Приливы войны

Глава X РАДОСТИ СОЛДАТСКОЙ СЛУЖБЫ

Я не принял ни предложения Алкивиада получить офицерское звание, ни предложения Теламона последовать за ним и стать наёмником. Однако совет Алкивиада без внимания я всё же не оставил и отплыл пехотинцем под командованием Эвкла к фракийскому Херсонесу. Та кампания закончилась. Я остался жив и тотчас принял участие в другой, столь же бесславной, а потом ещё в одной.

Война стала совсем иной. Насчёт этого нас, рядовых тяжёлой пехоты, просветили старшие. В их времена были сражения. Битвы. Они вооружались и сражались. Линия против линии. Победу добывали в честном бою, с оружием в руках. А в наши дни всё стало по-другому. Наша война не была войной одного государства с другим, то была грызня фракций внутри государства — война меньшинства против большинства, война тех, кто имел, против тех, у кого этого не было.

Будучи гражданами Афин, мы принимали сторону демократов. Точнее, заставляли всех, кто искал нашей помощи, понять, что их демократия будет настолько демократичной, насколько мы им это позволим. При этом новом способе ведения войны, атакуя город, сражаешься не с героями, объединившимися для защиты своей родины, а с шайкой фанатиков, которой выпал случай в данный момент управлять государством. При этом твоими союзниками являются члены изгнанной фракции, стремящиеся восстановить своё господство.

В Митилене мне удалось устроиться на службу. В нашу часть включили изгнанных демократов города, которые были свергнуты в результате мятежа олигархов и теперь являлись политической вспомогательной силой афинского войска. Я раньше никогда не видел таких людей. Они не были ни воинами, ни патриотами. Они были зилотами, фанатическими приверженцами демократии. Одним из них был человек по имени Терсандр. Мы звали его «Перо».

Наш капитан созвал нас для получения списка. Этот список представлял собою ордер на смерть. В него были включены соотечественники Пера, которых после взятия города нам предписывалось арестовать и казнить. Список составлял сам Перо. Он будет сопровождать нас во время syllepsis, облавы, чтобы опознать тех, кто назван в списке. Ты видел такие перечни имён, Ясон, они писаны кровью. Список Пера не был объективным перечнем гражданских врагов или политических оппонентов. Это были его соседи и друзья, товарищи и родственники, — те, кто в своё время разорил его. Они убили его жену и дочерей. Его брата они оттащили от алтаря и зарезали на глазах у его детей. Я не знал никого, кто умел ненавидеть так, как Перо. Это был не человек — сосуд, до краёв наполненный ненавистью. С таким невозможно было договориться. И все они были такими.

Потом, когда город пал, мы взяли в плен восемьдесят два человека из списков Пера и других, включая шесть женщин и двух мальчиков. Дождь лил как из ведра, дул тёплый западный ветер; мы стояли под потоками воды, и нас прошибал пот. Всех пленных мы поместили на площадке, где выгуливали скот. Соратник Пера, тоже митиленец, явился с инструкциями для нас. Нам предписывалось перебить арестованных.

Но как, спрашиваю я, выполнять такие приказы? Кто наберётся смелости и предложит способ? Из задних рядов крикнули, что их надо сжечь — запереть в сарае и поджечь. Другой предложил зарезать их, как баранов. Я вообще отказался выполнять приказ.

Ко мне приблизился соратник Пера. Кто дал мне взятку? Известно ли мне, что я предатель? Я был молод, гнев охватил меня.

— Как я буду командовать ими? — воскликнул я, показывая на своих людей. — Как я смогу приказывать им выполнять их солдатский долг после того, как они совершат такое злодеяние? Это будут уже не солдаты, а убийцы.

Появился Перо.

— Они враги! — закричал он, показывая на несчастных, запертых в овчарне.

— Вот сам и убивай их, — сказал я ему.

Он сунул мне в лицо список:

— Я занесу сюда твоё имя!

На этот раз меня спас мой горячий нрав. Я схватил дощечку и сам вписал своё имя. Этот поступок так разъярил моего противника, что он готов был убить меня на месте. Возник скандал, и желание устроить массовое убийство угасло само собой. Однако я не хочу показаться чьим-то спасителем. Бедняги были зверски убиты на следующий вечер. Это сделали другие солдаты. А я, разжалованный в рядовые, опять отплыл на север.

Проходили годы, словно прожитые каким-то другим, чужим человеком. Я вспоминаю зачисления на службу и увольнения, платёжные свидетельства, обломки железа, вынутые из моего тела и хранимые на дне моего мешка, как сувениры. В памяти всплывают всякие безделушки, имена мужчин и женщин, которых я любил, — они были записаны на войлоке моего подшлемника и нацарапаны остриём меча на лямках мешка. Но я никого из них не помню.

Сезон пролетел как одна ночь, как сон, от которого временами лихорадочно пробуждаешься и в который проваливаешься снова, а утром уже ничего не исправить, и в постели стоит кислый запах. Казалось, перед Потидеей я снова пришёл в себя. Я осаждал этот город вторично. Прошло семь лет. Сейчас не могу сказать, что это было: реальность или сон.

В течение двух зим после смерти жены мне никого не хотелось любить. Это не было вызвано ни добродетелью, ни горем. Отчаяние. Только оно. Однажды вечером я притащился в лагерь проституток и уже не ушёл оттуда. Ты ведь знаешь, что значит заплатить по счетам, друг мой. Подсчитай, сколько жалований — не забудь включить добавочные вознаграждения при увольнении! — может накопить солдат, если в течение десяти лет он не увольняется из армии? Если он непрерывно сменяет одну кампанию на другую и не уходит из армии даже зимой, разве чтобы оправиться от ран? Могу тебя уверить, набирается приличная сумма. Достаточная, чтобы купить небольшое приличное имение, со скотами, работниками и даже хорошенькой женой.

Но я промотал на шлюх каждый обол. Я всё спустил на любовь и на выпивку. В конце концов мне не на что было экипироваться.

Настал мир — так называемый «Мир Никия», полководца первой половины Пелопоннесской войны. Обе стороны, обессиленные годами борьбы, согласились отступить и перевести дыхание. Мы провели новые границы и поклялись не нарушать их. Я вернулся домой. Алкивиаду уже исполнилось тридцать лет, он был избран в высший исполнительный орган государства, коллегию десяти стратегов. Он занял тот же пост, который некогда занимал Перикл. Но до пика его возвышения было ещё далеко. У него был соперник — Никий, человек очень влиятельный. Никий был старше. Он договаривался о мире со спартанцами. Афиняне избрали Никия для заключения мирного договора, чтобы не допустить к этому процессу Алкивиада, чьей предприимчивости и популярности они боялись.

Мой друг нанял меня с жалованьем капитана, которое выплачивал из своего кармана, на должность личного посланника к лакедемонянам, точнее, к некоторым их представителям — Ксенару, Эндию и Миндару. С ними он договаривался нарушить мир. Я не дипломат. Я тосковал по сражениям. Мне была необходима война.

Человек чувствует призвание стать наёмником, как преступник имеет призвание к преступлению. Ибо война и преступления — это двойня незаконнорождённого приплода. Иначе почему магистрат представляет сбившемуся с пути юноше выбор: каторга или армия? Они взаимосвязаны, война и преступление, и чем чудовищнее преступление, тем глубже следует погрузить преступника в некую новую среду, чтобы он перевоспитался, забыв о родственниках, о своей стране, забыв даже о собственном преступлении, так чтобы в конце концов единственной загадкой, самой таинственной из всех, осталась последняя: почему я до сих пор жив? Ни один солдат ещё не решил её.

Мир был для меня войной, но под другим именем. Я никогда не прекращал заниматься своим ремеслом. Не имея возможности служить своей стране, я нанимался воевать в другие страны. Сначала к союзникам, а затем... когда наступают трудные времена, прежние враги оказываются самыми ретивыми нанимателями. Фивы приобрели вкус к власти, когда нанесли Афинам поражение у города Делий. В результате этой войны они присоединили к своим владениям Платею, Феспии и половину городов Беотийского союза. Фивы не были заинтересованы в спартанском мире. Коринф тоже остался в стороне и был этим обижен. Договор не вернул ни Анактория, ни Соллия. Коринфяне потеряли влияние на северо-западе, не говоря уж об острове Керкира, мятеж на котором и явился той искрой, что зажгла пожар войны. Мегара нервничала, стремясь вернуть себе порт Нисею, занятый афинскими войсками, а Элиде и Мантинее, демократическим городам, надоело жить под каблуком тиранической Спарты. На севере Амфиполь и Фракия игнорировали мирный договор. Я работал на них всех. Мы все так поступали.

Пока стоит мир, государства предпочитают наёмников солдатам-призывникам. Смерть наёмников не отягощает совесть политиков; от их услуг можно отказаться, когда это станет неудобным. Если наёмники восставали, им прекращали выплачивать жалованье, а если их убивали, то им вообще не надо было платить.

Ты имеешь представление о жизни наёмников, Ясон. В кампании продолжительностью год настоящие сражения занимают от силы дней десять. Сведи это до тех моментов, когда ты на самом деле подвергаешься опасности, — и счёт пойдёт на минуты. Всё, что нужно, — это пережить десять дней, и вот ты уже заработал себе ещё один сезон. У наёмника, который хочет сохранить свою жизнь и получить средства к существованию, куда больше общего с врагом, нежели с его собственными офицерами. Офицеры стремятся к славе. А что значит слава для наёмного солдата? Он предпочитает остаться в живых.

Наёмник никогда не называет себя по имени. Если у него есть своё снаряжение и он нанимается в тяжёлую пехоту, то он — «щит». Копьеносцы — «пики», стрелки из лука — «луки». Агент, прозванный pilophoros за свою войлочную шапку, нанимая солдат, скажет: «Мне нужно сотню щитов и тридцать луков».

Ни один «щит» не идёт наниматься один. Страх быть ограбленным заставляет его искать напарника. Проще наняться, когда вас двое или даже четверо. В каждом городе есть места, где собираются солдаты, которые ищут работы. В Арго — это таверна под названием «Гимн», в Астаке — бордель под названием «Бабки». В Гераклее — две площади, одна возле сухого ключа под названием Опунт, другая — на холме, восточнее Алтаря Амазонок; местные жители именуют её Гиссакополь — Город Кошечек.

В сельской местности тоже найдутся такие особые места. Цепь бивуаков, называемых «курятниками», простирается от мыса Суний до самого города Пеллы. «Мне нужна дюжина щитов». — «Попробуй в Арго, я видел там в курятнике целую толпу».

Иногда это сухие склоны возле ручьёв. Иногда — довольно просторные городки, затенённые леском. Там есть даже рынки, работающие неполный день, и палатки из грубой ткани. Эти палатки называются «почасовыми»: солдат может там побыть с женщиной час или два, а потом должен освободить палатку для следующей пары. Один такой городой — Тритея, недалеко от Клеон; другой, «У излучины», расположен на реке Пеней, недалеко от Элиды.

Оставленные охотничьи домики — любимые убежища «щитов», которых ночь застала на дороге. Эти пристанища можно отыскать, увидев на склонах пеньки — деревья здесь срублены на дрова. В то время в стране была налажена негосударственная, но очень эффективная почтовая служба. Солдаты носили в своих мешках письма, пакеты, разные вещицы, которые совали им жёны и любовницы, а то и случайный попутчик. Каждого прибывшего в «курятник» сразу окружали, пока он рылся в своём мешке. Если человек слышал имя отсутствующего товарища, то брал письмо для него, и нередко проходило полгода, прежде чем удавалось передать послание по назначению.

Объявления о найме — «рекламные тряпки» — наклеивались на «курятниках» и борделях, иногда на межевых камнях или возле родников. Узнав о работе, весь «курятник» снимался, офицеров выбирали прямо на марше. Звание в наёмнической среде менее официально, чем в государственной армии. Командира называют по числу человек, которых он возглавляет. Он — «восемь» или «шестнадцать». Офицеры — «вымпелы», потому что свои ленты они прикрепляют на остриё своих копий, как флажки. Это делается для сборов и равнения строя. У хорошего офицера никогда не будет недостатка в желающих служить под его началом. Так же и хорошего солдата командир всегда постарается записать к себе. А ты ищешь команду, на которую можешь положиться и которой впоследствии будешь держаться.

Занимаясь своей профессией, ты постоянно видишь одни и те же лица. Они всё время возвращаются к тебе. Я дважды встречал Теламона на паромной переправе из Патр и в «курятнике» на реке Алфей; а потом мы вместе участвовали в первом Трахинском сражении.

Почти никто не пользуется своим личным именем. Обычно это прозвища или солдатские клички. Македоняне, «маки», кареглазые и рыжеволосые, составляют большинство. Я никогда не служил в соединении, где не было бы Большого Рыжего и Малого Рыжего и целой группы разных оттенков от Большого до Малого.

Если человек ещё не пролил крови или у него нет поручителя, ему не платят жалованья. Он должен служить бесплатно, и никто с ним ничем не делится, пока он не докажет, что способен не отступить в бою. После этого на сборном пункте к нему подходит казначей.

— Когда ты в последний раз получал жалованье?

— Ни разу.

Офицер записывает его имя и даёт ему монету или две.

— Начнёшь с завтрашнего дня.

Вот и всё. Ты принят.

Дисциплина у наёмников тоже не такая строгая. В Гераклее, в области Трахиния, когда я служил вместе с Теламоном, случилась первая неприятность. Один солдат дезертировал во время атаки. Приняв униженный вид, он направился к Теламону, на ходу придумывая себе оправдания. Не останавливаясь, наш капитан пронзил его копьём. Удар был таким сильным, что железный наконечник прошёл насквозь и вышел между лопатками. Секунду несчастный дезертир стоял, насаженный на копьё Теламона. Затем тот взялся за древко и, упёршись в шею убитого, снял с копья тело. Не говоря ни слова, он раздел труп, вытащил из мешка содержимое и бросил всё проституткам и мальчишкам маркитанток, оставив лежать голое позорное тело. Я оказался рядом с афинским «щитом», которого мы звали Кроликом. Он повернулся ко мне с окаменевшим лицом:

— Я понял.

Ритм жизни наёмника — как страсть распутника или игрока. Эта страсть движет «щитом», если он воистину «щит», она преследует его. Этот ритм стирает всё, что было прежде, и всё, что наступит потом. Из чего он состоит?

Во-первых, из усталости. Это прежде всего. Пехота никогда не отдыхает. Даже при шторме на море, когда солдату делать нечего, он занимается тем, что блюет, перегнувшись через леер, вываливая весь свой обед в море, и лишь потом падает на койку и мгновенно засыпает.

На втором месте — скука, на третьем — голод. Солдат всё время на ногах. Он постоянно на марше. Только дойдёт до одного пункта назначения — уже пора идти к следующему. И это лишено всякого смысла. Земля выдерживает его поступь с полным безразличием, но сам он всякую минуту готов упасть на эту землю, если не мёртвым, то вконец изнурённым. Солдат никогда не видит ландшафта, он не замечает природы, его взгляд упирается в спину идущего впереди.

В жизни солдата преобладают жидкости. Ему необходима вода, иначе он умрёт. Пот капает с его лба, стекает струйками по телу. Он нуждается в вине — в конце марша и перед сражением. Ещё — рвота и моча. Сперма. И это никогда не кончается. На предпоследнем месте — кровь и, когда уже совсем невмоготу, — слёзы.

Солдат живёт снами и никогда не устаёт рассказывать их. Он скучает по любимой и по дому, но тем не менее с радостью возвращается на службу. Он никогда не рассказывает о том, как живёт вне армии.

Нас учили, что копьё и щит — оружие пехотинца. Вздор! Кирка и лопата — вот орудия его ремесла. Ещё мотыга, рычаг, лом. Да ещё корыто для раствора — у строителя, топор — у лесника, корзина для камней — у работающего на каменоломнях. Сей предмет материальной культуры новобранец хорошо знает, умеет починить его на месте с помощью травы или тростника. Он знает, как взвалить её на себя, чтобы не осталось рубца на лбу от ремня, чтобы ёмкость за плечами не имела комков, выдавливающих плоть, ибо, когда корзина нагружена камнем, она тянет на половину твоего собственного веса и висит у тебя на спине. А ещё надо тащить всё это вверх по лестнице — понимаешь? Туда, где ждут деревянные формы, которые необходимо наполнить содержимым корзины. Потом получится стена, опоясывающая город. На эту стену мы должны будем взобраться, чтобы снести её, а потом возвести снова. Этому нет конца.

Солдат — крестьянин. Он знает, как обращаться с землёй. Он плотник. Он возводит крепостные валы и частоколы. Он рудокоп, он копает канавы и тоннели. Он каменщик, умеет из камня проложить ровную дорогу. Солдат — врач, который делает операции без наркоза. Он священнослужитель, который хоронит без надлежащих гимнов и жертвоприношений. Он философ, который дерзает проникнуть в самые тайны существования. Он бравый филолог, который умеет назвать женскую «киску» на дюжине языков. Он и архитектор, и разрушитель, и пожарник, и поджигатель. Он — животное, которое живёт в грязи, червяк, обладающий только ртом и анусом. Ещё у него есть аппетит.

Солдат видит ужасы и остаётся к ним равнодушным. Он перешагивает через трупы, не обращая на них внимания, и устало шлёпается на окровавленные камни, чтобы проглотить свою кашу. Он вбирает в сознание всякие истории, от которых побелеет и грива Аида, и рассказывает ещё похлеще, и смеётся при этом; а потом вдруг отдаёт последний обол женщине-беженке или уличному мальчишке, которого никогда больше не увидит — разве что проклинающим его со стены или крыши, при метании вниз черепиц и камней с целью раскроить проклятому наёмнику череп.

Раз пять мы переходили перевал у Фермопил и оказывались на холме — там, где триста смельчаков обрели бессмертие. Что подумали бы они, эти воины былых времён, если бы увидели, как мы ведём нашу войну? Это вам не эллины против варваров поднялись на защиту священного отечества. Это грек дерётся с греком из-за своего фанатизма. Не армия против армии, не человек против человека, а партия против партии, отец против сына. Они приводят своих детей и их мать, чтобы те бросали камнями в голову противника, иначе им перережут горло. Что сказали бы эти герои прошлого о гражданских волнениях на улицах Керкиры, когда демократы окружили храм Геры, где укрылись четыреста аристократов, выманили их, поклявшись сохранить им жизнь, а потом зарезали на глазах у их детей? А убийство шестисот человек в том же городе, когда demos, народ, закрыл их на постоялом дворе, сорвал крышу и обрушил на них смертельный град кирпичей и камней? Запертые в четырёх стенах, несчастные в отчаянии убили себя, вонзая себе в горло те самые стрелы, которые сыпались на них сверху, и вешались на планках кроватей. И как поступили бы они на Мелосе и Сционе, когда пришёл приказ из Афин — вырезать всех мужчин, а женщин и детей продать в рабство? Одобрили бы они убийство своих соотечественников в Гисиях или их поведение при осаде Платеи, когда сыновья Леонида задавали пленным лишь один вопрос: «Какую пользу принесли вы Спарте?» — а потом перебили всех мужчин до последнего?

В то время у меня была женщина с острова Самофракия. Впрочем, когда она напивалась, то заявляла, будто она из Трезена. Звали её Эвника — «Честная победа». Раньше она была лагерной женой моего товарища, командира восьмёрки по имени Автомедонт. Он умер — но не от раны, а от заражения зуба. В ту же ночь Эвника пришла ко мне.

— Ты не должен путаться с проститутками.

И она стала моей женщиной.

Чем она отличалась от моей жены Фебы? Хочешь это знать, Ясон? Я расскажу тебе.

