беда. Джойс будет тактичным и любезным и избежит столкновений с генералом.

Оставив свои вещи в отеле Шефферда, юный офицер отправился в главную квартиру представляться.

Принял Джойса не генерал, а начальник военно-разведочного отделения. Генерал, уехавший по своим делам, до сих пор еще не успел вернуться в Каир. Начальник военно-разведочного отделения был невысокий, плотный офицер, обладавший необыкновенно приятным голосом и невозмутимо кротким выражением лица. Под этой безобидной внешностью скрывались острый ум и несокрушимая воля. Этот маленький офицерик, вечно улыбающийся и беспечный, умел обойти и обходил самых лукавых и хитрых арабов.

Теперь он стоял, держа между пальцами папиросу, и благосклонно глядел на молодого офицера.

— Я уже слышал, что вы приехали. Очень жаль, что вы не можете увидаться с генералом. Он в отъезде — уехал за границу.

— Мой полк стоит в Уэди-Хальфе. По всей вероятности, мне придется ехать туда, сэр?

— О нет, вы отправитесь в другое место. У меня есть уже предписание.

Начальник подвел Джойса к географической карте, которая висела на стене, и указал папиросой на одну из точек.

— Видите ли, вы отправитесь сюда. Это Куркурский оазис. Боюсь, что место покажется вам скучноватым, но зато там чудный воздух. Отправиться вам туда нужно немедленно. В оазисе стоит рота девятого полка и полэс-кадрона кавалерии. Вам вручается команда этим отрядом.

Иларий Джойс поглядел на карту. Оазис был обозначен в пункте пересечения двух черных линий. Кругом на пространстве нескольких дюймов никаких точек на карте не было видно.

— Это деревня, сэр?

— Нет, колодезь. Вода, кстати сказать, прескверная, но привыкнуть можно. Там все привыкают. Куркурский оазис считается очень важным пунктом. Он стоит в том месте, где пересекаются две караванные дороги. Положим, теперь караваны не ходят, но все-таки надо приглядывать.

— Понимаю, сэр, этот отряд охраняет оазис от разбойничьих набегов.

— Ну, говоря между нами, мы держим в Куркуре отряд не потому, что боимся набегов. Там и грабить-то нечего. Вашим делом будет перехватывать посланных. Им приходится заходить в оазис для того, чтобы запастись водой. Хотя вы только что приехали в Египет, но, наверное, знаете положение дел. Число недовольных англичанами громадно. Калиф это тоже знает и, конечно, поддерживает сношения со своими здешними сторонниками. И опять-таки вот здесь, — начальник указал папиросой на запад Куркура, — живет Сенусси. Нет ничего мудреного, если человек, посланный калифом к Сенусси, должен будет зайти в Куркур. Ваша обязанность — забирать всех, кто вам попадается. Прежде чем отпустить арестованных, расспрашивайте их как можно обстоятельнее. Вы по-арабски не умеете говорить?

— Нет, но я изучаю этот язык, сэр.

— Вот и отлично. У вас там будет много времени для изучения арабского языка. Кроме того, у вас в распоряжении будет офицер из туземцев. Зовут его Али или что-то в этом роде. Он говорит по-английски и будет служить вам переводчиком. До свиданья. Я доложу генералу, что вы представлялись. Отправляйтесь в Куркур как можно скорее.

Джойсу пришлось ехать до Балиани по железной дороге, а оттуда он пробрался на почтовом пароходе до Ассуана. Далее ему пришлось путешествовать два дня верхом на верблюде по Ливийской пустыне в сопровождении абабдехского проводника. Сзади шли три верблюда с багажом.

Утомительно было это путешествие, совершавшееся медленно — по две с половиной мили в час.

На третий вечер в темных горах вдали показался оазис.

Это и был Джебел-Куркур.

Иларий Джойс устремил свой взор на эту далекую группу пальм. Это зеленое пятнышко на общем безрадостном, черно-желтом фоне показалось ему необычайно красивым.

Час спустя он уже въезжал в маленький лагерь. Часовой отдал ему честь, а младший офицер из туземцев приветствовал его на прекраснейшем английском языке.

И Джойс вступил в новую жизнь.

Оазис был далеко не веселым местом и для постоянного жительства едва ли годился. Представьте себе небольшую, покрытую травой котловину. На самом дне ее находились три колодца, содержавшие темную и солоноватую воду. Пальмовая роща была очень красивая, но деревья давали очень мало тени. Это обстоятельство было предосадно, поскольку в Куркуре тенистое дерево прямо-таки необходимо.

Единственным утешением являлась широколиственная, тенистая акация.

Когда было жарко, Иларий Джойс сидел под этой акацией и дремал, а в часы прохлады он тут же делал смотры своим широкоплечим, длинноногим суданцам.

У этих солдат были веселые черные лица. Они были очень забавны в своих маленьких, приплюснутых шапочках, вызывающих представление о пирожках с рубленой свининой.

Джойс сошелся во вкусах со своими подчиненными. Он любил муштровку, черные тоже очень любили, чтобы их муштровали. Юный офицер скоро стяжал популярность.

Но беда заключалась в том, что один день походил на другой как две капли воды. Погода, виды, занятия, пища — все удручало однообразием. Прожив в Куркуре три недели, Джойс начал себя чувствовать так, точно он прожил здесь бесконечный ряд годов.

Наконец случилась история, нарушившая монотонность этой жизни.

Был вечер. Солнце садилось. Иларий Джойс медленно ехал по старой караванной дороге. Эта узенькая тропинка производила на него странное, сильное впечатление.

Извиваясь между камней, она уходила куда-то далеко-далеко, в самое сердце неведомой Африки. Сколько столетий двигались по этой дороге караваны бесчисленных верблюдов? Их копыта утрамбовали, угладили эту тропинку до такой степени, что даже и теперь, заброшенная и пустынная, она оставалась самой собой. Что за странная дорога? Ширина в ней самое большее фут, а тянется она две тысячи миль, а может быть, и больше.

