Приключения Турткоза

СОБЕСЕДНИКИ

Шер ещё не учится и в садик не ходит. Сидит дома. С дедушкой. А папа и мама работают, иногда возвращаются очень поздно, а иногда и в командировки уезжают. Но Шер не скучает. Он всегда находит, чем себя занять — у него много всяких игрушек. Но больше всего Шер любит гулять с дедушкой. Правда, от дома до большой магистрали, куда они обычно ходят, каких-нибудь двести метров, но Шер с дедушкой к этой прогулке готовятся по-настоящему. Дед заранее приготавливает свой раскладной стульчик и подушечку, которую он всегда и везде подкладывает под себя, набивает насваем[11] тыквенную табакерку. Шер тоже готовится основательно: наполняет карманы урюком, конфетами, орехами, даже яблок — одно-другое — возьмёт. Берёт он с собой на всякий случай и игрушку: красную пожарную машину или зелёный танк, из ствола пушки которого вылетают всамделишные искры. Закончив сборы, дедушка и внук запирают калитку, проходят коротеньким тупичком и попадают в переулок. Через десяток метров сворачивают налево, и вот он перед ними — проспект Навои. «Смотри-ка, рядком идут, рядком, как по линеечке!» — удивляется дедушка каждый раз, глядя на мчащиеся по проспекту машины: три ряда в одну сторону, три — в другую.

— Трёхрядное движение, — солидно поясняет Шер.

Вот они, держась за руки, доходят до цели своего путешествия — небольшого пятачка на тротуаре, окружённого аккуратно подстриженными кустами. Здесь дедушка раскладывает свой стул, кладёт на него подушку, садится, опираясь обеими руками на палку. Шер пристраивается рядом.

— Вон, вон «Волга», «ГАЗ-24»! Видите, чёрная такая и длинная! — кричит Шер. Пока дед подносит руку ко лбу козырьком, автомобиль исчезает из виду.

— Бай-бай-бай! — качает головой дедушка. — Мчатся прямо как гираты![12]

Шер не знает, что это такое — «гират». Зато среди тысяч машин он запросто может различить «Волгу», «Чайку», «Жигули», «Москвича», «Запорожца». А дед их путает. Он очень долго жил в кишлаке, а там раньше машин было мало. Дедушка так долго жил в кишлаке, пока совсем не состарился. Потом у него умерла жена, которая приходилась Ше́ру бабушкой, и дед переехал в город к сыну. Сын дедушки — это папа Шера. Вот так.

Когда дед только приехал к ним, они почти каждый день выходили смотреть машины. Потом дедушка заболел. И теперь он и ночью и днём лежит на своей кровати. Даже умывается, сидя на кровати: ставит на колени медный тазик, мама поливает ему на руки воду из глиняного кувшина, а Шер стоит рядом, держит полотенце наготове.

— Молодец, сынок, — говорит дедушка, забирая у него полотенце. — Дай бог тебе длинную и счастливую жизнь. И чтоб исполнились все твои мечты.

За одну только такую благодарность Шер готов каждые полчаса приносить деду полотенце. Но тот умывается, как и все, только два раза — утром и вечером.

Вечером все ужинают. Папа, если он дома, ставит стол впритык к кровати деда. Тот поворачивается к столу, садится, поджав под себя ноги. Он почти ничего не ест, только выпивает не спеша немного бульона. Ни мяса, ни картошки у него в чашке нет. Шер выуживает ложкой из своей чашки мясо пожирнее, с мозговой косточкой, протягивает деду. Может быть, забыли ему положить? Но дедушка отрицательно качает головой:

— Спасибо, внучек, ешь сам. Мне нельзя. Доктора запретили.

Дед очень любит Шера. Частенько пристально всматривается в него и бормочет про себя: «Ну до чего парень похож на меня, просто поразительно!»

«Что это он? — удивляется тогда Шер. — Как я могу быть похож на него? Он ведь вон какой большой да старый, такой старый, что согнулся пополам. А я маленький. Ещё даже в школу не хожу. И потом, у деда усы и борода белые-белые, а у меня ни бороды нет, ни усов».

У дедушки во рту всего два зуба. Они похожи на два подгнивших колышка. А у Шера… Обернувшись, мальчик глядится в зеркало, оттопырив пухлые губы. «Раз, два, три… — начинает он считать. Потом сбивается и решает: — А, и считать нечего — зубов у меня во рту полным-полно. Правда, небольшие, чуть крупнее рисинок. Но зато белые, как молоко, и целые. И так видно».

Шер снова поворачивается к дедушке. Он уже забыл, что хотел возразить деду, сказать, что они вовсе не похожи друг на друга.

— Ешьте, дедушка, а то заболеете, — говорит Шер. — Ешьте, пожалуйста.

— Нет, не могу, — отказывается дед. — Ничего не идёт в горло. Сам ешь.

Шер — маленький, и у него всё проходит через горло. А у дедушки, хоть он такой большой, не пройдёт?! Мальчик смеётся. Потому что он вспомнил: однажды, давно, когда дедушка ещё жил в кишлаке, он приезжал к ним в гости и вот тогда за один присест съел две большие миски шурпы и почти целую баранью ножку.

— Неправда! — вскрикивает Шер. — А тогда, помните, вы съели целых два таза шурпы?!

Надо сказать, Шер ещё не отличает миску от таза.

Дедушка улыбается.

— Ну уж не два таза. Столько мог бы съесть, наверное, лишь Ходжамкулбий.

— А что это такое… ходж… кулбий? Большой, да?

— Не что, а кто. Человек такой был, Ходжамкулбий. Слон не слон, но не меньше доброго верблюда был.

— О-ой, как верблюд?!

— Да, как верблюд. Был я такой же маленький, как ты, и жили мы тогда в Ичкёнте…

— А где этот… Ичкент?

— Да как же ты не знаешь? Ичкент — в Ичкенте.

— Ичкент — значит Ташкент?..

— Нет, Ичкент — это наш старый кишлак. Он расположен на высоком холме. Кишлак раньше был обнесён высокими стенами. По четырём сторонам — ворота. На ночь их запирали на запоры. По улицам ходили сторожа с трещотками. На крышах всех домов лежали груды камней, чтоб кидать их в разбойников, если те вздумают напасть на кишлак.

