Вблизи деревушки был, обыкновенно, источник пресной воды; а если он иссякал, что случалось довольно часто, то все племя просто переселялось куда-нибудь в другое место, иногда за сотни миль.
Все эти племена обладают каким-то просто чудесным инстинктом, с помощью которого отыскивают воду. Кому бы, например, пришло в голову искать пресную воду на морском берегу?! Однако они часто указывали мне источники самой чистой, холодной воды, просачивающиеся сквозь песок на берегу во время отлива.
Все это время, в течение многих месяцев, моя лодка и все, бывшее в ней, были предохранены от истребления и воровства, благодаря любопытной предосторожности, принятой Ямбой. Она просто воткнула в песок на берегу две палки крест-накрест, и, очевидно, этот знак заставлял всех зрителей уважать собственность чужеземца, жившего между ними. Я вполне уверен, что лодка и все, находившееся в ней, могли бы простоять здесь до тех пор, пока не развалились бы на куски, и ни один из этих черных людоедов не подумал бы даже дотронуться до какой-нибудь вещи, принадлежавшей мне.
Через какое-то время туземцы начали очень настойчиво предлагать мне остаться с ними навсегда. Они, вероятно, слышали от Ямбы о странных вещах, которыми я обладал, и о таинственной силе, которой, по ее предположению, был одарен. Но этот план — навсегда распроститься с цивилизованным миром, без надежды когда-либо увидеть его, — совсем не улыбался мне. Я стал подумывать, как бы половчее ответить дикарям, зная, что мой прямой отказ может привести к весьма прискорбным последствиям для меня. Но тут случилось одно странное происшествие, поставившее меня в еще более затруднительное положение.
Случилось это совершенно неожиданно. Я стоял подле своей лодки, раздумывая о том, как бы уйти от этих дикарей, как вдруг увидал двух вождей племени, все тело которых было великолепно разрисовано самыми яркими красками, а головы украшены перьями; они приближались ко мне, ведя с собой молоденькую девушку с довольно приятным лицом. За ними следовала огромная толпа туземцев. Интересное трио остановилось в нескольких шагах от меня; тогда один из вождей выступил вперед и предложил мне огромную дубину с большим утолщением на одном конце, которою легко можно было убить человека; это отвратительное оружие называлось у них «вадда». Предложив мне его, вождь знаками дал мне понять, что я должен ударить им девушку по голове. Меня охватил невероятный ужас, потому что, вспомнив рассказы Ямбы, я заключил из всего происходящего, что они хотят устроить в честь меня каннибальский пир и что самое ужасное — я должен буду открыть его, проглотив первый кусок мяса этой несчастной, улыбающейся девушки. Очевидно, они привели эту беспомощную жертву ко мне, замечательному чужеземцу, с тем, чтобы я убил ее собственной рукой. Мгновенно у меня созрело решение не исполнять их требования, хотя бы это стоило мне жизни.
Пока я раздумывал, вождь стоял неподвижно, протянув ко мне смертоносное орудие и вопросительно глядя на меня, как будто он не в состоянии был понять, почему я отказываюсь исполнить его предложение. Еще более странным показалось мне, что вся толпа, стоявшая позади, сохраняла глубокое, торжественное молчание. Я взглянул на девушку; к величайшему моему удивлению, она, казалось, была в восторге от всего происходящего, — бедное, глупое маленькое создание, которому было не более пятнадцати или шестнадцати лет. Я решил попытаться отговорить вождей и сделал им знак сесть, чтобы начать свою речь. Они сели, хотя были, по-видимому, недовольны. Тогда я, при посредстве разнообразных жестов, похлопываний, восклицаний и гортанных звуков, старался дать им понять, что моя религия не позволяет мне принимать участие в той отвратительной оргии, какую они затевают; что Великий Дух, которого они так сильно боятся, но о котором имеют такое неопределенное представление, открыл мне, что хладнокровно убивать кого-нибудь — большой грех и что еще ужаснее, еще отвратительнее есть мясо убитого нами человека. Я говорил очень горячо и с нервным трепетом смотрел, какое действие произведет моя речь на толпу; но можете себе представить мое удивление, когда не только вожди, но и вся толпа собравшегося народа разразилась вдруг взрывом громкого, веселого смеха. Тут на помощь мне явилась Ямба. Ах, благородное, преданное создание! Простое упоминание ее имени заставляет каждый мой нерв трепетать от любви и уважения к ней! Более глубокой любви, чем она, никто не мог чувствовать, и не один, а тысячу раз она спасала мою несчастную жизнь, подвергая риску свою собственную.
Итак, Ямба подошла ко мне и начала шепотом говорить со мной. Она долго и тщательно изучала мое лицо и постепенно научилась узнавать по нему, что происходит в моей душе. Она объяснила мне, что вожди вовсе не хотят заставить меня убить эту девушку для каннибальского празднества; совершенно напротив, они предлагают ее мне в жены, и что я должен только слегка коснуться этой палкой головы девушки в знак того, что она с этих пор обязана подчиняться мне, как своему мужу; т. е. что удар по голове палкой был только брачным обрядом. Тогда я со всею торжественностью, на какую только был способен, исполнил свою роль в этом странном обряде и ударил эту девушку с огромными глазами по голове; она тотчас же пала ниц к моим ногам в знак своего полного подчинения мне. Тогда я осторожно поднял ее, и весь народ начал плясать вокруг нас с громкими, веселыми криками полного удовольствия и восторга. Довольно странно, что Ямба не обнаружила ни малейшей ревности; она, казалось, смотрела на происходящее с таким же интересом, как и все остальные, и, когда вся церемония была окончена, сама повела мою жену в маленькую хижинку, выстроенную для меня женщинами. В эту ночь праздновался необыкновенно торжественный корроборей в честь меня, и я счел необходимым, ввиду так многого, сделанного для меня, остаться с ними всю ночь и слушать импровизированные песни, которые тут же складывались и пелись в честь меня. Боюсь, что я чувствовал бы себя совершенно потерянным без Ямбы, которая в буквальном смысле слова была моей правой рукой.
К этому времени она уже немного понимала английский язык и была так способна, что узнавала все как бы инстинктивно или по какому-то внушению. Мне кажется, она не пропускала ни одного дня без того, чтобы не постараться укрепить в вождях уважение ко мне, к моей мудрости и могуществу. Я просто не мог бы прожить без нее эти долгие, тяжелые годы среди дикарей и не мог бы вернуться в цивилизованный мир.
Преданность и любовь ко мне этой самоотверженной женщины навела меня на одну мысль, которую, конечно, я не посмел бы даже в душе попытаться осуществить, будь я в цивилизованном обществе. Но здесь было дело другое. Я уже достаточно ознакомился с нравами туземцев и потому, пригласив к себе мистера Ямбу, на другой же день после свадьбы, преспокойно предложил ему обменяться женами. Он выслушал это предложение с плохо скрываемой радостью, и после некоторых очень недолгих переговоров мы совершили обмен по всем правилам; надо сказать, что подобные обмены совершались там ежедневно и были явлением вполне законным, признаваемым всеми. Ямбе было в то время уже около тридцати лет, и она начинала уже стареть, но была еще полна сил и здоровья и обладала замечательными способностями, в числе которых характерно было ее положительно чудесное уменье находить дорогу в лесах, что она доказала много раз при самых необходимых обстоятельствах, как это будет видно из дальнейшего рассказа.
Но, может быть, вы спросите, что сталось с моей собакой, с Бруно? О, он, конечно, был со мною, но очень долго не мог свыкнуться со всем окружающим, с особенным пренебрежением отказывался от всяких сношений с несчастными дворняжками, которые бродили вокруг деревушки. Иногда он сам не замечал, как они подкрадывались к нему и кусали; но вообще он прекрасно справлялся с ними.
Устроившись с Ямбой, я, однако, вовсе не располагал оставаться в этой дикой стране долее, чем это было необходимо, напротив, решил бежать отсюда при первой же возможности. План мой был таков: прежде всего, казалось мне, я должен изучить все обычаи и привычки чернокожих, и по возможности лучше ознакомиться со страной и окружающими ее лесами, на случай, если мне придется отправиться на розыски цивилизованных поселений не морем, а сухим путем, чрез внутренние части материка, хотя все-таки теплилась еще надежда, что когда-нибудь я смогу пуститься в море или на своей лодке, или на каком-нибудь корабле, которые, как мне говорили чернокожие, часто проходят мимо этого берега. Каждый день я вставал с восходом солнца и прежде всего отправлялся на берег в надежде увидеть хоть слабый признак какого-нибудь паруса. Но обыкновенно возвращался разочарованный; тогда шел купаться в лагуне, защищенной от акул, а после купанья бегал по берегу, чтобы обсохнуть. Между тем Ямба отправлялась искать коренья к завтраку и редко возвращалась без любимых мною корней водяной лилии, о которых я уже упоминал. Часто в последующие годы эта героическая женщина шла пешком за сотню миль для того, чтобы набрать некоторых трав, растущих на солончаковой почве, так как она слышала от меня, что я не могу обходиться без соли. В известное время года она собирала род маленьких луковиц, известных там под названием «нелга», которые в жареном виде составляли очень приятное добавление к нашему однообразному столу.
Туземцы обыкновенно едят два раза в день: завтракают около 8–9 часов утра и обедают значительно позже полудня. Их обыкновенная пища состоит из мяса кенгуру, эму, змей, крыс и рыбы; особенным лакомством считаются черви, находимые на одной из пород черного дерева. Этих червей они обыкновенно пекут на горячих камнях и глотают по несколько штук вместе, как маленьких рыбок. Я сам часто ел их и находил очень вкусными. После завтрака все женщины племени занимались ловлей крыс и мелкой дичи для обеда; мужчины же отправлялись на войну или охоту или забавлялись военными играми. Дети обыкновенно предоставлялись самим себе; любимой игрой мальчиков было, кажется, бросание тростниковых копий друг в друга. Женщины приносили домой коренья (которые они откапывали палками) в сетках, сделанных из волос двуутробки; сетки висели на их выносливых спинах. Обыкновенно они возвращались тяжело нагруженными между двумя и тремя часами пополудни.
Читатель, быть может, удивится, как это я так точно указываю время; ведь у меня не было часов. Да, отвечу я, не было; но время я определял по солнцу; счет дням потерял, зато месяцы я считал по фазам луны, а года отмечал на внутренней стороне своего лука.
Во время моего кораблекрушения я имел очень смутное представление о географии Австралии, так что совершенно не знал, где нахожусь теперь, и только потом разведал, что родина Ямбы находилась у Кембриджского залива на северо-западном берегу Австралийского материка.
Почти каждый вечер чернокожие исполняли торжественный корроборей, с песнями, в которых почти неизменно воспевался я, все, принадлежавшее мне, и моя мудрость, которая была преувеличена до самых невозможных пределов. Я должен заметить, что в первое время не сопровождал туземцев в их внешних экспедициях, потому что еще слишком мало понимал их язык и, кроме того, не был еще искусным охотником и не умел находить следы в лесу. Поэтому, чтобы не показаться им смешным, я решил не принимать участия в их экспедициях до тех пор, пока не усвою себе вполне всего, что только может быть изучено. Положим, что я отправился с чернокожими и, пройдя несколько миль, вынужден был сознаться, что слишком устал. Подобное признание непременно породило бы презрение с их стороны, а раз в таинственном белом чужеземце были открыты слабости, свойственные обыкновенным людям, его обаяние исчезло, — и тогда жизнь его сделалась бы, вероятно, невыносимой. Во всем, что бы я ни делал, я должен был непременно отличаться; было решительно необходимо, чтобы я постоянно поражал туземцев в буквальном смысле слова. Вот почему в течение нескольких недель после моего прибытия сюда я обыкновенно сопровождал женщин, когда они отправлялись за кореньями и крысами, и выведывал от них много ценных сведений. Корроборей был, наверно, самым важным учреждением, известным чернокожим, служившим и для отдыха, и для развлечения в их однообразной жизни. Эти празднества заставляли туземцев забывать труды и лишения, которых, в общем, немало выпадало на их долю. Во время корроборея туземец со страстью отдавался полному наслаждению настоящим, не думая о будущем; и его неразвитый ум удовлетворялся этим. Корроборей после удачной войны начинался обыкновенно каннибальским пиршеством, на котором съедались тела павших врагов; пиршество продолжалось несколько дней, начинаясь обыкновенно часов около девяти утра и продолжаясь до поздней ночи, когда храбрые воины засыпали тут же у огня. Вожди в таких случаях украшали свои головы роскошными перьями какаду, а тело разрисовывали красной и желтой охрой и другими яркими красками. Эта разрисовка и приготовления к торжеству занимали обыкновенно около двух часов; когда все было готово, разукрашенные воины начинали танцевать или усаживались на корточки вокруг огня и пели монотонные песни, в которых воспевали свои собственные подвиги, храбрость и все необыкновенное, что им пришлось увидеть во время похода. Песни слагались для каждого племени своим собственным поэтом, который только и занимался этим; иногда он продавал их другим племенам. Но так как дикари не знали письменности, то покупатель заучивал песню прямо со слов продавца. Чернокожие отличаются вообще удивительной памятью; поэтому песни быстро распространялись между различными племенами.