Моя дорогая жена была цветком, взращённым в закрытом цветнике, а эта женщина, Эвника, — побег, проросший после бури. Она — дикое растение. Эту женщину можно было оставить с товарищем и знать, что она не полезет к нему в постель, как только ты отвернёшься. Возвращаешься и застаёшь их смеющимися; она что-то готовит ему. Перед уходом он отводит тебя в сторону и говорит: «Если тебя убьют, я её разыщу». Наивысшая похвала.

Эвника была опытной любовницей. Предпочитала позу наездницы. Её лодыжки сжимали мне уши, пальцы впивались в рёбра. Она была жадна до меня, до моего семени, я чувствовал это. Я знал, что она может уйти к следующему мужчине так же легко, как перешла ко мне; но жаловаться было не на что. В этом имелась своя честность.

Целый год мы оставались во Фракии по контракту с Афинами. Мы ходили по деревням и забирали провиант, чтобы снабжать флот. Занятие абсурдное. Бывало, человек сорок по три дня таскаются по горам и возвращаются с одной тощей овцой. Дикие пастушеские племена защищали свой скот, раскрасив себе лица и налепив на бока своих низкорослых лошадок магические символы. Это выглядело как война в далёкие времена, что предшествовали бронзовому веку, — за тысячу поколений до Трои. Возвращаешься в лагерь уставшим, но живым. У тебя нет даже палатки, чтобы укрыться от непогоды, зато можно на ходу подмять под себя какую-нибудь женщину... Совсем неплохо.

Жизнь солдата — это дикость. Вынужденный вести подобный образ жизни, он возвращается к дописьменным временам истории человечества. В этом тоже есть нечто особенное.

Я убил свою сестру Мери.

Мой меч перерезал ей горло.

Что мне оставалось после этого, как не скитаться по земле, окроплять её своей кровью и не бояться, что когда-нибудь она поглотит меня? Но этого до сих пор не случилось. Почему? Неужели я стал таким уж негодным, что даже земля не хочет меня принять? Неужели я буду жить вечно?

Во второе лето перемирия наш «курятник» подрядился за хорошие деньги восстановить стены Арго и укрепить его порт Навплию. Этим занимался Алкивиад. Он перехитрил своего спартанского друга Эндия, возглавлявшего дипломатическую миссию в Афины, и помешал аргосскому союзу выставить его мошенником и лгуном. Теперь народ в гневе заключил союз не только с Арго, но и с Элидой, и с Мантинеей. И вот Алкивиад прибывает в Арго с четырьмястами плотниками и каменщиками, привезёнными из самих Афин. Так начал воплощаться замысел Эвриптолема: амбиции Алкивиада вышли за пределы родного города. Обаянием своей личности и силой убеждения, в Народном собрании и личных беседах с ведущими людьми полисов Алкивиад переманил на сторону Афин три демократических государства Пелопоннеса, причём два из них были прежде союзниками Спарты.

Увидев размах строительства, наш «курятник» так и ахнул. От цитадели Ларисса, насколько видел глаз, по всему периметру города громоздились леса и строительные скаты, вороты для подъёма тяжестей, тележки, дорожные струги, лесопильни, палатки агентов. Кишело такое множество работающих, что те, кто не имел лотка для подноса извести, носили раствор на голых спинах, поддерживая его сплетёнными сзади пальцами. Я натолкнулся на Эвриптолема, когда искал для нашего «курятника» хорошо оплачиваемую работу. Он похлопал меня по плечу и сказал, что сможет найти нам лучшее применение.

Эвриптолем записал нас в отряд мессенских вольноотпущенников, чтобы сделать из них тяжёлых пехотинцев. Отряд насчитывал двести человек. Это были бывшие спартанские рабы. Они бежали в крепости, возведённые Алкивиадом и Никием, и готовы были драться за свою свободу. Всё лето мы натаскивали их, сопровождая Алкивиада в Патры. К осени этот город тоже стал нашим союзником. Когда я наконец добился аудиенции у нашего командира и заговорил о том, что к осени этих мессенцев нам не обучить — они не смогут сражаться, — он только засмеялся:

— А кто говорит о сражении?

Алкивиад намерен был завоевать Патры любовью. И он сделал это.

Как тебе известно, Патры господствуют в западной части Коринфского залива. В городе была демократическая форма правления. В пору войны он соблюдал нейтралитет. Но теперь, когда другие великие демократии Пелопоннеса — Элида, Мантинея и Арго — стали союзниками Афин, Патры готовы были примкнуть к этому союзу.

Ты бывал в Патрах, Ясон? Очень милое место. Основное блюдо тамошних стряпух — рыба и жареные дрозды. Едят там не рынке, а в помещениях, называемых «флаги», в частных домах, многие — с террасами с видом на море. Каждый входящий берёт флаг — ярко раскрашенный кусок ткани с изображением дельфина или трезубца — и завязывает его на плече. Сделав так, он становится членом семьи. Хозяйка подаст ему блюдо, какое он пожелает. Поев, он заворачивает деньги во флаг и оставляет на скамье.

Правительство Патр состоит из двух палат — Совета старейшин и Народного собрания. Алкивиад сначала связался со старейшинами, с которыми познакомился лично. Он успокоил их страхи относительно намерений афинского народа и заручился их разрешением обратиться к Народному собранию. Теперь Алкивиаду было тридцать два года. Дважды он избирался стратегом Афин. Он был самым ярким представителем нового поколения элладских мужей.

Алкивиад сказал следующее:

— Народ Патр, я исхожу из предположения, что вы, как все свободные эллины, предпочитаете независимость своего государства диктату чужой воли. Нейтралитет — уже не выход. Согласитесь! Сегодня каждое государство Греции должно объединиться или с Афинами, или со Спартой. Третьего не дано.

Народное собрание Патр происходило на открытом воздухе, на выступе под названием Ворот, выходящем в залив. Сейчас Алкивиад указывал на этот залив широким жестом.

— С какой стихией связываете вы будущее вашего народа — с водой или сушей? Это решающий фактор! Если решающей для вас является земля, то судьба города должна зависеть от Спарты. Такой союз обеспечит для вас наибольшую безопасность. Но если вы надеетесь выйти в большой мир через морскую торговлю, то вам следует признать: господствующая на море держава, Афины, не потерпит, чтобы некое другое государство претендовало на такое же господство. Патры расположены у моря, друзья мои, на самом важном со стратегической точки зрения мысе. Это выгодно вашему народу, и для Афин очень важно, чтобы мы стали друзьями. Но если вы решитесь пойти против Афин, вы погибнете. Не обманывайтесь. Этот мир не может продолжаться долго. Скоро вновь начнётся война. Вам следует подготовиться сейчас. Определите, какой политический курс для вас наиболее безопасен. Союз с морской державой, которой вы нужны и которая будет защищать вас, чья мощь откроет перед вами все порты и все морские пути обитаемого мира, которая будет хранить ваших купцов повсюду, куда ни заведут их амбиции? Или связь с сухопутной Спартой, которая не сможет уберечь вас от наших нападений с моря, но станет забирать вашу молодёжь для службы в своей пехоте — в то время как ваши юноши менее всего обучены шагистике и не обладают хорошим вооружением? Под гегемонией Спарты вы будете изолированы, вам предстоит влачить нищее существование. Вас отрежут от торгового обмена, а ведь торговля приносит вам не только необходимое для жизни, но и излишки ресурсов, без которых безопасность — лишь иллюзия.

Он хотел, чтобы Патры построили длинные стены, соединяющие верхний город с портом. Когда один член Совета высказал опасения, что Афины поглотят Патры, Алкивиад ответил:

— То, что ты говоришь, может быть и правдой, друг мой. Но если Афины будут глотать вас по частям, начиная с ног, то Спарта захватит вас с головы и сжуёт сразу.

Однако этот самый веский аргумент даже не нужно было высказывать. Об этом хорошо знали беглецы из Мессены. Подогреваемые ненавистью к Спарте, они образовали отборную воинскую часть. Своим присутствием они как бы говорили: «Вот что могут сделать для вас свобода и Афины. Будьте как мы — или готовьтесь встретиться с нами на поле боя».

И Патры перешли на нашу сторону. Таким образом, Алкивиад оторвал от Спарты три мощных государства, а четвёртое из нейтрального сделал союзным. Он создал коалицию, чьи объединённые вооружённые силы соперничали с силами бывшего хозяина. И тем не менее они придерживались условий перемирия и не рисковали безопасностью Афин. Алкивиад и его представители готовы были идти дальше и простереть свои амбиции на пятое государство — приморский город Эпидавр. Если Эпидавр станет афинским, то шестой — и самый важный — союзник Спарты, Коринф, окажется отрезанным от центра коалиции и будет уязвим.

И вот тогда впервые появились агенты Спарты. Их кавалерия возникла в Ахее и Арголиде, за ними следовали их союзники, носящие алые цвета семидесяти спартанских городов, так называемых Соседей. То была тяжёлая пехота, обученная столь великолепно, что превосходила всех, за исключением Корпуса Равных. Прибыли главнокомандующий Миндар, Эндий и Клеобул — лидеры партии войны. В «курятниках» начали появляться они и их офицеры. Впервые видели мы спартиатов — полноправных граждан Спарты — вербующими «щиты» и «копья». Один в своём рвении превосходил всех. Это был Лисандр, сын Аристоклета, — тот самый Лисандр, чьё имя останется в анналах Афин как синоним рока.

Теламон нанялся к нему и всё ворчал на меня за то, что я не желал последовать его примеру. Другие из нашего «курятника» также выполняли «поручения» Лисандра. В чём заключаются эти «поручения», они не рассказывали никому, даже мне. Было лишь известно, что «поручения» выполняются по ночам и хорошо оплачиваются.

Вместе с Теламоном я слушал обращение Лисандра к Народному собранию Патр.

— Люди Патр, речь афинского стратега, — имелся в виду Алкивиад, который обращался к собранию несколько дней назад, — известна всем! С речами выступали также посланцы моего города, чьё красноречие далеко превосходит моё собственное. Тем не менее я слишком хорошо отношусь к вашему народу. Поэтому, хоть я и пришёл сюда как солдат, я считаю долгом добавить мой голос ко всем прозвучавшим прежде. Не сделайте ошибки, друзья. Курс, который вы выберете сейчас, будет иметь очень серьёзные последствия. Умоляю вас не поддаваться импульсу и не торопиться. Есть такая поговорка: заяц может прыгнуть в кастрюлю, но выбраться из-под плотно закрытой крышки ему не под силу. Позвольте мне рассказать вам, в чём заключается разница между афинянином и спартанцем. Может быть, об этом вы не подумали. Кто такие спартанцы? Да, мы не моряки. Не в нашей натуре создавать империю. Согласитесь, наша часть Пелопоннеса никогда не стремилась к расширению. Мы заключаем только оборонительные союзы. Даже когда мы сражаемся с нашими врагами, наша цель — не завоевать, а только предотвратить возможную опасность. Мы крепко удерживаем пограничные с нами государства. Но чем дальше расстояние, тем слабее вожжи. Люди Патр, ваш город расположен далеко от нашего. Чего же мы хотим от вас? Только одного: чтобы вы оставались свободными, независимыми и сильными. Мы верим, что в этом заключается наша безопасность, ибо свободное государство будет противостоять вторжению всей своей мощью. Вы боитесь, что мы нанесём вам вред? Напротив, Спарта всеми способами будет помогать вам сохранять независимость — до тех пор, пока вы нам не угрожаете. Теперь поговорим об афинянах. Они представляют силу на море. Они возводят империю. У них в подчинении уже двести государств. С Патрами будет двести одно. Этот оратор, выступавший перед вами, этот афинский стратег расточал медовые речи и не скупился на заверения. Вы должны смотреть глубже, друзья мои. С помощью именно таких льстивых речей они лишили свободы другие государства. Спросите себя, будет ли этот человек таким же обворожительным, когда вернётся сюда с боевыми кораблями и потребует вашу молодёжь, чтобы укрепить свой флот? Когда он явится навязывать вам афинские принципы и законы? Каким же справедливым окажется этот так называемый союз, когда вам придётся отдавать ему все деньги из вашего кошелька, а взамен получать «воду» от Афин? Ваш гость обещал вам защиту афинского закона. Что это значит, кроме того, что любой, даже самый простой иск больше не сможет рассматриваться вашим судом, но будет направляться для решения в Афины, в присутствии афинских заседателей, где царят такие продажность и алчность, что вам не выдержать! Вы, знатные люди, имеете состояние и принадлежите к сословию всадников. Когда война возобновится — а она обязательно возобновится, в этом наш афинский друг прав, — кто из ваших соотечественников пострадает больше всех? Простые люди, которые найдут себе место на флоте и улучшат своё положение благодаря войне, или вы, чьи земли находятся вне этих хвалёных Длинных стен и останутся невозделанными? Чьи сыновья погибнут первыми, чьё достояние будет разорено?

В ту осень плата за одно выполненное «поручение» Лисандра составляла тридцать драхм — месячное жалованье за работу, сделанную за две ночи. Однако для неё требовался человек, знакомый с дорогами Спарты. Когда Теламон сообщил своему работодателю, что у него есть товарищ — anepsios, прошедший обучение в Спарте, за мной прислали. В то время штаб Лисандра располагался в гостинице под названием «Котёл», в Птелее, на границе с Мантинеей. После полуночи, когда другие офицеры и свидетели ушли, туда привели нас.

Лисандр уверял, что помнит меня по школе. Маловероятно, поскольку он был старше на три класса, к тому же обучался в элитной части. Но я его помнил. Из четырёх первых мест — в борьбе, хоровом пении, послушании и сдержанности, — которые юноша мог завоевать в год окончания школы, Лисандр получил три. Однако его происхождение было таким низким и он так заискивал перед теми, кто был выше его, что это помешало ему быстро возвыситься. Состояние мира также не способствовало продвижению по службе. Ему было лет тридцать пять. Сейчас он должен был бы уже командовать крупным пехотным подразделением, а вместо этого у него в подчинении была небольшая кавалерийская часть — наименее престижный чин в спартанской армии. Ничто не произвело на меня такого впечатления в ту ночь, как внешность Лисандра. Он был почти так же красив, как Алкивиад. Высокого роста, темно-стальные глаза, волосы до плеч. Однако в тот час казалось невозможным, что этот человек однажды приведёт к краху афинскую империю и будет править всем эллинским миром, как бог.

Лисандр подробно объяснил, чего он от нас хочет. Теламон и я должны будем доставить в Спарту оперившегося совёнка в клетке — подарок Клеобулу, главе партии войны. Однако настоящее задание заключалось в том, чтобы передать донесение, которое следовало запомнить и сообщить на словах только адресату. Это было обращение к правлению магистратов с просьбой серьёзно отнестись к интригам Алкивиада. Спартанские эфоры, члены коллегии пяти надзирателей, должны действовать — и действовать быстро, ибо меры, предпринятые этим афинянином, поставили под угрозу само существование Спарты.

Когда я отказался выполнить задание, боясь, что оно навредит моим соотечественникам, Лисандр засмеялся:

— Помни, ты всегда можешь передать эту информацию и всё, что увидишь и услышишь в Лакедемоне, твоему другу Алкивиаду, из любви или за плату.

До сих пор я помню текст:

«Основная опасность — не в Никин, не в так называемых народных вождях Афин — Гиперболе, Андрокле, прочих демагогах, чья проницательность простирается не дальше угождения толпе перед следующими выборами, но в этом аристократе, искателе славы, который один обладает и стратегическим видением, и неукротимой волей. В условиях мира он ведёт себя так, словно это война; устанавливая опеку над другими государствами, он стремится увеличить свою личную известность. Его цель — оторвать наш народ от его пелопоннесских союзников. Нам следует противиться этим интригам, пока ещё не поздно, друг мой, всеми средствами и мерами».

Лисандр знал Алкивиада с детства, когда Алкивиад и его братья посещали в Спарте друга их семьи — Эндия. Юношей Лисандр был беден. Он получил право воспитываться в спартанской школе только как mothax, «сводный брат». За его обучение платил отец Эндия, которого также авали Алкивиадом. Можешь представить себе, до какой степени эта зависимость задевала гордость юноши и подпитывала его желчность. Эту злобу к своему сопернику он пронёс через всю жизнь.

Я выполнил его поручение. Потом выполнял и другие. По большей части мне приходилось быть курьером. В Спарте действительно чувствовались перемены. Партия войны взяла верх. Молодые люди и даже женщины требовали решительных действий, которые позволили бы восстановить достоинство Спарты. Запах битвы уже носился в воздухе.

В то лето армия дважды начинала военные действия, оба раза в полном составе под командованием царя Агиса. Когда во второй раз всё закончилось неудачей почти у самых ворот Арго, спартанцы, в ярости от беспомощности собственного царя, обратились против него. Алкивиад немедленно воспользовался этим. Подняв союзников, афиняне взяли город Орхомен, закрепив за собой равнину и проходы к северу от Мантинеи. Таким образом Алкивиад отрезал Спарту от её союзников по ту сторону залива. Теперь уязвимыми стали Тегея и Оресфий. Их падение было невыносимым для спартанской армии, поскольку эти города были ключом к долине реки Эврот. И всё равно эфоры ничего не предпринимали. Они считали своего царя тупицей и трусом. И никто не доверял освобождённым илотам — государственным рабам, которые теперь составляли значительную часть спартанской армии. Котёл пускал пузыри, не решаясь закипеть.

Однажды вечером Теламон пришёл с очередным поручением. Мы поедем верхом с двумя афинянами-«щитами», Кроликом и Похлёбкой (последний получил своё прозвище за обыкновение постоянно блевать на море). Задание было такое: спуститься в долину к Тегее, а оттуда тайно сопровождать командира расположенной там спартанской части к форту у Триполи, где он получит приказы от своего правительства. Этого командира звали Анаксибий. Мы должны доставить его к Триполи ко второй страже и вернуться в Тегею до рассвета.

Лисандр ничего не сказал нам об этом, но в тот час в Тегее находился Алкивиад. Он был там со своими освобождёнными мессенцами. Произносил речь в Совете.

Мы нашли нашего спартанца и отправились в путь. Не успели мы проехать и мили, как нас остановил посыльный от Лисандра. Планы изменились. Нам надлежит ехать к алтарю Артемиды на дороге из Тегеи в Паллантей.

Наш спартанец, Анаксибий, был старшим офицером, отнюдь не расположенным иметь дело с тугодумами. Дважды Похлёбка получал от него сильные удары по рёбрам. Анаксибий желал знать, кто нас обучал и в какой операции мы участвуем.

Мы достигли алтаря, когда уже началась вторая стража. Ясно было, что нашему вспыльчивому подопечному не вернуться к рассвету. Поднявшись по лестнице, мы не увидели Лисандра.

— Клянусь Близнецами! — Анаксибий со злостью ударил жезлом по камню с такой силой, что у нас чуть не лопнули от звона барабанные перепонки. — Я с вас всех шкуру спущу за эту дерзость, а потом и с этого «сводного брата»!

Из-за колонны показался Лисандр. Один, лишь в сопровождении своего оруженосца, прозванного Земляникой по форме родинки. Он умолял Анаксибия простить его, но тот продолжал колотить жезлом по камню, напрасно призывая всех богов. Лисандр попросил его перестать шуметь, поскольку лагерь расположен совсем близко, а грохот может быть принят за сигнал тревоги.

— Ударь своим жезлом меня, если хочешь, но выслушай то, что мне приказано передать.

Анаксибий наконец опустил свою палку. В тот же миг Лисандр выхватил меч и, ударив спартанца по незащищённому правому плечу, нанёс ему такой удар, что рассёк шею до кости. Он почти обезглавил его. Анаксибий рухнул, как мешок. Кровь хлынула, точно из опрокинутого ведра. Мы четверо даже рты разинули. Земляника перевернул упавшее тело на камень лицом вниз и несколько раз погрузил ему в спину остриё своего копья. Он наносил упавшему раны, какие мог нанести только трус или убийца.

