Приключения Шуры Холмова и фельдшера Вацмана

Глава 1. В селе Хлебалово

— Вы, кажется, в Белгороде выходите? — осведомился у Димы и Шуры усатый, здорово смахивающий на старого, бывалого кота, проводник. Весь его похотливый внешнии вид красноречиво говорил о том, что он за свою долгую поездную жизнь перетрахал не один десяток пассажирок и проводниц. — В таком случае собирайте шмотки — через десять минут будем там. Холмов, отрешенно глядевший в окно, вяло кивнул и судорожно вздохнул. В этот момент за окном вагона промелькнул дежурный по переезду, державший в полуопущенной, вытянутой руке свернутый желтый флажок, который почему-то напомнил Шуре памятник Дюку… Что же касается Димы, то он был занят беседой с попутчиком, изможденным мужчиной средних лет, который всю дорогу не переставая жаловался на свою неудачливую жизнь.

— Единственный сын, надежда, понимаешь, и опора отца в будущем — и тот, сволочь, оказался гомосексуалистом! — шмыгая носом, изливал он Вацману душу. — Ладно, я понимаю еще, ежели бы активным, так ведь пассивным, сволочь… Университет закончил, гад, факультет журналистики, в областной газете работал. Теперь он подпольную газету этих гомиков, понимаешь, редактирует, «Прямая кишка» называется…

Димин попутчик ненадолго умолк, подвигаясь и освобождая место вернувшемуся из туалета соседу, коренастому деревенскому мужику о двумя огромными чемоданами в руках и рюкзаком за спиной. Выходя в туалет, мужик каждый раз брал все свои вещи с собой, опасаясь, что их в его отсутствие украдут.

Вскоре поезд резко сбавил ход и, скрипя тормозами, остановился у серого здания вокзала, с большой надписью на фасаде «Белгород». Схватив свои вещи и наскоро попрощавшись с попутчиками, Вацман и Холмов бросились к выходу.

— Слышишь, где тут у вас автостанция — спрыгнув на перрон, поинтересовался Шура у проходившего мимо подвыпившего аборигена в полинялом, латаном-перелатаном пиджаке.

— Тут недалече, сразу за вокзалом, дай двадцать копеек, — без всякой связи, пробормотал абориген, тоскливо глянув на Холмова. Пожав плечами, — Холмов безропотно полез в карман.

Старенький, дребезжащий автобус «ПАЗ», уныло урча мотором, кренясь и подпрывивая, медленно полз по дороге. Впрочем дорогой этот участок земной поверхности, раздолбанный до такой степени, словно по нему несколько суток подряд пристреливался артиллерийский дивизион, можно было назвать чисто условно — от окружавшей местности он отличался разве что тем, что на нем не росла трава. Повторяя все движения автобуса, мотались и пассажиры, в числе которых были и Дима с Шурой. При этом их головы совершали сложные вращательные движения вокруг оси, словно у китайских болванчиков. Минут через пятьдесят выматывающего душу путешествия «ПАЗ» неожиданно остановился во чистом поле.

— В Хлебалово заезжать не будем, — объявил водитель. — Там трактора так дорогу раздолбали, что и танки не пройдут, рассыпемся к чертовой матери. Кому надо в Хлебалово — выметайтесь здесь и пешочком, через рощицу. Тут недалече, километров семь…

Лишь через добрых три с половиной часа усталые, грязные и потные Холмов и Вацман добрели наконец до невзрачного одноэтажного здания с двумя покосившимися табличками у входа. «Хлебаловский сельский Совет депутатов трудящихся» — гласила одна табличка, причем в слове «Хлебаловский» две первые буквы были случайно или намеренно полустерты, так что уже с двух шагов их не было видно. На второй табличке было написано — «Правление колхоза „Лидер октября“». Вернее, вместо слова «лидер» было написано другое, гораздо более неприличное слово, так как буква «л» в этом слове каким-то шутником была очень ловко переправлена на букву «п». Судя по всему, на эти таблички никто из сельчан уже давным-давно не обращал внимания, иначе двусмысленная сущность обоих надписей сразу бы бросилась им в глаза. Спросив у вышедшей из здания сельсовета женщины как фамилия, имя и отчество председателя колхоза (Шура, естественно, их уже давно забыл). Холмов отправился на поиски своего давнишнего посетителя, оставив Диму у входа.

В Хлебаловском сельсовете, между тем, равно как и в правлении колхоза «Лидер октября», царило невероятное оживление. То и дело хлопали двери кабинетов, из которых выскакивали озабоченные мужчины и женщины с папками и бумагами под мышками и в руках, почти беспрерывно звонили телефоны. Понаблюдав с минуту за этой суматохой, Шура скорчил гримасу, смысл которой можно было понять по-разному и решительно направился к двери с надписью «Председатель колхоза». Председатель, которого, как напомнили Шуре, звали Тимофей Степанович Кобылко, стоял навытяжку у стола с телефонной трубкой в руке и, слушая невидимого собеседника, беспрерывно кивал головой, словно страдал каким-то тяжелым нервным заболеванием. Судя по согнутой в полупочтительном изгибе фигуре председателя и напряженно-умилительной улыбке на его прыщавом лице, нетрудно было догадаться, что в данный момент он разговаривает с начальством.

— Будет исполнено, Иван Ляксеич, — время от времени неестественно бодро выкрикивал Тимофей Степанович. — Все будет в наилучшем виде, Иван Ляксеич…. Не ударим лицом в грязь, Иван Ляксеич…. Шутите, Иван… По-видимому, на другом конце провода разговор прервали без лишних церемоний, так как не договорив очередную фразу председатель изменился в лице и с раздражением швырнул трубку на рычаг телефона.

— А вам чего надо? — хмуро произнес он, уставившись на Холмова тупым, отрешенным взглядом.

— Как это, извините, «чего надо»? — растерялся Шура. Внутри у него все похолодело — не хватало еще, чтобы председатель позабыл о своем визите к нему в Одессе либо того хуже — не нуждался уже в его услугах. — Я сыщик из Одессы, Шура Холмов, помните, вы еще ко мне насчет дохлых коров приходили…

— А, так это вы… Решили все-таки приехать, — после долгой, тягучей паузы наконец произнес Тимофей Степанович и Холмов облегченно перевел дух. — Очень хорошо, вы очень кстати появились — во время моего отпуска еще одна корова таким образом сдохла, прямо какое-то проклятье… Вы где остановились?

— Нигде пока… Гм, вы же это, обещали, что хата и харчи будут это… за вас счет, гм… — деликатно напомнил Шура, не сводя с председателя настороженного взгляда.

— Да? — искренне удивился Тимофей Степанович Кобылко, видимо давно позабывший о своем щедром обещании. Опять возникла тяжелая, неприятная пауза. У Холмова на лбу выступили капельки пота.

— Ну ладно, — после долгого раздумья вздохнул председатель и написал что-то на старом листочке календаря. — Вот, пойдете по этому адресу, на улицу Ленина, 87. Там живет такая Галина Семеновна Палкина, покажи-те ей эту записку. Поселитесь у нее, и харчеваться у нее тоже будете. Эта стерва уже третий год должна колхозу двести пятьдесят рублей — мы ей ссуду давали, когда у нее крыша на доме завалилась зимой, на ремонт. Денег, я чувствую, от нее все равно не дождешься, так пусть хоть так рассчитается…

Холмов взял записку, потоптался на месте, видимо желая что-то сказать, потом махнул рукой и направился к двери. Но что-то вспомнив остановился, и, обернувшись к председателю, смущенно произнес.

— Я забыл сказать… Нас двое приехало, со мной мальчик, ассистент…

— Какой еще мальчик-ассистент? — удивился председатель.

— Ну помощник мой, — разъяснил Холмов. — Мы обычно вместе работаем.

— Двое так двое, ради Бога, — равнодушно махнул рукой товарищ Кобылко и, подняв телефонную трубку стал накручивать номеронабиратель. — Ну, идите, устраивайтесь, а мне, извините, сегодня заниматься вами некогда. К нам завтра зав. отделом сельского хозяйства обкома приезжает, Егор Фомич Куклачев, чтоб его черти съели… Вот, готовимся к встрече, И чего этому таракану у себя в обкоме не сидится?! Але! А-ле! Черт…

Председатель швырнул трубку на рычаг и, обхватив голову руками, стеклянными глазами уставился на противоположную стенку, покрытую выцветшими, заплесневевшими обоями. В этот момент вдруг неподалеку грохнул раскатистый, глухой взрыв. Оконные стекла в кабинете жалобно тренькнули и зазвенели, звякнула ложечка в подпрыгнувшем стакане с недопитый чаем, стоявшем на председателевом столе.

— Что это? — с тревогой в голосе спросил Шура, подпрыгнув от неожиданности вместе со стаканом.

— Опять огородник какой-то на мине подорвался, — равнодушно произнес председатель, на лице которого не дрогнул ни один мускул. — В Лебяжьем яру. Там во время войны минное поле было. Потом его, конешно, разминировали, да, видать, саперы какие-то неаккуратные попались — несколько мин в земле оставили. До поры до времени об этом факте никто не знал — Лебяжий яр далеко в стороне от наших полей, от села и от дорог лежит. А два месяца назад городским там участки под огороды дали. Начали они, значить, в земле ковыряться, ну и один на мину наткнулся, его в щепы разнесло, одни застежки от сандалет остались… Приехали из военкомата, поле огородили и строго-настрого запретили туда лазить, пока саперный батальон из округа не прибудет. Ну, а наш народ знаете какой — да пошли вы, мол, авось пронесет, а морковку, свеклу и зелень сажать пора. Ну, и начали подрываться, балбесы, сегодня уже третий. Ан нет, все равно копаются, с огородов не уходят.

— Да, загадочная русская душа, — пробормотал Холмов. Выйдя на улицу, он коротко рассказал зевавшему во весь рот, невыспавшемуся Диме о результатах своего визита к председателю колхоза «Лидер октября». Дима обрадованно хлопнул в ладоши и, подхватив поклажу, друзья бодро зашагали по улице Ленина, которая, как нетрудно догадаться, являлась главной улицей села Хлебалово.

Весна в этом году выдалась необычайно ранней и теплой. По этой причине фруктовые деревья уже цвели вовсю, а росшая вдоль заборов ярко-зеленая молодая травка была необычайной густоты, словно волосяной покров на груди достигшего половой зрелости жителя солнечной Армении. Было далеко за полдень и яркое солнышко светило вовсю, озаряя своим мягким светом упрятанные за покосившиеся темные заборы деревянные одноэтажные сельские дома, убегающие вдаль столбы электропередач, а также изъезженную, изуродованную глубокими колеями проселочную дорогу. Шура, у которого внезапно улучшилось настроение, с наслаждением втягивал в себя свежайший и густой, словно сметана воздух, напоенный различными деревенскими ароматами. Постепенно затушевывались, уходили прочь, забывались события последних двух дней, коварная одесская мафия, бегство из Одессы….

Наконец Вацман и Холмов подошли к дому, на воротах которого мелом была написана полустертая цифра 87. Поставив вещи на землю, Шура стал барабанить кулаком по почтовому ящику на воротах. Тут же из ящика из-под артиллерийских снарядов, приспособленного под собачью будку, выскочила облезлая шавка и затявкала. Минут через пять из дома вышла низенькая, худощавая бабенка неопределенного возраста, с повязанной вокруг головы, как у малайского пирата косынкой и неторопливо, вразвалочку засеменила к воротам.

— Вам чего? — спросила она, настороженно глядя на Вацмана и Холмова. Шура молча протянул Галине Семеновне Палкиной записку и хозяйка стала всматриваться в текст, медленно шевеля губами.

— Ну, еще чего выдумал, козел недоношенный! — неожиданно произнесла она с раздражением и швырнула записку на землю. — Тут ему что, гостиница или что?… Да еще с харчами… Тут самой жрать нечего, дык еще каких-то козлов корми. Да пошли вы все!

И, резко повернувшись на каблуках галош, словно солдат после команды «кругом!», мадам Палкина также неторопливо засеменила к дому. Шура и Дима оторопело, раскрыв рты, смотрели ей вслед.

— Стой, зараза! — опомнившись, заорал Холмов. — А ну быстро шагай сюдой обратно. Мы из милиции…. Услышав слово «милиция» Галина Семеновна Палкина моментально замерла на месте с поднятой ногой, словно в кинофильме, когда механик остановит кадр.

— Да иди же сюда — продолжал бушевать Шура Холмов, все более выходя из себя. — Иди, побеседуем на тему, как нехорошо государству ссуду не возвращать, в количестве двести пятьдесят рублей… Не успел Шура закончить последнюю фразу, как Галина Семеновна мнгновенно, как Конек-Горбунок перед Иванушкой, очутилась у ворот. Мельком взглянув на Шурино удостоверение, она бросилась отпирать калитку.

— Так бы сразу и сказали, мальчики, — бормотала хозяйка, изображая рукой гостеприимный жест. — Милости прошу, заходите, будьте как дома…

Глава 2. «Кучнее сажать сельскохозяйственную продукцию»

Обосновавшись в отведенной им Галиной Семеновной Палкиной небольшой, но светлой комнате, где стояли две огромные никелированные кровати, шифоньер да массивный, круглый стол, уставшие с дороги Вацман и Холмов сразу завалились спать. Проснулись они лишь под вечер, когда солнце уже быстро, словно катящийся с обрыва булыжник, валилось за горизонт. Наскоро натянув спортивные штаны, друзья вышли на улицу, с хрустом потягиваясь и балдея от пьянящего, ароматного, хотя и довольно прохладного вечернего воздуха.

