Приключения Ружемона

В момент перед началом сражения у меня вдруг явилось как будто какое-то вдохновение или наитие, которое, в сущности, и решило судьбу сражения почти без боя: мне пришло в голову, что если я взберусь на ходули высотой не более 18 дюймов и с этой высоты пущу из лука две-три стрелы, то враг от неожиданности непременно покажет нам тыл. Так и вышло.

Когда оба неприятельских войска сошлись на более или менее близкое расстояние, то с обеих сторон вышли неизбежные крикуны, на обязанности которых лежало выкрикивать самые обидные и оскорбительные слова по адресу противника. Понятно, я не участвовал в этой недостойной, взаимно-оскорбительной перебранке и во все время, пока она продолжалась, держался в стороне. Наши парламентеры обвиняли врага в отсутствии у них мужества и отваги, называли их жалкими трусами, обещали, что их сердца и печень будут съедены победителями и т. п. Все это сопровождалось самой оживленной жестикуляцией, взвизгиваниями, деланным хохотом и т. п. По мнению этих чернокожих, невозможно приступить к бою, не подготовив себя и не доведя до крайней степени возбуждения этими ругательствами и издевательствами.

Наконец, когда обе стороны дошли почти до исступления и первое копье готово было полететь в неприятеля, я на своих ходулях выбежал перед фронтом. Несколько неприятельских копий полетело было в меня, но мои щитоносцы успешно отразили их. Тогда я выпустил из своего лука с полдюжины стрел, с удивительной быстротой посыпавшихся одна за другой на вражеские головы. Испуг и смятение, произведенные этим маневром, были неописуемы.

После целого ряда угроз и завываний враг бросился в беспорядочное бегство. Мои воины преследовали их, беспощадно избивая тех, кого успевали нагнать. Вдруг меня осенило, что не дурно было бы войти в дружбу с побежденным племенем: весьма возможно, что эти люди могут мне быть полезны при возвращении в цивилизованные страны, о чем я не переставал мечтать с того самого момента, как оказался выкинутым на маленький песчаный островок. Далее я подумал, что если я сумею заинтересовать собою и создать себе громкую славу среди этих бродячих племен, то слух обо мне легко может разнестись на многие сотни миль в глубь страны и даже дойти до границ такого далекого для меня цивилизованного мира. Я сообщил о моей мысли своим друзьям, и они тотчас же вошли в мое положение, с величайшей готовностью согласившись содействовать. Тем временем побежденные воины успели привести свои боевые ряды в порядок и занять удобную позицию на расстоянии каких-нибудь трехсот или четырехсот шагов от нас, зорко следя за каждым малейшим движением нашим. Отбросив в сторону свои ходули, я двинулся в сопровождении нескольких подвластных мне в данное время вождей, совершенно безоружный, в ту сторону, где ожидал нас недавний неприятель. В знак примирения мы несли в руках зеленые ветви; подойдя ближе, я знаками дал понять остолбеневшим от удивления дикарям, что мы желаем заключить с ними мир. Мое предложение было встречено сначала некоторым недоверием. Но скоро нам удалось убедить дикарей в нашей искренности, — и бывшие наши враги с радостью приняли нашу дружбу. Они признали тут же мое превосходство над собой, после чего все их вожди добровольно вышли ко мне навстречу и преклонили предо мной колени в знак покорности. После этого обе неприятельские армии соединились в одну дружную толпу, и мы все вместе вернулись к месту нашей стоянки, где был раскинут обширный лагерь. Немедля начался торжественный корроборей, продолжавшийся всю ночь, на котором обе недавно враждовавших стороны изъявляли самые дружеские чувства.

Мы простояли лагерем в этой местности более недели, устраивая продолжительные празднества и с каждым днем все более и более сближаясь с недавними нашими врагами. Для меня снова началась однообразная жизнь; я отправлялся с Ямбой на рыбную ловлю и терпеливо выжидал удобного случая выполнить свое намерение, — снова попробовать возвратиться в цивилизацию. За это время мне пришлось так сжиться с чернокожими людоедами, что я не без участия относился даже к их семейным отношениям и домашнему быту.

Особенно меня интересовали дети и женщины; я с большим удовольствием следил и наблюдал за этой черномазой детворой и их забавными играми и занятиями. Прежде всего, о них можно сказать, нисколько не преувеличивая, что они, как мальчики, так и девочки, научаются прежде плавать, чем ходить. Матери не проявляют по отношению к своим детям ни особой чувствительности, ни заботливости, а предоставляют им беспрепятственно барахтаться по целым суткам в воде и оставаться совершенно нагими. Уже с трехлетнего возраста мальчуганы забавляются главным образом метанием игрушечных копий друг в друга. Для этой цели употребляют длинные сухие камышинки, добываемые с болот.

В возрасте девяти или десяти лет они меняют свои тростинки на более тяжелые деревянные копья с твердым костяным острием. Для мальчиков такого возраста часто устраиваются всевозможные состязания, чтобы испытать их искусство и ловкость; наиболее обычной в таких случаях наградой искуснейшему является одобрение и похвала его родителей и вообще старших, зрелых мужей его племени.

Кроме метания копий друг в друга существует еще один способ испытания ловкости мальчиков в этом деле. С одной из сильных ветвей дерева спускается привешенное на веревке кольцо, сквозь которое мальчики должны, на расстоянии не менее 20 шагов, метнуть свои копья, не задев кольца. Все вожди и воины племени неизменно присутствуют на этих состязаниях, иногда отличившийся счастливец получает небольшую награду в виде поощрения, — что-нибудь вроде ножных браслетов или небольшой связки мелких раковин, нанизанных на человеческом волосе.

В возрасте приблизительно 16 лет мальчики причисляются к числу взрослых мужчин племени, но звание воина они получают лишь через два или три года по достижении совершеннолетия.

Церемония посвящения в воины весьма любопытна. Обыкновенно это бывает весной, когда цветет мимоза, и соседние племена стекаются сюда со всех сторон поесть орехов и попить их соку. Положим, около двадцати юношей готовятся выдержать испытание, без которого они не могут получить почетного звания воина. Их прежде всего удаляют в пустынное место, где нет даже поблизости ни селений, ни лагеря и где они не могут увидеть женщин или детей. Здесь в течение недели или десяти дней юноша подготовляет себя к испытанию, выдерживая страшный период поста и воздержания от пищи.

По окончании этого поста приступают к испытанию. Бедный юноша, подвергающийся испытанию, должен предстать перед одним из экзаменаторов, какими бывают обыкновенно вожди или вообще опытные воины, и придать своему лицу и всем мускулам вид совершенной неподвижности и полнейшего равнодушия. Тогда экзаменатор с большой силой и искусством вонзает в мясистые части бедер, рук и ног свое длинное боевое копье, повторяя это десятки раз, но стараясь не наносить серьезных ран.

Если во все время этого мучительного испытания юноша сохранит полнейшую неподвижность тела и лица, то испытание считается блистательно выдержанным им. Но малейшего содрогания губ или чуть слышного вздоха достаточно, чтобы лишить его права на звание воина и оставить до будущей весны. В тех редких случаях, когда подвергающийся испытанию почему-либо не может вытерпеть мучения, все с презрением отворачиваются от него и отсылают его жить с женщинами, что считается, по понятиям туземцев, величайшим оскорблением. Напротив, юноши, без малейшего признака боли выдержавшие удары копьем, подвергаются тотчас же следующему испытанию: их заставляют пробежать, не переводя дух, в известный промежуток времени две-три мили в определенном направлении, и затем, не медля ни минуты, схватить воткнутое там в землю игрушечное копье и бежать с ним обратно, все также не переводя духа, чтобы вернуться до назначенного срока. Пройдя с успехом тройное испытание: пост, раны и кросс, юноша получает наконец почетное звание храбрейшего воина на глазах своего восхищенного отца, вслед за тем счастливые родители тут же жалуют сыну молодую жену.

По окончании церемонии кровь, сочащуюся из ран молодого воина, останавливают при помощи паутины и липкой глины.

Что касается девочек, то их туземцы удостаивают обыкновенно самой жалкой доли внимания.

С нашей точки зрения, женщины туземных племен скорее безобразны, чем красивы: отличительными чертами их наружности является очень широкий, сплюснутый нос, чрезвычайно блестящие, далеко расставленные глаза, узкий, низкий лоб и мясистый подбородок. Конечно, есть и исключения, более приглядные на наш вкус. Но, несмотря на общую уродливость женщин, на торжественных корробореях, по случаю свадеб, мужчины всегда с большим воодушевлением воспевают красоту и добродетели невесты.

Каждая девушка, обладающая необычайно широким и сплюснутым носом, считается красавицей. Говоря о носах, я хочу упомянуть здесь о том, что туземные племена считали воина, обладающего большим носом и широко расставленными, открытыми ноздрями, за человека, одаренного необычайной твердостью характера и физической выносливостью.

Я говорил о девушках и женщинах и потому вернусь опять к этому вопросу; надо сказать, что эти чернокожие, если умрет женщина, даже не хоронят ее; исключение делают только для женщин, отличавшихся необычайной красотой. Обыкновенно умершую женщину оставляют на том месте, где она скончалась; никто не хочет даже прикоснуться к ней; все племя тотчас же снимается с места и переносит свой лагерь куда-нибудь подальше от этого, по их понятиям, нечистого, т. е. проклятого места. Впрочем, эти чернокожие вообще питают отвращение и суеверный страх к усопшим; так, они никогда не назовут по имени умершего человека, если даже им и случится когда-нибудь вспомнить о нем. Этот детский, суеверный страх перед усопшими до того силен, что они даже обрубают ноги покойнику, чтобы тот не мог ходить и пугать их в неурочные часы.

Туземные женщины — просто несчастные вьючные животные, презираемые всеми существа, никогда не видящие ласки или просто человеческого обхождения; но в раннем детстве они — равноправные товарищи в играх мальчиков; они и плавают, и борются, и упражняются в метании тростниковых копий наравне с ними, лет до десяти. После того они уже обязаны сопровождать своих матерей, когда те отправляются рыть съедобные корни, что те делают ежедневно, и получают короткую палку для рытья земли и плетенку для складывания добычи.

Кроме уменья добывать коренья, матери обучают подрастающих девочек также и стряпне, согласно туземным вкусам, и сооружению печей, т. е. очагов для приготовления пищи, так как и это входит в обязанности жены. Постройка шалашей и навесов также, по местным понятиям, — женское дело. Когда обед готов, то весьма любопытна самая манера приема пищи. Женщины, оповестив главу семьи о том, что все готово, тотчас же отходят в дальний угол. Тогда является хозяин и отбирает для себя самые лакомые кусочки, после чего садится на низенькое сиденье из древесной коры и принимается поедать отобранное.

Во все время, пока глава семьи, их господин и повелитель, ест, жены и дети стоят поодаль за спиною хозяина, ожидая своей порции пищи. А тот, утолив свой голод, встает и швыряет через плечо, как правило, одни только кости женам и детям, с жадностью ожидающим подачки. Случается иногда, что какой-нибудь отцовский любимчик, конечно, мальчик, а уж никак не девочка (в семьях, где много детей, родители, не задумываясь, съедают девочек, но мальчиков не едят никогда), осмелится подойти к отцу во время обеда и получает из рук его небольшой лакомый кусок.

Послеобеденное время отдыха воины, занимающиеся в мирное время охотой, посвящают выделыванию оружия, что является одним из любимейших и важнейших занятий в повседневной жизни каждого мужчины. Он не пожалеет срубить целое дерево, чтобы сделать из него одно древко копья; что же касается их щитов, то художественность и изящество украшающей его резьбы всецело соответствует искусству и способностям его владельца. И чем больше лавров стяжает какой-нибудь воин, тем замысловатее становится резьба на его щите.

Говоря о различных особенностях взглядов, нравов и обычаев моих чернокожих друзей, я не могу не упомянуть об их удивительной способности распознавать следы: они могут безошибочно сказать вам, кому принадлежит данный след, одному ли из их единоплеменников или же чернокожему другого дружественного или враждебного им племени.

Надо сказать, что каждое племя владеет особой территорией, на которой кочует, как и сколько ему угодно. Границы каждой отдельной территории строго обозначены рядом больших деревьев, цепью холмов или гор, грядою скал или чем-либо тому подобным. Эти природные характерные черты данной местности в большинстве случаев сообщают свое название владеющему этой территорией племени. За грань своих владений ни один чернокожий никогда не переступает, кроме случаев дружественного посещения соседей или же в военное время, совершая нашествие. Браконьерство наказуется смертной казнью, и даже женщина, будучи застигнута за добычей пищи на чужой земле, тотчас же делается пленницей того племени, на чьей земле она была поймана за этим занятием.

Обладая удивительной способностью выслеживать человека по его следу, чернокожие никогда не дадут уйти безнаказанно ни одному браконьеру, даже и тогда, если тому удастся вернуться к своим, не будучи захваченным.

Туземцы до того прилежно изучают след каждого знакомого им или близкого человека, что с первого же взгляда могут сказать, кто тот человек, который переступил границу, — враг или друг, и если только окажется, что то был чужой человек, то немедленно снаряжается карательная экспедиция против его племени.