Мои товарищи схватились за оружие. Мы встали спина к спине, уверенные, что сейчас падём вслед за этим офицером от рук сообщников Лисандра. Однако не доносилось ни звука. Никто не появился из тени. Если рядом действительно находился лагерь, то там никто не шелохнулся.

— Зря, — прервал молчание Лисандр, показывая на тело своего соотечественника. Он сплюнул кровь — случайно прокусил себе губу, как часто бывает при таком напряжении. — Он был хорошим офицером.

— А в его убийстве обвинят нас, — сказал Теламон.

— Имена названы не будут, — спокойно отозвался наш работодатель.

Лисандр опустился на колени, рассматривая то, что раньше было человеком, а теперь стало куском мяса.

Постепенно цель его вероломства стала понятна. Это убийство должно было сойти за работу афинских агентов. Нас, которые сами стали жертвами обмана, не потребуется называть по именам. Нас не арестуют. Самого факта достаточно, чтобы вызвать гнев Спарты. Правительство очнётся от лени и восстанет, чтобы избавить Тегею от опасности.

— А теперь ты убьёшь нас? — спросил Теламон.

Лисандр поднялся, зажимая пальцами прокушенную губу. По его виду было понятно, что он никогда не думал об этом.

— Такие люди, как вы, — люди, которые не присягали на верность своему государству, — для меня бесценны.

Он кивнул своему оруженосцу, и тот заплатил нам, сколько было оговорено.

— В таком случае мы требуем заплатить больше, — сказал Те ламой.

Лисандр засмеялся:

— У меня нет денег.

— Тогда мы возьмём лошадей!

На это Лисандр согласился.

Кролик направился к портику и подал знак, что кругом чисто. Моя кровь, казалось застывшая в жилах во время инцидента, опять потекла по прежнему руслу. Мне стало тепло.

— Кто убивает своих же, — услышал я собственный голос, обращённый к спартанцу, — тот насмехается над богами и людьми.

Я помню взгляд черно-стальных глаз Лисандра.

— Людей возьми на себя, Полемид, а небеса оставь мне.

Глава XI МАНТИНЕЯ

Если бы не мой брат, меня не было бы в Мантинее. Он находился в Орхомене с Алкивиадом и прислал оттуда записку:

«Скоро состоится величайшая в истории битва. Если поспешишь, я постараюсь, чтобы ты принял в ней участие».

Нужно знать топографию Пелопоннеса, чтобы оценить опасность для спартанского государства, если падёт Мантинея. От Мантинеи аргивяне и их союзники, в случае их победы, пройдут по равнине до Тегеи, потом повернут на юг, к Азее и Оресфию, откуда вся долина реки Эврот будет открыта для нападения. Поднялись бы рабы Спарты, а их число в десять раз превосходит количество их хозяев. Юношей и женщин Спарты убивали бы тяпками и мотыгами. Вместе с теми, что осталось бы от Корпуса Равных, защитники стояли бы до последнего и сгинули бы в неслыханном кровопролитии.

Я прибыл утром вместе с Теламоном и нашими мессенцами как раз в день предстоящей битвы. Я был болен септической лихорадкой и находился в таком состоянии, что меня везли в повозке вместе с малыми детьми, беременными лагерными жёнами и запасными древками для копий.

Никогда я не видел такого количества отборных войск. Ещё мальчишками мы с Лионом гонялись за бегунами на факельных гонках во время празднования Панафиней. От статуи Афродиты в Академии, где участники бегов зажигали свои факелы, мы мчались вместе с ними через Священные ворота, через рыночную площадь, мимо алтаря Двенадцати Богов, огибая Акрополь, и дальше до Гераклея, где каждая пядь земли была усеяна людьми. По сравнению с Мантинеей то многолюдье было ничем. Собрались все вооружённые силы Аргоса. Там находились, вместе с отрядами из Мантинеи, клеонтийцы и орнейцы, союзники и наёмники Аркадии, а также тысячная тяжёлая пехота Афин, присланная для «оборонительной позиции» и «защиты мира». Казалось, здесь собралось всё мужское население Арголиды, пришёл каждый человек, способный метнуть дротик или камень. На каждого тяжёлого пехотинца приходилось пять-шесть легковооружённых.

Мы с нашими мессенцами шли позади войск. Меня тошнило, как собаку, но я должен был принять участие в сражении, иначе я никогда не увижусь со своими товарищами. Только я собрался побыть напоследок с Эвникой, уступив её подстрекательствам, как показался Лион. Он осадил лошадь прямо передо мной. У него был вымпел курьера. Он вёл в поводу вторую лошадь, которая, как он сообщил, скинула своего седока.

Мне предстояло стать конным курьером. По приказу Алкивиада эту должность сегодня должны занимать исключительно офицеры. Алкивиад участвовал в сражении не как стратег (на этот раз он потерпел поражение на выборах в коллегию десяти стратегов), но как доверенное лицо. Это было, конечно, чисто теоретическое различие, поскольку любой занимаемый Алкивиадом пост становился основным — просто ввиду того, что этот пост занимал он.

Вот как начиналась битва.

По вине царя Агиса продвижение армии в полном вооружении было остановлено перед носом у противника. Спартанцы ушли на юг, к Тегее. Никто не знал, что они задумали. Союзники слышали, будто они хотят занять долину. Стоял месяц боедромион. Течение рек стало спокойным, как струя старика. Минул день, другой. Союзники испугались: вдруг Агис предпримет какой-нибудь опрометчивый шаг? С горы Алезон, где они занимали неприступную позицию, они спустились в горловину равнины, севернее Пелагского леса. Пронёсся слух, что спартанцы приближаются с юга и несут с собой весь скарб, какой только смогли прихватить. Эго произошло как раз в то время, когда я прибыл. Союзники растянулись на две мили и перекрыли долину.

Теперь поползли новые слухи. Спартанцы испугались, сражения не будет. Наши тоже отступят. Часть, к которой были приписаны мой брат и я, разместилась под грушевыми деревьями. Спартанцы не сожгли их. От скуки солдаты грызли незрелые груши, и у них начался понос. По двое-трое они стали уходить, как бы желая справить нужду, и бежали из лагеря.

Вдруг вдали показалась пыль. Над Пелагским лесом, на расстоянии одной мили от нас, поднималось облако. Сначала показалось, что жгут валежник, как это делают по осени лесники. Потом облако сгустилось. В нашем расположении всё замерло. Фронт пыльного облака всё расширялся. Отдельные очаги соединялись. Топот тридцати тысяч не мог поднять такую пыльную бурю — противника должно быть раза в два больше. И до сих пор не видно было ни отблеска от щита, ни даже конной разведки, галопирующей впереди. Одна только пыль, поднимающаяся над дубовой листвой. Весь лес покрылся пылью, от края и до края.

Лион ехал рядом. Мы должны были найти командиров и получить приказы. Мой брат прибавил ходу, приглашая меня последовать его примеру. И вдруг наши войска выступили.

Тебе приходилось видеть движение таких масс людей. Солдат на марше часто не слышит даже срочного сигнала — из-за шума. Но вдруг человек осознает, что идёт куда-то, сообразуясь с движением других. Он уже не знает, почему делает это, точь-в-точь как овца в стаде или гусь в стае.

— Поехали вон туда, — брат показал в сторону равнины. — Узнаем, что происходит!

Я уже говорил, что я плохой наездник. Более того, моя кобыла оказалась строптивой. Когда я захотел ударить её пятками, чтобы быстрее пробраться сквозь эти беспорядочно движущиеся массы, она стала взбрыкивать. Как я упоминал, наша часть стояла лагерем на территории грушевого сада. Ветви деревьев вполне способны были раскроить тебе череп. А ещё — лес поднятых копий. Кобыла несла меня прямо на них. Я впился в её бока коленями, вцепился пальцами в гриву. Наконец животное вынесло меня вперёд.

Теперь из леса показались первые колонны противника. Позднее мы узнали, что спартанцы были поражены, когда, выйдя из чащи, внезапно увидели перед собой сплочённую армию. Но их дисциплина была безупречной. Получив приказ, они молниеносно перестроились из походной колонны в боевую линию.

Я повернул назад, к своим, к поместью некоего Эвктемона, хозяина земли, на которой располагались объединённые армии. Спартанцы обходили нас слева и справа. Два корпуса выступили на расстоянии в полмили друг от друга. Боги, что это было за месиво!

Из леса продолжали выходить войска. Впоследствии нам стал известен масштаб проведённой спартанцами мобилизации. Они осознали угрозу, исходящую от Алкивиада, и отнеслись к ней настолько серьёзно, что поставили под копьё семь из восьми возрастных групп. Восемь тысяч спартанцев под предводительством обоих царей, Агиса и Плистоанакта, с полным Корпусом Равных и четырьмя из пяти эфоров, которые присутствовали в качестве консультантов. Они задействовали силы семидесяти спартанских городов — двадцать тысяч тяжёлых пехотинцев, вынужденных «следовать за спартанцами повсюду, куда они поведут»; армию Тегеи, защищающую свою землю; аркадских союзников — Гереи и Меналии. И ещё освобождённых илотов — brasidioi и новых граждан neodamodeis.

Против них выступали агривяне, мантинейцы и союзники из числа оппозиции. Это было самое мощное в истории противостояние греков против греков.

Теперь я увидел Алкивиада. Даже на расстоянии его можно было узнать по стремительности, с которой он мчался на коне по полю будущего боя.

Наконец показался центр союзников. Алкивиад и другие офицеры спешили присоединиться к тем командирам, что ушли далеко вперёд.

И вот лес изверг всех. Нас разделяли полторы тысячи ярдов. На равнине между армиями, как всегда перед боем, показались мальчишки, пешие и на лошадках, и даже девочки. Они веселили войска. На них таращили глаза. Некоторые, захваченные моментом, ринутся на поле боя и погибнут, другие станут героями, заменив павших, но многие замешкаются, чтобы потом заняться мародёрством. Слышался вой собак. Дикие своры и домашние псы чуяли предстоящее сражение. Ничто не могло изгнать их с поля боя, разве что смерть.

Я помчался к командирам. Было видно, что они спокойно глядят на приближение противника.

— Пусть это будет сейчас! — воскликнул Алкивиад, перекрывая грохот. — Пусть это будет сейчас!

Вражеские лучники выступили вперёд. Лион медленно ехал рядом со мной. Первые камни, пущенные из пращей, выдирали дёрн у нас под ногами. Через некоторое время камни полетели в нас, как град. Я всё не мог добраться до командиров, спешащих к своим подразделениям. Мой брат прокричал, что нам сейчас стоит сражаться конными. Тут подоспели наши пращники и копьеносцы, а за ними — тяжёлая пехота, аргивяне, мантинейцы и афиняне, орнейцы, клеонийцы и наёмники из Аркадии. Равнина дрожала от их топота. Они запели пэан, гимн Кастору. Их дорические родственники, спартанцы, тотчас подхватили песнь.

С правой стороны поля пролегало сухое русло. Там были виноградники, выжженные противником ещё раньше. По другую сторону от разрушенных стен выступали спартанские sciritae, воины из лаконской области Скиритида, восемьдесят щитов в ширину и восемь в глубину. Их почётное место всегда слева. Рядом теснились ещё тысяча шестьсот алых плащей — они сражались во Фракии под предводительством Брасида. Они и «новые граждане», ещё двести щитов с буквой «лямбда» — знаком Лакедемона.

Справа шёл Корпус Равных. Строй их был безупречен, снаряжение великолепно. Всякий другой народ Греции идёт в бой под звук трубы. Только спартанцы используют волынки. Сейчас эти музыкальные инструменты издавали то ритмичное завывание, от которого леденеет кровь. Царь Агис ступал в центре, окружённый тремястами всадниками. Все семь отрядов шагали в алом, со щитами как на марше, держа копья в строго вертикальном положении.

Послышался боевой клич, призывающий к сражению. Ритм музыки ускорился, все как один запели гимн Нике — Победе. Всё войско, держа щиты сплочёнными, развернулось по равнине. Я вцепился в гриву своей кобылы и что было сил ударил её пятками.

Вперёд выдвинулась линия с «лямбдой» на щитах. Мантинейцы, которым предстояло схватиться с ними, словно обезумели. Страх заставлял их кричать и бить в щиты. Напрасно их командиры старались восстановить порядок. Четыреста ярдов разделяли теперь пехоту противников. Линия союзников оставалась справа, как всегда, поскольку каждый старается укрыться за щитом соседа, так что наше крыло перекрывало спартанцев на восьмую часть линии. По их рядам пронёсся приказ, который подхватили волынки. Скириты начали развёртываться веером, чтобы встретить наступавших мантинейцев. Между ними и соседними отрядами образовалась брешь. Что-то пошло не так. Очевидно, не было резервов, чтобы заполнить эту брешь. Командиры скиритов, сознавая свою уязвимость, приказали отойти вправо. Но слишком поздно. Оставалась всего сотня ярдов. Копья опущены для атаки. С воинственным криком мантинейцы сомкнули ряды и напали на спартанцы.

Во время той долгой и горькой войны я повидал немало мгновений концентрированной ярости, но немногие превзошли тот, когда корпус Мантинеи, сражавшийся за свой дом против захватчика, хозяйничавшего там уже несколько столетий, обрушился на своего кровного врага. В это время на изолированном левом фланге скириты и илоты сплотились плечом к плечу, словно в землю вросли, чтобы сдержать натиск.

Мой брат и я находились на самом краю справа, вместе с кавалерией и тяжёлой пехотой Мантинеи, охватившей врага с фланга. Прочие спартанцы были отрезаны с обеих сторон: справа — брешью между ними и Корпусом Равных, а слева — окружившими их мантинейцами. Это позиция, которой любая сражающаяся сторона страшится больше всего, — котёл.

Пращники и копьеносцы обеих сторон ринулись в бреши между тяжёлыми пехотинцами, атакуя друг друга и сгрудившуюся пехоту. Копьеносцы были так близки к месту сражения, что бросали копья через плечи своих товарищей прямо в лица противника. Но и сами получали в ответ то же самое. Тучи копий взлетали вверх, описывали дугу и исчезали в облаках пыли. Тяжёлая пехота Мантинеи промчалась мимо Лиона и меня, как триремы на море при выполнении манёвра под названием «прорыв». Они наносили спартанцам удар и быстро откатывали назад, чтобы охватить линию противника с фланга и сзади. Неприятель перед лицом вдвое превосходящего противника сопротивлялся с удивительной храбростью. Но масса мантинейцев, десять тысяч против пяти, подавила спартанцев, и те попятились. Стрелы дождём летели в их смешавшиеся ряды, а тяжёлая пехота Мантинеи с грохотом пробивала оборону врага глубиной в тридцать-сорок человек. Мантинейцы, так долго испытывавшие благоговейный ужас перед владыками Пелопоннеса, на миг представили себе полное поражение Спарты. Поднялся оглушительный ликующий вопль. В тот миг казалось, ничто не сможет их остановить.

Союзники погнали скиритов на другую сторону сухого русла, под защиту спартанцев, в лагерь, где находились старики и обоз. Они порубили всех и сожгли всё, что попало им под руку.

Воину следует сопротивляться тому хаосу, который в предвкушении близкой победы лишает его самообладания. Я нашёл брата и поехал рядом с ним. Наши собственные лучники обстреляли нас, а дружественная кавалерия пускала в нас стрелы просто от бурной радости при виде столь удачных мишеней.

— Мы должны пробраться туда! — крикнул Лион, имея в виду левый фланг, где сражались афиняне. Мы собрали вокруг себя всадников, сколько могли, и поспешили к своим.

Нашему движению мешали ряды укрытий. Лёгкие войска перемещались стремительно, как саранча. Поле задыхалось в дыму и пыли. Поднявшись на холм, мы ожидали увидеть битву между центральными позициями обеих армий. Но вместо этого перед нами предстало пустое место, усеянное ранеными из Мантинеи и Аргоса. Мы перевели взгляд направо, ожидая увидеть отходящих спартанцев. Никого.

Слева на расстоянии полумили можно было заметить последние ряды Корпуса Равных, Агиса и семь отборных спартанских частей. Они гнали аргивян, как собаки гонят овец. Безукоризненный порядок движения спартанцев внушал ужас. Не безумно, не стремительно, как другие армии в порыве близкой победы, но сохраняя полную дисциплину, упорно, неумолимо. Как стебли злаков покоряются косе, так наши союзники падали под натиском спартанцев. Их центр, победивший по всей длине, находился в полумиле.

Рядом я услышал крик. Один из всадников рухнул на землю. Возле самого уха просвистели камни, пущенные из пращей. Вражеские лучники — не группами, а врассыпную — напали на нас с тыла. Мы бросились бежать, но лошадь моя опять заартачилась. Лион поспешил мне на помощь. Мы видели, как к нам несётся толпа взрослых и мальчишек, их снаряды и стрелы проносились мимо нас со звуком разрываемой ткани.

Мы достигли рва. Выбираясь из него, моя лошадь скатилась обратно. Я упал лицом вниз, лошадь — на меня. Мой брат успешно преодолел эту преграду и помчался вперёд. С края рва враги обрушили на меня дротики и камни. К моему удивлению, моя лошадь вернулась. Это была боевая лошадка! Я с трудом забрался на её спину. Там было больше ссадин, чем на моей. Но отвесная насыпь погубила нас. Трое мальчишек прыгнули в ров. У них были пращи, но слишком близкое расстояние не позволяло метнуть в нас камни. Вместо этого они набросились на меня, а потом отступили, выкрикивая богохульства и стараясь перерезать у лошади сухожилия. Редко мне доводилось испытывать ужас, сопоставимый с тем, что охватил меня, когда я глядел в мальчишечьи глаза и видел в них жажду моей крови.

Вдруг, как гром среди ясного неба, возник мой брат и с ним ещё несколько всадников. Лошадь одним махом выскочила из рва.

— Это ты должен ехать верхом на лошади, а не наоборот! — громко крикнул Лион, когда мы что есть духу пустились прочь.

Афиняне и наша кавалерия с Алкивиадом находились на дальнем левом конце поля. Нам следовало добраться до них, чтобы хотя бы умереть среди своих. Но земля, словно засеянная зубами дракона, извергала из своих недр всё новых и новых стрелков. Мы были лёгкой добычей для них. Будь я проклят, если когда-нибудь снова сяду на лошадь! Внезапно спартанцы повернули назад и двинулись в обратном порядке. Произошёл один из тех невероятных случаев, что бывают на войне. Противник перестал преследовать аргивян и орнийцев и пришёл на помощь своим обращённым в бегство соотечественникам на левом фланге. Это спасло нас от пращников, которые бросились вслед за нами. Массы спартанцев пронеслись мимо нас, преграждая путь нашим преследователям. Корпус Равных — тяжёлые пехотинцы. Мы, конные, были для них недосягаемы. Они прошли достаточно близко, чтобы можно было рассмотреть флаги их соединений и увидеть их глаза.

Слева афиняне были разбиты наголову. Пехота давно бежала, оставив кавалерию скакать по опустевшему полю, чтобы защитить раненых. Я увидел лошадь Алкивиада — мёртвую, в грязи, а дальше, в канаве, его шлем.

Я вдруг ясно осознал, что наш народ не переживёт его потери. Вероятно, моё отчаяние было вызвано усталостью. Конечно, я был страшно голоден. Руки обессилели оттого, что весь день я судорожно цеплялся за гриву этого дикого зверя, а ноги тряслись, утомившись сжимать бока норовистой кобылы. Меня охватило то ясное осознание происходящего, какое наступает при полной потере сил. Я отчётливо понял, что страх за нашего командира совершенно оправдан.

Я должен его найти. Я должен спасти его. Я ездил по полю в поисках Алкивиада.

Найти его я не сумел. Только в лагере, когда наступившая ночь наконец прервала битву, он появился сам, в доспехах пехотинца, которые, очевидно, снял с убитого в середине боя и в которых сражался весь день. Не снимая их, он принялся расхаживать среди солдат Аргоса и союзников, со щитом на плече, весь в пятнах запёкшейся крови, с глазами как ярко горящие свечи.