Кроме того, все эти племена отличались великолепным сложением и очень большой силой; они спокойно могли проходить пешком громадные расстояния, и походка их была замечательно легка. Женщины не обладали приятностью, в движениях их и походке далеко не было той ловкости, которою отличались мужчины. На этих несчастных созданиях лежала вся тяжелая работа: постройка жилищ, добывание пищи, домашние услуги и прочее. Впрочем, иногда, когда почему-либо являлась надобность в очень больших запасах пищи, мужчины сами отправлялись на рыбную ловлю или на охоту или устраивали так называемые облавы. Это были охотничьи предприятия в очень обширных размерах; видную роль в них играл огонь. Обыкновенно в таких случаях зажигали деревья в лесу, и когда пораженные ужасом животные и пресмыкающиеся тысячами устремлялись на открытые места, чернокожие, разделившись на группы, убивали все, попадавшееся им под руку. Треск быстро распространявшегося пламени, жалобные крики пораженных ужасом животных, — кенгуру, двуутробок, крыс и других, которые метались туда и сюда, дикие возгласы охотников и резкий визг женщин, которые иногда присутствовали здесь, перебегая с места на место, окутанные, подобно сказочным ведьмам, густыми клубами черного дыма, — вся эта картина неизгладимо запечатлелась в моей памяти.
На рыбную ловлю дикари отправлялись или рано утром, вскоре по выходе солнца, или же поздно вечером, когда уже становилось совершенно темно. В последнем случае мужчины брали с собой большие факелы, которые они держали в левой руке высоко в воздухе в то время, когда бросались в воду с пиками наперевес, которыми поражали первую попавшуюся им крупную рыбу. Удары дикарей всегда были замечательно верны; они никогда не делали промаха; раненые рыбы стаскивались на берег, где их забирали женщины, терпеливо ожидавшие с сумками из волос двуутробки за плечами. Иногда в воду бросалось сразу около ста человек, все с горящими факелами; и эффект, который получался от плеска воды при погружении рыболовов и диких восклицаний торжества или разочарования, легче представить себе, чем описать. Днем рыбная ловля производилась другим способом. Во время отлива огораживали большое пространство мелкой лагуны, оставляя открытый проход, через который рыба могла бы войти в эту заводь. Во время прилива, действительно, туда попадала масса рыбы, и тогда проход этот закрывался. Когда наступал опять отлив, огороженное пространство превращалось как бы в громадную сеть, переполненную крупной и мелкой рыбой. Тогда туземцы спускались в эту загородку и убивали рыбу копьями.
Вообще охота австралийцев крайне интересовала меня.
Особенно интересно было наблюдать этих детей леса, когда они преследуют кенгуру. Крадучись, не производя ни малейшего шума, дикарь идет иногда целыми милями по следу животного (след кенгуру совершенно незаметен для непосвященного). Если кенгуру почует присутствие человека или услышит какое-нибудь неосторожное движение его, дикарь мгновенно становится недвижим, как статуя, и может простоять целые часы, не изменяя положения. Наконец, когда ему удастся приблизиться к животному на тридцать или сорок ярдов, он бросает в него свое копье, и за все время, что я пробыл среди этих дикарей, не было случая, чтобы он промахнулся. Копья, употребляемые для этой цели, бывают футов около пяти длиною и делаются из мелкого, но твердого дерева, с костяным или каменным наконечником. Металлов дикари, понятно, не умеют обрабатывать.
Для ловли другой дичи — птицы эму — охотники устраивали из травы род шалаша в тех местах, куда эму приходили пить воду; и, когда птицы появлялись, их убивали копьями.
Самый крупный эму, которого мне пришлось увидеть, достигал около шести футов, а самый большой кенгуру был и того выше.
Наконец, змей убивали всегда палками, а птиц — бумерангами.
Дикари обыкновенно употребляли пищу в количестве, только необходимом для поддержания сил; но большие охоты облавами, которые я описал, доставляли большое изобилие пищи, на неделю и даже больше, и тогда начинались отвратительные оргии обжорства и продолжительный корроборей, пока запасы не истощались.
Я занимался охотой на китообразных животных, потому что привез с собой в лодке свой гарпун, и это полезное орудие привлекало особенное внимание дикарей. Они иногда притрагивались руками к моему топору и гарпуну и всегда очень удивлялись, почему металл был так холоден.
Когда я выезжал на охоту в сопровождении Ямбы (она всегда была со мной), чернокожие собирались толпами на берегу, наблюдая мои действия. Но, быть может, вы спросите, зачем мне было охотиться на китообразных, когда я имел так много всякого рода другой пищи под рукой? Да просто мне хотелось заготовить себе большой запас сушеной провизии к тому времени, когда придет время отправиться в лодке в цивилизованные страны. Я построил из бревен особый сарай, куда складывал все свои запасы; сам же жил в нескольких ярдах от него. Мое жилище было построено совершенно по европейскому образцу с покатой крышей. Оно занимало около 20 квадратных футов пространства, было около 10 футов высоты и имело небольшой портик, в котором постоянно поддерживался огонь.
Кстати, чернокожие никогда не допускали, чтобы огонь потухал у них; даже когда они переходили всем племенем на новые места, женщины несли с собой тлевшие палки, из которых легко можно было раздуть пламя. Очень редко случалось, чтобы женщины допускали огонь совершенно потухнуть: за это их подвергали очень жестокому наказанию. Вообще женщины с замечательным хладнокровием выносили дурное обращение со стороны своих мужей и никогда даже не пытались отразить самые дикие побои; они стояли покорно и неподвижно под градом самых зверских ударов палкой, затем спокойно уходили лечить свои кровавые раны известной им породой земли. Меня часто поражало, как быстро чернокожие залечивали самые ужасные раны, хотя не употребляли для этого ничего, кроме специальных пород глины и листьев.
Кстати, упомяну здесь о туземных докторах. Эти люди назывались здесь «рюи»; почти все болезни они излечивали усердным растиранием пораженного места маленькой раковиной, так что их способ лечения напоминает отчасти наш массаж; растирание производилось сначала по направлению сверху вниз, потом поперек. Впрочем, я должен заметить, что чернокожие вообще болели крайне редко; наиболее частые заболевания являлись следствием непомерного обжорства, когда, после крупной охоты или рыбной ловли, у них появлялось изобилие пищи.
В таких случаях врач растирал желудок пациента так сильно, что часто показывалась кровь. Он давал также больному некоторые породы трав, которые прекрасно очищали организм и вместе с тем сильно возбуждали аппетит.
Некоторые чернокожие способны были съедать просто невероятное количество пищи. Например, один великан съел в одиночку целую кенгуру. Я сам видел это. Конечно, кенгуру был не особенно велик; но все же там было совершенно достаточно мяса для того, чтобы трое или четверо крепких людей могли вполне насытиться.
Чернокожие вообще крайне суеверны. Только те болезни, которые вызывались непомерным обжорством, они объясняли естественным образом и прибегали в таких случаях к помощи своих врачей. Все же остальные, например, лихорадочные заболевания, они приписывали или злому духу, и потому прибегали к различным чарам, чтобы отогнать этого духа, или, чаще всего, «дурному глазу» какого-нибудь врага из другого племени, который из зависти к храброму воину «испортил» его и наслал на него болезнь. Поэтому, когда кто-нибудь заболевал, то прежде всего поднимался вопрос, не был ли больной «испорчен» кем-нибудь, и на основании различных мистических признаков старались определить, чем именно и из какого племени. Тогда немедленно снаряжалась экспедиция с целью отомстить виновному и его племени. Вследствие этого войны между отдельными племенами почти не прекращались, тем более, что и смерть каждого члена племени также неотвратимо влекла за собою войну, потому что они совершенно не допускали возможности смерти от естественных причин, а всегда объясняли ее результатом колдовства, «порчи» врагов, которым необходимо было отомстить. Обыкновенно, когда кто-нибудь из чернокожих умирал, сооружалось нечто вроде высокой деревянной платформы, на которую клали тело покойника; под нею, на земле, раскладывалось в определенном порядке его оружие. Когда труп совсем разлагался и начинал распадаться на куски, то вожди племени и друзья покойного приходили и внимательно изучали различные таинственные признаки, по которым, по их понятиям, можно было получить указания на племя и личность виновника смерти.
А всякая битва влекла за собою каннибальский пир.
Приблизительно через месяц после моего приезда на берега Кембриджского залива я в первый раз был свидетелем этого отвратительного пиршества. Один из воинов нашей деревушки умер. Его друзья, на основании своих наблюдений за разложившимся трупом, решили, что он был «испорчен» и умер от колдовства одного из членов племени, жившего неподалеку от нас. Тотчас же была снаряжена экспедиция из нескольких сот воинов, чтобы отомстить врагам. Те, очевидно, ожидали нападения, потому что оба отряда скоро встретились на открытой поляне.
Здесь я имел случай наблюдать способ ведения войны, принятый у австралийских дикарей. Они остановились в некотором расстоянии друг от друга. Тогда один из самых воинственных наших вождей выступил вперед и начал довольно спокойно объяснять противникам причину, вызвавшую наше нападение. Со стороны противников также выступил один из вождей и начал возражать. Некоторое время переговоры велись спокойно; но минут через десять — пятнадцать оба стали все более горячиться, поднялась ссора, и наконец посыпалась обоюдная брань и оскорбления. Тогда их увели; а для переговоров выступили другие вожди, опять по одному с каждой стороны; но и эти постепенно дошли до ссоры, брани и самых страшных оскорблений, какие только они могли придумать. Оскорбления направлялись главным образом на личность покойного; проклинались отдельные органы его тела (сердце, печень и пр.), его предки, родственники, имущество, — одним словом, все и всё, имевшее какое-нибудь отношение к умершему. Когда наконец взаимные оскорбления достигли крайнего предела, один из вождей бросил свое копье в сторону противников. Это, по всей вероятности, было обычным сигналом к битве, потому что немедленно вслед за этим началась всеобщая схватка. Но дикари не знали никакой военной тактики и стратегии; каждый из них дрался сам по себе. Через несколько минут наши противники были разбиты наголову и обратились в быстрое бегство, оставив на поле сражения после такой страшной схватки только трех воинов, не убитых, а более или менее тяжело раненных. Дикари не знают пощады, и раненые, видимо, и не надеялись на нее. Действительно, наши воины тотчас же добили их своими «вадди», т. е. палками с утолщением на концах. Затем трупы были положены на носилки из древесных ветвей и торжественно отнесены в наш лагерь.
По многим признакам легко было догадаться, что готовится каннибальское пиршество; но по очень понятным причинам я не протестовал и вообще не делал никаких замечаний по этому поводу. Прежде всего женщины (они исполняли здесь все работы), припав на колени, вырыли в песке руками три длинные канавы, около семи футов длины и трех футов глубины каждая. Это были печи; в каждую из них положили по трупу, сверху набросали камней и засыпали песком. Затем над всеми этими рвами развели огромный костер, который старательно поддерживался в течение двух часов. Дикари все это время были очень веселы, заранее предвкушая, очевидно, удовольствие хорошо полакомиться. Наконец, часа через два, был подан сигнал; огонь был потушен, и печь открыта. Я заглянул в нее: трупы сильно обгорели, кожа на них местами потрескалась, из этих трещин вытекал растопившийся жир…
Как только открыли печь, несколько воинов с радостным визгом бросились с копьями в канавы, и каждый торопился отрубить себе какой-нибудь член трупа. Я видел матерей, жадно обгрызавших руку или ногу трупа, между тем как окружавшие их дети с плачем требовали своей доли. На тех, которые овладели слишком большими, по мнению других, кусками, нападали, отнимали эти куски и разделяли их на меньшие части своими ножами, сделанными из раковин. Мясо трупов не вполне пропеклось, так что можно себе представить состояние некоторых лакомок во время и после пира! Более ужасного, более отвратительного и возмутительного зрелища невозможно себе представить. После пира начался большой корроборей: но я не в силах уже был присутствовать на нем; страшно расстроенный, с пылающей головой и помутившимися мыслями я забрался в свою хижину и старался позабыть адское зрелище, на котором вынужден был присутствовать.
Довольно, однако, об этом; перейдем к более интересным и веселым воспоминаниям!
Женщины нашего племени жили между собою, как правило, довольно дружно; но иногда, конечно бывали между ними и ссоры. Поводом к ссорам служили большею частью достоинства и недостатки членов их семейств и племен. Но главным источником самых жестоких ссор служил обыкновенно привоз новой женщины в лагерь, особенно, если эта новоприбывшая была сравнительно красива. Горе ей, в таком случае! Ссоры между женщинами разрешались очень своеобразным способом: обе противницы удалялись в какое-нибудь уединенное место, неподалеку от лагеря, вооруженные одной только палкой на двоих. Тут они становились друг против друга; одна спокойно нагибалась, а другая изо всех сил наносила ей захваченной палкой удар в голову или между плеч. Не надо забывать, что удар наносился не тросточкой, а тяжелой дубиной с утолщением на конце. Подобный удар сразу убил бы любую из наших, белых, женщин. Но чернокожая женщина замечательно крепка; она бодро выносила его, потом брала у противницы палку и в свою очередь наносила такой же удар ей. Таким образом они по очереди били друг друга до тех пор, пока которая-нибудь из них не падала, вся окровавленная, без сознания. Тогда дуэль прекращалась, и та, которая до конца оставалась на ногах, считалась победительницей. По окончании дуэли вражда между противницами обычно прекращалась, и часто они сами перевязывали друг другу раны.
