Приключения знаменитых первопроходцев. Америка

ГЛАВА 3

Больше, чем когда-либо, идея прохода, ведущего к Ост-Индии, тревожила умы. Область, открытая ранее Колумбом, значительно расширилась. Начало было положено открытием новых земель на огромном пространстве, лежащем между Азией, с одной стороны, и Европой с Африкой — с другой. Следовательно, это не была Азия, как предполагал Колумб и его последователи. Но тогда длинную линию побережья должен разрывать пролив, какой-нибудь проход, чтобы можно было попасть в нее. Новый континент, как уже было очевидно, не должен был, просто не мог перегораживать океан от полюса до полюса.

Следовательно, надо было искать этот проход. Поскольку Америго Веспуччи удалился от дел, то новая миссия была поручена в 1508 году Хуану Диасу де Солис, очень способному навигатору и космографу, принимавшему ранее участие в путешествии Куэлью. Де Солис высадился вместе с Висенте Яньесом Пинсоном на побережье хорошо известной земли Санта-Крус[62], будущей Бразилии, но не смог перешагнуть за 40° широты, чтобы подойти к устью Рио-Негро[63], хотя преодолел, сам того не зная, широкий залив Рио-де-ла-Плата, который ему будет суждено открыть только через семь лет, в 1515 году[64], во время нового путешествия, ставшего последним в жизни мореплавателя. Обследуя могучую реку он, поверив в дружелюбие индейцев, неосторожно высадился на землю, был внезапно схвачен ими, убит, разрезан на куски и съеден на глазах потрясенного экипажа, который, не имея шлюпок, не мог прийти ему на помощь или отомстить за него.

Честь отыскать проход досталась Магеллану.

Фернанду Магальяинш, или по-французски Магеллан, родился в 1470 году в португальском городе Порту в знатной семье[65]. Человек с железной волей, решительным характером, но умеющий при необходимости обуздывать себя, при этом неустрашимый, ни во что не ставящий собственную жизнь, он должен был сделать блестящую карьеру при благоприятных обстоятельствах, которые и сумел сам создать.

Двадцатилетний юноша сел на корабль и отправился в Индию, долго воевал в Кочине, в Зондском проливе и у берегов Малайского полуострова, стал во время этих опасных со всех точек зрения битв умелым военным и не имеющим себе равных моряком. Кроме того, очень четкие понятия о восточных морях и их пышных архипелагах, вынесенные из Европы, внушили ему первые мысли о будущем дерзком предприятии. Магеллан вернулся в Португалию, эффективно посодействовав захвату Малакки[66], и затем отправился в африканские колонии, где был настолько тяжело ранен в стычке с дикарями, что на всю жизнь остался хромым.

Уже тогда его имя было покрыто славой и обещало верную службу тому, кто сумеет плодотворно ею воспользоваться. Он посвятил в свои проекты короля и просил у него субсидий на организацию экспедиции для поиска знаменитого прохода в Восточные Индии, но, как и прочие активные и мыслящие люди, натолкнулся на глухое противодействие королевского двора, занятого исключительно интригами и заискиванием перед владыкой. Независимая и гордая душа не позволила ему вступить в бесполезную и недостойную борьбу. Внезапно Магеллан покидает страну.

Оставив Португалию, он отправляется в Севилью, привлеченный туда энергичным и очень самобытным характером Карла V. Это было в 1517 году, то есть через два года после страшной смерти Хуана Диаса де Солиса на берегах Рио-де-ла-Плата. Путешественник предлагает возобновить попытку отыскать на юге проход, открывающий прямую дорогу к Молуккским островам. Его вера в успех, твердое слово и убежденность, подкрепленные отличным знанием навигаторского дела, очень подействовали на короля. Предложение было принято.