— Дедушка, а камни в разбойников кидал этот Ходжкул-бий?

— Ха! — усмехается дед. — Он хоть бы себя носил! Ходжамкулбию принадлежал самый большой каменный дом в Ичкенте. А у ворот лежал большой плоский камень. Для Ходжамкулбия стелили на нём верблюжью кошму, и он лежал на ней с утра до самого вечера. Ему даже кушать подавали туда.

— Два таза шурпы?

— Э, сынок, ты думаешь, он ел одну только шурпу? Как бы не так. На него готовила целая дюжина поваров. Изощрялись как умели: и плов, и манты, и лагман, и кебаб, и самсы[13].

— И всего ел по два таза?

— Нет, не по два. Ты слушай, сынок, не перебивай, а то я забуду, что хочу сказать.

— Слушаю, слушаю, дедушка.

— Так вот, — продолжает дед, — я своими глазами видел, как слуги кормили его.

— А почему, он же не маленький, сам мог есть?

— У него был огромный живот — во-от такой. — Дедушка показывает руками, какой был у Ходжамкулбия живот. — Когда он садился, как обычно мы сидим, по-турецки, — живот его лежал на ногах, туго натянув рубаху, да так, что она трещала, готовая вот-вот лопнуть по швам. Ходжамкулбий не только не мог дотянуться ложкой до таза с едой, но и не видел его, таза-то…

— Надо же! — воскликнул Шер.

— Да, сынок, это сущая правда. Мы, мальчишки, собирались на площади, напротив дома Ходжамкулбия, чтобы поглазеть, как он ест.

— Вы и мне его покажете, а, дедушка? Ходжкулбия этого? Он же совсем как чудище из сказки!

— Показал бы, — усмехается дедушка, — да никак не смогу показать его тебе. Даже если очень захочу. Потому что он жил во времена Худаяр-хана, до революции… И ещё тогда, при Худаяре, люди отдубасили его палками и прогнали за Сырдарью.

— За то, что много ел?

— Не только за это.

— За что же ещё?

— Говорят, сытый голодного не разумеет. Я тогда был мальчишкой, а помню, как по Ичкенту носились люди с палками, кетменями и факелами. Они кого-то искали и все кричали: «Убежал, негодяй, скрылся!» Это, оказывается, говорили о Ходжамкулбие. Я потом всё узнал, когда вырос. Ещё я узнал, за что люди хотели его убить. Ходжамкулбий был наместником Ичкента. И у него были свои воины, своя стража. Однажды он решил приодеть своих приспешников и для этого обложил народ данью. Люди должны были сшить воинам всё обмундирование. Не лёгкое это было по тем временам дело — не у каждого и самому было что надеть. А тут? И достань материал, да скрои, да пошей. Одно добудешь — другого нет. Всё достал — шить не умеешь. Ужасно намаялись люди. А тех, кто не выполнил приказ, Ходжамкулбий велел выпороть на площади, при всём честном народе. Один из тех, кого пороли, умер прямо на площади, не вынес побоев. Вот тогда-то и лопнуло терпение народа. Люди избили воинов Ходжамкулбия и кое-кого из его свиты, но до самого добраться не сумели. Ходжамкулбий успел переправиться через Сырдарью и скрыться за тугаями.

Шер слушает деда очень внимательно, но понимает не всё: зачем Ходжамкулбию нужны были воины, за что он велел пороть ни в чём не повинных людей?

Шер потирает слипающиеся глаза, зевает.

— Дедушка, а дедушка…

— Спи, сынок, спи. Вишь как устал, на сегодня хватит.

Шер кладёт голову на колени деда и уже сквозь сон говорит:

— Вы сказали, что он ел два таза шурпы, а он не съел…

Шер услышал, что кто-то зовёт его. Открыл глаза, насторожился. Это дед его звал. Шер слез с кровати и, не одеваясь, в одних трусиках и майке, пошёл к нему в комнату.

— Вы звали меня, дедушка?

Дед поднял голову с подушки.

— Разбуди брата, сынок, не то в школу опоздает, — сказал он. Потом строго поглядел на Шера. — А сам почему не собираешься? Опоздаешь ведь!

— Дедушка, я же в школу не хожу! — засмеялся мальчик. — Я же ещё маленький.

— Ах да, я и забыл, что ты дошкольник. — Дед вздохнул. — Память подводит. А я был не больше тебя, внучек, когда начал ходить в школу. Может, и младше… не помню уж…

Шер ждал, что ещё скажет дедушка. А он молчал, глядел в потолок. Мальчик посмотрел туда же, но ничего не обнаружил: потолок как потолок. Только побелён известью. «A-а, он вспоминает, сколько ему было лет!» — догадался Шер.

— А один раз я даже опоздал в школу, — проговорил дед глуховато. Он всё ещё глядел в потолок.

Шер удивился: ведь по утрам, когда ни глянь, дедушка уже бодрствует.

— Опоздали? Не может быть, вы же раньше всех просыпаетесь!

— Это теперь. — Дедушка помолчал. — И тогда, правда, мы вставали ни свет ни заря. Но раз как-то случилось, я проспал…

Дедушка немного помолчал, наверное, собираясь с мыслями.

— Как я уже сказал, все мы — от мала до велика — вставали ни свет ни заря. И каждому находилось дело. И мне, хотя я был ещё совсем маленьким. Не помню, что я тогда делал, но помню, уморился очень. Спал как убитый и не проснулся вовремя, чтобы пойти в школу. А мать моя, земля ей пухом, видно, пожалела меня, не стала будить: пусть, мол, поспит парень ещё немного. Она у меня очень добрая была, мама. Просыпаюсь я вдруг, вижу: день давно разгулялся. Меня будто ледяной водой окатили. Как теперь покажусь на глаза домуллы? [14] «Вон отсюда, окаянный, чтоб я не видел твоей немытой рожи!» — кричал он, когда, бывало, кто провинится. И за опоздания бил по пяткам розгами.

