Приливы войны

Глава XXIX КОГДА СТАЛКИВАЮТСЯ НЕОБХОДИМОСТЬ И СВОБОДА ВОЛИ

Когда боковые экраны подняты, не так-то просто заглянуть через нос мчащегося во весь опор военного корабля. Брызги летят через передний концевой отсек. Кронбалки окунаются в море при каждом нырке. Судно кренится до самой воды. Его дифферент настолько рискован, что на палубного матроса, переместившегося даже на шаг, обрушиваются проклятья, потому что это дестабилизирует весь корабль. Гребцы развёрнуты спиной к носу — они тоже ничего не видят. Гребцы верхнего яруса смотрят на палубных матросов, стремясь избежать столкновения с другим кораблём на траверзе, когда наш ныряет в волны.

В Кизике флагманом Алкивиада стала «Антиопа» — это случилось после того, как «Решительный» затонул у Тея. Гребец с верхнего яруса рядом со мной был из Ахарн. Его прозвали Древесный Уголь. Я знал его по Lenaea — зимнему празднику Диониса, где он участвовал в хоре. Тогда мы были мальчишками. Это был известный гурман. Он учил меня готовить угря на угольках. Корабль мчался к береговой полосе под названием Плантации. Два десятка спартанских трирем принесло туда при бегстве. Их эпибаты — солдаты морской пехоты и моряки, свыше восьми тысяч человек, спешили вытащить суда на берег и переправить их за защиту бастиона. Как раз в этот момент «Антиопа» во главе двух эскадр по шестнадцать кораблей в каждой обрушилась на них. Такой деликатес нельзя испортить излишне острой приправой, заметил Древесный Уголь, выбирая весло. Обыкновенный базилик и маринад на масле подчеркнут свойственную мясу нежность. Именно так он и сказал: «свойственную». Теперь мы находились среди волнорезов. Морские пехотинцы на палубе с колен бросали липкие от соли копья, собранные с поверхности моря после сражения.

— Я запишу тебе рецепт! — крикнул Древесный Уголь.

И в этот миг остриё копья пронзило ему шею. Весло его упало, а вслед за веслом — и он сам.

Стена набережной защищала чьи-то земельные угодья. На её верху обороняющиеся разожгли огромный костёр, а корабли внизу застряли в грязи. Враг швырял камни и копья, а также обоюдоострые дротики, которые беотийцы называют «щипцы для орехов», а спартанцы — «булавки». Две такие штуки попали мне в бедро, и меня охватила ярость при мысли о том, что я порезан этой кухонной утварью. Вдруг чей-то кулак заставил меня вскочить.

— Что ты здесь делаешь? Прячешься?

Это был Алкивиад. Он бросился к носу корабля вместе с телохранителями из нашей группы — Тимархом, Маконом и Ксеноклом. Я вместе с ними был обязан защищать его. Эпибаты в доспехах оседлали обе кран-балки и вельсы на водорезе. Труба просигналила: «Противотечение!» Гребцы упёрлись в подставки для ног и подняли вёсла. Пехотинцы прыгали с носа и обоих планширов. Алкивиад соскочил на берег, крича, чтобы взяли «кошки».

Лакедемоняне находились прямо над нами. Их поддерживала пехота Фарнабаза и толпы торговцев из Магнесии — этих можно было узнать по бородам, чёрным как чернила, разделённым на две половины и спрятанным в сетки. Враг обрушил на нас град огня. Наши головы защищали лишь фетровые шапки. Приходилось отклоняться, но сквозь летящий прямо в лицо пепел ничего невозможно было различить. Афиняне поднимались на холм с трудом, увязая в песке. И тут спартанцы набросились на них. Развёрнутый строй с грохотом пронёсся по всему берегу. Я услышал, как рядом со мной яростно ругается Макон. А где же Алкивиад?

Он прорывался самостоятельно. Мы видели, как он карабкается вверх по склону, пробираясь в нейтральную зону между выбежавшими спартанцами и вытащенными на берег кораблями. Не узнаешь, что такое ярость, пока не побудешь телохранителем человека, который стремится к победе любыми средствами. Алкивиад был без шлема, лишь со щитом и морским топором. Он добежал до первого корабля и зацепил его «кошкой». Двое неприятелей пытались отцепить его. Первого он огрел по голове щитом, второго — топором, после чего принялся рубить нос вражеского корабля. Теперь мы, его охранники, должны были делать, как он. Нужно быть чрезвычайно искусным, чтобы увильнуть от брошенного в тебя копья, особенно когда одновременно с этим своим телом ты обязан прикрывать другого. Я никогда не проклинал ни одного из моих командиров. Но на Алкивиада мы кричали, мы бросали в его сторону камни, а он ничего не видел.

Три с половиной года спустя, перед Византием, я присутствовал на ночной пирушке. Кто-то задал вопрос:

— Как командуют свободными людьми?

Алкивиад ответил сразу:

— Надо быть лучше их.

Участники пирушки захохотали. Даже Фрасибул и Ферамен, наши полководцы.

— Надо быть лучше их, — продолжал Алкивиад, — и вынудить их соревноваться друг с другом.