При поражении узнаешь, кто твои друзья и для кого ты считаешься другом. Далеко за полночь оруженосец позвал моего брата и меня в его палатку. Были приглашены только самые близкие — его двоюродный брат Эвриптолем, Мантитей, Антиох-лоцман, Диотим, Адимант, Фрасибул и ещё дюжина других. Это была самая великая честь, оказанная брату и мне за всю нашу жизнь, и мы понимали это.

То было очень печальное совещание. Какие уроки можно извлечь из катастрофы? Мы словно разрезали на кусочки тощего гуся и делали вид, что хотим есть.

Поражение стало погребальной песнью коалиции, которую сколотил Алкивиад. Мантинея и Элида опять подпадут под власть Спарты, как и Патры, чьи Длинные стены будут снесены. Орхомян тоже удержать не удастся. Эпидавр и Сикион будут притеснять ещё сильнее. Спартанцы добьются изгнания последних демократов или казнят их; в качестве заложников они возьмут детей из всех подозрительных семей. В Аргосе демократия падёт. Это лишь вопрос времени. Скоро Аргос также засунут в спартанский мешок.

За весь вечер Алкивиад не проронил ни слова, позволяя Эвриптолему говорить от своего имени. Он часто так поступал. У обоих братьев был одинаковый склад ума. Эвро убеждал своего родственника на рассвете отправиться в Афины. Весть о поражении разлетится быстро, и Алкивиаду надлежит быть дома, чтобы с честью выдержать всё и поддержать тех, кто остался ему верен.

Алкивиад отказывался покинуть Мантинею. Он должен подобрать тела убитых.

— Ничего не поделаешь, кузен, прилив не остановишь, — объяснил он.

В ту ночь никто не спал. До рассвета сформировались поисковые группы. Мулы, ослы, даже кавалерийские лошади были оснащены салазками из шестов, которые называли «пекарские доски». Были задействованы интендантские повозки, снабжённые носилками. Люди взяли плащи и одеяла, на которых можно было нести тела. Спартанцы прислали жрецов Аполлона, чтобы освятить поле и дать официальное разрешение нам забрать своих убитых. Своих они уже забрали.

При первых лучах солнца был пропет гимн Деметре и Коре. Алкивиад облачился в сандалии и белый хитон, без всяких знаков различия. Он был серьёзен, но подавленным не выглядел. Он молча поднимал убитых, трудясь наравне с оруженосцами и даже рабами.

Там, где побеждали тегейцы и лакедемоняне, тела убитых союзников были голыми. Доспехи и оружие уже забрали. Противник взял даже обувь. Но там, где побеждал Корпус Равных, тела остались нетронутыми. Каждый лежал там, где его настигла смерть, со щитом и в доспехах. Спартанцы оказали им честь и избавили от унижения. Многие, включая и моего брата, плакали при виде такого величия сердца.

Полдень застал Алкивиада в той группе, в которой трудились и мы с братом.

— Это правда, Поммо, что ты носился по полю под носом у врага, желая отыскать меня и спасти?

Ему сообщили об этом несколько человек. Казалось, это доставляло ему огромное удовольствие.

— Я и не знал, что ты любишь меня.

Я отшутился тем, что он нужен пехотинцам. Алкивиад знал, как отплатить мне. Он не стал смеяться над неловкой шуткой, лишь грустно посмотрел сперва на моего брата, потом на меня.

— Я знаю, как вознаградить тех, чьи сердца искренни.

Рано утром, как позже сказали нам с Лионом, Алкивиад оказался в дальнем правом конце поля — там, где мы находились, когда мантинейцы разгромили скиритов. Он переговорил с несколькими мантинейскими офицерами, когда подъехал спартанский кавалерийский командир и осадил коня.

Это был Лисандр. Соперники спокойно разговаривали между собой. Все разногласия умолкли на время передышки. Лисандр отметил масштаб победы союзников на этом участке поля. Случись такое ещё в одном месте — и результат был бы для Спарты катастрофическим.

По слухам, Лисандр сказал:

— Ты был близок к победе, Алкивиад.

Его противник ответил поговоркой:

— Близкая победа — ещё не победа.

На это Лисандр заметил:

— Дай боги, чтобы это стало твоей эпитафией!

После чего повернулся и ускакал прочь.

Когда тени стали удлиняться, Корпус Равных отправился домой. Мы видели, как они обогнули лес и колонной вышли на Тегейскую дорогу. Агис ехал впереди, окружённый своими всадниками, а за ним ступали все семь частей. Лион показал на одного из всадников — там находился Лисандр. Он давал понять, что его кавалерия — это царская охрана. Они двигались рядом с полемархами — военачальниками и pythioi — жрецами Аполлона. Звучали волынки.

Их было восемь тысяч, все в алом, копья в наклонённом положении. У каждого солдата по оруженосцу со щитом, начищенным до зеркального блеска. Мы стояли в тени, по колено в пыли. Победители шли в лучах солнца. Они ритмично распевали песню про «геморрой и ад», свидетельствующую о богохульном презрении к смерти. Их шлемы, украшенные орнаментом, блестели на солнце как золотые.

Алкивиад издал какой-то звук. Когда я повернулся, то увидел, что у него вскинуты брови, в глазах стоят слёзы. Сначала я подумал — это от горя, вызванного гибелью его стремления создать коалицию. Однако оказалось, что он вовсе не испытывает сожаления. На него, как и на всех нас, сильное впечатление произвели потрясающая дисциплина и воля противника.

— Великолепно выглядят шельмецы!

Глава XII ЧЕЛОВЕК ФЛОТСКИЙ

Когда я собрался уходить, — продолжал дед, — Полемид попросил меня об одной услуге.

Он сказал, что его матросский сундучок хранится сейчас на интендантском складе в порту Мунихия, у подсобного рабочего. Не могу ли я забрать этот сундучок? В нём документы, которые он хотел бы показать мне. Более того, добавил он, хорошо бы после его казни этот сундучок я оставил у себя.

Я постарался убедить моего собеседника не торопить события. Возможно, если осудят Сократа, то его оправдают. В общественном мнении может возникнуть ассоциация между осуждённым философом и Алкивиадом. Популярность Алкивиада сейчас пала. Это благоприятное обстоятельство для всех противников бывшего стратега.

— Конечно, — улыбнулся Полемид. — Я и забыл.

При выходе из тюрьмы сильнейший ливень задержал меня у ворот. Пока я пережидал дождь, ко мне приблизился мальчик, выбежавший из продовольственного магазина, что располагался напротив. Спросив о моём имени, он попросил меня подождать ещё немного и не уходить. Из того же магазина, прихрамывая, выбрался старик. Он перешёл улицу, с трудом волоча ноги, и предстал передо мною в позе попрошайки. Я попятился, предпочитая оказаться под ливнем, нежели выносить приставания этого назойливого неряхи.

— Ты не узнаешь меня, господин?

Меня поразил голос этого человека.

— Я Эвмел из Оа. Синяк со старой «Европы».

— Синяк? Святые Близнецы! Неужели это ты?

Этот человек служил со мной в Абидосе и при Могиле Ведьмы под командованием Алкивиада. Война шла уже двадцать лет. Это было одиннадцать лет назад. Он был морским лучником и чем-то вроде моего личного ординарца. Смелый, но неловкий боец — отсюда его кличка. Он был храбр, как орёл, и лелеял мечту подняться по служебной лестнице. В Абидосе он вынес меня с юта «Европы», когда я лишился ноги в одном бою.

Синяк остался на службе до самого горького конца, имя которому Эгоспотамы. Он попал в плен к Лисандру и был приговорён к смерти, но угодил в число рабов, когда солгал, будто его мать была из Мегары и, следовательно, он не является афинским гражданином.

— Вскоре после того, как они заклеймили меня, я бежал. Я был дома как раз в то время, когда корабль Лисандра вошёл в гавань, чтобы принять нашу капитуляцию.

Синяк перевёл меня через улицу к магазину. Он был его хозяином, а паренёк — его внук. Он рассказал, что через свою невестку заключил контракт с администратора ми одиннадцати тюрем. Его база поставляла провизию тюремным надзирателям и заключённым. Синяк давно заметил, как я посещаю тюрьму, но лишь в этот день набрался наконец смелости и подошёл ко мне.

Мы говорили об ушедших товарищах и былых временах. Он упомянул о деле Сократа. Синяк был в числе пяти сот одного заседателя. Он голосовал за смертный приговор.

— Один человек пришёл ко мне и сказал, что если мне нравится мой контракт, то я должен положить в урну чёрный камешек.

Расставаясь, мой старый сослуживец отвёл меня в сторонку и предупредил: некие бессовестные тюремные надзиратели, а может быть, сторонники философа могут подойти ко мне, предлагая за плату уговорить Сократа бежать. Это драма, которую он, Синяк, наблюдал не раз: в полночь приводят коня, все скачут к границе... обман раскрывается.

— Как только услышишь что-нибудь подобное, сразу ко мне. Я знаю этих подлецов. Я вызволю твоего друга сам, прежде чем позволю им обмануть его.

Я серьёзно отнёсся к предупреждению и поблагодарил его от всего сердца.

Ливень уже перестал. Я готов был уйти. Но я должен был спросить у моего старого товарища, был ли он знаком с Полемидом.

— Хороший моряк. Лучшего и нет.

А как насчёт того, что Полемид участвовал в убийстве Алкивиада? Я знал, что Синяк, как и многие другие с самосского флота, глубоко уважал своего бывшего командира и чтил его память. К, моему удивлению, Синяк не испытывал ненависти к убийце.

— Но ведь он предал Алкивиада!

Синяк пожал плечами.

— А кто не предавал?

Тем же вечером, дома — вероятно, под впечатлением просьбы Полемида забрать его сундучок, — я забрался на чердак в поисках моего. До сего дня моряки помечают свои сундуки памятными датами, вырезают на досочках названия своих кораблей, а рядом с именем корабля прибивают монету той области, где довелось служить. Я отнёс мой сундучок в библиотеку. Когда на следующий день рабочий доставил сундучок Полемида, я не нашёл лучшего места для него, как рядом с моим.

Какие же мы разные, этот убийца и я. Мы оба служили стране, мы участвовали в войне, которая длилась трижды по девять лет. Но кто заметит эту разницу, посмотрев на наше солдатское имущество?

Я открыл сундучок. Сразу повеяло запахами давних кампаний, вспомнились их участники. Всё в прошлом. Я сел, охваченный воспоминаниями, слёзы потекли из моих глаз. Я плакал по тем товарищам, над которыми спустилась вечная ночь, и по этим двум, по философу и убийце, которым скоро предстояло пройти по тому же тёмному пути.

Жена моя, твоя бабушка, в тот момент случайно проходила мимо и, застав своего мужа в таком состоянии, приблизилась и в доброте душевной спросила, в чём дело. Я сказал ей, что принял решение.

Клянусь всеми богами, я приложу все силы к тому, чтобы Полемида оправдали, и приму все меры в пределах закона, чтобы увидеть его свободным.

Глава XIII ИМЯ ТРЁХКРАТНОГО ПОБЕДИТЕЛЯ

В Олимпийских играх, последовавших за битвой при Мантинее, — возобновил рассказ Полемид, — колесничие Алкивиада трижды заняли первое место в состязаниях квадриг. Ни Троянская победа, ни появление самого Аполлона в крылатой колеснице не могли бы вызвать большую сенсацию. Дважды сто тысяч зрителей обежали ипподром. Помнишь ту победную оду, которую сочинил Еврипид? «Сын Клиния, воспою тебя...» Как там дальше?

Я пропустил эти скачки. Наш «курятник» слишком поздно прибыл, переправившись из Навпакта. Мы слышали, что Алкивиад появился со своими колесничими на большом пиру в его честь, устроенном городом Византий, чью цитадель он впоследствии — не пройдёт и десяти лет — возьмёт штурмом. Агис, спартанский царь, был там со своими сорока всадниками. Толпа не позволила ему даже взглянуть на возниц Алкивиада. Эфес, Хиос, Лесбос и Самофракия воздвигли в его честь павильоны. Самосцы отправили баржу, на которой девственницы воспевали ему гимны. Баржа села на мель, и туда отправились победители-борцы, в гирляндах и венках, чтобы спасти девушек. Помнится, река была глубиною с ладонь.

Сицилиец Эксинет получил венок в гонках на стадион (двести ярдов). Никто даже мысли не допускал, что он может победить. Толпа смотрела только на Алкивиада. Ну, если не на него, то на его лошадей. Люди дрались за их дерьмо. Это правда. Я сам видел. Не успевала одна из этих чемпионок задрать хвост, как тут же полдюжины бросались и подставляли под хвосты свои шапки, словно лошадиная задница была фонтаном, извергающим куски золота. Они уносили отпечатки копыт, вырезав их из песка и поместив в ящики. Никогда я не видел столько пьяных и сам никогда не был так пьян. Размах публичного блуда был поразительным, однако я в нём не участвовал.

Что касается Алкивиада, к нему было не подступиться и на дальность полёта стрелы. В возрасте тридцати четырёх лет он допрыгнул до небес — чемпион чемпионов, главная знаменитость Греции, Македонии, Фракии, Сицилии и Италии. Это делало его самым известным человеком Ойкумены, за исключением Персии.

Сами Игры были в широком смысле эпохальными. Предыдущая Олимпиада, как мне помнится, была той, на которую не допустили спартанцев — из-за их распри с элейскими жрецами Зевса. Без лакедемонян каждый венец словно бы потерял свой блеск. Теперь же они участвовали. Борец Полидор, пятиборец Сфенелид, две квадриги, ни одна из которых раньше не терпела поражений — разве что друг от друга. Мантинея восстановила свою честь. Миф о них ожил, как сказал бы Алкивиад, и они торжествовали.

Для меня присутствие спартанцев имело ещё более важное значение. Казалось, куда бы я ни повернулся, всюду наталкивался на моих бывших товарищей по обучению или офицеров, которые нас учили. Возле павильона победителей я прошёл мимо Фебида, давнего моего командира, и его брата Гилиппа — того самого, который позднее нанесёт Афинам такое безжалостное поражение у Сиракуз. Я встретил и Эндия, своего друга детства и, как кто-то говорил, любовника Алкивиада. Он был кавалерийским командиром, метил на следующий год в эфоры.

В толпе бродило немало таких, как я, одетых не в цвета своего народа, а в выделанную кожу экспатриата, человека, покинувшего свою родину, «щита»-наёмника. Сезоны сменялись так незаметно, что человек не примечал в себе никаких перемен, покуда не встречал товарища и не видел, как тот изменился за эти годы. Вот Алкей, деливший палатку с Сократом, весёлый актёр с Аспазии-Три. Теперь он был тренером. Его подопечный Панд ион в то утро разбился, привязав себя к камню, потому что предпочёл смерть второму месту. Пандион из Ахарн, который когда-то стоял рядом с моим братом и давал клятву эфеба, свободнорождённого юноши, обучающегося военному делу. Казалось, с тех пор прошло всего одно лето. Так это было. Каждый встречал своих товарищей юности. В последний раз мы виделись, когда были безусыми юнцами. Как же оказалось, что в бороде этого друга уже седина, а руки и ноги в шрамах? На вопросы о сестре или матери, жене или ребёнке мы получали один и тот же безмолвный ответ. Вскоре мы перестали задавать вопросы. Просто смотрели друг другу в глаза и видели в них, как в зеркале, собственные потери.

На рассвете третьего дня Эвника разбудила меня в нашем бивуаке на берегу реки Алфей.

— Вставай, соня! Постарайся выглядеть прилично.

На берегу стоял Лион. Я не видел его со времён Мантинеи. Прошло уже два лета. Я не ответил ни на одно из его писем, которые носил в своём мешке.

Он был нарядный, приглаженный — преуспевающий мирный человек. Я с удовольствием обнял его. Мой брат больше не был безрассудным пареньком, что сбежал из дома в Потидею. Нет, то был столп общества тридцати лет от роду, его детям уже пошёл второй десяток. Он стал хозяином отцовского поместья. Он направлялся в город и отругал меня за то, что я до сих пор остаюсь в солдатах.

— Хорошие деньги платят, — защищался я.

— Тогда угости меня обедом.

Мы рассмеялись.

— Ведь у тебя за душой нет ни обола, так?

Он сообщил, что тётя Дафна заболела. Знаю ли я, что я до сих пор для неё золотой мальчик?

— Она беспокоится о тебе, брат. Я тоже.

Он хотел, чтобы я вместе с ним вернулся домой и работал на земле. Он разделит всё имущество между нами поровну.

— Хозяйство большое, мне одному не справиться, Поммо. Но вместе мы добьёмся, чтобы оно приносило доход.

Мы провели с ним весь день. До последнего мгновения ни один из нас не мог заговорить о том, что переполняло наши сердца.

— Ты похоронил их?

Я имел в виду останки моей жены и ребёнка, отца и Мери. Они должны были лежать в Ахарнах.

— Ты старший, Поммо. Ты знаешь, что сделать это должен ты.

При этих словах улетучилась вся моя радость от Игр. Я должен вернуться домой. На следующий день я собрал вещи, чтобы уехать. Это вызвало у Эвники яростный протест. Она кричала, что всегда знала: настанет день, я стану господином и брошу её. Ненавижу такие сцены с женщинами. Мешок был уже у меня за плечами, когда в нашем лагере появился тяжеловооружённый всадник-спартанец. Он искал меня. Это был человек Эндия, звали его Длинная Рука — он хорошо бросал топор. Ему было поручено передать мне приглашение от Эндия на ужин. Приглашение касалось также моих товарищей по палатке и наших женщин.

Ужин проходил не в олимпийском павильоне, а в личном поместье Эндия, в Гарпине, недалеко от города Олимпия. Длинная Рука прибыл за нами, и мы уехали вместе с ним. Мне было тогда тридцать четыре, Эндию — сорок пять. Ещё в детстве моё положение было настолько ниже его, что даже теперь я невольно обращался к нему как к господину и старался стоять слева от него в знак уважения.

— Расслабься, Поммо. Теперь мы можем быть товарищами.

Всадник был вежлив с нашими женщинами и даже обворожителен. Он позволил им сидеть за столом вместе с собой и своими гостями — фамильярность, неслыханная в Лакедемоне.

— А это правда, — не сдержала Эвника свой бесстыжий язык, — что спартанские женщины появляются на праздниках голыми?

— Мы называем их не голыми, а приносящими радость, — ответил наш хозяин.

— А если они жирные?

— Поэтому они и не жиреют.

Эвника проглотила этот ответ как ни в чём не бывало.

— И что, спартанские женщины действительно самые красивые в Греции?

— Так утверждает Гомер, — ответил Эндий, напоминая о дочерях Тиндарея — Елене и Клитемнестре, а также об их кузине Пенелопе, которую Одиссей увёз на Итаку.

К концу трапезы появился ещё один спартиат. Это был Лисандр. После Мантинеи он вырос в звании и служил уже не в кавалерии, а в тяжёлой пехоте. Он уселся рядом с Эндием. Когда был пропет благодарственный гимн и в трапезе наступил перерыв, эти двое приблизились ко мне и Теламону с просьбой задержаться. Было уже поздно, но светила луна. Не согласимся ли мы сопровождать их за город — подышать воздухом? Для нас привели лошадей. Оруженосцы поедут впереди с факелами.

Что бы это могло быть? В разговоре за обедом избегали упоминать имя Алкивиада. Никто ни разу не произнёс его. Сам Эндий обмолвился о своём друге лишь парой слов в ответ на замечание Теламона о том, что самый великолепный из павильонов, воздвигнутых в честь победителя, был в Аргосе, который со времён Мантинеи во второй раз установил у себя демократию. Среди влиятельных граждан Аргоса Алкивиад имел десятки союзников и друзей. Мог ли он использовать это в своих политических целях?