— А это очень больно, розгами по пяткам? — тихо, поёживаясь, спросил Шер.

— Больно. Но я не розог боялся. Хотя, впрочем, кому это приятно, когда больно? Но тогда я боялся, как бы меня не выгнали из школы. Плакал, упрекал маму, что не разбудила… не стал завтракать. А мама, бедняжка, до ворот бежала за мной с лепёшкой из джугары в руке, но я так и не обернулся, не взял лепёшки… До сих пор проклинаю себя за это.

— А в школе? Бил учитель по пяткам?

— Бил, сынок, да ещё как!

— И выгнал?

— Нет, выгонять не стал. А школу вскоре всё равно бросил: пришлось наниматься батраком, семье помогать.

— Я никогда не буду опаздывать в школу, — пообещал Шер, подумав. — А брат всё ещё спит? Вот даст ему учитель по пяткам, тогда узнает.

Дедушка засмеялся.

— Пойду разбужу его, — сказал Шер озабоченно.

— Иди, сынок, иди.

Через минуту по дому разнёсся крик Шера:

— Дедушка, а брат давным-давно, оказывается, ушёл в школу. Я думаю, он не опоздал. Успел даже молока согреть и выпить.

— Ну и ладно, ну и хорошо, — негромко отозвался дедушка.

Громко сигналя, Шер гонял по комнате красную пожарную машину. Но тут его вдруг позвал дедушка и попросил подать кружку молока. Он всё ещё лежал в кровати.

— А молока нет, — ответил мальчик. Он точно знал, что сегодня дома молока нет. Ещё утром видел: бидончик из-под молока стоял на кухонной полке вверх дном.

— Как нет? — удивился дедушка.

— Тетя молочница не принесла, — терпеливо объяснил Шер. — Если бы она принесла, то позвонила бы в звоночек на калитке. Тогда мама вышла бы на улицу с бидончиком и купила молока. А потом, как уйти на работу, мама вскипятила бы молоко и поставила в холодильник. И кто хочет, тот брал бы и пил.

Дед слушал внука, озабоченно наморщив лоб.

— Длинная история, — сказал он недовольно. — А почему бы вам не купить корову?

Шер так и уставился на деда с открытым ртом: что ответишь на такое?

Вообще дедушка часто говорит такие забавные, иногда не совсем понятные вещи. Например, однажды он собрался в баню. Решил взять с собой и Шера. Баня была недалеко от дома, но по дороге им пришлось несколько раз останавливаться — отдохнуть. И уставал не Шер, а именно дедушка и почему-то очень злился. Тогда он тоже сказал: «А почему бы вам не купить ишака? На базар можно было бы ездить, в баню… Да мало ли ещё какую пользу принёс бы осёл?! И ездили бы мы с тобой вдвоём: я впереди, ты — у меня за спиной». Шер от души посмеялся, представив себя, как они трусят с дедом верхом на осле по проспекту Навои. А вечером всё-таки пристал к папе с просьбой купить ему ишака. Мальчику и вправду вдруг очень захотелось иметь ослика.

Просьба сына распотешила папу. Он так и покатился со смеху, а потом принялся пояснять с самым серьёзным видом: «Видишь ли, Шер, мы живём в городе, правда, у нас свой дом и дворик, да и то потому, что живём в старой части города, которой тоже вскоре не станет. Где, ты считаешь, мы можем поместить осла? Во дворе? Там и курятника не поставишь. Погляди, вон мотороллер брата еле вмещается. Не устраивать же нам осла в гостиной или у меня в кабинете, правда? К тому же осёл — живое существо, его кормить надо. А чем будешь кормить? Бензином? За ним к тому же и уход нужен. Кто будет ухаживать? Брат учится, мы с мамой работаем, ты маленький, дедушка болен… Так что, малыш, придётся это дело отложить. Вот если бы мы жили в кишлаке…»

И Шеру тогда почему-то захотелось в кишлак, где он мог бы иметь своего ослика, на котором они бы с дедом катались вдвоём.

И сейчас он тоже подумал: «И правда, почему бы нам не иметь свою корову? Рогатую такую, и добрую…»

Дедушка расстегнул ворот рубахи, стал поглаживать себе грудь. Шер тотчас оставил свои игры, забрался на кровать, приложил руку пониже груди деда.

— Здесь болит? — спросил он. — И здесь?

Именно так всегда спрашивал врач.

— Да, здесь, — ответил дед, морщась.

Шер стал осторожно поглаживать грудь деда.

— Не полегчало?

— Немного полегчало… Вот если бы сейчас выпить парного молока — совсем стало бы легко… Парное молоко — оно, брат, лекарство от всех болезней.

Шер беспокойно заёрзал на месте, поглядывая по сторонам. Эх, всегда так получается: когда что нужно, то всегда именно того и нет. В доме постоянно было молоко, стояло и кисло, никто его не пил. А сейчас, когда дедушке так хочется, молока и нет. Вот придёт вечером мама, обязательно надо попросить, чтобы дома всегда было молоко. Для дедушки и для него, Шера. Он тоже теперь будет пить молоко. Каждый день. Утром и вечером. Потому что это очень полезно.

— Ты когда-нибудь коров пас, сынок? — спросил неожиданно дедушка.

— Нет. Никогда.

Конечно же, не пас. Шер и видел-то корову только раз в жизни. Это когда они ехали автобусом на Ташкентское море. Какая-то девочка вдруг закричала, захлопала в ладоши: «Ой, смотрите, смотрите, настоящая корова!» Шер приник к окну: корова паслась на зелёном лугу, помахивая длинным хвостом. Она была совсем оранжевая под лучами восходящего солнца, рога у неё были загнутые кончиками внутрь.

— А я пас коров, — сказал дедушка, весело улыбаясь. — Когда даже младше тебя был. Но поначалу у нас не было своей коровы. У всех соседей была, а у нас нет. Я ужасно завидовал приятелям. Ведь они каждый вечер выходили за околицу и там ждали возвращения стада. Не было дня, чтобы я не приставал к отцу: «Купи мне корову, купи!» Купил бы, тогда и я стал бы вечерами встречать свою корову, пригонять домой. Или сам бы пас её. Отец всё обещал, что купит, говорил, что и сам давно думает об этом, вот только надо немного подкопить денег…

Шер слушал деда внимательно. Он хорошо понимал того, маленького дедушку. Ведь Шер тоже не раз приставал к папе: купи машину, купи велосипед, купи автомат. А папа отвечал: «Купим, сынок, вот денег накопим и купим. Или если вдруг премию дадут».