Двигаясь по дороге, Джойс думал:

«А что, сколько лет прошло с тех пор, как по этой дороге прошел последний путник, направляясь с юга на север?»

И, подняв глаза, он увидел, что прямо ему навстречу идет по дороге какой-то человек. Первую минуту Джойс думал, что это один из его солдат, но затем убедился, что это не так. Незнакомец был одет в национальный арабский костюм. Фигура его стягивалась тесным английским мундиром.

Человек этот был очень высок ростом, а в высокой чалме казался прямо гигантом. Шел он быстро, подняв высоко голову. Весь его вид показывал, что это человек, не знающий страха.

Кто же он, этот странный великан, так неожиданно вынырнувший из страны неведомого? Может быть, это предтеча орды диких копьеносцев? И откуда он вынырнул? Ведь ближайший колодезь отстоит отсюда, по крайней мере, на сто миль? Как бы то ни было, но Куркурский оазис не может разрешить себе удовольствия принимать случайных гостей.

Иларий Джойс повернул лошадь, примчался в оазис и поднял тревогу. Через пять минут он во главе двадцати всадников снова выехал на дорогу.

Несмотря на эти неприязненные приготовления, незнакомец продолжал двигаться вперед.

Увидав всадников, он на секунду остановился в нерешительности, но затем снова пошел вперед. Бежать было некуда, и араб шел с видом человека, которому приходится «faire bonne mine a mauvais jeu».

Двое солдат приблизились к незнакомцу и схватили его за плечи. Он не сопротивлялся и молча пошел между двумя лошадьми в лагерь.

Разъезды отправились далее, но все это было спокойно. Очевидно, дервишей по соседству не было. Только невдалеке от дороги был найден труп великолепного рысистого верблюда. Тайна появления таинственного пешехода, таким образом, разъяснилась, но зачем, откуда и куда он ехал?

На все эти вопросы усердный английский офицер не находил ответа.

Иларий Джойс огорчился, убедившись в том, что дервиши не грозят набегом Куркуру. О, его карьера в египетской армии быстро бы двинулась вперед, если бы ему удалось дать неприятелю маленькое сражение! Впрочем, и теперь ему представлялся редкий случай выдвинуться. Теперь он покажет свои таланты начальнику военно-разведочного отдела и суровому генералу, который никогда не забывал способных и никогда не прощал виновных по службе.

Костюм арестованного и его манера держать себя свидетельствовали о том, что он — важная персона. Маленькие люди не ездят верхом на чистокровных рысистых верблюдах. Джойс обтер себе голову мокрой губкой, выпил чашку крепкого кофе и, надев вместо полотняного шлема нарядную фуражку, пошел под акацию — чинить следствие и суд над арабом.

Ах, как ему хотелось бы, чтобы его увидели теперь его родственники и знакомые! Около него стояли два черных ординарца, рядом сидел офицер-туземец. Сам он, Иларий Джойс, сидел за столом. Пленника, окруженного стражей, привели к столу. Араб был красивый собой мужчина. У него были смелые серые глаза и длинная черная борода.

— Эге! — закричал вдруг Джойс. — Негодяй делает мне гримасы.

И действительно, лицо арестованного вдруг точно судорога свела, но это произошло очень быстро. Лицо араба приняло снова важное, спокойное выражение.

— Спросите его, кто он такой и что ему нужно?

Офицер-туземец исполнил приказ, но незнакомец ничего не отвечал. Только по его лицу пробежала та же судорога.

— Каково это вам покажется? — воскликнул Иларий Джойс. — Вот бессовестный негодяй! Он продолжает мне подмигивать. Кто ты такой, плут? Говори мне все, слышишь ли?

Но высокий араб, не понимавший по-арабски, не говорил и по-английски. Напрасно заговаривал с ним египетский офицер. Арестованный продолжал глядеть на Джойса своими непроницаемыми глазами, по временам делать гримасы, но рта ни разу не открыл.

Иларий Джойс в недоумении почесал себе затылок.

— Послушайте, Магомет-Али, мы все-таки должны добиться от этого человека какого-нибудь толку, — сказал он. — Скажите, не найдено ли при нем чего-нибудь?

— Нет, сэр, при нем ничего не найдено.

— Неужели никаких указаний так-таки и нет?

— Прибыл он, сэр, конечно, издалека. Рысистого верблюда загнать не легко. Самое близкое место, откуда он мог прибыть, — это Донгола.

— Ну так мы его заставим говорить.

— Но, может быть, он глухонемой?

— Ну нет. Я первый раз в жизни встречаю такого плута. Он, ясное дело, плут.

— Так отправим его в Ассуан.

— Покорно благодарю, это чтобы другие воспользовались моей удачей! Нет, эту птицу изловил я. Вопрос только в том, как его заставить говорить?

Черные глаза офицера-туземца обежали все пространство кругом и остановились на огне топившейся кухни.

— Если, ваше благородие, позволите, то… — произнес он и поглядел сперва на арестованного араба, а потом на огонь.

— Ну, нет, это не годится. Это чересчур, ей-богу чересчур.

— Немножко-то можно, — продолжал настаивать египтянин.

— Ни за что. Если бы это можно было сделать посемейному, тогда бы куда ни шло, а что мы станем делать, если это дойдет до Лондона? — прошептал Джойс, а потом прибавил: — Ну, а попугать-то его мы, во всяком случае, можем, тут беды никакой не будет.

— Конечно, не будет, сэр.

Джойс крикнул:

— Снять с арестанта плащ! Возьмите подкову и накалите ее докрасна.

Суданцы принялись исполнять приказание Араб следил за ними, но он не был испуган. Совершенно напротив, он точно улыбался.