— Чисто санаторий! — блаженно пробормотал Холмов, глядя на густой сад, начинавшийся сразу за домом Галины Палкиной, земля которого была усыпана белыми и розовыми лепестками оцветающих фруктовых деревьев.

— Где бы мы еще так отдохнули, Вацман?… Не-ет, и вправду, что Бог не делает — все к лучшему. В это время неподалеку раздалось страстное, тоскливое, разноголосое мычание, послышался звон колокольчиков и мимо забора неторопливо проплыли несколько десятков грязных, тощих, покрытых коростой коров с раздувшимися от первой весенней травки животами. Это возвращалось с пастбища колхозное стадо. Увидев коров, Шура вспомнил о поводе, благодаря которому они с Димой приехали в Хлебалово (о нем, Шура, откровенно говоря, уже успел позабыть). настроение его несколько ухудшилось.

— «Черт, а ведь придется хоть для видимости, для отвода глаз, но расследовать это дело о сдохнувших коровах, — подумал он, закуривая. — Хотя, конечно, это дело гиблое, скорее для ветеринара или зоотехника, чем для детектива. Хрен знает, в самом деле, от чего дохли эти твари. Ладно, поживем-увидим, смыться отсюда всегда успеем»….

Между тем, весть о том, что в Хлебалово, по просьбе председателя приехали два опытных оперативных работника из самой Одессы, которые остановились у Галки Палкиной, мгновенно распространилась по всему салу. Поэтому, не успели Дима и Шура «засветиться» во дворе, как заскрипела калитка и перед ними, широко улыбаясь, стоял первый гость, прибывший для того, чтобы, как он выразился «лично зафиксировать свое почтение и поближе познакомиться с приезжими». Это был сосед их хозяйки, бывший замполит полка морской пехоты, майор в отставке, Антон Антонович Еропкин. Демобилизовавшись по причине достижения максимального для звания майора возраста (нового звания ему упорно не присваивали, почему — об этом будет сказано ниже) Антон Антонович вернулся на родину, поселился у своих престарелых родителей и устроился военруком в сельскую школу. Семьи у отставного майора не было.

— Стало быть, вливаетесь в ряды тружеников сельского хозяйства, — продолжая улыбаться во весь рот, констатировал Антон Антонович Еропкин, после церемонии знакомства.

— Временно вливаемся, — подтвердил Холмов. — На время служебной командировки.

— Ну и вливайтесь себе на здоровье! — окончательно расцвел сосед Галины Палкиной. — Только я так понимаю, что насухую вливаться вроде как несподручно, так что….

— Понятно… — вздохнул Холмов. — Вацман, будь добр, сходи пожалуйста в нашу комнату и принеси пять рублей.

Получив пять рублей, Еропкин несколько раз многозначительно подмигнул Диме и Шуре и моментально исчез. Впрочем, не прошло и пяти минут, как он вернулся, с трехлитровой бутылью, наполненной мутновато-белесой жидкостью.

— А ну-ка, Семеновна, сооруди-ка нам быстренько закусочку! — командирским тоном произнес бывший замполит, обращаясь к хозяйке. Было заметно, что в этом доме он частый гость и свой человек. Вскоре все четверо, включая хозяйку, сидели во дворе, под цветущей вишней, за уставленным немудренной снедью столом.

— Ну-у, за знакомство! — высоко подняв наполненный мутноватой жидкостью граненый стакан, торжественно провозгласил Антон Антонович. — И за дружбу народов великого Советского Союза…

Вскоре «на огонек», а точнее, на запах самогона (от которого действительно разило так, что в радиусе пяти метров от стола замертво падали комары) к Галине Палкиной заглянули еще несколько соседей и вечеринка приняла более масштабный и разухабистый характер. Содержимое трехлитровой бутыли прикончили быстро и гости, пошушукавшись, послали малолетних пацанов, с любопытством крутившихся вокруг «настоящих милиционеров из Одессы» к какой-то Ерофеихе за добавкой. Вскоре на столе воцарилась еще одна трехлитровая бутыль, доверху наполненная аналогичной мутновато-белесой жидкостью и застолье продолжилось, несмотря на то, что уже наступила темнота, нарушаемая матово-желтым светом вывалившейся из-за туч надкусанной луны Усталая деревня погрузилась в тишину, которую нарушали лишь пьяный гомон гостей за столом, громкое стрекотание сверчков, отдаленный лай собак да переливы гармошки, под аккомпанемент которой где-то неподалёку какая-то бойкая сельчанка визгливым голосом пела похабные частушки. Выпив очередную стопку, умиротворенный Холмов откинулся назад, прислонившись к стволу вишни, росшей позади стола и, закурив, стал рассеянно слушать здорово окосевшего Антона Антоновича, который, брызгая во все стороны слюной, гневно обличал происки американских империалистов. Рядом с Шурой дремал Дима, подперев рукой щеку.

Застолье кончилось далеко за полночь, после того, как отставной замполит рухнул лицом на стол и заснул. Гости вежливо попрощались и, подхватив своими крепкими, натруженными крестьянскими руками Антона Еропкина подмышки, поволокли его домой.

— Пойдем-ка и мы баиньки, — хлопнул Шура Вацмана по плечу. Дима вздрогнул, открыл глаза и, покачиваясь, стал вылезать из-за стола. Держась друг за друга, друзья стали пробираться в сторону темневшего в глубине двора дома, прислушиваясь к тому, как неугомонная сельчанка, на которую сегодня, видимо, напал «частушечный понос», продолжала истерически орать на всю деревню: «Мы с миленочком вчера целовались до утра, целовались бы ишшо, да болит влагалишшо, и-и-их..!»

Открыв глаза утром следующего дня, Холмов несколько мгновений лежал неподвижно, не понимая, где он находится. Впрочем, память к нему вернулась быстро и, торопливо натянув спортивные штаны, Шура выскочил во двор. Ежась от утренней прохлады, он поздоровался с возившейся в огороде хозяйкой и бодрой трусцой направился к покосившейся деревянной будочке сортира.

Ах, эти деревенские туалеты, эти похожие друг на друга сооружения из почерневших от времени досок! Ах, это круглое деревянное «очко», ах эти солнечные лучики, пробивающиеся сквозь щели, паутина с засушенными мухами, репродукции из «Огонька» и «Работницы», пришпиленные на стенах, своеобразный и легко узнаваемый аромат… По закону ассоциативной памяти, вид и запах деревенского сортира сразу навевает на городского жителя какие-то свои, особые воспоминания — ведь жизнь почти каждого из нас хоть в малой, ничтожной степени но была так или иначе связана с селом. Кто-то там провел свое босоногое детство, у кого-то в селе жили родители первой жены, кто-то проводил свои летние каникулы у бабушки, в каком-нибудь Богом забытом селе Нехлебаловке или Нижние Копылы, а у кого-то в деревне живут родственники, друзья, товарищи по службе в армии…. Будучи старшеклассником, Шура Холмов также несколько раз приезжал на летние каникулы в гости к своей тетке, жившей в селе неподалёку от Полтавы, и это было воистину прекрасное, беззаботное время. Шура погрузился в сладостные воспоминания о том, как они с деревенскими пацанами катались на лодках, жгли ночью костры у речки, как ходили на рыбалку и по грибы, как гуляли при свете яркой луны с пышнотелыми сельскими девчатами, как целовались и… Он так замечтался, что очнулся только тогда, когда в дверь сортира осторожно постучала Галина Семеновна и робким голосом поинтересовалась — все ли в порядке с уважаемым гостем, а ежели да, то почему он так долго не выходит из туалета. Счас выхожу…. - засуетился крайне смущенный Холмов, торопливо доставая из ящичка для туалетной бумаги схему топливной системы бомбардировщика ТУ-16, разорванную на аккуратные четвертушки. (Бог знает каким образом, в ящички деревенских сортиров попадают самые невероятные документы и издания — начиная от «Вестника стоматологии» за 1877 год и заканчивая инструкцией по настройке мандолины). Схема была отпечатана на очень плотной, глянцевой бумаге, поэтому доставила Шуре немало неприятных ощущений….

Между тем, по случаю ожидавшегося приезда зав. отделом сельского хозяйства обкома партии Егора Фомича Куклачева в селе Хлебалово с самого раннего утра царила страшная суматоха. По центральной улице села то и дело сновали грузовики, в кузовах которых недовольно мычали коровы. Это со всех окрестных сел свозили скотину, для временного «укрупнения» колхозного стада «Лидера Октября», которое кому-то из местного партийного начальства показалось недостаточно тучным. Едва улеглась поднятая колесами грузовиков пыль, как на центральной улице появилась толпа колхозниц с метлами и вениками. Яростно матерясь, колхозницы принялись подметать разбитую проселочную дорогу, вздымая огромные клубы пыли. Едва они закончили свою бессмысленную работу, как вдалеке показался кортеж «Волг», которые, тяжело переваливаясь на колдобинах, медленно двигались к сельсовету.

— Пойдем, глянем на эту партийную шишку, что ли, — предложил Диме Холмов. — Все равно делать пока нечего.

За то время, пока друзья шли к сельсовету, девочки-школьницы успели вручить толстому, пухлощекому Егору Фомичу хлеб-соль и теперь зав. отделом обкома с важным и даже надменным видом жевал горбушку, рассеянно слушая желто-фиолетового от волнения Тимофея Степановича Кобылко, который, заикаясь, бормотал что-то о надоях. Впрочем, скоро это бормотание Егору Фомичу, судя по всему надоело, так как он, не дослушав, зевнул, и, махнув рукой, медленно зашагал в сторону видневшегося за околицей села колхозного поля. Многочисленная свита, а также колхозники, которым выпала большая честь изображать «народ» (списки утверждал лично секретарь райкома) послушно, словно утята за уткой, потянулись за ним. Остановившись у края поля, Егор Фомич несколько минут задумчиво глядел на слабенькие, чахлые, бледно-зеленые ростки посаженой «под зиму» моркови, затем повернул свое холеное лицо в сторону робко жавшихся неподалеку друг к другу колхозникам и неожиданно улыбнулся:

— Ну что, товарищи, как дела, как настроение? — бодро произнес он. — Рабочее настроение-то, а товарищи?

Колхозники, потупившись, молчали, изредка переглядываясь друг с другом. Кто-то из них попытался было что-то вякнуть, но тут же замолк, напуганный грозным взглядом председателя.

— Так что вот так, товарищи, — не дождавшись ответа, продолжил Егор Куклачев. — Сейчас, когда под мудрым руководством товарища Андропова по всей стране идет борьба за укрепление трудовой дисциплины и повышение производительности труда, вам, колхозникам, никак нельзя оставаться в стороне. Вам, товарищи, нужно работать еще лучше! Ведь не секрет, что у нас еще имеются некоторые временные трудности с продовольствием. А ведь рабочий класс, товарищи, без продуктов сидеть никак не желает! Осерчать рабочий класс может без продовольствия, не жрамши-то… А с нашим рабочим классом не шути — он посидит-посидит голодным, да и пойдет морды бить. А кому он должен в первую очередь морду набить? Колхозники недоуменно переглянулись, переминаясь с ноги на ногу, затем кто-то из них робко произнес: — Райкомовцам, наверное…. партейцам…

— Каким еще партейцам, что вы мелете! — рассердился завотделом. — За недостаток продовольствия в стране рабочий класс будет вынужден набить морду, в переносном, конечно, смысле, своим братьям по классу, то есть вам, колхозникам! Так что нужно еще лучше работать, чтобы, это самое…

Куклачев не договорил, и, пожевав губами, умолк. Воцарилось гнетущее молчание, нарушаемое лишь свистом одинокого суслика, стоявшего столбиков на пригорке неподалеку.

— Ну ладно, — вздохнул через несколько минут Егор Фомич и обернулся в сторону поля. — Ну, а как у вас, товарищи, обстоят дела с внедрением последних достижений агрономии и сельскохозяйственной технологии? Можете не говорить, я и сам вижу, что хреново! Разве так, головы садово-огородные, пшеницу сажают? Кучнее нужно, товарищи, кучнее! Тогда и намолот зяби на квадратный метр ярового клина будет больше, компреневу?

— Это не пшеница, это морква, — вдруг угрюмо произнес один из колхозников, пожилой бородатый мужик, не обращая внимания на отчаянные знаки, которые делал ему близкий к обмороку председатель.

— Ну я и говорю, значит, товарищи, нужно лучше работать, — ничуть не смутившись, произнес товарищ Куклачев. — Кучнее сажать сельскохозяйственную продукцию, повышать производительность труда, ну и, конечно, за техникой лучше смотреть. Разве так с культиватором нужно обращаться? — и он небрежным кивком головы указал на ржавеющую посереди поля сеялку. — За ним нужно лучше следить, бензином, солярой вовремя заправлять, смазывать…

— Слушай, я больше не могу…. - зажав рот ладонью, чтобы не рассмеятъся, промычал Холмов. (Они с Димой стояли неподалеку и слышали весь разговор). — Идем отсюда, а то я за себя не отвечаю… Друзья вернулись домой и, увидев, что их хозяйка, Галина Семеновна Палкина, копает огород, вызвались ей помочь. Хозяйка охотно согласилась, и следующие несколько часов Дима и Шура провели с лопатами в руках. Отвыкшие от физического труда, они здорово устали и пообедав, сразу завалились спать. Проснулись Дима и Шура около пяти вечера и от нечего делать отправились шляться по селу. Не успели они пройти и ста метров, как встретили возвращавшегося со школы Антона Антоновича Еропкина.