— И однажды отец засобирался в город, на базар, — продолжал дедушка, — навьючил два мешка пшеницы на верблюдицу, у самой калитки помолился и зашагал, приговаривая: «Чох-чох-чох!» Это он так верблюдицу погонял. Проснулся я на другой день, а отец уже дома. Смотрит на меня и смеётся. «Проморгал, — говорит, — ты свою корову. Пока спал, её уже в стадо погнали».

Я чуть не плакал от досады: так хотелось видеть нашу коровушку. И, понятное дело, весь день не знал, куда себя девать: с нетерпением ждал вечера, когда стадо пригонят с пастбища. Самым первым прибежал на место, где обычно ребята разбирали своих коров. Никого ещё не было. Да и солнце пока стояло довольно высоко. Пришлось и здесь ждать. Часа два. Наконец собрались и другие ребята. Они поглядывали на меня с уважением. Вот, мол, и у него теперь есть корова. А я был горд необыкновенно. Подошло стадо. Стою, разглядываю самых упитанных, красивых коров с туго налитым выменем. «Вот эта, наверно, моя? Или вон та?» Разглядываю, а сам жду, когда пастух скажет: «Забирай же свою корову, чего смотришь! Но он молчит, а я — стою. Стал даже думать, не подшутили ли надо мной? И тут вдруг пастух указывает своей крючковатой палкой на ту из коров, что плетётся в самом хвосте стада: «Забирай свои мощи, чего рот разеваешь?!» Подбегаю к корове, смотрю — какое-то коричнево-грязное чудище. Глаза слезятся, все рёбра торчат, и кажется, что у неё все кости так и гремят, стукаясь друг о дружку. Но этого мало, у неё к тому же хвоста нет. Только куцый обрубок какой-то торчит сзади. Я заплакал. Мне было жалко и себя и несчастную корову. Ведь теперь ребята житья мне не дадут. Засмеют до смерти. Погнал я корову в поле и просидел там до темноты. Мал был да глуп, не знал, что и за эту-то корову отец выложил все свои сбережения, продал на базаре почти весь годовой урожай пшеницы…

Шеру стало очень-очень жалко маленького дедушку. Конечно, нет ничего приятного, если все смеются над тобой и твоей коровой, все дразнятся. Шер это знает по себе. Подобрал он как-то на улице котёнка. Тот весь мокрый, дрожит и жалобно мяукает, озираясь по сторонам. А ребята тут как тут. Увидали у него в руках котёнка, запрыгали, закричали на все голоса: «Смотрите, какое у Шера чудище: хвост и кости, ни дать ни взять — кощей!»

Кому приятно такое слышать?! Но Шер всё равно принёс котёнка домой, вымыл его в ванной, напоил молоком, устроил на подстилке. А на другой день котёнок уже носился по дому как угорелый.

— Накормить надо было вашу корову, — произнёс Шер вслух. — Целый этой… травы мешок дать.

— Ты о чём, сынок?

— Да о корове вашей. Сразу бы поправилась и стала бы не такой страшной.

— А-а, — протянул дедушка. — Очень уж стара она была, сынок. И не могла уже поправляться. Но всё же молоком нашу семью обеспечивала голубушка. В голодный-то год она нас и спасла. И я уже больше не стеснялся, что рёбра у неё выпирают, да и ребята не смеялись. Они тоже всё понимали…

Шер зашёл к деду с небольшой ярко-жёлтой дыней в руках. Услышав шаги, тот медленно открыл глаза, взглянул в лицо внука, потом на дыню. Губы деда тронула мягкая, ласковая улыбка.

— Кукча́. Предвестница дынного сезона, — проговорил он тихо. — Хороший сорт.

— Хотите, кусочек отрежу? — спросил Шер. Мальчик по-своему понял взгляд и слова деда. Откуда ему было знать, что дедушка, глядя на этот отсвечивающий золотом плод, видит своё далёкое детство?

— Хотите, отрежу? — повторил Шер.

Дедушка тихо покачал головой.

— Ешь сам, сынок. Мне она ни к чему.

— И вы тоже. Папа завтра ещё принесёт, — настаивал Шер.

— Не хочу, родной. Да и нельзя мне. А этих кукча и хан-даля́ков я поел много. Когда был маленьким.

— У вас росли дыни?

— Видимо-невидимо и разные-разные. Нежились в листьях, как камни в реке.

— Вот это да-а! — удивился Шер. — И большие тоже были? Вот такие? — Шер раскинул руки, чтобы показать какие, и чуть не уронил свою кукчу.

Дедушка сел на кровати и слегка подался вперёд.

— Иногда, чтобы сократить путь в школу, я шёл не по улице, а напрямик — через поле, мимо нашей бахчи. Не раз бывало: гляну на бахчу и ноги словно прирастают к земле. — Дедушка закрыл глаза, закусил губу и покачал головой, шутливо изображая, как он не мог равнодушно пройти мимо дынь, тех самых, что были, как камни в реке.

Шер засмеялся.

— И что потом?

— Потом? Потом я шёл от грядки к грядке, от дыни к дыне. И никак не мог остановиться: одна казалась краше, слаще и сочнее другой. А ведь кругом ещё роса. В школу я приходил по колено мокрый.

— Дедушка, а вы бы не длинные штаны, а шорты надевали.

— В те времена таких штанишек не было, сынок. Ходили мы всё больше босиком, в белых длинных штанах из домотканой хлопчатобумажной ткани. И рубаха тоже белая. Но дело не в этом. Ты слушай про дыни-то.

— А в школу вы не опаздывали оттого, что ходили по бахче?

— Я же тебе говорил, что за все годы опоздал только один раз.

— Да, да, помню.