Способность открывать следы казалась мне положительно необыкновенной: я сам не раз был свидетелем, как мои чернокожие угадывали след человека на твердых скалах, где, конечно, не оставалось ни малейшего отпечатка ноги; но каждый перевернутый или сдвинутый с места сухой или вялый лист служил для них безошибочным указанием. Ямбе очень хотелось, чтобы я навсегда остался с ее единоплеменниками. Она рисовала мне блестящие картины моего будущего благополучия, если я приму близкое участие в делах туземцев, построила для меня, при помощи других женщин, настоящую, а не временную, прочную и просторную хижину, напоминавшую по своему внешнему виду пчелиный улей и имевшую добрых 20 футов в диаметре и не менее 10 футов в вышину. Добрая женщина не остановилась даже перед тем, чтобы соблазнять меня возможностью набрать целую сотню жен!

Но все было напрасно: все существо мое рвалось в цивилизованные страны. По целым часам я простаивал на берегу в надежде увидеть какой-нибудь корабль.

Прошло около девяти месяцев со времени моего невольного возвращения к берегам Кэмбриджского залива, — и жизнь среди моих чернокожих друзей показалась мне такой однообразной и томительной, что я почувствовал настоятельную необходимость переменить ее, хотя бы даже и на худший образ жизни, иначе я мог сойти с ума. Нравы и обычаи чернокожих, несмотря на все радушие последних ко мне, положительно опротивели мне, а жестокое обращение с женщинами неоднократно вызывало злобное чувство против моих «друзей». Я едва уже сдерживал себя.

Наконец, во избежание какой-нибудь катастрофы, я решил снова отправиться в морское путешествие. На этот раз у меня появился новый план: я намеревался обогнуть мыс Лондондерри и затем плыть к югу между роскошными островами, лежащими по направлению Адмиралтейского залива, который я успел еще раньше исследовать.

Ямба охотно согласилась сопутствовать мне, и однажды мы вместе с нею снова покинули ее родной берег. Верная жена моя везла сеть, битком набитую всяким добром и необходимыми припасами, я же захватил только лук и стрелы.

Когда мы вышли в море, погода стояла прекрасная; море было совершенно спокойно; ветер дул нам по пути. Чрез несколько дней плавания мы попали в узкий пролив между весьма возвышенным островом и материком, а оттуда вошли в еще более тесный проход, заканчивавшийся большой группой крутых и диких скал. Во многих местах они были украшены грубой, но поразительно яркой наскальной живописью, изображавшей большею частью человеческие фигуры. Вложил свою долю участия и я, нарисовав себя, свою супругу и верного Бруно.

Мы пристали к берегу и решили здесь остановиться. Судя по некоторым признакам, не подлежало сомнению, что это место нередко служило лагерем для туземцев: всюду виднелись следы костров, обглоданные кости и т. п. А изобилие крупных раков дало и нам возможность приятно провести здесь два дня, после чего мы опять тронулись в путь, продолжая держаться под прикрытием островов, вследствие малых размеров нашего судна, которому в открытом море, в случае непогоды, могла грозить серьезная опасность. Воды, в которых мы держались, изобиловали островами, частью скалистыми и бесплодными, частью поражавшими своей богатой растительностью. На многих мы приставали, причем нередко приходилось наталкиваться то на пустую флягу из-под водки, то на обломок мачты или на корзинку из ивовых прутьев, — явные признаки того, что здесь когда-то побывали цивилизованные люди или, быть может, вблизи этих берегов гибли суда.

По прошествии двух месяцев со времени нашего отъезда с берегов Кэмбриджского залива мы очутились в другом большом заливе, который, как я узнал впоследствии, назывался Королевским. Приходилось во время этого путешествия сталкиваться нам и с туземцами, но так как большинству их племен я был уже знаком лично или понаслышке, то мы всюду встречали радушный прием.

Находясь случайно среди одного из этих племен, я вдруг услышал ошеломляющее известие: один из вождей сообщил мне в разговоре, что в другом стане, на расстоянии нескольких дней пути, один из вождей того племени имеет двух белых жен. Судя по его словам, женщины эти были захвачены в плен после довольно кровопролитной стычки с какими-то бледнолицыми мужчинами, прибывшими в эти края на «громадном катамаране».

Выслушав эту странную новость, я решил непременно повидать этих несчастных. Шлюпка моя была удобно причалена в совершенно надежном месте, где ее не могло смыть приливом. Поручив ее охране туземцев, я, в сопровождении одной только Ямбы, отправился наземным путем разыскивать стан того племени, о котором говорилось выше. Земли этого племени, как мне сказали, лежали между рекой Леннард и Фитцрой, а сам пункт, к которому я направлялся, располагался в местности, известной под названием Дерби, близ Королевского залива.

Вначале дорога была не из приятных: местность была неприветливая, прорезанная во многих местах бесчисленными заливчиками и бухтами. Однако, по мере того как мы подвигались дальше, она постепенно изменяла свой характер, превращаясь в ровную, низменную, напоминавшую прекрасный парк долину, изобилующую пресной водой. На северо-западе виднелись гряды высоких скалистых гор. Здесь нам попадались прекраснейшие экземпляры бутылочных деревьев, причем некоторые из них были увешаны множеством крупных грушевидных плодов. Плод этот, известный туземцам под названием «паппа», представляет собой превосходную и превкусную пищу. Туземцы Дерби знали уже о моем намерении посетить их, о чем их успели уже известить при помощи дымных сигналов.

Лагерь, или стан, о котором мне рассказывал мой чернокожий приятель, сообщивший о двух белых женщинах, представлял собой несколько легких маленьких навесиков из сучьев и прутьев.

Я тотчас же предъявил свои рекомендации, т. е. служившую мне пропуском, билетом и паспортом палку, с которой никогда не расставался во время своих странствований. Палку эту немедленно препроводили к главному вождю племени, который не замедлил вступить со мной в самые дружественные переговоры.

К несчастью, этот человек говорил на совершенно ином наречии, чем Ямба; но с помощью универсального языка пояснительных знаков и мимики я объяснил ему, что желал бы пробыть у него несколько суток, пользуясь его гостеприимством, на что он согласился с величайшей готовностью.

Теперь мне были уже достаточно знакомы нравы и обычаи этих народов, чтобы знать, что эти чернокожие не замедлят предложить мне, в числе других знаков внимания, несколько жен на все время моего пребывания у них; на этот обычай я и рассчитывал, размышляя о бедных женщинах. Признаюсь, я сгорал от нетерпения услышать поскорее печальную повесть и поглядеть на этих белых женщин; однако, строго соблюдая этикет, провел весь день в обществе вождя этого племени и ни одним словом не обмолвился о том, что именно привело меня сюда: всякий мужчина, высказавший каким бы то ни было образом склонность к женскому обществу, мгновенно терял всякое уважение в глазах туземцев.

К вечеру того дня, как весть о моем пребывании среди этого племени распространилась повсюду, а неслыханные, баснословные рассказы обо мне, усердно распространяемые Ямбой, возбудили всеобщее любопытство в черных дикарях, состоялся большой корроборей в мою честь, длившийся почти всю ночь.

И вот, когда я сидел перед огромным костром и вместе с остальными вождями и воинами пел их песни, принимая самое деятельное участие во взаимных чествованиях, Ямба крадучись подползла ко мне и шепнула на ухо, что она разыскала тех двух белых женщин и сама видела их.

Я никогда не забуду, как при этом известии весь задрожал при одной мысли о свидании с женщинами одной со мной расы. Ямба прибавила между тем, что они обе молоды и говорят «моим» языком; что несчастные пленницы находятся в ужаснейшем положении, страдая от голода и нечистоты. Согласно местному обычаю, девушки эти были неотъемлемой собственностью вождя. Он сидел неподалеку от меня, у самого костра, и когда я взглянул на него, то не мог не сознаться, что это одно из свирепейших и омерзительнейших лиц, какие мне только случалось встречать даже среди австралийских чернокожих дикарей. Рост его превышал 6 футов; худощавый и мускулистый, он напоминал скорее малайца, чем австралийца. Череп его, сильно сдавленный с боков, на затылке принимал почти коническую форму, а нижняя часть лица и рот были выдвинуты вперед, как у аллигатора.

Невольная дрожь пробежала у меня по всем членам при мысли, что две молодые и, вероятно, изнеженные девушки находятся в когтях такого чудовища. С минуту мне казалось даже, что все это сон или какой-то фантастический вымысел, создавшийся в моем воображении под впечатлением когда-то читанной мною в детстве страшной сказки. Многие подробности о судьбе этих несчастных девушек я должен обойти молчанием по разным причинам, но если бы кто-нибудь из ближайших родственников этих несчастных пожелал иметь более подробные сведения, то я, конечно, не отказался бы сообщить им обо всем, что мне известно.

Первым моим побуждением было вскочить и бежать к пленницам, чтобы утешить, сказать им, что они могут всецело рассчитывать на мое заступничество. Но поступить таким образом было бы крайне неблагоразумно: внезапное удаление мое из круга чествовавших меня чернокожих тотчас же возбудило бы всеобщее подозрение. Единственное, что можно было сделать, это послать несчастным жертвам записку или каким-либо другим путем известить их о присутствии здесь друга и защитника.

Подумав немного, я попросил Ямбу принести мне большой, мясистый лист водяной лилии и затем одной из ее костяных иголок стал делать наколы на листе и таким способом написал печатными буквами по-английски: «Друг близко; не бойтесь ничего». Сделав это, я вручил это своеобразное письмо Ямбе, поручив ей передать его девушкам и сказать им, чтобы они прочли то, что здесь написано, держа лист против огня. Затем я вернулся и занял свое прежнее место в корроборее, продолжая делать вид, что принимаю живейшее участие в их беседе, речах и песнях и других установленных увеселениях, решившись тем не менее действовать прямо и смело. Надо сказать, что отнять теперь этих девушек у их законного, по местным понятиям, владельца, человека вспыльчивого темперамента, было не так-то легко, потому что и сам он, надо полагать, взял их с боя, отбив у кого-нибудь из своих собратьев. Я приблизился к тому месту, где сидел, скорчившись, перед огнем вышеупомянутый вождь и предводитель этого племени, и долго внимательно разглядывал его. Его наружность осталась у меня так явно в памяти, как если бы я видел его только вчера. Я уже говорил, что он имел самую отталкивающую наружность из всех чернокожих туземцев, каких мне только случалось видеть в Австралии. Необычайно выпуклые шрамы на лице этого человека были как-то особенно крупны и многочисленны. Этот любопытный способ украшать свою наружность шрамами сопряжен с немалым трудом и мучительной болью.

Обыкновенно для этого прежде всего делаются с помощью раковины, имеющей острый режущий край, глубокие поперечные разрезы на груди, на бедрах, а иногда на спине и лопатках, после чего все раны затирают особого рода землей; потом дают ранам закрыться. Конечно, образуется страшно мучительное нагноение и опухоль. Спустя какое-то время находящаяся в шраме земля удаляется с помощью пера, вследствие чего раны снова разбаливаются. Наконец, когда раны окончательно заживут, каждый шрам представляет собой громадный толстый рубец, — и этими-то шрамами или рубцами ужасно гордятся туземные дикари.

Вступив в разговор с безобразным предводителем того племени, у которого в настоящее время находился в гостях, я прямо начал с того, что сказал ему: «Надеюсь, что, согласно местному обычаю, мне, на время моего пребывания у него в качестве гостя, предоставят одну или несколько жен». Как я и ожидал, Он тотчас же выразил полнейшую готовность исполнить и по отношению ко мне этот обычай. Вслед за этим я обратился к нему с просьбой, чтобы он, если можно, прислал мне тех двух белых женщин, которые, как я слышал, находятся в этом стане. К немалому моему огорчению, он отказал мне наотрез. Впрочем, я продолжал настаивать и упрекнул его в умышленном нарушении священных правил вежливости и гостеприимства. На это он дал мне понять, что еще подумает.

Между тем Ямба хлопотала не менее американского ярмарочного антрепренера. Она с обычной ловкостью, уменьем и стараньем выполняла свою роль: усердно распространяла про меня самые баснословные истории, утверждала, что я властвую над различными духами и могу по желанию вызывать их тысячами, что все стихии повинуются мне, — словом, по ее рассказам, я был всемогущ.

Нельзя не сознаться, что это систематичное и энергичное запугивание чернокожих было весьма полезно для меня, и куда бы я ни приходил, эти дикари смотрели на меня, как на могущественного колдуна и чародея, имеющего право на большое уважение и самое почтительное отношение к своей особе.

Долгое время мрачный предводитель упорствовал в своем отказе на мою просьбу относительно белых женщин, но так как большинство вождей и знаменитейших воинов его племени держали мою сторону и отстаивали мои права как гостя, то я знал, что рано или поздно ему придется уступить моему желанию.

Торжественный корроборей длился всю ночь, и наконец перед тем, как нам разойтись, на вторые сутки, великий вождь согласился уважить мою просьбу, хотя и с видимой неохотой. Понятно, я не стал беспокоить бедных девушек в такой поздний час, но на следующее утро сказал Ямбе, чтобы она пошла к ним и подготовила их к предстоящему свиданию. Вскоре она вернулась назад и предложила провести меня туда, где находились эти бедные девушки. При мысли о встрече с людьми моей расы я почувствовал себя настолько взволнованным, что совершенно забыл о своем странном виде, который делал меня несравненно более похожим на пестро размалеванного туземного вождя, чем на европейца. Не следует забывать, что к этому времени я давно уже успел отказаться от всякого рода одеяния и, кроме крошечного передника из перьев, не носил ничего, а волосы мои, достигавшие более трех фут длины, были зачесаны самым удивительнейшим образом. Наконец, цвет моей кожи стал очень темным под влиянием местного климата и мало напоминал цвет кожи европейца.