— Вы слышали новость? — возбужденно заговорил отставной замполит, забыв поздороваться. — Эти американские имериалисты, эти суки е… ные сегодня высадили свои войска на Гренаде! Представляешь! Сами обвиняют нас в оккупации Афганистана, а сами вторгаются в маленькое беззащитное государство…

И, брызгая во все стороны слюной, он принялся объяснять зевающим Холмову и Вацману всю глубину подлости заокеанских политиканов. Кстати, здесь самое время открыть маленькую тайну. Дело в том, что Антон Антонович, вынужденный по долгу своей службы на всевозможных политзанятиях, беседах, партсобраниях, политинформациях и т. д. постоянно вдалбливать личному составу всевозможные «страшные» истории о кознях капиталистов и буржуев, в первую очередь, конечно, американских, со временем маленечко «поехал» на этой теме. Это незначительное, на первый взгляд, отклонение от психических норм не укрылось от бдительного взора военных врачей и Антона Антоновича при первой же возможности демобилизовали, от греха подальше.

Отставной майор распинался довольно долго, и потерявший всяческое терпение Шура уже было собирался не совсем вежливо прервать этот поток стандартных фраз, но в этот момент из-за угла соседней улицы показа лось возвращающееся с пастбища колхозное стадо. Которое сопровождали пастух, угрюмый старик с испитым лицом и подпасок, невысокий широкоплечий парнишка с бычьей шеей, маленькими глазками и плаксивым выражением лица, по внешнему виду — типичный кретин, им же, как вскоре выяснилось, и оказавшийся. На голове подпаска вращалась фуражка военного моряка, которая была ему явно велика, а на плечи был наброшен офицерский китель без погон. Увидев парнишку, Еропкин обрадовался. — Вовчик! — закричал он, размахивая руками. — Иди сюда, Вовчик я тебе что-то расскажу…

Подпасок отделился от стада и неторопливо подошел к Еропкину, Шуре и Диме. Схватив парнишку за пуговицу кителя, отставной майор стал рассказывать ему о вероломстве Америки, напавшей на беззащитную Гренаду, повторяя почти слово в слово все, что он говорил до этого Холмову. Вовчик слушал Антона Антоновича очень внимательно, не перебивая, с задумчивым видом ковыряясь указательным пальцем левой руки в левой ноздре, а указательным пальцем правой руки — соответственно в правой.

Здесь необходимо сделать очередное лирическое отступление и рассказать о той, что Антон Еропкин был очень привязан к молчаливому, недалекому, обиженному природой подпаску. Он дарил ему одежду (фуражка и китель, которые были надеты на Вовчике, раньше принадлежали Еропкину) покупал конфеты и другие сладости, а порой и угощал стопкой-другой самогона. И, нужно заметить, Вовчик тоже по-своему полюбил Еропкина, таскал ему парное молоко с фермы, безропотно выполнял все его мелкие поручения, вроде похода в сельмаг за папиросами и так далее. Трудно сказать, что так сблизило отставного замполита полка морской пехоты и кретина, подпаска деревенского стада. Скорее всего, главную роль здесь сыграл тот факт, что в отличие от всех остальных сельчан, Вовчик всегда терпеливо и до конца выслушивал бесконечные разглагольствования Антона Антоновича относительно происков американского империализма. Что же касается Вовчика, то он, как и все ущербные люди, познавшие от ближних немало обид, унижений и оскорблений был необычайно отзывчив на ласку, и, конечно, нет ничего удивительного в том, что он также привязался к бывшему замполиту.

— … но скоро, совсем скоро, вот увидишь, Вовчик, образно говоря, свежие океанские пассаты подуют с берегов острова Свободы — Кубы, и принесут на Гренаду долгожданный воздух свободы! — таким витиеватым, изощренным литературно-политическим пассажем закончил, между тем, свою стихийную политинформацию поднаторевший за годы службы в высокопарных пропагандистских выражениях Антон Еропкин.

— Пассаты…. - задумчиво пробормотал Вовчик, не переставая ковыряться в носу. — Что это такое — пассаты?

— Пассаты, уважаемый, — это устойчивые воздушные течения в тропических широтах океанов, — усмехнувшись, пояснил Холмов, заметив, что Еропкин, услышав вопрос Вовчика, замялся и покраснел.. — Пассаты… Поссаты — посраты, — нараспев, с украинским акцентом произнес Вовчик дикий каламбур, неожиданно пришедший в его больную голову. В этот момент издали послышался изощренный, трехэтажный мат, с помощью которого пастух призывал своего помощника заняться своими прямыми обязанностями. Подпрыгнув от неожиданности на месте., Вовчик бросился догонять стадо, забавно переваливаясь на своих кривоватых коротких ножках.

— Интересно, почему это все деревенские и прочие дурачки, идиоты, кретины и больные на голову граждане так любят напяливать на себя военную форму и всякие армейские атрибуты? — наклонив голову к Вацману, негромко, так чтобы не слышал Еропкин, произнес Шура. — Странная какая-то закономерность, навевающая на определенные размышления… Дима кивнул и глядя вслед удаляющемуся стаду вздохнул.

— Бедный хлопец, — сочувственно произнес он. — Господи, как несправедлива подчас бывает к людям природа…

— Это не от природы, а от радиоприемника, — оживленно принялся объяснять Антон Антонович. — Мамашу Вовчика, когда она на девятом месяце была, приемник напугал, до полусмерти. Она приемник от нечего делать слушала, который им на свадьбу подарили, а свет возьми, да и отключись — что-то там на подстанции замкнуло. Ну, она девка деревенская, глупая насчет техники, ручки повертела-повертела, да так и спать легла. А приемник-то и остался включенным, да еще на полную громкость! И когда свет, значит, дали, он и заорал на всю хату; «Я убью тебя! Я тебя убью, готовься к смерти». Там какой-то детектив по радио, оказывается, передавали. Ясное дело, мамаша так напугалась, что от испуга Вовчика тут же скинула. И родился он, значит, такой ущербный… Антон Антонович помолчал, а потом добавил.

— Ну, и конечно, его родители денатуратом маленько баловались, попивали денатурат-то. Они на железной дороге тогда работали, а там его хоть залейся…

— Я так думаю, что денатурат гораздо в большей степени способствовал тому, что этот малый родился кретином, чем невыключенный приемник, — заметил Шура и потянул Диму за рукав. — Идем, Вацман, что-то долго мы здесь торчим. Всего хорошего, Антон Антонович…

И друзья продолжили свою прогулку по Хлебалово. Пройдя несколько ничем не примечательных улиц, они наткнулись на невзрачное кирпичное здание с покосившейся деревянной крышей и маленькими концами. На вкопанном рядом со входом деревянном щите была кнопками пришпилена бумажка, которая извещала, что «сегодня в клубе демонстрируется худ. филь „Бриллиантовая рука“, после фильма танцы».

— А вот и очаг культуры! — оживился Холмов. — Сходим Вацман, потанцуем? Давненько я сельских девчат не щупал…

— Смотри-ка, чтобы тебе сельские хлопцы физиономию кулаками не пощупали! — усмехнулся Дима.

— Не дрейфь, Вацман, все будет нормально! — самодовольно похлопал по плечу товарища Холмов. — Таких бравых хлопцев, как мы, сельские фраера будут обходить десятой дорогой. Мы тут всех баб перетрахаем. Идем домой, помоем шеи, переоденемся, перекусим чего-нибудь и айда на гопалки…

…Едва Шура и Дима вошли в полутемный, грязноватый зал Хлебаловского клуба, как все присутствующие повернулись к ним и с любопытством уставились на «городских», изредка шушукаясь между собой. Стушевавшись от такой беспардонности, Вацман засуетился и, бормоча какую-то ерунду, плюхнулся на первый же свободный стул. Что же касается Холмова, то он ничуть не смутился, небрежным жестом достал пачку папирос, закурил и стал сам в свою очередь осматривать собравшихся. Это были в основной массе молодые парни и девушки от шестнадцати до двадцати пяти-двадцати восьми лет, одетые соответственно месту проживания: в мятые «пинжаки», свитера, длинные, ляповатые платьица ниже колен. Занимались они кто чем — несколько человек играли в шашки и домино в дальнем углу зала, один мужик отгадывал кроссворд, обхватив в задумчивости голову руками, остальные танцевали под хриплые звуки магнитофона, стоявшего на сцене. Довольно скоро Шура с разочарованием констатировал, что выбор невест был более чем невелик. Местные Дульсинеи изысканностью форм и приятностью лиц не отличались. А ежели среди них и попадались более-менее симпатичные барышни, то вокруг них вертелись сразу по несколько местных Ромео, ссориться с которыми, несмотря на свою внешнюю боевитость, Шура, как человек неглупый, не собирался. — «Как же быть?» — подумал Шура, озабоченно почесывая подбородок. — «Неужели придется флиртовать с этими крокодилами? Ведь без женской ласки жить долго тоже не дело, а торчать здесь, возможно, придется не один день»…

Шурины сомнения и колебания разрешились достаточно просто: вскоре объявили «белый танец» и к нему, смущаясь, подошла веснушчатая рыжеволосая полненькая девица, единственным выдающимся (причем в полном смысле этого слова) достоинством, как беглым взором определил Холмов, была большая, туго растягивающая свитер грудь. Прижавшись под звуки томной серенады к упругим девичьим достоинствам своей партнерши, Холмов, к своему удивлению отметил, что его все больше и больше охватывает возбуждение.

— «Черт, что это со мной?.. — озадаченно подумал он, стараясь унять начавшуюся дрожь в коленках. — Видно, продолжительное отсутствие регулярной половой жизни дает о себе знать. Чтож, придется заняться этой дамой, тем более, что остальные не лучше. Рожа и фигура у нее, конечно, оставляют желать лучшего, ну да это в какой-то степени даже экстравагантно, некоторые даже с негритянками спят». Короче говоря, танцы закончились тем, что Холмов, стараясь не замечать удивленно ухмыляющейся физиономии Димы Вацмана, вышел на улицу под ручку с рыжеволосой грудастой девицей. Новая знакомая Щуры была чрезвычайно польщена тем, что на нее обратил внимание такой видный мужчина из самой Одессы и ее дебелое веснушчатое лицо буквально светилось от радости. Бросая на Холмова влюбленные взгляды, Ефросинья (так звали девушку) без умолку тараторила, рассказывая, что она работает скотницей на ферме, что мужик теперь, по ее мнению, пошел форменное говно, что ее батька работает кузнецом и однажды спьяну ударом кулака забил насмерть годовалого телка… Шура вначале рассеянно слушал, искоса поглядывая на Фросину выпуклую грудь, но затем решительно переломил тему разговора и стал ненавязчиво выпытывать у своей спутницы — где находится ближайший стог сена. Фрося охотно объяснила, что, насколько ей известно, ближайший стог находится на расстоянии тридцати двух километров, в соседнем колхозе «Большевик». А остатки своего сена хлебаловские скотоводы скормили коровам еще в январе, а местное население скотину не держит. Шура немного растерялся, но быстро пришел в себя и, нежно взяв свою подругу за локоток, увлек ее в сторону околицы села, где он сегодня утром видал вполне приличный густой кустарник с высокой, мягкой травой…

Когда Холмов вернулся домой, было далеко за полночь. Дима уже спал, громко похрапывая и причмокивая во сне. Однако, когда Шура в темноте случайно налетел на его кровать, Вацман перестал храпеть и полусонным голосом спросил: — Ну как?

— Все ол райт! — удовлетворенно сообщил Холмов, почесывая пятерней участок тела, расположенннй чуть пониже живота. — Барышня остались весьма довольны….

— Ты смотри аккуратнее, а то как бы тебе еще не пришлось жениться на этой кикиморе, — зевая во весь рот предостерег Дима. — В деревнях на этот счет порядки крутые — обрюхатил девку и труба — вперед в ЗАГС. Ее родня с тебя не слезет.

— Сынок, не учи отца сношаться! — назидательно произнес Шура, стягивая брюки. Меня еще никто не смог заставить делать то, чего я не хочу. Это во-первых. А во-вторых, я не намерен вечно торчать в этой дыре. С месячишко-другой покантуемся, пока в Одессе про нас не забудут — и айда на родину…

— Ну смотри, тебе виднее…. - проворчал Дима и снова захрапел.