Теперь я перехожу к описанию случая, который имел громадное значение в моей жизни. Я уже говорил раньше о своей наклонности к охоте за дюгонями. И вот эта охота разрушила однажды все мои надежды пробраться когда-нибудь по морю в цивилизованные страны. Однажды утром я выехал на охоту, по обыкновению, в сопровождении своей верной Ямбы; чернокожие, как и всегда в таких случаях, толпой собрались на берегу. Все мое вооружение состояло только из гарпуна, который я привез с собой с песчаного острова, и толстого каната, футов в 40–50 длиной. Ветер был попутный, и лодка быстро понеслась в море. Когда мы уже отъехали несколько миль от берега, я вдруг заметил на поверхности воды какой-то большой темный предмет немного впереди нас. В полной уверенности, что это дюгонь, я быстро встал и забросил гарпун изо всей силы, на какую только был способен. Вдруг из воды высунулась в мучительной агонии голова совсем еще маленького кита; тут только я понял, кого ранил мой гарпун. Кит был всего футов пятнадцати длины. Получив удар, он тотчас же нырнул в воду. Но так как канат мой был, или по крайней мере мне казалось, что он был достаточной длины, то мне не хотелось зря резать его. Между тем кит вскоре опять вынырнул, рассекая воду хвостом и производя страшное волнение. Вслед за этим он, как безумный, бросился вперед, таща за собой нашу лодку с такой ужасной быстротой, что она почти тонула в пенистых волнах.
До сих пор мне не приходила в голову мысль об опасности. Но когда молодой кит остановился, я огляделся вокруг и вдруг с ужасом заметил его чудовишно-громадную мать, которая с суетливо плавала вокруг него, очевидно крайне пораженная его страданиями. Я хотел перерезать канат и поскорее убраться; но прежде чем успел сделать это, громадное животное заметило нашу лодку и бросилось прямо к ней. Тогда я крикнул Ямбе, и оба мы бросились в сильно бушевавшие теперь волны, торопясь изо всех сил уплыть как можно дальше от катастрофы, которая, как я предвидел, должна была сейчас разразиться. И действительно, не успели мы отплыть и нескольких ярдов, как раздался страшный треск; я оглянулся и увидел громадный хвост кита-матери, высоко поднимавшийся над водой, а обломки моей драгоценной лодки падали во вздымавшиеся волны с высоты 15–20 футов. Передняя часть лодки осталась прикрепленной к канату гарпуна, вонзенного в маленького кита. Несмотря на весь ужас и опасность нашего положения, первой моей мыслью тогда было глубокое сожаление о потере своей лодки, этого единственного, как мне тогда казалось, средства возвратиться когда-нибудь в цивилизацию. С быстротой молнии пронеслись в моей голове воспоминания о долгих месяцах тяжелого, упорного труда, потраченного на постройку этого дорогого для меня судна, о надеждах и сомнениях, пережитых во время работы, безумная радость при спуске ее в воду и страшное горе, когда я увидел, что она оказывается бесполезной, будучи запертой в лагуне. Все эти воспоминания промелькнули в моей голове в течение нескольких секунд. Между тем, чтобы добраться до берега, нам надо было проплыть около десяти миль. Несмотря на такое далекое расстояние, я видел совершенно ясно не только берег, но и толпившихся там чернокожих. Они, как я говорил об этом, всегда с большим интересом следили с берега за тем, как я управлял своей лодкой и действовал таинственным, в их глазах, гарпуном. Таким образом они видели катастрофу и теперь торопливо готовили свои плоты, чтобы плыть нам на помощь.
Между тем кит-мать, излив свою месть на мою несчастную лодку, возвратилась к своему детенышу и опять с поразительной быстротой начала плавать вокруг него, видимо, обезумев от горя. Течение благоприятствовало нам, так что мы быстро приближались к берегу, хотя с нашей стороны было большой неосторожностью держаться все время на поверхности воды. Но море было совершенно спокойно, а акул мы не боялись, так как были уверены, что можем отогнать их, сильно всплескивая воду. Скоро большой плот с одним из вождей племени приблизился к нам; хотя я был очень рад тому, что нам с Ямбой удалось спастись, но все еще был крайне огорчен потерей своей лодки. Мысль об этом никогда не покидала меня. При том я с тоской вспомнил, что теперь у меня нет даже необходимых инструментов, чтобы построить себе новую лодку; а пускаться в море на плоту в путешествие, которое, быть может, продлится несколько недель, значило идти на верную гибель…
Мой гарпун, очевидно, нанес смертельную рану молодому киту, потому что когда мы оглянулись, то увидели, что он лежал уже мертвый на поверхности воды и течение приносило его все ближе и ближе к берегу. Мать все не могла покинуть его; она по-прежнему продолжала кружиться вокруг него даже тогда, когда его отнесло на довольно опасное для нее мелкое место, так что когда наступил отлив, то, к безграничному восторгу и удивлению чернокожих, оба кита — большой и маленький — лежали растянувшись на сухом берегу. Дикари столпились около них и подняли такой невообразимый шум и крик, что, право, я думаю, они напугали кита-мать до смерти. Тотчас же были разведены громаднейшие костры, чтобы посредством дымовых сигналов оповестить об этом событии все соседние племена, — как друзей, так и недругов. На следующий день трупы обоих китов были вынесены волнами прилива еще дальше на берег.
Этот эпизод с китом, должен я заметить, еще более усилил мой авторитет среди чернокожих, что до некоторой степени вознаграждало меня за потерю лодки. Туземцы были вполне убеждены, что я собственноручно убил и притащил на берег обоих китов. Во время следующего корроборея туземные поэты доходили просто до безумия, пытаясь должным образом восхвалить могущество белого охотника.
Старый кит по своей величине превосходил всех, которых я когда-либо видел или о которых читал. Я измерил длину его шагами, и думаю, что она равнялась по крайней мере 150 футам. Конечно, это измерение было не вполне точно; но все же кит был, бесспорно, больше всех, о которых я читал или которых сам видел. Когда он лежал на земле, то голова его подымалась на 15 футов выше меня. Началось пиршество… Никогда не забуду я сцены, которая последовала затем, когда чернокожие из окрестных местностей ответили на дымовые сигналы, возвестившие их о поимке «большой рыбы». Они стекались буквально тысячами из самых отдаленных мест, за сотни миль; и каждый из них был вооружен палкой и целым складом ножей из раковин. Они просто кишели на трупах, подобно червям; и я видел, как многие из них тащили огромные куски мяса, фунтов в 30 или 40 весом.
Наиболее предприимчивые из чернокожих пробили в голове большого кита огромную дыру и по целым часам просто плавали в масляной ванне, находившейся внутри головы, доходя до состояния, внушавшего мне сильное отвращение. Целых две недели чернокожие обжирались мясом, несмотря на то, что трупы начали разлагаться и распространяли страшное зловоние, которое было слышно не только в лагере, но на несколько миль дальше.
Зрелище, которое можно было наблюдать в то время на берегу, было бы очень комично, если бы не было так возмутительно. Многие мужчины и женщины до такой степени пообъедались, что решительно не в состоянии были ходить и катались по песку, корчась от боли. Вам покажется смешным, но это правда, что были поданы дымовые сигналы всем врачам в стране; и эти сострадательные люди немедленно явились со своими раковинами для массажа и стали растирать вздувшиеся желудки больных, лежавших на берегу. Но склонность к обжорству была так велика, что даже болезнь не могла остановить их; я видел нескольких мужчин, которые корчась и воя от боли, все еще продолжали поглощать громадные количества жира. Кроме лечения массажем (наряду с раковинами пошли в дело и кулаки), доктора давали больным еще пилюли или шарики из каких-то зеленых листьев, которые сперва они сами разжевывали, а потом всовывали в рот больным; и действие этих листьев было так замечательно, что, право, мне кажется, что предприимчивые люди могли бы составить себе состояние торговлей ими. Почувствовав временное облегчение благодаря любезной помощи врача, многие чернокожие возвращались опять к китам и опять страшно объедались. Право, эти дикари по своему поведению стояли гораздо ближе к низшим породам диких животных, чем к людям. В очень короткое время, — конечно, принимая во внимание необыкновенную величину китов, — на берегу остались только их огромные кости.
Эта оргия оказалась для меня лично в известном смысле очень полезной; я ознакомился в это время со многими чужими племенами, с их вождями, языком, нравами, обычаями, рассчитывая, что все это пригодится мне, когда я начну свое путешествие в цивилизованные страны через внутренность материка, потому что, понятно, надежда выбраться отсюда через море совершенно исчезла с уничтожением моей лодки.
Между тем Ямба сделала мне вскоре после потери моей лодки маленькую индейскую пирогу из коры; она имела около 15 футов в длину, но была очень узка, не более 14 дюймов ширины; и мы вдвоем предпринимали в ней маленькие поездки на различные островки, лежащие в заливе. Сооружение этой маленькой лодочки довольно интересно. Сначала Ямба сильно разогрела кору и затем вывернула ее шероховатой поверхностью вниз, так что внутренность лодки была совершенно гладка. Тогда она сшила концы и покрыла лодку слоем резины, которую добыла из надреза камедного дерева. Конечно, эта пирога не могла заменить мне моей прочной лодки, и прошло довольно много времени, прежде чем я привык к ней, потому что требовалась крайняя осторожность и большая ловкость как от того, кто управлял ею, так и от пассажиров вообще.
Однажды я решил съездить на один из островков, чтоб поискать там вомбатов (австралийских медведей), кожа которых нужна была мне для сандалий. Я знал, что они во множестве водились на острове, потому что каждый вечер, при захождении солнца, видел, как они подымались целыми толпами. Ямба, как и всегда, была моим единственным товарищем.
Мы скоро достигли островка; но так как я не мог найти там удобного места, чтобы выйти на берег, то повернул лодку к маленькому заливчику. Ямба сильно отговаривала меня от поездки туда; но я не послушал, и скоро мы въехали в залив; тут я увидел, что он совершенно непроходим для лодки, поэтому я вылез из лодки и пошел к берегу по тине, дюймов в пять или шесть глубины. Островок был покрыт роскошной тропической растительностью; мангровые деревья спускались до самой поверхности воды, так что я буквально с усилием пробивал себе путь к вершине островка. Затем я вышел на очень узкую дорожку в лесу; по обеим сторонам ее росли такие густые кустарники, что казались непроницаемой стеной или густой изгородью.
Это необходимо помнить для того, чтобы представить себе следующее. Не успел я пройти несколько ярдов по этой тропинке, как вдруг с ужасом увидел прямо перед собой громадного аллигатора! Громадное пресмыкающееся тащилось по тропинке навстречу мне, очевидно, направляясь к воде; оно не только преграждало мне дорогу, но вынуждало меня немедленно отступить. Как только животное увидело меня, оно остановилось и стало злобно стучать челюстями. Сознаюсь, в первую минуту я совершенно растерялся и решительно не мог сообразить, каким способом начать нападение на неожиданного врага. Обойти его как-нибудь было совершенно невозможно из-за густых кустарников, окаймлявших узкую тропинку с обеих сторон. Наконец я решился нанести решительный удар, думая главным образом о своей репутации среди дикарей, так необходимой для моего существования. Вследствие этого я пошел прямо навстречу отвратительному чудовищу и затем, слегка разбежавшись, высоко прыгнул, перескочил через его голову и опустился на чешуйчатую спину его; в то же время я насколько мог громче закричал, чтобы вызвать Ямбу, которая осталась в лодке. Стоя на спине аллигатора, я изо всей силы ударил его топором по голове, стараясь попасть в то место ее, которое казалось мне наиболее уязвимым. Удар был так силен, что я, к великому своему горю, увидел, что не могу вытащить оружия, врезавшегося в голову животного. Пока я находился в этом необыкновенном положении, стоя на спине громадного аллигатора, и старался вытащить свой топор, застрявший в голове его, — Ямба торопливо приближалась ко мне с веслом в руках; не колеблясь ни минуты, она быстро засунула его в горло животному, которое, раскрывши пасть, направилось к ней. Чудовище лишено было таким образом возможности двигать головой; я же между тем вынул свой кинжал и ослепил его на оба глаза; после этого мне удалось-таки вытащить из его головы свой топор и окончательно добить его. Ямба была бесконечно горда этим моим подвигом, и когда мы возвратились на материк, со всеми подробностями описала чернокожим мою храбрость и ловкость.
Впрочем, она всегда заботилась о том, чтобы внушить всем удивление к моим достоинствам; она была, так сказать, моим передовым курьером. Когда мне случалось приходить в какую-нибудь новую страну, эта слава всегда предшествовала мне, и это, надо сказать, много способствовало тому, что меня встречали везде дружелюбно, оказывали всевозможные услуги и помощь. Эпизод с китами (дикари были уверены, что я убил обоих) закрепил за мною уважение всех чернокожих не только моего племени, но и всех других, живших по соседству; теперь же, после того, как я убил аллигатора, все смотрели на меня, как на истинно великого человека. Мы оставили труп чудовища на месте; а на следующий же день несколько чернокожих отправились на остров и перетащили животное на материк, где все остальные, столпившись, с восторгом и удивлением рассматривали это громадное пресмыкающееся, лежавшее с открытой пастью. И так велико было уважение к моей мудрости и силе, проявившимся в этой борьбе, что небольшие кусочки мертвого аллигатора были распределены (на память, вероятно) между всеми племенами, жившими в окрестностях.