Он и глазом не мигнул, когда к нему приблизился черный сержант, держа на двух штыках раскаленную докрасна подкову.

— Ну что? Заговоришь ли ты теперь? — свирепо закричал Джойс на пленника.

Араб любезно улыбнулся и отрицательно мотнул головой.

— Бросьте эту проклятую подкову! — воскликнул Джойс, вскакивая со стула. — Запугивать его бесполезно. Он знает, что мы его не будем пытать. Но что я могу сделать и непременно сделаю — так это вот что. Скажите ему, что если он не заговорит завтра, я его высеку. Я сдеру всю шкуру с его спины. Это так же верно, как и то, что меня зовут Джойсом. Передали вы ему это?

— Да, сэр.

— Отлично, а теперь вы можете идти спать, мой красавец. Желаю вам спокойной ночи.

Следствие было прекращено. Арестанта увела стража. Ему дали на ужин риса и воды.

Иларий Джойс был предобродушный человек и потому не мог спать целую ночь. Он боялся, что ему придется сечь араба. Эта мысль мучила его, и он ворочался с боку на бок. Джойс надеялся, однако, что дело ограничится пустяками и что вид ременных плеток благодетельно подействует на араба, и он перестанет упрямиться.

«А что, если вдруг окажется, что араб-то и на самом деле немой? За что же его сечь-то?»

И эта мысль так подействовала на Джойса, что он окончательно решил не трогать арестованного араба, а просто-напросто отправить его в Ассуан. Что за беда, в самом деле? Так или иначе, араб арестован им, Джойсом. Начальство этого не забудет.

Джойс, думая обо всем этом, так и не успел заснуть. Вдруг послышались чьи-то шаги. В палатку влетел Магомет-Али.

— Пленник убежал, сэр!

— Как? Убежал?!

— Да, сэр, и притом он похитил нашего лучшего рысистого верблюда. Он прорезал полотно в палатке и скрылся рано поутру.

Иларий Джойс энергично принялся за розыски. Кавалерия объездила все окрестности. Суданцы рыскали повсюду, оглядывая следы и ища араба. Все было напрасно. Он исчез бесследно.

Иларий Джойс был огорчен; с тяжелым сердцем он написал рапорт о происшедшем и отправил его в Ассуан. Через пять дней пришел краткий приказ от генерала, который предписывал Джойсу явиться лично и сделать доклад. Скверно себя почувствовал молодой офицер. Он ожидал всего худшего от сурового начальника, который щадил своих подчиненных также мало, как самого себя.

И действительно, оправдались его самые худшие предчувствия. Грязный и усталый, он добрался после скучного путешествия до главной квартиры. За столом, заваленным бумагами и планами, сидели и работали знаменитый воин и начальник разведочного отдела. Прием, оказанный им Джойсу, был очень холоден. Генерал сказал:

— Итак, капитан Джойс, вы упустили мимо пальцев одного очень важного арестанта?

— Я очень сожалею об этом, сэр.

— О, в этом я не сомневаюсь, но дела этим не поправишь. Узнали ли вы что-нибудь у арестанта прежде, чем он убежал?

— Нет, сэр,

— Почему?

— Он ничего не хотел говорить, сэр.

— А вы пробовали его заставить говорить?

— Да, сэр, я сделал все, что мог.

— Что именно?

— Я угрожал применением физической силы, сэр.

— И что же, сказал что-нибудь араб?

— Ничего не сказал, сэр.

— А каков он был из себя?

— Высокий ростом, сэр, по всей видимости, головорез.

— Его приметы?

— Длинная черная борода и серые глаза, то и дело гримасничает.

Генерал заговорил сурово, неумолимо:

— Ну, капитан Джойс, я не могу вас поздравить с удачей. Вы очень печально начали свою карьеру в египетской армии. Вам, конечно, известно, что я беру сюда офицеров с выбором, а выбор у меня большой, — вся британская армия. Все просятся сюда, и я должен поэтому быть очень строгим и требовательным. Несправедливо будет, если я стану держать у себя неаккуратных офицеров, в то время как достойные ждут вакансий. Если не ошибаюсь, вы командированы сюда из Красного Королевского?

— Точно так, сэр.

— Не сомневаюсь, что полковник будет рад вашему возвращению.

На сердце Джойса было очень тяжело. Он стоял и молчал.

— Мое окончательное решение вы узнаете завтра, — сказал генерал.

Джойс отдал честь и повернулся уходить. И вдруг он услышал:

— Теперь вы можете идти спать, мой красавец. Желаю вам спокойной ночи.

Вне себя от изумления, Джойс обернулся. Генерал стоял и смеялся. Начальник военно-разведочного отдела также хохотал.

Что это за слова такие? Джойс их слышал, но где? И кто их сказал в первый раз?

Он поглядел на высокую фигуру генерала, на его непроницаемые серые глаза.

— Боже мой! — воскликнул он.

Генерал приблизился к нему и, протягивая руку, сказал:

— Теперь мы квиты, капитан Джойс! Вы меня заставили пережить очень неприятные десять минут с этой вашей проклятой подковой. Я постарался взять реванш. Ну, а теперь я вам скажу, что отпускать вас в Красный Королевский полк у меня нет ни малейшего желания.

— Но, сэр, но…

— Уверяю вас, что чем меньше вы будете мне задавать вопросов, тем будет лучше. История эта вас, конечно, удивляет. У меня было маленькое дело частного характера в Каббабише. Это дело я должен был сделать лично. Я его и сделал и возвращался назад через Куркур. Вы теперь понимаете, почему я вам подмигивал? Я хотел поговорить с вами наедине.

— О, да, теперь я начинаю понимать.