— Всё, что он делает, так или иначе имеет отношение к политике, — заметил Эндий.

Несколько миль мы ехали по берегу Алфея. Перед нами расстилалась сельская местность, здесь росли оливы и созрел ячмень. Эндий заметил, что эти земли и то поместье, которое сейчас возвышается перед нами, — собственность Анакреонта из Элиды, родственника его жены, который должен Эндию очень много. Эндий кивком подозвал оруженосцев. Мы осадили лошадей у обрыва над рекой.

— То, о чём мои товарищи и я будем сейчас говорить, — начал Эндий, — исходит не от царей или магистратов Лакедемона, а исключительно от нас как частных лиц. Обещаете ли вы присутствовать и молчать обо всём услышанном?

Волосы у меня встали дыбом.

— Мы вернёмся пешком, — отозвался я, спешиваясь.

Теламон удержал меня.

— Эти люди хотят поговорит о деле, Поммо. Я участвую.

Он похлопал меня по колену. Это ни к чему не обязывает, нам предстоит всего лишь выслушать предложение о найме на работу.

— Считаешь ли ты себя патриотом? — заговорил Эндий, обращаясь ко мне. Я на рассвете готов был вернуться в Афины, если он это имел в виду.

— Я хочу сказать: согласен ли ты защищать твой город от врага? Готов ли отдать жизнь, если это сохранит свободу твоей родины?

Вверяя себя богам, я ответил, что надеюсь спасти и то, и другое. Он улыбнулся, переводя взгляд на Теламона. Мой товарищ молчал. Тогда заговорил Лисандр.

— Ты сказал, что готов пожертвовать жизнью в борьбе с врагом, угрожающим твоей стране. Я верю тебе и уважаю это намерение — как и любой другой. Давай продолжим разговор. Если бы твоему народу грозила большая беда — скажем, тиф или другая болезнь...

— Говори прямо!

— Была бы так же тверда твоя рука? Скажем, если бы одним ударом ты мог бы сохранить...

— Ты принимаешь меня за убийцу, Лисандр?

Эндий мгновенно вступил в разговор.

— Тот, кто убивает тирана, — не убийца, а патриот. Избавитель своей страны, как Гармодий и Аристогитон.

Теламон поднял руку, останавливая его.

— Мы говорим о сделке. Наши чувства тут ни при чём.

Эндий не отреагировал. Он продолжал с жаром убеждать меня:

— Разве ты не назвал бы спасителем того, кто очистил бы твою страну от этого мора?

— Эндий! — резко окликнул его Лисандр.

Эндий с усилием взял себя в руки.

— Давай говорить открыто. Больше никаких недомолвок. У тебя есть глаза, Полемид, ты не дурак. Враг твоей страны — не Спарта. Её настоящий враг свернулся кольцом на её груди. Не мы желаем ей зла, а он, трижды увенчанный змей! Это его амбиции, подогреваемые столь усиленно, достигнув предела, разрушат её.

— Ты так боишься его, Эндий?

— И боюсь, и ненавижу. И люблю его — как и ты.

Он отвернулся. Некоторое время все молчали.

— И какова будет награда патриоту, который очистит грудь Афин от подобной гадюки? — вставил слово мой товарищ.

— Всё, что ты видишь перед собой. — Это произнёс Лисандр, показывая на оливковые рощи и ячменные поля.

Теламон присвистнул.

— Неплохой стимул! Но вот вопрос: как долго он проживёт, этот спаситель, чтобы насладиться своим богатством?

— Под нашей защитой — пока не иссякнут его дни.

— С каких это пор, — осведомился я у обоих спартиатов, — Спарту так заботит благополучие её соперника?

— Хватит! — резко оборвал меня Эндий. — Ты убьёшь его или нет?

— Я скорее убью вас обоих, причём за полцены.

Спартиат так сжал бока своей лошади, что она шарахнулась. Лисандр быстро подъехал к Эндию и схватил поводья.

— Успокойся, друг мой. Сегодня нам не удалось убедить наших товарищей. Вероятно, они правы. Если Афины действительно враждебны нам, тогда наша задача — твоя и моя — поддерживать всех, кто способен уничтожить этот город. — Он улыбнулся, глядя мне прямо в глаза. — Да будут благосклонны небеса к нашему другу, который увенчан тройным венцом.

Теламон и я спешились. Эндий всё кружил на заупрямившейся лошади.

— А теперь послушайте моё предсказание. Настанет день, и Афины падут. Её флот сгинет в пучине, Длинные стены разрушатся, вдовы и сироты будут стенать на улицах. И повинен в этом будет только один человек...

У меня язык чесался остановить его какой-нибудь резкой фразой, но при этих словах кровь застыла у меня в жилах. Я не смог ничего возразить.

— Какое преступление, братья, наиболее ненавистно богам? — продолжал Эндий. — Не убийство! Не предательство! Гордыня! Чтобы покарать её, сам Зевс выпускает свои небесные стрелы в гордеца.

Продолжая кружиться на месте, он поднял руку.

— Запомните, что я сказал вам в эту ночь!

Затем ударил пятками коня и поскакал прочь. Лисандр задержался, чтобы подозвать оруженосцев. Те вскочили на лошадей, на которых прибыли сюда мы с Теламоном. Перед нами простирались рощи и поля, залитые серебристым светом луны.

— Радуйтесь перспективе, друзья, — сказал Лисандр. — Может быть, настанет час — и наша сделка всё-таки состоится!

Глава XIV ПЕРСПЕКТИВА ЗАВОЕВАНИЯ

После Игр мой брат и я отправились домой, в Афины. У нас было четыре дня, чтобы вновь узнать друг друга. Я получил жалованье и сразу же отправил Эвнику паромом через Патры и Истм, за Коринфский перешеек. Она будет в безопасности, кочуя с Теламоном и Похлёбкой. Другие из нашего «курятника» тоже пожелали добраться до города. Там их ждала работа — строить новый флот для Сицилии.

Оказавшись снова дома, мы с братом изъяли из места временного упокоения останки наших близких и перенесли их в склеп наших предков в Ахарнах. Может быть, теперь они обретут истинный покой. Стоя на этой земле, поглотившей сыновей и дочерей нашей семьи с незапамятных времён, я ощутил такое горе, что пал на колени — ноги больше не держали меня.

Скажи мне, Ясон, что это за сила, которой наша родная земля завладевает нами и держит нас в плену? Мы думаем, что это мы владеем ею, но на самом деле это она захватывает нас. Не она принадлежит нам — это мы принадлежим ей.

Ещё мальчиком я провёл в имении несколько сезонов. Моя тётка взяла меня в город, когда мне было четыре года. К десяти я уже обучался в Спарте. Я никогда по-настоящему не знал своего деда со стороны отца или его двоюродных сестёр и братьев. Я познакомился с ними сейчас, когда стоял рядом с Лионом и чувствовал, что в долгу перед ними, по уши в долгу.

Тебе доводилось управлять имением, Ясон. У кого нет своей земли, тот не знает, что такое нищета. Во время войны солдат хотя бы одну ночь держит в кулаке своё жалованье — неважно, что потом он пустит его по ветру! У крестьянина нет даже этого. Ещё до того, как зерно окажется в земле, хозяин уже закладывает будущий урожай. Но даже если урожай будет богатым и он продаст на рынке фиги и груши, не успеет он подсчитать выручку, как она тотчас исчезнет в мешках учётчика и сборщика налогов, а остальное растранжирят эксцентричные родственники. Сказать, что человек владеет землёй, значит сказать бессмыслицу, если не проявить жестокость. Своя земля — это топор, занесённый над твоей головой. Ты тащишь эту землю на своём горбу, а она гнёт тебя книзу, как железный якорь.

Солдат считает, будто знает, что такое страх. Скажи это крестьянину! Когда я был солдатом, то выпивал перед сражением стакан вина и спал, как каменный. А теперь, на хозяйской койке, я кручусь без сна, как Цербер. Крестьянин приветствует рассвет только одним вопросом: какая ещё беда приключилась за ночь? Я никогда не знал прежде, сколько способов у овцы заболеть или почему портится родник.

В крестьянском хозяйстве постоянно что-то ломается. Ты встаёшь на рассвете, начинаешь чинить и возишься до полуночи. Сама Троя не испытывала во время осады ничего подобного. Землю разъедает грибок, плесень, насекомые-паразиты, ржавчина, сухая гниль. Ты сражаешься с червоточиной и пасмурной погодой. Каждая ползучая тварь — твой враг. На корабле я просто прихлопывал насекомых и больше не думал о них. Теперь они преследовали меня в ночных кошмарах. Термиты и муравьи-древоточцы, шершни, осы, саранча, клещ, тля, зерновой жучок, мотыль, долгоносик, мясные мухи, жуки-точильщики. Всё, что роет и пожирает. Одни боги ведают, какие твари нападут завтра на твой скот. Язва и гусеница озимой совки, пиявки, ленточные черви. Бывает, на самое землю нельзя положиться. Каждое утро упала ещё одна подпорка, обвалилась ещё одна сточная канава. Рабочих приходится нанимать за деньги, а денег у землевладельца почти никогда нет. Единственный товар, которым он владеет неограниченно, — это пот. Дождь — его Немезида. То его слишком много, то его слишком мало. Солнце, ветер, огонь и само время — все они могут превратиться в опасного врага. Наёмные рабочие хорошо трудятся только в дни выплаты жалованья, а если ты окажешься дураком и вложишь деньги в одного-двух рабов, то купишь себе ещё несколько проблем. По щиколотку в овечьем навозе, мы с братом задавались немым вопросом: как же наш старик управлялся со всем этим? Как один человек ухитрялся выжать прибыль из этой грязи, когда наша команда, впряжённая в это ярмо, терпит поражение за поражением? Крестьянин старится к сорока годам. Только одно существо помогает ему выстоять — его собака. Других союзников у него нет.

Никогда не устающий, всегда преданный Номер Один землевладельца (все прочие псы — просто бесполезные дворняги), он спешит к своему хозяину с первым криком петуха и трудится весь день, не увиливая, — всегда жизнерадостный и полный сил. Он не требует иной награды, кроме счастья слышать хозяйский голос да ещё ласкового похлопывания по загривку. Он — господин над всеми прочими зверями, ночной сторож и защитник; без него хозяйство не стоит.

Конечно, имение — блаженство для ребёнка, для которого вся работа — это шалости, а каждое существо — товарищ по играм. Женщина тоже чувствует себя здесь как дома. Эвника — та просто наслаждалась. Теоноя, жена Лиона, была городской женщиной. Сельская жизнь казалась ей скучна. Но её дети на свежем воздухе расцветали. Глядя на них, Эвника испытывала боль, знакомую только бездетной женщине. Если я останусь здесь, я должен буду жениться на ней. Она больше не выдержит походной жизни.

В ту осень пришло известие от Эвриптолема. Афинский флот готовится напасть на Сицилию. Командовать будет Алкивиад. Я и мой брат можем сообщить, какие должности хотим занять в этом походе. Добавочное вознаграждение — три месячных жалованья. За выслугу — двойное жалованье офицера.

Эвника не захотела присутствовать при обсуждении этого вопроса.

Вскоре к нам пожаловал сам Алкивиад. Он прибыл в старую усадьбу моего деда в Ахарнах. Собралось более тридцати наших родственников, в основном богатые старики, но были и молодые. После обеда Алкивиад обратился к собравшимся. Ему требовались деньги для флота. Граждане уже заплатили военный налог; но Алкивиаду нужны были дополнительные средства, лежавшие у богачей мёртвым грузом. Он искал честолюбивых и состоятельных людей, готовых вложить деньги в корабли, которые будут носить их имена. Он хотел, чтобы они построили эти корабли от киля и до мачты, оплатили расходы на первое плавание, на собственные средства наняли команду, создали годовой фонд жалованья для офицеров и команд. И всё это — ради великого завоевания Сицилии.

Здесь следует отметить отличительную черту характера политического стиля Алкивиада. Безрассудная смелость — выступать с инициативой на голом месте, не занимая при этом никакого политического поста. Хотя он четырежды избирался в коллегию десяти стратегов, в этот вечер его престиж не был подкреплён ни государственной должностью, ни правоспособностью. Он появился перед нами как абсолютно частное лицо.

Как тебе известно, Афины в то время имели договор о взаимопомощи с сицилийским городом Эгеста. Представители этого города недавно обратились в Народное собрание Афин за помощью против их соседа, города Селинунт. Неприятель, поддерживаемый Сиракузами, осадил Эгесту. Алкивиад и другие сторонники войны ухватились за этот повод. Немедленно было получено согласие народа. На экспедицию были выделены фонды. Назначены три военачальника — Алкивиад, Никий и Ламах. Однако политические противники Алкивиада, включая самого Никия, успешно провели свою интригу в надежде подорвать мероприятие до того, как оно начнётся. Расходы были превышены. Алкивиад обратился к людям, имеющим деньги, к знатным семьям и частным политическим союзам. К тому вечеру, когда он появился среди наших родственников, он уже провёл шестьдесят таких встреч и на следующие четыре вечера наметил ещё восемь. Было подсчитано, что Алкивиад выступил в общей сложности перед двумястами родами и братствами. Это заняло большую часть осени и всю зиму. Люди шутили по поводу этих ночных сборищ: по крайней мере, выступления мешали Алкивиаду таскаться по борделям.

Однако дело было серьёзное, и Алкивиад относился к нему соответственно. До вечера, проведённого в нашей семье, он нашёл время поговорить с каждым отдельно, в поместье или в городе, где мог застать человека в неофициальной обстановке. Это делалось для того, чтобы человек смягчился. Каждый потенциальный благодетель получил в своём доме проспект. В этот вечер Алкивиад принёс ещё несколько проспектов, пересмотренных и дополненных. Следует отметить, что двум из моих дядей, чьи ресурсы оказались слишком малы, чтобы осилить столь мощные вложения, были предложены не заметки о флоте, а более скромные предложения с просьбой о пожертвованиях на кавалерию.

Помню, как удивился, если не сказать возмутился, мой дед, узнав, что Алкивиад раздобыл подробные сведения о финансовом положении нашей семьи. Что же в таком случае этот пройдоха знает о состояниях эвпатридов, высших слоёв общества, «денежных мешков»?

Вечер был ясный, морозный. На южной террасе дома моего деда поставили жаровни. По такому случаю терраса с трёх сторон была занавешена шерстяными шторами. Четвёртая, с видом на Декелею, осталась открытой. Алкивиад прибыл рано в сопровождении своих товарищей Менесфея и Пифиада. Он взял с собой также кораблестроителя Аристофона, который мог ответить на технические вопросы. Все знали, что коллеги Алкивиада были обладателями флотских наград за храбрость. Менесфей командовал кораблём в Митилене, Пифиад — эскадрой у острова Кос. Эти два заслуженных командира, уже немолодые, придерживающиеся олигархических взглядов, без сомнения, должны были компенсировать молодость своего покровителя и его сомнительную славу героя среди простого люда. По окончании трапезы, после благодарственного гимна и убранной посуды, Алкивиад приветствовал хозяев и поблагодарил их за помощь и гостеприимство.

— Давайте начнём как спартанцы — будем кратки и внятны. Как вы знаете, я неоднократно бывал избран в коллегию десяти стратегов и принимаю участие в командовании флотом; однако сегодня я предстаю перед вами как частное лицо. Я обращаюсь к вам, друзья, только от собственного имени. Кто-то не одобрит моего поступка, скажет, что он продиктован гордыней или самоуверенностью. Таково было бы мнение наших врагов спартанцев, которые, когда это надо, действуют исключительно согласно официальным процедурам. Вот почему наш образ правления выше, и вот почему они никогда не превзойдут нас. Ибо наш способ правления обеспечивает возможность любому гражданину обратиться с просьбой к любому другому гражданину или группе граждан, вербуя себе сторонников путём логического убеждения. Вот демократия в высшем её проявлении. Не рисовка демагога перед толпой, но хладнокровное и взвешенное обращение к здравомыслящим и рассудительным людям, предпринятое в общих интересах.

Я знаю, что некоторые из вас скептически относятся к моим мотивам и не слишком высоко оценивают мои личные качества. Позвольте сразу объяснить и, надеюсь, убедить вас: те мои личные качества, которые могут вас разочаровать, в данных обстоятельствах послужат не препятствием, а ценным приобретением для нашего дела, как для отдельных людей, так и для всего нашего города.

Некоторые из вас не одобряют моих амбиций, из которых я не делаю секрета. Да, кое-что попахивает нарушением законов. Вы боитесь последствий. Других возмущают примеры моего личного поведения. Если позволено будет сказать, я и сам возмущён! Это всё — молодость и избыток энергии. Когда покупаешь жеребца, то подбираешь скакуна, и не смирного, а такого, в ком виден огонь. Пусть животное объездят. Вот о чём я прошу вас сегодня. Приручите меня. Обуздайте моё безрассудство, чтобы я стал сдержанным, как вы. Именно так создаются великие союзы и одерживаются победы в больших гонках.

Сицилия — могучая страна. Территории её необъятны, она богаче, чем весь Пелопоннес, а пахотных земель там больше, чем во всей Греции. Сицилия родит ячмень, пшеницу, рис, овёс. Там цветут оливы и фрукты. На Сицилии есть вода, лес, лошади. Кто владеет Сицилией, тот не нуждается в зерне из Понта. Сицилия обладает полезными минералами, золотом, серебром, железом, медью, оловом. Её города, а их пятьдесят, ресурсами и богатством не уступают нашим полисам.

Ещё более заманчиво то обстоятельство, что Сицилия расположена на пороге Италии. Не стоит вдаваться в детали относительно богатства этой земли. Я вижу, что вы с этим согласны. Хорошо. И всё же я понимаю ваш немой вопрос — каждый хочет знать, что он получит с этого.

У всех вас уже есть сыновья, у некоторых родились свои сыновья. Каждый новый наследник разбавляет родовое наследственное имущество. Что мы оставим нашим потомкам? Где найдут они кусок для себя? Вы, друзья мои, принадлежите к сословию всадников. Вы владеете собственностью. Позвольте вас спросить, что легче: воздвигать своё богатство собственными руками, из грязи и камня, или завоевать всё и сразу, получить очищенные и засеянные поля, с чистой водой и загородками от скота, с пастбищами и даже с крестьянами, которые знают эту землю и работают на ней? Когда мы завоюем Сицилию, чьим сыновьям достанется самое лучшее? Кому, как не тем, кто финансировал армию?

Вы думаете: «Война — нешуточное мероприятие, Алкивиад. Она приносит неисчислимые бедствия, её результатом может стать катастрофа». И ещё одно: Сицилия действительно сильна, её пятьдесят городов не собираются сдаваться просто так. На это я отвечу, что хотел бы, чтобы городов было ещё больше. Ибо чем их больше, тем больше будет что делить и легче будет покорить их. Мы должны считать эти города островами. Каждый существует отдельно, со своими интересами, каждый ревниво относится к соседу. Мы захватим эти города, как захватывали некогда острова нашей империи: союз сильнейших против самых слабых. Завоевать главное, а потом и второстепенное. Оставить пару городов независимыми — этим мы докажем, что никого не принуждаем становиться нашими союзниками.

Многие из вас командовали на флоте. Вы понимаете, что такое морская держава. Вы сомневаетесь в том, что она может реально влиять на такое количество городов, расположенных так далеко от дружественных гаваней, где можно пополнять запасы. Я отвечу, друзья, так: если бы флот был нам не нужен, мне пришлось бы искать повод создать его. Позвольте объяснить почему. Имея в виду размеры Сицилии, грубой силы недостаточно. Потребны дипломатия и дерзость да ещё внезапная демонстрация превосходящей силы. Ничто не сравнится с флотом при выполнении этой задачи. Послушайте же меня!