По мере того как я, следуя шаг за шагом за Ямбой и миновав собственно лагерь, приближался к жилищу несчастных девушек, волнение мое возрастало с каждой минутой. В конце концов Ямба остановилась у задней стенки легкого навеса из прутьев, построенного в форме полумесяца, а минуту спустя я стоял, дрожа и не в силах вымолвить ни слова, не веря своим глазам, едва сознавая, что со мною происходит, — перед двумя молодыми англичанками.

Теперь, когда я вспоминаю все это, должен сознаться, что в тот момент эти девушки представляли собой весьма печальное зрелище. Они лежали или, вернее, валялись на голой земле, скорчившись и прижавшись друг к другу, совершенно нагие, покрытые грязью, исхудалые и жалкие. Перед ними ярко горел огромный костер, следить за которым и постоянно поддерживать входило в их обязанности. Обе девушки были страшно изнурены, запуганы и успели уже настолько одичать, что даже и теперь, при одном воспоминании о том ужасном, удручающем впечатлении, какое они тогда произвели на меня, я невольно содрогаюсь, — и сердце мое невольно сжимается.

Увидав меня, они громко вскрикнули; я отошел немного в сторону, смущенный и недоумевающий, не желая слишком запугивать этих несчастных, но не будучи в силах сообразить, что именно привело их в такой ужас. Вдруг я вспомнил про свой необычайно страшный наружный вид и сразу понял причину их испуга: они испугались меня потому, что, вероятно, приняли за какого-нибудь дикаря, явившегося мучить и насиловать их в свою очередь.

Через какое-то время я осмелился снова подойти поближе к девушкам и, остановясь перед ними, сказал им: «Сударыни, я белый человек, такой же, как и вы, друг! Если только вы доверитесь мне, я думаю, что мне удастся спасти вас!»

Удивление их при звуке моих слов было неописуемо; с одной из них сделалась даже истерика. Я позвал Ямбу и представил ее им в качестве своей жены; тогда они ободрились, подошли ко мне и, схватив меня за руки, со слезами молили: «Спасите нас! Возьмите нас отсюда, избавьте нас от этого страшного изверга!»

Я поспешил уверить их, что явился в этот стан дикарей с исключительной целью помочь им и вызволить их из беды, но что им придется терпеливо ждать того времени, когда я сумею найти удобный случай, чтобы устроить их бегство из этого племени. При этом я не скрыл от них, что мои надежды спасти их от ненавистного плена еще весьма шатки и что за успех в этом деле я в настоящее время ручаться не могу. Сказал я им все это потому, что видел, что могу стать причиной величайшего несчастья, возбудив в этих бедных жертвах ложные надежды на близкое избавление.

Мало-помалу они становились спокойнее и рассудительнее. Я поспешил утешить их, что, во всяком случае, пока я буду здесь среди этого племени, им нечего опасаться дальнейших посещений черного страшилища, внушавшего им безграничный ужас и омерзение. С этими словами я немедленно удалился в сопровождении своей верной Ямбы.

По закону туземного гостеприимства, строго воспрещалось кому бы то ни было прикасаться к предоставленным мне женам или входить с ними в какие-нибудь сношения во все время моего пребывания в стане в качестве гостя. Успокоенный на этот счет, я прямо оттуда отправился на соседние, весьма обширные болота. В этой дикой, но живописной местности, изобилующей всякого рода птицей, я вместе с Ямбой набил множество попугаев, уток и других птиц, с которых тут же содрал кожи вместе с оперением. Операцию эту над убитыми птицами мы с Ямбой проделали, имея в виду применение этих птичьих шкур, если можно так выразиться, в качестве материала для особого рода фантастических одеяний, благодаря которым мои последующие свидания с молодыми девушками были бы менее стеснительными и неловкими как для них, так и для меня. Понятно, что этот оригинальный материал я вручил своей искусной во всяких делах Ямбе, которая с помощью костяной иглы и ниток из высушенных жил кенгуру проворно изготовила своеобразные, но тем не менее весьма пригодные и соответствующие своему назначению одежды.

Не теряя ни минуты, мы снесли их бедным пленницам, дрожавшим от холода и стыда. Я сразу усмотрел одну из важнейших причин их страданий в отсутствии всякого рода одеяния и поспешил облегчить их участь как только мог. Собственное их платье, вероятно, было утеряно или уничтожено дикарями, а женщины того племени, среди которого им приходилось влачить жизнь, завидуя особому вниманию, которым их вождь и предводитель удостаивал этих белых женщин, снабжали их очень скудной пищей, а иногда и совершенно забывали о несчастных пленницах. Мало того, они из злобы не захотели даже научить их употреблению известного рода втирания, предохраняющего тело как от стужи, так и от знойных, палящих лучей солнца и мучительных укусов бесчисленных насекомых.

Все, что мне удалось узнать от бедных девушек в этот вечер, это то, что они потерпели кораблекрушение и вот уже более трех с половиной месяцев в плену у этих чернокожих. Старшая из двух барышень, кроме того, сообщила мне, что их лишили свободы за то, что они несколько раз пытались покончить жизнь самоубийством, чтобы только избавиться от своих мучителей.

При следующем нашем свидании я с удовольствием заметил, что, благодаря добрым попечениям и заботливому уходу за ними Ямбы, обе девушки выглядели гораздо лучше и здоровее, чем в первый раз, и хотя изготовленное для них Ямбой платье или, вернее, одеяние представляло собой нечто совершенно необычайное, более всего походившее на длинные мешки с отверстиями для рук и головы, тем не менее эта одежда прекрасно служила им. Правда, впоследствии эти мешки сселись самым забавным образом, что было во всяком случае неизбежно.

Снедаемый любопытством узнать кое-что о том, что делается в мире, я, понятно, стал расспрашивать молодых девушек обо всем и, между прочим, попросил их рассказать мне их собственную повесть.

Девушки немедленно удовлетворили моему любопытству. Прежде всего я узнал, что они — родные сестры, что зовут их Бланш и Гладис Роджерс, что им одной — 17, а другой- 19 лет. Обе девушки были удивительно хороши собой, но особой прелестью отличалась Гладис, с ее большими синими глазами.

Таковы были эти две девушки, печальную повесть которых я выслушал с невыразимым волнением и глубокой душевной болью. Бланш Роджерс с большой готовностью, хотя и сильным нервным возбуждением, рассказала мне свою грустную повесть, а Гладис время от времени вставляла несколько добавочных, пояснительных слов.

Вот он, этот простой и безыскусный рассказ, какой я выслушал из уст самой несчастной Бланш Роджерс. Понятно, я не могу дословно повторить здесь, на этих страницах, страшную, душераздирающую повесть, переданную мне бедной страдалицей, но, за исключением некоторых необходимых пропусков, я не изменил в ней ничего.

«Сестра моя и я, — начала рассказчица, — мы — дочери капитана Роджерса, командовавшего 700-тонным судном, принадлежавшим нашему дяде (я не вполне уверен, были ли эти девушки дочери командира или владельца судна). Нам всегда очень хотелось сопровождать отца в его плаваниях и однажды удалось, наконец, уговорить его взять нас с собой. Отправляясь из Сундерланда в 1868 году (или 1869) с различного рода грузом в Батавию (или Сингапур, не помню, наверное), он взял нас с собой.

Путешествие наше вначале было весьма приятное и, в сущности, для людей привычных — даже без приключений, но для нас — полное самого живого интереса. Судно наше выгрузилось, где следовало, но отец не мог получить груза на Англию, а так как какой-нибудь груз был безусловно необходим для покрытия расходов плавания, то он и решил идти в Порт-Луи и попытать там счастья у тамошних крупных торговцев сахаром.

По пути в Порт-Луи мы неожиданно очутились в виду судна, которое, судя по сигналам, находилось в отчаянном положении. Мы поспешили подойти к нему поближе и осведомиться, какого рода помощь можем оказать ему. В тот же момент со встречного судна спустили шлюпку, и сам капитан явился к нам, объяснив, что у него оказался недостаток в провианте и что он желал бы купить новый, хотя бы самый незначительный запас всего необходимого, чтобы только добраться до первого порта, где он сумеет найти все нужное. Кроме того, он сказал отцу, что его судно имело груз в 1500 тонн гуано и шло одним путем с нами, т. е. также в Порт-Луи. Командиры обоих судов долго совещались и, наконец, пришли к взаимному соглашению.

Мы признались капитану, что не имеем груза, на что тот заметил: „Так почему же вы не идете к Лассегэдским островам у северо-западных берегов Австралии и не грузите гуано, которое вы можете получить там просто даром?!“ Мы отвечали, что не имеем необходимых для этого промысла орудий и приспособлений, например, лопат, мешков, плотиков, тачек и т. п. Все это было немедленно доставлено нам в уплату за тот провиант, которым мы поспешили снабдить его. По-видимому, все уладилось к полному благополучию обеих сторон и затем „Александрия“ (так звали это встреченное судно) продолжала свой путь по направлению к Порт-Луи, а мы пошли к Лассегэдским островам.

В известный срок мы достигли островов, изобилующих гуано, и весь экипаж тотчас же весело принялся за дело. Работа шла так успешно, что в очень короткий срок у нас оказалось значительное количество ценного груза на судне; не сегодня-завтра нам можно было уже отплыть. Узнав об этом решении отца, мы пошли к отцу и просили его, чтобы он позволил нам перед отъездом провести вечерок на острове и посмотреть гнезда горлиц. Добрейший отец, всегда во всем уступавший нам, согласился и отпустил нас на берег в сопровождении восьми человек, наиболее надежных из его экипажа. Нетрудно представить себе, что для нас нашлось очень много интересного на берегу, и время летело даже чересчур быстро. Вместе с приливом крупные горлицы налетели целыми стаями с моря и тотчас же принялись устраивать свои гнезда на самом берегу, ловко вырывая в песке небольшие ямки, приблизительно около одного дюйма глубиной и около пяти дюймов в диаметре. Затем эти птицы просто ложились над этими ямками и роняли в них свои яйца, число которых, как мы убедились в тот же вечер, колебалось между 12 и 40 штуками, снесенными за один присест. Нас ужасно забавляло собирать эти яйца и вообще наблюдать за горлицами. Сами того не замечая, мы забрели так далеко, что наши люди, данные нам отцом в провожатые, потеряли нас из вида. Между тем и погода начала портиться; все предвещало внезапную перемену. Наши провожатые стали разыскивать нас по всем направлениям, — и когда им, наконец, удалось найти нас, то было уже за полночь. Правда, ночь была не особенно темная, но когда мы стали собираться на судно, поднялся сильный ветер, и экипаж нашей шлюпки заявил, что они считают неблагоразумным пуститься с нами в путь в такую погоду. Так как у нас были с собою большие плащи и пледы, то решено было провести ночь на берегу и посмотреть, не переменится ли погода к лучшему утром. Судно наше стояло на якоре на расстоянии более трех миль по ту сторону рифов, а потому при таком состоянии моря, действительно, не было никакой возможности благополучно добраться до него, тем более, что спутники наши боялись ответственности за нас. В числе этих людей был всего только один европеец, — родом из Шотландии, — и отец очень доверял ему.

Заботясь о нашем сравнительном удобстве, наши провожатые разложили большой костер, вокруг которого мы и уселись все вместе. Ночь прошла почти незаметно; мы развлекались преимущественно рассказами о разных приключениях на море и на суше. О какой-либо опасности не было и речи: мы утром же надеялись вернуться на судно; однако, на рассвете, посмотрев на бушующее море, против воли должны были убедиться, что буря еще более усилилась. Матросы в один голос заговорили, что нечего и думать добраться в такую погоду до судна на маленькой шлюпке.

Что случилось дальше, мы с Гладис припомнили уже впоследствии.

Мы находились в сравнительно безопасном месте на берегу, а между тем нашим морякам было ясно, что судну, бывшему у нас в виду, несдобровать, если только оно не снимется с якоря и не уйдет в открытое море. Наш экипаж с нескрываемой тревогой следил за всем, что делалось на судне, за всеми распоряжениями отца. Но, очевидно, наш бедный отец находился в таком удрученном состоянии духа по случаю нашего отсутствия, что не помнил себя и не решался уйти в море, оставив нас на берегу, а потому предпочел положиться на крепость якорных канатов. Однако, немного позже 10 часов утра судно не стало уже держаться на якоре и, несмотря на все усилия моего отца и его офицеров, его стало сносить на рифы. Гладис и я, все время не спускавшие глаз с судна и решительно ничего не понимавшие в морском деле, но движимые безотчетным беспокойством, осведомлялись о том, что означает вся эта непривычная суетня и волнение на судне. Наши матросы, не желая пугать, отвечали уклончиво. Вдруг до нашего слуха донеслись сигналы, означающие гибель судна. Мы слышали их, хотя и не знали их значения, но наши матросы поняли, что и командир их сознает всю безнадежность своего положения. При всем том, чем могли они помочь ему, эти восемь человек? Вдруг полил дождь, даже не дождь, а страшный ливень, с каким-то особым, шипящим звуком. Темное, почти черное небо, смотревшее как-то зловеще на все происходившее вокруг, еще более усиливало общий вид этой мрачной картины.