— Так вот, штаны мокрые, ноги синие, весь дрожу, а уйти с бахчи не могу. «Съешь меня и меня!» — словно бы кричали дыни. И вот решусь наконец, схвачу дыню-шакарпала́к, вся в сеточку, и тяну к себе. А она вдруг — ба-ах! — взрывается у меня в руках, как бомба!

— Да ну? — Шер даже подпрыгнул на месте от восторга. — Дыня — как бомба!

— Да, да! До того налилась соком, что взорвалась от прикосновения. Белая внутри, сахаристая, а семена ярко-жёлтые. Ну что с ней делать? Есть, конечно. А сколько я мог съесть? Кусок, другой, и всё.

Шер проглотил слюну.

— Очень была сладкая?

— Очень.

— Как сахар?

Дедушка покачал головой:

— Вкус дыни ни с чем не сравнить. Ни с сахаром, ни с мёдом. И у каждой свой особый вкус, своя сладость. Это зависит от сорта.

Дед вздохнул. Он уже снова лежал на подушке. Устал, видно, и говорил уже тише:

— Бывало и так: сорву кукчу, вот такую, как у тебя, или чуть поменьше, брошу в мешочек, в котором носил свои книжки и тетрадки, и бегом в школу. Срывал без выбора, а всё равно были сладкими.

Между тем Шер уже начал разрезать дыню. Дедушкин рассказ подзадорил его.

— Смотри, будь осторожен, — предупредил дедушка. — Дай я тебе порежу.

— Вы лежите, я сам.

Первый ломтик, отрезанный вкривь и вкось, он протянул деду. Тот опять отказался, но мальчик уговорил его. Потом спросил:

— Сладкая? Как те ваши кукчи?

— Сладкая, — кивнул дедушка. — Ты ешь, сынок, но будь поаккуратнее, а то, видишь, сок на рубашку капает.

Шер положил дыньку на поднос, стал отрезать небольшие дольки и есть. Дед с удовольствием наблюдал за ним.

— Еще хотите, дедушка?

— Нет. Больше не могу, сынок. Нельзя мне.

Шер понимающе кивнул. Потом, видно, что-то подумал, внимательно посмотрел на деда.

— Вы говорите, у вас было много-много дынь?

Дедушка кивнул.

— И вы все съедали сами?

— Ну что ты, сынок, — улыбнулся дедушка. — Все мы бы не смогли съесть, если бы даже очень захотели. Да и нельзя…

— Почему нельзя? Дыни ведь были ваши!

— Наши-то они наши, но одними дынями сыт не будешь. Поэтому мы их продавали. Помню, как-то отец набил целых четыре мешка самыми лучшими, спелыми дынями, погрузил на верблюда и отправил меня на базар. «Приедешь, — сказал, — разыщи Эрма́та-бакалейщика. Скажи, что я тебя прислал и просил за дыни заплатить по совести».

Дед замолк и указал Шеру на полотенце — тот уже хотел было вытереть руки об штанишки.

— У одногорбого верблюда, на котором ехал я, голова была с аршин, а шея — так целых три аршина, такая громадина. Груз тоже был под стать. Четыре мешка дынь да ещё я, а ему хоть бы что. Трусит себе, трусит. Все ручьи да речки одним прыжком одолевает. Ну, домчались мы с ним до базара. Разыскал я Эрмата-бакалейщика — он сидел у своей лавчонки, кругленький такой, гладкий. На лице сладкая улыбка. Увидел меня бакалейщик, засуетился, пыль стряхнул с моей штанины, озабоченно поинтересовался, не устал ли я, хорошо ли доехал. Вот, думаю, какой хороший человек. Не зря, выходит, верблюд спешил, ведь одно это уже счастье — увидеть такого человека! Вон он как приветствует меня: «Дай бог здоровья твоему отцу, истинному дехканину! И ты молодец, что не поленился, привёз дыни. А то я уже думал, куда это запропастились мои поставщики? Давай-ка, мальчик, снимем мешки, одному мне не справиться».

Сгрузили мешки. А я между делом и говорю: «Отец просил вас заплатить за дыни по совести». — «Ну как же, — отвечает добренький Эрмат-бакалейщик. — Только по совести. Всё по совести, как сам аллах велит!» — Тут дедушка грустно улыбнулся и покачал головой: — Свалили мы дыни в кучу, и лежат они, родимые, как целая гора солнц. А лицо Эрмата-добренького, наоборот, всё сереет, хмурится, точно осеннее небо тучами затягивается. «Так, так, — приговаривает он, семеня вокруг дынь. — Ага, понятно, так я и знал. Каждый старается обжулить бедного Эрмата и при этом ещё про совесть говорит! Ну скажи-ка, парень, и не стыдно было твоему отцу посылать мне такую зелень?»

Я поглядел на дыни. Лежат одна лучше другой, как на подбор. И все самых лучших сортов: амири́й, шакарпалак кукча — каждая с добрую лошадиную голову и, я точно знал, такие сладкие, что от сока язык растрескивается.

И говорю этому Эрмату: «Дядюшка бакалейщик, зачем вы так? Отец выбрал для вас самые лучшие дыни, какие только у нас были!» — «Если эта зелень — самое лучшее, представляю себе, как выглядят плохие! — заорал Эрмат-добренький. — И потом, как ты смеешь — сам от горшка два вершка — так непочтительно разговаривать со старшими! — Он перевёл дух и говорит. — Можешь забирать свои дыни и катиться отсюда».

Бакалейщик, конечно, прекрасно знал, что деваться мне некуда. Никакой другой перекупщик со мной и разговаривать не станет. Ведь между ними сговор — чужого поставщика не отбивать.

Мне оставалось одно: или везти дыни обратно, в кишлак, или унижаться перед этим жуликом. Видя мою нерешительность, Эрмат-бакалейщик порылся в кармане и нехотя так говорит: «Ладно уж, возьму твою зелень. На, отцу передашь. Вот так всю жизнь страдаю из-за своей доброты. Благодари аллаха, что пожалел тебя и труды твоего отца, истинного дехканина».

Что было делать? Взял я деньги и поехал домой. И всю дорогу желал доброго здоровья и бодрого духа добренькому дядюшке бакалейщику Эрмату, будь он проклят…

Шер не обратил внимания на горькую усмешку деда.