Глава 3. Русский мужик — извечная загадка для человечества…

На следующий день Холмов отправился к председателю колхоза «Лидер октября» Тимофею Степановичу Кобылко — пора было отрабатывать хлеб и крышу и начинать расследовать (или на худой конец, создавать видимость расследования) дело о загадочном умерщвлении скотины. Председатель велел тут же позвать к нему в кабинет колхозного ветеринара и от них Шура узнал следующее. В июне прошлого года пастух Иван Филимонович. или как его все звали Филимоныч, собирая колхозное стадо «до кучи», чтобы гнать его с пастбища на ферму, увидел, что одна из коров валяется на земле без признаков жизни. Ветеринар, за которым тут же сбегал Вовчик, констатировал околевание, а дальнейшее вскрытие показало, что скотина издохла от сильного удара каким-то тяжелым предметом в область нервного сплетения, которое, как известно, находится у коровы чуть ниже и левее шеи. Что это был за предмет, а главное — кто и зачем ударил им несчастное животное — все эти вопросы остались без ответа. Пастух и подпасок ничего подозрительного не заметили, более того — они в один голос утверждали, что к стаду вообще никто посторонний, ни зверь ни человек не приближался. Корову утилизировали, так как ветеринар, не зная точной причины ее смерти, убоялся дать разрешение пустить ее на мясо, а происшедшее списали на случайный удар копытом какой-то другой расшалившейся коровы из стада. О случившемся скоро забыли, но через месил все повторилось с точностью до мелочей — снова кто-то убил колхозную корову на пастбище сильным ударом какого-то предмета в нервное сплетение и снова ни пастух, ни подпасок ничего подозрительного не видели. Когда же случился через какое-то время третий аналогичный случай, в правлении колхоза встревожились не на шутку. По распоряжению председателя Тимофея Степановича Кобылко, во время выпаса стада вместе с Филимонычем и Вовчиком теперь неотлучно находились на пастбище или местный участковый или кто-нибудь из сельского отряда добровольной помощи милиции. Однако в конце сентября, в один из последних дней перед уходом стада на зимовку на ферму вновь была обнаружена издохшая от сильного удара в нервное сплетение корова. И вновь ни Филимоныч, ни Вовочка, а главное — ни дежуривший вместе с ними участковый ничего странного и подозрительного не видели.

После этого случая Тимофея Степановича вызвали в райком партии и устроили ему крепкую головомойку за ненормативный падеж крупного рогатого скота. Ссылки же председателя «Лидера октября» на то, что причиной падежа является какое-то «таинственное, загадочное явление» вызвали у секретаря райкома особое раздражение и он пригрозил Тимофею Кобылко, что ежели это явление повторится еще хоть раз, то тот положит на стол партбилет. Впрочем, когда стадо загнали зимовать на ферму, падеж скота по невыясненной причине вроде бы прекратился. Но не успел Тимофей Степанович перевести дух, как в феврале от сильного удара неизвестным предметом в область нервного сплетения издохла одна из лучших колхозных коров по кличке «Валентина Терешкова», а в марте по этой же причине дал дуба бык-производитель Гиви. Тут колхозное руководство вообще обалдело — постороннему проникнуть на ферму незамеченным было практически невозможно, гипотеза же про «удар копытом» соседней коровы была вообще неприемлема, так как каждое животное находилось в отдельном стойле. (Да и никакой скотине, откровенно говоря, не удалось бы с такой силой, а главное так точно, всегда в одно место попадать своей коллеге в нервное сплетение своим неуклюжим копытом). И хотя обе последние жертвы председателю удалось списать на сильные зимние холода и отсутствие высокопродуктивных кормов, Тимофей Степанович прекрасно понимал, что если таким макаром протянут ноги еще пара-тройка членов колхозного стада, то ему тогда точно придется положить на стол партбилет и податься обратно в агрономы. Времена, как известно, на дворе стояли крутые, «андроповские»…. Так что Шура Холмов оставался у него последней надеждой.

— Судя по характеру ударов, они наносились чем-то вроде кувалды обмотанной тряпкой, — добавил ветеринар. — Сильнейший удар чем-то относительно мягким, во всяком случае не железом.

Из кабинета председателя Шура вышел, растерянно почесывая затылок. Он не имел ни малейшего представления, с какого бока следовало подходить к началу расследования этой действительно весьма загадочной истории. Никакие, даже самые невероятные версии ему в голову не приходили. Поразмышляв минут сорок Холмов вздохнул и отправился обратно к председателю, чтобы попросить того выделить ему в помощь парочку колхозников — Шура решил отправиться на скотомогильник и произвести эксгумацию последних жертв таинственного скотоубийцы. Он понимал, что идея это довольно бредовая и толку от нее будет практически никакого, но ничего другого ему не оставалось — нужно было хотя бы имитировать видимость расследования, чтобы Тимофей Кобылко видел, что они с Димой не зря жрут колхозный хлеб. Шурины предчувствия полностью оправдались — когда выделенные ему в помощь рабочие разрыли яму, его взору предстал полуразложившийся, дурно пахнущий, вымазанный в земле коровий труп. С его помощью можно было достоверно определить, что данная буренка действительно померла, и Холмов распорядился быстрее закопать несчастное животное обратно. Подождав, когда вернутся с пастбища Филимоныч и Вовчик, Шура с пристрастием допросил обоих, но ни пастух, ни подпасок ничего нового ему не сообщили. Все эти факты привели Холмова в уныние.

— «Блин, кажется мы сюда напрасно приехали, — размышлял он, сидя на сломанном ящике возле фермы и попыхивая папироской. — Дело явно полностью безнадежное, а водить председателя за нос, имитируя расследование больше трех-пяти дней, максимум недели не удастся, это факт. А пробыть нам здесь нужно никак не меньше месяца, пока в Одессе все не утрясется. Что же делать?»

После напряженных, продолжавшихся никак не меньше часа раздумий, в Шурину голову наконец пришла блестящая идея. «Нужно завтра пойти к председателю и сказать ему, что, дескать, в результате проведенного следствия кое-что мне выяснить удалось, но для того, чтобы сделать окончательные выводы, необходимо понаблюдать за стадом в течении некоторого времени — скажем, двух-трех недель, а, возможно, и поболе, — потирая руки, с облегчением думал Шура. — Думаю, он согласится, выхода у него все равно нет. А там — извините, не получилось, гуд бай, ариведерчи, алаверды»…..

Приняв такое решение, Холмов отшвырнул в сторону окурок и направился домой. Войдя во двор, он обнаружил там взмыленного Диму, который вот уже полчаса безуспешно гонялся за петухом, которого Галина Семеновна приговорила на заклание в завтрашний суп. Шура, естественно, тут же пришел на помощь другу и они с Димой принялись гоняться за резвой и хитрой птицей вдвоем. Но, увы, с прежним результатом — кося глазом и недовольно кудахча (это кудахтанье особенно раздражало вспыльчивого Холмова). петух вихрем носился по двору и никак не давался в руки, ловко разгадывая все хитроумные обкладные маневры друзей. Минут через сорок, доведенный изворотливой птицей до окончательного умоисступления, Холмов плюнул, яростно выругался и бросился в дом. Вскоре он вылетел оттуда с револьвером в руке и принялся палить в петуха. Уже второй выстрел оказался удачным — резвая птица споткнулась и повалилась на бок. 3атем, буквалъно в ту же секунду произошло нечто странное — после негромкого хлопка петух в сотые доли секунды раздулся и… лопнул, точнее разлетелся на мелкие кусочки. Удивленно переглянувшись, Дима и Шура подбежали к тому месту, где еще несколько мгновений назад находился желто-красный красавец-петух и обалдело уставились на мокрое место, вокруг которого, словно снежинки в январе, кружили забрызганные кровью перья. Недоумевая, Холмов поднял двумя пальцами с земли кусочек лапки несчастной птицы, задумчиво повертел его перед носом и вдруг нервно рассмеялся, хлопнув себя рукояткой револьвера по лбу.

— Ах я старая галоша! — воскликнул он. — У меня же в барабане револьвера один патрон был разрывной! Вот он-то в петуха и угодил. Обидно, классный патрон был, от немецкого карабина, я его по случаю достал.

— Обидно вовсе не это, а то, что мы без завтрашнего обеда остались, — недовольно произнес Дима, глядя на разбросанные в радиусе пяти метров ошметки петуха. — И наша хозяйка, кстати, тоже. Что мы ей теперь скажем? Тоже мне, Робин Гуд нашелся, из пушки по воробьям палить…

— Нашел из-за чего расстраиваться, — беспечно махнул рукой Холмов, пряча револьвер в карман. — Купим госпоже Палкиной другого петуха, да не простого, а золотого…

— Ишь какой ты шустрый, «купим», — продолжал бурчать Дима. — А бабки где прикажешь брать? У нас всего около двух рублей осталось, ты что забыл? Скоро тебе даже и папиросы не будет на что купить…

— Забыл… — откровенно признался Шура. — Живем ведь как при коммунизме — поят, кормят задарма, поневоле оторвешься от суровой действительности.

Холмов на несколько минут задумался, наморщив лоб, затем лицо его просветлело.

— Придется раскрутить нашего уважаемого председателя на аванс, — бодро произнес он, хлопнув себя ладонью по ляжке. — Это, конечно, не очень желательно, но выхода нет. И Шура отправился снова в сельсовет. Председатель оказался не жмотом и без лишних разговоров ссудил ему двадцать пять рублей, одновременно жалостливым голосом попросив Холмова как можно скорее выяснить причину таинственной гибели колхозных коров.

— Думаю, что все будет в наилучшем виде, дайте только срок, — заявил обрадованный Шура, рубанув для убедительности воздух рукой, в которой он сжимал деньги. — Я уже тут кое-что нащупал, завтра мы с Димой начнем наблюдать за стадом и думаю через пару-другу недель схватим этого вашего коровьего маньяка за самые ноги…

На обратном пути Холмов купил в одном из дворов весьма упитанного петуха за три рубля и в сельмаге за пять рублей тридцать копеек бутылку «андроповской» водки. Через полчаса они с Димой уже сидели во дворе под вишней и опрокидывали стопку за стопкой, закусывая вкуснейшей разваристой картошкой и салатом из молоденькой редиски и зеленого лучка. Хозяйка, сославшись на мучающую ее с утра изжогу, составить им компанию отказалась и принялась свежевать петуха, вслух удивляясь, что ее Петька перед смертью вдруг изменил расцветку перьев.

Между тем, очередной теплый весенний день угасал. Ярко-красное, как задница павиана, вечернее солнышко неслышно опускалось за горизонт. Усталые, измученные подневольным трудом в «режиме козы» (так в народе называется труд, результатов которого человек не ощущает на своем благосостоянии — его словно козу подоили и ведро с молоком унесли неизвестно куда) колхозники разбредались по своим вигвамам и бунгало. Послышалось приближающееся стрекотание мотора и мимо дома Галины Палкиной, сильно виляя со стороны в сторону и подпрыгивая на колдобинах, медленно прополз трактор «Беларусь». Вильнув в очередной раз, трактор правым боком въехал в наполненную раскисшей грязью яму у обочины дороги, где и застрял. Натужно ревя двигателем, стальная лошадка попыталась выбраться из плена, но не тут-то было. Огромные задние колеса лишь даром месили грязь, выбрасывая последнюю далеко назад, а сам трактор потихоньку погружался в цепко державшую его жижу. Минут через пятнадцать дверца кабины застрявшей «Беларуси» распахнулась и из кабины в буквальном смысле слова выпал лицом вниз тракторист. Полежав немного на земле, водитель «Беларуси» с большим трудом поднялся и, шатаясь, побрел неторопливо по улице, иногда падая вновь. А скособоченный трактор так и остался торчать в яме на обочине, негромко стрекоча на холостых оборотах незаглушенным мотором.

— Умом, конечно, Россию не понять, — вздохнув, произнес наблюдавший за этой сценой Холмов. — А так как иного органа для размышления матушка-природа создать не догадалась, то, похоже, на вечные времена останется большой загадкой для остального человечества это непонятное существо — русский мужик. Ведь вроде его и лентяем беспросветным назвать нельзя и полным дураком тоже — а вот, гляди-ка…

Дима кивнул, но ввязываться в дисскусию о загадочности русской души по причине своей пятой графы не стал, опасаясь какой-то неосторожной фразой обидеть своего вспыльчивого славянского друга.

— Ты ведь даже русский народный фольклор возьми, — продолжал распаляться подвыпивший Шура. — По-моему, только в России и нигде более понавыдумывали сказочек, в которых различные блага приходят к человеку не результате упорного труда, а «по щучьему велению», с помощью всяких там коньков-горбунков да скатертей-самобранок. Иван-дурак целыми днями валяется на печи с голой жопой а потом — бац — на царевне женился! Где такое видано? Только в России-матушке, где вместо того, чтобы вкалывать до седьмого пота и богатеть, мужики водку жрали до белой горячки. А зимой подтягивали с голодухи кушаки и начинали завывать тоскливые песни про свою тяжелую долюшку…

— Не надо свистеть, Россия до революции полмира жратвой заваливала, — громко икнув, неожиданно возразил Дима. — Что, по твоему, это Пушкин с Белинским на полях пахали?

— Не спорю, были и среди российских мужиков трудяги, — смягчился Шура, разливая остаток водки по стаканам. — Но не они составляли, на мой взгляд, основную часть населения страны. Потому-то, кстати, и победила революция в России, что большевики сумели ловко использовать постоянную, естественную ненависть ленивой голытьбы к трудягам, которые жили лучше. Ни в одной другой стране мира, где трудолюбивых, зажиточных людей большинство, этот иезуитский номер никогда не прошел бы. Никогда, Вацман, не прошел бы! Ну, а после революции остатки трудолюбивых крестьян были «раскулачены», перебиты, сгноены в Сибири и кто остался в России? Осталось, Вацман, быддо, яркий представитель которого вывалился пять минут назад из кабины трактора лицом вниз…

Шура умолк, залпом выпил водку и захрустел редиской.