Наконец, нами овладело такое беспокойство, такая страшная душевная тревога за отца, за целость судна, что мы с сестрой заплакали, как дети. Матросы наши, видя, что судно сейчас должно разбиться на куски, стали уговаривать нас вернуться к тому месту, где они с ночи развели костер, и принудили нас какими-то хитростями остаться там до тех пор, пока все не было кончено. В это время злополучное судно беспомощно бросало волнами над рифами на расстоянии теперь уже не более полутора миль от берега.

И вот, — как мы узнали о том впоследствии, — судно вильнуло и разом пошло ко дну, бесследно исчезнув в бушующей пучине волн. Даже и мачты его не остались над водой, чтобы обозначить место погибели. Очевидно, у него пробило громадную дыру в килевой части: оно потонуло так быстро, что не успели даже спустить ни одной шлюпки. Никто, насколько нам известно, не уцелел. Из всего экипажа остались в живых лишь те восемь человек, которые были с нами на берегу.

Понятно, что гибель судна была ужаснейшим ударом, страшной утратой для наших храбрых защитников, которым теперь приходилось рассчитывать исключительно на самих себя и на свои собственные силы, чтобы добывать пищу и средства для возвращения на родину.

Прошел ужасный, мучительный день и не менее ужасная и мучительная ночь, а наши добрые матросы все еще продолжали скрывать от нас случившееся, не намекнув ни одним словом на ужасное несчастье, постигшее нас. Посоветовавшись между собою, они решили добраться до Порт-Дарвина на австралийском материке, который, как они полагали, был недалеко. Следовало спешить, потому что у нас мог оказаться недостаток в пресной воде, так как на этом острове ее вовсе не было. Собрав изрядное количество яиц, матросы настреляли разных морских птиц и снесли все это в нашу шлюпку, как необходимый в пути провиант.

Наутро буря стихла и море успокоилось. Тогда только наши матросы, со всею возможной осторожностью, сообщили нам страшную весть о гибели нашего отца вместе с судном и со всем экипажем. Нужно ли описывать наши чувства, когда мы узнали о всем ужасе постигшего наше судно и нас несчастья? Нет, всякий сумеет и сам понять их!

Немного раньше полудня следующего дня на нашей шлюпке подняли парус и мы понеслись по совершенно уже спокойной теперь глади океана. Так как ветер все время был по пути нам, то мы быстро продвигались вперед; наши моряки рассчитывали уже, что скоро мы достигнем порта. Но, мучимые жаждой, так как наш крошечный запас пресной воды успел уже истощиться, мы решили пристать где-нибудь к первому острову, который встретится нам. Мы с Гладис радостно приветствовали мысль о высадке, так как за последнее время пришли в ужасный вид, не имея возможности как следует умыться уже почти с неделю. У нас составился план воспользоваться тем временем, когда наш экипаж будет занят добыванием пищи и воды, притаиться где-нибудь за скалами и выкупаться с полным наслаждением. Шлюпка наша была укрыта в надежном месте, а так как на острове нигде поблизости не было заметно следов пребывания здесь туземцев, то наши товарищи по несчастью спокойно занялись запасанием воды, не заботясь о нас. Источник пресной воды был тут же поблизости, так что им не пришлось ходить далеко. Со своей стороны мы с сестрой, не теряя время, отошли от них шагов на сто и, спрятавшись за скалами, разделись и вошли в воду.

Но едва мы успели выкупаться и собирались уже выйти на берег, как, к невыразимому нашему ужасу, целая туча совершенно нагих чернокожих, безобразно расписанных и размалеванных, вооруженных громадными копьями, ринулась вниз со скал прямо на нас со страшным воем и ревом, которого я никогда не забуду. Казалось, эти чудовища вырастали прямо из скал; одну минуту мы думали, что на самом деле лишились рассудка и что это ужасное, представлявшееся нашим глазам зрелище создано нашим расстроенным воображением. Сердце у меня замерло и перестало биться от неизъяснимого ужаса; я чувствовала, что холодею, и все мои члены коченеют и теряют способность двигаться. Наконец, когда страшные дикари с воем обступили нас, мы вдруг осознали весь ужас своего положения и стали кричать изо всех сил, призывая на помощь. В то же время мы, как безумные, спешили добраться до того места, где оставили на берегу все наше платье. Несколько чернокожих бросились в воду и перехватили нас, между тем как один из дикарей умышленно, на наших же глазах, схватил всю принадлежавшую нам одежду и бросился бежать с нею в горы.

Понятно, заслышав наш крик, наши матросы поспешили к нам на помощь, но когда они очутились саженях в семи от наших преследователей, последние пустили в них целую тучу копий с такой ловкостью, что наши защитники все до одного пали, пронзенные этим страшным в руках туземцев оружием.

Что затем произошло, представляется нам как бы во сне. Помним только, что несколько человек этих омерзительных чудовищ потащили меня в глубь острова; ими предводительствовал гигант, бывший, очевидно, вождем. Он-то впоследствии и потребовал нас себе в жены. Затем, я помню, нас поместили на громадный катамаран, причем руки и ноги у нас были связаны волосяными веревками. Таким образом мы, в сопровождении множества дикарей, переправились на материк, находившийся всего на расстоянии нескольких миль от этого острова.

Мы стали знаками просить, чтобы нам возвратили, по крайней мере, нашу одежду, но дикари на наших же глазах изодрали ее на длинные, узкие полосы и нанизали себе на руки и на ноги в виде украшений.

Лишь поздно вечером того же дня мы добрались до лагеря чернокожих и тут же были поручены присмотру и заботам женщин. Они держали нас в строгом заключении и, насколько я могу судить, обращались с нами самым возмутительным образом. Я, конечно, не могу сказать в точности, что именно означали их слова, но по тону голоса, их насмешливым и угрожающим лицам мы с сестрой догадывались, что они позорно оскорбляли нас; а нередко они даже били нас. Затем я догадалась, что они завидовали тому вниманию, каким нас удостаивал их громадный вождь.

Со временем нам удалось узнать, что тот остров, на котором мы были захвачены в плен дикарями, не был в сущности необитаем; что чернокожие давно видели нашу шлюпку и следили за ней, выжидая удобного момента для нападения, которое они и произвели с дьявольской хитростью.

В стане чернокожих мы провели убийственную ночь. Я положительно не в силах передать всего того, что мы перечувствовали и пережили в то время; не говоря уже о нравственных мучениях, мы ужасно страдали от холода, будучи оставлены совершенно нагими. Правда, нас никто не беспокоил и не мучил, но на наших глазах один ужас сменялся другим, так что мы, наконец, совершенно обезумели. Прежде всего, на следующее утро некоторые из дикарей отправились на тот остров, где были убиты наши бедные защитники, и привезли их мертвые тела в свой лагерь. Сначала мы были удивлены, зачем они дали себе этот напрасный труд, но затем, когда вдруг сообразили, что, может быть, готовится гигантский людоедский пир из наших мужественных защитников, нами овладел такой ужас, что мы лишились сознания.

Кулинарного приготовления мы не видали, но запах жженого мяса был невыносим для нас. Кроме того, мы видели, как мимо нас проходили женщины, неся отсеченные человеческие руки и ноги, вероятно, выпавшие на их долю от пышного банкета их мужей. Я думала, что обе мы сойдем с ума от того, что нам пришлось видеть в этот день. Наше положение было столь ужасно, столь чудовищно нестерпимо, что мы хотели покончить с жизнью посредством жгута, свитого из длинной сухой травы. Но выполнить наше намерение нам не удалось, потому что женщины подстерегли нас и с этого момента ни на минуту не оставляли без присмотра. Уход и удвоенное внимание при безусловно злобном, полном ненависти отношении этих жалких, но жестоких и бессердечных созданий, носивших здесь название женщин, заставляли нас предполагать, что их непрошеное внимание к нам объяснялось только тем, что в случае несчастья с нами им самим пришлось бы очень плохо.

Вслед за пиром мы видели, как на лужайке, неподалеку от нас, началась страшная схватка между четырьмя туземцами из числа тех, которые участвовали в избиении наших бедных матросов. Как мы догадались, эта схватка должна была решить, кому владеть нами. И вот это чудовище, с выпяченными скулами и впалыми, злыми глазами, остался победителем в бою. Однажды ночью, — о, боже, дай нам силы, поддержи нас, — и вспомнить-то об этом страшно, — это чудовище явилось перед нами и знаками стало объяснять, что наша наружность очень нравится ему»… (Здесь рассказ мисс Роджерс должен быть прерван по весьма естественным причинам, но могу уверить своих уважаемых читателей, что ничего более возмутительного и ужасного никто не в силах себе вообразить.)

«Раз темной ночью нам удалось уползти из лагеря чернокожих, не возбудив ничьего подозрения и не разбудив никого из крепко спавших туземцев. Не долго думая, мы кинулись бежать прямо к морю с намерением утопиться и тем сразу покончить с этой жизнью, которая для нас была гораздо хуже смерти. Но, как видно, нас хватились, — ив тот момент, когда мы уже достигли достаточной глубины, кучка озлобленных туземцев кинулась догонять нас и настигла прежде, чем мы, напуганные и ошеломленные, успели опомниться и сделать что-либо.

После этого случая нас стали держать взаперти и перевели в другое место. С тех пор мы ни разу не покидали этой ограды и навеса, под которым укрывались. Теперь всякая мысль о побеге стала уже совершенно невозможной и мы обратились к Богу. Большую часть времени мы посвящали молитве, прося у Господа смерти, которая, наконец, освободит нас от этой страшной агонии, так как жизнью наше существование даже назвать нельзя. Нас немало удивляло, что туземные женщины, также совершенно нагие, как и мы, так мало страдали от резкого холода, от которого так ужасно страдали мы; но впоследствии мы узнали, что они смазывали все свое тело особого рода клейким жиром, который образует у них на теле совершенно непроницаемую броню. В течение трех последующих месяцев наши чернокожие обладатели постоянно перекочевывали с места на место и все время таскали нас за собой, обращаясь с нами положительно как со скотом. Пища туземцев, состоявшая из кореньев, мяса кенгуру, улиток, змей, гусениц и скорпионов, была нам до того омерзительна, что нам пришло на ум совершенно отказаться от пищи в течение нескольких дней и таким образом достигнуть нашей цели, т. е. умереть с голода.

Вероятно, заподозрив наш замысел или же просто из злобы, чернокожие силой принудили нас проглотить несколько кусков очень странного вида мяса, угрожая нам пыткой. Быть может, вас удивит, что несмотря на то, что сама жизнь стала для нас нестерпимою мукой, мы все же в большинстве случаев повиновались нашим мучителям. Но иногда мы умышленно отказывались исполнять их требования и старались озлобить их, в надежде, что, выведенные из терпения, дикари пронзят нас своими страшными копьями или убьют палицами. Но, увы! — даже и в этом надежды наши не оправдались.

Дни проходили за днями в мучительной тоске и безнадежном отчаянии; не только каждый час, но каждая минута были для нас нестерпимой пыткой. Однако мы с тайной радостью начали замечать, что становимся день ото дня слабее и силы наши иссякают, я полагаю, от истощения. Мы начинали временами впадать в забытье, бредили наяву, и даже делались все менее и менее чувствительными как к зною, так и к холоду; мы даже перестали ощущать голод, мучивший нас нестерпимо. Без сомнения, смерть вскоре освободила бы нас, если бы вы не явились как раз вовремя, чтобы спасти нас»…

Так вот она, эта печальная повесть, которую мне рассказали сестры Роджерс! И чем больше я думаю об этом, тем больше убеждаюсь, что не было еще такой женщины-англичанки, которая пережила бы и выстрадала все то, что пережили и выстрадали эти две девушки. Я сравнил их участь со своею и увидел, какая громадная разница между их судьбой и моею. Я был мужчина и с первых шагов в этой стране стал силой, ко мне все относились с величайшим уважением, оказывали мне всякий почет во всех туземных племенах, а эти несчастные девушки терпели и муки, и унижения, и оскорбления, были бессильны, и беспомощны, и лишены свободы. Бедняжки ужасно огорчились и приуныли, когда я сказал им, что не могу их прямо взять отсюда теперь же: если бы я попытался сделать это тайно, то тем самым нарушил бы священнейшие права гостеприимства и вооружил бы против себя не только все это племя, но и все другие соседние туземные племена. Кроме того, у меня в голове уже возник свой особый план, который я считал самым разумным; а так как уже одного моего присутствия в стане этого племени было достаточно, чтобы оградить несчастных девушек от всяких ужасов, то я упросил их потерпеть еще немного и довериться мне, как истинному другу. В ту же ночь я призвал Ямбу и отправил ее к одному дружественному нам, т. е. мне и родному жене племени чернокожих туземцев, стан которого, — в горах короля Леопольда, — был в расстоянии дней трех пути от того места, где я находился. Посланную свою я научил сказать, что великий белый вождь находится в опасности и нуждается в отряде смелых воинов, которых необходимо немедленно послать к нему на помощь.

Верная подруга с восторгом взялась исполнить эту просьбу и, действительно, вскоре вернулась в сопровождении отряда воинов, которые торжественно вступили в стан того племени, гостем которого я был.

При виде новоприбывших страшный вождь, бывший господином несчастных девушек, стал упрекать меня в нарушении дружбы. Но я, не обратив внимания на его слова, хладнокровно заявил, что, по моему мнению, он сам поступает незаконно, владея белыми женщинами, и что я намерен взять их у него; если же он не согласен по доброй воле отпустить их, то я предлагаю ему, согласно обычаю, вступить со мной в бой и решить путем единоборства, кому из нас двоих должно владеть ими.