Какими бы многочисленными ни были сухопутные силы, они представляются непривлекательным, плохо поставленным зрелищем. Когда они выстроены на поле, их численность часто скрыта посевами или холмами. Тысячная пехота занимает пространство немногим большее, чем это поместье. Армия даже в пятьдесят тысяч часто теряется в пыли. Несмотря на свою мощь, она выглядит слабой и не представляющей угрозы.

Но флот! Вид кораблей в открытом море, сверкающих парусами, с поднятыми вёслами! Армия на поле выглядит толпой, армада на море — как гнев богов. И вспомните: у врага никогда не будет шанса увидеть, как наш флот теряется в просторах моря. Он увидит нас лишь в пределах собственной гавани, которую мы заполним от края и до края боевыми кораблями и людьми, укротившими страшные суда и внушающими благоговейный страх.

Есть ещё один красноречивый аспект демонстрации морской мощи. Это её безоглядная смелость. Флот всегда дерзок. Когда враг смотрит, как флот движется на него, подобный небесной каре, он испытывает ужас — словно Приам при виде чёрных кораблей Ахилла, приближающихся к Трое.

Флот сводит к минимуму риск и всякие случайности. Мы наведём страх на один город за другим и подчиним их себе. Регий, Мессения, Камерина, Катина, Наксос и в прошлом вставали на нашу сторону. Они снова будут с нами. Наше наступление наращивает темп, который в глазах неприятеля обретает сходство с неотвратимостью судьбы. Враг видит, что не может противиться нам, и по собственной воле склоняется перед нашим знаменем. Да, да, скажете вы, всё это звучит хорошо, Алкивиад, но кто осуществит всё это на деле?

Здесь я должен отбросить деликатность и высказать всё прямо и откровенно. Есть люди, которые мне завидуют. Я понимаю это, друзья. Но прошу вас учесть, что теперь моя популярность — в ваших руках. Я отдаю себя на вашу милость. То, чего я достигну собственными усилиями, будет содействовать славе Афин — ну, и моей тоже. Вспомните Олимпиаду. Лучшие люди Сицилии присутствовали на стадионе, когда мои упряжки трижды занимали первое место. Они воздвигли павильоны в честь моей победы и толпами ходили за мной, добиваясь моей дружбы. Разве они не будут благосклонны к нам, если я и мои командиры, поддерживаемые мощной армадой, обратимся к ним так, как сегодня я обращаюсь к вам, — не свысока, не угрожая разрушить их дома и поработить их семьи, но с целью сделать их союзниками? Как ни нескромно это прозвучит, я спрошу: кто ещё в Афинах может привлечь к себе такое внимание, как я?

Ещё два замечания, и я закончу.

Во-первых, я обращаюсь к тем, кто протестует на том основании, что наш народ сейчас сохраняет мир, что у нас договор со спартанцами и что сицилийское мероприятие в конце концов обернётся полномасштабной войной. Я отвечу им вопросом: что это за мир, когда народы Греции сражаются на большем количестве фронтов, чем во время войны? Что это за мир, когда треть наших молодых людей нанимается в армии для этих самых государств? Война непременно начнётся опять. Нам только остаётся решить, когда это произойдёт. Возобновится ли она в час, выбранный нашими врагами, когда они соберутся с силами и будут готовы продолжать? Или наступит тогда, когда мы посчитаем нужным, когда наше положение будет более выгодным?

Переходим к сути дела. Разговаривая с кем-нибудь ещё, я мог бы ограничиться просьбой рассмотреть все риски и выгоды. Но с вами, полагаясь на вашу мудрость, я могу поговорить о более глубоких мотивах.

Наш народ велик. Но величие порождает ответственность. Афины должны доказать, что они чего-то стоят, иначе они падут. Все вы видели, что сделал этот так называемый мир с нравственностью нашей молодёжи. Достигшие зрелости жаждут действия, а ветераны становятся угрюмыми и раздражительными. Они сбиваются с пути. Сицилия — это противоядие. Это зов к подвигу, который избавит нашу молодёжь от безысходности. Перикл ошибался, заставляя нас обороняться. Это не для Афин. Это не наш стиль. Мы постепенно умираем, скованные этим постылым миром. Мы засыхаем не из-за отсутствия пищи, но из-за недостатка славы.

Афины — меч, ржавеющий в ножнах. Нам нельзя сидеть смирно, мы — афиняне. Безделье смертельно для нас. Самым ненавистным в этом перемирии стал для меня погребальный звон по душе нашего народа. Он покончит с нами, друзья мои, покончит вернее поражения. Афины — не мул, а сильная скаковая лошадь. Её можно запрячь не в плуг, но в боевую колесницу.

И последнее. Для тех, кто не доверяет мне и страшится моих амбиций. Когда этот флот окажется у Сиракуз, вы не увидите меня уклоняющимся от встречи с врагом. Моё таранное судно ударит по неприятелю первым. Может быть, я буду убит. Тогда вы избавитесь от меня и вас больше не будет раздражать моя гордыня. Но флот останется. Ещё до того, как мои кости превратятся в пыль, он у вас будет. Он будет вашим, он перейдёт в полное ваше распоряжение.

Обдумайте это предложение, друзья мои. Хорошо обдумайте. Трофеи нашей победы будут поделены на всех, даже на тех, кто останется дома в безопасности. Но слава и честь достанутся тому, кто возглавит список. Присоединяйтесь ко мне, братья и соотечественники! Выпустим из наших гаваней эту мощную армаду, и пусть мир испытает восхищенное удивление!

Глава XV РЕЧЬ НИКИЯ

После отъезда Алкивиада из дома моего деда разгорелся спор. Без сомнения, по накалу и оживлённости этот спор был похож на все прочие, что неизменно начинались в каждом частном доме, где Алкивиад выступал с речами.

Обсуждали красоту слога нашего гостя, независимо от согласия или несогласия с его словами; поражались силе его личности. Многие из наших стариков имели возможность видеть Алкивиада только в Народном собрании. У них никогда не было возможности поглядеть на него вблизи, заглянуть ему в лицо, заметить ум в его глазах, оценить выразительность его жестов и решительность, звучащую в его голосе. Да, очень сильная личность! Его вера в предприятие, которое он затеял, была исключительно искренней. Он высказывал мысли с такой убедительностью, что даже те, кто относился к его речам с осторожностью или вообще находился к нему в открытой оппозиции, вынуждены были мобилизовать всю свою волю, чтобы противиться силе его убеждения. Красота его наружности легко завоёвывала сердца людей, которые поначалу не были к нему расположены. Она обезоруживала даже тех, кого приводили в ужас его поведение и характер.

Даже некоторая шепелявость — и та была ему на пользу. У Алкивиада был недостаток. Это делало его человечнее. Дефект снимал проклятие с его манеры преподносить себя как божество. Несмотря на все опасения, именно речевой недочёт заставлял любить этого человека. Хотя я передал его речь так, словно она лилась плавно, без перерывов, в действительности её влияние было в определённом отношении усилено этим очаровательным недостатком.

У Алкивиада была привычка, когда он не мог подобрать нужного слова, останавливаться на несколько секунд, склонив голову на плечо в ожидании, пока вспомнится подходящее выражение. В этом ощущалось приятное отсутствие искусственности, нарочитости, это было неподдельное. Вот что завоёвывало сердца слушателей.

Среди моих родственников наметился нешуточный раскол. Мой дядя Гемонт, твердолобый представитель партии Хороших и Истинных, пренебрежительно отнёсся к «почётности» предлагаемой Алкивиадом экспедиции и весьма низко оценивал его самого как патриота.

— Он — пособник толпы, явный и самый заурядный. Этот его сицилийский трюк — попытка выдать наглость действий и масштаб амбиций за благородство и справедливость. Это не благородство, а сплошная самоуверенность, и только.

Говорили много. Мнения разделились. Мой дед, нахмурясь, сидел молча. Наконец по настоянию своего сына, брата моего отца Иона, он заговорил. Дед отрицательно отнёсся к Алкивиаду.

— Он носит слишком длинные одежды.

Молодые люди отозвались стоном.

— Лучше продолжай себе спать, дед! — крикнул мой двоюродный брат Калликл.

Патриарх отозвался:

— В былые времена принято было носить одежды куда короче из почтения к своим корням. Платье землевладельцев не должно подбирать грязь и навоз. Но новое поколение, рождённое в городе, ничего не знает о земле, поэтому и носят хитоны, которые волочатся за ними, как хвосты. Это нескромно и некрасиво. То, чего я опасаюсь, не имеет ничего общего с рощами или виноградниками, Калликл. Я говорю о добродетелях, которые воспитывает в человеке работа на земле: о скромности, терпении, почитании богов, о которых этот ваш Алкивиад почти ничего не знает да и знать не хочет. Он — порожденье города и олицетворяет все его пороки: тщеславие, заносчивость, нетерпение и нескромность перед небесами.

Калликл горячо возразил:

— Я могу перечислить тебе ещё несколько достоинств, присущих сельским жителям, дед: узость взглядов, предрассудки, мизантропия, скаредность, замкнутость. Очень хорошо, что мы избавились от этого! Достоинства горожан — смелость, воображение, открытые взгляды!

— Человек земли, — продолжил дед, — занят мирным трудом, а городской служит войне.

— Эта служба не причинила вреда твоему кошельку, дед. И никому другому из собравшихся под этой крышей — тоже.

Все заволновались.

Мой дядя Ион восстановил порядок. Он был, пожалуй, единственным из собравшихся, по-настоящему олицетворявшим то благоразумие, которое сельчане называют «мудростью от сохи». Он обладал простым здравым смыслом. Родственники спросили его, что он думает о нашем госте и его предложении.

— Я опасаюсь Алкивиада. Но ещё больше я боюсь недооценить его. Когда я наблюдал за ним, когда я смотрел, как он разговаривает с нами, я не мог не вообразить себе другой картины. Вот он появляется в Сицилии, рисуясь перед тамошними аристократами и домогаясь их дружбы. Сицилия богата, однако Сицилия и примитивна. Её правители похожи на наших, только сотню лет назад. Мощь Афин ужаснёт их меньше, чем агрессивность и наглость. Вот качества, которых они страшатся, которыми восхищаются и которым завидуют. А наш гость олицетворяет эти качества более, чем кто-либо другой. Он — Афины. Во всяком случае, та часть Афин, которая действительно может привести в ужас сицилийцев и завоевать их. Пифиад правильно отметил, что Сиракузы — демократия. А Сиракузы — ключ к завоеванию Сицилии. Мы видели, как наш молодой герой умеет взывать к своим слушателям. Вероятно, это тоже может сработать на пользу его экспедиции. И всё же...

— И всё же ничего, — вставил наш молодой смутьян Калликл.

Он заговорил о своей службе. Прошлой зимой он работал в правлении морских ресурсов. В его обязанности входило заключать договоры с представителями иностранных моряков — с островов Самос, Хиос, Лесбос и других, — которые служили за плату в афинском флоте.

— Я знаю этих людей, — сказал Калликл. — Это не пираты, не вечно пьяные морские волки. Это ответственные профессионалы. Да, они обладают духом авантюризма, любят риск и живут надеждой добиться успеха. Они знают цену своим способностям и нанимаются благоразумно. И всё же эти иностранцы служат на нашем флоте не только за деньги. Деньги они могут получить в любом другом месте. Нет, у них имеются значительно более убедительные причины. Они любят Афины. Понаблюдайте за ними в праздники, — продолжал Калликл. — Они принимают участие в шествиях, поют и танцуют. В свободное время они собираются в гимнасии в ликее и в храме Леокории, на рыночной площади и в Академии, в рощах, где встречаются философы и их ученики. Вы их видели. Они усаживаются в сторонке, заворожённо слушая Протагора из Абдеры, Гиппия из Элиды, Горгия из Леонтины, Продика с Коса и десятки других софистов и краснобаев, которые устраивают сборища на открытом воздухе, чтобы распространять свои взгляды. Они роятся вокруг Сократа. Но прежде всего их занимает театр. Утром в дни соревнований их сотнями можно видеть во внешнем дворе в тени под статуями полководцев или выходящими из платановой рощи со своими возлюбленными и корзинами для припасов, с шерстяными одеялами на плечах, с подушками, на которых они сидят на скамьях галер. Я наблюдал их в гимнастических залах — там, куда допускают иностранцев. Моряки-евреи терпят боль от медных зажимов, называемых «грибные шляпки», которые натягивают обрезанную кожу над оголённой крайней плотью, чтобы, раздевшись, они выглядели не евреями, а греками. Они желают быть хотя бы немного афинянами. Вот как они любят наш народ. Откройте списки гражданства — количество жаждущих получить афинское подданство трижды перекроет рыночную площадь. Вот о чём я хочу сказать. В любом заморском порту раз двадцать за день меня осаждают иностранные моряки, первоклассные специалисты своего дела, умоляя меня использовать своё влияние и дать им должность в Афинах. Многие готовы служить даже бесплатно. Они лишь хотят обучаться под руководством афинского капитана, совершенствовать своё умение и потом продвинуться по службе. Эти иностранцы, я считаю, будут стремиться служить у такого командира, как Алкивиад. Чем они лучше, чем больше у них амбиций, тем вероятнее они захотят плавать с ним, потому что верят: он принесёт им победу. А кроме того, он им нравится. Они все мечтают стать такими, как он. Алкивиад знает это. Он знает также, как этим воспользоваться. Помните, все моряки знают друг друга. Они завсегдатаи одних и тех же притонов и борделей. Они знают всех флотских командиров, знают, кто с кем плавает. Я не буду говорить об Алкивиаде как о человеке. Но шанс служить под его началом привлечёт к нему лучших моряков со всего света — вот моё мнение. Оценивать их влияние на Сицилию и на наших пелопоннесских врагов я предоставляю вам.

В эту зиму многие богатые люди заключили соглашение с Алкивиадом на закладку кораблей. Но, как это в людском обычае, когда пришла весна, они нашли оправдание задержкам денег. Алкивиад и его окружение уже вовсю вербовали моряков. Эвриптолем и Фрасибул укомплектовали личным составом «Аталанту» и «Афродизии». Другие соратники Алкивиада нашли людей на «Бдительный», «Противовес» и «Грозный». Алкивиад начал постройку «Антиопы» и «Олимпии» — в дополнение к четырём кораблям, которые он уже передал в дар флоту. Мог ли он позволить себе такие расходы? Вероятно, нет, но такое начало привлекло других — тех, кто до сих пор не решался. Вид кораблей, стоящих на стапелях в доках Мунихии и Телегонеи, непрерывные глухие удары тесаков, запах смолы и пакли, которой заделывают шипы и гнёзда, толпы техников и строителей, столяров и корабельных плотников, каждый из которых занят своим делом, — всё это непреодолимо притягивало к себе. Вскоре вся береговая линия длиной в милю на Кантаре и в две мили вдоль Сунийской дороги была заполнена строящимися корабельными корпусами. Одновременно с этим возводились суда на лесных участках в Македонии и Херсонесе. Повсюду шумели столярные мастерские и лавки мелочных товаров, плазы мастеров, изготовляющих паруса, литейных цехов, везде были кузнецы, оружейники, верёвочники, изготовители мачт, агенты по поставкам рангоутного дерева. Красились вымпелы и эмблемы. День и ночь громыхали подводы со строительным материалом.

Всех охватила лихорадка. Город мог говорить только о Сицилии. Глиняные модели острова раскупались на рыночной площади сотнями. Взрослые и мальчишки рисовали её очертания на дорогах и расхваливали её достоинства в цирюльнях и шорных мастерских. Создавалось впечатление, будто мы уже завоевали Сицилию и остаётся только поделить трофеи.

Однажды жарким утром, когда раскалённый от солнца Пникс, холм к юго-западу от Акрополя, где собиралось на открытом воздухе Народное собрание, был усеян людьми, к народу обратился аристократ Никий.

— Афиняне! Вижу, ваши сердца склонились к этому предприятию. Сегодня, отправляясь на это собрание, я не мог найти своего слугу. В конце концов его обнаружили среди конюхов, исступлённо болтающих о Сицилии. Что ещё? Это в вашей природе, люди Афин, считать уже своим то, на что вы только-только нацелились. Вы уже не потерпите никаких возражений, вы будете яростно защищать свои фантазии. Да вы любого перекричите, словно он своими словами стремится отнять у вас то, чем вы обладаете, в то время как он лишь хочет образумить вас — для вашего же блага. Ведь вы можете так никогда и не получить того, к чему стремитесь, и это стремление в силах погубить вас. Я вижу в первом ряду того молодого человека, чьи амбиции склонили ваши сердца к этому безрассудству. Вот он стоит передо мной, окружённый своими сторонниками. Он улыбается, этот гордый лошадник и развратитель общественных нравов, потому что знает: я говорю правду. Я ненавижу эту улыбку, друзья мои, какой бы симпатичной она ни казалась. Вы рискуете оказаться рядом с приспешниками этого самца, если позволите запугать себя громкими словами, если побоитесь почувствовать стыд, когда они назовут вас трусами — только за то, что вы протестуете против безумной экспедиции! Да, друзья этого человека сейчас закидают меня вопросами. Пусть. Но если эти горячие головы не отнесутся к моим словам серьёзно, то очень прошу вас, более зрелых, старших по положению: вы отнеситесь к ним со всей серьёзностью. Я также вижу Сократа, философа, единственного человека, к чьему совету иногда прислушивается наш юный чемпион. Он скрывается в тени — он всегда предпочитает тень. Мы знаем твою точку зрения, Сократ. Ты высказался открыто, когда заявил, что сицилийская авантюра несправедлива. Нельзя нести войну народу, который и не думает нападать на нас. Поправь меня, друг мой, если я сейчас ошибаюсь. Твой знаменитый daimon, дух, этот голос, который предостерегает тебя об опасности или преступлении, — ведь он запрещает эту эскападу, не так ли? И всё же я вижу, что никому здесь нет дела до седин — ни твоих, ни моих. Позвольте же мне тогда, люди Афин, говорить не против этого предприятия — я понимаю, вы настроены решительно и ничто не сможет разубедить вас. Я лишь хочу показать вам из «опыта рундука», как говорится, те проблемы, которые следует учитывать, если мы действительно хотим успешно завершить этот трюк и не провалить всего дела.

Никий заговорил об опасностях такого предприятия вдали от дома, о том, как сложно пополнять припасы на таком расстоянии от складов, о коварстве морей. Зимой даже быстроходному курьерскому кораблю может потребоваться четыре месяца пути. Когда мы прежде вели заморские кампании, у нас имелись союзные гавани, которые можно было использовать как базы. Поблизости находились дружественные территории, где мы пополняли запасы. Всего этого не будет на Сицилии. Там мы окажемся на краю земли, где для нас не найдётся даже корки, чтобы погрызть, кроме тех, что мы привезём с собой. Никий предупреждал, что, приобретя нового врага, мы оставим у своего порога старого — спартанцев и их союзников, которые уже почти одолели нас. Хотя пока что они соблюдают условия мира, они живо возобновят военные действия. И если мы потерпим поражение в Сицилии, это придаст нашим врагам новые силы и новых союзников, после чего спартанцы попросту уничтожат Афины.

Никий говорил об иноземных торговцах, о механиках и моряках, которые находятся сейчас в доках и на верфях и которые занимают большую часть гребных скамей на флоте. Насколько мы можем доверять иноземцам, тем, кто не нашей крови? А ведь без них нам и надеяться нечего на победу. Разве мы не ставим себя в такое же рискованное положение, в каком находились наши враги спартанцы? Нам придётся сражаться, одним глазом кося на врага, а другим — на собственных рабов. В войне даже на соотечественника не всегда можно положиться, так что тогда говорить о тех, кто служит за плату?