— А вообще, Вацман, мне кажется, что над Россией висят какое-то проклятье небес, — после непродолжительного молчания задумчиво произнес Холмов.

— За какие-то грехи Бог прогневался на эту великую страну. Посмотри на историю России — если не война или иго, так голодомор, тирания, революции, опричнина, крепостное право, репрессии и прочие издевательства над собственным народом. У других стран и народов тоже, конечно, были различные неприятности, но не в таком же количестве и не так долго. Иногда мне даже кажется, Вацман, что это какое-то своеобразное, затянувшееся во времени испытание, нечто вроде очищения, после которого наша страна преобразится и станет самым счастливым и процветающим государством на земле…

— Ты рассуждаешь прямо как Васисуалий Лоханкин в «Золотом теленке», — улыбнулся Дима.

— Может быть, — вздохнул Шура. — Ладно, пошли спать, завтра нам рано вставать. Отправимся со стадом на пастбище, будем за буренками присматривать. Свежий воздух, природа… Эх, и куда только меня моя профессия не забрасывала!

Глава 4. Снова корова сдохла

Для того, чтобы, как выразился Холмов «присоединиться к стаду», друзьям пришлось на следующий день встать ни свет ни заря. Шура, который, как известно, терпеть не мог ранних подъемов, вяло, словно опрысканный дихлофосом таракан, двигался по комнате, то и дело натыкаясь на мебель и что-то раздраженно ворча себе под нос. Однако, после умывания и пробежки по свежему утреннему воздуху в направлении туалет, сонливость сняло как рукой и захватив пакет с заботливо приготовленной еще с вечера хозяйкой нехитрой снедью, Дима и Шура вышли на улицу.

Прохладное деревенское утро было просто восхитительным) Слабый ветерок чуть заметно и шевелил ветки деревьев, на которых уже распустились крохотные зеленые листочки, бутоны ароматно пахнущей сирени, яркие тюльпаны на клумбе у ворот. Взор ласкала буйно разросшаяся, сочная зелень, а слух — доносившееся со всех сторон отчаянное петушиное кукареканье.

— Эх, красота-то какая. Вацман! — воскликнул Холмов, с шумом втянув в себя густой, как сметана, воздух. — Слушай, давай останемся здесь навсегда. Ты устроишься помощником ветеринарами — участковым, женимся на местных барышнях, отстроимся и заживем спокойной, патриархальной жизнью, без этой городской нервотрепки. Ей-Богу, подумай, Вацман! Пару месяцев такого умиротворяющего существования — и ты забудешь о всякой Америке.

Дима хмыкнул и ничего не ответил. Они прошли мимо застрявшего в яме трактора, мотор которого продолжал рокотать на холостых оборотах (из чего следовало, что к нему со вчерашнего вечера никто не подходил) и заторопились к видневшемуся в конце улицы стаду. Нагнали его Дима и Шура уже за околицей села. Отдышавшись, Холмов поставил в известность Филимоныча, что отныне, по распоряжению председателя они будут неотлучно сопровождать колхозное стадо, чтобы установить причину таинственного падежа коров. Равнодушно выслушав Шуру, пастух вяло кивнул — мол, ходите, мне-то что. Что же касается Вовчика, то он вообще не отреагировал на появление Димы и Шуры и продолжал идти с напряженным выражением лица. погруженный в какие-то свои, сложные размышления.

Пастбище находилось сравнительно недалеко от села. Вскоре, свернув с дороги и пройдя опушкой леса, мычавшие от голода бурении резко ускорили ход и помчались, высоко подбрасывая свои толстые задницы. Видимо они почуяли запах молодой травки. Пастух с подпаском. а за ними Вацман с Холмовым бросились следом.

— А это что еще за хреновина такая? — воскликнул вдруг Шура. под-прыгнув от удивления. — Что это? Дима поднял голову и тоже оторопел, увидев в глубине редкой осиновой рощицы, расположенной неподалеку, какое-то огромное, высотой никак не меньше пятиэтажного дома металлическое сооружение, длиной метров этак в пятьдесят, с круглыми оконцами в несколько рядов по периметру. Холмов и Вацман замерли, открыв рты, не в силах понять — откуда и зачем посереди патриархальной русской природы взялась эта фантасмагорическая штуковина.

— Ну чего уставились, парохода, что ли, никогда не видали? — нарушил тишину сонные голос Филимоныча.

— А еще городские…

— Разве это пароход?… — пробормотал Шура. вглядываясь в металлического монстра. — Действительно, Вацман, пароход. Речной пароход. Как же он тут оказался?

— Обыкновенно как, по воде приплыл, — объяснил пастух, сворачивая из газетного обрывка козью ножку. — В прошлом году ранней весной по Дону, он в семидесяти километрах отсюда, перегоняли из ремонта пароход. Вода еще очень высокая была, ну и матросы, значит, ошиблись — на одном из поворотов они вместо того, чтобы плыть дальше по Дону, свернули, значит, на речку Тихая Сосна, она в Дон впадает. Тогда Тихая Сосна сиильно разлилась! Ну, шли, шли они по Сосне, думая, что идут по Дону, и ночью огни Хлебалово за огни бакенов приняли. И со всего хода сюда по залитым водой лугам да полям, пока, значит, в рощице этой не застряли. Покуда очухались, покуда то да се — вода и ушла. Так этот пароход здесь и остался, вытащить его отсюдова нету никакой возможности…

— Ну и ну, — только и произнес сокрушенно Холмов. Они с Димой обошли вокруг начинающего ржаветь судна, которое стояло почти ровно благодаря застрявшему глубоко в земле килю. Было заметно даже невооруженным глазом, что все, что только можно было унести с парохода, вплоть до стекол иллюминаторов и якорей было унесено, очевидно местными аборигенами.

Наконец коровы расположились на обширном лугу и принялись жадно щипать траву. Филимоныч, Вовчик и наши друзья улеглись рядом на пригорке, откуда было хорошо видно все стадо.

— Я, пожалуй, маленько всхрапну, а ты уж сделай милость, понаблюдай за скотиной, — объявил Холмов, подкладывая себе под голову сложенные вместе ладошки. — Ежели увидишь чего-нибудь странное либо подозрительное — буди меня немедленно.

Но ничего странного и подозрительного в этот день не произошло. Коровы мирно паслись себе на лужайке, припекало ласковое весеннее солнышко, в небе медленно проплывали причудливые облака — все было тихо и спокойно. Никто — ни зверь, ни птица, ни человек не потревожил стадо и наблюдающих за ним людей. Лишь в конце дня на вершине пригорка показался Антон Антонович Еропкин. Он возвращался с рыбалки и специально сделал крюк, чтобы пообщаться с Вовчиком. П6здоровавшись, отставной майор плюхнулся на землю рядом с подпаском и тут же завел свою обычную песню про американских империалистов, агрессивность блока НАТО, захватническую колониальную политику Соединенных Штатов и тому подобное. (Он стал было также рассказывать и про происки сионистов и жидомассонов, но заметив, что Дима начал хмуриться, поспешил вернуться обратно к империалистам США). Вовчик как всегда слушал внимательно, не перебивал и лишь изредка вскакивал и убегал, чтобы вернуть назад отошедших далеко от «коллектива» корову или бычка.

Затем отставной майор и подпасок начали шутя бороться. Антон Антонович, который неплохо владел приемами самбо (все-таки он служил в супервойсках — морской пехоте!) несколько раз играючи повалил Вовчика на землю. Это, видимо, несколько разозлило подпаска, так как он неожиданно схватил Еропкина за шиворот, словно кота за загривок и, приподняв над землей, швырнул в сторону. Бросок был столь мощным, что замполит приземлился метров за шесть, перелетев через громко храпевшего Филимоныча (тот уже второй час крепко спал, утомленный плотным обедом с чекушкой самогона, которую пастух выжрал один, втихаря, ни с кем не поделившись).

— Ну, ты что, Вовчик! — обиженно произнес Антон Антонович, поднимаясь с земли. — Это же не по правилам. Забыл чему я тебя учил, что ли?

— Я не хотел, это случайно…. - смущенно пробормотал подпасок и покраснел. — Извините, дядя Антон. Наконец, когда солнце уже висело над линией горизонта, Филимоныч и Вовчик сбили стадо «до кучи» и погнали его в село, на вечернюю дойку. С ними, естественно, вернулись в Хлебалово и Дима с Шурой. Так безрезультатно (в смысле расследования дела о погибших коровах) прошел этот день.

Точно так же прошел и день следующий, и еще один, и еще… Каждое утро Дима и Шура поднимались ни свет ни заря и исправно, как на работу, шли на пастбище, караулить стадо. Но ничего из ряда вон выходящего (за исключением случая, когда молодой бык, неудачно прыгнув через заборчик, в попытке добраться до единственной в селе частной коровы повредил себе мошонку) с колхозной скотиной не происходило. Председатель колхоза, поначалу ежедневно допытывавшийся у Шуры о ходе расследования, стал делать это все реже и реже, затем вовсе перестал, лишь хмурился и смотрел исподлобья при встрече. «Еще недельку голову поморочим и пора рвать когти, — думал Шура, у которого каждая встреча с председателем оставляла в душе неприятный осадок. — Больше неудобно водить человека за нос. Ведь это дело с коровами стопроцентно гиблое, это и козлу понятно. По-моему, здесь вообще не следователь ружей, а опытный ветеринар, скорее всего эти животные дохли от какой-то малоизвестной болезни, возможно инфекционной»…

… Очередное дежурство на пастбище проходило как обычно. Развалившись на пригорке и подперев под головы согнутые в локтях руки Дима и Шура неторопливо беседовали. Темой разговора была теория Дарвина о происхождении человека. Холмов, в частности, доказывал Вацману что эта теория есть не что иное как чушь собачья.

— Ежели человек, как утверждает этот Дарвин, произошел от обезьяны, — кипятился Шура, размахивая руками. — то, значит и чукчи, якуты, эскимосы и прочие северные жители тоже произошли от обезьян. А как, скажи на милость, могло такое произойти, ежели обезьяны на холоде не живут? Откуда тогда чукчи взялись? Произошли в Африке, а на Чукотку потом переехали на байдарках? Бред сивой кобылы…

— Чукчи от моржей произошли! — смеялся Дима, наблюдая искоса, как Вовчик, щелкая бичом, носится за несколькими коровами, которые норовили улизнуть с пастбища, чтобы на соседнем поле полакомиться зелеными всходами озимой пшеницы. Шура безнадежно махнул рукой и, умолкнув уставился в небо, щуря глаза от стоявшего высоко в зените солнца. Дима тоже задумался, грызя травинку и отрешенно глядя на ползущего по лопуху муравья. Вскоре вернулся Вовчик и молча плюхнулся рядом. Друзья поморщились и, не сговариваясь дружно передвинулись от него метра на два — уж больно сильный запах пота исходил от подпаска. Так прошло пять минут, может десять… Вокруг стояла тишина, нарушаемая лишь стрекотанием кузнечиков да редким мычанием коров. Повернувшись на другой бок и приподнявшись, чтобы пошевелить затекшей рукой, Дима рассеянно глянул на рассыпавшихся по зеленому лугу колхозных животных и вдруг оторопело замер.

— Шурик, гляди… — прохрипел он, вытаращив глаза. — Гляди…

— Что такое? — лениво спросил Холмов, поднимая голову. — В чем дело?

— Гляди, там… — не в силах справиться с волнением хрипел Дима, показывая вдаль пальцем. — Корова…

Шура проследил за направлением его руки и моментально вскочил на ноги, вскрикнув от удивления.

— Не может быть!

На траве, метрах в пятидесяти от них, опрокинувшись на бок, неподвижно лежала корова. Ноги ее были неестественно поджаты к туловищу, а голова запрокинута. Спотыкаясь на кочках, Холмов бросился к ней, Дима, чуть помедлив, побежал следом, перепрыгнув через спящего Филимоныча.

Особых ветеринарных познаний не требовалось, чтобы установить, что бедное животное отбросило копыта. Причем, судя по мелко подрагивающим передним ногам и еще ясным, незамутненным глазам коровы, это случилось буквально несколько минут назад. Едва осознав этот факт, Шура диким взглядом огляделся вокруг, затем бросился к росшей на краю луга высокой сосне и принялся резво карабкаться на нее, царапая ладони о шершавый ствол дерева. Взобравшись на самую вершину, он стал внимательно обозревать окрестности, приставив ладошку ко лбу козырьком. Но на сотни метров вокруг не было ни единой живой души, ни животных ни людей. Лишь коровы продолжали спокойно пастись на лужайке, не обращая ни малейшего внимания на свою околевшую только что подругу…

Съехав по стволу сосны на землю, Холмов снова подошел к распластавшейся на траве корове и, нахмурившись, уставился на нее.