Мгновенно приведенный в ярость моим заявлением, чернокожий вождь немедленно согласился на единоборство, к великой радости своих воинов, предвкушавших удовольствие быть зрителями интересного боя; видимо, он сильно надеялся на свою могучую силу. Но я, сознавая его превосходство в этом отношении, полагался зато на свою ловкость и большую практику во всевозможных гимнастических упражнениях, которыми занимался с детства. А наша схватка должна была состоять именно в борьбе, без употребления оружия. Решено было, что тот, кто из трех раз два раза перебросит через себя противника, будет считаться победителем и, стало быть, господином несчастных девушек. Можно себе представить теперь положение бедных Бланш и Гладис Роджерс в это время, а также и мое душевное состояние, когда я вышел на бой, ценой победы в котором мог купить свободу двух несчастных соплеменниц!

Между тем туземцы приступили к приготовлению к бою. Прежде всего они обвели своими дубинами пространство около 20 квадратных футов; за эту черту борцы и должны были перебрасывать друг друга.

С своей стороны, мы смазали тело жиром, а свои необычайно длинные волосы я туго закрутил, образовав из них подобие пышного шиньона на затылке; после этого оба мы немедленно вступили в борьбу.

Все воины, свои и чужие, уселись чинно полукругом на траве, обхватив обеими руками колени и положив на них подбородок. Не сводя глаз, с живейшим интересом следили они за всеми мельчайшими подробностями борьбы.

Я старался не терять ни минуты, так как чувствовал, что если начну раздумывать, то могу отступиться, и потому одним скачком прыгнул в арену, где мой противник уже ожидал меня, — и надо сознаться, — далеко не в спокойном состоянии. В один момент его огромные руки обхватили меня за талию и плечи; мне скоро стало ясно, что этот великан, рассчитывая на свою силу, думает принудить меня стать на колени и затем опрокинуть на спину. Но я, как бы поддаваясь ему, ловко вывернулся из-под рук и в следующий момент, пользуясь удобным случаем, подскочил к гиганту, проворно обхватил его за бедра, потянул на себя, взвалил его на спину, — и менее чем в мгновение ока, прежде даже, чем сам я мог понять, что случилось, мой противник был уже переброшен через мою голову за черту арены. Присутствующие, все до одного ярые спортсмены в душе, громко захлопали себя по бедрам в знак удовольствия, а я мог быть уверен, что с этого момента завоевал их симпатии. Между тем мой противник, упавший на голову и чуть было не сломавший себе шеи, поднялся на ноги и поводил кругом злобным, недоумевающим взглядом, не понимая, как это могло случиться, что его, силача и гиганта, я мог перебросить без всякого видимого усилия или напряжения. Но когда мы сошлись с ним во второй раз, он стал уже гораздо осторожней, — и мы боролись некоторое время молча, но упорно, не поддаваясь друг другу. Я сознавал, что дорога каждая секунда и, схватив своего противника, хотел опять перекинуть его за спину, но на этот раз он был настороже и счастливо увернулся от меня. Когда мы опять схватились с ним, он еще раз прибегнул к своему старому приему, т. е. постарался повалить меня на землю силой своей тяжести, но это не удалось ему. Я сознавал, что он несравненно сильнее меня и отлично понимал, что чем дольше будет продолжаться борьба, тем я все больше буду терять шансов на успех, а потому, неожиданно отбросив его в сторону, ловко подшиб его и с силой перебросил через себя в сторону. И теперь еще не забыть мне, как его громадное тело кубарем перекатилось за черту, при громком, одобрительном вое и криках восхищения, которыми приветствовали меня его единоплеменники, нужно сказать, далеко недолюбливавшие своего грозного вождя.

От страшного усилия, которое мне пришлось употребить при этом, упал и я, хотя в черте арены, но тотчас же поспешил вскочить на ноги, среди восторженных криков зрителей, приветствовавших меня как победителя.

Между тем мой соперник, очнувшись от падения, тоже поднялся и прежде чем я успел понять в чем дело, подскочив ко мне, со всего размаха нанес страшный удар в челюсть своим увесистым, сжатым кулаком. Так как это был превосходно сложенный, мускулистый детина, то сразу вышиб мне несколько зубов и залил рот кровью, разбив обе губы. Удар этот наполовину ошеломил меня; притом я положительно захлебывался кровью, но обращать внимание на такие пустяки было некогда… Взбешенный донельзя таким вероломством, я незаметно выхватил из ножен свой стилет и со страшной силой вонзил его короткий острый клинок прямо в самое сердце. В ту же минуту мой враг замертво упал к моим ногам с глухим, предсмертным хрипом. Вынимая из раны свое оружие, я держал его таким образом, чтобы его совершенно нельзя было заметить у меня в руке. Благодаря этому обстоятельству, а также тому, что роковая рана вызвала внутреннее кровоизлияние й почти не оставила на теле убитого крови, все присутствовавшие решили, что я убил противника каким-то сверхъестественным способом.

Когда убитый мною великан свалился к моим ногам, я поставил ногу на его тело и, сложив на груди руки, обвел торжествующим взглядом присутствующих: согласно местному обычаю, ближайшие родственники убитого имели полное право бросить мне вызов, чтобы иметь возможность отомстить за кровь своего близкого, но на этот раз никто не сделал этого, вероятно, потому, что все были возмущены недостойным поступком моего врага, как можно было заключить по тем угрожающим крикам, какими было встречено его вероломное нападение на меня. Но я все-таки, по обычаю, стал вызывать желающих вступиться за покойного. Однако никто не отозвался. Напротив, меня со всех сторон осыпали приветствиями и даже предлагали почетное звание вождя. Но я поспешил отклонить столь лестное предложение, заявив, что спешу к друзьям в горах Короля Леопольда, хотя в сущности имел намерение вернуться прямым путем домой, к родственному мне племени на Кэмбриджском заливе. Само собою, обе девушки должны были сопровождать меня, против чего никто и не думал возражать.

Но, отказываясь от настойчивых предложений новоприобретенных друзей погостить у них, я не мог отказаться, не оскорбляя их, от присутствия на празднествах, которыми должны были сопровождаться погребение старого вождя и выбор нового. Против обычая, тело убитого не было съедено, вероятно, потому, что покойный выказал себя трусом, — его решили похоронить; но пред похоронами его сначала поджарили в сидячем положении на огромном костре, а затем, когда оно уже достаточно обуглилось, завернули в древесную кору и положили на помост, устроенный в раздвоенном, наподобие вилы, дереве, которое находилось за околицей стана.

Исполнив этот обряд, дикари принялись за свой неизменный «корроборей», тянувшийся, на этот раз, с перерывами, в продолжение целых двух недель. Насилу я вырвался от них.

Наконец все было готово, и мы вчетвером, — я, моя верная Ямба и две обезумевшие от радости девушки, — тронулись в путь в сопровождении эскорта воинов.

Но едва мы выбрались в пустыню, лежавшую за кочевьем дикарей, как девушки стали жаловаться на боль в ногах: бедняжки едва ступали босыми ногами по раскаленной почве. Желая помочь горю, я с помощью все той же Ямбы сплел из травы носилки и дал было нести девушек своим провожатым. Но воины, не привыкшие носить никаких тяжестей, кроме оружия, оказались решительно неспособными для этой работы. Волей-неволей нам пришлось с Ямбой возложить этот труд на себя и по очереди тащить то одну, то другую барышню.

К довершению бедствия, сопровождавшие нас воины скоро вернулись обратно, — и мы с Ямбой остались одни вместе со слабыми, непривыкшими к путешествию по австралийским пустыням, девушками. К счастью, нам не было надобности спешить; мы могли двигаться вперед не торопясь, делая коротенькие переходы, с частыми, продолжительными остановками, во время которых сооружали травяные шалаши для защиты наших изнеженных барышень от ночного холода и страхов. Зато в пище мы не встречали недостатка, находя ее везде в изобилии, а попадавшиеся нам по пути туземные племена относились к нам очень радушно.

Наконец, мы достигли большой реки, которая протекала в направлении северо-северо-восток к Кэмбриджскому заливу и, если не ошибаюсь, обозначена на карте Австралии под названием Орд-Ривер. Придя к этой реке, мы построили большую туземную лодку (катамаран), благодаря которой могли продолжать свое путешествие с большим удобством, проводя все ночи на берегу.

Оставив за собой горный хребет Короля Леопольда, мы поплыли среди цветущей равнины, поросшей высокими, благоухающими травами и хотя не густым, но прекрасным лесом. Встречавшиеся нам по дороге дикие гранитные скалы изобиловали наносным оловом и другими горными породами.

Перемена способа передвижения благотворно отразилась и на барышнях: они стали уже поправляться, к ним понемногу возвращались силы, а вместе и веселое расположение духа. Досаждали им только одежды, которые, ссохнувшись от жары, причиняли большое неудобство. Но мы помогли этому горю, приготовив им новое одеяние из шкур убитых по дороге двуутробок.

Гораздо труднее было мне справиться с другим делом. Нужно заметить, что и сам я не знаю, но только эти девушки почему-то вообразили, что мое жилище — нечто более близкое к цивилизации, чем жилище дикарей, и что наше селение похоже на село или деревню с рядом маленьких домиков или хижин, обставленных не только необходимой мебелью, но имеющих даже камины, пианино и тому подобные принадлежности обихода цивилизованных людей. И так велика была их радость, их радужные мечты, их стремление поскорее увидеть все это, что у меня не хватило духа разуверять их. До поры до времени я не хотел нарушать их иллюзий, в награду за что имел удовольствие замечать, как они с каждым днем становились все более и более похожи на то, чем были на самом деле. Когда я увидел их в первый раз, при свете яркого костра, под жалким навесом, они показались мне почти старухами: так были тощи, изнурены, запуганы и почти одичавши; а теперь же, на нашем большом катамаране, незаметно скользившем вниз по течению прекрасной широкой реки Орд, они начинали выглядеть моложе и казались даже весьма красивыми, несмотря на свой далеко неприглядный наряд. Выражение безграничного ужаса, не покидавшее их раньше ни на минуту, теперь совершенно исчезло; они смеялись и болтали, щебеча точно птички, только что выпущенные на волю. Очевидно, они чувствовали себя вполне спокойными и свободными. Бруно моего они полюбили с самого начала; он с своей стороны также быстро привязался к ним, доказывая весьма наглядно свою любовь заботами об их материальном благополучии: он отправлялся самостоятельно на охоту и приносил к их ногам трофеи своих побед, в большинстве случаев, молодых уточек. Иногда же он прямо, по собственному желанию, проделывал перед ними весь свой репертуар фокусов. А когда девушки возвращались к нашей кочевке после небольшой прогулки по лесу с ногами, окровавленными и исколотыми колючками, и со вздохом садились к костру, где мы с Ямбой ожидали их, занятые стряпней, Бруно подбегал к ним и принимался лизать их раны и царапины, всячески выражая при этом свое сочувствие и любовь…

Между тем наше плавание по реке продолжалось. Во время его мы занимались, порою для выгоды, порою просто для развлечения, ловлей рыбы, буквально кишевшей в самой реке и ее притоках, особенно красноперок…

В продолжение нашего плавания вниз по реке нам иногда приходилось стоять на месте по нескольку суток; случалось это вследствие того, что река иногда вдруг как будто изменяла течение и неслась прямо на нас, преграждая нам путь.

Но, не имея надобности спешить, мы выжидали некоторое время и продолжали путь при благоприятных для нас условиях. Иногда, желая развлечь своих прелестных спутниц, я пел для них свои родные песенки. А порою, видя, как они задумываются над чем-то, вероятно, предаваясь тягостным воспоминаниям о пережитых ими ужасах, принимался рассказывать им свою собственную повесть. Мой рассказ до того трогал их, что они плакали навзрыд. А иногда они в свою очередь пели мне свои излюбленные гимны и молитвы…

Так незаметно мы добрались и до селения дружественного племени у берегов Кэмбриджского залива. Мои чернокожие друзья встретили нас так сердечно, что их теплый прием отчасти примирил молодых девушек с тем горьким разочарованием, какое они испытали, видя и здесь полнейшее отсутствие всяких признаков цивилизации.

Мой народ, как я называл родное племя своей доброй Ямбы, был до крайности обрадован, видя, что я возвращаюсь к ним в сопровождении двух белых женщин. По их понятиям это, конечно, были мои жены. «Теперь, — говорили они между собою, — великий белый вождь не покинет нас и навсегда останется жить с нами!» Так как в это время не было ни с кем из соседей войны, то все племя принялось устраивать роскошное празднество по случаю моего возвращения. К моим белым спутницам они также отнеслись ласково, хотя, как женщин, и не удостоили, конечно, особенными знаками внимания.