— Сегодня, отправляясь в Народное собрание, я видел многочисленные строительные площадки. Возводятся дома и магазины. Это хорошо. Но не забывайте, афиняне: сегодня застраиваются те самые участки, где некогда уже были дома, — дома, оставленные или даже сожжённые афинянами во время чумы! Вы забыли о ней, друзья? Помните ли вы о том времени, когда наша жизнь висела на волоске, когда у нас не оставалось ни средств, ни имущества, ни сил, когда даже мольбы, обращённые к богам, были бессильны снять с Афин эту небесную осаду? Я принимал участие в заключении мира, и этот мир принёс нам благо. Мы можем теперь растворить ворота нашего города, ездить в наши поместья, засевать поля. Рождаются дети, которые уже не вдыхают зловоние пожарищ, которым не довелось увидеть, как по ночам увозят тела их матерей. Соотечественники, вы можете наблюдать безопасную гавань. Но какая первая мысль посещает вас при виде этой мирной картины? Едва лишь упокоились в склепах кости ваших отцов, как вы тотчас решили похоронить рядом с ними ваши! Неужели вы не в состоянии радоваться спокойной жизни? Неужели я так стар, что мне вечерами удобнее сидеть у огня и наблюдать, как внуки мои играют во дворе? Но это не в вашем характере, афиняне! Для вас нет ничего невыносимее мира. Каждый миг бездействия для вас — это напрасно потраченное время, это враг, который лишает вас прибыли. Крестьянин знает, что земля должна отдыхать, что каждый фрукт созревает в свой сезон. Однако вы отказываетесь признавать эти старомодные вещи. Вы обитаете в других реалиях. Вы живете в фиктивной стране, которую называете будущим. Вы мечтаете о том, что настанет, и презираете то, что уже есть сейчас. Вы определяете себя не тем, кто вы есть, а тем, кем вы можете стать. Вы спешите через море к берегу, которого никогда не достигнете. Для вас ничто то, чем вы обладаете. Вы цените лишь то, что получите завтра. Но как только руки ваши хватают это вожделенное сокровище, вы тотчас отказываетесь от него и стремитесь к чему-то новому. Поэтому я не удивляюсь тому, что вы так высоко цените этого молодого человека, этого колесничего, ибо он живёт не по средствам даже в большей степени, чем вы. Какой же изъян характера заставляет вас желать войны, когда вы обладаете миром? Неужели нам недостаточно наших собственных неприятностей? Почему мы должны куда-то плыть в поисках новых? Прошу вас, друзья мои, отказаться от этого неразумного предприятия! Призываю председателя собрания вновь поставить этот вопрос на голосование.

После Никия выступили ещё несколько человек. Большинство высказывались в пользу экспедиции. Когда наконец под общие возгласы одобрения поднялся Алкивиад, он ограничил своё выступление основными тезисами.

— Благодарю нашего школьного учителя, — поклонился он в сторону Никия, — за его проникновенное и полезное поучение. Ясно, что национальный афинский характер полон различных недостатков. Мы пали значительно ниже того уровня, к которому стремимся. Но если мне позволено будет высказаться открыто, мы должны быть самими собой — и никем иным.

Эти слова были встречены бурным одобрением. Я находился на epotis — «ухе» Пникса и мог видеть Никия. Он мрачно улыбался и качал головой.

— Фактически, — продолжал Алкивиад, — мы только и можем, что быть самими собой. Как афиняне могут быть не афинянами, а кем-то иным?

Опять восторженные вопли. Алкивиад принялся опровергать Никия — остроумно, пункт за пунктом. Каждый контрудар доведён до логического завершения.

— Неугомонность нашей натуры? Афиняне! По моему мнению, это не недостаток характера, а свидетельство нашей силы и предприимчивости. Наши отцы не отразили бы натиск персов, если бы продолжали греть ноги у огня, они не стали бы повелевать империей, если бы только тем и занимались, что наблюдали, как их детки резвятся во дворе. Каждый фрукт созревает в свой сезон, говорит Никий? А я говорю, что этот сезон уже наступил! Что лучше всего обеспечивает безопасность? Предосторожности и оборона, как утверждает наш друг? На это я отвечу: может быть, это и справедливо — но для другого народа, не для нас! Для активного народа перемена образа жизни предусмотрена самой судьбой. Такова уж наша участь — меняться. В нашей натуре — ходить далеко и смело. В этом, а не в пассивной обороне, кроется наша безопасность. Никий напомнил нам об иностранных гребцах. Наш флот не может плавать без них, говорит Никий и называет это необходимостью. Он полагает, что это доказывает недостаточность наших собственных людских ресурсов. А я вижу в этом нечто прямо противоположное. Ничто не может так красноречиво свидетельствовать о нашей жизнеспособности, о привлекательности мифа об Афинах, как обилие иностранцев, жаждущих нам служить. Почему эти иноземцы приезжают именно к нам, а не к какому-нибудь другому народу Эллады? Потому что они знают: здесь, и только здесь, они могут быть свободными. Кое-кто считает этих новоприбывших людьми, которые стоят ниже нас. Я скажу: тот, кто так думает, не знает этих людей и этим оказывает дурную услугу и нам, и им. Эти люди подвергаются большому риску, друзья мои, а Никий унижает их и обесценивает. Они оставили свой дом и семью, родные небеса и землю. Они отреклись от своих богов ради того, чтобы отправиться за море, в эту чужую для них землю, где они не могут участвовать в политической жизни, где их не защитит закон, где они не имеют права голоса — они фактически лишены даже имени. И всё равно они приезжают к нам, и никакая сила под этими небесами не может их остановить. Почему? Потому что они знают: жить на краю Афин лучше, чем жить в центре их родного города. Никий ошибается, друзья мои. Эти иноземцы не могут быть для нас, образно выражаясь, кирпичом и камнем, но они — раствор. Они цементируют наше государство.

Раздались оглушительные рукоплескания. Как для союзников оратора, так и для его противников не было никакого сомнения: эти слова всю ночь будут передаваться из уст в уста среди иноземных моряков и мастеров. Для них он станет героем и покровителем.

Алкивиад поднялся, призывая к порядку. Когда шум наконец стих, он повернулся и без злости или хвастовства вызвал своего соперника на спор.

— Никий, ты был назначен старшим командиром. Это справедливо, если учитывать твои прежние заслуги, и я уважаю твоё назначение. Я высоко ценю твой ум и твою удачу — ты доказал их неоднократно. Я не хочу занимать твоего места, однако от всего сердца желаю, чтобы ты принял участие в нашем деле, в деле нашего государства. Помоги нам! Не говори, почему мы потерпим поражение. Лучше скажи, как мы можем преуспеть. Я призываю тебя выйти сюда не как моего противника, но как союзника, такого же патриота. Замечания, которые ты сделал, достойны внимания. Но скажи нам, что нужно для победы? Скажи прямо! Пусть это будет суровая правда. Обещаю: если Афины не смогут обеспечить то, что, как ты считаешь, необходимо для успеха экспедиции, я первый присоединюсь к её противникам. Но если у нас найдётся то, в чём мы, по-твоему, нуждаемся, тогда я призываю тебя согласиться с решением твоих соотечественников. Не уклоняйся от командования, которым страна почтила тебя, но возьмись за него решительно. Ты нам нужен, Никий. Скажи же, что мы должны сделать, чтобы ты был уверен в успехе.

Никий принял вызов. Поднявшись, он начал подробно перечислять припасы, оружие, профессии, материалы — список казался бесконечным. От запасных мачт и парусов до подсушенного ячменя, от пекаря до печей. Никий требовал исключительного превосходства морских сил — как минимум, сто военных кораблей. Тяжёлая пехота, численностью намного превосходящая любые силы, какие сможет поднять против нас противник. Легковооружённая пехота не меньшей численности. Лучники. Строповщики, чтобы нейтрализовать кавалерию противника, поскольку через огромные морские просторы мы не сможем переправить нашу собственную.

Экспедиция потребует дополнительных мастеров по железу и каменщиков, военных инженеров и строителей осадных орудий, транспортных средств, курьерской службы. Алкивиад просил дать цифры, и Никий дал их. Сто талантов — чтобы нанять грузовые суда, двести — на перевалочные пункты и склады по ходу передвижения, ещё двести — на покупку лошадей для кавалерии на месте и, если сицилийские племена откажут нам в помощи, столько же потребуется на оплату набегов, чтобы взять их силой. Конечно, сюда не входят расходы на пехоту, оруженосцев, моряков, на ремонт кораблей. Всё вместе составит тысячу талантов. Ещё одна тысяча нужна для резерва. Понятно, что этой суммы хватит лишь на одно лето. Для зимы сумма должна быть удвоена. Если за первый год экспедиция не завершится успехом, Афинам придётся снарядить вторую в помощь первой. А Никий всё продолжал перечислять. Было очевидно, что он надеялся: подобная картина, откровенно и грубо представленная слушателям, подействует на них, как холодная вода, выплеснутая в лицо спящего.

Но оказалось, что Алкивиад лучше знал своих соотечественников, нежели его оппонент. Отнюдь не запуганные требованиями Никия, граждане объявили их отличными и приняли с воодушевлением. Чем грандиознее экспедиция, тем сильнее уверенность в том, что она не может окончиться плачевно. Закончив перечислять требования, Никий понял, что Алкивиад перехитрил его. Каждый раз, когда Никий полагал, будто унизил Алкивиада, авторитет молодого «лошадника» только возрастал. Теперь все афиняне почувствовали, что скоро у них будет непревзойдённый флот, а в Алкивиаде они увидели полководца смелого и ловкого, который не мог не привести их к победе. Одним махом Алкивиад не только заполучил всё, чего хотел, но и заграбастал полный контроль над экспедицией. Он сделал так, что сицилийская экспедиция сделалась его экспедицией.

Глава XVI СОН СОЛДАТА

Наше имение выжило не столько благодаря стараниям моего брата и моим, сколько обильным советам наших старших родственников, не говоря уж о щедрой помощи — оборудованием, квалифицированным трудом и деньгами. Ни Лион, ни я не понимали, как мы были одиноки, лишённые нашей семьи. Ничто не уходит так безвозвратно, как молодость, и никто так не дорог, как блудный сын. Наши старшие родственники не могли сделать для нас много. Они лишь хотели видеть сыновей, как можно больше сыновей. Моя тётка проделала нелёгкий путь из города, чтобы удостовериться в том, что у нас всё хорошо. Сидя под навесом на скамье нанятого экипажа, она смотрела на Лиона и меня. С голыми спинами, грязные как собаки, мы рыли траншею для отвода воды.

— Теперь я могу умереть спокойно.

В тот день мне не удалось представить Эвнику. Позже, навещая тётку в городе, я не взял с собой любовницу. И таким образом вызвал ещё один из череды неприятных скандалов, продолжающихся всю ночь и оставляющих человека растерзанным до мяса.

— Чего же во мне нет, Поммо, что ты не пускаешь меня в дом своей тётки? Разве у меня недостаточно гладкая кожа? Может быть, тебе не нравится форма моих икр? Ну что ж, этих морщин не было бы на моём лице, друг мой, как и вен на моих ногах, если бы я не горбатилась рядом с тобой в этом аду, будь он проклят. Ты неблагодарный пёс! Я не гражданка Афин, да? Ну так сделай меня гражданкой! Употреби своё влияние. Привлеки своих воображаемых друзей, которые белое делают чёрным, а потом опять отбеливают!

В ней кипела долго сдерживаемая ярость.

— Я скажу тебе, почему ты не представляешь меня своей тётке. Потому что она даже сейчас занята поисками невесты для тебя. Много лет назад она откопала для тебя твою девственницу Фебу. И сейчас ищет. Какую-нибудь правильную, из хорошей афинской семьи, такую, с которой ты сможешь иметь детей — таких детей, чьи имена можно занести в списки граждан. Не ублюдков от иноземной сучки, у которых не будет ни права голосовать, ни права приносить жертвы богам, которые не смогут даже претендовать на образование, когда тебя прикончат на какой-нибудь войне.

Однажды Эвника обнаружила меня стоящим в раздумьях возле семейного склепа. Теперь она вообразила, будто я горюю о своей умершей жене, а она, любовница, мне не нужна. Эвника объявила, что я стыжусь её. Она не подходит мне. Она меня недостойна.

Ночью она вдруг резко встала с кровати.

— Ты бросишь меня.

Я был очень измотан и совершенно не думал об этом.

— О чём ты?

— Ты станешь господином. Ты бросишь меня.

Я приказал ей ложиться и спать. Она со всей силы ударила меня по лицу.

— На этой кровати слишком много спящих, Поммо. Я не могу дрыхнуть рядом с призраком твоей жены. Одна из нас должна уйти.

Я услышал, как мои губы произнесли:

— Тогда уходи.

Женщина в ярости ударила меня ещё раз.

— Я скажу тебе кое-что! Она в могиле, твоя жёнушка. И твоя сестра тоже мертва. А я — живая.

И тогда я ударил её в ответ. Она отлетела к стене и упала. Я с ужасом понял, что бью женщину. Но ведь она виновата. Только она могла довести меня до такого исступления.

— Тебе стыдно быть рядом со мной. — Эвника выплюнула кровь. — Ты ни во что не ставишь жизнь, прожитую нами вместе, и всё хочешь забыть об этом. Словно этого вовсе не случалось. Ну что ж, это случилось, Поммо, это ведь случилось. Я была тебе женой, хоть и не по закону, а ты был мне мужем. Ты — мой муж.

И она заплакала. Я опустился на колени возле неё, успокаивая, как мог. Но это были лишь слова. В глубине сердца я сам хотел уйти — или пусть уйдёт она.

— Что со мной будет? Рожу я наконец ребёнка или так и буду делать аборты, как ты велишь?

Она умоляла увезти её из Афин, прочь от матримониальных планов тётушки, прочь от войны. Есть же такие места — мы видели их во время наших странствий! — безопасные места... Давай уедем! У нас есть всё, что нужно. Наши руки, наши сердца...

Хотя я стоял на коленях совсем близко и её колено оказалось между моими, а руки лежали на моих плечах, сердце моё в этом не участвовало. Оно находилось очень далеко и молчало.

— Ты бросишь меня, Поммо. Я вижу это в твоих глазах. Но это не со мной ты расстанешься, ты потеряешь себя, Ни одна женщина не сможет дать тебе того, что давала тебе я. Уходи. Я не буду тебя удерживать. Но я скажу тебе, что с тобой случится. Это сбудется. Ты будешь есть, но останешься голоден. Ты будешь пить, но никогда не напьёшься. Ты будешь иметь женщин, но не испытаешь удовлетворения. Ты будешь стоять у развилки дорог, и тебе будет всё равно, по какой идти. Ни одна дорога никуда не приведёт тебя, пока ты снова не обретёшь себя и не вернёшься домой, ко мне.

Ясон, друг мой. В меня попадали стрелы, и, что ещё хуже, их вынимали. На меня обрушивались каменные стены. Но никогда ни один удар не отзывался в моём сердце такой болью, как слова этой женщины.

Было бы лучше сказать, что после этого ушла она. Или что ушёл я. Но на самом деле мы с ней прожили ещё одиннадцать месяцев. Она родила сына и была беременна опять, когда я записался на «Пандору» под командованием Менесфея из эскадры «Титан» Хемедема.

В ту зиму наше имение пришло в упадок. Жена Лиона Теоноя развелась с ним. С просроченными закладными и необходимостью содержать детей, мой брат не мог отказаться от трёхмесячного вознаграждения за прохождение испытания на пригодность и годового жалованья офицера. Он записался на корабль под командованием Ламаха. Теламон взял в подчинение пятьдесят наёмников — все они были из Аркадии, как и он сам. Нашу землю мы с братом отдали в аренду дядьям. Половину жалованья я отвёл Эвнике, вознаграждение передал деду — первый взнос в оплату долга за помощь, оказанную нам нашей семьёй.

Я не смог ужиться на суше. Это лишь сон солдата. Куда ещё идти мне или любому из нас? Только на войну.

Глава XVII ДОКУМЕНТ АДМИРАЛТЕЙСТВА

Дай-ка я кое-что покажу тебе, внучек. Это приказ по флоту о выходе в море на Сицилию. Точнее, одна из сотен копий, выполненных секретарями адмиралтейства. Пощупай. Это не тростник, не пульпа, это лен. Это льняное полотно.

Этот документ предназначался для долгого хранения. Он воспринимался как эпохальное свидетельство бессмертной славы, которое впоследствии каждый офицер должен будет передавать своим потомкам. Сейчас я передаю этот документ тебе, дитя моё, но не потому, что так задумали его создатели, а потому, что пути богов неисповедимы.

Изготовлением этого документа занималась контора архонта по делам войны. Копии раздавались каждому триерарху флота, всем навигаторам и капитанам, всем, кто вкладывал деньги в строительство и снабжение флота, членам коллегии стратегов, ста членам коллегии судостроителей, кураторам портов, администраторам, кораблестроителям, поставщикам, изготовителям парусов, оружейникам. Я и ещё шесть служащих работали над этим документом день и ночь в течение почти семи месяцев.

Обрати внимание на оборотную сторону. Это штурманская карта порта Пирей, Большой гавани и Кантара, от форта и Морского ведомства в Ээтионее до приморского города Эмпория и Тихой гавани; далее до Акте — с сигналами, показывающими время прилива и отлива, с указанием расположения всех фарватерных буёв от Диацевгмы до Эфебия, включая расстояния от мола до мола и триангуляционные углы между каждым из четырёх буёв и двадцатью семью банками, так чтобы капитан судна, проводя азимуты к различным флажкам, мог определить положение своего корабля в каждой точке гавани с точностью до длины шлюпки. Этого требовали Никий и Алкивиад — хоть в чём-то они были единодушны! — чтобы каждый из трёхсот шестидесяти четырёх кораблей мог занять предписанное ему место, и этот колоссальный выход в море прошёл организованно, сохраняя порядок, поражающий глаз и приятный богам.

На лицевой стороне обозначены местоположения жрецов и магистратов. Квадраты вдоль фарватера — стационарные баржи, поставленные для главного архонта, жрецов и жриц Афины Паллады, а также стражей алтарей Агравла, Эниалия, Ареса, Зевса, Талона, Ауксона и Гегемона. Каждый демарх также имел свою баржу. Кроме того, имелись смотровые посты, профинансированные частным порядком, дополнительно к тем двумстам, что растянулись на три мили напротив Сунийской дороги. Пирс в Пирее, от которого должен был отчаливать флот, предназначался для членов Совета. С возложенными на головы венками они стояли на ступенях и смотрели через водную гладь на храм Афродиты, покровительницы мореплавателей, на территории которого находились женщины, одетые в белое, — жёны и матери триерархов. Они держали в руках ветки тиса и гиацинта. В головной части бухты был воздвигнут алтарь Посейдона, на котором был принесён в жертву буйвол.

Преклонный возраст испортил моё зрение. Я вижу лишь размытое пятно. Но до сих пор стоит у меня перед глазами каждый корабль величественной армады. Так она проходила перед моим взором полстолетия назад.

Первыми шли государственные галеры «Парал» и «Саламиния», самые быстроходные корабли в мире. Их паруса — как и на всех судах — были зарифлены. После команды «поднять паруса!» корабли, линия за линией, одевались яркими полотнами. Вот матросы освобождают парус. Поймав ветер, паруса надуваются с громким хлопком. И каждый раз, когда новый парус, украшенный эмблемой какого-нибудь божества или полубогини, в честь которых назван корабль, разворачивался и выгибался, раздавались возгласы тысяч зрителей. Эти паруса были изготовлены специально для торжественного дня. Их было слишком много, если учесть, что корабли пойдут на вёслах. Но зрелище получилось великолепное! Говорили, что одного вздоха служащих адмиралтейства было бы довольно, чтобы корабли тронулись в путь. Опасались дурных знамений — безветрия или встречного ветра.