— Она сдохла от физического воздействия, болезнь тут ни при чем, это однозначно! — уверенно заявил Дима, склонившись над покойницей. — Гляди, у рта запеклась кровь — верный признак кровоизлияния от сильного удара…

— Это я и без тебя вижу… — проворчал Шура. доставая из заднего кармана брюк лупу. Отогнав в сторону растерянно суетившегося вокруг коровьей туши с бестолковым выражением лица Вовчика, Холмов принялся ползать по земле, по расширяющемуся кругу, изучая следы. Тщательно осмотрев пространство в радиусе десяти метров, он как-то непонятно буркнул «угу» и стал с помощью лупы внимательно изучать павшую корову, осмотрев ее от кончика хвоста до зубов. На место чуть ниже и левее шеи он глядел особенно долго и даже подсвечивал себе фонариком, несмотря на ярко светившее солнце.

— Ну-ка, давайте перевернем ее на другой бок, — скомандовал Холмов. — И разбудите, наконец, этого хмыря (имелся в виду Филимоныч). пусть поможет. Осмотрев корону с другой стороны, Шура поднялся с колен, задумчиво почесал затылок и пытливо глянул на присутствующих.

— Ну-с, господа, докладывайте — кто, что видел. кто чего заметил такого подозрительного? Вот вы, сударь, к примеру, чего видели? — и Холмов ткнул пальцем в грудь Вовчика.

— Чо я видел? — пожал плечами Вовчик, утирая своей огромной красной клешней-ладонью свисавшие из носа сопли. — Коров видел, деревья видел. А больше ничего не видел. — Болыпе ничего не было… А, суслика еще видел… Шура несколько мгновений пристально смотрел на кретина-подпаска, затем перенес взгляд на Филимоныча. Тот честно признался, что он видел сон, в котором ему снилось, что он — марроканский султан и перед ним восемь наложниц танцуют танец живота.

— Я тоже ни хрена не видел, — сознался Дима. — Вроде были все коровы живы-здоровы, и вдруг на тебе — одна валяется. Все так быстро произошло…

— Да, быстро…. - вздохнул Холмов и, повернувшись к Вовчику, скомандовал. — Ну-ка, живо дуй в деревню, на ферму, и передай ветеринару, пусть немедленно идет сюда с инструментами для вскрытия. Давай! Вовчик послушно повернулся и поскакал, подпрыгивая, в сторону села Хлебалово.

Шура с минуту глядел ему вслед, затем еще раз вздохнул, сел на землю и глубоко задумался, отмахиваясь от лениво жужжащих пьяных пчел, которые, возвращаясь в родной улей, сбились с курса и теперь зигзагами летали вокруг пригорка. (Вместо того, чтобы собирать взятки на цветущих вокруг деревьях и цветах, местные пчелы повадились почему-то летать на расположенный в двенадцати километрах от села винзавод, где набивали свои хоботки отходами виноградного и плодово-ягодного виноделия. Хлебаловские пчеловоды были весьма довольны этим, так как местный мед с привкусом портвейна и «Солнцедара» славился на всю белгородскую область). Очнулся от дум своих он минут через двадцать, когда из лихо подрулившего к пастбищу «УАЗика» выскочили председатель колхоза «Лидер октября» Тимофей Кобылко и ветеринар с чемоданчиком в руке.

— Опять! — чуть не плача, проскрипел зубами Тимофей Степанович, глядя на распростертую на траве коровью тушу. — Господи, да что же это за день сегодня такой проклятый!

Сегодняшний день и в самом деле был для председателя исключительно неудачным. Только час назад он с агрономом вернулся с дальнего поля, где вместо посеянной осенью сверхэлитной аргентинской пшеницы (семена которой Тимофей Степанович с огромным трудом выбил в Московском селекционном НИИ) сквозь землю пробились толстенькие, упругие, похожие на зеленый пенис карликового бегемота ростки какого-то удивительного, невиданного растения (позже, правда, выяснилось, что это были кактусы, и как этому южному, теплолюбивому растению удалось так дружно взойти в средней полосе России — осталось полнейшей загадкой. Не удалось также установить и то, по чьей ошибке, злому умыслу или шутке — москвичей или аргентинцев — в упаковке вместо семян пшеницы оказались семена кактусов). И вот теперь на тебе — сдохла корова!..

— Та же причина! — сообщил ветеринар, внимательно всматриваясь во внутренности вскрытой им коровы. — Сдохла от сильнейшего удара в область нервного сплетения.

— Ну, что вы на это скажете, товарищ следователь?! — с отчаянием воскликнул Тимофей Кобылко, сверля пронзительным взглядом Холмова. — Вы же здесь лично присутствовали!..

Шура молчал, опустив глаза и угрюмо ковыряя носком кроссовки эемлю. Лицо и шея его покрылись красно-бордовыми пятнами. Председатель обреченно махнул рукой и, не говоря больше ни слова, поплелся к «УАЗику». — Стойте! — вдруг окликнул его Шура. — Тимофей Степанович, право, я не хочу вам ничего уже обещать, но… Искренне говорю, что сделаю все возможное, чтобы раскрыть это дело. Кое-какие, правда незначительные зацепки у меня появились, и я… Председатель с сомнением покачал головой и, пробурчав что-то себе под нос, хлопнул дверцей машины.

Глава 5. Ах ты проклятый американский империалист!

Всю дорогу с пастбища в село друзья прошли молча. Холмов о чем-то напряженно размышлял, наморщив лоб, и Дима знал, что в такие моменты его лучше не трогать. Лишь вернувшись домой и пообедав, Шура закурил папиросу и, сделав пару глубоких затяжек, обратился к Диме со стереотипным вопросом.

— Ну, Вацман, каково будет твое мнение относительно всего происшедшего?

— Я знаю… — пожал Дима плечами. — Чертовщина какая-то непонятная.

— Действительно, чертовщина, — задумчиво произнес Холмов, покусывая губу. — Никого, ничего вокруг — и вдруг, откуда ни возьмись, появляется некая могучая сила, невидимая, неслышимая, бац — и корова издохла. И заметь, Вацман, всегда удар приходится в одно и то же, причем наиболее уязвимое место…

Шура обхватил руками голову и, забыв о тлеющей папиросе уставился остекленевшим взглядом в одну точку. По лбу его тоненькими бороздками побежали морщинки, что служило признаком напряженнейшей работы мозга. Просидев так с полчаса, Шура встал, прошелся с задумчивым видом раза четыре вокруг дома, затем взял бумагу, ручку и стал чертить какие-то линии, загогулины, точки, цифры. Вскоре лицо его несколько оживилось. Подойдя к висевшему в прихожей отрывному календарю, Холмов внимательно вгляделся в листик с сегодняшней датой, затем, цокнув языком, обратился к хозяйке с несколько неожиданным вопросом. — Галина Семеновна, у вас случайно не сохранился календарь за прошлый год, а также листки от нынешнего календаря? Некоторые хозяйки, знаете, любят собирать календарные листики с рецептами, полезными советами..

— Нет, я этой дурью не страдаю, — помотала головой Галина Палкина. — А старые календари у нас собирает дочка Екатерины Степановны из двадцать шестого дома по нашей улице. У ней штук пятнадцать энтих календарей…

Шура тут же отправился в гости к дочке Екатерины Степановны. Вернулся он лишь через два с лишним часа, находясь в состоянии необычайного возбуждения.

— Придется, Вацман, нам здесь еще с месячишко поторчать, — с ходу объявил Холмов Диме. — Раньше разрешить эту загадку никак не удастся.

— Целый месяц торчать в этой дыре! — опечалился Дима, скривив недовольную физиономию. — Была бы охота…

— Увы, Вацман, но раскрытие дела о загадочной гибели скота в селе Хлебалове стало делом моей профессиональной и человеческой чести, — виновато развел руками Шура. — Извини за столь громкие слова, но все-таки нам нужно отработать аванс и то, что нас тут полмесяца кормили-поили на шару. Я, Вацман, не сволочь, а порядочный сыщик. Кроме того, дело обещает быть чрезвычайно занятным…

— Ты думаешь, председатель согласиться содержать нас тут еще месяц после всего, что сегодня произошло? — с сомнением в голосе поинтересовался Дима.

— А мы ни у кого на шее сидеть не будем, — махнул рукой Холмов. — Устроимся временно на работу и будем платить за квартиру и харчи хозяйке как положено. Колхозу «Лидер октября» рабочие руки нужны!

— А как же тогда нам удасться следить за колхозным стадом? — удивился Дима. — А следить за стадом вовсе не нужно, — загадочно улыбнулся Шура. — Уже нет такой необходимости…

— Как не нужно? Почему? Тебе что, удалось-таки что-то выяснить? — начал допытываться у Холмова заинтригованный Дима. — Расскажи….

— Не сейчас, Вацман, только не сейчас, — отмахнулся, не переставая улыбаться, Холмов. — Ты же знаешь, что я на этот счет человек суеверный. Потом все расскажу.

На следующий день Холмов и Вацман действительно отправились в колхозную контору и, к удивлению многих, в том числе самого Тимофея Степановича, устроились на работу. Шуре председатель смог предложить только место водителя трактора с прицепом, на котором с фермы вывозили на поля навоз. Диме досталась должность почище —. фельдшера в сельском медпункте. Прежний фельдшер, городской житель, направленный в Хлебалово против своей воли по распределению после окончания медучилища, «в знак протеста» против своего назначения саботировал свою работу, причем весьма оригинальным способом. Не отказывая в помощи в серьезных случаях, он мог «ради шутки» назначить, скажем, пурген при ангине или горчичники при запоре. Когда же председателевой теще, жаловавшейся на «анемию и общий упадок сил» фельдшер-саботажник поставил между ягодиц перцовый пластырь, терпение Тимофея Степановича лопнуло и он уволил сельского эскулапа, к вящей радости последнего. Не помог даже тот факт, что этот неожиданный способ лечения от анемии и упадка сил дал положительный результат и теща носилась по всей деревне, как угорелая.

Теперь друзья вели размеренную колхозную жизнь, ничем не отличавшуюся от существования окружавших их людей. Приходили с работы, ужинали, помогали хозяйке по хозяйству, играли с соседями в домино, шашки, карты, пили с ними чай либо чего покрепче. Частенько вечерами Холмов отлучался из дома, с целью «прогуляться с Фросей (пышная грудь которой продолжала волновать его как мужчину) до ближайшего кустарника». Что же касается Фроси, то она была от Шуры без ума и буквально молилась на своего, свалившегося словно с неба, суженого. Она стирала Холмову его вещи, вплоть до трусов и носков, угощала разными вкусностями, которые сама готовила и так далее.

Так незаметно и быстро пролетел почти месяц. И вот, однажды вечером, за чаем, пропахший до самых пяток навозом Холмов объявил Диме. — Сегодня нам нужно лечь спатки пораньше. Завтра опять пойдем со стадом дежурить, надо выспаться.

— Что же ты об этом раньше не сказал! — возмутился Дима. — Мне же у председателя отпроситься необходимо.

— Председатель в курсе, — успокоил друга Шура. — Тем более, что он будет, по моей просьбе, дежурить завтра вместе с нами. Так надо.

Однако, выспаться в эту ночь Диме не удалось. Где-то около часу ночи в дверь дома кто-то сильно и требовательно постучал. — Фершал у вас живет? — сквозь полудрему услышал Дима чей-то незнакомый голос. — Разбуди его, Семёновна, там моя баба кажись кончается… Минут через двадцать Дима был уже в доме у Петра Ивановича Полуйкина, местного техника-осеменителя.

— Ну как она? — тревожно спрашивал у Димы и Петр Иванович, пожилой кряжистый мужчина. — Проживет еще, али помрет?

— Проживет, — усмехнулся Дима Вацман, меряя пульс у толстой, краснощекой женщины, супруги Полуйкина, которая лежала на тахте и негромко стонала.

— А сколько проживет? — продолжал допытываться техник-осеменитель. — Две недели проживет? Или больше? Пора закваску ставить, али еще погодить?

— Какую закваску? — удивился Дима.

— Известно какую, для самогона, — веско ответил Петр Иванович. — На поминки знаешь сколько выпивки потребуется, а водки на всю эту ораву не укупишь. А закваска в один день тебе не забродит, ей определенный срок полагается…

— О, святая простота, — вздохнул Дима. — Не волнуйтесь, ничего с вашей дорогой супругой не случится. У нее обыкновенный сердечный спазм от переутомления. Пусть валидольчику пососет, да полежит с денек и все будет нормально… Рано утром следующего дня Холмов, Вацман, Тимофей Степанович и местный учитель физики Шмонов с фотоаппаратом (Шура настоял на том, чтобы с ними был фотограф, однако зачем не объяснил) погрузились в председателев «УАЗ» и отправились в неизвестном для всех, кроме сидевшего за рулем Холмева, направлении. Выехав за околицу села и попетляв немного по проселочным дорогам, Шура неожиданно заехал в сосновую рощу и остановился.

— За мной! — скомандовал Холмев, выключая мотор. Выйдя из машины, все углубились в рощу, следуя за бодро пробиравшимся сквозь кустарник Шурой. Вскоре роща начала редеть и за ней открылось обширное зеленое поле, на котором мирно паслось колхозное стаде. Неподалеку на пригорке, сидели Филимоныч и Вовчик. Собственно, Филимоныч не столько сидел, сколько лежал, положив руки под голову и сосредоточенно глядя в бездонное небо. Так что за стадом присматривал один только подпасок. Изредка он вскакивал и, щелкая бичом, отгонял назад слишком далеко отбившуюся от коллектива буренку.