— Не добрый он, а злой, — сказал мальчик решительно. — И сколько он вам заплатил, дедушка?

— Дал мне одну таньга́.

— А что это — таньга?

— Монетка такая была. Вот как нынешняя рублёвая монета.

— И это за столько дынь? — изумился Шер. — Злой бакалейщик, нехороший.

— Вот так-то, мой мальчик! — Дед погладил внука по голове. — Отец мой, земля ему пухом, долго глядел на монетку, и лицо его сделалось серым и беспомощным. За все его труды и хлопоты всего одна таньга.

— Дедушка, а я видел верблюда! — вдруг вспомнил Шер. — Да, он очень большой. Каждое копыто — вот как этот поднос! Я его видел в зоопарке, куда мы ходили с папой. И рот у него тоже большой-большой. И шипел он вот так: «Боф-ф, боф-ф!»

— А верблюды, знаешь… — Дедушка не закончил, побледнел, схватился за сердце.

— Опять болит?

— Опять, — кивнул дедушка и ласково улыбнулся. — Сейчас пройдёт.

— Шер! Эй, Шербёк! — позвал дед внука. — Где ты, сынок?

— Я здесь, — откликнулся Шер.

— Что делаешь?

— Дело делаю.

— Какое дело?

— Обыкновенное. — Шер вошёл в комнату деда. В руке он держал лист бумаги.

— Работу, значит, нашёл себе, сынок? Молодец, молодец.

— Вот, смотрите, какой я самолёт нарисовал. И лётчик в кабине сидит, видите? А отсюда газ вылетает, потому что самолёт реактивный! Ры-ы-ы-ы-ы! — Шер закружился по комнате. — Ры-ы-ы-ы!

— Подожди, сынок. Достань-ка мою палку.

— Вот она. — Шер подал деду палку.

— Спасибо, сынок.

Дед накинул на плечи узорчатый халат. Шер помогал ему идти — держал за руку. Они остановились на крыльце.

Несмотря на позднюю осень, солнце ещё хорошо пригревало. Дул приятный ветерок. Дед подставил лицо солнцу и закрыл глаза. Казалось, он что-то вспоминает. Ветер тихо шевелил его седую бороду, ласково обвевал лицо.

Когда дед открыл глаза, в них блестели слёзы. Шер испугался:

— Дедушка, вы плачете? Опять болит?

Дед покачал головой:

— Нет, не болит. А плачу я от радости. Погляди, какая вокруг красота!

Шер посмотрел. На голубом небе полыхает оранжевое солнце. Во дворе виноградник. Листья его медно-красные, среди них тёмно-красные гроздья, припудренные пыльцой. Под солнцем искрится каждая ягодка, как драгоценный камень. Чуть подальше, у калитки, — яблоня. Она словно присела под тяжестью урожая. Под яблоней — мотороллер без заднего колеса. Видно, брат задумал ремонт.

— Дедушка, хотите винограду?

— Нет, спасибо.

— Может, яблоко сорвать?

— Чем же мне грызть-то его, сынок?! Скажи-ка лучше, не ты ли посадил эту яблоню?

— Папа говорит, тут росла, когда меня ещё на свете не было.

— A-а, значит, папа посадил.

— Я тоже посадил деревцо, на улице, возле арыка.

— Вот это прекрасно, сынок. Молодец.

— А весной ещё и лимонную косточку посадил, но потом потерял место. Может, она и выросла, правда ведь, дедушка? Или из косточки ничего не получается?

— Вырастают отличные деревья. Просто их надо ещё привить. Наш сад, например, тот, что был в кишлаке, выращен из косточек. А прививку делал я сам. Хоть за сто вёрст, бывало, съезжу и привезу веточку для прививки — урюка, яблока, персика, черешни…

Дедушка замолчал, потом вдруг тихонько засмеялся. Шер поднял голову: дед смотрел на него и смеялся.

Шер снял тюбетейку, оглядел её: быть может, пролетала какая-нибудь птичка и… это самое? Нет, тюбетейка чистая, никаких следов. Так чему же смеётся дедушка?

Он опять глянул на деда. Тот по-прежнему смотрел на внука, но, казалось, не видел его.

Шер затормошил деда:

— Что вы смеётесь?

— Где стул?

— Сейчас принесу.

— Мне надо сесть, а то коленки уже дрожат.

Шер убежал и тотчас вернулся со стулом. Дедушка сел.

— Теперь скажите, почему смеялись?

Вместо ответа дедушка задал странный вопрос:

— Скажи-ка, Шербек, тебе когда-нибудь приходилось красть черенки деревьев?

Шер опешил. Посмотрел на деда, хлопая глазами. Думал, что ослышался. А тот всё ещё посмеивался, хитро прищурившись.

— Воровать — плохо! — веско заявил Шер. — Воровать нельзя. А что такое черенки?

— Черенок — это веточка. Она идёт на прививку. И я однажды украл такую веточку.

Вот это да! Дедушка — вор! Шер представлял себе воров и грабителей совсем иными: с длинными усами, одноглазыми, с хриплым голосом! А в руках нож, кривой и острый, как сабля. Ну а дедушка, какой он вор? И ходит-то еле-еле. И вообще такой добрый…

— Да, украл, — повторил дедушка. — И большим грехом это не считаю. Хотя, конечно, я согласен с тобой, Шербек, что воровать нельзя. Но так уж вышло, что пришлось пойти на такое.

Дедушка помолчал, опять улыбнулся.

— Эх, молодость! — Он почесал затылок, лихо сдвинув тюбетейку на лоб. — Как, думаешь, дедушка в воры записался? Вот слушай, внучек. Самый большой сад в нашем кишлаке был у Абдулазиза-ходжи. Потом-то этот сад стал колхозным. Ты не видел его? Ну да, не видел. Когда будешь в нашем кишлаке, обязательно сходи посмотри. Это чудесный сад. Как ботанический. Каких там только нет деревьев — и наших, и заморских. Так вот, в самом конце этого сада росли два вишнёвых дерева. Бай-бай-бай, ох, какие крупные ягоды они приносили! Каждая вишенка с грецкий орех, не меньше. А цвет, что твой яхонт, так и горели в зелени листвы.