Первыми вышли в море корабли Ламаха, хотя сам он и его флагман «Гегемония» взяли курс в открытое море несколько дней назад, чтобы обеспечить безопасность мыса и к моменту отплытия флота привести в состояние боевой готовности наших союзников на острове Керкира. Вслед за ними — быстроходные корабли, названные «головорезами», колоннами по два, всего шестнадцать, потом — тридцать шесть пятидесятивёсельных галер, идущих по флангам грузовых судов с продовольствием и лошадьми. Их было сто шестьдесят семь, они двигались сплошной массой. Понадобился час, чтобы стоянки опустели.

Далее следовали боевые корабли, триремы, разбитые по эскадрам, в каждой по десять-двенадцать кораблей в ширину и четыре в глубину. Командир эскадры следовал слева, на почётном месте. Сначала мы увидели корабль Автокла «Прокна», сто семьдесят шесть вёсел. В эту эскадру входили «Помпа», «Аякс», «Птолемей», «Горгона», «Грампий» с парусами малинового цвета и изображением животного-охранителя. Затем шли «Цирцея», «Дрозд», «Ипполита», «Тэма», «Рам» и «Безжалостный».

Под малиновыми парусами со знаком грифона шёл «Огнедышащий» — корабль Пифиада, героя битвы у острова Кос. Затем — «Неукротимый», «Динамис», «Тразея», «Амфитрита», «Эвксиная», «Ахиллея», «Центавра» и тройня фурий — «Тисифона», «Мегера» и «Алекто».

Эскадра нереид под командованием Аристогена: «Фетида», «Пифо», «Панопа», «Галатея», «Балто», «Алкиона», «Эвплоя», «Морской орёл», «Непобедимый», «Стремительный», «Айанатея». Затем — «Ловкий», «Воплощение», «Бдительный», «Равновесие», «Грозный» и «Медуза».

Флагман Никия «Трезубец» шёл во главе эскадры «Океан»; парус у него был пурпурный с золотом, нос корабля украшен бронзовым трезубцем. По флангам следовали «Тефия», «Дорида», «Эвринома», «Западный ветер», «Аякс», «Антигона»; за ними — «Наставник» и «Марафон», корабли-сёстры «Стикс» и «Ахерон», на которые дал денег Критон, ученик и друг Сократа. Следом — «Агон», «Касталия», «Сцилла», «Кекроп» со знаком полуженщины-полудракона и «Афродизии», чей нос был украшен бюстом обнажённой женщины, выполненным самим Фидием.

Далее — «Смерч», «Медея», «Цербер», «Антестерия», «Миномаха», «Клитемнестра», «Трепет», «Диссонанс», «Пэан», «Неутомимый» и «Неустрашимый». Последними шли «Синтакс», «Гиппотонт», «Элевсин», «Геката», «Безжалостный», «Остракон», «Арета», «Гребень волн».

Теперь эскадра «Удар молнии», сорок один корабль. Здесь плавали Антиох-навигатор, Менесфей и Адимант. Впереди шёл флагман «Артемизия», за ним «Аталанта», «Пар фенон» и «Кора»; далее — «Амазонка», «Ипполита», «Пентесилея», «Ирида», «Эйгле», «Доблесть» и «Европа».

За ними в центре — «Львица», на флангах «Гистерия», «Дерзкий», «Олимпия», «Ярость», «Мудрость», «Даная», «Рея», «Психея» и «Эвфрануза». Потом «Палладий», «Семела», «Алтея», «Соловей», «Леопард», «Геба», «Опустошитель», «Дафна», «Эреб», три парки «Клото», «Лахесис» и «Атропа». И последними — «Пандора», «Стриж», «Ужас», «Пенелопа», «Филин», «Пират», «Некрополь» и «Калипсо».

Это была самая мощная армада из всех когда-либо выходивших в море под флагом одного города. Так плотно были расположены паруса второй и третьей эскадр, что они заслоняли ветер первой. Открытые участки воды были так густо усеяны малыми судами, что можно было добраться от Ээтионеи до Мунихии, не замочив ног. Должно быть, тысяча лодчонок, в которых сидели неугомонные мальчики, так тесно окружили военные корабли, что при работе гребцов немалое их число было опрокинуто вёслами. Мальчишки продолжали радостно вопить, даже рискуя утонуть и хватаясь за кили своих перевёрнутых посудин.

Ты нетерпелив, внук. Ты хочешь, чтобы я рассказал о пресловутом деле о гермах. Вот как я узнал о нём.

Это случилось за двадцать один день до открытия. Всю ночь я провёл на службе, торопясь закончить работу над этим документом и закрыть контору, которая теперь должна была располагаться в помещениях конюшен на пирсе, в гавани. С двумя другими служащими, моим другом Орестидом, капитаном «Решительного», и младшим Периклом, сыном великого Перикла и куртизанки Аспазии, на рассвете я вынырнул из нашего подвала. Это было утро после того дня, когда после сбора урожая раннего ячменя вдовам и сиротам разрешается подбирать остатки зерна. С покрытых стернёй полей исчезли все колоски, после чего за городом и по другую сторону канала на острове Эвбея поля были подожжены.

Дым, наползающий со стороны канала и смешивающийся с морским туманом, заволакивал город мрачным облаком. Мы как раз двинулись в сторону рыночной площади, когда мимо нас по улице Ткачей пробежала толпа. Люди плакали, кричали; они были в отчаянии.

Мы обогнули угол и вышли на площадь. Там уже собрались большие толпы. Мимо промчались два раба. Перикл схватил одного и потребовал сказать, что происходит.

— Они поотбивали все члены, господин!

— Во имя Геракла, говори яснее!

— Гермы, господин. Весь город теперь без членов!

В эту ночь неизвестные варвары буйствовали в нескольких районах, уродуя каменные статуи Гермеса, которые были воздвигнуты со стоящими фаллосами как символы удачи перед частными домами и государственными учреждениями. Преступники дубинками отбивали выпуклости и даже уродовали лица статуй.

Кто мог осмелиться совершить подобное поругание? Возмездием за такой акт осквернения может быть только смертный приговор! Некто поднял руку на само божество, которое защищает всех путешествующих и поддерживает образ правления нашего города! Объятые ужасом толпы ожидали мести небес. Они были уверены в том, что нечестие непременно навлечёт на них страшную кару — не говоря уж о горестной судьбе, ожидающей афинский флот. Люди осуждали пресловутых злодеев, называли имена. Кое-кто уже готовился учинить над богохульниками расправу прямо на месте. Были приведены в готовность колесо и дыба. Площадь в ярости бурлила.

Помню выражение ужаса на лице моего товарища, младшего Перикла. После чумы и войны он один остался в живых из всей семьи. Только он был живой связью между Алкивиадом и великим Периклом. И по этой причине, и в знак признания богатых природных дарований молодого человека Алкивиад относился к нему скорее как старший брат, чем как дальний родственник. Перикл высоко ценил его.

— Это работа Андрокла, — сразу сказал молодой Перикл. — Это он или филады вместе с Анитом и ему подобными.

Он обратил наше внимание на то, что толпу подстрекают определённые люди. Вероятнее всего, эти люди были провокаторами, специально нанятыми разжигать волнение.

— Они обвинят Алкивиада. Я должен найти его и предупредить.

В то утро против Алкивиада действительно были выдвинуты обвинения. Суду предстали свидетели, рабы и освобождённые. Рабы были подвергнуты пыткам, прочих не тронули. На колесе почти все назвали имя, которое желали услышать мучители. Пифоник, Андрокл, Фессад и Анит в Народном собрании потребовали смертного приговора.

В ответ выступил Алкивиад. Он отрицал все обвинения и называл их попыткой своих недругов ложно обвинить его в преступлении, которое мог совершить только сумасшедший. Каким же безмозглым представляют себе его противники, если предполагают, будто он вздумает саботировать собственное дело столь нелепым образом? И когда? Накануне своего так страстно ожидаемого триумфа!

Алкивиад требовал немедленного суда. С этой истерией надлежит покончить до отплытия флота. Но враги Алкивиада, которых теперь поддерживали Прокл, Эвфидем, Агном и Миртил, выдвинули свежее обвинение. Припомнили профанацию мистерий. Обвинители привели новых рабов и слуг, которые — после того, как им гарантировали неприкосновенность, — описали пирушки в частных домах, когда Алкивиад и другие из его круга одевались в псевдоритуальные одежды и расхаживали с важным видом, изображая жрецов и мистов. Они забавлялись имитацией инициаций и демонстрировали полное неуважение к Деметре. Эти преступления квалифицировались не только как поругание богов — одно это уже заслуживает смерти! — ной как демонстрация презрения обвиняемого к самой демократии. То было поведение потенциального тирана, который поставил себя выше законов.

Алкивиад был не единственным, кого обвинили в этих преступлениях. Десятки, даже сотни имён попали в список. Масштаб преступления был настолько велик, что стало возможным говорить о тайном сговоре с намерением совершить переворот.

Начались аресты. Выходил информатор от одной партии и называл пятьдесят, семьдесят, сто имён. Сразу же возникал другой информатор, представитель партии обвиняемых, и обвинял обвинителей.

Народ в ужасе побросал в тюрьму всех. Аресты продолжались четыре дня. Их производили не официальные лица, а вооружённая толпа, которая хватала жертвы прямо на улицах и даже в их собственных домах. Рыночная площадь опустела. Никто не смел ступить туда из страха быть арестованным. Апелляции к суду оставались без внимания. Магистраты опасались, что их самих вытащат из домов. В Народном собрании царил хаос, заседания были отложены. С течением времени власть ужаса не только не ослабла, но даже усилилась, подпитываясь различными эксцессами. Наконец Афины подошли к порогу полной анархии.

Что же довело город до сумасшествия?

С моей точки зрения — Сицилия. Страх народа перед столь эпохальным предприятием и ужас перед его автором с его монументальной гордыней. Помни, внук, что у Алкивиада не было недостатка во врагах. Словно громоотвод, он притягивал недоверие и ненависть как демократов, так и олигархов. Аристократы опасались его как предателя. Они считали, что он продал собственных родственников, чтобы удовлетворить свои амбиции в качестве народного героя. С точки зрения аристократии, экспедиция на Сицилию знаменовала ни много ни мало как их собственное исчезновение. Если Алкивиад вернётся с победой — а это обязательно случится, учитывая наличие столь непревзойдённого флота, — то каким будет его первое действие, едва только он ступит на сушу? Правильно: с благословения толпы, он станет тираном. Мелкие землевладельцы считали, что он не замедлит сделать и второй шаг — лишит их власти или казнит. Таковы были враги Алкивиада из числа знати.

Недруги Алкивиад а из среды простого люда тоже были опасны. Это были те грошовые жулики, которые достигли известности на спине толпы. Он вырвал у них эту толпу. Гипербол, архидемагог, высылки которого Алкивиад успешно добился. Андрокл, его последователь, который вынашивал планы мести. Клеоним, отъявленный негодяй. Тидит, Клеофон и головорез Архидем. Им всем были свойственны звериная хитрость и бесстыдство. Они были способны на любое насилие. Они знали, как воздействовать на самые низменные инстинкты людей, и при достижении своих целей не останавливались ни перед чем.

Однако вернёмся к безумной выходке — к надругательству над статуями Гермеса. Кто мог проделать такое? Оба лагеря обладали равным побудительным мотивом и одинаковым отсутствием совести. Почему же народ отреагировал столь истерично?

В своём рассказе о сицилийском поражении Полемид говорил о тактике, которую применил неприятель, когда при отступлении нашей армии он изводил её. Атакам подвергалась не вся колонна, но только последние ряды арьергарда. Цель — вызвать панику на одном участке колонны. А дальше паника распространится сама собой по всей армии, как это часто случается при большом скоплении людей.

Город был в панике, государство грозило разлететься на мелкие кусочки.

Зло паники заключается в следующем: даже самый смелый человек становится бессильным и не может противиться ей. Если он будет стоять на месте, его растопчут или увлекут за собой, как любого труса.

В те годы у меня был приятель по имени Биант, старший помощник командира корабля, трижды награждённый. Всем была известна его репутация человека, не способно го на дурной поступок. И тем не менее его арестовали и приговорили к смерти. В отчаянии он признался в преступлениях, которых не совершал. Выговорив себе прощение, он обещал назвать имена своих сообщников. Затем перечислил тех, на кого уже показали другие, или тех, кто покинул город и находился в безопасности. Это сработало — его отпустили. Но один из тех, кого он назвал, Эпикл, сын Автомедонта, не успел исчезнуть из Афин. Он был арестован и казнён. Убитый горем брат Эпикла, Полит, явился к дому Бианта и, выманив его на улицу, убил у всех на виду.

И такие вещи происходили теперь в городе на каждом шагу. Твой друг отводит тебя в сторону и приятельски спрашивает: «Скажи правду, у тебя есть информация о виновных?» Если ты что-то знаешь и проговариваешься об этом, твой друг может дать против тебя показания. А ты заявляешь, что это была ложь или что ложь была правдой, и он утверждает то же самое. Таким образом, друг сторонится друга, брат избегает брата. В атмосфере страха и недоверия нельзя откровенничать даже с близкими родственниками.

В конце концов, когда все провокаторы иссякли и все информаторы были сняты с дыбы, сделалось ясно, что виновником всех несчастий был один политический клуб, который насчитывал приблизительно сто членов. Они громили статуи, как малые дети, назло, не имея даже понятия, какого адского демона выпускают на волю своими необдуманными действиями.

Вспомни предвидение Эвриптолема в таверне «Попутный ветер». Две силы боролись за душу Афин: древний путь, почитание богов, и современный, который сам город превращает в божество.

И вот древний путь заявил о себе. Потерявшие ум молодые аристократы ночью изуродовали городские гермы. Их поступок вселил в людей страх перед богами. Про стая богобоязненная душа народа — несокрушимая цитадель, которая охраняет любое общество, — ощутила ужас при виде оскорбления небес. А богохульники не останавливаются. В своей дерзости они решаются предпринять великий заморский поход. Вот гордыня, способная вызвать гнев олимпийских богов. Нервы людей сдали. Они вспомнили чуму и корабли смерти, которые возвращались до мой с прахом их сыновей. Глядя на искалеченные статуи Гермеса — бога, который сопровождает смертных в подземный мир, — они испытывали трепет перед Тартаром и гневом Зевса. Флот для Сицилии казался теперь обречённой армадой. Простые люди Афин пришли в ужас от масштаба собственных амбиций и, подгоняемые желающими поживиться на этом, нанесли удар по человеку, который всё это затеял.

Несколько человек расстались с жизнью. Десятки томились в тюрьме, сотни навсегда уехали из города. И всё же враги Алкивиада не посмели арестовать его, поскольку за ним стояли флот и армия, иностранные моряки и союзники. Вместо этого они распускали о нём клеветнические слухи. Говорили, что заранее был заготовлен приговор за измену. Муссировались сообщения о том, что Алкивиад будто бы состоял в союзе со Спартой. Якобы его задача — уничтожить наш флот. Враги порочили память его отца и дедов, произнося их имена и имя самого Алкивиада на спартанский лад. Очерняли даже героическую гибель родственников Алкивиада, которые пали в сражениях с персами. Вспоминали, что в этих боях спартанцы бились бок о бок с афинянами. Даже память Амиклы, преданной няни-спартанки Алкивиада, — и ту не пощадили. По словам недругов, Алкивиад был «вскормлен спартанской грудью».

Мой товарищ, молодой Перикл, тревожась за своего родственника, однажды утром отправился искать его.

Было ещё рано. Стоял тот час, когда тени не успели стать короткими, а рыночные продавцы не установили свои прилавки. Мы — Орестид и я — увидели его в гимнасии Ликея. Площадь была пустынна. Алкивиад беседовал с Сократом. Их едва можно было различить в утренней дымке под платаном, растущим у подножия холма, над фонтаном. Оба были так поглощены разговором, что мы отошли в сторону, не желая мешать.

Алкивиад стоял перед философом, пристыженный. Я никогда не видел его таким — кающимся, с поникшей головой. Слёзы струились по его лицу. Рука Сократа лежала на плече молодого человека. Он что-то говорил — тихо, но решительно. Алкивиад вдруг преклонил колени и спрятал лицо в складках одежды учителя. Даже издалека мы с товарищем видели, как его плечи сотрясаются от рыданий. Мы сразу же отошли, не желая, чтобы нас заметили.

Несмотря на настойчивое требование немедленного суда, враги Алкивиада постарались сделать так, чтобы заседание было отложено. Они знали, что, если позволить Алкивиаду говорить перед присяжными, тот быстро склонит народ на свою сторону. Недруги желали, чтобы Алкивиад со своим флотом ушёл в море. Им хотелось судить его в его отсутствие, когда он ничего не сможет сказать в свою защиту.

На протяжении всего этого тяжёлого испытания Алкивиад не переставал следить за собой и за флотом. Каждый день он занимался гимнастикой. Однажды утром я находился в экспедиционной конторе, временно расположенной в доке на складах. Туда явился Алкивиад. Они с тренером пришли прямо из гимнасия, их тела были покрыты потом и пылью после занятий кулачным боем в палестре. Алкивиад был явно раздосадован.

— Чего ещё хотят от меня люди? Я отдал городу всё, что у меня было, я выложил всё моё состояние, до последнего обола, а они теперь порочат память моего отца!

Он хотел, чтобы скорее состоялся суд. Пусть демос, народ, осудит его сейчас, а когда он, Алкивиад, будет мёртв, — пусть осознает собственную глупость.

— Я больше не могу выносить этого!

Его спутанные волосы, были мокры от пота. Он расхаживал взад-вперёд, босой, с голой грудью, похожий на Ахилла в палатке перед Троей в ярости от вероломства Агамемнона. Он метался, как зверь в клетке. Наконец он задел плечом стопку глиняной посуды, и несколько плошек упало на пол.

— Пусть меня обвинят и в этом!

Желая отвлечь Алкивиада менее печальным делом, служащий представил ему несколько документов адмиралтейства, требующих одобрения. Однако вид этих документов, подтверждающих готовность флота к отплытию, только усилил его отчаяние.

— Кто виноват во всём этом? — Он провёл пальцами по волосам. — Никто, кроме меня. Я один.

Несколько капитанов ввалились через главный вход со стороны причала. Теперь они окружили Алкивиада, заверяя его в своей преданности. Слёзы выступили у него на глазах. В какой-то момент показалось, что он не выдержит. Но, увидев на лицах своих товарищей смятение, Алкивиад вдруг обнаружил в этом нечто забавное — и засмеялся.

— Выше голову, друзья мои! Наши враги лишь укололи меня пером. Я истекаю чернилами, но не кровью.

Он быстро вышел на пристань в сопровождении офицеров и прямо с настила нырнул в воду. Раздались одобрительные возгласы. Протянулись руки, ему помогли забраться обратно на пирс. Кто-то накинул плащ ему на плечи. Люди снова окружили Алкивиада.

— К демонам этих шакалов! — воскликнул капитан по имени Эврилох. — Пусть море смоет их ложь с наших спин!

Другой триерарх, Патрокл, горячо поддержал своего товарища.

— Забудь ты об этом суде, — убеждал он Алкивиада, — займись лучше флотом. Ничто так не унимает боль, как победа.

Алкивиад выпрямился. В имени этого человека звучал особенный резонанс. Он напоминал о славном товарище Ахилла.

— Патрокл, друг мой, не является ли твоё имя знамением? Не будет ли мой гнев, как гнев Ахилла, причиной нашей смерти?

На недолгое время повисла напряжённая тишина. Потом все как один воскликнули:

— Сицилия!

Алкивиад оглядел их.

— Итак, в путь, братья, а враги пусть остаются?

— Сицилия! — ещё более дружно повторили его товарищи.

За плечами Алкивиада в ожидании стояли корабли — на стапелях или якорях, линия за линией; они заполняли всю гавань, а он, чья воля призвала к жизни эту армаду, стоял серьёзный, взвешивая в душе своё решение, к которому необходимость и судьба принудили его и Афины.

— Сицилия! — кричали офицеры снова и снова. — Сицилия!