Через какое-то время после этого случая я решил переселиться на вершину одного холма, лежавшего по другую сторону залива, милях в двадцати от лагеря моих чернокожих; мне казалось, что оттуда я скорее замечу проходящий мимо корабль. Чернокожие, которым были хорошо известны мое стремление и надежды возвратиться к своему народу, соглашались со мной, что выбранное мною место более соответствовало моим целям, чем низкий берег, на котором был расположен их лагерь. Но вместе с тем они предупреждали меня, что на таком возвышенном, совершенно открытом для ветров месте мне будет гораздо холоднее, чем у них. Но это замечание не остановило меня: надежда увидеть проходящий мимо парус взяла верх, и я решил переселиться. И вот однажды утром я отправился в путь; все племя чернокожих поголовно вышло проститься со мной. Мне кажется, что они своим странным туземным способом хотели внушить мне, что всегда будут рады и сочтут за честь видеть меня опять среди них. Ямба, конечно, сопровождала меня, собака моя также. Мы перебрались по другую сторону залива; толпа чернокожих друзей провожала нас на своих плотах. Я указал им на прекрасное открытое место, где думал поселиться; чернокожие уверяли меня, что мне будет там неудобно, что я буду слишком страдать от холода и ветров, не говоря уж о грузе одиночества, которое, действительно, должно было тяготить меня после постоянных сношений с дружественными туземцами. Но я все-таки решил поселиться там, и мы с Ямбой устроили там себе жилище. Иногда чернокожие друзья навещали нас; но мы не могли убедить их перенести свой лагерь поближе к нам.
День за днем я целыми часами пристально всматривался в море, надеясь увидеть какой-нибудь парус; но все напрасно; наконец я потерял всякую надежду, к тому же сильно скучал без общества своих черных друзей. Ямба неутомимо старалась сделать мою жизнь насколько возможно приятнее; у нее всегда был наготове полный запас лучшей пищи, которую только можно было добыть; но я видел, что ей не нравилась жизнь в этом уединенном, открытом месте. Поэтому несколько недель спустя после переселения сюда я решил возвратиться на ту сторону залива, к моим чернокожим друзьям и, прожив с ними некоторое время, предпринять путешествие через внутренность материка к тем берегам Австралии, куда, как мне было известно, часто пристают пароходы. Чернокожие с восторгом встретили меня, и я пробыл с ними еще несколько месяцев, прежде чем предпринял следующее путешествие. Им страшно хотелось, чтобы я принимал участие в их военных экспедициях; но я всегда отказывался, уверяя, что не люблю войны. Дело в том, что я не мог надеяться бросить копье с ловкостью, мало-мальски близкой к их ловкости; а так как копья были их главным оружием на войне, то я боялся, что в критическую минуту не смогу устоять на должной высоте в их глазах. Притом чернокожие с такой ловкостью защищали себя своими щитами, что были почти неуязвимы; между тем я не имел ни малейшего понятия об этом искусстве, и в то же время мне не хотелось уронить свое достоинство, показавшись смешным в их глазах.
Вот почему я всегда брался только за те подвиги, в которых вполне был уверен, что мог выполнить не только успешно, но еще и с некоторым отличием. Так, например, я поражал их своим таинственным, в их глазах, луком и стрелами или «летающими копьями», как они называли их; а мое искусство владеть гарпуном и топором воспевалось многими поэтами. Попробовать же понемногу научиться метать копья я не мог, потому что боялся, что чернокожие случайно увидят мои первые, неудачные попытки. Я и так раз или два, по незнанию, был в опасности навлечь на себя их презрение. Надобно заметить, что когда чернокожие пили из реки или источника, они никогда не прикасались к поверхности воды непосредственно ртом, а всегда черпали воду руками; и вот однажды я сделал эту грубую ошибку. Я был на охоте и почувствовал страшную жажду; вблизи был источник; опустившись на колени, я с жадностью стал пить из него прямо ртом освежающую влагу. Моей покровительницы Ямбы не было подле меня в ту минуту. Вдруг я услышал ропот позади себя и, быстро обернувшись, увидел нескольких чернокожих, которые с отвращением смотрели на меня. «Он пьет, — говорили они, — как кенгуру». Тут на помощь мне явилась Ямба; она объяснила мне, что я страшно нарушил правила благовоспитанности, и торжественно предостерегла меня вперед никогда не делать этого.
Так, между делом и развлечениями, время все шло вперед и вперед. Иногда я предпринимал, в сопровождении Ямбы, небольшие путешествия в глубь материка, как бы подготовляя себя к большому путешествию, которое думал совершить через материк к мысу Йорк. Когда я сообщал Ямбе свои планы, преданное создание всегда отвечало мне, что готова сопровождать меня, куда бы я ни пошел, покинуть свой народ и всегда быть со мною. И я был вполне убежден, что она, не колеблясь, сделает это. Ее собачья преданность никогда не иссякала, и я знал, что она готова, в случае надобности, отдать жизнь свою за меня. Я часто говорил ей о своей родине по ту сторону океана и спрашивал ее, пойдет ли она туда со мною; она всегда отвечала мне на это: «Ваш народ будет моим народом, и ваши друзья моими друзьями. Я пойду за вами всюду, куда бы вы ни повели меня».
Наконец все было готово, и я окончательно, как мне казалось, распростился с моими чернокожими друзьями на берегу Кембриджского залива. Они знали, что я отваживаюсь пуститься через весь материк на противоположную сторону его, за много-много миль отсюда, в надежде присоединиться там к своему народу, и считали мой отъезд совершенно естественным делом, будучи уверены, что я никогда уже более не вернусь к ним. Наше прощание было очень трогательно; отряд туземцев сопровождал меня миль за сто или даже более от лагеря. Наконец Ямба, я и моя верная собака остались одни. Я, безусловно, во всем полагался на свою верную Ямбу и знал, что ни я, да и никто из белых людей не в состоянии был бы прожить один и дня в этой ужасной, дикой пустыне, которую нам предстояло перейти. Следует заметить, что прежде, чем окончательно проститься со мной, мои чернокожие снабдили меня, так сказать, туземным паспортом; это была какая-то мистическая палочка с таинственными изображениями на ней. Каждый вождь носит такую палочку, продевая ее сквозь ноздри. Я же носил ее в своих длинных, роскошных волосах, которые обыкновенно связывал вместе и покрывал сеткой, сделанной из волос двуутробки. Эта палочка-паспорт оказалась неоценимой для установления дружественных отношений с различными племенами, встречавшимися нам на пути. Вожди чернокожих никогда не рисковали выйти за пределы своей страны без такой палочки; и я уверен, что без нее не мог бы путешествовать. Но часто она оказывалась излишней, потому что туземцы лично сопровождали меня к вождю следующего племени, жившего по направлению моего пути.
Когда мне случалось встречать на пути чужое племя, я обыкновенно просил, чтобы меня проводили к вождю, и показывал ему свою палочку. При виде ее вождь обыкновенно сразу становился особенно дружелюбным и всегда предлагал нам всякую пищу и питье. А перед моим уходом он обыкновенно делал на моей палочке какие-то новые знаки и затем возвращал ее мне; иногда же он давал мне провожатых до следующего племени или сам провожал меня.
Сначала местность, по которой мы проходили, была холмиста и Богата лесами; деревья в этих лесах были замечательно роскошны, достигая иногда 150 и даже 200 футов высоты. Главная пища наша состояла из кореньев, крыс, змей, кенгуру и двуутробок. Но по мере того как мы подвигались все дальше к востоку, характер местности все более изменялся, так что часто Ямба не могла находить кореньев, необходимых для пищи; впрочем, невозможно было и ожидать, чтобы она была знакома с флорой и фауной каждой местности обширного материка Австралии.
Иногда она становилась просто в тупик, как и какую пищу раздобыть для нас; в таких случаях мы оставались по нескольку дней в ближайшим лагере туземцев, и тут женщины указывали ей лучшие способы отыскания и приготовления кореньев, употребительных в той местности. Но мы часто не понимали языка новых племен; в таких случаях, когда произносимые слова не были похожи на те, которые употреблялись в стране Ямбы, мы прибегали к странному языку знаков, который был, по-видимому, общий для всех австралийских чернокожих. Ямба несла с собой корзину, сделанную из коры и висевшую у нее через плечо; в этой корзине были различные необходимые вещи, между прочим костяные иголки, точильные камни и т. п. День за днем мы без устали шли вперед, держась все время восточного направления; днем мы определяли направление по положению солнца, а ночью по расположению муравейников, которые строились всегда отверстием на восток.
Наконец, постепенно, холмистая местность осталась позади, — и мы вступили в громадную пустыню, покрытую красным песком, который подымался от наших шагов такой густой пылью, что мы почти задыхались. Каждый источник, который встречался там, был все беднее и беднее водой; пища также становилась все более скудной, пока, наконец, мы не были вынуждены существовать исключительно только немногими кореньями да некоторыми заблудившимися крысами. Но мы двигались все дальше и дальше по этой ужасной местности, покрытой только колючками, которые, бесспорно, были самым худшим злом, которое мы встречали до сих пор; они на каждом шагу страшно царапали нашу кожу. Наконец, местность сделалась совершенно безводной; Ямба была в отчаянии, что не может более снабжать меня всем нужным. К счастью, по ночам падала сильная роса, и на листьях травы, особенно на стальном лезвии моего топора, накоплялось довольно значительное количество влаги, так что к утру я чувствовал себя несколько освеженным. С какой жадностью собирал я драгоценные капли со своего американского топора! Но, странно, Ямба, казалось, совершенно не страдала от недостатка воды; впрочем, ничто в этой удивительной женщине не могло поразить меня. Уже десять дней находились мы в этой ужасной, покрытой колючками пустыне; из них последние восемь дней обходились совершенно без воды, неустанно шагая по бесконечной дороге, поросшей колючей травой и красноватого цвета песчаными холмами, которые переносились с места на место. Мы все еще шли прямо на восток; но, вследствие недостатка воды, Ямба советовала уклониться немного к северу.
К этому времени сильная жажда начала доводить меня почти до безумия, и я был, кажется, беспомощен, как ребенок, в руках Ямбы. Она знала, что мне необходима была вода, и чуть не сходила с ума от горя, что не может достать ее.
О себе она никогда не думала. Она придумывала массу средств, чтобы хоть немного облегчить мои страдания; когда я громко стонал, мучаясь жаждой, она давала мне жевать какую-то траву; и хотя трава сама по себе не была сочна, но вызывала обильное выделение слюны и таким образом облегчала меня.
Чем дальше, тем дело становилось все хуже; я страдал все более и более. Всю ночь, час за часом, просиживала эта преданная женщина надо мною, смачивая мои губы росой, которую собирала с травы и с острого, блестящего лезвия моего топора.
На пятнадцатый день мучения мои достигли высшей степени, и в те немногие минуты, когда я приходил в сознание, чувствовал, что наступает мой конец. Я не только не в силах был идти или стоять, но не мог даже говорить или глотать. Горло мое, казалось, совершенно сжалось, и когда я открывал глаза, то все вокруг меня, казалось, кружилось со страшной быстротой. Сердце мое сильно билось, а голова болела почти до сумасшествия. Глаза мои налились кровью и, как впоследствии уверяла меня Ямба, вышли из орбит самым ужасным образом; мною овладело страстное желание убить своего верного Бруно и выпить его кровь. Мой бедный Бруно! Когда я пишу эти постыдные строки, мне кажется, будто я вижу его, как он лежит подле меня в этой необозримой, дикой пустыне, высунув свой пересохший язык и устремив на меня жалобный взгляд с выражением немой мольбы о помощи, что еще более усиливало мои мучения. Я становился постепенно все слабее и слабее и, наконец, чувствуя, что конец уже близок, приполз к дереву и приготовился встретить смерть, о которой уже сам молил Бога. Если бы Ямба покинула меня в это время, эти строки никогда не были бы написаны. Трудно поверить, но Ямба замечательно легко переносила жажду и была по-прежнему сильна и деятельна; во время моих ужасных припадков она гонялась за какой-нибудь крысой или ящерицей и, поймав ее, давала мне пить ее горячую кровь. Она пробовала растирать в мелкие кусочки мясо игуаны и клала его мне в рот; но я, к величайшему ее горю, не в состоянии был глотать его. Должно быть она заметила наконец, что я понемногу угасаю, потому что вдруг наклонилась и прошептала мне на ухо, что оставит меня на несколько времени и пойдет искать воды. Точно во сне вспоминаю я, как она объясняла мне, что видела несколько пролетевших мимо птиц и что если пойдет по тому направлению, куда они полетели, то почти уверена, что, рано или поздно, найдет воду.
Я не мог уж говорить, не мог отвечать ей, но чувствовал, что теперь было слишком поздно и, так как мне не хотелось, чтобы она покинула меня, то, помню, я протянул ей своими слабыми руками топор и знаками просил ее, чтобы она разрубила мне им голову и положила бы таким образом конец моим, не поддающимся описанию, мучениям. Но она печально взглянула на меня и решительно отказалась. Впрочем, она взяла топор и, сделав им несколько заметок на дереве, отбросила его на некоторое расстояние в сторону, затем приподняла меня, посадила, облокотив о ствол дерева и, оставив бедного, страдающего Бруно со мной, быстро удалилась крупными шагами.