— И вкусные?

— Вкусные. Но попробовал-то я их потом, когда… Да ты слушай по порядку. Кишлак наш богат садами. Хорошей вишней никого не удивишь. Но эта была чудо: такой у нас никто не видывал. Абдулазиз-ходжа привёз черенки своей вишни из Мекки, куда ездил на поклонение святым. Бывало, сойдутся два садовода-любителя — только и разговоров о вишнях Абдулазиза-ходжи. Кто только не просил у него черенка для прививки — не давал. Коня ему предлагали взамен, верблюда, золота — не давал. Жадюга был страшный. Он не только черенки, но и косточек жалел. Боялся, что заморская вишня распространится по краю и люди перестанут удивляться его вишням. И позабудут, что он в Мекку ездил, ходжой стал. Ужасно был хитрый и жадный.

— Ненавижу жадных, — сказал Шер.

— А кто их любит? — улыбнулся дед. — О жадности Абдулазиза-ходжи целые легенды ходили. Рассказывали, пошёл он однажды в мечеть к вечерней молитве, да по дороге вспомнил. что забыл лампу погасить в михманхане[15]. Повернул Абдулазиз назад и бегом домой. Добежал, а калитку не открывает, стоит на улице и дочку зовёт. Калитку не отворяет, чтобы петли не стирались. Вышла дочка, тоже встала по ту сторону калитки — не открывает её — и спрашивает, в чём дело. «Ты знаешь, сколько стоит фунт масла? — кричит ей отец. — Сейчас же погаси лампу в михманхане!» — «Я давно уже погасила, — отвечает дочь, — зря вы вернулись, батюшка, зря протирали подошвы галош». — «Не беспокойся, дочка, я их в руках нёс», — говорит ходжа.

— Ну и ну! — удивился Шер. — Взрослый человек, а босиком по улице бегал!

— Вот таким жадным был Абдулазиз-ходжа, сынок. А ты спрашиваешь, пробовал ли я его вишен. Нет, конечно. Пока сам таких же не вырастил. А как вырастил? Дело было весной. Снег уже сошёл, почки набухли. Самое время прививку делать. Ну погоди, думаю, жадина, ты меня запомнишь. Залез я глубокой ночью через забор к нему в сад. Было ужас как темно, но я хорошо помнил, где растут вишни. Подкрался, нарезал целую вязанку веток да той же ночью обошёл всех знакомых садоводов и раздал черенки. Сам тоже привил у себя в саду к дереву алычи. Прошло несколько лет, и вдруг весь кишлак ест диковинную, заморскую вишню. «Где взяли? Неужто Абдулазиз-ходжа расщедрился?» Только посмеивались: «Сами вырастили. Спасибо одному сметливому малому».

Дед помолчал и, хитро прищурившись, добавил:

— Вот какой грешок значится за твоим дедом, внук. Но думаю, бог простит. Люди-то ведь простили.

— А Абдулазиз?

— О, ходжа чуть не лопнул от злости. Взял и срубил в ярости все свои вишни. Вот как.

— Значит, в том саду, колхозном, теперь нет таких вишен?

— Как нет?! Полно. Но эти деревья уже мы сами сажали. Колхозники.

Собрался Шер пойти во двор. Только подошёл к двери веранды, остановился как вкопанный. К маленькой пичужке, которая пила воду из почти высохшего арыка, подкрадывалась кошка — большая, пятнистая, как тигр, глаза горят. Птичка, ничего не подозревая, спокойно пила воду, а кошка была уже в трёх-четырёх шагах и готовилась к прыжку.

Шер растерялся. Он не знал, что делать, что предпринять. Переводил взгляд с кошки на птицу и машинально спускался по ступенькам вниз. Вот он уже на земле. Сделал два шага в сторону птички. И тут кошка молнией метнулась вперёд. В воздух взвились перья. Птица жалобно чирикнула.

От испуга Шер закрыл глаза. А когда что-то ударилось о его грудь, он закричал:

— A-а! Де-ду-шка!

Со стуком распахнулось окно, показалась голова деда.

— Что случилось? — крикнул он.

Шер начал приходить в себя.

— Это… кошка… птичку!.. — бормотал он и вдруг с удивлением обнаружил, что птица висит на нём, крепко вцепившись когтями в рубашку. — Вот она!

Шер взял её в руки. Она вся дрожала. Не меньше трясло и самого Шера.

— Убирайся вон! Сейчас я тебя! — крикнул он на кошку, которая издали наблюдала за ним.

Кошка в один прыжок перемахнула через забор и была такова. «Что же я раньше не крикнул? — подумал мальчик. — И ничего бы не случилось. Или бы кошка убежала, или птичка улетела бы…»

— Ох и напугал же ты меня! — сказал дедушка с лёгким укором. — Ладно, иди домой.

И отошёл от окна. Шер вошёл в комнату. Дедушка уже лежал в постели.

— Ну что там случилось? — спросил он у внука.

— Да вот кошка чуть птичку не съела.

Шер хотел было добавить, что это он спас птицу, но вовремя прикусил язык. Вспомнил, что в минуту опасности растерялся, не догадался даже крикнуть. Папа всегда говорил ему: «Кто хочет вырасти смелым и честным, тот никогда не лжёт». А разве Шер не мечтает вырасти смелым и честным? И он рассказал деду всё, как было.

— Видишь, какое дело, — сказал дедушка, выслушав его. — Хотя ты не успел помочь птице, но она поняла, что ты — единственное её спасение. И прилепилась к тебе. Так что ты сделал доброе дело, сынок.

Дед взял птицу в руки. Осмотрел со всех сторон:

— Э, сынок, да это же, оказывается, ласточка! Бедняжка, как она отбилась от стаи? — Он расправил ласточке крылья. — Ах вон что, крыло у тебя сломано, миленькая. Теперь понятно, почему ты не смогла вовремя улететь со всеми своими в тёплые края. И чуть не угодила в лапы кошке-злодейке.

— Дедушка, что вы с ней разговариваете? Она же вас не понимает!

— Почему не понимает, сынок? Доброе слово все понимают: и птицы, и животные, и даже букашки-таракашки. А тут у нас лас-точ-ка! — Дед произнёс последнее слово по слогам: «лас-точ-ка». — Прозванье-то какое ей люди дали, а? Это самая добрая птица на земле. Есть даже легенда, что ласточка спасла человечество от гибели.

— Знаю, знаю! — закричал Шер, вспомнив сказку про осу и ласточку. — Оса летела к дракону донести, что самое вкусное мясо — человечье, а ласточка остановила её в пути…

— Тише, сынок, тише. Я ведь не глухой.

— А потом ласточка спросила осу, куда она так спешит. Оса ответила: «Дракон велел мне разузнать, чьё мясо самое вкусное. Вот я узнала и лечу сказать ему». — «И чьё же, по-твоему, мясо вкуснее?» — «Человечье», — ответила оса. «Неужели? — притворилась ласточка удивлённой. — Вот бы мне тоже попробовать! Знаешь что? Вкус этого мяса, наверное, ещё сохранился у тебя на языке, высунь его, дай мне лизнуть, может, распробую. Ну пожалуйста!» Оса согласилась и только высунула язык, как ласточка — цап! — выклевала его. Чтоб оса вообще не могла говорить и не донесла бы дракону, чьё мясо вкуснее. С тех пор оса немая. Только зудит: «З-з-з-з-з!» Видите, дедушка, я помню вашу сказку.

— Молодец, сынок. Ласточка да и вообще многие птицы — друзья человека. Они охраняют сады, поля, огороды от разных вредных насекомых. Ещё они украшают природу.

Шер знал, что в спасении ласточки его заслуги нет, но всё равно похвала деда была приятна. Но особенно приятно то, что ласточка жива. Вот бы только крылышко ей вылечить.

И стал Шер с нетерпением ждать брата из школы. Наконец тот пришёл. Шер рассказал ему про случай с ласточкой. Даже сказку про осу и ласточку поведал. Брат усмехнулся.

— Хватит, брат, заливать. Ближе к делу. Твоего пернатого друга надо отнести к зооветеринару, не так ли? Так за чем дело стало, давай его, отнесу!

Потом брат ещё несколько раз носил ласточку к доктору на перевязку. Дней через десять ласточка уже могла перелетать от окна к кровати, а оттуда — на плечо Шера. Дед и внук с удовольствием слушали её щебет. Их радовало то, что крыло у птицы заживает.

— Бай-бай-бай, — восторженно поцокал как-то языком дедушка. — В прежние времена пустячная болезнь уносила человека в могилу. И люди смиренно говорили: «Бог дал — бог взял». А теперь доктора лечат людей, лечат животных, лечат птиц. Смотри, как заживили крыло — летает ласточка наша, будто и в беду вовсе не попадала. И человека от любого недуга вылечивают.

— Дедушка, если доктора такие хорошие, значит, они вылечат и вас, — сказал Шер.

— Твоими бы устами да мёд пить, сынок! — Дедушка провёл руками по лицу.

А ласточка, словно соглашаясь со словами Шера, вдруг вспорхнула, дала круг по комнате, едва не касаясь потолка, потом опустилась на плечо своего нового друга. Шер осторожно взял её в руки. Ласточка не билась и не тревожилась. Она точно знала, что этот маленький мальчик и седобородый человек ничего плохого ей не сделают.

— Я думаю, сынок, пора её выпустить, — проговорил дедушка тихо. — Пусть догоняет своих, пока не поздно.

Признаться, Шеру было жалко расставаться с ласточкой. Он привык к её щебету, часами мог наблюдать, как она кружит по комнате.

— Ну-ка, сынок, помоги мне встать, — попросил дед, спуская ноги с кровати.

Шер подбежал, пододвинул дедушке шлёпанцы, подал палку.

— Спасибо. Ну, веди, сынок, — сказал дед. Они заковыляли к двери. — Может, ты прав, сынок, может, я тоже расправлю крылья, как твоя ласточка.

Шер улыбнулся. Дед мало походил на ласточку в своих белых штанах и рубахе, с белой бородой, закрывающей почти половину груди.

Они остановились на террасе. Дед опёрся рукой о подоконник и воззрился куда-то вдаль.

На ветках урючины в соседнем саду повисло солнце, похожее на пылающее медное блюдо.

Шер сбежал по ступенькам вниз, сгрёб левой рукой горсть таких же, как солнце, оранжевых листьев. В правой он держал ласточку. Вернулся обратно к деду. Тот по-прежнему стоял, опираясь о подоконник, и глядел вдаль. Что он такое там увидел? Шер тоже посмотрел туда. Ничего особенного. Соседский урюк. Его мальчик видел тысячу раз. Сквозь оголившиеся ветки светит солнце. Чуть пониже — жестяная крыша. Из трубы на крыше тянется вверх бело-сизый дымок.

Шер почувствовал, как до волос его коснулись пальцы деда. Мальчик обернулся.

— Отпусти ты ласточку, сынок, — ласково попросил дедушка. — Что, если у неё есть мама и она ищет её, не улетает в тёплые края? А им же надо спешить, зима ведь скоро.

По спине у Шера побежали мурашки. Он представил себе зимнюю стужу, голодных, озябших воробьёв.

— И правда, — прошептал мальчик и сам не заметил, как высунул руку в открытое окно, разжал пальцы.

Ласточка зашуршала крыльями, радостно чиликнула и взмыла ввысь. Вот она пролетела над оголёнными ветвями урючины, стрелой понеслась прямо к солнцу.

— Лети, милая, лети! — сказал дедушка, глядя ей вслед.

— Дедушка! — позвал Шер.

Но дед словно не слышал его, всё повторял:

— Лети, милая, лети! Расскажи всем, кого встретишь на своём пути, о добрых руках, которые вернули тебя к жизни.

— Ну, дедушка!

— Что, сынок?

— Как вы думаете, ласточка не забудет меня?

— Нет, сынок, не забудет, — ответил дедушка, прижимая к себе внука. — Доброты никто не забывает. Даже птицы.