— Не мог же я обнаружить себя перед этими неграми. Это было невозможно. Я ведь утилизировал фальшивую бороду и арабский костюм не в первый и не в последний раз. Вы меня поставили в очень неловкое положение. К счастью, мне удалось поговорить наедине с вашим помощником, этим египетским офицером, и он помог мне убежать.

— Как? Так это значит Магомет-Али?

— Я ему запретил сообщать вам об этом. Мне надо было с вами свести счеты. Капитан Джойс, мы обедаем в восемь часов. Живем мы здесь просто, но я надеюсь принять вас несколько лучше, чем вы приняли меня у себя, в Куркуре.

Бочонок с икрой

Был четвертый день осады. Боевые запасы и провизия приближались к концу. Когда восстание боксеров[41] внезапно вспыхнуло и распространилось в Северном Китае, словно огонь в сухой траве, немногочисленные европейцы, рассеянные в нескольких провинциях, собирались обыкновенно в ближайший пост, где можно было защищаться, и решили держаться тут, пока подойдет — или не подойдет — помощь. В последнем случае чем меньше говорится об их участи, тем лучше. В первом — они возвращались в мире с выражением лиц, которые говорили, что они были близки к концу и что воспоминание об этом вечно будет преследовать их, даже во сне.

Ишау[42] находился только в пятидесяти милях от берега, а у залива Лиантонг стоял европейский эскадрон. Поэтому смешанный маленький гарнизон, состоявший из туземцев-христиан и железнодорожников с немецким офицером во главе и с пятью статскими европейцами в виде подкрепления, держался стойко в уверенности, что какая-нибудь помощь явится к ним с низких холмов на востоке. С этих холмов видно было море, а на море вооруженные соотечественники. Поэтому гарнизон не чувствовал себя покинутым. Осажденные храбро занимали места у амбразур разваливающихся каменных стен, окружающих крошечный европейский квартал, и быстро, хотя и неудачно, стреляли в поспешно подходившие отряды боксеров. Ясно было, что через день-два все запасы осажденных истощатся, но столь же вероятно было, что за это время к ним могла подойти помощь. Она могла прийти несколько раньше или позже, но никто не решался даже намекнуть на то, что она может опоздать и допустить им погибнуть. До вечера вторника не раздалось ни слова отчаяния.

Правда, в среду их могучая вера в тех, что придут из-за восточных холмов, несколько ослабела. Серые холмы стояли пустынными и неприветливыми, а смертоносные отряды подвигались все ближе и ближе и наконец подошли так близко, что страшные лица кричавших проклятия людей были видны во всех отвратительных подробностях. Криков раздавалось меньше с тех пор, как молодой дипломат Энслей засел со своей изящной винтовкой на низенькой церковной башне и посвятил свое время на истребление этой язвы. Но молчаливый отряд боксеров становился еще внушительнее, и ряды его продвигались уверенно, неотразимо, неизбежно. Скоро он будет настолько близко, что яростные воины с одного натиска могут перескочить слабые окопы. В среду вечером все казалось очень мрачным. Полковник Дреслер, служивший прежде в одном из пехотных полков, расхаживал взад и вперед с непроницаемым выражением лица, но с тяжестью на сердце. Железнодорожник Ральстон провел полночи за писанием прощальных писем. Старый профессор-энтомолог[43] Мерсер был еще молчаливее и угрюмее обыкновенного. Энслей утратил часть своего обычного легкомыслия. Вообще дамы — мисс Синклер, сестра милосердия шотландской миссии, миссис Паттерсон и ее хорошенькая дочь Джесси — были спокойнее остального общества. Отец Пьер, из французской миссии, был также спокоен, как и приличествовало человеку, считавшему мученичество победным венцом. Боксеры, требовавшие за стеной его крови, беспокоили его меньше вынужденного общения с грубым шотландским пресвитерианцем[44] мистером Патоперсоном, с которым он в продолжении десяти лет вел борьбу за души туземцев. Они проходили мимо друг друга в коридорах, словно собака мимо кошки, и внимательно следили друг за другом, как бы и тут, в траншеях, один не отнял у другого овцу его стада, шепнув ей на ухо что-нибудь еретическое.

Но ночь в среду прошла благополучно, и в четверг все опять повеселели. Энслей, сидевший на часовой башне, первый услышал грохот пушки. Потом услышал его Дреслер, а через полчаса он был уже слышан всем — этот сильный, железный голос, издали взывавший к ним о бодрости, возвещавший, что помощь близка. Ясно, что то подвигалась высадившаяся на берег часть эскадрона. Она поспела как раз вовремя. Патроны почти все вышли. Половинные порции провизии скоро должны были стать еще более жалкими. Но чего тревожиться теперь, когда в помощи можно быть уверенным? Атаки в этот день не будет, так как большинство боксеров устремилось в сторону, откуда доносилась отдаленная стрельба, и становища их были безмолвны и пустынны. Потому все могли собраться за завтраком, веселые и болтливые, полные радости жизни, которая всегда сверкает особенно ярко при надвигающейся тени смерти.

— Бочонок с икрой! — крикнул Энслей. — Ну-ка, профессор, давайте-ка ваш бочонок!

— Да, тысяча чертей! — проворчал Дреслер. — Пора нам попробовать этот знаменитый бочонок!

Дамы присоединились к ним, и со всех сторон длинного, плохо накрытого стола полетели просьбы об икре.

Странно было думать здесь о таком деликатесе, но вот как обстояло дело: за два или за три дня до восстания профессор Мерсер, старый энтомолог из Калифорнии, получил из Сан-Франциско посылку, в которой, между прочим, был бочонок с икрой! Во время общего дележа провизии икру и три бутылки шампанского вина отложили в сторону; по общему согласию, эти лакомства предназначались для последнего радостного банкета, долженствовавшего иметь место, когда осажденные увидят конец опасности. Теперь, когда они сидели за столом, до слуха их доносился грохот пушек, которые должны были спасти их.