Это было уже поздно после полудня; я лежал под деревом; час проходил за часом; временами я был в полном бреду, временами в полубессознательном состоянии; в эти минуты мне казалось, что Ямба подле меня, что она подносит мне раковину, наполненную драгоценной влагой; я с усилием приподнимался и тут — увы! — видел, что Ямбы все еще нет. Между тем наступила ночь, пала сильная роса, и, когда она покрыла место, на котором я лежал, я почувствовал себя немного лучше и уснул тяжелым сном. Через несколько часов меня разбудил тот же чистый, звонкий голос, который так ободрил меня уже раз в достопамятную ночь на песчаном островке. Среди торжественной, глубокой тишины ночи этот голос опять совершенно ясно произнес на французском языке: «Сруби дерево! Сруби дерево!»
Я был в полном сознании, значительно освежившись сном; но голос этот страшно смутил меня. Сначала я подумал, что, быть может, это голос Ямбы; но вспомнил, что она не знала ни одного слова по-французски. Я оглянулся вокруг, но ничего не было видно. Таинственный голос еще звучал в моих ушах; но я был слишком слаб, чтобы пытаться самому срубить дерево и потому продолжал лежать в состоянии полудремоты, пока не услышал знакомый голос Ямбы, приближавшейся к месту, где я лежал. Лицо ее выражало беспокойство, тоску, но вместе с тем и радость. В дрожавших руках своих она держала большой лист, в котором было около двух или трех унций воды. Можете себе представить, с какой жадностью я выпил ее. После этого мой бред совершенно прошел, и так как я был слишком еще слаб, чтобы говорить, то я знаками дал ей понять, чтобы она срубила дерево, как велел мне таинственный голос. Не сказав ни одного слова, Ямба подняла топор, отброшенный ею раньше в сторону, и с силой начала рубить дерево. Когда она прорубила в нем дыру дюйма в три или в четыре глубиной, то — можете себе представить мое изумление, — из нее полилась струя чистой, холодной воды; Ямба быстро подставила мою голову под эту струю. Это прекрасно освежило меня, так что через некоторое время я в состоянии был хотя и слабо, но совершенно разумно говорить, к неописанной радости моей верной подруги. Но так как я все еще был очень слаб, то вскоре опять заснул, — на этот раз уже здоровым сном. В течение всей этой ужасной ночи, когда Ямба отправилась на поиски воды, Бруно не отходил от меня; он все время пристально смотрел мне в глаза и иногда с состраданием лизал мое тело своим пересохшим языком.
Пока я спал, Ямба, захватив с собою собаку, отправилась на поиски пищи. Вскоре ей удалось поймать двуутробку, которую она и принялась немедленно жарить над разведенным невдалеке костром; ко времени моего пробуждения возбуждающее аппетит жаркое было уже готово. Сон настолько подкрепил меня, что я в состоянии был съесть небольшой кусочек мяса; в воде же у нас теперь не было недостатка: чудесное дерево доставляло ее в изобилии. Впоследствии я узнал, что это дерево, спасшее мне жизнь, называлось по форме своего ствола «бутылочным». Оно было хорошо известно во многих местностях Австралии, но в стране Ямбы не росло, почему она и не могла знать, что в стволе его всегда хранится запас воды. Вообще же можно было смело полагаться на инстинкт, руководивший этой женщиной в поисках воды и пищи; даже после многих лет, проведенных в ее обществе, я часто по-прежнему поражался ее удивительным умением распознавать малейшие признаки присутствия какой-нибудь дичи. Так, например, взглянув как-то случайно на дерево, она заметила на коре его тонкие царапинки, настолько незначительные, что я не мог разглядеть их даже после того, как она подвела меня к нему; у нее тотчас мелькнула в голове догадка, что это были следы какого-нибудь зверька. С быстротой и ловкостью обезьяны вскарабкалась она на дерево и, действительно, через несколько минут спустилась с него с порядочной двуутробкой, которую мы и не замедлили зажарить.
Однако возвращаюсь к своим приключениям.
Когда я несколько оправился от болезни, Ямба сказала мне, что в предыдущую ночь она нашла в нескольких милях от места, где мы находились, большую впадину, наполненную водой; что местность там имеет несколько иной характер и что поэтому мы должны перебраться туда, как только я окрепну настолько, что в силах буду совершить этот переход. К счастью, на это не потребовалось много времени; мы вскоре достигли этой впадины и решили провести здесь несколько дней, чтобы хорошенько отдохнуть, прежде чем пуститься в дальнейший путь. Надо, впрочем, сознаться, что вода, которую мы здесь нашли, не была особенно привлекательна на вид: густая, грязно-зеленого цвета; но тем не менее за время нашего пребывания там мы выпили ее всю; ни одной капли ее не осталось к тому времени, как мы двинулись дальше. Ямба и в этом случае просто поразила меня своей находчивостью: вдоль края впадины, содержавшей в себе воду, она прорыла другую яму, на расстоянии нескольких дюймов от нее, так что обе ямы разделялись только узкой полоской земли; затем проткнула палку сквозь эту водораздельную полоску. Когда нам хотелось пить, мы вынимали палку, и сквозь отверстие просачивалась струйка сравнительно чистой воды.
Вообще, как я уже не раз говорил, моя подруга отличалась замечательной способностью находить воду там, где ни одно человеческое существо и не заподозрило бы ее следов. Случалось, например, во время нашего путешествия, когда мы изнемогали от жажды и нельзя было даже надеяться найти где-нибудь поблизости хоть каплю влаги, она вдруг обращала мое внимание на небольшой бугорок глины. Я не находил в нем ничего утешительного, а она уверяла, что подобные бугорки делаются лягушками, значит, в этом месте должна быть вода; тотчас же она втыкала в это место камышинку дюймов в 18 длиной и предлагала мне верхний конец ее, чтобы через него всасывать воду. И действительно, всегда в таких случаях мне удавалось добыть более или менее значительное количество прекрасной холодной воды.
Около впадины с водой, о которой я говорил раньше, водилось очень много птиц; когда они скапливались около воды, Ямба без всякого труда убивала некоторых из них; понятно, мясо их было очень приятным добавлением к нашей обыкновенно скудной пище. Таким образом, мы провели на этом месте дня четыре или пять, отдыхая самым приятным образом. Затем надо было отправляться дальше. Через несколько дней пути мы достигли местности, очень Богатой растительностью; тут были громадные леса со множеством могучих эвкалиптов и в изобилии прекрасная вода; но, странно, животных здесь почти не встречалось. В то же время я заметил, что Ямба стала выказывать какое-то беспокойство; когда я спросил ее о причине, она ответила, что ее беспокоит это странное отсутствие животных. «Мы до сих пор не встретили ни одного кенгуру; чернокожих также не видно нигде поблизости, это должно предвещать близкое наступление дождливого времени года». Ввиду этого обстоятельства мы решили изменить направление пути, которого держались до сих пор, чтобы пробраться в местность более возвышенную. В течение нескольких дней мы шли прямо на север и наконец достигли берега большой, широкой реки. Перебраться через нее ни вплавь, ни вброд не было возможности; пришлось остановиться; кстати, нам необходимо было и отдохнуть какое-то время.
Однажды, прогуливаясь неподалеку от берега, я увидел множество маленьких змеек, кишевших около дерева. При мне была палка, и первой мыслью моей было убить некоторых из них. Но Ямба вдруг удержала меня и начала настойчиво просить не трогать их. Змейки между тем стали одна за другой вползать на дерево, поднимаясь все выше и выше по стволу. Тогда Ямба, наблюдавшая их движения, объяснила мне, что перед наступлением дождливого времени года змеи имеют обыкновение взбираться на деревья, чтобы спастись от наводнения. «Я потому и просила вас не причинять им вреда, чтобы увидеть, полезут ли они искать убежища на дереве. Теперь нет сомнения, что дожди начнутся скоро».
Между тем, несмотря на предсказания Ямбы, в воздухе нельзя было пока заметить ни малейшего признака какой-нибудь перемены погоды. Очевидно, много месяцев уже должно было пройти с тех пор, как шел дождь в этих местностях: реки совсем обмелели, и берега их как-то странно, непомерно высоко поднимались над уровнем воды: земля вокруг была совершенно выжжена. Вдруг, как раз во время нашей прогулки, случилось замечательное явление, которое действительно уже не оставляло сомнения в том, что перемена быстро приближается. Я был совершенно подавлен предчувствием какого-то надвигающегося несчастья. Ямба первая обратила на него мое внимание; но как я ни старался прислушаться, вначале мог только расслышать какой-то странный звук, точно отдаленный грохот; постепенно шум этот становился все сильнее и вместе с тем как будто все более приближался к нам, но я все еще никак не мог сообразить, что бы это такое было. Между тем река начала как-то странно волноваться, волны ее, как бы кружась, быстро неслись вперед со все возрастающей скоростью. Вдруг громаднейшая масса воды со страшным ревом стремительно надвинулась сразу, в виде одной огромной волны; тут только я догадался, что за холмами, вероятно, пошел уже дождь и что притоки реки посылали ей теперь свою дань в виде громадных масс воды, вследствие чего уровень главной реки повышался с поразительной быстротою: в течение каких-нибудь двух часов, не более, вода достигла уже футов 30 или 40. Пускаться в путь ввиду наступающих дождей было невозможно, и, по совету Ямбы, мы решили построить себе на каком-нибудь холме повыше хижинку и в ней переждать в безопасности дождливое время. Действительно, вскорости нам удалось устроить себе довольно удобное жилище. Сначала мы вогнали в землю несколько деревянных столбов, а потом заделали промежутки между ними корой, которую укрепляли при посредстве стеблей вьющихся растений. Таким образом, к тому времени, как начался бы потоп, мы имели уютное и вполне безопасное убежище. Но мы не сидели в своей хижине по целым дням, как это было и в обычное время, а бродили в поисках пищи, охотились за дичью; проливной дождь, мочивший наши обнаженные тела, нисколько не смущал нас; напротив, он доставлял нам даже некоторое удовольствие. В это время стол наш оБогатился двумя очень приятными добавлениями — плодами пальм и диким медом.
Когда дождливое время подходило уже к концу, мы принялись за сооружение хорошего, прочного плота, чтобы, как только вода несколько спадет на реке, продолжать на нем путешествие (река эта, как я узнал впоследствии, называлась Ропер). Всегда находчивая Ямба нашла несколько стволов очень легкого дерева; мы скрепили их вместе посредством твердых, крепких клиньев, а затем, для большей прочности, связали их еще ремнями, вырезанными из шкуры кенгуру. Покончив с плотом, мы принялись заготовлять запас провизии для путешествия; запас состоял, конечно, из мяса кенгуру и двуутробок, но особенно много мы набрали плодов, всевозможных кореньев и дикого меду. Все эти приготовления заняли у нас еще несколько дней. Наконец все уже было приготовлено, приведено в порядок; погода между тем опять установилась, и можно было отправляться. Ямба указала мне на то, что если мы пустим свой плот вниз по течению реки, то оно непременно вынесет нас в открытое море. Мы захватили с собой еще несколько полос коры, чтобы устроить на плоту хоть какое-нибудь прикрытие для себя и собаки. Наконец мы двинулись в наше рискованное путешествие. Как только плот попал в русло реки, его понесло с невероятной быстротой без всяких усилий с нашей стороны; вся наша работа заключалась только в том, чтобы направлять его; это делалось при посредстве весел, которыми мы действовали с боков судна. Течение несло нас так быстро, что я готов был двигаться всю ночь; но как только стемнело, Ямба убедила меня пристать к берегу и дождаться там утра.
Река страшно разлилась и затопила окрестности на огромное расстояние, так что нам пришлось лавировать среди множества затопленных деревьев; на верхушках их, торчавших из-под воды, мы часто видели змей, обвившихся кольцом вокруг ветвей. Некоторых из них мы снимали и употребляли в пищу. На второй день плавания, приблизительно около полудня, мы услышали страшный рев впереди: в русле реки были, очевидно, большие пороги. Обойти их не было никакой возможности: как ни старались мы свернуть наш плот в сторону, вывести его из русла, но ничего не могли поделать: течение было слишком сильно, и противиться ему было совершенно невозможно. Тогда Ямба закричала мне, чтобы я лег на плот плашмя и изо всех сил держался руками за него, пока не переберемся через пороги. Сама она тоже легла, придерживая одной рукой собаку.
Между тем нас увлекало все ближе и ближе к страшному водовороту, где вода кипела и пенилась, точно в котле. Наконец, мы почувствовали страшный толчок и очутились в этом страшном аду; плот наш сбросило прямо вниз с такой страшной силой, что если бы я не держался за него изо всей мочи, то неминуемо был бы обречен на верную смерть. Но вскоре затем нас опять вынесло на более спокойное место, так что мы без особенного труда перебрались через эти ужасные пороги и продолжали наш путь довольно благополучно. На ночь мы опять вышли на берег и рано утром на следующий день пустились дальше. Между тем, по мере того как мы подвигались вперед, река все более расширялась и стала, наконец, как-то необычайно широкой. Ямба объяснила мне, что теперь мы выбрались на местность совершенно ровную, низменную, и поэтому вода, разлившись, затопила берега на далекое расстояние. «Это неудобно для нас, — прибавила она, — потому что теперь нам нельзя будет выходить на берег вечером и пополнять запасы провизии». К счастью, у нас было еще с собой на плоту некоторое количество пищи, так что дня два или три можно было обойтись. Когда мы сходили на берег последний раз, Ямба набрала много разных съедобных кореньев и плодов, и хотя при переправе через пороги мы потеряли значительную часть этого запаса, все же их еще осталось у нас довольно.
Ширина реки между тем увеличивалась все более и более, и я с большим трудом мог направлять плот в русло ее, поэтому я передал весла Ямбе, которая инстинктивно чувствовала, какого направления следовало держаться.