Тотчас по прибытии я узнал, что моя хижинка, или, вернее, шалаш сгорел во время моего отсутствия; впрочем, пожары здесь далеко не редкое явление и вообще не возбуждают ни страха, ни особого огорчения. Вследствие этого молодым девушкам пришлось временно поместиться под травяным навесом в ожидании, когда для них будет построена большая, просторная, бревенчатая хижина. Ввиду того, что бревна, в качестве строительного материала, в этих местах нечто невиданное и совершенно излишнее, требуется небольшое пояснение, почему я затеял сделать для себя такое небывалое отступление от общего правила. Дело в том, что молодые девушки никак не могли преодолеть своего страха пред туземцами: даже моих чернокожих друзей они боялись до того, что постоянно трепетали по ночам, опасаясь ночных нападений. Чтобы их новое жилище было вполне безопасным в этом отношении, я и решил построить надежный домик. Кроме бревен, на мою постройку пошло еще громадное количество древесной коры, а крыша была крыта длинными сухими травами, заменявшими солому. Когда жилище наше было готово, оно заключало в себе три светлых и просторных комнаты; одна из них предназначалась девушкам, в качестве спальной, другая — мне с Ямбой, а третья должна была быть общей, «жилой комнатой», хотя, собственно говоря, мы чаще жили на открытом воздухе. Кроме того, я устроил еще при доме веранду перед входом, где мы часто просиживали целые вечера, пели и болтали, вспоминая далеких отсутствующих друзей или же рассуждая о нашем настоящем и будущем.

Чтобы быть правдивым, я не утаю, что в тот день, когда девушки вошли в мой новый дом, лица их заметно вытянулись и на них выразилось горькое разочарование; да и мы все трое проплакали большую часть первой ночи на нашем новоселье. Впоследствии, как они мне говорили, они очень сожалели о том, что дали волю своим чувствам и тем самым огорчили меня. Впрочем, обе девушки весьма скоро примирились со своим положением и решили, по крайней мере, устроиться в своем новом жилище как можно лучше, пока какой-нибудь благоприятный случай не даст всем нам возможности вернуться в общество цивилизованных людей.

Однако и в этом, безусловно, надежном и безопасном жилище всякого рода страхи не покидали девушек; они ужасно боялись оставаться одни. Когда-то им привелось слышать, что туземцы крадут себе жен, и они боялись, чтобы не случилось чего-нибудь такого и с ними. Часто, проснувшись ночью, они принимались кричать душераздирающим голосом или же плакали навзрыд.

Желая сделать все зависящее от меня, чтобы скрасить жизнь своих прелестных приятельниц, я не поленился однажды съездить на один из небольших островков, где по пути с песчаной мели на материк запрятал небольшое количество пшеницы под кучей кокосовой коры. Я отыскал эту пшеницу, привез ее к себе домой, на берега Королевского залива, где и посеял для молодых барышень. Они до того обрадовались этому хлебному растению, что съедали его еще зеленым на корню, запивая особого рода растительным молоком, добываемым из одной пальмы.

Свыкшись, наконец, со своим новым положением, они стали живо интересоваться своим домашним обиходом и по целым часам наблюдали за мной, когда я, из желания порадовать их, принимался мастерить простые грубые стулья, столы и другие необходимые предметы комнатной обстановки.

Между тем Ямба исполняла роль кухарки и прислуги, готовя, прибирая и убирая все в доме, ухаживая за барышнями и поспевая одна повсюду. Но вскоре я стал замечать, что вся эта работа становится непосильной для нее. Не следует забывать, что ведь ей приходилось не только стряпать, но еще самой добывать необходимые к столу коренья. А это труд немалый и нелегкий. Барышни, которых мои чернокожие, конечно, считали моими женами (и это было самой надежной охраной для них), не имели понятия о добывании кореньев, а потому не пробовали даже сопровождать Ямбу в ее ежедневных походах за кореньями. И вот я очутился в довольно затруднительном положении: если бы я вздумал пригласить других чернокожих женщин в помощь Ямбе, то и их немедленно признали бы за моих жен; однако в конце концов я должен был убедиться, что мне не остается ничего более, как приобрести еще пятерых помощниц, которые, понятно, очень облегчили труд моей жены.

Устроившись таким образом, нам оставалось только заботиться о том, чтобы никому из нас не было скучно. Мы беседовали по целым часам и, как легко себе представить, главной и излюбленной темой всех наших разговоров являлась возможность добраться сухим путем до какого-нибудь из цивилизованных центров. С этой целью мы предпринимали с барышнями небольшие прогулки, чтобы испытать их силы и выносливость. Однажды в разговоре я высказал, что нам следует добраться до Порт-Эссингтона, или же отправиться отыскивать сухим путем Порт-Дарвин. Но молодые девушки решительно восстали против такого предложения, чистосердечно сознавшись, что они не в состоянии преодолеть своего страха перед туземцами.

О, если бы я только знал тогда, что местечко Коссак, на берегу северо-западной Австралии, есть место стоянок судов, занимающихся добычей жемчуга, если бы знал, что вожделенная цивилизация недалеко от нас!

Однако я отвлекся от своего намерения рассказать о нашем времяпрепровождении: итак, кроме серьезных разговоров и бесед на тему о нашем возвращении в цивилизованную среду, мы занимались еще декламацией отрывков из разных когда-то прочитанных нами книг. Барышни, владевшие хорошей памятью, угощали меня произведениями английской литературы, а я их — французской.

Кроме того, мы придумали еще другого рода развлечение: я изготовил скрипки из одного австралийского дерева, а струны смычка мы ухитрились сделать из моих волос, — и стали заниматься музыкой.

Помимо развлечений, мы занимались и хозяйственными делами, т. е. главным образом заботились об убранстве нашего жилища, так как обо всем остальном заботилась Ямба. Так, например, мы оклеили нашу хижинку внутри древесной корой папайя, что производило впечатление красно-бурого цвета драпировки. Кроме того, по нашей просьбе чернокожие женщины сплели нам из дикого льна прехорошенькие циновки или матики, которыми мы устлали полы, а мои барышни ежедневно убирали свою комнату разными великолепными цветами, преимущественно лилиями. Другим занятием барышень являлось изготовление всякого рода одеяний из шкур двуутробок; они даже ухитрились сшить особого рода костюм и для меня, но я не мог носить его, так как он сильно раздражал мое тело и был положительно мучителен.

Мои чернокожие скоро совершенно освоились с девушками и даже полюбили их; так, например, они охотно отправлялись за несколько миль, чтобы принести им плодов, которые те любили — свежих смокв и особый вид орехов, величиной с обыкновенный орех, которые содержат в себе, в свежем виде, превосходнейшего вкуса вещество, напоминающее малиновое варенье. Исключая это, мы еще лакомились особым видом яблок, растущих на ползучем растении в песке; в сыром виде мы съедали только внешнюю оболочку этих плодов; содержащиеся же в них крупные ядра или зерна варили, что также было довольно вкусно.

Заговорив о наших чернокожих друзьях, нужно прибавить, что они все время перекочевывали с места на место, а так как мы не желали покидать своей хижинки, то часто оставались одни на целые недели, исключая тех случаев, когда нас навещали другие дружественные племена туземцев. Мы занимали и развлекали их (все в видах моей прежней политики) пением, играми, декламацией и акробатическими штуками. По этой части особенно отличался Бруно, принимавший в них самое деятельное участие. Ничто не приводило наших чернокожих дикарей в такой восторг, как кувыркание Бруно через голову. Но впечатление, производимое этими фокусами и проделками Бруно, совершенно терялось и сглаживалось перед безграничным изумлением, какое вызывал в туземцах его лай. Надо знать, что тамошние собаки совершенно лишены этой способности; они только уныло и жалобно воют, вроде того, как это делают гиены. Его лай не раз даже решал участь сражений, так как он всегда участвовал во всех войнах нашего племени в самом прямом смысле этого слова. Все эти его таланты, в связи с необычной охотничьей способностью, побуждали чернокожих туземцев обращаться ко мне с убедительнейшей просьбой, чтобы я окончательно завещал им моего Бруно в их вечное владение. Отказ в этом был весьма затруднителен, но я раз и навсегда ловко отделался от такого рода просьб, уверив своих чернокожих друзей, веривших в переселение душ, что Бруно — мой брат, так как в него вошла душа и жизнь моего родного брата. Самый лай его, как я уверял их, есть разговор, совершенно понятный для меня. А когда и это уверение не действовало на некоторые племена, то я по секрету сообщал им, что моя собака — ближайший родственник солнца, и что если я уступлю ее им, то разгневанный Бруно навлечет на своих новых хозяев и владельцев всякого рода бедствия и невзгоды…

При всем том, мне приходилось постоянно держать Бруно около себя, когда мы с ним предпринимали прогулки в глубь страны, за черту наших владений. Дело в том, что мы часто встречали туземцев, первым поползновением которых, вследствие незнания его великих достоинств, являлось желание заколоть его копьями. Туземные собаки относились к нему более дружелюбно и, вероятно, будущие путешественники и исследователи неведомой Австралии встретят немало помесей от моего Бруно и туземных собак.

Таковы были наши развлечения и увеселения; обычное же ежедневное времяпрепровождение наше было такого рода: встав поутру, мы раньше всего отправлялись на взморье, находившееся не более как в полумиле от нашего домика, где купались. Обе девушки вскоре стали превосходно плавать, ежедневно совершенствуясь в этом искусстве под моим руководством. Затем я отправлялся, чаще всего с ними же, ловить рыбу сетями и бить острогой, что здесь чуть ли не самый употребительный способ. На завтрак у нас всегда бывала какая-нибудь свежая рыба, в том числе и подобие устриц, различные слизни и другие мягкотелые. Кроме того, женщины наши отправлялись иногда за несколько миль, чтобы добыть нам дикого меда, чрезвычайно вкусного и душистого, а Ямба угощала нас очень аппетитным блюдом собственного ее изготовления из цвета и стеблей белых лилий. Единственный напиток, употребляемый нами за столом, была чистая ключевая вода. На десерт у нас всегда имелись свежие винные ягоды, которые приобретались в огромном количестве от лесных туземцев в обмен за раковины и другие украшения. На обед или ужин мы зачастую распаривали дикий рис, который, как я уже говорил, встречается здесь почти повсюду, но не достигает более двух футов высоты. Рис этот мы готовили в особого рода печах. Кроме риса, я случайно открыл другой туземный хлебный злак, весьма похожий на ячмень, который молол ручной мельницей или, вернее, ручными жерновами и затем, замесив, делал из него пироги или лепешки. Барышни мои никогда не пробовали браться за стряпню, потому что здесь не было никаких из тех приспособлений, к которым они привыкли. Да и вообще мы никогда не имели никакой вареной пищи, а все или сырое, или жареное и печеное.

В общем, мы были довольно счастливы, т. е. счастливы настолько, насколько это возможно для цивилизованного человека, очутившегося в подобных условиях, среди которых тогда находились мы. Как я уже говорил, мы были, в общем, довольно счастливы, но иногда на нас нападало такое отчаяние, что даже и теперь, при одном воспоминании о тех часах, у меня невольно сжимается сердце. Любопытно, что эти припадки горького отчаяния нападали на нас почти аккуратно раз в неделю. Тогда я сейчас же затевал какие-нибудь состязания, вроде соревнования в плавании или быстроте бега по взморью, качании или других гимнастических упражнениях на горизонтальных шестах; затем прибегал и к таким средствам, как разыгрывание небольших сценок из шекспировских комедий и трагедий, или пел с барышнями их любимые вещицы.

Особенно ужасны были эти приступы отчаяния, когда мы, бывало, долго просидим на берегу моря, тщетно высматривая какое-нибудь проходящее судно, или же увидим вдали желанный парус, и, не имея возможности привлечь на себя внимание экипажа, поневоле убеждаемся в безвыходности своего положения. Кроме того, бедные молодые девушки ужасно мучились иногда каким-то нервным предчувствием, что я покину их на более или менее продолжительный срок, а это предчувствие было для них тем более мучительно, что они никогда не доверяли вполне даже и моим родственным чернокожим…

В более светлые часы нашей жизни мы иногда принимались мечтать о будущем; особенно любили они останавливаться на мысли о том, какую сенсацию произведет во всей Англии удивительная повесть о наших, т. е. их и моих, приключениях. Они были уверены, что их повесть — единственная в своем роде в летописях цивилизованного мира, и их радовала мысль, что, вернувшись в Европу, они будут иметь случай вывозить меня напоказ. Бедняжки и не подозревали, насколько приятна эта роль мне самому!!

Но большею частью эти розовые мечты сменялись горьким разочарованием. Тогда мы печальные возвращались домой.

Чтобы развлечься от гнетущей тоски, нападавшей тогда, они принимались учить меня английскому языку, который я раньше знал довольно слабо. Теперь же я быстро делал успехи, необычайно радовавшие моих учительниц. Они наперебой поправляли мое произношение и заставляли меня ежедневно читать вслух единственную книгу, имевшуюся в нашем распоряжении, т. е. англо-французскую библию, о которой я упоминал раньше. Благодаря этой книге, обе девушки заинтересовались воспоминаниями моей повседневной жизни или, иначе говоря, моим дневником, который я писал кровью на полях этой книги. Нужно заметить, я всегда имел в изобилии перья диких гусей, в которых у нас не было недостатка, но попытка моя приготовить чернила не удалась, — и приходилось писать кровью.

Далее, мы часто занимались пением и устраивали импровизированные концерты, доставлявшие нам порою большое удовольствие. Иногда каждый из нас пел, что вздумается, а другой раз мы пели вместе, весело сливая наши голоса в один. Помню, однажды я машинально запел: «А потте Неирейх зерих», но тотчас же, почувствовав, как несообразны с нашим настоящим положением слова этого романса, хотел было допеть первый куплет и затем перейти на что-либо другое, как вдруг, к величайшему моему удивлению, девушки присоединились ко мне, запев «God save the Queen» («Боже, спаси королеву!» — английский национальный гимн), который, как оказывается, имеет совершенно тот же напев. Когда голоса девушек слились в стройные, полурыдающие звуки родного гимна, крупные слезы покатились по их грустным и милым личикам; и даже я не мог удержаться, чтобы не вторить им, от всей души потрясенный этой поистине трогательной сценой.