— Располагаемся здесь, — шепотом объявил Холмов, усаживаясь прямо на землю. — Только не высовывайтесь, нас не должны заметить…

— А чего мы тут ждем? — с любопытством спросил председатель. — У меня дел куча… Шура ничего не ответил и, улегшись на живот стал внимательно наблюдать из-за нависших веток кустарника за стадом. Так прошел час, затем другой, третий… Тимофей Степанович и Шмонов, у которого сегодня, по его расчетам должна была отелиться коза, стали открыто ворчать, допытываясь у Шуры, чего они ждут, но Холмов упорно молчал, не сводя глаз с коров, Вовчика и Филимоныча. Последний, уговорив традиционную чекушку самогона, крепко спал, развалившись на пригорке с раскинутыми в разные стороны руками, словно застреленный во время атаки солдат. Так прошло еще полчаса.

— Внимание! — вдруг металлическим голосом прошептал Шура, подняв согнутую в локте руку. Все ко мне! Приготовить фотоаппарат…

Разом умолкнув, председатель, Шмонов и крайне взволнованный Дима быстро подползли к Холмову.

— Смотрите вон туда! — прошептал Шура. Проследив за направлением, которое указывал Шурин палец, Вацман увидел Вовчика, который какими-то странными, деревянными шагами приближался к спокойно пасшейся неподалеку корове. Лицо подпаска было неестественно бледным, глаза широко раскрыты, а в уголках рта мыльной пеной пузырилась слюна.

— Смотрите внимательно, Тимофей Степанович, — звенящим шепотом произнес Холмов и, хлопнув по плечу Шмонова, добавил. — А вы начинайте фотографировать, кадр за кадром, с интервалом в пять-десять секунд…

Между тем, Вовчик подошел почти вплотную к корове, щипавшей травку, и уставился на нее внезапно помутневшими глазами.

— Ах ты, проклятый американский империалист! — вдруг отчетливо произнес подпасок зловещим голосом. После чего он коротко размахнулся и нанес своим огромным красным кулаком ничего не подозревавшей скотине обрывистый, но судя по глухому, утробному звуку, сильнейший удар ниже шеи. Корова чуть слышно мукнула, по телу ее пробежала волнистая дрожь и, постояв с полминуты, она начала медленно оседать, дергаясь в конвульсиях. Вовчик тем временем повернулся к ней спиной и, медленно переставляя ноги, поплелся в сторону распластавшегося на пригорке Филимоныча, который по причине глубокого сна никак не отреагировал на происходящее. А председатель, Шмонов и Дима оторопело уставились на лежавшую на траве корову, из пасти которой текла тоненькая струйка крови…

— Ты что это, кретин бестолковый, со скотиной сделал! — наконец пришел в себя председатель и выскочил из своего укрытия, размахивая руками в бессильной ярости. — Да я тебя сейчас… И, спотыкаясь, бросился к Вовчику. — Стойте, Тимофей Степанович! — кинулся за председателем Шура, а за ним, чуть погодя, Дима и Шмонов, у которого на пузе болтался фотоаппарат. — Не трогайте его…

Однако председатель не слушал, и Холмову удалось нагнать его и схватить за рукав пиджака, когда до Вовчика оставался какой-то метр. Странно, но подпасок глядел на бегущих к нему людей с каким-то ледяным равнодушием и спокойствием. Более того, Дима с удивлением отметил, что вид у него сейчас был вполне нормальный, для кретина, конечно: лицо обычного кирпичного цвета, глазки ясные, а от пены на губах остались лишь две еле заметные, высохшие дорожки от уголков рта к подбородку.

— Ты зачем корову порешил, ублюдок! — заорал Тимофей Степанович, стараясь вырваться из объятий крепко державшего его Хелмова. От этого крика проснулся Филимоныч и, вскочив на ноги, стал оторопело глядеть вокруг, не понимая что происходит.

— Какую корову? — растерянно забормотал Вовчик, с искренним, как показалось Диме, изумлением глядя на председателя. — Не трогал я коровы, вы че, Тимофей Степанович…

Эти слова довели пыхтевшего от ярости председателя до настоящего умоисступления. Изловчившись, он ухитрился-таки освободить на мгновение одну руку и треснуть ею подпаска по его бычьей шее.

— Вы че деретесь, Тимофей Степаныч, че деретесь… — растерянно пробормотал подпасок. Лицо его скривилось, и Вовчик, который одним ударом мог превратить председателя в бесформенный мешок с костями, неожиданно заплакал. Сердце у Димы сжалось- ему стало очень жалко несчастного кретина. Тимофей Кобылко растерялся и, тяжело дыша, молча уставился на хнычущего подпаска.

— Идемте отсюда, товарищ председатель, — раздался в наступившей тишине спокойный, рассудительный голос Холмова. — Этот парень в какой-то степени действительно ни в чем на виноват. Идемте, сядем в сторонке, и я вам все объясню…

Следуя за Шурой, все отошли метров на пятьдесят в сторону. Усевшись в кружок на травке, словно в известной картине про охотников, председатель, Шмонов и Дима с любопытством уставились на Холмова, ожидая объяснений.

— В общем-то объяснять тут особенно и нечеге, — произнес Щура, доставая из кармана пачку папирос. — Ваш Вовчик болен, тяжело болен… Врожденный кретинизм стал основной причиной того, что во взрослом возрасте он заболел чрезвычайно редким психическим заболеванием. Я не знаю, как оно называется по-научному, но между собой врачи-психиатры именуют его «бред лунной росы». Такое странное на первый взгляд название объясняется просто — симптомы этой болезни проявляются один раз в лунный месяц, который, как известно, равен 29,5 дням. И только в первый день полнолуния, в первые четыре-пять часов после захода луны. (Отсюда и «лунная роса»). Ученые до сих пор не могут точно объяснить, почему так происходит. Одни говорят, что «бред лунной росы» есть ни что иное, как одна из редких разновидностей обыкновенного лунатизма. Другие утверждают, что у заболевшего этой болезнью организм начинает выделять вредные вещества. Целый лунный месяц они накапливаются у больного, никак себя не проявляя. Зато в полнолуние, вернее, в первые десять-двенадцать часов после появления полной Луны, под влиянием лунного притяжения они попадают в кровь, а затем в мозг человека, вызывая очень кратковременное и очень сильное помутнение рассудка. (Если вам известно, еще древние знали о таинственном и непостижимом влиянии полной Луны на психику человека. «Растворившись» за время приступа в головном мозге, вредные вещества теряли свои коварные свойства и процеес начинался сначала: выделение вредных веществ-их накопление-полнолуние-приступ. И так, через каждые двадцать девять с половиной дней у больного случаются приступы…

— Ну, допустим, это понятно, — угрюмо пробурчал председатель, то и дело поглядывавший искоса на Вовчика. словно опасаясь, что он снова начнет калечить колхозный скот. — Но на фига, спрашивается, коров убивать?

— Сейчас доберемся и до коров, — усмехнулся Холмов. — Итак, как уже было сказано, в момент подобного приступа у больного происходит сильнейшее и одновременно очень кратковременное, длящееся не более минуты, помутнение рассудка. В такие моменты человеку все представляется в искаженном, неестественном виде, мерещатся всякие ужасы и чудовища. Несомненно и Вовчику, судя по его оригинальному возгласу, вместо коров привиделось некое чудовище, которое (я в этом убежден!) в его воспаленном, ущербном мозгу каким-то образом ассоциировалось со злобным, страшным, жутким, но никогда им не виданным существом — американским империалистом. О коварстве которого товарищ Еропкин, насколько я убедился, прожужжал бедному Вовчику все уши… Естественно, у Вовчика в этот момент возникала глухая неприязнь к этому злобному чудовищу, которая проявлялась в виде сильнейшего удара. А так как силы он недюжинной, то одного удара хватало, чтобы свалить бедное животное. Холмов перевел дыхание и сделал пару глубоких затяжек папиросой. Слушавшие его очень внимательно Дима, Тимофей Степанович и Шмонов ошеломленно молчали.

— Кстати, вы заметили, каким необычным способом наносил корове удар ваш подпасок-кретин? — продолжил свой рассказ Шура, докурив папиросу и отшвырнув окурок далеко в сторону. — Снизу вверх, с коротким замахом, словно он «одел» противника на свой кулак. Это, между прочим, один из самых коварных и страшных приемов рукопашного боя, которому учат только в войсках специального назначения. Даю рубль за сто, что этому удару, как одному из способов «борьбы с противником», то есть в сознании Вовчика, все с тем же американским империализмом, подпаска обучил все тот же Антон Антонович. Который, как вам известно, служил в самых «крутых» войсках наших доблестный вооруженных сил — морской пехоте. Поэтому, кстати, удары наносились всегда в одно и то же место. К; несчастью, в то самое место, где по чистому совпадению у коров находится самый уязвимнй орган — сплетение нервных узлов.

Холмов снова замолчал, о чем-то задумавшись. Присутствующие терпеливо ждали, не решаясь нарушить молчание вопросами.

— Да, ну вот, собственно, почти и всо, — очнувшись, сказал Шура. — Остается добавить немаловажный момент — потом больной абсолютно не помнит, что происходило с ним во время приступа, что мерещилось, что он делал и так далее. Происходит полный провал в памяти, очевидно по той причине, что мозг в этот момент просто не фиксирует происходящее. Именно поэтому Вовчик так искренне отрицал свою причастность к гибели коров. И ничего «не видел. не слышал»…

— А кто же тогда на ферме коров убивал? — не вытерпел и спросил Дима. — Там же Вовчика вроде не было?

— Как это не было? — хмыкнул Шура. — С осени по весну Вовчик, по распоряжению председателя, работал на ферме, на уборке навоза. Верно, Тимофей Степанович?

— Верно, верно, — вздохнул председатель и в свою очередь поинтересовался. — Но почему же никто из окружающих ни разу не заметил, что коров убивает подпасок?

— Из каких окружающих? Вы имеете в виду этого оболдуя Филимоныча? Который вечно пьян и вечно спит? — раздраженно проворчал Холмов.

И потом учтите, ведь все происходило быстро, очень быстро, в считанные десятки секунд. Чтобы точно понять, что происходит, необходимо внимательно наблюдать за Вовчиком с близкого расстояния. Ну, а издали ничерта не поймешь — стоит себе подпасок возле коровы, ну и стоит, замах кулака почти не заметен. И потом есть немаловажный момент — получив сильный удар, корова падает не сразу (вы сегодня это видали). а еще примерно с пару десятков секунд стоит, полностью парализованная. Этого времени хватало Вовчику, чтобы отойти на достаточное расстояние от своей жертвы. Поэтому и мы с Димой в прошлый раз ничего не заметили, хотя наблюдали достаточно внимательно. Ну, а на ферме вообще все просто — зашел в стойло, тресь корову по шее, вышел — и никто тебя не видел.

Председатель озабоченно почесал пятерней затылок и тут взгляд его случайно упал на распростертый неподалеку на траве коровий труп, над которым, радостно жужжа, кружились зеленые и синие мухи.

— Позвольте, товарищ Холмов, но ежели все это вам было известно заранее, то зачем же вы допустили, чтобы этот кретин порешил очередную скотину?! — возопил он. — Теперь мне в райкоме точно голову снимут.

— Да потому что я сам, во-первых, не был до конца уверен в правильности своих рассуждений! — раздраженно огрызнулся Шура. — Многие детали этого дела мне стали окончательно ясны только сейчас. А во-вторых, расскажи я вам свою теорию просто на словах, вполне возможно, что вы мне бы просто не поверили — уж слишком невероятный, редкий случай. А так — вы все своими глазами увидели, сомнений никаких. Что же касается райкома, то уверен, что предъявив там сделанные на месте происшествия фотографии, вы снимете с себя всяческие подозрения в вашей виновности в сверхнормативном падеже скота. Видите, я позаботился и об этом! Кроме того, вы можете смело сдавать павшую корову в счет поставок мяса государству. Теперь вы точно знаете, от чего она отбросила копыта.

— Шурик, мне лично неясен один момент, — задумчиво произнес Дима.

— Если, как ты утверждаешь, приступы у Вовчика происходили регулярно) почти раз в месяц, то почему в таком случае погибло не десять-двенадцать коров, а всего только пять-шесть? Ведь, насколько я помню, с момента гибели первого животного. прошел почти год?

— Вопрос резонный, — согласился Холмов. — Думаю, это произошло потому, что далеко не всегда в момент приступа Вовчик оказывался рядом с коровами — «американскими империалистами». По самым равным причинам — работал далеко от фермы или пастбища. был выходной день, болел и так далее. В такие моменты «заскок» у него проявлялся иначе. Я, кстати, беседовал с мамашей Вовчика, она рассказала, что пару раз дома у ее сына «ехала крыша». В такие моменты с криком «Я Гагарин!» он «запускал в космос», то есть забрасывал на дерево или телевизионную антенну кошку или курицу. А когда его потом начинали за это ругать, он только хлопал удивленно глазами.

— Самый первый приступ, я не сомневаюсь, случился у Вовчика на пастбище, сразу после задушевной лекции отставного замполита о происках коварных американских империалистов, — после паузы закончил Шура.