В самом изысканном ресторане Лондона не слыхали они такой чудной музыки, как эта. Помощь, наверно, придет до вечера. Почему же тогда не подсластить сухого хлеба драгоценной икрой?

Но профессор покачал своей лохматой старой головой и улыбнулся своей загадочной улыбкой.

— Лучше подождем, — сказал он.

— Ждать? Зачем ждать? — закричали все.

— Им еще далеко идти, — ответил профессор.

— Они будут здесь самое позднее к ужину, — сказал железнодорожник Ральстон, похожий на птицу человек, с блестящими, проницательными глазами и длинным, выдающимся носом. — Теперь они не более как в десяти милях от нас. Если они будут делать по две мили в час, то придут сюда к семи.

— По дороге им придется сражаться, — заметил полковник. — Положите на сражение два или три часа.

— Ни полчаса, — воскликнул Энслей. — Они пройдут сквозь неприятеля, как будто его и не существовало. Что могут поделать эти негодяи со своими кремневыми ружьями и саблями против современных орудий?

— Это зависит от колонновожатого, — сказал Дрес-лер. — Если, к счастью, это немецкий офицер.

— Готов пари держать, что это англичанин! — крикнул Ральстон.

— Говорят, французский коммодор[45] — превосходный стратег, — заметил отец Пьер.

— По-моему, это решительно все равно! — крикнул Энслей. — Мистер Маузер и мистер Норденфельдт[46] — вот кто спасет нас, с их помощью никакой предводитель не может ошибиться. Говорю вам, их просто растолкают и пройдут между ними. Итак, профессор, давайте ваш бочонок с икрой.

Но его убеждения не подействовали на старого ученого.

— Мы оставим его на ужин, — сказал он.

— В сущности, — сказал мистер Паттерсон медленно, отчетливой шотландской интонацией, — с нашей стороны будет вежливо, если мы угостим чем-нибудь вкусным наших гостей — офицеров подкрепления. Я соглашаюсь с мнением профессора сохранить икру на ужин.

Этот аргумент подействовал на чувство гостеприимства осажденных. В мысли оставить лакомый кусочек для удовольствия спасителей было нечто приятно рыцарственное. Разговор об икре не возобновлялся.

— Между прочим, профессор, — сказал мистер Паттерсон, — я только сегодня узнал, что вы во второй раз сидите в осаде. Я уверен, что всем здесь было бы интересно услышать некоторые подробности о том, что вам пришлось испытать.

Лицо старика приняло угрюмое выражение.

— Я был в Сунг-тонге, в южном Китае, в восемьдесят девятом году, — сказал он.

— Какое странное совпадение, что вам пришлось быть два раза в таком опасном положении, — сказал миссионер. — Расскажите, как вы были спасены в Сунг-тонге.

Тень, лежавшая на усталом лице, стала еще заметнее.

— Мы не были спасены, — сказал он.

— Как, Сунг-тонг пал?

— Да, пал.

— Каким же образом вы остались в живых?

— Я не только энтомолог, но и доктор. У них было много раненых; меня пощадили.

— А остальные?

— Assez! Assez![47] — крикнул маленький французский священник с протестующим жестом. Он пробыл в Китае двадцать лет. Профессор ничего не сказал, но в его тусклых, серых глазах промелькнуло такое выражение ужаса, что дамы побледнели.

— Я сожалею, что заговорил о таком тяжелом предмете, — сказал миссионер. — Мне не следовало спрашивать.

— Да, — медленно ответил профессор, — не следует расспрашивать. Лучше вообще не говорить о подобного рода вещах. Но, ведь и вправду пушки как будто приближаются?

Сомнений не могло быть. После некоторого молчания снова раздался гул пушек; живое журчание ружейного огня как бы резвилось вокруг основной ноты. Эти звуки доносились, казалось, с дальнего конца ближайшего холма. Все отодвинули стулья и побежали к валу. Неслышно двигавшиеся слуги-туземцы вошли и убрали со стола скудные остатки еды. Но старый профессор продолжал сидеть и после того, как они вышли из комнаты, склонив на руки массивную голову, увенчанную седыми волосами, с тем же задумчивым взглядом полных ужаса глаз. Можно забыть иные призраки на некоторое время, но, когда они восстают, нельзя отогнать их в места их успокоения. Пушки умолкли, но он не заметил этого, весь погруженный в самые ужасные воспоминания своей жизни.

Мысли его были наконец прерваны появлением коменданта. Довольная улыбка играла на его широком немецком лице.

— Кайзер[48] будет доволен, — потирая руки, сказал он. — Да, наверно, получу орден. Защита Ишау от нападения боксеров полковником Дреслером, бывшим майором 114-го ганноверского пехотного полка. Великолепное сопротивление малочисленного гарнизона против подавляющего неприятельского войска. Наверно, об этом будут писать в берлинских газетах.

— Так вы думаете, что мы спасены? — сказал старик. Ни волнения, ни восторга не было слышно в его голосе.

Полковник улыбнулся:

— Ну, профессор, я видел вас более взволнованным в тот день, когда вы принесли в вашем ящике для коллекций «Lepidus Mercerensis».

— Эта муха была уже в моем ящике, — ответил энтомолог. — В жизни мне пришлось видеть столько странных случайностей судьбы, что я печалюсь и веселюсь только, когда есть причина к тому или другому. Но расскажите мне ваши новости.

— Ну, — сказал полковник, закуривая свою длинную трубку и протягивая на стул ноги в гетрах, — я ставлю на карту мою военную репутацию — все идет хорошо. Они быстро подвигаются, пальба прекратилась; это указывает, что сопротивление сломлено, и через час мы увидим на холме подкрепление. Энслей должен дать сигнал, выстрелив три раза из ружья с башни; тогда мы сами сделаем небольшую вылазку.