Мы плыли все дальше и дальше; всюду, куда только могло достигать зрение, местность представлялась одним бесконечным морем, простирающимся вплоть до самого горизонта; над сонной поверхностью его местами только возвышались верхушки затопленных деревьев. Наконец мы увидели немного впереди несколько маленьких островков и догадались, что приближаемся к устью реки, что открытое море должно находиться не более как на расстоянии нескольких миль. Последний день или два путешествие было крайне тягостно и утомительно для нас, потому что мы были совершенно беспомощны во власти течения, не имея возможности выйти на берег, чтобы хоть немного расправить онемевшие члены и хоть ненадолго уснуть спокойно. Поэтому вид островков очень обрадовал нас, и Ямба, всегда верная и рассудительная, уговорила меня лечь и попытаться уснуть, потому что опасаться теперь нам было нечего, а между тем всю предыдущую ночь я не ложился и был поэтому крайне утомлен. Я действительно лег на плоту и немедленно же крепко заснул. Часа через два или три я проснулся и с удивлением увидел, что наш плот стоит неподвижно. Я быстро встал, оглянулся; оказалось, что плот был окружен как бы кольцом из верхушек целого ряда деревьев, росших на затопленном острове. «Что? — спросил я Ямбу. — Нельзя пробраться дальше?» — «Нет, можно, — отвечала она, — но взгляните туда».
Можете представить себе мой ужас и замешательство, когда, взглянув по указанному ею направлению, я увидел по другую сторону этого странного круга, образованного вершинами деревьев, внутри которого стоял наш плот, множество аллигаторов, которые тупо глядели на нас сквозь ветви; некоторые из них щелкали своими огромными челюстями со свирепостью, которая не оставляла никакого сомнения относительно их намерений. Ямба объяснила мне, что вынуждена была направить плот в это странное, но надежное убежище потому, что в этом месте реки было, очевидно, множество этих пресмыкающихся. Она легко провела плот сквозь ветви, а как только проехала, то сейчас же опять соединила их, чтобы не дать возможности этим прожорливым чудовищам последовать за нами.
Представьте себе, если можете, весь ужас нашего положения! На хрупком плоту, кое-как сколоченном из бревен, со скудным запасом пищи, мы были буквально осаждены множеством ужасных аллигаторов! Притом мы не знали, как долго может продолжаться это ужасное положение. Бедный Бруно был страшно перепуган; он сидел, весь дрожа, и выл самым жалким образом, не обращая внимания ни на какие ласки и уговаривания как с моей стороны, так и со стороны Ямбы. Сознаюсь, я также сильно перетрусил, тем более, что чудовища издавали время от времени какие-то ужасные звуки, отчасти напоминавшие рыканье львов. Таким образом, проходил час за часом; мы все сидели на слегка покачивавшемся плоту и горячо молили Бога, чтобы ужасные животные оставили наконец нас в покое и дали бы нам возможность продолжать наше путешествие. Когда над безбрежными водами начали спускаться сумерки, я решил было сделать смелую попытку пробиться сквозь густые ряды осаждавших нас чудовищ; но Ямба удержала меня; она объяснила, что всякая подобная попытка при таких ужасных обстоятельствах неминуемо привела бы к верной смерти всех нас.
Наступила ночь. Какими словами передать мне весь ужас ее? Даже теперь, когда я пишу эти строки, мне кажется, будто я слышу беспрерывное рычание и как бы лай этих ужасных созданий и вместе с ним легкий, очаровывающий шум этих безграничных вод, которые покрыли все пространство, какое только можно было охватить глазом.
Часто в течение этой ночи я готов был впасть в полное отчаяние, чувствуя, что для нас уже не оставалось никакой надежды. Но к утру аллигаторам, очевидно, надоело ожидать, и они начали медленно, один за другим, поворачивать назад и исчезать из виду. Через какое-то время после того, как скрылся последний из них, видя, что они более не возвращаются, мы вывели свой плот осторожно, без всякого шума опять в открытое место и направили его к небольшому островку, лежавшему прямо против нас. Островок оказался необитаемым; но на нем было множество белых и черных птиц, величиной немного меньше наших голубей; яиц также было сколько угодно, так что Ямба наскоро могла приготовить прекрасный обед, после которого мы немедленно улеглись спать, так как сильно нуждались в отдыхе после ужасной ночи, проведенной в осаде. Подкрепившись сном, мы поехали дальше; милях в девяти или десяти от покинутого нами островка лежал другой остров, очевидно заселенный, потому что при нашем приближении поднялся целый ряд дымовых сигналов. Когда мы подплыли ближе, то увидели большую толпу чернокожих, собравшихся на берегу, чтобы встретить нас; но намерения их были, очевидно, далеко не дружелюбны: все они самым угрожающим образом держали свои копья наготове, чтобы бросить их в нас, как только мы достаточно приблизимся. Поняв это намерение, я быстро встал на ноги и знаками начал объяснять им, что я желаю вступить с ними в переговоры и остановиться у них. Тогда они опустили свои копья, и мы вышли на берег; но, к величайшему моему разочарованию, ни я, ни Ямба не могли понять ни одного слова на их языке: он не имел ни малейшего сходства с языком, которым говорили в стране Ямбы. Первая наша встреча с чернокожими сопровождалась обычным у всех туземцев обрядом: сначала мы все присели на корточки, а затем стали медленно приближаться друг к другу, пока не подошли настолько, что каждый из нас мог потереться носом о плечо другого. После этого приветствия я объяснил им с помощью знаков, что желал бы пробыть у них несколько дней и вместе с тем показал им свою палочку-паспорт, которую всегда очень заботливо хранил при себе. Действие ее, к величайшему моему облегчению, оказалось таким же благоприятным, как и везде до сих пор. Чернокожие сразу переменили свое обращение и сделались гораздо дружелюбнее; я знаками объяснил им, что ищу белых людей, подобных мне, они ответили, что мне следует в таком случае ехать дальше к югу. Потом они повели нас с Ямбой в свой лагерь и снабдили запасом провизии, состоявшим главным образом из различных сортов раковин, рыбы и кореньев. Кенгуру и двуутробок, насколько я мог заметить, совсем не водилось на этом острове. Пробыв здесь дня два или три, я понял, что не могу получить от этих дикарей никаких полезных для меня сведений, и потому решил ехать дальше. Впрочем, как ни старались они уговорить меня направиться к югу, уверяя, что я непременно найду там белых, я твердо решился держаться прежнего пути, т. е. к северу, зная наверно, что мыс Йорк находится там. И так как я рассчитывал теперь плыть морем, то чернокожие подарили мне лодку, очень, впрочем, ненадежную, выдолбленную из ствола дерева. Вследствие этого мы покинули свой плот, на котором проехали много сотен миль, и продолжали путь в лодке; но из-за ее ненадежности мы все время старались не терять берега из виду. Много прекрасных островов встречали мы по дороге: и больших и малых; на некоторых из них мы останавливались, чтобы отдохнуть и запастись провизией. Между прочим, на одном из них я нашел несколько рисунков туземной работы, сделанных на скале. На них были изображены фигуры людей, — животных, сколько я помню, не было. Впрочем, рисунки были сделаны очень грубо; мне приходилось видеть гораздо лучшие в области мыса Лондондерри.
Время от времени мы останавливались у материка и вступали в сношения с вождями различных племен. Поначалу все они, как правило, относились к нам враждебно. Раз, помнится, я встретил одного или двух чернокожих, знавших даже несколько английских слов; по всей вероятности, они когда-нибудь принимали участие в экспедиции для ловли жемчуга; но затем опять вернулись к родным местам, очевидно, за много лет до нашего посещения. Я спросил их, не знают ли они, где здесь можно встретить белых; они указали на восток, уверяя, что мыс Йорк лежит там и что белые живут очень далеко, на расстоянии многих месяцев пути от них. Но так как я был твердо уверен, что мыс Йорк находится на севере, то продолжал держаться прежнего направления.
Долго двигались мы без всяких особенных приключений; целый день гребли, держась постоянно в виду берега, а на ночь обыкновенно причаливали и выходили на сушу. Пища наша все это время состояла главным образом из раковин и яиц морских птиц. Жизнь наша была томительно однообразна и печальна, что, впрочем, в значительной степени зависело от моей тоски и беспокойства. День за днем мы плыли все вперед, заходили в каждую бухточку, осматривали каждый островок и ни разу нигде не встретили ни одного человеческого существа. Было очевидно, что мы находились еще за много сот миль от места, к которому стремились. К довершению всей тяжести нашего положения, бедная Ямба, всегда такая преданная, твердая, всем довольная, начала обнаруживать признаки болезни и кротко жаловаться на тягость этого путешествия. «Вы ищете, — говорила она, — страны, которая совсем не существует; ищете друзей, которых совсем не знаете». Но я все-таки не уступал и старался убедить ее, что все устроится со временем прекрасно, если только она согласится потерпеть еще несколько времени.
Однажды рано утром, вскоре после того, как мы покинули место ночлега и огибали небольшой мыс одного из островов, я вдруг увидел у самого берега мачты какого-то судна. Это было между материком и Куковым проливом. Сначала я как бы оцепенел от радости; затем быстро вскочил на ноги в состоянии крайнего возбуждения. «Слава Богу! Славу Богу! — закричал я Ямбе. — Мы спасены, наконец спасены! Спасены!» В ту же минуту я быстро повернул лодку и изо всех сил стал грести прямо к судну. Через несколько минут мы были уже подле него. Судно стояло почти на сухом месте, потому что это было время самого сильного отлива. Но на нем не было ни души. Это показалось мне очень странным. Тут же на берегу, недалеко от судна, стояла маленькая хижина; мы направились к ней, но и здесь также никого не было, хотя, впрочем, подле нее валялось множество костей сушеной и копченой рыбы. Пока мы с Ямбой осматривали внутренность хижины, вдруг неожиданно появилась целая толпа малайцев, и тут я узнал, что судно принадлежало им и что они приехали сюда для ловли рыбы.
Рыболовы были, казалось, крайне удивлены, увидя нас с Ямбой. Но когда они узнали, что я могу немного говорить на их языке, то пришли в восторг, тотчас же пригласили нас самым радушным образом к себе на судно, которое было тонн в пятнадцать или двадцать. Они объяснили мне, что приехали с голландских островов, лежащих к югу от Тимора, и вскоре сделали мне предложение, которое заставило мое сердце сильно забиться от радости. Они собирались уже в обратный путь и предложили мне, если я пожелаю, доставить меня в Копанг; Ямбу также они соглашались перевезти вместе со мною. Но, к величайшему моему горю и невыразимому отчаянию, Ямба заявила, что не хочет ехать с нами; она вся дрожала при этом точно от страха и уверяла, что как только мы перейдем на их судно, то они непременно меня убьют, а ее задержат. Я знал другую причину ее страха, но все это нисколько не могло облегчить моего глубокого горя, когда я вынужденно отказался от предложения, которое было, быть может, единственной представившейся мне возможностью возвратиться в цивилизованный мир. Я с такой тоской мечтал об этом день и ночь в течение четырех или даже пяти лет; и вот, когда наконец это было в моей власти, приходилось отказаться от него, так как могу сказать по чистой совести, что если бы моя родина находилась всего на расстоянии нескольких миль от меня, то я твердо решил не сделать ни шагу по направлению к ней без этой преданной женщины, которая была моей спасительницей не один только раз, но буквально в каждую минуту моего существования.
Долго старался я убедить Ямбу изменить свое решение, но она твердо стояла на своем, и почти сраженный горьким разочарованием, в состоянии полнейшего отчаяния, я должен был отказаться от предложения малайцев. Все же мы провели вместе несколько недель; потом они проводили меня в лагерь чернокожих, которые жили подле небольших лагун не особенно далеко от стоянки малайцев. Перед отъездом они оставили нам много рыбы и морских раковин, из которых Ямба варила великолепный суп. Вождь чернокожих, к которым они проводили меня, прекрасно говорил по-английски. Одна из его жен могла даже прочитать весь «Отче наш», хотя, конечно, ничего не понимала из того, что говорила. «Капитан Джек Дэвис», как называл себя вождь, служил какое-то время на одном из английских кораблей. Он сообщил мне между прочим, что недалеко от бухты Раффлей (так называлось место, где жили эти чернокожие) есть древнее европейское поселение, и предложил мне проводить меня туда, если я пожелаю посетить его. Сначала он показал место в бухте Раффлей, на котором также было раньше поселение белых, форт Веллингтон, насколько мне помнится. Я нашел там несколько больших фруктовых деревьев, в том числе и манговые; все они были отягчены множеством спелых плодов; кроме того, здесь было много кустов малины, крыжовника, клубники. Нет нужды прибавлять, что вид всего этого делал меня в высшей степени счастливым, потому что я чувствовал, что нахожусь вблизи места, где жили белые люди. Я даже подумал, что, быть может, в конце концов выйдет и лучше, что Ямба отказалась ехать с малайцами, и с самыми светлыми надеждами отправился осматривать другое покинутое поселение европейцев, о котором говорил мне вождь. Это был, оказалось, порт Эссингтон; мы добрались до него довольно скоро, дня в два или три. Хотя я и знал, что поселение это было уже покинуто, но все-таки надеялся встретить здесь хоть кого-нибудь из бывших поселенцев, но тут меня постиг очередной жестокий удар.