— Вот, в еще «не остывшем» от этой информации больном мозгу Вовчика и родилась такая дикая ассоциация. Которая возникала каждый раз, когда рядом с ним во время приступа оказывались коровы. Вопросы будут еще?

— Нет, все гладко, все логично, все убедительно, — кивнул головой Тимофей Степанович. — Действительно удивительный случай… Интересно, как вы обо всем этом догадались?

— Профессия у меня такая, — усмехнулся Шура. — Ну что, Тимофей Степанович, я так думаю, что «дело о загадочной гибели колхозных коров» можно считать успешно завершенным? Тогда позвольте нам с Димой откланяться и отбыть в Одессу. Загостились мы у вас, а там нас дела ждут…

— Как говорится, кончил — гуляй смело, — развел руками председатель.

— Хотя, если желаете, можете побыть в Хлебалово еще, сколько захотите. Но, в общем, огромное спасибо за помощь. Без вас мы, конечно, еще очень нескоро догадались бы, судя по всему, об истинной причине происходящего. С меня магарыч…

— А что же теперь с Вовчиком будет? — спросил доселе молчавший как рыба учитель физики Шмонов. — В тюрьму посадят?

— Зачем в тюрьму? — удивился Шура. — Его лечить нужно. Сообщите в вашу районную психиатрическую лечебницу, его заберут. Хотя не знаю, излечивается ли полностью это редкое заболевание. Я бы на вашем месте, Тимофей Степанович, в дни полнолуния к коровам Вовчика не пускал бы даже после его возвращения из лечебницы. От греха подальше.

— Да я его теперь вообще к стаду на пушечный выстрел никогда не подпущу; — воскликнул председатель. — Пойдет на прополку и погрузку удобрений.

— Это ваше дело, — махнул рукой Холмов. — Идем, Вацман, домой, шмотки потихоньку собирать. Завтра с утра отчаливаем на вокзал. Что-то я по Одессе соскучился…

— Давайте я вас на машине подброшу, — предложил председатель. — Машина же за рощей стоит.

— Не нужно, мы пешочком прогуляемся, по свежему воздуху, — отказался Холмов. — Попрощаемся с вашими красивыми местами.

Глава 6. Прощай, немытая Россия

Друзья спустились с пригорка и зашагали по проселочной дороге, которая вела к видневшемуся вдали селу Хлебалово.

— В самом деле — как тебе удалось разгадать этот загадочный ребус, а Шура? — минут через пять осторожно поинтересовался Дима. — Ты же сам утверждал, что это дело полностью безнадежное.

— Поначалу я был в этом твердо убежден, — ответил Холмов. — А дело-то оказалось ерундовым, одним из самых нетрудных за всю мою практику. Хотя, одновременно и самое необычное, пожалуй, после истории с пляшущими привидениями. Понимаешь, Вацман, одно из самых основных качеств хорошего сыщика — умение мыслить логически и одновременно абстрактно. То есть способность как бы воспарить над проблемой, рассмотреть ее со всех сторон, как яблоко, которое ты собираешься кушать. При этом обязательно нужно учитывать каждую, даже на первый взгляд самую несущественную мелочь, а во-вторых ни в коем случай не задаваться изначально какой-то одной версией. (Иначе глаза у тебя будут «зашорены» и ты невольно, может сам того не делая, будешь «глядеть» в одну сторону). Исходя из данного постулата, я. после долгих размышлений пришел к твердому выводу, что к гибели коровы (я пока имел в виду только один случай, предпоследний, который мы оба «проворонили») мог иметь отношение ТОЛЬКО человек, и ТОЛЬКО тот, Вацман, который мог находиться в непосредственной близости от коров. То есть или Филимоныч или Вовчик. Филимоныч исключался — он храпел, как архиерей после именин и все время находился рядом. Значит, оставался только Вовчик. Тем более, что он был последним, кого мы видели возле коров перед гибелью несчастной буренки. Более того — свежие следы его кованых сапог. которые невозможно спутать ни с какой другой обувью, я обнаружил возле туши павшей скотины. Круг, как ты замечаешь, потихоньку сужался. Однако, главной уликой послужило вот это…

Холмов пошарил в заднем кармана брюк и извлек на свет божий помятый листок бумаги с какими-то непонятными изображениями.

— С помощью лупы мне удалось разглядеть на месте удара, в мягкой коровьей шкуре четыре сравнительно четких, круглых углубления, диаметром примерно с двухкопеечную монету. Они выстроились в ряд на одной линии, — Шура показал Диме рисунок на бумаге, где в один рядок были нарисованы четыре кружочка. — Сгоряча я было принял их за следы от кистеня, но потом отказался от такой версии — таких широких кистеней не бывает, да и от кистеня след был бы более оконтуренным, ежели можно так выразиться. Потом лишь меня осеняло — е-мое, подумал я, да ведь это просто следы костяшек здоровенного кулака отпечатались! Так просто! Я взял линейку, пошел к Вовчижу домой, измерил расстояние между косточками пальцев его правой руки и сравнил их с данными, полученными в результате моего осмотра павшей коровы. Все совпало до миллиметра! И вопрос стал окончательно ясен…

— Впрочем, если быть до конца точным, к Вовчику я пошел позже, — продолжил Холмов и присел на придорожный камень, огромной глыбой возвышавшийся на обочине. Дима сел рядом. — Поначалу меня мучили иные вопросы. А именно — зачем вообще нужно было убивать этих коров, кому это может быть выгодно, почему эти события происходили сравнительно нечасто. Размышляя над последним вопросом, я чисто машинально выписал в столбик на листе бумаги все даты, когда случались подобные ЧП. И, проанализировав их, пришел к неожиданному выводу, который сразу заставил меня насторожиться. Оказалось, что все убийства коров происходили строго либо через каждые 29 дней, либо через 58 дней (то есть два раза по 29). либо через 87 дней (три раза по 29). То есть, в основе лежало число двадцать девять дней или лунный месяц. Лунный месяц, Вацман! Когда в этом деле «запахло» Луной, я уже был очень близок к разгадке. А просмотрев календари за прошлый и нынешний год, и убедившись. что ВСЕ до единой загадочно убиенные коровы пали в первый день полнолуния, мне стало окончательно ясно, где зарыт этот кобель. Для полноты картины не хватало лишь кое-каких мелких подробностей и незначительных деталей, добыть которые не составило, особого труда. Ну, а окончательно, так сказать, последние «темные пятна» прояснились на этой картине только сегодня, во время Вовчикиного приступа….

— А откуда тебе стало известно, что Вовчик болен именно этим самым… «бредом лунной росы»? — полюбопытствовал Дима. — и откуда ты вообще узнал о том, что существует такая болезнь? Ведь это, как ты верно говорил, очень редкое заболевание. Лично я, к примеру. о немй ничего не знаю и слыхом не слыхивал, несмотря на то, что все-таки учился в мединституте.

— О психическом заболевании, которое именуется «бред лунной росы» я года два назад читал в журнале «Вестник советской психиатрии», — просто ответил Шура. — Помню, на меня еще большое впечатление произвели его необычные симптомы. К твоему сведению, Вацман, я давно интересуюсь психиатрией и всем, что с ней связано. И вовсе не зря — бывали случаи, когда полученные в этой области знания помогали мне в работе. Ведь, если подумать философски, Вацман, то практически любое преступление или правонарушение является в той или иной степени следствием какого-либо отклонения в психическом состоянии человека, отклонением от нормальной «программы» человеческого бытия, этических, нравственных норм и так далее. Это конечно, сложный вопрос, но я думаю, что когда-либо врачи-психиатры придут к такому же выводу и глубоко «копнут» эту проблему…

… Вечером во дворе у Галины Семеновны Палкиной было шумно и многолюдно — Холмов и Вацман давали прощальный ужин. За уставленным нехитрой домашней снедью столом сидело немало народу. Были здесь и председатель колхоза Тимофей Степанович Кобылко, и отставной замполит Антон Антонович Еропкин, и учитель физики Шмонов, и техник-осеменитель Петр Иванович Полуйкин с выздоровевшей супругой, и еще много сельчан, которые пришли попрощаться с гостями из славного города Одессы, ну и, заодно, конечно, выпить на шару. Сидел за столом и главный герой всей этой необычной истории подпасок Вовчик. Не подозревая о том, что в самом скором времени он окажется в районной психбольнице на принудлечении, Вовчик сжимал в своем огромном кулаке стакан с самогоном и внимательно слушал Антона Еропкина, который в этот момент провозглашал длинный витиеватый тост «за скорейшую гибель проклятого американского империализма и его пособника, международного сионизма». Не дождавшись окончания тоста, Дима залпом осушил свою стопку, встал из-за стола и, пошатываясь, вышел со двора на улицу. Было уже почти совсем темно. Прислонившись к забору, Дима с наслаждением вдыхал свежайший вечерний пахнувший разнотравьем воздух и немигающим взглядом смотрел на уходящие вдаль темные силуэты деревенских домов, в окнах которых горал свет, на черно-фиолетовое небо, где робко зажигались первые звезды. Где-то вдалеке лаяли собаки, а совсем рядом, под ногами стрекотал, призывая подругу к совокуплению, неугомонный сверчок.

— Эх, красота-то какая, — раздался за спиной Димы негромкий голос Холмова. — Ей-Богу, Вацман, выйду на пенсию — и перееду в деревню доживать свой век. Устроюсь куда-нибудь на пасеку сторожем или швейцаром в чайную…

— В наших деревнях неплохо разве что отдохнуть месяц-другой, летом или в крайнем случае поздней весной, — отозвался Дима. — А жить и работать в этом болоте круглый год — извини…

— Возможно ты и прав, — согласился Шура. доставая из кармана пачку «Беломора». Сделав пару затяжек, он скривился и с гримасой отвращения отбросил папиросу в сторону. — Фу, гадость какая! Скорей бы уже в Одессу, да родимой «Сальве» затянуться. Ладно, Вацман, пойду-ка я Ефросинье на прощанье пистон поставлю. Я недолго…

Рано утром следующего дня Дима и Шура, то и дело зевая и вяло передвигая с похмелья ноги, грузили в председателев «УАЗ» свои шмотки. (Тимофей Степанович любезно согласился подбросить их до Белгорода, так как ему все равно нужно было в город). Вместе с чемоданом и сумкой, друзья, пыхтя от натуги, погрузили в машину и два мешка с пятьюдесятью килограммами мяса убиенной Вовчиком коровы. Так, несколько оригинально, расплатился председатель с Холмовым за успешно проведенное расследование, жалуясь на отсутствие свободных денег в колхозной кассе. Одновременно, Тимофей Степанович выписал Шуре разрешение на реализацию говяжьего мяса на Белгородском колхозном рынке.

Когда Дима и Шура уже собирались садиться в машину, невесть откуда прибежала Фрося. Она бросилась к Холмову на грудь и, крепко обняв его, громко зарыдала, что-то несвязно бормоча. Шура растерялся, и, смутившись, тоже начал что-то говорить, поглаживая Фросю по плечу. Удивительное дело — к этой девушке, рядом с которой в Одессе он, как говорится, не сел бы рядом даже справлять большую нужду, Шура как-то по-своему привязался. О какой-то там любви, конечно, не могло быть я речи, но как женщина она Холмова вполне устраивала…

С большим трудом ревущую во весь голос Ефросинью удалось «отлепить» от Шуры и «Уаз» покатил по сонной еще деревенской улице. До Белгорода доехали вполне благополучно. Высадив друзей у мясного корпуса базара, председатель сердечно попрощался с Димой и Шурой и укатил в сторону районной психиатрической больницы, договариваться насчет Вовчика. Выгодно распродав к полудню всю говядину, Дима и Шура пообедали в кафе и отправились на вокзал. И вовремя — к их немалому удивлению нужный им поезд прибыл на станцию на час раньше, чем было указано в расписании.

— Вот это экспресс! — с восхищением произнес Холмов, глядя на грязные вагоны с обшарпанными табличками «Одесса-Новосибирск» на боках. — Известно, что у нас в стране поезда опаздывают сплошь и рядом, но чтобы приехать на час раньше…

Впрочем, очень скоро выяснилось, что похвалил Шура «суперэкспресс» абсолютно зря. Все дело было в том, что данный состав должен был быть в Белгороде еще почти сутки назад — он опаздывал на 23 часа. А тот состав, который должен был прибыть сегодня, задерживался на 18 часов. Тем не менее, друзьям удалось взять билеты на прибывший поезд, и вскоре они заняли свои места в вагоне.

— Прощай, немытая Россия! — с пафосом воскликнул Холмов, когда состав дернулся и стал медленно отходить от перрона. Приникнув к окну, Дима и Шура глядели, как мимо проносятся станционные строения. Неожиданно на стекле запыленного вагонного окна появилась размазанная капля, затем еще одна, еще и еще и вдруг как-то неожиданно в окно часто забарабанили крупные капли дождя, а где-то неподалеку, заглушив на мгновение стук колес, прогремел гром.

— Первая гроза, — подняв палец, многозначительно произнес Шура. — В дождь уезжать, Вайман — это очень хорошая примета. 3начит в Одессе нас ждет удача.

— Дай-то Бог, — вздохнул Дима.

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ШУРЫ ХОЛМОВА И ФЕЛЬДШЕРА ВАЦМАНА