— И вы ждете сигнала?

— Да, мы ждем выстрелов Энслея. Я решил провести с вами время свидания, так как хочу спросить вас кое о чем.

— О чем же?

— Помните наш разговор о другой осаде — осаде Сунг-тонга… Меня он очень интересует с профессиональной точки зрения. Теперь, когда ушли дамы и штатские, вы не откажетесь поговорить об этой осаде.

— Это неприятный предмет разговора.

— Конечно. Боже мой! Это целая трагедия. Но вы видели, как я выдерживал осаду здесь. Умно ли? Хорошо ли? Достойно ли традиций немецкой армии?

— Я думаю, что большего вы не могли бы сделать.

— Благодарю вас. Но так же ли защищали Сунг-тонг? Мне очень интересно подобного рада сравнение. Можно ли было спасти его?

— Нет, было сделано все возможное, за исключением одного.

— А! Значит, было упущение. Какое же?

— Не надо было допускать, чтобы кто-либо, особенно женщины, попали живыми в руки китайцев.

Полковник протянул свою большую красную руку и сжал длинные белые нервные пальцы профессора.

— Вы правы… тысячу раз правы. Но не думайте, чтоб это обстоятельство не было предусмотрено мной. Я умер бы в битве, так же, как Ральстон и Энслей. Я говорил с ними, и мы порешили так, я говорил и с другими, но что поделаешь с ними. Это священник, миссионер и женщины.

— Неужели же они хотели бы быть взятыми живыми?

— Они не дали обещания принять какие-нибудь меры, чтобы предупредить это. Они не хотели наложить на себя руки. Совесть не дозволяет им сделать это. Конечно, теперь все это прошло и нечего разговаривать о таких страшных вещах. Но что бы вы сделали на моем месте?

— Убил бы их.

— Боже мой! Вы убили бы их?

— Убил бы из сострадания. Видите, я пережил все это. Я видел смерть от горячих яиц; я видел смерть в кипящем котле; я видел женщин… Боже мой… удивительно, как я еще мог спать после этого. — Его обыкновенно невыразительное лицо все передергивалось от муки воспоминаний. — Меня привязали к колу и всадили мне в веки деревянные иглы, чтобы держать их открытыми. Мое горе при виде мучений женщин было все же менее тех упреков, которыми я осыпал себя, когда думал, что с помощью одной трубочки с лишенного всякого вкуса лепешками я мог бы в последний момент вырвать их из рук палачей. Убийство! Я готов предстать пред божественным судом и отвечать за тысячу таких убийств. Грех! Ну, такой поступок мог бы очистить душу от пятна настоящего греха. Но если, зная то, что я знаю, я и во второй раз не сделаю этого, то, клянусь небом, нет ада достаточно глубокого, достаточно пламенного, чтобы принять мою грешную, подлую душу.

Полковник встал, и его рука сжала руку профессора.

— Вы говорите здраво, — сказал он. — Вы смелый, сильный человек, знающий, что ему следует делать. Да, клянусь Господом, вы были бы мне большой помощью в случае, если бы дело приняло иной оборот. В ранние часы, до рассвета, я часто раздумывал и мучился, как мне поступить. Однако нам следовало бы уже слышать выстрелы Энслея. Пойду посмотрю.

Старый ученый снова остался наедине со своими мыслями. Наконец, не слыша ни грохота пушек, ни сигнала о приближении подкрепления, он встал и только что собрался идти на ров, как дверь быстро распахнулась и в комнату, шатаясь, вошел полковник Дреслер. Цвет его лица был мертвенный, желтовато-бледный, а грудь подымалась как у человека, уставшего от бега. Он взял со стола стакан водки и сразу проглотил его. Потом он тяжело опустился на стул.

— Ну, — холодно спросил профессор, — они не подходят?

— Нет, они не могут прийти.

На минуту, на две наступило молчание.

Оба пристально, печально смотрели друг на друга.

— Все знают об этом?

— Никто, кроме меня.

— Как вы узнали?

— Я был на стене вблизи потайной калитки — маленькой деревянной калитки, выходящей в сад роз. Я заметил, что кто-то крадется между кустами. Раздался стук в дверь. Я открыл ее. Передо мной был татарин-христианин, сильно изрубленный саблями. Он прибежал с поля сражения. Его прислал английский командор Уиндгэм. Он расстрелял большинство своих патронов. Он окопался и послал за новым подкреплением с судов. Пройдет дня три, прежде чем оно может подойти. Вот и все. Боже мой! Достаточно и этого.

Профессор нахмурил свои косматые седые брови.

— Где этот человек?

— Он умер. Умер от потери крови. Его труп лежит у палатки.

— И никто не видел его?

— Почти никто.

— О! Так, значит, кто-нибудь видел его?

— Энслей, вероятно, видел с башни. Он должен знать, что я получил известия, и хочет слышать их. Если я скажу ему, то и остальные узнают.

— Сколько времени мы можем продержаться?

— Час, самое большее — два.

— Это наверняка?

— Я ручаюсь вам за это моей воинской честью.

— А потом мы должны сдаться?

— Да, мы должны сдаться.

— Нам не остается никакой надежды?

— Никакой.

Дверь поспешно распахнулась, и молодой Энслей влетел в комнату. За ними толпились Ральстон, Паттерсон и толпа белых и туземцев-христиан.

— Вы получили какие-нибудь известия, полковник?

Профессор Мерсер вышел вперед.

— Полковник Дреслер только что передал их мне. Все идет отлично. Они остановились, но будут здесь рано утром. Опасности больше нет.

Радостные приветствия вырвались из уст людей, стоявших у двери. Все смеялись и пожимали друг другу руки.

— Ну а вдруг на нас нападут до утра? — вспыльчиво крикнул Ральстон. — Что за дураки, чего они не идут скорее! Ленивые черти, их следует всех отдать под суд.

— Мы в безопасности, — сказал Энслей. — Неприятелю сильно досталось. Мы видели, как они уносили сотни свои раненых через горы. Они, должно быть, понесли страшный урон и до утра не нападут на нас

— Нет, нет, — сказал полковник, — конечно, до утра они не нападут на нас. Тем не менее отправляйтесь на свои посты. Мы не должны ничего упускать.

Он вышел из комнаты вместе с другими, но раньше обернулся, и на одно мгновение его глаза встретились с глазами старого профессора. «Оставляю все в ваших руках», — сказал этот взгляд. Ответом была суровая, решительная улыбка.

Послеобеденное время прошло без нападения со стороны боксеров. Полковнику Дреслеру было ясно, что эта непривычная тишина означала только, что они собираются с силами после битвы с отрядом, посланным для подкрепления, и готовятся для неизбежного, окончательного нападения. Остальным казалось, что осада окончена и число нападавших уменьшилось от понесенных потерь. Поэтому веселое, шумное общество собралось к ужину за столом, где красовались три откупоренных бутылки шампанского и был открыт знаменитый бочонок с икрой. Бочонок был довольно большой, и хотя каждому из присутствовавших досталось по полной столовой ложке лакомства, содержимое его еще не было исчерпано. Эпикур[49] Ральстон получил двойную порцию. Он клевал икру, словно голодная птица. Энслей также взял икры во второй раз. Сам профессор взял большую столовую ложку. Полковник Дреслер, зорко наблюдавший за ним, последовал его примеру. Дамы кушали очень охотно, за исключением хорошенькой мисс Паттерсон, которой не понравился соленый, острый вкус икры. Несмотря на гостеприимное угощение профессора, она едва дотронулась до порции, лежавшей на ее тарелке.

— Вам не нравится мое угощение. Мне это очень жаль, так как я берег его, чтобы угостить вас, — сказал старик. — Пожалуйста, покушайте икры.

— Я никогда не ела ее. Вероятно, со временем она понравится мне.

— Ну, следует попробовать. Отчего вам не начать развивать свой вкус. Пожалуйста, попробуйте.

Веселая, мальчишеская улыбка, словно солнечный луч, озарила хорошенькое личико Джесси Паттерсон.

— О, как вы упрашиваете! — со смехом проговорила она. — Вот уж не ожидала такой любезности от вас, профессор Мерсер. Если я и не съем икры, то все же очень благодарна вам.

— Вы глупо делаете, что не кушаете, — сказал профессор так серьезно, что улыбка замерла на лице Джесси и в глазах ее показалось такое же серьезное выражение, как и в глазах профессора. — Говорю вам, глупо не поесть икры сегодня.

— Но почему же… почему? — спросила она.

— Потому что икра лежит у вас на тарелке. Потому что грешно тратить ее понапрасну.

— Ну, ну! — сказала толстая миссис Паттерсон, наклоняясь через стол. — Не приставайте к ней. Я вижу, что икра не нравится ей. Но икра не пройдет даром. — Лезвием ножа она соскребла икру с тарелки дочери и положила на свою. — Ну, видите, не пропала. Можете успокоиться, профессор.

Но профессор не успокоился. Напротив, на лице его появилось выражение как у человека, встретившегося с неожиданным и страшным препятствием. Он казался погруженным в свои мысли.

Кругом шел веселый разговор. Все говорили о своих будущих планах.

— Нет, нет, я не буду отдыхать, — сказал Пьер. — Для нас, священников, не должно быть отдыха. Теперь, когда школа и миссия уже устроены, я передал их отцу Амиелю, а сам отправлюсь на запад основывать новые.

— Вы уедете? — спросил мистер Паттерсон. — Неужели вы в самом деле собираетесь уехать из Ишау?

Отец Пьер с шутливым упреком покачал своей почтенной головой.

— Вам не следовало бы показывать вашу радость, мистер Паттерсон, — заметил он.

— Ну, ну, у нас различные взгляды, но лично против вас я ничего не имею, отец Пьер, — сказал пресвитерианец. — Но как может разумный, образованный человек в наше время учить бедных, ослепленных язычников, что…

Общий гул протеста прекратил теологические[50] вопросы.

— А что вы намерены делать, мистер Паттерсон? — спросил кто-то из собеседников.

— Ну, я пробуду месяца три в Эдинбурге, чтобы присутствовать при годовом собрании нашего общества. Я думаю, Мэри, ты будешь рада походить по магазинам на улице Принцев. А ты, Джесси, повидаешься с людьми твоего возраста. Мы можем вернуться осенью, когда наши нервы успокоятся.

— Да, нам всем необходимо успокоиться, — сказала сестра милосердия, мисс Синклер. — Знаете, продолжительное напряжение нервов очень странно подействовало на меня. В настоящую минуту у меня такой шум в ушах.

— Смешно, но я чувствую то же самое! — крикнул Энслей. — Такой нелепый шум, словно муха то поднимается, то опускается у меня в ушах. Вероятно, как вы говорите, это происходит от слишком сильного нервного напряжения. Что касается меня, я уеду в Пекин и надеюсь получить повышение за это дело. Там хорошее поло[51], и это будет самой лучшей переменой для меня. А вы, Ральстон?

— О, я не знаю. Я еще хорошенько не думал об этом. Мне хочется отдохнуть где-нибудь на юге, повеселиться и позабыть обо всем этом. Так странно мне было сейчас видеть письма у меня в комнате. В среду в ночь все казалось так мрачно, что я устроил все свои дела и написал друзьям. Я не знал, каким образом будут доставлены мои письма, и положился на счастье. Я думаю, я сохраню эти бумаги на память.

— Да, я сохранил бы их, — сказал Дреслер.