Да, говоря по правде, то были для всех нас хорошие, счастливые дни; особенно в сравнении с тем, что нам пришлось пережить до того. К этому времени у нас уже был целый оркестр: и флейты, и скрипки, о которых я упоминал раньше и для которых выделывал струны из кишок диких кошек, крошечных зверьков величиной не больше крупной крысы, которых я ловил в западни. Мясо их шло нам в пищу, так как представляло собой превкусное блюдо: мясо этих кошек почти единственное в этих местах Австралии, которое не имеет неизбежного вкуса листьев эвкалипта, которым отзывалось всякое другое мясо. Конечно, мои барышни никогда не знали, что они ели кошек, не говоря уже о крысах, которыми я также нередко потчевал их: я называл как тех, так и других белками, — и они охотно верили мне.

Я позабыл еще сказать, что одним из любимейших занятий моих барышень было расчесывать и убирать мои волосы, которые к этому времени были гораздо длиннее, чем у них. Они с особым удовольствием прочесывали их самодельными гребнями, изготовленными мною из игл дикобраза.

Наше видимое довольство несказанно радовало Ямбу: она теперь была вполне убеждена, что я окончательно поселился с ее народом и уже не мечтаю о возвращении в среду таких же белых людей, как я сам. Между тем мои чернокожие, при всем своем благоговении ко мне и расположении, питаемом ко всем нам, не могли положительно выносить нашей музыки и пения. Им нравились резкие звуки двух деревянных дощечек, которые с силой ударялись одна о другую, или же дикий вой и громкие песни, какими они услаждали себя на празднествах; наше же пение они сравнивали с воем австралийских волков (динго). Правда, это было не совсем лестно для нас, но что же делать?!

Огорчая периодически своих чернокожих друзей нашим невыносимым для них пением или музыкой, я вознаграждал их тем, что отправлялся с ними в охотничьи экспедиции и всегда принимал живейшее участие в их торжествах и празднествах, оставляя на это время своих барышень под охраной Ямбы и других женщин, так как они боялись оставаться одни. Как я уже упоминал, мне часто приходилось охотиться на диких кошек, которых ловили в особые ловушки, вроде верш. Раз я сам проткнул своим копьем одно такое дикое животное, как не хотелось мне взять его живым, на утешение барышням: но дикую представительницу нашей «киски» нечего было и думать приручить… Теперь мне хочется сказать, как мы проводили воскресные дни. Конечно, как они, так и я, давно уже потеряли счет дней. Но мы решили выделять из каждых семи дней один и посвящать его по преимуществу молитве и религиозным беседам, назвав этот день воскресеньем. В этот день поутру мы устраивали в нашей просторной жилой комнате вроде богослужения, к которому допускался, кроме двух барышень, Ямбы и меня, только наш домашний женский персонал, потому что я тщательно старался избегать обращения туземцев в христианство.

Обе девушки были очень религиозны, в лучшем смысле этого слова: они знали на память почти весь Ветхий и Новый Завет, и в воскресные дни читали наизусть по целой главе, после чего начиналась беседа на тему прочитанного и, признаюсь, они научили меня многому, чего я раньше не знал.

Бланш, старшая из барышень, с особым, трогательным чувством читала вслух самые лучшие места из Священного Писания, и я сейчас помню ее кроткое, бледное личико и тихий, мелодичный голос. Кроме Священного Писания, обе девушки знали на память все Богослужение по обряду англиканской церкви, и множество церковных песен, псалмов и молитв, которые они поочередно пели и читали, уходя всей душой и всеми помыслами в свою молитву. Я пел все эти гимны и молитвы вместе с ними и вскоре сам запомнил их все.

Иногда, охваченные религиозной ревностью, девушки хотели было идти проповедовать дикарям Евангелие, но я всегда отговаривал их, так как не видел толку в проповеди и боялся навлечь если не вражду, то недоброжелательство со стороны большинства чернокожих.

Так мы проводили воскресенье; в будни же мы часто забавлялись различными играми, преимущественно в мяч. Последний я изготовил из двуутробковой кожи, набив его мягкой, легкой корой папии и обшив кишечным пузырем. Барышни научили меня играть в крокет, а я, в свою очередь, попробовал было привлечь к этой игре чернокожих, но попытка моя не увенчалась успехом. Мы изготовили необходимые для крокета шары и молотки из твердой акации, которую я вырубил своим топором. Туземцы скоро научились отлично отбивать мяч, но зато никак не могли примириться с необходимостью бегать за шаром. «Так бегать за шаром, — говорили они, — дело, пригодное лишь детям и женщинам, но унизительное для достоинства мужчины». Ямба и я продолжали еще некоторое время играть, но вскоре и нам эта задача пришлась не по силам, благодаря огромным расстояниям, которые нам приходилось идти за шаром. Мы забросили эту национальную английскую игру и заменили ее игрой в мяч, а именно в ножной мяч, оказавшуюся несравненно более успешной. Но и тут мои чернокожие партнеры остались недовольны, так как эта игра, по их мнению, требовала слишком много сил и движения, которые могли быть употреблены с гораздо большей пользой для добычи пищи. Заставить их смотреть на игру с другой, европейской точки зрения, конечно, я не мог.

В то же время мои барышни научили меня танцевать разные танцы, которые очень быстро были усвоены мною; вскоре я так усовершенствовался в них, что приводил в восторг не только туземцев, но и моих юных учительниц.

Иногда мне приходила фантазия пройтись вальсом с младшей из двух сестер, между тем как старшая насвистывала или напевала нам один из старинных знакомых вальсов. И каждый раз, когда я танцевал, туземцы собирались большим кружком вокруг меня, а те, что находились в первом ряду, впереди остальных, с особым удовольствием принимались выбивать темп, ударяя в барабаны, которые я сделал и подарил нм.

Барабаны эти я делал из поперечного сечения ствола дерева, сердцевина которого была выедена муравьями. Эти удивительные крошечные насекомые ухитряются дочиста выесть всю сердцевину, оставляя только одну внешнюю кору, которая под влиянием австралийского климата быстро высыхает и делается необычайно легкой. Остатки источенной сердцевины я удалял своим ножом и подчищал кое-какие шероховатости, после чего оба сечения затягивал тончайшей кожей животного (валлаби), которую натягивал с помощью жил, добытых из хвоста двуутробки.

В такого рода занятиях проходило у нас время, но не было дня, когда мы не глядели целыми часами на безбрежную даль океана, призывая всеми силами души какое-нибудь судно. И вот однажды какое-то судно направилось прямо в наш залив с северной стороны, но вдруг, без всякой видимой причины, повернуло на другой галс и ушло обратно. То был одномачтовый корабль, окрашенный серо-белой краской, вместимостью около 50 тонн. Он шел под британским флагом, — это мы видели ясно. В тот момент, когда мы увидали это судно, мне кажется, мы на самом деле не только потеряли головы, но положительно лишились рассудка: мы громко кричали от радости и, как сумасшедшие, бегали взад и вперед по берегу, махая огромными ветками над головой, с громким воем и криком, точно все мы помешались. Мало того, я даже развевал по ветру свои длинные волосы. К несчастью, ветер был противный; затем нам помогала в наших безумных демонстрациях целая толпа туземцев с громадными ветвями в руках, — и я считаю весьма вероятным, что даже если нас и заметили с судна, то приняли наши призывные сигналы за враждебные демонстрации дикарей, что вполне понятно, принимая во внимание небольшие размеры судна, на котором, стало быть, был маленький экипаж, и громадную толпу туземцев, сопровождавших нас. Естественно, что корабль боялся нападения…

Когда уже судно почти скрылось из вида, я вдруг сообразил, что сделал ужасную ошибку, позволив чернокожим участвовать с нами в призыве судна. Не будь их, а будь только мы одни, т. е. две девушки и я, на берегу, я уверен, что офицеры судна разглядели бы нас в свои подзорные трубы и признали бы за белых людей. А в толпе туземцев они весьма легко могли и не заметить нас…

Как бы то ни было, когда судно повернуло назад и плавно стало уходить из вида, страшная сцена отчаяния разыгралась на моих глазах. Девушки бросились лицом на землю и громко, порывисто рыдали, проклиная свою судьбу, в припадке безумного отчаяния. Я положительно не в силах передать, каким смертельным, горьким испытанием был для нас этот переход от безумной радости и возбуждения при виде судна, идущего прямо в наш залив, к неизъяснимому отчаянию, когда оно на наших глазах стало уходить.

Мы долго не могли очнуться от этого поразительного для нас удара. Время стало тянуться мучительно медленно; недели казались нам месяцами, а мы, по-видимому, все еще ни на шаг не приблизились к желанной цели, и цивилизованные страны были все так же далеки от нас, как и прежде.

Тем не менее, мы по-прежнему предпринимали небольшие прогулки, чтобы испытать, могут ли девушки решиться на попытку добраться сухим путем до Порт-Дарвина. Но к несчастью, я имел неосторожность описать им, притом в самых живых красках, все те страшные муки, какие мне пришлось вытерпеть от жажды и томления на пути к мысу Йорк, — и теперь они ужасно боялись покинуть свое насиженное местечко, свой надежный кров и променять его на нечто неизвестное, страшившее их.

Порою на девушек находили такие приступы горького отчаяния, что они запирались в своей комнатке и целые сутки не выходили, не принимая никакой пищи. Но в другое время они оставались довольны той пищей, которой мы с Ямбой кормили их; единственное, чего им недоставало, так это молока, — неслыханная в здешних местах роскошь. Впрочем, мы имели нечто, отчасти заменяющее его; то был густой и маслянистый, горьковатый сок, добываемый нами из известного рода пальм. Это «молоко», когда мы успели к нему привыкнуть, казалось нам превосходным, с приправой зеленого хлебного зерна: наша крошечная хлебная плантация была тщательно огорожена от нападения двуутробок и других грызунов; вообще мы всячески оберегали ее и ухаживали за ней.

Чтобы угодить своим барышням, я ухитрился сделать для них вилки и тарелки из нежного пальмового дерева; кроме того, я соорудил для них настоящую высокую кровать с постелью из душистых листьев эвкалипта и мягких шелковистых трав. Для холодных ночей было изготовлено одеяло из пушистых шкурок, с покрывалом, сплетенным из дикого льна.

Барышни мои плохо мирились со здешним палящим солнцем и придумали сделать себе шляпы для защиты от солнца и загара из листьев пальм; наряды их были все те же, из шкур птиц и двуутробок, которые Ямба искусно сшивала. На холодные зимние месяцы июль и август мы переселялись подальше в глубь страны, в местность более защищенную от ветров, немного подалее к северу, где значительная горная гряда отделяла нас от моря; наиболее выдающийся из этой гряды конусообразный пик весьма живо напоминал по своим очертаниям сахарную голову.

В течение всего этого времени мне часто случалось участвовать с воинами нашего племени в различных походах, сражениях и схватках, но я ни разу не прибегал к содействию ходулей, главным образом потому, что нам ни разу не приходилось иметь дело со столь грозным и могущественным неприятелем, как в тот памятный раз.

Народ мой, как я привык называть, вслед за Ямбой ее родное племя, часто становился победителем, но раза два и мы были побиты. Однако мои чернокожие друзья довольно добродушно сносили свое поражение, никогда не падали духом и не проявляли ни малейшего гнева или неудовольствия по моему адресу; напротив, продолжали относиться ко мне, несмотря на свою неудачу, все с тем же почтением и уважением, как и раньше. Мы по-прежнему оставались с ними в самых дружеских отношениях. Я даже постепенно пытался отучить их от людоедства.

Мне хорошо было известно, что мои чернокожие друзья употребляли в пищу человеческое мясо вовсе не потому, что оно казалось им особенно вкусным, а потому, что они надеялись таким путем переселить в себя доблести убитого воина. Зная это, я с дипломатической хитростью стал доказывать им, что, во-первых, все страшные болезни и недуги, которыми страдал покойный, несомненно перейдут к ним, в чем их удостоверила подоспевшая как раз к этому времени страшная эпидемия, унесшая немало жертв из числа участников людоедского пира, — затем, я уверил их, что изготовив из волос покойного доблестного воина ручные и ножные запястья и другие украшения, они в несравненно большей степени могут приобрести храбрость, силу, мужество и другие доблести и добродетели павшего воина.

Кроме того, я убедительно и настоятельно советовал им и просил их никогда умышленно не нападать на белых, бледнолицых людей, но встречать их дружелюбно и радушно. И теперь нередко думаю о том, замечают ли господа исследователи, идущие по моим следам, отсутствие людоедства и дружественное отношение туземцев к белым людям.

Так прошло для нас целых два полутяжелых, полугрустных и вместе полусчастливых и веселых года. За это время нам случилось видеть несколько раз различные суда, проходившие в открытом море. Мы с Ямбой не раз пытались, умудренные предыдущими примерами, вскочить в челн и гнать его изо всей силы несколько миль по направлению к замеченному нами с берега парусу, оставляя на берегу с тревогой следивших за нами девушек. Но каждый раз наши усилия оказывались тщетными, и мы возвращались назад.