Можете представить себе мое горькое разочарование и печаль, когда я увидел перед собой угрюмую, покрытую множеством болот и совершенно покинутую местность. Впрочем, местами, действительно, виднелись развалины домов, остатки садов и огородов. Чернокожие объяснили мне, что некогда это было самое главное место ссылки преступников в Австралии; но так как с окрестных болот поднимались очень вредные испарения, которые заражали воздух и вызывали сильную смертность, то пришлось давно уже покинуть его. На самом деле нам довольно часто попадались здесь могилы, в которых, очевидно, покоились ссыльные поселенцы.
Местность эта была в высшей степени Богата всевозможного рода пищей: малина, бананы, манговые деревья росли в изобилии; кроме того, на болотах было множество гусей, уток, белых ибисов и разных других диких птиц. Они водились здесь в таком громадном количестве, что когда стаи их поднимались в воздух, то буквально заслоняли солнечный свет. Чернокожие ловили их довольно своеобразным способом. Кто-нибудь пробирался в воду через камыши и заходил до тех пор, пока вода не достигала шеи; тут он останавливался и покрывал себе голову чем-нибудь зеленым. Он стоял совершенно неподвижно, стараясь ничем не выдать своего присутствия. Когда какая-нибудь птица — гусь, утка — приближалась к нему настолько, что ее можно было достать рукой, он просто брал ее за ноги и удерживал под водой до тех пор, пока она не задыхалась. И таким образом в самое непродолжительное время один человек мог наловить просто удивительное количество всяких птиц.
Пробыв около двух недель в Порт-Эссингтоне, мы возвратились опять в бухту Раффлея. Капитан Дэвис говорил, что иногда корабли заходят случайно к ним и что очень возможно, что скоро прибудет какое-нибудь судно из Порт-Дарвина. Ввиду этого мы с Ямбой решили поселиться на время между этими чернокожими и ждать. Притом же эти люди знали так много о европейцах, что я был уверен, что смогу с течением времени собрать здесь полезные для меня сведения.
Едва успел я пробыть здесь несколько дней, как сильно заболел злокачественной лихорадкой; по всей вероятности я заразился ею в Порт-Эссингтоне, где иногда целые часы проводил в воде, в болотах. Симптомы болезни были обычны: сначала очень быстрый, учащенный пульс и горячечный жар, а потом припадки такого страшного озноба, что никакие средства не могли остановить его. Бедная Ямба была страшно убита моей болезнью; она ухаживала за мной с самой самоотверженной преданностью. Но, несмотря на все ее старания, я постепенно все более и более ослабевал и, наконец, через несколько дней впал в сильный бред. Чернокожие также были очень добры ко мне и лечили меня своими туземными средствами — разными листьями и пилюлями. Но ничто не помогало: мне становилось все хуже, я не узнавал даже Ямбы. Наконец лихорадка начала понемногу уменьшаться, но я сделался так слаб и беспомощен, как маленький ребенок.
Когда я пришел в себя, то мне показалось, что в Ямбе стала заметна какая-то сильная перемена; я спросил ее, не случилось ли чего во время моей болезни. Тут она сообщила мне весть, которая будет преследовать меня до последнего дня моей жизни. К невыразимому моему ужасу, она совершенно хладнокровно рассказала, что у нее за это время родился ребенок, которого она убила и съела! Я сразу не мог даже понять, в чем дело, так ужасно и возмутительно было это. Когда наконец я спросил ее, почему же она это сделала, она отвечала очень просто: «Я боялась, что вы умрете, покинете меня; к тому же ведь вы понимаете, что мне невозможно было кормить двоих, — и вас, и ребенка».
Надо заметить, что австралийские женщины часто поедают своих детей; но причина, побуждающая их делать это, отчасти, до некоторой степени, смягчает ужас этого отвратительного обычая. Различные племена и группы чернокожих часто бывают вынуждены перекочевывать с места на место, то вследствие недостатка воды, то в силу других каких-нибудь причин; переходы бывают иногда очень длинны, утомительны. Если в подобное время женщине приходится возиться с несколькими малыми детьми, то ей оказывается не то что трудно, а совершенно невозможно переносить их с места на место и в то же время исполнять еще и все другие домашние обязанности, лежащие на них. Вот в таких случаях они обыкновенно убивают и съедают маленьких детей. Ими руководит при этом, главным образом, любовь и рассудительность, как ни странно может это показаться с первого взгляда. Действительно, им предстоит выбирать одно из двух: или совсем покинуть их, обрекая на гибель, или взять с собой, но оставлять без всякого призора и наблюдать их постепенное угасание от недостатка заботливости. Чтобы избежать и того и другого, матери предпочитают сразу убить их и съесть, как я уже говорил об этом. Впрочем, это делается обыкновенно только с очень маленькими детьми, которым всего несколько дней от роду, пока еще у матерей не успела развиться сильная привязанность к ним.
Есть чувства слишком священные для того, чтобы о них можно было говорить здесь. Но укажу на один факт, в котором ясно выразилась глубокая преданность Ямбы: когда я лежал в бреду, она кормила меня собственной грудью. На это и ссылалась она как на основную причину, заставившую ее совершить тот ужасный поступок, о котором я говорил. Я чувствовал себя поэтому не в праве укорять ее, и мы решили постараться никогда не вспоминать об этом.
Она видела, как ужасно подействовало на меня ее сообщение, но совершенно не в состоянии была стать на мою точку зрения. Впрочем, долго после этого случая Ямба носила на шее какой-то маленький сверточек, завернутый в кожу и, по-видимому, очень дорожила этим сокровищем. После, когда я уже совершенно выздоровел, она сказала мне, что в нем были некоторые мелкие косточки ее ребенка, которые она хранила в память о нем.
Я оправлялся очень медленно; долго еще после того как прошла резкая форма болезни, продолжались ужасные припадки озноба, страшно измучившие меня. Во время этих припадков, сам не понимаю почему, но всегда чувствовал какое-то непреодолимое желание выпить молока. Между тем чернокожие говорили мне, что в окрестностях водятся большие стада буйволов. Их развели здесь белые поселенцы, а после того как они покинули эти места, животные разбежались и совершенно одичали. Я и решил, как только до некоторой степени окрепну, попытаться поймать и приручить одну из буйволиц, чтобы иметь возможность пользоваться ее молоком.
Действительно, однажды мы с Ямбой отправились на охоту. Вскоре она нашла их следы около озера, лежавшего недалеко от моей хижины. Оба мы взобрались на большое дерево на берегу и оттуда поджидали будущую добычу. Ждать пришлось довольно долго; наконец мы увидели огромную буйволицу с теленком, которая медленно и спокойно шла прямо по направлению к нам. Все мое вооружение состояло из лука со стрелами и лассо, сделанного из кожи кенгуру; один конец аркана был прикреплен к длинной палке. Увидя животных, я осторожно спустился с дерева и притаился, выжидая, чтобы теленок подошел достаточно близко; как только он приблизился, я быстро накинул петлю ему на шею и таким образом поймал его прямо на глазах его матери, которая не понимала, в чем дело, и начала жалобно мычать.
Ямба между тем, видя, как удачно я справился, также спустилась с дерева и хотела подойти ко мне; как вдруг громадный буйвол, которого раньше никто из нас не заметил, со всех ног бросился прямо на нее. Ямба тотчас же поняла страшную опасность, угрожавшую ей, с быстротой молнии вернулась к дереву и вскарабкалась на него как раз в ту минуту, когда огромное животное было уже подле нее. Я закричал ей, чтобы она как-нибудь отвлекла внимание буйвола, пока я совсем справлюсь с теленком и его матерью. Затем я выпустил из рук палку, к которой был прикреплен аркан, и позволил теленку уйти, волоча его за собою. Но, как легко было предвидеть, палка скоро зацепилась за пни деревьев, так что теленок оказался более верным пленником, чем когда-либо. Тут повторилась старая история с китами: буйволица ходила, не переставая, вокруг теленка и выказывала крайнее беспокойство и горе; она ни на минуту не покидала его и все мычала, точно призывая его уйти отсюда. Тогда я направился к Ямбе, которая все время старалась отвлекать на себя внимание старого буйвола; разъяренное животное со страшным ревом взрывало ногами землю у основания дерева. Я уже наложил стрелу на лук и совсем готов был спустить ее, как вдруг бык услышал, к несчастью, шум моих шагов и бросился прямо на меня. Минута, признаюсь, была ужасная, но я не растерялся: я знал, что могу смело положиться на свое искусство в стрельбе из лука; еще во время своего пребывания в школе в Монтре я уже славился там как прекрасный стрелок, а после постоянно упражнялся. Поэтому я спокойно выжидал, пока животное приблизилось ко мне на расстояние нескольких шагов, и тогда выпустил стрелу. Она попала ему прямо в правый глаз. Бык в первую минуту как бы присел на ноги и страшно заревел от боли. Ямба между тем, беспокоясь обо мне, спустилась с дерева; но едва она ступила на землю, как разъяренное животное быстро обернулось и бросилось к ней с большей яростью, чем прежде. Но Ямба на этот раз просто спряталась за дерево, а я между тем выступил вперед, обратил его внимание на себя и тем заставил его двинуться опять на меня. И на этот раз я выждал, пока он почти подбежал ко мне, и пустил вторую стрелу в левый глаз, таким образом совсем ослепив его. Несчастное животное быстро остановилось и стало как-то нерешительно пятиться назад, страшно ревя от мучительной боли; тут я, совершенно позабыв о своей лихорадке, бросился на него с топором и нанес ему такой удар в голову, что бык пошатнулся. Двумя или тремя следующими ударами я опрокинул его на землю и затем убил. Как только буйвол умер, я решил испробовать действие обычного между туземцами способа лечения от лихорадки, потому что припадки озноба и теперь повторялись почти ежедневно, обыкновенно поздно вечером. Каких только трав не давала мне Ямба, ничто не помогало, я никак не мог согреться; на этот раз я решил испробовать действие животной теплоты.
Как только буйвол умер, я разрезал его тело между передними и задними ногами и влез в него, совершенно потонув в горячей крови его внутренностей. Но голова, моя, понятно, оставалась снаружи. Ямба сейчас поняла, что я делаю, и когда я сказал, что хочу уснуть в таком положении, она заявила, что будет сторожить, чтобы ничто не беспокоило меня. Я проспал таким образом, погруженный во внутренности быка, весь остаток дня и всю ночь. Проснувшись на другой день, я, к удивлению, почувствовал себя пленником: труп остыл и утратил гибкость, так что меня надо было буквально вытаскивать из него. Выбравшись, я имел самый ужасный, отвратительный вид: все тело мое было покрыто застывшей кровью, даже мои длинные волосы были совершенно испачканы ею. Но я никогда не забуду той радости, которую испытал, почувствовав себя опять здоровым: я был теперь полон сил и энергии.
Прежде всего необходимо было обмыться; с этой целью я отправился к лагунам и там при помощи особого рода мягкой глины вымылся, а затем, как и всегда в подобных случаях, стал бегать по берегу, чтобы обсохнуть. Странный способ лечения, который употребил я, т. е. пребывание в течение нескольких часов в трупе только что убитого животного, практиковался чернокожими очень часто; они прибегали к нему во всех серьезных болезнях и непоколебимо верили в его целебное действие. Не знаю, как в других случаях, но мне он действительно помог сразу.
Между тем наша буйволица все продолжала ходить вокруг своего плененного теленка, только изредка оставляя его на несколько минут, чтобы немного подкрепиться пищей. На следующий день мы устроили из ветвей небольшую загородку, вроде сарайчика, и загнали ее туда. Два дня продержали мы ее тут, не давая ей ни пить, ни есть и не подпуская к ней теленка, чтобы этими мерами усмирить ее. Действительно, когда по прошествии этого времени мы вошли к ней, она была совершенно смирна, брала из наших рук пищу и воду, — одним словом, казалась вполне ручной. Я мог даже сам доить ее и, право, никогда в жизни не пробовал ничего вкуснее ее молока, которого она давала в изобилии. Несколько дней я только им и питался и замечательно поправился и пополнел. Между тем чернокожие, узнав, что мне удалось убить старого буйвола, прониклись большим уважением ко мне, сочтя за великого охотника. Они сами часто пытались убить какого-нибудь из них своими копьями, но им никогда это не удавалось. Мясо убитого мною животного я отдал дикарям, сам не решился даже попробовать его; но кожу его оставил себе, и она очень пригодилась мне в следующее дождливое время года, потому что была тверда, как дерево, и по крайней мере в полдюйма толщиной.
После этого я опять возвратился к малайцам, капитану Дэвису и остальным моим друзьям в бухте Раффлея и прожил с ними еще месяца три или четыре. За это время я чувствовал себя прекрасно, был по-прежнему крепок и силен и почти все дни проводил на охоте. Кроме обычных в этих местностях животных, здесь попадались даже пони и английские породы рогатого скота, по всей вероятности завезенные сюда некогда поселенцами, но теперь совершенно одичавшие. Капитан Дэвис за это время успел сообщить много сведений, полезных для меня; между прочим, от него я узнал, что в трех или четырех милях отсюда лежит Порт-Дарвин, где, по всей вероятности, можно встретить белых людей. С Дэвисом мы часто беседовали по этому поводу, и он не переставал все обнадеживать меня. Однажды он указал мне на дерево, стоявшее недалеко от его лагеря; на этом дереве была вырезана следующая надпись.
Людвиг Лейчардт,
Прибывший сухим путем из Сиднея.
1847 г.