Голос его звучал так глубоко и торжественно, что все взоры обратились к нему.

— Что это, полковник? На вас словно напала меланхолия? — сказал Энслей.

— Нет, нет, я очень доволен.

— Я думаю, что вас ожидает успех. Мы все обязаны вашему искусству и знаниям. Не думаю, чтобы мы могли продержаться без вас. Леди и джентльмены, прошу вас выпить за здоровье полковника императорской немецкой армии Дреслера. Ег soil leben-hoch![52]

Все встали и с улыбками и поклонами протянули стаканы к полковнику.

Его бледное лицо вспыхнуло от профессиональной гордости.

— При мне все время были мои книги. Я ничего не забыл, — сказал он. — Вряд ли можно было сделать что-нибудь большее. Если бы дела у нас шли дурно и наше укрепление пало, я уверен, вы не возложили бы ответственность на меня. — Он печально оглядел всех присутствующих.

— Я выражу чувства всего общества, полковник Дреслер, — сказал шотландец-священник, — когда скажу, что… но Боже мой! Что это с мистером Ральстоном?

Ральстон опустил голову на сложенные руки и спокойно заснул.

— Не обращайте внимания, — поспешно проговорил профессор. — В настоящее время мы все испытываем реакцию. Я не сомневаюсь, что все мы можем ослабеть.

Только сегодня мы почувствуем, что нам пришлось вынести.

— Я вполне сочувствую ему, — сказала миссис Паттерсон. — Давно уже я не была в таком сонном состоянии. У меня еле голова держится на плечах. — Она прижалась к спинке стула и закрыла глаза.

— Ну, никогда не видел ничего подобного! — вскрикнул с веселым смехом ее муж. — Чтобы Мэри заснула за ужином! Что она подумает, когда мы расскажем ей об этом! Но здесь действительно душно и воздух тяжелый. Я вполне понимаю тех, кто заснет сегодня. Я и сам думаю скоро лечь спать.

Энслей был в возбужденном, болтливом настроении духа. Он снова поднялся на ноги со стаканом в руке.

— Мне кажется, нам следует всем выпить и спеть «Andl Lang Sune»[53], — с улыбкой обратился он ко всем присутствующим. — Целую неделю мы гребли в одной лодке и за это время узнали друг друга, как невозможно узнать в дни мира и покоя. Мы научились ценить друг друга и те национальности, к которым принадлежим. Вот полковник Дреслер представляет собой Германию, а отец Пьер — Францию. Профессор — американец. Мы с Ральстоном — британцы. А затем дамы, да благословит их Господь! Во все время осады они были ангелами милосердия и сострадания. Я думаю, следует выпить за здоровье дам. Удивительное дело… спокойное мужество… терпение… и… и… как это сказать… благородство… и… и… клянусь святым Георгием, посмотрите на полковника! Он также заснул… проклятая погода, наводящая сон…

Стакан его ударился о стол, и он откинулся на спинку стула, бормоча что-то про себя. Мисс Синклер, бледная сестра милосердия, также поддалась сну. Словно сломанная лилия, лежала она, прислонясь к спинке стула. Мистер Паттерсон оглянулся и вскочил на ноги. Он провел рукой по своему горячему лбу.

— Это неестественно, Джесси! — крикнул он. — Почему они все заснули? Вот и отец Пьер… и он заснул. Джесси, Джесси, твоя мать похолодела. Что это? Сон или смерть? Открой окна! На помощь, на помощь! — Спотыкаясь, он бросился к окну, но на полдороге голова у него закружилась, колени подогнулись и он упал лицом на пол.

Молоденькая девушка также вскочила на ноги. С ужасом в глазах она взглянула на распростертого на полу отца и безмолвные фигуры вокруг стола

— Профессор Мерсер! Что это? Что это? — воскликнула она. — О, Боже мой! Они умирают! Они умерли!

Старик поднялся со стула сильным усилием воли, хотя мрак уже сгущался вокруг него.

— Дорогая моя барышня, — с усилием, запинаясь, проговорил он, — мы хотели избавить вас от этого. Это было бы безболезненно для тела и души. Это цианистый калий. Я положил его в икру. А вы не захотели.

— Боже мой! — Она отодвинулась от него с широко раскрытыми глазами. — О, чудовище! Чудовище! Вы отравили их?

— Нет, нет! Я спас их. Вы не знаете китайцев. Они ужасны. Через полчаса мы были бы в их руках. Примите теперь, дитя мое. — В ту минуту, как он произнес эти слова, ружейный залп раздался под самыми окнами. — Слышите? Вот они! Скорее, дорогая, скорее, вы еще можете надуть их!

Но девушка не слышала его слов: без чувств она упала на стул. Одно мгновение старик стоял, прислушиваясь к выстрелам. Но что это? Милосердный Боже, что это? Неужели он сходит с ума? Или это действительно снадобья? Ведь это приветствие европейцев? Да, вот и приказание на английском языке. Это крик матросов. Сомнения нет. Каким-то чудом подкрепление все-таки явилось. В отчаянии профессор всплеснул своими длинными руками.

— Что я наделал? О, Боже мой, что я наделал!

Командор Винтгэм, после отчаянной ночной схватки, первым вбежал в страшную столовую. Вокруг стола сидело бледное безмолвное общество. Признаки жизни виднелись только у молодой девушки, которая застонала и еле заметно шевельнулась. Но в комнате был еще один человек, у которого хватило энергии исполнить последний долг. Пораженный командор, остановившийся у двери, видел, как медленно приподнялась упавшая на стол седая голова и как высокая фигура профессора, шатаясь, поднялась на ноги.

— Берегитесь икры! Ради бога, не дотрагивайтесь до икры! — прохрипел он.

Потом он снова упал на свое место, и круг смерти замкнулся.