Иностранное происхождение Магеллана вызывало, как это было и с Колумбом, враждебность, выразившуюся кознями, клеветой, всякого рода препятствиями и ловушками. Но он на все это поглядывал свысока с видом человека, имеющего цель и не удостаивающего вниманием подобные пустяки. Впрочем, этому способствовала поддержка монарха, человека совсем другого масштаба, чем Фердинанд Арагонский, умеющего к тому же проявить свою волю, перед которой склонялось все.

Путешественнику предоставили пять кораблей, наперекор всему, даже покушениям на его жизнь, которые он предотвратил благодаря своей отваге. После двух долгих месяцев упорной работы приготовления были наконец закончены. В последний момент против Магеллана подняли мятеж с бестолковым участием черни, всегда покорно следующей за вожаками. Наконец двести шестьдесят пять отборных моряков погрузились на корабли; эскадра под звуки артиллерийского салюта распустила паруса в Санлукар-де-Баррамеда, порту Севильи, расположенном в устье Гвадалквивира. Было 20 сентября 1519 года.

Магеллан, сознавая свой долг и возложенную на него ответственность, претендовал на абсолютную власть и держал в руках всю экспедицию. Его корабль всегда шел первым, за ним следовали остальные. Ночью на каждом из судов, которые должны были сохранять строевой порядок, горели фонари. Другие фонари, зажигаемые по два, по три, по четыре, то больше, то меньше, в зависимости от того, как было условлено, служили сигналами для управления маневрами, подлежащими точному исполнению капитанами других судов…

На борту судна, управляемого Магелланом, в качестве волонтера находился уроженец итальянского города Виченцы, называвший себя Антонио Пигафетта, который прибыл к испанскому двору в свите папского посла Кьерикати. Ловкий моряк[67], отличный математик, страстный путешественник, итальянец быстро познакомился и подружился с Магелланом, который охотно взял его с собой и назначил историографом экспедиции[68]. Все события, описанные им, отличаются большой достоверностью.

Его чрезвычайно увлекательный отчет заслуживает того, чтобы привести его здесь, настолько он прост, элегантен, искренен и непретенциозен[69].

«…Двадцатого сентября, — пишет он, — мы отправились из порта Санлукар, держа курс на юго-запад; 26 числа достигли одного из Канарских островов Тенерифе на 28° северной широты. Здесь мы остановились на три дня в месте, пригодном для того, чтобы запастись водой и дровами; затем провели два дня в гавани Монте-Россо[70], расположенной на том же острове. Нам рассказали о странном местном явлении: дело в том, что здесь никогда не идет дождь, нет ни источника, ни реки, но растет огромное дерево, листья которого непрерывно источают капли великолепной воды, собирающейся в яме у его подножия; отсюда берут воду островитяне, сюда приходят на водопой животные, как дикие, так и домашние. Дерево всегда окружено густым туманом, без сомнения снабжающим водой его листву[71].

В понедельник 3 октября направили паруса непосредственно на юг, прошли между мысом Зеленым и примыкающими к нему островами, расположенными на 14°30′ северной широты.

Проплыв несколько дней вдоль берега Гвинеи, подошли к горе, именуемой Сьерра-Леоне, расположенной на 8° северной широты. Здесь мы испытали на себе встречные ветры и мертвые штили с ливнем вплоть до линии экватора; период дождей длился шестьдесят дней, вопреки мнению древних[72].

На 14° северной широты нас застигли безжалостные шквалы, которые вместе с течениями не позволили двигаться вперед. При приближении шквалов мы в качестве меры предосторожности спустили все паруса и успели поставить суда поперек волн еще до того, как налетел ветер.

В ясные и спокойные дни огромные рыбы, называемые акулами, плавали около нашего корабля. У этих рыб страшные зубы в несколько рядов; и не приведи господь, если они встретят человека в море, — сожрут на месте. Мы поймали на крючки несколько штук; но крупные были совсем не пригодны для еды, да и мелкие не многого стоили.

Во время грозы часто видели огонь святого Эльма[73]. Очень темной ночью он появлялся в виде прекрасного факела на вершине большого дерева, где оставался в течение двух часов, и служил нам большим утешением среди бури, а в момент исчезновения вспыхивал ослепительным ярким огнем. Мы уже готовы были проститься с жизнью, но ветер внезапно прекратился.

Когда мы пересекли линию экватора и направились на юг, из виду исчезла Полярная звезда. Идя по курсу юго-юго-запад, мы добрались до суши, называемой Земля Верзин, лежащей за 20°30′ южной широты и являющейся продолжением той, где находится мыс Святого Августина (берег Бразилии) на 8°30′ той же широты, и сделали большой запас кур, пататов[74], какого-то фрукта, напоминающего еловую шишку, но очень сладкого и изысканного на вкус (без сомнения ананас), очень сладкого тростника (сахарный тростник), мяса «анта»[75], напоминающего говядину. Сделка была очень удачной: за один рыболовный крючок или нож нам давали пять-шесть кур; двух гусей — за гребень; за маленькое зеркальце или пару ножниц получали столько рыбы, что ее хватило бы на десять человек; за один бубенчик или бант индейцы приносили нам корзину пататов, так они называли коренья, формой похожие на репу, а вкусом — на каштаны. Так же хорошо нам заплатили за игральные карты; за короля — шесть кур, можно ли себе представить более выгодную сделку.

В гавань мы вошли в день святой Люсии, то есть 13 декабря. Был полдень, солнце стояло в зените, и жара была как на экваторе. Земля Бразилии, изобилующая съестными припасами и распростертая на площади, равной Испании, Франции и Италии, вместе взятым, теперь принадлежала королю Португалии. Бразильцы не христиане, но и не идолопоклонники, поскольку никому не поклоняются. Живут очень долго, и старики обычно доживают до ста двадцати пяти, а иногда и до ста сорока лет. Как женщины, так и мужчины ходят совершенно голыми. Их жилища представляют собой длинные хижины, “бойи”, в которых они спят на сетках из хлопка, называемых гамаками и привязываемых двумя концами к огромным балкам. Пищу готовят на земляных очагах. В одной хижине может иногда находиться до сотни человек, среди которых много женщин и детей, отсюда постоянный шум. Лодки, называемые “каноэ”, сделаны из бревна, выдолбленного при помощи каменного инструмента; поскольку камни заменяют им железо, то их всегда не хватает. Деревья такие большие, что в одну лодку могут поместиться до тридцати и даже сорока человек, для управления используют весла, похожие на наши лопаты, которыми орудуют булочники.

…Мужчины и женщины хорошо сложены и почти не отличаются в этом от нас. Иногда они едят человеческое мясо, но только если оно принадлежало их врагам. Людоедство не связано с необходимостью или вкусом, это дань обычаю, который укоренился следующим образом. У старой женщины был только один сын, и его убили враги. Спустя некоторое время убийца ее сына был захвачен в плен и приведен к ней. Мать бросилась на него, как разъяренный зверь, и зубами разорвала ему плечо.

Этому человеку посчастливилось не только вырваться из рук старухи и убежать, но и вернуться к своим соплеменникам, которым он показал след от зубов на плече и заставил их поверить, а может быть, поверил в это и сам, что враги хотели сожрать его живьем. Чтобы не уступать другим в жестокости, его соплеменники тоже решили съедать врагов, захваченных в битвах, а те, в свою очередь, пришли к такому же решению. Однако пленников не съедали на месте живьем, а резали на куски и делили между победителями, которые уносили свою долю, сушили ее над дымом костра и каждый восьмой день жарили маленький кусочек и съедали. Об этом мне рассказал Жуан Карвалью, наш лоцман, проживший четыре года в Бразилии.

Бразильцы раскрашивают тела и особенно лица самым различным образом, женщины в такой же мере, как мужчины. Волосы, которые они тщательно общипывают, у них короткие и курчавые. Мужчины одеты в нечто похожее на куртку, сделанную из попугаичьих перьев, сотканных вместе и расположенных таким образом, что длинные перья из крыльев и хвоста образуют кольцо вокруг поясницы. Такой наряд придает его владельцу причудливый и странный вид.

Почти у всех мужчин в губе проделаны три отверстия, с которых свисают круглые камушки длиной в палец. У женщин и детей нет такого неудобного украшения, как, впрочем, и никакой одежды. Их кожа имеет скорее оливковый, чем черный цвет. Правит ими король, которого называют “касиком”.

Страна населена бесчисленным множеством попугаев; за одно зеркало нам их давали по восемь — десять штук. Там водятся очень красивые обезьянки желтого цвета, немного похожие на львов[76].

Аборигены едят нечто напоминающее по виду круглый белый хлеб, а по вкусу простоквашу, который нам не понравился. Готовят это кушанье из вещества, находящегося между корой и древесиной какого-то дерева[77]. У них имеются также свиньи, как нам показалось, с пупком на спине[78], и большие птицы с клювом, похожим на ложку, но совсем без языка[79].

Женщины выполняют самую тяжелую работу, их часто можно видеть спускающимися с горы с тяжелыми корзинами на голове; но они никогда не ходят одни; мужья всегда следуют за ними со стрелами в одной руке и луком, сделанным из бразильского дерева, или черной пальмы, в другой. Если у женщин есть маленькие дети, то они их носят в сплетенной из хлопкового волокна сетке, подвешенной к шее.

…Эти люди чрезвычайно доверчивы и добры. Их было бы легко обратить в христианство. Случай помог нам снискать у туземцев благоговение и уважение. Великая сушь царила в стране в течение двух месяцев, и, поскольку именно в момент нашего прибытия небо послало им дождь, они не преминули приписать нам это благодеяние. Когда мы высадились, чтобы на суше отслужить мессу, туземцы молча с сосредоточенным видом присутствовали на ней. Увидев, что мы спускаем на воду шлюпки, привязанные к бортам судна или следовавшие за ним на буксире, они вообразили себе, что это детеныши корабля и что он их кормит.

В этой гавани мы провели тринадцать дней, после чего продолжили наш путь и проследовали вдоль берега этой страны до 34°20′ южной широты, где обнаружили большую реку с пресной водой.

Именно здесь жили каннибалы, или людоеды.

Один из них, громадного роста, с голосом, напоминавшим рев быка, приблизился к нашему кораблю, стараясь успокоить своих соплеменников, которые в страхе, что мы причиним им зло, убегали от берега и отступали вместе со своим имуществом в глубь страны. Сотня наших людей спрыгнула на землю и бросилась вдогонку, чтобы поговорить с аборигенами и рассмотреть их поближе, но они делали такие огромные шаги, что даже бегом и прыжками догнать их было невозможно.

На этой реке было семь маленьких островов: на самом большом, называемом Санта-Мария, нашли драгоценные камни. Прежде считалось, что это не река, а протока, по которой можно попасть в “Южное море”. Но вскоре убедились, что это все-таки впадающая в море река, устье которой имеет ширину семнадцать лиг. И именно здесь Хуан де Солис, пришедший, как и мы, чтобы открыть новые земли, был съеден каннибалами, которым он слишком доверился.

Продолжая плыть вдоль берега в направлении Южного полюса, мы остановились на двух островах, населенных только гусями и морскими волками[80].

Первые были в большом количестве и такие доверчивые, что в течение часа мы сделали большой запас провианта для экипажей наших пяти кораблей. Гуси были черные, сплошь покрытые мелкими перьями, длинные маховые перья на крыльях, необходимые для летания, у них полностью отсутствовали; они и в самом деле не умели летать. Птицы питались рыбой и были такие жирные, что мы вынуждены были снимать с них кожу, чтобы очистить от перьев. Их клюв походил на рог.

Морские волки были разного цвета и размером почти с теленка, на которого походили головой. Уши короткие и круглые, зубы очень длинные. У них почти не было ног, и лапы, посаженные прямо на тело, напоминали расплющенные кисти наших рук с маленькими ногтями, пальцы соединялись перепонкой, как на утиной лапе. Если бы эти животные могли бегать, их можно было бы испугаться, такой у них был свирепый вид. Они быстро плавали и кормились только рыбой.

…В середине этих островов мы пережили страшную грозу, во время которой огни святого Эльма, святого Николаса и святой Клары[81] появлялись несколько раз на концах мачт, и в момент их исчезновения было заметно, как на мгновение стихала гроза.

Удаляясь от этих островов, чтобы продолжить путь, мы достигли 49°30′ южной широты, где нашли хорошую гавань; и поскольку приближалась зима, следовало решить, где провести это плохое время года.

Прошло два месяца, а нам не встретился ни один обитатель этой страны. Но однажды совершенно неожиданно перед нами предстал человек гигантского роста. Почти голый, он пел и танцевал на берегу, посыпая себе голову песком.

Капитан послал на сушу одного из матросов и приказал жестами подавать знаки мира и дружбы. И гигант спокойно позволил проводить себя на маленький остров, куда высадился капитан. Я находился там среди прочих. Туземец очень удивился, увидев нас, и, подняв палец, показал, что думает будто бы мы спустились с неба.

Прекрасно сложенному незнакомцу мы едва доставали до пояса. На его широком лице, выкрашенном в красный цвет, глаза были обведены желтым, а на щеках красовались два пятна в форме сердца. Его негустые волосы казались выбеленными каким-то порошком, одежда, напоминавшая пальто, была из хорошо сшитых шкур животного, в изобилии водившегося в этой стране. Это животное, которое мы потом неоднократно встречали, имело голову и уши мула, тело верблюда, ноги оленя, а хвост и ржание, как у лошади[82]. На ногах туземец носил нечто похожее на обувь, сделанную из той же шкуры. В его левой руке находился короткий массивный лук с тетивой, чуть толще струны лютни, из кишки того же животного; в правой — короткие тростниковые стрелы с перьями на одном конце и с кремневым белым и черным наконечником, вместо металлического, на другом. Из того же камня делают режущий инструмент для обработки дерева.

Начальник экспедиции накормил и напоил его и среди прочих безделиц подарил большое стальное зеркало. Гигант, не имевший ни малейшего представления об этом предмете и, без сомнения, впервые увидев свое лицо, испуганно отступил, опрокинув на землю четверых из наших людей, стоящих сзади. Ему подарили еще бубенчики, маленькое зеркало, гребень и несколько стеклянных бусин, а потом отправили на сушу в сопровождении четверых хорошо вооруженных людей.

Через шесть дней наши люди, занятые заготовкой дров для эскадры, увидели другого гиганта, одетого и вооруженного, как наш первый гость, но еще выше ростом, еще лучше сложенного и с более приятными манерами. Он провел с нами несколько дней. Мы научили его произносить имя Христа, “Патер ностер”[83] и т. п., что у него получалось не хуже, чем у нас, но очень громко, и окрестили, дав имя Хуан. Капитан-генерал подарил ему рубашку, куртку, суконные штаны, колпак, зеркало, гребень, бубенцы и другие безделушки. Наш гость вернулся к своим соплеменникам, казалось, очень довольный нами.

Эти люди, — продолжает рассказчик, — питались обычно сырым мясом и сладкими кореньями “капак”, мышей поедали, даже не сняв с них шкурку. Но при этом, находясь у нас в гостях, они не стеснялись съедать каждый по полной корзинке сухарей и выпивать на одном дыхании по полведра воды. Наш капитан назвал их патагонами (что значит по-испански “большие ноги”)».

…Эскадра оставалась на этой якорной стоянке, получившей название бухта Святого Юлиана[84], около пяти месяцев. За это время здесь возник заговор с целью убийства Магеллана, преподавшего покушавшимся страшный урок. Один из руководителей заговора, Хуан де Картахена, был четвертован, другой, Луис де Мендоса, заколот кинжалом, третий, Гаспар де Кесада, был оставлен со священником, его сообщником, в стране патагонов. И другое событие — один из кораблей эскадры «Сантьяго» разбился о скалы. К счастью, экипаж и часть груза удалось спасти.

Двадцать первого октября 1520 года, когда эскадра, продолжая путь на юг, находилась, по мнению Магеллана, на 52° южной широты, а в действительности на 52°25′, с борта заметили проход, вид которого наполнил радостью сердце командора. Но весь экипаж, говорит Пигафетта, был так уверен, что это бухта, а не пролив, что никто даже не подумал бы его исследовать, если бы не интуиция и обширные знания Магеллана. И как потом оказалось, это действительно был пролив, имевший в длину 110 морских лиг, а в ширину в среднем половину лиги[85], и выходил в другое море, названное нами Тихим.

Магеллан, который ничего не хочет оставлять на волю случая, посылает вперед два корабля: «Сан-Антоньо» и «Консепсьон». А пока он ждет со стоящими на якорях «Тринидадом» и «Викторией», налетает ужасная буря, продлившаяся тридцать шесть часов; корабли дрейфуют на якорях и мотаются по воле ветра и волн. Проходят три дня тревог и смертельных опасностей. И когда командор уже почти теряет надежду снова увидеть корабли, посланные на разведку, они возвращаются на всех парусах, салютуя из пушек. Проход имеет продолжение. Эскадра устремляется в него и проходит примерно две трети его длины. Новая стоянка, осторожный Магеллан опять посылает на разведку «Сан-Антоньо» и «Консепсьон».

«Сан-Антоньо» поднимает паруса и отправляется, не дожидаясь «Консепсьон». Все аплодируют такому рвению, не подозревая, что за ним кроется предательство. Кормчий «Сан-Антоньо»[86] решил воспользоваться ночью, чтобы вернуться обратно в Испанию, что он успешно и сделал.

«Этим кормчим, — пишет Пигафетта, — был Гомиш, ненавидевший Магеллана за то, что, когда последний прибыл в Испанию и предложил императору экспедицию к Молуккским островам через запад, Гомиш уже почти получил каравеллы для своей экспедиции, но их отдали Магеллану, а ему пришлось довольствоваться местом младшего лоцмана на корабле соперника; но больше всего испанца раздражало то, что он находился в подчинении у португальца.

За ночь Гомиш сговорился с другими испанцами из членов экипажа. Они ранили и заковали в кандалы капитана корабля Альваро де Мескита, двоюродного брата Магеллана, и доставили его таким образом в Испанию. Предатели рассчитывали также привести с собой одного из двух гигантов, захваченных нами, находящегося на их корабле. Но, вернувшись, мы узнали, что он умер на подходе к экватору, не перенеся страшной жары.

Корабль “Консепсьон”, который не мог сразу последовать за “Сан-Антоньо”, крейсировал в проходе, напрасно ожидая его возвращения.

А мы с двумя кораблями вошли в другой проход, который оставался у нас на юго-западе, и, продолжая путь, достигли реки и назвали ее Сардиновой из-за огромного количества увиденной там рыбы[87]. Здесь мы стали на якорь, дожидаясь двух других кораблей, и простояли четыре дня; но, чтобы не терять даром время, Магеллан послал хорошо оснащенную шлюпку на разведку этого прохода, который, по его предположению, должен был иметь выход в другое море. Матросы вернулись на третий день и объявили, что видели мыс, где заканчивался пролив, и огромное море, то есть океан. Мы заплакали от радости.

Этот мыс был назван мысом Желания[88], поскольку в действительности мы уже давно желали его увидеть.

Вернувшись назад, чтобы воссоединиться с двумя нашими кораблями, мы нашли только “Консепсьон”. Расспросили у лоцмана Жуана Серрана[89] о судьбе второго корабля. Он считал его потерявшимся, поскольку не видел с момента, когда тот отправился в пролив. Командор отдал приказ искать “Сан-Антоньо” повсюду, но главным образом в том проходе, куда он вошел. “Виктория” отправилась до начала пролива, и, не найдя его, моряки установили штандарт, а у подножия положили горшок с письмом, указывающим маршрут следования эскадры. Такой способ предупреждения на случай рассеяния кораблей был оговорен в момент нашего отправления. Таким же образом было установлено еще два сигнала на высоких местах в первой бухте и третий на маленьком островке, населенном огромным количеством морских волков и птиц. Командор вместе с “Консепсьон” дождался возвращения “Виктории” около реки Сардин и установил крест на маленьком острове у подножия двух покрытых снегом гор, откуда река брала свое начало.

На тот случай, если бы мы не открыли этот пролив, чтобы пройти из одного моря в другое, командор решил пройти до 75° южной широты, где летом совсем или почти совсем не было ночи, как не было дня зимой.

В то время, когда мы находились в проливе, был октябрь, и ночь длилась всего три часа.

Левый берег этого пролива, обращенный к юго-востоку, был низкий. Мы дали ему название Патагонского. Через каждые пол-лиги здесь можно было найти надежную бухту с хорошей водой, кедровые деревья, сардины и великое множество раковин. Вокруг источников росли тучные травы, среди которых были как горькие, так и вполне съедобные, например, трава, похожая на сладкий сельдерей, которой мы питались, за неимением иной пищи.

В конце концов, я решил, что в мире нет лучшего пролива, чем этот.

…В среду 28 ноября на выходе из пролива перед эскадрой внезапно открылся простор океана. Казалось, наконец-то мы достигли цели, не подозревая, какое расстояние нас от нее отделяет. Обманутый идеей Христофора Колумба, которая не оставляла того до конца дней, Магеллан решил, что найден разрыв между двумя континентами и понадобится самое большее две-три недели, чтобы оказаться посреди азиатских островов. Он не знал, что впереди, между оконечностью Америки и Молуккскими островами, лежит простор океана, составляющий половину окружности глобуса! О, если бы ему повстречался хоть один из этих чудесных архипелагов, усеивающих межокеаническое пространство! Но его путь, направленный сначала на север, потом на северо-запад и, наконец, на запад, всегда проходил в стороне от полинезийских островов. В течение девяноста девяти дней флотилия шла с попутным ветром, три каравеллы, оставшиеся после гибели “Сантьяго” и исчезновения “Сан-Антоньо”, бороздили молчаливые просторы безбрежного океана, не имея перед собой ничего, кроме горизонта, неба и воды!

К страданиям моральным, вызванным столь долгим однообразием, прибавились физические, а потом болезни и жесточайшие лишения.

Провизия, израсходованная или испорченная, уже давно подошла к концу; в пищу пошло все, кроме человеческого мяса».

Пигафетта нарисовал душераздирающую картину страданий экипажей.

«Сухари, которые мы ели, уже были не хлебом, а пылью, перемешанной с отвратительными червями и пропитанной крысиной мочой. Вода, которую мы вынуждены были пить, была гнилой и зловонной. Чтобы не умереть с голоду, мы были вынуждены есть куски воловьей шкуры, покрывавшей грот-рей, чтобы ванты[90] не перетирались. Эта шкура от постоянного воздействия ветра, воды и солнца была такой твердой, что ее приходилось вымачивать в морской воде в течение четырех-пяти дней, чтобы она стала немного мягче; затем мы клали ее на угли, пекли и ели. Часто мы доходили до того, что ели опилки и даже крыс; и даже крысы, такие отвратительные для человека, становились таким желанным блюдом, что за каждую платили по полдуката[91].

И это еще не все. Самым большим несчастьем было видеть, как на нас наваливается болезнь, при которой опухали десны так, что не было видно зубов как на нижней, так и на верхней челюстях (цинга), и заболевший уже не мог принимать никакой пищи. Девятнадцать из нас умерли от нее, и среди них гигант патагонец и один бразилец, которых мы забрали с собой. Кроме мертвых, у нас было от двадцати пяти до тридцати матросов, страдавших от болей в руках, ногах и других частях тела, но они вылечились…»

Экипажи несли такие жестокие потери, что отчаяние уже начало охватывать самых мужественных. И тут 6 марта 1521 года появилась группа зеленых островов[92], покрытых пальмовыми деревьями. Это был архипелаг Марианских островов, названных Магелланом Воровскими[93]. С этого момента страдания, лишения, потери — все было забыто. Десятью днями позже, 16 марта 1521 года, в памятный для испанской колониальной истории день, когда она получила одно из самых богатых своих владений, флотилия оказалась в виду большого и прекрасного архипелага, получившего через пятьдесят лет название Филиппинские острова[94].

Следует отметить как выдающийся факт в истории навигации, что, подходя к Воровским островам, Магеллан, судя по его лоцманскому журналу, где ежедневно отмечалось расстояние и направление, пройденные флотилией, считал, что он находится в 176° к западу от меридиана Канарских островов, тогда как на самом деле, расстояние, отмеченное на наших современных планисферах[95], составляет 198°. Эта ошибка в 22 градуса объясняется незамеченным влиянием течений, а также частично очень неточным в то время счислением земных градусов при путевых измерениях.

Прибывший на Острова Пряностей Магеллан решил проблему западной навигации; шарообразная форма Земли и реальность существования антиподов были доказаны не только научной теорией, но опытом и осязаемо. Имя великого мореплавателя обрело бессмертие; но ему не привелось вкусить плодов своей славы.

Благосклонно принятый властителем Субу (Себу)[96], обращенным в христианство и признавшим себя вассалом испанского короля, путешественник допустил ошибку, вмешавшись в межплеменную войну[97]. Окруженный врагами и имея с собой лишь пятьдесят шесть человек, он, безуспешно отбиваясь, упал и был заколот копьем дикаря[98]. Сразу после его смерти Субу резко изменил свое отношение к испанцам и, пригласив их на большой праздник, приказал убить[99]. Избежавшие резни укрылись на кораблях. Но людей оставалось недостаточно, чтобы вести все три судна, и «Консепсьон» пришлось сжечь. Двум оставшимся были уготованы различные судьбы. «Тринидад» при попытке вернуться к берегам Америки был захвачен португальцами[100]. Единственным кораблем, возвратившимся в Европу, был адмиральский корабль «Виктория», который 6 сентября 1522 года прибыл в порт Санлукар, имея на своем борту лишь восемнадцать человек под командой Себастьяна Эль Кано.

Это путешествие, ставшее первым кругосветным плаванием, длилось тридцать семь месяцев.

Антонио Пигафетта, автор интересного описания, многочисленные отрывки из которого приведены выше, был из числа выживших. Раненный в сражении на стороне короля Субу, в котором погиб Магеллан, он сумел добраться до своего корабля и сопровождал к Молуккским островам Себастьяна Эль Кано, ставшего адмиралом, и вернулся с ним на борту «Виктории», обогнувшей мыс Доброй Надежды, закончив, таким образом, самое изумительное путешествие, о котором когда-либо упоминала история мореплавания.

Хотя Пигафетта был итальянцем, он написал свое сообщение по-французски[101], и ученый, ученик школы Хартий, одобрил его в мемуарах, опубликованных в Бюллетене Географического общества.

Наконец, заслуживает восхищения наблюдательность историографа, сообщение которого так богато этнографическими подробностями. Пигафетта был первым из путешественников, кто собрал словари племен, у которых он гостил.

Принятый с почестями императором Карлом V, королем Франции[102], королем Португалии, князьями Италии, папой Климентом VII[103], путешественник получил должность коменданта Новизы и провел остаток жизни в уединении, занимаясь наукой.