Я подхожу теперь к тому событию, которое смело могу назвать самым ужасным и потрясающим в моей жизни, — событию, о котором я и теперь не в силах говорить без боли. Воспоминание об этом трагическом дне до сих пор вызывает у меня горькие слезы, а щемящий душу упрек невольно подымается в груди, — и я знаю, что этот упрек не умрет во мне, пока я живу. Прошу только об одном, не спрашивайте меня, выслушав мой рассказ и обсуждая мои поступки, почему я не сделал так или иначе то или другое: в минуты подобных кризисов мы как бы утрачиваем способность думать, понимать и обсуждать, а действуем как-то механически. Так, в один прекрасный, ясный и светлый день мы вдруг увидели судно, медленно проходившее залив в нескольких милях от берега. О, лучше бы мы никогда не видали его!

Мы и на этот раз, как всегда, при виде судна, пришли в неописанное волнение; девушки принялись бегать взад и вперед, метаться из стороны в сторону, как безумные. Я, конечно, решился перехватить судно, если только возможно было, и обе девушки стали просить меня, чтобы я взял и их с собой. Я пытался самым серьезным образом отговорить их, но они стали горько плакать и слезно умоляли меня позволить им ехать со мной. Совершенно против своей воли я уступил их желанию. Каждая минута была дорога, каждая проволочка гибельна, — и терять драгоценное время не было никакой возможности. Пока Ямба готовила мою лодку, я как безумный перебегал от одной группы туземцев к другой, умоляя и уговаривая их помочь мне. Но эти честные дикари и без всяких с моей стороны обещаний всей душой готовы были помочь мне; в одно мгновение, по меньшей мере двадцать катамаранов, из коих на каждом было по одному или по двое туземцев, отчалили от берега и с удивительной быстротой направились прямо к судну, между тем как я со своей стороны так работал веслами, что едва не ломал их напополам. Теперь я понимаю, что мы должны были представлять собой весьма грозный вид для людей, находившихся на судне; эта бешеная гонка на залитом солнечным светом заливе по направлению к судну, при диких криках и возгласах, должна была сильно поразить экипаж судна; весьма понятно, что он полагал, будто на него хотят сделать нападение. Но в то время, в пылу одушевления и увлечения, я даже не подумал об этом обстоятельстве.

Если бы только я не брал с собой своих добрых и преданных дикарей, все, может быть, обошлось бы благополучно. Ямба и я так быстро гнали лодку, что мы прежде других очутились вблизи судна. По мере приближения к заветной цели наших желаний, волнение молодых девушек возросло до того, что на них жаль было смотреть: они едва могли удерживаться от слез; как безумные порывисто размахивали руками и кричали до хрипоты.

Когда мы уже приблизились к судну, я был немало удивлен, видя, что никого из экипажа не видно на судне. Последнее представляло из себя, несомненно, европейское судно, а не малайское.

Мы были теперь на расстоянии не более 50 саженей от него; я вскочил на ноги и, встав во весь рост в лодке, несколько раз окликнул людей на судне. Но на это никто не отозвался и на палубе по-прежнему не было видно ни души. Все мое радостное возбуждение разом превратилось тогда в горькое отчаяние, тревогу и даже ужас. Между тем следовавшая за мной флотилия катамаранов почти уже поравнялась со мной. И в тот момент, когда я уже снова взялся за весла с намерением еще более приблизиться к судну, раздался громкий ружейный выстрел, — и затем… я положительно не помню, что затем случилось, был ли я ранен этим выстрелом, или же испуганные девушки вдруг вскочили на ноги и заставили меня потерять равновесие, вследствие чего я упал на борт лодки и поранил себе бедро: решить утвердительно я и сейчас не в состоянии.

Во всяком случае я грузно упал в воду, несмотря на отчаянное усилие Ямбы спасти меня. В следующий за сим момент я совершенно забыл и о судне, и о всем происшедшем; помню только, что Ямба все время плавала подле меня и временами схватывала за волосы, когда ей казалось, что я иду ко дну. Затем я помню, что мы добрались до нашей лодки и взобрались в нее как можно скорее. Я полагаю, что был ошеломлен и потому совершенно неспособен связно мыслить. Когда я, обессиленный, опустился на дно лодки, то вдруг увидел, что мы с Ямбой одни; опустившись на колени, я едва мог прошептать: «Где? Где они? Мы должны найти их!»

Но увы! девушки, как видно, утонули под блещущими, улыбающимися волнами залива и никогда более их милые образы не появятся из глубины! Хотя они прекрасно плавали и могли очень долго держаться на воде, но я боюсь, что испытанное ими радостное волнение и затем этот неожиданный удар, — этот выстрел, — все это вместе взятое было свыше их сил, и они погружаясь обхватили друг друга последним объятием смерти.

Конечно, Бог все делает к лучшему; может быть, и для них, и для всех нас было лучше, что Он призвал к Себе моих возлюбленных подруг и отнял их у меня, чем дал бы им испытать все то, что мне пришлось пережить в ужасные последующие годы.

Но я долго не мог примириться с мыслью, что они потеряны для меня, безвозвратно потеряны! Они мне были более чем сестры.

Ямба, я и добрые туземцы ныряли бесчисленное множество раз, разыскивая их по всем направлениям, но, наконец, Ямба, видя, что я уже окончательно выбился из сил, почти насильно удержала меня от дальнейших попыток, уверяя, что я утону и сам, если только еще раз брошусь в воду. Притом рана моя на бедре сильно сочилась кровью, — и я принужден был позволить увезти себя с этого злополучного места…

Но долго еще я не верил в свою утрату; мне казалось слишком ужасным и несправедливым, чтобы Господь, даровавший мне этих двух прекрасных подруг, в утешение за все вынесенные мною муки и страдания, вдруг теперь, когда спасение, казалось, было так близко, отнял их у меня! Эти две девушки были дороже мне всего на свете; они умели превращать в ясный день темную ночь моего безотрадного существования; умели порадовать меня какой-нибудь приятной неожиданностью, маленьким пустяком, который доставлял мне удовольствие и скрашивал однообразие нашей обыденной жизни.

Много лет прошло со времени этого ужасного события, но и теперь, и по самый день своей смерти я вечно буду испытывать ничем неизгладимое горе и упрек (я не могу простить себе, что позволил им сопровождать меня в тот роковой день) и обвинять себя в этой ужасной катастрофе!

Вернувшись, наконец, к берегу, я, как безумный, целыми часами бегал по взморью в надежде, что, быть может, хоть тела всплывут на поверхность.

Но и это была тщетная надежда. Когда же, наконец, весь ужас постигшего меня несчастья стал мне понятен, то мной овладело такое безграничное отчаяние, такое изнеможение, каких я еще никогда в своей жизни не испытал. Никогда, никогда более эти милые существа не придут разогнать мои грустные мысли! Никогда более мы не будем играть, как дети, на песке, и я уже не увижу их дорогих личиков, не услышу тихих музыкальных голосков! Никогда более мы не станем строить воздушных замков о светлом и отрадном будущем, ожидающем нас по возвращении в цивилизованные страны, и никогда не станем снова сравнивать нашу участь с участью Робинзона Крузо!!

Мой светлый сон исчез, моей отрады не стало, ее отняла у меня жестокая судьба, — и я вдруг, точно в силу какого-то нового откровения, особенно болезненно осознал, что меня окружают отвратительные людоеды, люди низшего класса и развития, среди которых мне. по-видимому, суждено прожить остаток жалких дней моих! Долгое время я даже не чувствовал никакой благодарности к судьбе за то, что она сохранила мне Ямбу, что, конечно, было крайне дурно с моей стороны. Но я могу только просить сожаления и сочувствия к моему ужасному положению! Что еще более увеличивало мое отчаяние и горе, так это мысль, что, сохрани я тогда хоть каплю самообладания, я никогда бы и не подумал приблизиться к этому европейскому судну во главе целой флотилии катамаранов, управляемых ревущими, кричащими и неистово жестикулирующими дикими туземцами. Что же касается экипажа судна, то я и тогда, и теперь вполне оправдываю его образ действий. Будь вы или я на их месте, мы, вероятно, поступили бы точно так же при данных условиях.

Несомненно, что самое разумное было выехать одному навстречу судну, но в такие критические моменты жизни даже разумнейшие люди способны потерять голову. И одному только Богу известно, как дорого я заплатил за это отсутствие самообладания и рассудительности!!

Рана моя, хотя и очень болезненная, была вовсе не серьезна; благодаря уходу и лечению Ямбы, она довольно скоро зажила, и я мог снова бродить.

Должен сказать, что, когда мы вернулись с берега, я не мог войти в нашу хижину, где каждый пучочек травы, каждый увядший цветок, — все, все решительно напоминало мне о моей горестной потере; я немедленно вернулся в лагерь дикарей и оставался там, у них, до того самого момента, когда, наконец, окончательно расстался с ними. В тихие темные ночи я особенно живо ощущал свое горе и плакал, плакал до тех пор, пока не становился слабее малого ребенка. О, как изобразить, как передать снедавшие меня самоупреки, гнетущую тоску и безысходное горе?! Как высказать весь ропот и возмущение, подымавшееся в душе моей против всесильного Провидения?! «Один! Один! На век один!» — восклицал я в припадке безумного отчаяния. «Где, где они? Их нет! Отдайте! Отдайте их мне, моих возлюбленных прекраснейших подруг! Я не могу, не могу жить без них!» Я положительно не мог долее оставаться в этих местах, хотя туземцы относились ко мне очень сочувственно: все напоминало мне о понесенной утрате и растравляло мои душевные раны. Я решил распрощаться с добрыми дикарями и попытаться достигнуть цивилизованных стран сухим путем. На этот раз я решил идти прямо на юг, рассчитывая таким образом, в конце концов, непременно прийти в Сидней, Мельбурн или Аделаиду. Мне и невдомек тогда было, какое необъятное пространство гор, хребтов и безводных пустынь отделяло меня от этих больших городов. Я только знал, что до них могу дойти в несколько недель, и что все они лежат к югу от нашего залива. Спешить мне было не к чему и потому для меня было несравненно лучше продвигаться, хотя бы шаг за шагом, к вожделенной цивилизованной стране, чем бесцельно скитаться по лесам и пустырям, здесь, у берегов нашего залива, переживая ужасное событие, омрачившее мою жизнь и сделавшее ее еще более нестерпимой, чем она была раньше, до того времени, когда встретились эти две девушки.

Ямба, конечно, сейчас же согласилась сопутствовать мне, — и несколько недель спустя после того, как я потерял девушек, мы вдвоем снова пустились в путь в сопровождении нашего неизменного, верного пса, старого Бруно.

Туземцы к этому времени покинули свое прежнее становище и перекочевали в другое место, так как они вообще не любят оставаться там, где носятся тени усопших, страшась их непрошеных посещений. Расстался я со своим народом в высшей степени трогательно…

Итак, мы тронулись в путь. Ямба захватила с собой свою корзинку, а я свое обычное оружие — топор и стилет на поясе, а также лук и стрелы. Отправляясь в путь, я и не предполагал, что мы забредем в самое сердце неисследованных еще стран Австралии.

Проходил один день за другим; мы все продвигались вперед по намеченному нами пути, направляясь по весьма любопытным приметам. Нашими путеводителями в этом трудном пути были муравьиные холмики, которые всегда обращены лицом, т. е. входом, к востоку, тогда как сама верхушка всегда наклонена на север. Кроме того, мы знали, что зарубины на деревьях, сделанные двуутробками, всегда делаются этими животными на той стороне дерева, которая обращена на север.

Итак, мы часто направлялись по жилищам различных насекомых, по гнездам ос и другим, тому подобным приметам, определяя свое положение ночью по гнездам, а днем, при свете солнца, по собственной своей тени. Ямба шла всегда впереди, а я — за ней следом. Мелкий кустарник, которым мы шли, изобиловал плодами и кореньями. Сначала тянулась прекрасная возвышенная местность, Богато орошенная и потому изобилующая и дичью, и птицей, а затем путь пошел вдоль реки Виктории. Наконец, мы попали в местность, поросшую высокой жесткой травой, весьма близко напоминавшей по виду сахарный тростник, который впоследствии мне приходилось видеть. Трава эта достигала от 10 до 12 футов высоты.

Весьма естественно, что мы не могли постоянно держаться чисто южного направления вследствие положительно непроходимых лесов, гор и скал; нам, волей-неволей, приходилось следовать по тропам, проложенным туземцами и животными, куда бы они ни вели нас: на запад, на восток, на юг и даже, при случае, на север. Путь туземцев лежит обыкновенно от одного источника пресной воды к другому. Однако, насколько возможно, мы все-таки продолжали придерживаться южного направления.

Из всего вышесказанного ясно, что это наше странствование было весьма мало похоже на наше путешествие вдоль берегов реки Виктории.

Покинув берега Виктории, мы дошли до довольно возвышенного плоскогорья, поросшего тонкой, мягкой, низкорослой травой; деревья здесь встречались реже, но зато были роскошней и выше; воды здесь было также очень много в колодцах, вырытых туземцами, в ямах и рытвинах, хотя нам иногда и приходилось удалять сперва несколько камней, чтобы добраться до драгоценной влаги. Эти места изобиловали кенгуру и другими животными, а также стадами диких индюшек; последние доставляли нам превосходнейшее жаркое, не говоря уже о бесподобно вкусных яйцах.

Другой причиной, почему нам приходилось уклоняться от намеченного мною пути, когда мы дошли до больших лесов, являлось то обстоятельство, что в этих лесах можно лишь с большим трудом находить пищу. Кенгуру и другие животные редко, почти никогда не встречаются там; они обитают преимущественно в местах, поросших более или менее густым кустарником.