Было очевидно, что эта область, действительно, посещалась белыми, по крайней мере хоть один из них был уже здесь; и так как из надписи было видно, что он прибыл сюда сухим путем, то во мне зародилась надежда, что, быть может, когда-нибудь и я смогу возвратиться тем же путем в цивилизованные страны. Чернокожий, знавший английский язык, уверял меня даже, что отец его служил проводником г. Лейчардту; но удалось ли этому последнему когда-нибудь возвратиться обратно в Сидней, он не знал, потому что белый путешественник, как называл его капитан Дэвис, сел в Порт-Эссингтоне на корабль.
Обсудив все сведения, собранные мной, я решил попытаться достичь Порт-Дарвина, рассчитывая найти там европейских поселенцев. И вот, сделав необходимые приготовления, Ямба, я и собака вновь пустились в плавание по неизвестному нам морю в утлой лодке, которая имела всего 15 футов длины и 14 дюймов ширины. Понятно, мы по-прежнему старались держаться вблизи берега. Путешествие началось очень благополучно; мы счастливо пробрались через пролив Анслея, минуя огромный пролив Вандименовой земли с ее аллигаторами, разлившимися реками и заливчиками. По расчету, мы должны были быть уже недалеко от Порт-Дарвина, как вдруг, совершению неожиданно, разразилась страшная буря и нашу лодку быстро понесло волнами в открытое море по направлению к юго-западу. Маленькая лодочка наша, понятно, в одну минуту была почти залита водой, так что мы с Ямбой вынуждены были тотчас выскочить из нее прямо в море и, уцепившись вдвоем за один конец ее, заставить другой конец подняться вверх и таким образом не допустить ее совсем переполниться водой. Это случилось недели через две после того, как мы оставили капитана Дэвиса. Мы знали, что если бы лодка была залита, то все наше имущество, — старая собака, живые гуси, вода, всякая провизия, все это неминуемо погибло бы в рассвирепевшем море. Между тем наступила ночь; это была одна из самых ужасных ночей, какие только мне случалось переживать когда-либо. Но я так уже привык ко всяким опасностям, что считал их чем-то почти необходимым.
Представьте себе, если только можете, наше положение: громадные волны вздымаются подобно высоким горам; кругом распространилась глубокая ночная темнота, и посреди всего этого мы вдвоем, погруженные в волны, цепляемся, для спасения своей жизни, за край маленькой, выдолбленной лодки, всего 14-ти дюймов шириной. Хотя пребывание в воде скоро довело нас до крайнего изнеможения, но мы не смели вскарабкаться в лодку. Можно ли поверить, что мы были вынуждены оставаться всю ночь напролет в море, уцепившись за край лодки, полузатопленные, постоянно толкаемые подобно совершенно незначительным атомам среди этих громадных волн, которые буквально ослепляли своим фосфорическим светом? Несколько раз в течение этой ужасной ночи я готов был уже выпустить край лодки, за который придерживался, и пойти ко дну, но каждый раз в таких случаях подле меня раздавался голос Ямбы, всегда ласковый, ободряющий; пересиливая страшный рев бури, она уговаривала меня не отчаиваться и напоминала, сколько ужасных опасностей мы уже благополучно пережили вместе. К утру она уговорила меня войти в лодку и отдохнуть, сама же все еще оставалась в воде, стараясь удерживать передний конец лодки над громадными волнами, которые все еще продолжали набегать. Но мне было крайне трудно вскарабкаться в лодку, потому что я страшно замерз и почти окоченел. Теперь мы совершенно не могли определить, какого направления следовало нам держаться, чтобы добраться до какого-нибудь берега, потому что к этому времени нас отнесло очень далеко в море, и мы не имели ни малейшего представления о том, где находимся теперь.
Целый день мы беспомощно неслись по течению волн; наконец море совершенно успокоилось. Когда мы несколько отдохнули, то решили, что материк должен лежать к юго-востоку, и принялись грести веслами по этому направлению. Через несколько часов, действительно, мы с восторгом увидели маленький скалистый островок, к которому немедленно причалили и вышли на берег. Пищи на нем оказалось много, в виде различных птиц; но пресной воды нигде не было, так что пришлось затронуть небольшой запас ее, который мы всегда имели при себе в кожаном мешке. Судя по виду скал и по запаху, распространявшемуся по всей местности, я думаю, что это был один из островов, Богатых гуано. Тут я догадался, что мы были уже подле Порт-Дарвина, но проехали мимо него во время страшной бури, когда боролись за свою жизнь. Всю ночь мы провели спокойно на этом островке, прекрасно выспались и утром бодро пустились в дальнейший путь, опять заходя во все бухточки и на островки. Слабый луч надежды опять затеплился в моем сердце: мне казалось, что в конце концов, несмотря на то, что буря отнесла нас очень далеко от цели нашего путешествия, мы все-таки когда-нибудь попадем в Порт-Дарвин. Море в этих местах было покрыто множеством островков; каждый вечер мы приставали к какому-нибудь из них и проводили ночь на берегу; а утром пускались дальше. Погода все время стояла прекрасная, так что ничто не препятствовало нашему плаванию. Однажды вечером, спустя несколько дней после бури, мы медленно подвигались вперед, лениво шевеля веслами. Вдруг я заметил, что лицо Ямбы озарилось каким-то необычайным радостным выражением, а глаза засветились непривычным огнем, какого я еще никогда не замечал у нее. Она смотрела на небо, оживленная и взволнованная, улыбаясь далеким звездам, что мириадами горели в необъятной выси небес. Я стал было расспрашивать ее, но на этот раз моя обыкновенно разговорчивая подруга упорно хранила молчание. Полагая, что она инстинктивно чувствует наше приближение к Порт-Дарвину, и я в свою очередь оживился, считая наше путешествие оконченным. Но, увы, меня ожидало новое горькое разочарование!
Между тем Ямба все продолжала смотреть на звезды, не отводя глаз, и наконец, по-видимому окончательно убедившись в чем-то, обратилась ко мне, радостная и восхищенная, возбужденно смеясь и указывая рукой на одну яркую звезду. Но видя, что я все еще удивлен ее необычайной и непонятной для меня веселостью, она воскликнула: «Смотрите! Это та звезда, которую вы должны хорошо понимать!» С минуту я призадумался. Вдруг все стало ясно для меня как день: Ямба снова приближалась к своей родине, к тому самому месту, откуда мы вместе с ней полтора года тому назад отправились в путь!
Как я уже говорил раньше, мы миновали во время бури Порт-Дарвин и затем были занесены далеко в открытое море.
Сердце мое чуть не разорвалось на части при мысли о всех тех ужасах и лишениях, о всех тех страданиях и трудах, какие мы оба с Ямбой вынесли за последнее время, и, как теперь оказывалось, совершенно напрасно. Слабая надежда, поддерживавшая меня, снова рухнула, сменившись полным отчаянием: я повалился на дно лодки совершенно разбитый, обессиленный и обескураженный. Какое ужасное испытание! Что могло быть хуже этого?!
Пораженная моим состоянием, верная Ямба опустилась подле меня на колени и принялась утешать меня. Она говорила мне, как счастливы и рады будут ее единоплеменники нашему возвращению, с каким восторгом они снова увидят нас. Кроме того, она уверяла меня, что я мог бы стать великим человеком среди ее племени, если бы только решился остаться с ними. Но я сначала не внимал ничему и положительно обезумел от злобы на себя и от отчаяния: я не мог простить себе, почему не отправился сухим путем из Порт-Эссингтона в Порт-Дарвин. Не подлежит сомнению, что я именно так и поступил бы, если бы Дэвис не уверил меня, что большая часть пути лежит по непроходимым болотам, трясинам, заливчикам, бухтам и большим рекам, кишащим аллигаторами. И вот я снова очутился в Камбриджском заливе, на том самом месте, откуда отплыл полтора года тому назад и куда раньше пристал со своими четырьмя чернокожими спутниками.
Теперь мы высадились на берег одного островка, лежащего при входе в залив. Ямба стала подавать дымные сигналы, чтобы известить своих друзей на материке о нашем прибытии. Вместе с тем мне опять пришлось надеть личину притворства: мы решили ни за что не признаваться, что нас против волн принесло обратно на этот берег, напротив, сговорились объявить везде, что объехали кругом все побережье и затем сами захотели вернуться к нашим дорогим друзьям, убедившись, что нигде так не хорошо, как на родине! Подумайте, каково мне было исполнять эту роль в то время, когда вся душа у меня переворачивалась от бессильной ярости и горького разочарования.
На этот раз мы с Ямбой не стали ожидать, пока чернокожие выедут нам навстречу, а стали грести прямо по направлению того места на берегу, где вожди и все племя чернокожих собрались для нашей встречи. Переборов в себе первую горечь и невольно тронутый сердечной встречей и радостными приветствиями туземцев, я почувствовал, что у меня как будто стало на душе немного легче. Эти бедные люди до того были рады нашему возвращению, что многие из них даже плакали от радости, — и их неподдельная радость невольно примиряла меня с моей судьбой. Обычную церемонию потереть нос о плечо все мы проделали как подобало; затем почти каждый и каждая из туземцев подходили к нам с выражением своих личных чувств радости и восхищения по случаю нашего возвращения и при этом осыпали нас различными вопросами и расспросами. Ямба сразу стала выдающейся женщиной среди своих единоплеменниц. Немедленно было начато сооружение просторного «ритру», или шалаша, который тут же и был построен, после чего наши чернокожие друзья стали наперерыв носить мне съестные припасы.
В тот же вечер состоялся грандиозный корроборей в честь меня; здесь я узнал, что, кроме личной симпатии ко мне, радости дикарей была и другая причина: мои черномазые товарищи были только что жестоко поколочены одним соседним воинственным племенем и теперь сильно рассчитывали на мою помощь, предлагая стать во главе их войска. Подумав немного, я согласился на их просьбу, но с условием, чтобы мне назначили двух телохранителей или, вернее, щитоносцев, на которых была бы возложена обязанность отражать от меня неприятельские копья. Так как это был первый случай моего участия в военных экспедициях моих друзей, то я решил употребить все зависящие от меня меры, чтобы обеспечить себе полный успех и тем поддержать свою репутацию среди дикарей.
Охотников занять должность моих телохранителей нашлось довольно; оставалось только выбирать, что я и сделал, выбрав двух дюжих парней, храбрых в бою и искусных во всяких телесных упражнениях. С ними я мог чувствовать себя в полной безопасности и спокойно заняться организацией своей боевой армии.
Под мое начальство поступило 500 воинов, каждый из них был вооружен пучком копий, легким деревянным щитом и короткой тяжеловесной палицей, или дубиной для рукопашных схваток. Когда все было улажено, я двинулся во главе своего войска на вражескую территорию, причем нас, как всегда, сопровождали, в качестве обоза, женщины и дети. На обязанности первых лежала вся комиссариатская часть, а также и перевозка, или, вернее, переноска, всех необходимых в походе вещей.
После нескольких довольно утомительных переходов мы наконец достигли довольно удобного для сражения места, где и остановились. Здесь я хочу описать внешность моей особы в тот знаменательный день, когда, впервые в своей жизни, я явился великим вождем и полководцем чернокожих дикарей.
Волосы мои были зачесаны кверху; при помощи китового уса мне сделали прическу, приблизительно около двух фут высоты над головой и разукрасили ее громадным пучком белых и черных перьев. Лицо мое, успевшее принять очень темный цвет от постоянного действия солнца, было расписано красками четырех различных цветов: желтой, белой, черной и красной.
Две параллельные дугообразные линии, белая и черная, были расположены у меня на лбу, а щеки украшены ярко-желтыми кривыми линиями, проходившими под глазами и ниже. Кроме того, на каждой руке, немного пониже плеча, виднелись четыре разноцветных полосы, равно как и на торсе; сверх того, широкая вогнутая линия ярко-желтого цвета шла по животу и кольцеобразно опоясывала меня.
Одеяние мое состояло из подобия маленького кожаного фартука, разукрашенного перьями. Ноги мои были также покрыты полосами разноцветной охры, так что в общем я представлял собой ужасного вида чудовище, но об этом очень скоро перестал думать и совершенно освоился с своим новым видом, о чем мне впоследствии пришлось горько сожалеть.
Когда мы пришли на то место, которое я считал удобным для поля сражения, мои люди принялись давать знать о своем появлении на вражеской территории с помощью дымных сигналов, вызывая неприятеля на бой. На их зов вскоре последовали ответные сигналы с гор, но так как должно было пройти не менее суток, прежде чем неприятель мог сойти с гор и прибыть на поле битвы, то я решил употребить это время с пользой и выработать наиболее выгодный и удобный план сражения.
В силу этого выработанного мною плана я отрядил человек шестьдесят, под начальством одного из вождей, приказав им занять одну из соседних высот и оставаться там под прикрытием небольшой рощицы, образуя собою резерв; они должны были по условленному моему сигналу неожиданно ринуться на врага в тот момент, когда услышат от меня воинственный крик их племени. «Варрахоо-оо!» Я был убежден, что уж одного этого будет достаточно, чтобы вызвать панику среди неприятеля, так как туземцы привыкли видеть в действии все силы сразу и не имели понятия о резервах, прикрытиях, засадах или каких-либо других тактических приемах.
Местный способ войны состоял в том, что неприятель сразу врассыпную набрасывался на неприятеля, и обе стороны вступали в отчаянный рукопашный бой, пока одна не победит другую.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги