Приливы войны

Глава XXXVIII ТЯЖЕСТЬ ЗОЛОТА

Ты когда-нибудь видел повозку, груженную золотом, Ясон? Выглядит не очень внушительно. Просто два слитка, завёрнутых в руно, не больше брёвен для очага. Но они очень тяжёлые, как сказали нам служащие, сопровождавшие меня и Теламона. Они разрешили нам взглянуть на них, когда их принесли из эфесской казны. Их пришлось грузить с помощью лебёдки. Каждый слиток следовало положить строго над осью повозки, иначе под их тяжестью повозка сломается. Такой груз могут стронуть с места лишь волы. Тягловые лошади и мулы могут тащить повозку только по ровной дороге, но с подъёмом они не справятся.

Кир Персидский привёз в Кастол девять таких слитков. С ними он доставил инструкции своего отца, персидского царя Дария: обеспечить спартанцев всем необходимым, чтобы уничтожить афинский флот. Более того, сообщалось в донесениях, принц обещал ради этого отдать личное состояние и даже поклялся разбить свой золотой трон. Всё это составило сумму в пять тысяч талантов — в десять раз больше всей афинской казны. А ты спрашиваешь меня, друг, о том, что выиграло войну для Лисандра.

Афинские моряки получали по три обола каждый. Лисандр платил по четыре. Афинская команда на три четверти состояла тогда из иностранцев. На некоторых кораблях оставалось всего двадцать человек граждан. Вербовщики Лисандра дорого могли купить этих парней. И спартанцы каждый месяц выплачивали им полное жалованье, а не треть, как платили мы, удерживая прочее до времени возвращения в родной порт.

Именно в этом месте — я вспоминаю это, потому что мои записи обрываются на полуслове, — Полемида прервало волнение на Железном дворе. Появился тюремный надзиратель с сообщением, что какая-то женщина уверяет, будто она — жена узника. Она прорвалась к тюремщику и ругается самыми скабрёзными словами, требуя, чтобы её пропустили к заключённому. Это могла быть только Эвника.

— Что мне сказать ей?

— Что я занят.

Мы слышали её брань. Она ругалась почище боцмана, когда привратник уводил её со двора.

— Единственная привилегия заключённого, — заметил Полемид, — это уединение.

Однако ход его мысли был прерван. У меня имелись ещё другие обязанности, и мы остановили нашу беседу. С этого момента, внук мой, я могу продолжить рассказ Полемида, основываясь на документах, которые у меня сохранились.

Это записи в вахтенном журнале молодого Перикла — в то время командира «Каллиопы». Их отдали мне на хранение во время суда над стратегами на Аргинусах. Это краткие записи времён первой кампании против Лисандра.

8 гекатомбэона. Пролив Микала. Осада Педагога (прозвище Лисандра). Вырваться ему не удастся.

12 гекатомбэона. Блокада Эфеса. 76 кораблей Педагога не высунут носа против наших 54.

27 гекатомбэона. Рейд по деревням восточнее Элеунта. Взяты 60, по большей частью женщины, стоят около 100 драхм. 6 раненых, 4 тяжело. Жалованье: задолженность за 40 дней.

3 метагитниона. Остров Имброс. Преследовал 2 эскадры по 6 и 8 кораблей весь день до порта Мирина. Они вытащили корабли на берег и разбежались.

11 метагитниона. Река Эн, Фракия. Грабёж, 4 раненых. Жалованья нет.

14 метагитниона. Ещё деревни. Жалованья нет.

2 боедромиона. Самос. Прибыл «Неукротимый». Алкивиад с тремя эскадрами преследует Лисандра от Аспенда. Никаких боевых действий.

Это был ответ спартанского наварха на высшую степень готовности, которой к тому времени обладал наш флот. Он отказался вступить в бой. Он отказался от сражения.

Перикл пишет своей жене Хионе:

«Среди командиров преобладает одно стремление: они хотят освоить стратегию Лисандра и терпеливо ждать, пока она сработает. И ещё одно — ознакомить с нею людей. Ведь наши подчинённые срывают досаду не на Лисандре, а на нас».

А вот что он пишет своему сыну Ксантиппу, знакомя парня с тяжёлыми обязанностями командира:

«..Деньги — это бич для морского офицера. Ничто, даже коневодство, не съедает столько денег, сколько корабль, и ничто не пожирает их так жадно, как трирема. Замена одной доски на гнездо-шип требует, чтобы судно было под креном. Опоясывающее корабль крепление должно быть снято. Часто возникает необходимость заменить целую секцию корпуса. А такая сложная работа требует мастерства корабельных плотников, не говоря уже о том, что необходима определённая древесина определённого возраста и нужных размеров. А где всё это взять, когда возникает такая необходимость? Но главные поглотители денег — это люди, которые радуются любой полоске земли. И кто может винить их, когда они гнут спины в любую погоду, постоянно рискуя при этом жизнью? Попробуй сказать им после десяти дней восемнадцатичасовой гребли, холодной пищи, бессонных ночей, когда кругом враждебные берега, что ты не можешь наравне с ними участвовать в веселье!

Триерарх тратит капитал доверия к себе всякий раз, когда его люди сходят на берег. Он мучительно желает, чтобы они верили ему потом, когда после этого будут сражаться. И если он богат — а он обязан быть богат (во всяком случае, именно так о нём думают, иначе город не доверил бы ему командовать боевым кораблём), — тогда вечно ворчащие гребцы хотят знать, почему он ради них не пороется в своём кошельке, ведь потом он может выставить счёт казне. Конечно, многие именно так и поступают, а потом они разоряются. Ибо если капитан хоть раз заплатит команде из собственного кармана, он больше никогда уже не сможет сказать им «нет». Он перестаёт быть их командиром и становится их рабом.

Самой важной способностью Алкивиада была его способность так долго сохранять флот, почти обанкротившийся. Он умел выжимать деньги из города или сельской местности. Поверь мне, эти сельские владетели в состоянии закопать своё добро куда глубже, чем ты сумеешь дорыться в своих поисках. Один только Алкивиад умел заставить их раскошелиться по доброй воле. Он очаровывал или обманывал их, он писал свои печально знаменитые “гарантии компенсации". У флота нет больше никого, кто умел бы совершать такое колдовство. Наши офицеры не умели делать это сами. У Алкивиада не оставалось времени командовать, ему приходилось добывать и добывать деньги. Это, как кислота, разъедает моральное состояние людей, но у афинского флота нет выбора, и Лисандр знает об этом.

Находясь в трудном положении, наши командиры должны знать, что такое грабёж. Основной вред грабительских набегов — риск, которому подвергаются люди. Физическим сложением и тренировками моряки совершенно не подготовлены к военным действиям на суше. Они чувствуют себя не в своей тарелке. Те, кто на корабле лидируют, стараются отойти в задние ряды по мере того, как колонна удаляется от берега, в то время как громилы и подлецы рвутся вперёд. Гребцы не умеют штурмовать заборы, уводить овец или сгонять в одно место уличных мальчишек и старух, чтобы потом сбыть их оптом работорговцам. Если деревня сопротивляется, человек спокойный и правильный отказывается атаковать. Если неприятель уступает, они уже не владеют собой. Начинаются зверства. Офицер больше всего боится этого. Каждая изнасилованная девушка означает ещё одну деревушку, преподнесённую врагу на блюдечке. Ещё большая беда — родственники убитого, которые поклялись отомстить. Это ускоряет наше возвращение на корабль. А в задние ряды колонны летят стрелы и камни, конники бросают в нас копья, а саму добычу, ради которой мы, собственно, и рисковали шкурой, приходится выбрасывать, чтобы легче было удирать.

Из такого набега отряд всегда возвращается с ранеными, а это плохо отражается на всём корабле. Стоны даже одного пострадавшего дурно сказываются почти на всех. Ещё хуже, если он ослеп или обгорел. И упаси нас боги от стрел, попадающих между ног. Его товарищи в ужасе, и только бой, немедленный бой, когда надо спасать себя, удержит подстрекателей от мятежа. Ты можешь пороть людей, можешь разрешить морякам выбрать кого-то для примера. Но военный корабль приводится в действие трудовым потом и движением сердца. Люди должны любить друг друга, иначе всему конец».

Глава XXXIX КРИКУНЫ И ПОЛЗУНЫ

В тот день у меня были ещё другие дела, — продолжал дед, — Некоторые касались Сократа. Вечерней звезде осталось появиться на небе четыре раза — и настанет день его казни. Уже далеко за полночь я возвратился домой. К моему удивлению, на переднем дворе меня поджидала Эвника, совсем одна, от холода завернувшись в плащ. Она провела там весь день с того самого часа, как покинула тюрьму. Моя жена накормила её ужином и дала ей в распоряжение слугу, чтобы тот проводил её домой. Однако Эвника заявила, что у неё неотложное дело ко мне, поэтому она останется. Она обязана переговорить с Полемидом. Нельзя откладывать.

Я очень устал и ничего так не желал, как выпить чашу вина и улечься в тёплую постель. Но вдруг почувствовал, что у меня появился случай докопаться до сути происходящего.

— Кто выдвинул против Полемида обвинение в убийстве? — спросил я резко. — Не тот, кто указан в обвинительном акте, — я знаю, что это ложь, — а настоящий обвинитель? Кто скрывается за этим и почему?

Эвника вскочила. С возмущением стала заверять, что ничего не знает. Она нервно расхаживала взад-вперёд, что-то бормоча, потом полился поток богохульств.

— В каком доме ты остановилась? — строго спросил я, употребив слово не «oikos», a «oikerna» — подразумевая «бордель».

В доме Колофона, ответила она сердито, сына Гестиодора из Коллита. Я знал его, он был племянником Анита, который обвинил Сократа и являлся самым ярым врагом Алкивиада. Андрон, брат Колофона, был обвинителем. Он присягнул, что происходит из одного рода с жертвой, и получил разрешение на отсрочку, чтобы предъявить обвинение через некоторое время.

— А с этим, Колофоном ты и постель делишь?

Женщина резко повернулась.

— Я в суде? С каких это пор меня судят?

— Кто хочет, чтобы твой муж был мёртв, Эвника? Ведь не этот же мошенник и его брат, которым достаточно его земли? Они удовольствовались бы его ссылкой. С ним хочет покончить кто-то другой. Кто?

Она посмотрела на меня так, что я никогда не забуду этого взгляда. Я запнулся, как человек, который, говоря словами Гермиппа, «наступил на истину».

Это была она сама. Как? Я настаивал. Сделав своим любовником могущественного человека? Или ты искала тех, у кого, как ты знала, были достаточно веские причины стремиться ликвидировать твоего мужа и потребовалось только преступление, чтобы его арестовали?

Она заплакала.

— Ты не знаешь, что значит быть женщиной в мире мужчин...

— Таким, образом ты оправдываешь убийство?

— Дети — мои. Он не отберёт их от меня!

Она опустилась на скамью, всё ещё плача. Наконец она заговорила. Всё дело в её мальчике, Николае, названном в честь отца Полемида. Парню шестнадцать. Как и все в этом возрасте, он ищет приключений. Как и все мальчики, которые растут под приглядом чужих мужчин, сменяющих друг друга в постели его матери, Николай стал идеализировать отца. Он лишь изредка бывал в его обществе. Более того, близость родителя к большим событиям сделала его ещё более пленительным в воображении подростка. Этого обожания не уменьшил даже арест за убийство.

Эвника рассказала, что парень дважды убегал и вербовался под вымышленным именем. Задержанный охраной арсенала, он убежал вновь в Пирей, где его отец делил постель с вдовой товарища по флоту. До этой гавани Эвника выследила сына, но не смогла заставить его вернуться домой. Какой-нибудь корабль, где не хватает людей, возьмёт его. Это только вопрос времени. Он отплывёт навстречу своей смерти. Только отец мог его разубедить. Я должен помочь, должен!

Крик женщины привлёк сторожа. В этот день им оказался мальчик повара, смышлёный парень по имени Гер мон. Было поздно и холодно.

— Ты должна поесть, женщина. Войдём в дом.

Я велел мальчику разжечь огонь. Я привёл Эвнику на кухню, дал ей руно, чтобы она согрела ноги, и поставил кресло для неё возле жаровни. Ты знаешь эту часть нашего поместья, внучек. Это уютное местечко. Стоит растопить жаровню древесным углём — и сразу становится очень тепло.

В моём рассказе я, наверное, забыл отдать должное этой женщине. Она пробудила во мне сочувствие. Её речь была груба, но выражалась она откровенно. Стоило хотя бы поразиться её способности к выживанию. Одним небесам известно, какие трудности приходилось ей преодолевать, чтобы вырастить своих детей среди варваров где-то на краю земли. Даже её теперешнюю цель — уберечь сына от войны — можно было бы назвать благородной, если не знать, к каким средствам она прибегла. Она не была уродливой, надо сказать, и обладала той похотливостью, которая иногда проявляется у женщин, чья пора расцвета уже миновала. Дань, выплаченная тяжкой жизнью, примирила её с тем, как она выглядит. Матрос сказал бы, что пока ещё всё было при ней. И я сам ощутил к ней симпатию. Я мог представить их с Полемидом вместе. Вероятно, даже сейчас не в моих силах было примирить их. Признаюсь, глядя на неё, сидящую у огня, я пожалел, что не знавал их в её лучшую пору — ив «курятнике», и в гавани.

Эвника прервала молчание.

— На чём он остановился? — спросила она, имея в виду его рассказ.

Я сказал, что он говорил про Самос и Эфес. Она мрачно хмыкнула.

— Многое я отдала бы, чтобы послушать эту байку.

Паренёк принёс хлеб и варёные яйца. Это подкрепило Эвнику. Казалось, её подозрительность и враждебность поуменьшились.

— Что, если бы я могла отозвать обвинение? — спросила она. — Я переспала бы ради этого с любым. Кроме того, у меня есть деньги на взятку.

Слишком поздно. Дата суда уже назначена.

— Полемид всё это время знал, да? Он знал, что за обвинением стоишь ты?

Взгляд женщины подтвердил моё предположение.

— Он не испытывает к тебе ненависти, Эвника, я уверен.

Я обещал приложить все усилия, чтобы помочь ему. Я верил, что это удастся. Но печаль омрачила её лицо. Я был тронут, и мне захотелось её утешить.

— Можно я задам тебе один вопрос?

— Да ты только это и делаешь, капитан.

Я спросил о её жизни с Полемидом. Какие моменты в их совместной жизни были самыми лучшими? Когда они были счастливы вместе?

Она поглядела на меня скептически. Я что, издеваюсь?

— Самое лучшее время для нас было тогда же, когда оно наступило для Афин. Самос и проливы. Когда Алкивиад одерживал свои победы.

Она села, положила руно на колени таким образом, чтобы огонь жаровни согревал одну сторону, а шерсть — другую. Отпила вина и начала рассказывать.

— На Самосе у нас был дом. Поммо привёз нас из Афин, меня и детей. Это было красивое место, оно называлось Террасы. Дома выходили на улицу — богатые дома. Все мужчины служили на флоте. Это были превосходные дни. Отличные мужчины. Дом стоял на склоне холма, и огород у нас был лесенкой, потому место и называлось Террасы. Мы выращивали арбузы, большие, что твоя голова, и цветы. На печной трубе были ptera из железного дерева, такие крылья, они поворачивались под ветром. Когда дул ветер, в трубах слышалось тихое гудение. Я и сейчас ровно слышу тот звук. Он разрывает мне сердце. Ты никогда не видал так много молодых мамаш. Все женщины были беременны или только что родили. Под ногами повсюду крикуны и ползуны. Хотелось родить как можно больше детей, потому что никто из нас не знал, как долго пробудет с тобою твой мужчина. Они были красивые, капитан, я не говорю о моём Поммо, хотя в то время он находился в самом расцвете. Я говорю обо всех. Такие красивые, такие храбрые. И все раненые. Позор, если ты ни разу не был ещё ранен. Мужчина будет грести даже со сломанной ногой, ослепший от удара, с «морской звездой» от удара копья поперёк живота — ты ведь знаешь это, капитан. У них закон — товарищей подводить нельзя. Раны на голове они называли «головной болью». Я помню совет доктора одному косоглазому с сотрясением мозга: «Сиди». На нашей улице стоял глиняный горшок. Мы клали туда деньги. Кому нужны были монеты, тот брал оттуда, а потом возвращал, когда денежки у него появлялись. Этот горшок можно было оставить на ночь, никто не крал. Если человек умирал, хоронили на те же деньги, из горшка. Не было никаких банд. Все были друзьями. Нам не требовались никакие развлечения. Достаточно того, что мы вместе, с такими людьми. Никто не жульничал, ничего не присваивал. У нас было всё, что нужно человеку, — молодость и победы. Корабли, наши мужчины, Алкивиад. Разве этого мало, капитан? Разве это недостаточно хорошо?

Эвника очистила яблоко и бросила кожуру в огонь. Кожура зашипела.

— Но только не для Полемида из Ахарн. Не для него. Он нашёл себе другую женщину. Он рассказывал тебе? Не проститутку. Благородную девушку. Правильно. Он женился на ней, а мне прислал кучу денег, чтобы я не помешала их свадьбе. Что ты на это скажешь? Он будет мне платить, видите ли, как будто этим всё решается. Мальчик и девочка, его дети. Он бросает их, даже не сказав «прощай». Он собирается стать господином, землевладельцем, как его отец. Смех да и только! Он пытался работать на земле, когда, жил со мной, и не мог отличить свиной навоз от свиной сосиски. И теперь он мне заявляет, что это, мол, его мечта. И что на сей раз он заставит землю приносить доход. Ради него я убила топором одного человека. Он рассказывал тебе об этом, капитан? В Эритрее. Разрубила башку этому сукиному сыну. Он наклюкался и стал приставать к Поммо. Сейчас бы я этого не сделала.

Она замолчала и долго сидела неподвижно. Одной рукой она прижала яблоко к щеке, а другой обхватила себя, словно ребёнка.

— Зачем я всё это вспоминаю? Эта женщина, его жена, под землёй, и скоро он присоединится к ней. Они убьют его за Алкивиада, и на сей раз ему не вывернуться.

Я спросил, любила ли она Полемида.

— Я всех люблю, капитан. Не могу не любить.

Час был поздний. Ясно, что Эвника устала не меньше моего. Я заверил её, что поговорю с Полемидом о его сыне и сделаю всё, что смогу, чтобы устроить её встречу с ним. Я напомнил о плате, которую она так и не взяла, и предложил удвоить её. Уверена ли она, что хочет выйти на улицу в такой час? Я могу приказать приготовить для неё комнату. Она поблагодарила, но отказалась. Она не хочет, чтобы беспокоились те, у кого она остановилась. У ворот я дал ей провожатого с факелом и не смог удержаться от вопроса:

— Ты можешь что-нибудь сказать мне об Алкивиаде? Какое впечатление производил он на тебя — не как стратег или исторический деятель, но как мужчина?

Она с улыбкой повернулась.

— Мы, женщины, тоже жаждем славы, капитан, как и вы, мужчины. Но в чём источник нашего величия? Не в том, что мы побеждаем других мужчин, но в том, что мы их рожаем.

Я сказал, что хотел бы понять спартанскую царицу Тимею, которая не только допустила, чтобы её соблазнили, но даже похвалялась своей неверностью.

Эвника не видела в этом ничего непонятного.

— Нет в мире женщины, будь то Тимея спартанская или сама Елена, которая могла бы стоять перед этим человеком и не слышать повеления богов, исходящего из её лона. Каких детей дало бы мне его семя! Каких детей!

Женщина завернулась в плащ, подняла капюшон, постояла немного и обернулась.

— Ты действительно хочешь знать о Поммо?

Я серьёзно уверил её в этом.

— В юности его сердце разрывалось дважды, — проговорила она, глядя мимо меня. — Его сестра и его жена. Когда чума забрала их, он похоронил их кости, но не память о них. Какая женщина могла состязаться с ними, капитан?

Даже она, Эвника, не могла поспорить с мёртвыми.

— Вот он какой. И ещё Афины. Чума и война лишили сыновей Афин надежды. И тебя тоже, если только я правильно читаю по твоим глазам.

Я был поражён её правотой.

— Если тебе что-нибудь понадобится, приходи, не стесняйся. Я сделаю всё, что смогу.

Она накинула капюшон на голову и хотела уже уйти.

— А Алкивиад дал им надежду, не так ли, капитан? Они чувствовали это своим нутром, как мы, женщины, глядя теперь на все его ошибки и преступления. В нём ощущался Эрот. Он сам был Эрот, бог любви. Ничто меньшее не могло завоевать город и переделать его заново.

Глава XL КРАСНАЯ ТРЯПКА СПАРТЫ

Уже наступила осень, — возобновил рассказ Полемид, — когда Теламон и я достигли Милета, пройдя через Аспенд и по Прибрежной дороге через Карию. Теперь я считал дни по-другому. У меня был иной календарь. Счисление времени велось не днями, а сроком Авроры до родов. Она должна родить через сорок три дня, согласно зарубкам на древке моего копья. Я предупредил моего товарища, чтобы он не очень рассчитывал на меня. Когда настанет час, я буду на Самосе, рядом с ней.

— Надежда — преступление против небес, — упрекнул меня Теламон, пока мы шли по дороге, обдуваемой ветром. Круглые сутки громыхали по ней вражеские караваны, везя припасы, палатки, оружие. Мимо шагали пехотинцы, пылила пехота. Все участки находились под охраной, каждой участок суши покрыт крепостями. — Когда-то ты был великолепен, Поммо, потому что презирал свою жизнь. А теперь надежда сделала тебя некудышным. Я должен расстаться с тобой. И расстался бы, если бы жизнь не свела нас.

В прибрежных городах по всей области Кария были спартанские гарнизоны. Города изменились, и больше всех — Милет. Когда он принадлежал Афинам, то отмечал праздник Флагов. Все домохозяйки украшали улицы флагами. Братства толпились на площадях. Всю ночь в городе веселились, на улицах плясали, устраивали бега с факелами. Теперь ничего этого не стало. Фасады домов стояли безжизненные, пустые. В доках люди занимались только своей работой. На всех имелось что-нибудь красное, какой-нибудь кусок ткани или платок, чтобы продемонстрировать верность Спарте. Приветствовали уже не словом «Артемида», как бы передавая благословение богини, но словом «Свобода» — свобода от тирании Афин. Это приветствие также было обязательным.

В спартанских гарнизонах судили полевым судом; был введён комендантский час. Городские дела передали в компетенцию Десяток. Это были политические комитеты, состоящие из зажиточных граждан, землевладельцев. Они были ответственны не перед Спартой, а лично перед Лисандром. По афинским правилам, гражданские дела должны слушаться в Афинах, где судебные стервятники догола обирали жителей колоний. Теперь те же стервятники выглядели образцом милосердия. В судах Лисандра любой гражданский проступок считался военным преступлением. Нарушение контракта считалось посягательством на долг, лень — предательством. Даже если Десятки и хотели быть справедливыми, например в случае пограничного спора между землевладельцем и арендатором, мягкий приговор мог быть расценён как проявление симпатий к демократии и неравнодушие к Афинам. Наказание непременно должно быть жестоким.

Вся Иония превратилась в военный лагерь. Все прочие занятия Лисандр пресёк. Он также не выносил нарушения дисциплины. Господствовали телесные наказания. На каждом причале были воздвигнуты столбы для экзекуций. То и дело слышался окрик боцмана: «Стойте! Будьте свидетелями наказания!» На улицах раздавался свист берёзовых розог и щёлканье плетей. На причалах уклоняющиеся от повинностей приговаривались к работе в ошейниках весом в двадцать фунтов и с кандалами на ногах. Правонарушители весь день стояли по стойке «смирно» с железными якорями на плечах. К таким были немилосердны. Это были негодяи, предатели дела свободы. Мальчишки дразнили их, хулиганы норовили избить.

Однажды мы видели Лисандра. Он проскакал мимо нас по Прибрежной дороге, южнее Клазомен. Его сопровождали десять человек, а впереди ехала персидская конница — люди Кира. Все встречные были обязаны приветствовать Лисандра, иначе конники их били. Теламон восхищался Лисандром. Лисандр добился того, что толпа гражданских лиц превратилась в корпус бойцов. Он научил их бояться своего командира больше, чем врага. «Свобода!» — так мы приветствовали друг друга на улицах с красной тряпкой на шее.

Лисандр переместил свой опорный пункт в Эфес. Место было великолепное. Теламон разыскивал своего старого командира Этимокла, на чьей службе он формально ещё состоял. Однако срок этого офицера уже вышел. Вместо него был назначен Телевтий, который позднее так блестяще совершит налёт на Пирей.

— Вы шпионы? — был первый вопрос этого командира.

— Только он, — ответил мой товарищ.

— Проклятье! Я надеялся проткнуть вас обоих.

Телевтию приходилось гоняться за другими лисами. Он отправил нас прямо к Лисандру. Наварх, как оказалось, знал про оба наших дела, включая моё осуждение и побег. В Афинах я был приговорён, сообщил он мне. Я этого не знал. Он засмеялся.

Я совсем забыл, как он красив. А его самоуверенность, которая столь ярко выражалась ещё в те дни, пока он занимал низкие должности, возросла в десятки раз теперь, когда он наконец стал главнокомандующим.

— Вас послал Алкивиад, — заметил он беззлобно. — С каким поручением? Убить меня?

— Засвидетельствовать истинность его призыва к союзу против персов и честность его попытки примирения со Спартой.

— Да, — промолвил Лисандр, продолжая просматривать какие-то документы, — я подробно знаю об этом от Эндия и двух других тайных посланников вашего хозяина.

Лисандр впился взглядом в моё лицо, стараясь заметить, не оскорбило ли меня слово «хозяин». Усилием воли я сдержался и не показал вида. Что касается Теламона, оскорбление не подействовало на него настолько, чтобы он потерял самообладание.

Какая плата нам назначена? Лисандр быстро написал записку. На персидском языке он приказал своему адъютанту-персу устроить нас по шестому разряду — для офицеров.

— Послезавтра состоятся игры в честь Артемиды. Я выступлю с обращением к армии. Вам необходимо присутствовать там. Послезавтра Алкивиад получит ответ.

Как ты знаешь, Эфес — одна из самых крупных гаваней на востоке. Эта массивная дамба, названная Птерон, Крыло, — чудо света. В то время было возведено восемьсот из тысячи её ярдов. Она была широкая — там могли проехать две упряжки рядом. Строительные леса покрывали её по всей длине. На расстоянии пятидесяти футов от берега всё море было усеяно белой каменной пылью.

Таковы были плоды режима, установленного Лисандром. Кошельки плоские, моральное состояние на высоте. Дисциплину, которую насаждали спартанцы, признали даже те, кто вынужден был выносить её как неизбежное зло. Он и себя не щадил. Командующего можно было увидеть усердно занимающимся в гимнасии ещё до рассвета. Вечерами он работал допоздна, как и Алкивиад. Он вёл себя так, словно победа была у него уже за пазухой, а сам он — не командующий, а завоеватель. Солдаты говорят, дерьмо катится с горы всё быстрее. В этом дерьмо сходно с самоуверенностью. Это заметно даже у низших чинов.

Новый театр западнее temenos Артемиды, выходящий на море, был грандиознее афинского театра Диониса. Пока шли игры, там собрались все моряки. Пятнадцать тысяч в самом театре, ещё двадцать тысяч — на склонах. Глашатаи передавали в толпу речь командующего. Принц Кир сидел рядом с навархом. Поблизости находились телохранители и компаньоны. С двух возвышений театра, «ушей», были видны афинские эскадры под командованием Алкивиада. Они блокировали гавань.

Лисандр заговорил:

— Спартанцы, пелопоннесцы и союзники, сегодня вид вашей мужественной силы доставил радость не только тем городам, за свободу которых вы сражаетесь, но и богам, которые превыше всего ценят смелость и преданность. И всё же я признаю, что многие среди вас проявляют нетерпение. Вы видите боевые корабли наших врагов. Они безнаказанно приблизились к самым цепям, надёжно запечатавшим вход в нашу гавань, и вы горите желанием дать им бой. «Почему мы должны постоянно тренироваться?»— спрашиваете вы своих офицеров. Ежедневно на нашу сторону переходит всё больше и больше отличных гребцов. Каждый вечер наши ряды пополняются, а ряды нашего противника тощают. Вы кричите: «Давайте атаковать! Сколько ещё ждать?» Я отвечу вам, товарищи, напомнив вам о различии между нашим, дорическим, родом и ионическим родом наших врагов. Мы, спартанцы и пелопоннесцы, обладаем храбростью, а наши враги обладают смелостью. У них — thrasytes, у нас — andreia. Обратите внимание на это различие, братья. Вот где кроется глубокое и непримиримое разграничение. Эти свойства характера отражают враждебные и несовместимые понятия о надлежащем отношении к богам. Этим они предсказывают и предопределяют нашу победу. В доме моего отца меня учили, что нами управляют небеса и следует относиться к ним с благоговейным страхом, почитать их волю. Вот так поступают спартанцы, дорийцы и пелопоннесцы. Наш род не диктует богам свою волю. Нет, мы стремимся узнать волю богов и исполнить её. По нашим понятиям, идеальный человек — тот, кто благочестив, скромен и старается держаться в тени. Наше государственное устройство — гармонично, постоянно, оно основано на общине. Мы считаем, что богам наиболее всего нравятся мужественность людей, их умение переносить трудности и презрение к смерти. Вот что делает нас непревзойдёнными в сухопутных сражениях, ибо цель пехоты — удержать за собою землю. Мы не индивидуалисты, потому что для нас внимание к себе — это гордыня. A hybris, гордыню, мы презираем. Мы считаем, что место человека — ниже небес. Мы не оспариваем главенства неба. Спартанцы мужественны, но не безрассудно смелы. Афиняне смелы, но они не мужественны. Я подробно опишу вам, друзья и союзники, характер нашего неприятеля. Остановите же меня, если я солгу. Заглушите меня криком, братья. Но если я буду говорить правду, тогда приветствуйте мои слова, дайте мне услышать ваши голоса! Афиняне не боятся богов, они сами хотят быть богами. Они считают, что небеса не обладают властью, что всё дело в популярности. Они говорят, что боги распределяют своё одобрение. Вот что поражает смертных страхом и заставляет их соперничать друг с другом. Афиняне стремятся ублажить небеса, слепив себе глиняных божков. Афиняне отвергают скромность и неприметность как качества, недостойные мужчины, сделанного по образу и подобию богов. Небеса благоволят к смелым. Они верят, что их опыт подтверждает это. Дважды смелые действия спасали их от персов, дали им возможность создать империю и удержать её. Афиняне — непревзойдённые моряки, потому что именно там, на море, побеждает дерзкая смелость. Военный корабль в строю должен ударить по врагу. Смелость — могучий двигатель, друзья, но она имеет предел, и всегда найдётся скала, на которую она наскочит. И эта скала — мы.

Бурное одобрение прервало речь Лисандра. Сначала волна покатилась от первых рядов, где слышали самого Лисандра. Затем к ней добавилась вторая, когда глашатаи донесли слова командующего до тысяч сидевших на склоне холма. Третья хлынула после того, как задние ряды наконец узнали, что именно произнёс Лисандр.

— Наша скала — это мужество, братья, о которое смелость афинян разобьётся и отступит. Thrasytes потерпит поражение, но andreia выдержит. Усвойте эту истину и никогда не забывайте её. Смелость нетерпелива. Мужество, напротив, долготерпеливо. Смелость не может вынести трудности или промедления. Она алчна и ненасытна, она должна питаться победами, иначе она умрёт. Смелость зиждется на воздухе, она прозрачна и призрачна. А мужество твёрдо стоит на земле и черпает силы из священного источника богов. Храбрость предпочитает командовать небесами, она распоряжается рукой божества и называет это добродетелью. Но мужество чтит бессмертных и желает, чтобы небеса руководили им; оно действует только для того, чтобы проводить в жизнь волю богов. Послушайте, братья, что же это за человек с такими противоречивыми качествами. Смелый человек одержим гордыней, он бесстыден и амбициозен. Мужественный человек — спокоен, богобоязнен, надёжен. Смелый человек стремится разделять. Он желает, чтобы всё принадлежало только ему. Он оттолкнёт собственного брата, лишь бы самому захватить добычу. А мужественный человек — не эгоист. Он придёт на помощь товарищу, зная, что то, что принадлежит всему обществу, принадлежит и ему тоже. Смелый человек домогается чужого, он таскает соседей по судам и интригует. Мужественный человек довольствуется своей долей, он уважает волю богов и принимает её смиренно, как и положено слуге небес. В тяжёлые времена смелый человек мечется, страдая и жалуясь на судьбу всем встречным и поперечным, как женщина, ибо у него нет силы характера. Он не в состоянии найти выход из положения и не тащить за собою в пропасть других. Но посмотрим, как ведёт себя мужественный человек. В чёрные дни он сносит всё молча, не жалуясь. Почитая круговорот времён года, порядок, установленный небесами, он невозмутимо выполняет свои обязанности, поддерживая в себе уверенность в том, что умение терпеливо выдерживать несправедливость — это признак благочестия и мудрости. Это то, что касается человека мужественного и человека смелого. А теперь поглядим, что такое — смелый город. Превыше всего смелый город ставит расширение власти. Он не может смириться со своим теперешним положением, он обязан совершать походы в другие государства и грабить другие города. Смелый город облагает данью империю. Презрительно относясь к небесам и закону, он — сам себе закон. Свои стремления он ставит выше справедливости и оправдывает любые преступления, совершенные в его интересах. Нужно ли называть этот город? Афины!

Овация, как гром, пронеслась над театром и гаванью. Её было слышно даже на кораблях, стоящих на рейде.

— Взгляните на море, братья, посмотрите на эскадры противника, которые выставляют напоказ своё предполагаемое превосходство у самого порога нашей цитадели. Они знают о нашей неопытности на море и осмотрительности в действиях. Они считают это нашим недостатком, слабостью, благодаря которой рассчитывают сокрушить нас. Но они не принимают во внимание собственные нетерпение и упрямство — а ведь это их недостаток, причём фатальный. Наши недостатки можно компенсировать учением, тренировками, самодисциплиной. А их недостатки — у них в крови, они неизгладимы, неизлечимы. Алкивиад полагает, что заблокировал нас. На самом деле это мы его заблокировали. Он думает, что мы умрём от голода, но это мы морим его голодом. Мы морим его победой, которую он должен одержать, победой, которая столь необходима демосу Афин, ибо он не обладает мужеством. И если вы сомневаетесь в истинности этих слов, друзья мои, то вспомните Сиракузы. Мир знает, как окончилась та война. Наши враги роковым образом заблуждаются в своём понимании правильного отношения человека к богам. Они не правы, а мы правы. Боги на нашей стороне, потому что мы почитаем их и боимся их кары. Боги не на стороне афинян, потому что они рвутся на Олимп, расталкивая всех на своём пути, потому что они желают обитать там, где живут боги, потому что они жаждут сами стать богами.

Лисандра прерывали так часто, что он вынужден был останавливаться почти после каждой фразы и ждать, пока шум стихнет.

— Наш род, братья, поставил своей целью узнать, что такое мужество. Мы познали его источник. Мужество рождается от подчинения. Это результат братства и любви к свободе. Смелость же — порождение неуважения и вызывающего поведения. Она — побочное дитя непочтительности и пренебрежения к закону. Смелость чтит лишь две вещи: новизну и успех. Это её пища, без этого она умирает. Мы лишим наших врагов этих продуктов, которые заменяют им хлеб и воздух. Вот почему мы постоянно тренируемся. Мы потеем не ради пота и учимся грести не ради гребли. Мы учимся действовать сплочённо, чтобы воспитать в себе andreia, чтобы поселить в наших сердцах уверенность в себе, в своих товарищах, в командирах. Говорят, будто я боюсь встретиться с Алкивиадом. Меня упрекают в трусости. Да, я действительно опасаюсь его, братья. Но это не трусость, а осторожность. Встретиться с ним корабль к кораблю — не храбрость, но безрассудство. Ибо я признаю мастерство нашего противника и вижу, что в этом мы пока уступаем ему. Дальновидный командир с уважением относится к силе своего соперника. Его умение — не в том, чтобы нанести удар превосходящей силе, а в том, чтобы отыскать слабое место и ударить именно туда. И не тогда, когда враг будет готов. И не туда, где враг ожидает нападения. Нужно выждать момент, когда противник будет расслаблен. А слабое место афинян — время. Thrasytes можно победить. Это как фрукт — ароматный, когда спелый, и воняющий до небес, когда сгнил. Поэтому наберитесь терпения, братья. Я говорю вам: я рад, что мы ещё не готовы. И даже если бы мы были готовы, я искал бы предлог удержать вас ещё на какое-то время. Ибо каждый час, что мы не даём нашему врагу одержать над нами верх, действует против него, лишает его силы. В своём безбожном тщеславии Алкивиад льстит себе, полагая, будто он — второй Ахилл. Ну что ж, если он т действительно второй Ахилл, то смелость — его уязвимая пята, и, клянусь небесами, мы ударим его в пяту и повергнем его!

Оглушительные, непрерывные возгласы одобрения.

— И наконец, люди, позвольте мне рассказать об Алкивиаде то, что я знаю о нём. Храбрые люди дрожат при одном упоминании его имени, так много побед добыл он своему народу. Но скажу вам — клянусь в этом своей жизнью! — что он исчезнет с лица земли, от руки ли богов, от рук ли своих соотечественников, не знаю. Но он должен исчезнуть. Его собственная натура призывает такую судьбу. Ибо что он за человек, если не наивысшее воплощение афинской thrasytes? Его победы — результат его смелости, не имеющей ничего общего с мужеством. Позвольте ему вселить в вас ужас — и вы сами отдадите ему в руки победу. Но будьте тверды, братья, и не бойтесь, что бы он ни бросил против вас, — и он сломается, и его народ вместе с ним. Я знаю этого человека. Он ночевал под моей крышей в Лакедемоне, когда бежал к нам, осуждённый своими соотечественниками за поругание небес. Я ненавидел его тогда и презираю сейчас. Перед богами клянусь: если они поставят этого человека перед носом моего корабля, я собью с него спесь и освобожу Грецию от его богохульства и Афины от его тирании. Я верю в вас, братья, в наше оружие и наше мужество. Но превыше всего я верю в богов. Я не принимаю желаемое за действительное, но соблюдаю божеский закон, ибо я считаю богов достойными доверия, как море, и неизменными, как движение звёзд. А божеский закон таков: thrasytes приводит к hybris; hybris вызывает nemesis, a nemesis отбирает thrasytes. Мы — nemesis, братья. Мы призваны гневом небес обрушиться на гордыню этого тирана и высокомерие его города. Мы — правая рука всемогущих богов, и никакая сила между небом и морем не одолеет нас.

Глава XLI ОГОНЬ С МОРЯ

Во время третьей вахты объявили тревогу. Я крепко спал в доме, где Теламона и меня разместили вместе с десятком других офицеров и их жёнами. Сейчас они, пошатываясь, выходили на улицу.

— Это учения? — крикнул кто-то с террасы.

Гавань находилась в четверти мили отсюда. Видны были брандеры, идущие над перегораживающей гавань цепью. Под прикрытием огня афинские триремы мчались в две колонны. Их катапульты разбрасывали огонь во всех направлениях.

Мы схватили оружие и бросились вниз с холма. Ты знаешь этот город, Ясон. Гора Коресс нависает над городом, её плечи как бы охватывают предместья. Огромная дамба Птерон перекрывает устье гавани. За её основанием простираются торговые причалы, Эмпорий, а за ними — застава, внутренние укрепления и морской бастион «Капюшон Охотницы». Река Каистр, полная ила, течёт между фортом Махаон и большой площадью Артемисия, на южной стороне простирается болото. За стенами — предместья. На реке работает землечерпалка. Предместья все раскинуты на холмах. Они были объяты пламенем.

Всем, кто знал нрав Алкивиада, было ясно: это его ответ на речь Лисандра. Он воспользовался тем, что здесь присутствовал принц Кир. Пользуясь полномочиями стратега, он мог высадить все войска, какие у него были, и даже призвать своих фракийцев — а уж в этом случае помогите боги всем, кто с ними встретится.

— Мне это не нравится! — крикнул я Теламону сквозь шум прибоя. Я не собирался умирать ни за Спарту, ни за Афины. — Давай найдём какую-нибудь дыру и пересидим наскоки этого сукина сына.

Мы кинулись в какой-то склад по соседству с улицей Оружейников. Оттуда видны были брандеры, освещающие всё кругом, как днём. Покинутые командами галеры зарылись носом в берег и горели, как Тартар. Я никогда не присутствовал в битве одновременно с Алкивиадом, но на стороне его врага. Это было как оказаться оглушённым громом. Пелопоннесцы мочились от страха и не могли сдержаться. Двенадцативёсельные баркасы тащили зажигательные трейлеры, боковые экраны кораблей были подняты, чтобы защитить гребцов от огненных стрел защищавшихся. Впрочем, почему-то никто не стрелял. Спартанцы бросились наперерез ведущему баркасу. Мы видели, как оборвался линь. Две шестёрки ударили по баркасу как раз в тот момент, когда его брандер, теперь уже не привязанный, вышел на рейд, где на якоре стояла дюжина спартанских трирем. От столкновения с треском разлетелись зажигательные снаряды. Груз смолы и серы опрокинулся на вражескую территорию.

Теперь в бой вступила вторая линия брандеров. Появление их, до сих пор незамеченных, вызвало среди пелопоннесцев паралич.

— Не толпитесь, как безмозглые бараны! — в толпу ворвался спартанский офицер. — Снимайте корабли с якорей, чтоб вам провалиться в Тартар!

В этот момент на коне появился сам Лисандр, окружённый телохранителями. Мы увидели, как офицер бросился к нему, чтобы доложить о своём приказе. Лисандр отменил его. На место сражения прибыла пелопоннесская пехота. Афинские баркасы продолжали обстреливать корабельные эллинги, швыряя в них цевочные колёса и «приветы».

— Будем атаковать Птерон? — крикнул офицер Лисандру. Он предполагал двинуться к дамбе, чтобы предотвратить высадку неприятеля.

Лисандр отклонил и эту идею. Следует отдать негодяю должное. Любой другой не думая ввязался бы в бой, готовый победить или найти славную гибель. Лисандр так не сделал. Как он ловил на крючок Алкивиада, так теперь Алкивиад пытался поймать его. Но Лисандр не клюнет. Он стал пробираться к Артемисии — большой парадной площади перед городом.

— Отходите! Идите на площадь!

К этому времени по приказу Лисандра уже были воздвигнуты стены, отделявшие жилую часть Антенора от верфей. За это его критиковали даже его офицеры. Они полагали, что это — очередная глупость, придуманная для того, чтобы занять людей работой. Только теперь они поняли гениальность замысла. Крепостные валы направят атакующих — тех, которые наступали от Птерона, что и делали сейчас афиняне, — на дорогу массовых мероприятий, с одной стороны которой была пристань, а с другой — стена. Здесь имелось отгороженное место для закалывания жертвенных животных. Лисандру оставалось только ждать.

Место, где прятались мы с Теламоном, стало нейтральной зоной. Со стороны моря кинулись афиняне с союзниками. По суше маршировали спартанцы и пелопоннесцы. Они столкнутся в окружённой скалами котловине перед нами — и нашим войскам устроят бойню. Однако все заранее подготовленные схемы во время военных действий становятся совершенно бесполезны. Сразу же всё испортил тот, от кого Лисандр меньше всего ожидал подвоха. И единственный, с кем он не мог спорить, — принц Кир. Он рвался в бой.

Мы услышали стук копыт по улице Оружейников. Вскоре показалась персидская конница. Она галопом пронеслась в направлении к площади Артемисия. Сбившиеся в кучу пелопоннесцы в страхе разбежались по сторонам, давая конникам дорогу. Кир осадил коня перед Лисандром. Этому парню было только семнадцать. Худой как палка, гордящийся знатностью своего рода и горящий нетерпением превзойти подвиги своих предков. Казалось, он сам объят пламенем.

— Там враг, Лисандр! Почему ты медлишь? Встреть его! Атакуй!

Принц резко повернулся и вонзил шпоры в бока коня. Его охрана бросилась за ним. Пелопоннесцев и союзников было не сдержать. Они хлынули на дорогу массовых мероприятий. Наш склад находился как раз на их пути. Афинские передовые части, так далеко зашедшие им в тыл, теперь развернулись и забросали горящими головешками каждый карниз, каждый переулок.

Мы с Теламоном огляделись. Краска. Наша дыра оказалась складом смолы. Нам удалось выскочить оттуда, когда всё объяло ревущим пламенем. Я почувствовал, как шевелятся у меня волосы и борода. Брызги горящего скипидара полетели в меня. Согнувшись, я кинулся на улицу, сбивая с себя пламя плащом. Но плащ тоже пропитался маслом и горел. Теламон толкнул меня на кучу пемзы, валявшейся рядом со строительным участком. Мы упали на неё за мгновение до того, как появились орды бегущих. Младший офицер-пелопоннесец обернулся и, завидев нас, принялся бить своим жезлом, заставляя принять участие в общей драке. У меня обгорел весь левый бок. Я не видел своего лица, зато чувствовал запах горелого мяса. Теламон стал защищать меня.

— Помилуй, этот человек не может сражаться. — Он подошёл к сержанту и крикнул мне: — Беги!

Я оттолкнул его прежде, чем его смогли арестовать или сделать ещё что похуже.

По дороге со стороны Артемисии скакал принц Кир с войском. Свыше тридцати тысяч. Лисандр в ярости гнался за ним со своими кавалеристами, чтобы спасти царственного парня от собственного сумасшедшего героизма...

Полемид продолжал свой рассказ, к которому мы ещё вернёмся. Однако ясно, что в этом сражении его целью было лишь сохранить свою жизнь. Говорить об этом он не хотел. Поэтому поменяем рассказчика.

После Антиоха Алкивиад назначил молодого Перикла командовать атакой на корабли. На те корабли, о которых Полемид рассказывал, когда они разорвали цепь, перегораживающую гавань, и атаковали берег. Я использовал записи, отданные мне его женой после суда над ним, состоявшегося после событий на Аргинусских островах. Кроме того, она отдала мне на хранение несколько тетрадей, исписанных Периклом для своих детей, дабы они не поверили клевете его обвинителей, а также, как я считаю, чтобы во время того тяжкого испытания не утратить рассудка. Эти записи я перескажу в своё время.

Вернёмся в Эфес и обратимся к дневнику Перикла.

Вот что он пишет:

«Это была идея Алкивиада, разработанная за одну ночь триерархами и командирами эскадр под его руководством. Её толчком стало получение речи Лисандра, сказанной тем во время Игр. Спартанец дал отрицательный ответ на предложение Алкивиада о союзе, окончательный и бесповоротный. Лисандр откладывал бы ответ до последнего, если бы, как считал Алкивиад, меньше верил богам и больше — в нетерпение афинских избирателей. Лисандр понимал это Чудовище так же хорошо, как и его соперник. Победы на территориях, далеко отстоящих от прибрежной полосы, и даже разграбление могущественных городов не утолит прожорливости Зверя. Во всяком случае, не сейчас, когда он горит нетерпением в ожидании возвращения своего непобедимого полководца. Алкивиад должен атаковать, он должен напасть на Лисандра. Ни больше, ни меньше. Чудовище получит голову своего врага — или того, кому не удалось её доставить.

Такова была стратегическая цель. Тактических приёмов было три: до основания разрушить верфи и ремонтные мастерские; уничтожить или увести как можно больше военных кораблей (и как можно более эффектно); захватить Птерон и разорить эту громадину. Атака — водная операция, в которой участвуют двенадцать тысяч четыреста войска, девяносто семь крупных военных кораблей и сто десять кораблей поддержки. План состоял из координации одиннадцати элементов атаки по фронту в двенадцать миль. Намечены сорок шесть целей.

Предварительные манёвры начали за два дня до операции. Эскадра из двадцати четырёх кораблей под командованием Аристократа и другая — из двадцати восьми под командованием Адиманта отправились с Самоса. Вместо гребцов на вёслах сидели тяжеловооружённые пехотинцы. Другие, с пращами и копьями, сколько мог выдержать корабль, не выдавая количества взятых на борт людей осадкой, скрывались за боковыми экранами. Эскадра Аристократа направилась на запад, как бы к острову Андрос, а Адиманта — на север, к Геллеспонту. Обе двигались открыто, чтобы наблюдатели Лисандра, расположенные на горах Коресс и Ликон, могли их видеть. Выйдя в море на недосягаемое для соглядатаев расстояние, они на вторую ночь повернули назад и высадили войска: Аристократ — на землях между Приеной и Эфесом, Адимант — на севере, в колонии под названием Крюк, любимом месте отдыха эфесцев, покинутом в тот сезон из-за неблагоприятной “погоды” в Эфесе.

Ночью от Самоса и Лады отплыли транспорты с лошадьми. Они высадили животных на берег в населённой бухте под названием Лунный Серп. Командовал Алкивиад. Задержав всех, кто мог броситься бежать и поднять тревогу, войска вернулись обратно, соединившись с отрядами Адиманта, высадившимися у Крюка. Оттуда Алкивиад двинулся на город. Все заставы были сняты так быстро, что он уже находился в пригородах, когда Лисандр узнал об этом.

Отряды Аристократа, высадившиеся на юге, перерезали дорогу по дамбе, по которой из города могли подойти подкрепления, а кроме того, открыли шлюзы канала. Равнина была затоплена. Они перерезали трос в форте Килон. Пловцы захватили два островка, Желток и Белок, на которых были установлены опоры для троса. К этому времени первые брандеры уже поджигали пригороды. Морские пехотинцы Эрасинида открыли ворота с северной стороны дороги массовых мероприятий. Военные корабли Антиоха на полном ходу прошли мимо Килона прямо в гавань. Моя эскадра — из двадцати четырёх кораблей — расположилась возле троса со стороны моря. В том случае, если Антиох потерпит поражение, мы должны будем обеспечить ему проход, через который он сможет уйти. Если же он даст сигнал к наступлению, мы ударим вслед за ним всем, что у нас есть. Костры на Кимоне и Желтке осветили канал. Этого оказалось достаточно, чтобы узнать о сокрушительной атаке. Пожары на верфях, дамбе, Эмпории были такого масштаба, что их видели в Хиосе, за шестьдесят миль от этого места.

Как мы узнали потом, в это самое время Алкивиад чуть не погиб. Его кавалерия вихрем пронеслась по пригородам, опережая пехоту Адиманта. Она направлялась к северным воротам на соединение с эпибатами, высадившимися на Птероне с кораблей Антиоха и Эрасинида. У них был проводник из войска Алкивиада, который провёл их через лабиринт улиц по этой части города. И вот они появились на площади. К их великому удивлению, отряды женщин забаррикадировали выход с площади скамьями и перевёрнутыми повозками и защищали его. То были не амазонки, а обычные женщины из этого округа, домохозяйки, выступившие, чтобы защитить свои очаги и своих детей.

Женщины с поразительной отвагой атаковали кавалерию Алкивиада. С крыш домов в них бросали черепицу, кирпичи, камни. Они не только не отступили под ответными ударами, но выдерживали все с таким упорством, что, как подтвердили солдаты, вызвали больший ужас, чем любая фаланга спартанцев или орда орущих дикарей. Сам Алкивиад получил кирпичом по плечу. Удар раздробил ему ключицу. Мантитей, как всегда сражавшийся рядом с ним, помог ему выйти из этого столкновения. Алкивиад сражался без шлема. Ещё бы немного — и кирпич раскроил бы ему череп.

В городе отряды врага заняли дорогу массовых мероприятий. Теперь начался бой за Птерон, громадную дамбу, на которой сражение шло, казалось, за каждую пядь земли и воды. Строительные леса, поднимавшиеся по обе стороны, были объяты пламенем. Перемычки вплотную примыкали к концам дамбы, усыпанным строительным мусором, обломками кирпичей, брёвнами. Там имелись салазки для раствора, насосы, большие кучи железных деталей. Острые края превращали их в ловушки. Люди и лошади попадали в эти смертельные западни, и неизвестно, сколько их там было.

Антиох подал сигнал “Вперёд!”. Я поставил “Каллиопу” с левого фланга, чтобы пройти с траверза Птерона и оценить ситуацию. Мы ответили на сигнал и тронулись.

Налёт на дамбу был ярким зрелищем. Алкивиад с кавалерией и тяжёлой пехотой уже прорвались, хотя с нашей позиции мы об этом ещё не знали. Их продвижение по дороге блокировали массы противника, сотня пехотинцев в ширину и приблизительно на милю в глубину. Около четырёх тысяч противника, включая кавалерию, взобрались на дамбу ещё до прихода Алкивиада и Адиманта. Теперь они с боем прорывались к лебёдке в конце дамбы. Они добирались до троса, чтобы вновь перекрыть гавань. Тогда наши корабли окажутся в ловушке. Последние двести метров дамбы защищали афинские эпибаты, ещё прежде захватившие причал и перерезавшие трос. Инженерные суда Эрасинида выстроились по краям причала против заграждения дамбы. Они прилаживали лебёдку и бегучий такелаж к подводным столбам, одновременно принимая на борт морских пехотинцев с транспортных судов, поставленных на мёртвый якорь корпус к корпусу.

Проходя мимо Птерона на борту “Каллиопы”, я увидел в первых рядах противника фигуру, величественно восседающую на коне, облачённую в великолепные одежды и окружённую телохранителями. Это мог быть только Лисандр.

Я сразу решил ударить по нему, отказавшись от других целей. Я принял решение пожертвовать своей жизнью и всей моей командой, если потребуется. Своему заместителю Ликомену на “Теаме” я просигналил, чтобы он взял на себя командование эскадрой. Затем дал знаки Дамоду, триерарху “Эрато”: “Следуй за мной!” и “Высади морских пехотинцев!”

Я видел, как Дамод вызвал Медведя в концевой отсек на корме. Он тоже увидел нашего главного врага и загорелся желанием достать его. При выполнении поворота в гавани “Тихе” Антиоха повредила нос и должна была уйти. Корабль вышел из гавани кормой вперёд и теперь подошёл к Птерону со стороны берега. Поставить трирему на мёртвый якорь против двадцатифутовой дамбы при ярком свете дня — и то не простое дело. Под огнём “Каллиопа” вошла в гавань, как мусорная баржа, направляемая пьяным рулевым. Антиох просто прошёл напролом вперёд кормой между двух перемычек и, швырнув последний из своих “приветов”, под прикрытием огня поднялся на дамбу.

Бой на Птероне вёлся в такой тесноте, что даже самую элементарную тактику нельзя было применить, чтобы не получить увечья. У врага на стене было пять тысяч войска, все стояли щит к щиту, а ещё несколько тысяч приближались с суши. Большинство конников бились теперь пешими, поскольку противник постарался перебить лошадей. Несчастные животные жалобно ржали, били копытами и ранили других. Ещё больше их упало в воду, многие лошади тонули. Взбираясь на дамбу, я поскользнулся и упал, сильно ударившись о камень переносицей шлема. Некоторое время я ничего не мог видеть. Кроме того, я порвал перепонку между большим и указательным пальцами — она до сих пор не срослась. Наконец я забрался на Птерон и начал искать глазами спартанца.

Но это оказался не Лисандр, а принц.

Перс Кир, который поклялся разломать свой золотой трон, лишь бы свергнуть власть Афин. Кир! Кир!

Выкрикивая его имя, наши бросились на его телохранителей. Конники перса дрались с поразительной храбростью. Мастерство всадников уступало разве что мастерству их животных, обученных сохранять плотный строй, лягаться и наносить удары передними копытами и нагрудной пластиной с шипами. Взгляд их диких огненных глаз никогда не сотрётся из моей памяти.

— Убейте его! — кричал Антиох с кормы “Тихе”.

Теперь сквозь толпу пробилась кавалерия и тяжёлая пехота. Алкивиад и Адимант. Морские пехотинцы, тесня противника, кричали, что Кир у них в ловушке. И мгновенно с нашим командующим произошла перемена, чудная и кардинальная. Хотя, как мы узнали потом, под его нагрудной пластиной была сломана ключица, — а такое болезненное повреждение вывело бы из строя любого, — он выпрямился и поднял свой тяжёлый щит именно той рукой, над которой была сломана кость.

Алкивиад бросился к принцу. Все последовали за ним. Нас преследовала пехота противника, которая старалась оттолкнуть нас к краю Птерона. С берега к персу приближалось подкрепление — спартанцы и пелопоннесцы.

Впереди наступающих шёл Лисандр. Он крикнул Киру, чтобы тот пробирался к нему: “Прорывайся, я поддержу тебя!” Их разделяло небольшое пространство, сплошь заполненное афинскими эпибатами — такими же, как я, без корабля, — и кавалеристами во главе с Алкивиадом и Адимантом. Корабли трещали, охваченные пламенем, из ноздрей коней шёл пар, люди вопили так, что звенело в ушах.

— Видите, люди Греции? — кричал Алкивиад, показывая на противника. — Спартанец сражается рядом с варваром!

— За свободу! За свободу от тебя, спесивый негодяй! — рявкнул Лисандр.

Спартанец сжал коленями бока коня и метнул копьё через толпу на таком близком расстоянии, что оно пролетело всего три длины своего древка, после чего с громоподобным звоном воткнулось в щит врага. Алкивиад принял удар на повреждённую руку. Наконечник пробил бронзу, расщепил дубовую подкладку и остановился на волоске от тела.

— Он ранен!

С обеих сторон люди закричали от неожиданности. Спартанцы и персы бросились вперёд, чтобы убить Алкивиада. Афиняне сплотили ряды ещё теснее, если такое было возможно, воздвигая живую стену перед своим командиром. Пехотинец, находившийся рядом, закрыл его своим щитом — у Алкивиада не осталось сил, чтобы держать собственный. Дротики вонзились в спину героя, пики проткнули его коня. Тучи стрел летели над его головой.

Конники Лисандра набросились на него. Алкивиад рубил топором древки пик и шлемы, украшенные плюмажем. Я был в нескольких метрах от спартанца. Я находился так близко, что видел бороду под “щеками” его шлема, когда он отбивал щитом брошенное в него копьё.

— Бросай туда, Лисандр! — громко крикнул Алкивиад, указывая на Кира. — Бросай копьё в перса и переходи на сторону Леонида!

Он, конечно, имел в виду того спартанского царя, который два поколения назад так храбро сражался при Фермопилах и пал, защищая Грецию от персов.

Лисандр вскипел:

— Ты даже сейчас не можешь не играть на публику, актёр!

— Он здесь, твой царь, — он метит тебя клеймом предателя Греции!

Наши морские пехотинцы сделали последний бросок, чтобы захватить Кира. Снаряды дождём летели с кораблей и дамбы. Принц и его кавалеристы отступили.

— Убейте его! — громом пронёсся голос Антиоха над общей свалкой.

Юный перс, преследуемый афинянами, бросился к концу Птерона.

— Люди Персии! — крикнул Кир на своём языке (так нам передавали потом). — Решайте, будет жить ваш принц или умрёт!

Без возражений, не дрогнув, защитники Кира направили своих коней на копья афинян, оттесняя их и потрясая своей величественной жертвенностью. Они создали пространство для своего господина, и Кир пришпорил коня. Принц прорвался под защитой бронзы спартанских конников.

Настал момент последнего броска. Толпа против толпы, и каждая стремится сбросить противника в море. Дрались молча. Люди не кричали, даже не стонали. Лошади больше не всхрапывали. Был слышен лишь тот звук, который заставляет всех знавших, что такое бой, просыпаться в ужасе.

Врага было слишком много, нас — слишком мало.

Мы отступили. Погрузились на корабли и отплыли. Штурм закончился. Алкивиад находился на “Тихе”. Антиох рассказал мне потом, что люди окружили его плотным кольцом и, указывая на большой пожар, бурно приветствовали его триумф.

Он тогда ничего не сказал. Только потом, после рассвета, на берегу Самоса, когда врачи вымыли и перевязали его, он вызвал к себе по очереди Адиманта, Аристократа, Антиоха, Мантитея и меня. Он убеждал нас, что отныне мы должны каждый идти своим путём.

— Сегодня ночью закатилась моя звезда, — сказал он.

После сражения появился анекдот про Лисандра. Говорили, что на собрании в Артемисии доложили, что сожжены или выведены из строя сорок четыре из восьмидесяти семи трирем, вместе с верфями, ремонтными мастерскими, крепостными валами вокруг Птерона. У Лисандра произошло столкновение не только с принцем Киром, которому предстояло отчитаться в использовании золота его отца, но и с представителями эфората Спарты, его официальными начальниками.

— И как это называется, Лисандр? — спросили наварха, показывая на руины порта.

— То, что есть, — ответил, по слухам, Лисандр. — Победа».

Глава XLII ТЯЖЁЛАЯ РАБОТА — ГРАБЁЖ

Сохранить дневники молодого Перикла вместе с эмблемами «Каллиопы», погибшей впоследствии в сражении у Голубых Скал, и «Старания», у руля которого он стоял у Аргинусских островов, было для меня делом чести. Это был его последний приказ. Сейчас мы вернёмся к этим событиям.

Возвратимся же к Полемиду, которого мы оставили в тот момент, когда они с Теламоном выскакивали из горящего склада.

Пользуясь темнотой и суматохой, он успешно добрался до Эфеса. Ожоги привели к шоковому состоянию, которое настигло его в пригороде южнее города. Полемид должен был где-то укрыться.

После налёта береговая охрана Лисандра удвоила посты и патрули. За поимку афинян были обещаны награды. Местные жители, мальчишки и женщины, участвовали в облавах. Полемид питался мышами и ящерица ми, пойманными в канавах, где он скрывался, а также пореем и редиской, украденными ночью с огородов. Он видел, как ночами боевые корабли Афин выходят в разведку. Он подавал им сигналы и однажды даже попытался доплыть, но у него не хватало сил. Он сказал мне, что прятался, как крыса.

Подошёл и минул срок родить его жене Авроре. Теперь у Полемида был ребёнок — или он это предполагал. Днём он не осмеливался искать корабль или передать письмо. Как обычно, он не хотел рассказывать мне о том, что считал слишком личным. Но нетрудно представить себе его состояние: он боялся за свою жизнь, которую сейчас отчаянно хотел сохранить — ради жены и ребёнка. Он испытывал ужас оттого, что в момент родов не смог находиться рядом с ней. Он причинил ей горе — ведь она даже не знала, жив ли он до сих пор.

Потом я попал в Афины. Город отрезвел, он был сдержан и похмельно постанывал после бурного опьянения Алкивиадом. Как уважаемая мать семейства вновь подпоясывается и обретает чувство собственного достоинства после дионисийских плясок, так и Афины, вздрогнули и ополоснули себе лицо, демонстрируя коллективную амнезию. Неужели мы действительно говорили это? Делали это? Обещали это? Те, кто бессовестнее всех плясали под дудку нового господина, теперь пришли в себя и, раскаиваясь в былом энтузиазме, с холодным равнодушием отрекались от прежних слов. Чем униженнее человек искал расположения Алкивиада, чем щедрее финансировал его предприятие, тем усерднее теперь выказывал полнейшее равнодушие и клялся, что он — выше такого раболепства.

И когда люди поняли, как близко подобрались к тому, чтобы лишиться свободы, их решение никогда больше не допускать подобного умопомешательства ещё более укрепилось. Страшась толпы, олигархи сомкнули ряды. Демократы терзались угрызениями совести за готовность пожертвовать свободой. Лозунг толпы был краток и понятен: «Каждый побег, выросший выше прочих, должен быть вырван». Новые радикалы, возглавляемые Клеофонтом, не распластаются перед Алкивиадом, они побьют любого, кто возвысится над Ним, Суверенным Народом.

Теперь стало ясно, до какой степени правление Алкивиада зависело от его личного присутствия. Большинство его ставленников уехало с ним на кораблях, а у тех, кто остался, — Эвриптолема, Диотима, Пантифена — не было специальной программы или своей идеологии, которую надо было осуществлять. Алкивиад покинул город, окружённый всеобщим низкопоклонством. А затем, стоило исчезнуть знаменитости, которая всех приводила к единому знаменателю, возник вакуум. И в этот вакуум хлынули его враги.

Сообщения, в которых подробно описываемая атака на Эфес считалась большой победой, в городе не вызвали радости. С флота ежедневно поступали требования денег. Я служил тогда в правлении снабжения флота. Нас было десять человек, по одному от каждого дема, с epistates — старшим чиновником и ежедневной ротацией. Только я и Патрокл, сын офицера с таким же именем, который погиб на Сицилии, голосовали за финансирование флота. Наши коллеги возражали ввиду тяжёлого экономического положения города — но в основном под давлением врагов Алкивиада, которые хотели задушить его отсутствием денег и свалить.

Официально правление получало корреспонденцию только от кураторов морского арсенала или коллегии архитекторов, Десяти стратегов и таксиархов. Теперь мы принимали также сообщения от командиров эскадр, даже от боцманов и морских пехотинцев. Их приходило до двадцати в день — и все с просьбой о деньгах. Были предложения о предоставлении гражданства всем союзникам, которые служили гребцами на флоте. А вот просьба к рабовладельцам, которые отпустили своих рабов на флот в качестве гребцов. Пусть откажутся от своих прав на них, позволив флоту платить гребцу, дабы удержать его от дезертирства. Потом поступила просьба отпустить и их на волю.

Теперь нам наносили удары сотни судебных исков, предъявленных врагами Алкивиада. Каждый товарищ по оружию — как, например, Полемид, — обвинённый в связи с врагом, добавлял ещё одну рану к прежним на теле Алкивиада. Почему Алкивиаду не удалось взять Эфес? Что, кроме его дружбы с Эндием и былого общения с Лисандром, помешало ему победить? Его враги ухватились за эту неудачу и распространили за пределы Афин замысел Алкивиада о союзе с Лакедемоном против персов. Что это могло быть, как не способ продать Афины врагу?

И чем круче меняла своё мнение демократия, тем яростнее становилась её враждебность по отношению к Спарте и недоверие к собственным порядкам. Люди приводили сыновей в порт Пирей, показывая им тайные подземные ходы, построенные олигархами, чтобы сдать порт. Кто приду мал это вероломство четыре года назад, как не те аристократы, столь заслуженно казнённые демократами, Писандр и Антифонт, бывшие самыми рьяными сторонниками возвращения Алкивиада. А Антифонт даже был его родственником и тайным интриганом, таким умным, что умел неправильное преподнести как правильное, а истину заставить прятать лицо от стыда!

Такие обвинения нельзя было не принимать во внимание как поношение или клевету. Здравомыслящие люди обязаны навести справки о целях Алкивиада. Досягаемы ли они вообще, эти цели? Если он действительно искал союза со Спартой, то его целью могла быть только дальнейшая война. И какие новые требования выдвинул бы он тогда по отношению к нашему состоянию, нашему имуществу, нашим сыновьям? Какой порядок в Афинах он попытался бы установить, кроме всепожирающего империализма, тратящего все ресурсы только на войну? Разве цель такого нового порядка — не одно лишь завоевание чужих земель?

В моей семье без конца тянулись дебаты о судьбе страны. Губительная горячность радикальных демократов заставляла людей бояться их на ответственных должностях чуть меньше, чем Алкивиада. Фигура такого масштаба, пусть даже знатного рода, ослабляла внутреннюю деловую жизнь государства. Даже те, кто любил его, или такие, как я, кто видел в нём командира, начали опасаться его возвращения. И неважно, с победой вернётся он или с пустыми руками.

Но самый большой вред нанесли Алкивиаду его печально знаменитые «гарантии компенсации», которые он раздавал от имени Афин в течение всей войны за Геллеспонт. Они имели потрясающий успех, заменяя грабёж при обеспечении финансирования флота... А теперь они подлежали выплате. Конечно, никакой выплаты быть не могло. Казна пуста. Но само их существование вызывало доверие к союзникам, когда те переворачивали денежные ящики и оттуда вылетала моль. Враги Алкивиада быстро ухватились за эти «гарантии», чтобы объявить его режим бесплодным и продажным. А когда он перестал побеждать — когда он не взял Эфеса, когда Лисандр вновь оживил Пелопоннесский флот, когда среди наших островных гребцов участились случаи дезертирства под влиянием золота Кира, — шёпот стал ропотом, а ропот превратился в крики.

Той весной я был назначен на трирему «Европа», и мы отправились на Самос, чтобы присоединиться к эскадре под командованием молодого Перикла. Разногласия начались прежде, чем мы спустились со стапеля. Десяток гребцов-рабов дезертировал ещё в порту, а ещё человек двадцать моряков из числа иностранцев — на острове Андрос, когда мы пристали туда, чтобы поддержать осаду. Так что к Самосу мы приплыли с половинным составом гребцов. Работали только на нижней палубе триремы. Алкивиада там не оказалось — он отсутствовал уже два месяца. Бродил по полуострову Херсонес, пытаясь собрать деньги.

Вот что можно сказать о моряках, внук мой: им необходимо вино. Даже больше, чем женщины, которых они используют для физического облегчения. Вино требуется им для психологического выхода из эйфории и оцепенения. С моей точки зрения, это меньшее зло, чем факт естества. Морякам требуется вино, когда они сражаются, и требуется ещё больше, когда сражений нет. Трудности жизни моряка хорошо известны. Меньше понятен их постоянный страх. Землевладелец думает, что моряки любят моря и чувствуют там себя как дома. Это ошибка. Большинство страшится морской бездны, даже когда стоит штиль. А в бурю их только кнутом и можно заставить взяться за вёсла. Ни один архитектор не изобрёл судна, менее пригодного для плавания, чем трирема. Высота её надводного борта до нижнего ряда гребцов — меньше ярда. При малейшем волнении корабли постоянно черпают воду. Трирема строится для скорости, а не для силы. При ударах волн она теряет устойчивость, её доски не выдерживают. При зыби она вспучивается и горбатится. Её таран, закреплённый перед штормом, срывается. Её рискованный крен делает её почти неуправляемой при ветре с траверза. Её длинный тонкий профиль грозит быть пробитым насквозь от любого удара. Пережитый шторм не закаляет моряка, он всё равно будет испытывать ужас в ожидании следующей бури. Добавь страх перед неприятелем, перед возможной смертью в этом безликом пространстве — и ты получишь такой кошмар, какой могут вынести немногие, даже во время похода на малые дистанции.

По флоту пронёсся слух, что Алкивиад собирает, добычу с грабежей. Говорили, будто его любовница Тимандра, прозванная матросами Сицилийкой за её рождение в Хикаре, истратила свыше пяти талантов на приобретение убежища во Фракии для своего любовника — на случай, если обстоятельства заставят его бежать. Раздражение людей уже миновало стадию ворчания.

— Это всё наше вино и наша милашка, — жаловались они и были правы.

Нужда в финансах толкнула Алкивиада на отчаянный шаг. С фракийскими владыками Севтом и Медоком он прошёл по внутренним областям Фракии, намереваясь ограбить их. Но племена продемонстрировали такую воинственную враждебность и так хорошо припрятали своё добро, что потери в людях превзошли добычу в отношении десять к одному. Люди отказывались сходить на берег. Алкивиад больше не мог «занимать» деньги у дружественных округов и распространять свои «гарантии». Когда Лисандр возвёл вокруг прибрежных городов укрепления, опасно стало высаживаться даже для того, чтобы просто запастись питьевой водой.

Наша эскадра должна была оказать поддержку кораблям Алкивиада в Фокее. В моём вахтенном журнале есть записи о высадке на пути в Теркалу. Жители деревни сотнями выстроились на берегу. Они сыпали проклятиями. Для начала они закидали корабли камнями; потом, когда после долгих увещеваний мы их убедили, что не причиним им зла, разрешили высадиться. Женщины окружили нас, рыдая. Войска Алкивиада сравняли с землёй четыре города, утверждали они, унесли деньги, угнали скот. Перикл заверял женщин, что они, должно быть, ошиблись. Пиратами могли быть только люди Лисандра. Они нарочно выдавали себя за афинян, чтобы вызвать мятеж.

Мы прошли на север. Над холмами поднимался дым. Матросы с одномачтовых рыболовных судёнышек повторяли уже слышанный нами рассказ. Колонны согнанных с места селян, сказали они, уходили в глубь материка. Мы встретили «Теаму» и «Панегирис», триремы Алкивиада — они возвращались на Самос с заложниками. Это были дети наших союзников, взятые для выкупа. Неужели наше финансовое положение стало настолько отчаянным? Мы догнали их у Кимы. Ты знаешь этот город. Он источает лёгкий аромат Востока. Он расположен над очаровательной гаванью под названием Блюдце.

Алкивиад потребовал у них двадцать талантов. Жители уверяли, что они бедны, и умоляли о милости. Они говорили об огромных суммах, которые только что выплатили. И теперь они перебиваются кое-как, только чтобы выжить. На это Алкивиад ответил, что нужды флота превыше всего. Не в состоянии заплатить, жители закрыли перед ним городские ворота. Алкивиад атаковал. Это было полное поражение. Отряды афинян воздерживались от агрессивных действий против союзников. Некоторые отказывались подчиняться приказам. Только одна часть уверенно пошла за Алкивиадом — это были его Dii, «боги», самые жестокие из фракийцев. Впоследствии открылись такие зверства, что замести следы было уже невозможно. Город взяли, казну изъяли силой.

Наша эскадра прибыла сразу же после этого. Полевые суды уже закончились. Четверо афинских офицеров и ещё шестьдесят один человек были осуждены. Обвинения в неподчинении приказу морского начальства нельзя было свести к простому непослушанию. Это был мятеж, наказание — смерть.

Несколько человек Алкивиад ухитрился освободить под разными предлогами или устроить побеги. Но девять гребцов во главе с неким Орестидом из Марафона отказались подтвердить свою вину таким образом. Они невиновны. Приказы, полученные ими, были преступны. Так утверждали эти люди.

Стояла сухая осень, дули пассаты. Обвиняемых держали в лавке шорника, недалеко от места, которое народ прозвал Площадь Истины. Алкивиад был пьян. Конечно, не до потери рассудка. Он пытался притупить ощущение кошмара. Он искал способ избавить этих людей от смерти, но не мог найти его. Он не мог компрометировать себя личными переговорами с мятежниками. Вместо себя он послал Перикла. Я вызвался проводить моего друга.

Мы поговорили с Орестидом и его товарищами, когда их вывели и привязали к столбам. Этот человек был исключительно благороден. Мы плакали, слушая, как он говорит, в чём обвиняют его и его товарищей. Он говорил убеждённо, бесхитростно, ничего не приукрашивая. Его искреннее возмущение состоянием флота было настолько сильным, что, как он сказал, он и его товарищи лучше умрут, чем станут служить в таких условиях.

Алкивиад подал знак начинать казнь. Морские пехотинцы отказались. Никогда прежде мне не доводилось быть свидетелем такой сцены горя и оцепенения. У Алкивиада был отряд из племени «богов». Он приказал им привести приговор в исполнение.

И они выполнили приказ.

После этого весь флот обуяла такая ярость из-за того, что свободные афиняне были зверски убиты дикарями, что Алкивиад вынужден был всю ночь находиться на борту «Неукротимого» в страхе за свою жизнь, На рассвете он приказал собранную в Киме добычу разложить вдоль прибрежной полосы. Но моряки шли мимо столов с деньгами. Ни один не прикоснулся к своему жалованью.

В тот вечер пришло сообщение с юга.

Два дня назад там произошло морское сражение. Эскадры Лисандра наголову разбили наши корабли под командованием Антиоха. Антиох убит. Пятнадцать афинских кораблей потоплены или захвачены — небольшая потеря по численности, но с моральной стороны — катастрофическая.

Алкивиад бросился назад, в Эфес, собрал флот в устье гавани. Но Лисандр был слишком хитёр. Он не вышел. Теперь уже полностью построенный Птерон накрепко запечатал бастион. Спартанцы и пелопоннесцы удерживали каждую пядь берега.

Шестнадцать дней спустя пришло сообщение из Афин. Результаты голосования по составу Коллегии десяти стратегов на новый год. Алкивиад в Коллегию не прошёл.

Через два дня он обратился к флоту с прощальным словом.

Он не смел возвращаться домой, зная, что его ждёт суд. Он должен удалиться — может быть, во Фракию, если слухи о крепости, приобретённой Тимандрой, верны. Алкивиад распустил команду «Неукротимого», позволив каждому искать себе другой корабль. Сто пятьдесят четыре человека, гребцы и эпибаты, выразили желание разделить судьбу Алкивиада.

В тот вечер моё судно, «Европа», проходило учение за волноломом. Мы обменивались сигналами с несколькими кораблями с Самоса и почтовыми судами. Вернулись поздно, уже при свете факелов. Когда судно развернулось кормой вперёд, готовясь выскочить на берег, мы заметили, как от берега отходит боевой корабль. Борясь с приливом, он постепенно набирал скорость.

Мы присмотрелись. Корабль шёл без ходовых огней, без сигнальной лампы. Гребли молча. Слышен был лишь стук камня, отбивающего такт. Это уходил «Неукротимый».

Одиннадцать месяцев прошло со дня апофеоза наварха в Афинах до этого бегства — тайного, при свете одной лишь луны.