Он был пьян, но это было незаметно. Разве что выражалось в том, что он мог заговорить о чём-то близком его сердцу.

— Когда мне не было ещё и двадцати, я служил в пехоте. Среди моих товарищей был Сократ, сын Софрониска. Во время сражения враг обнаружил нас и ринулся на наши позиции. Я испугался и готов был бежать. Но когда я увидел его, моего немолодого друга с сединой в бороде, твёрдо стоящего на земле... Он прикрывался щитом и ждал врага. И тогда нечто вроде eros, жизненной силы, захлестнуло меня, точно прилив. Я вдруг позабыл об осторожности, собрался и встал рядом с ним.

Роль командира — демонстрировать своим людям arete, совершенство. Не обязательно подгонять их к достижению подлинного величия. Главное — чтобы величие было перед их глазами. Натура сама обяжет их следовать примеру.

По всей длине прибрежной полосы афиняне провели канат и проволоку. Алкивиад оттащил первый корабль, потом второй, третий. Войска Миндара держались, как могли. Ими командовал один спартанец. А афинян возглавлял Ферамен. И ещё была кавалерия. Разыскивая командира-спартанца, Алкивиад трижды падал. Наконец ранили и Миндара. Когда враг дрогнул и побежал, Алкивиад стал преследовать его. За ним побежали и остальные. И вот Алкивиад рухнул. Все бросились к нему и подняли его с земли, больше всего страшась, что какое-то роковое копьё пронзило их героя. Но то была лишь усталость. И я тоже — я, который всего несколько сезонов назад давал торжественное обещание убить его, — я не мог больше помнить его преступления. Я забыл даже о смерти моего брата. Всё исчезло в этом пламени, которое он нёс для нашей страны. Пламени, которое вело Афины к триумфу.

Я хочу напомнить тебе об одном эпизоде морского сражения. Это случилось в тот же день, только раньше. Я рассказываю об этом не для того, чтобы петь Алкивиаду панегирик, но чтобы показать пример животной храбрости, которая встречается в нашей жизни примерно так же часто, как грифоны и кентавры.

Ловушка на море захлопнулась. Сорок трирем Алкивиада появились, как он и планировал, и заставили шестьдесят вражеских кораблей преследовать их. Спартанцы думали, что наши сорок — это вся боевая сила афинян. То был Самосский флот. Он был настолько хорош, что, убегая — точнее, делая вид, что убегает, — сохранял такой порядок, что рулевым приходилось кричать на гребцов, дабы те гребли похуже и изображали панику понатуральнее. Рулевым Алкивиада был Антиох. По его сигналу строй выполнил самосский anastrophe — контрмарш, при котором корабли ложатся на другой галс по очереди. Последние в строю становятся первыми. Корабли поворачиваются один за другим, как колесницы вокруг поворотного столба на скачках. Алкивиад приказал выполнить этот необычный манёвр, чтобы вывести противника из равновесия и дать ему понять, что он поддался обману и теперь расплатится за это.

Триремы Фрасибула напали на спартанцев с кормы. Они показались из-за мыса в четыре колонны по двенадцать. Они гребли, как поётся в матросской песне, каждым шестом, даже деревянным фартуком шкипера. Они отрезали Миндара от гавани. На волнах появились тридцать шесть кораблей Миндара, блокируя все пути отхода на север. Алкивиад кричал, требуя флагман Миндара и торжественно обещая вперёдсмотрящему талант, если тот найдёт ему этот корабль.

Спартанцы кинулись к берегу, отстоявшему на две тысячи ярдов. Эскадра Алкивиада преследовала их с флангов, «клюя» строй, чтобы добраться до самого первого судна. Это и был корабль командира спартанской эскадры. Тот, увидев эмблему наварха на «Антиопе», решил дать ему бой. На расстоянии двухсот ярдов противник развернулся левым бортом, обошёл два своих корабля, чьи вёсла спутались, и двинулся на нас. Антиох подпустил его на милю, пройдя у него под носом с такой скоростью, что спартанский рулевой, стараясь определить, куда бы ударить афинянина, направил корабль на своих же. Корабли стали давать задний ход, чтобы пропустить его. Антиох почти шутя протаранил два корабля, но при ударе третьего в середину корпуса таран «Антиопы» врезался в борт вражеского корабля и застрял. Движение убегавшего корабля застопорилось, и оба судна как бы срослись бортами и сцепились вёслами. Когда древесина хрустнула, спартанцы полетели с палубы вместе со всем, что у них было. Наши бросились в укрытия, когда огонь пронёсся по палубе «Антиопы». Я услышал яростный рёв и посмотрел наверх. Один, ничем не защищённый, Алкивиад стоял посреди урагана стали, рыская глазами по морю в поисках убегавшего соперника.

— Миндар! — кричал он. — Миндар!

На Макестской равнине есть насыпная дорога — просто сельская дамба. К ней-то и побежали спартанцы, ища спасения от поражения на берегу. Пыль, поднятая их ногами, стояла столбом. Подбавила и охрана сатрапа Фарнабаза, которая появилась из Даскилия. Столкновение произошло в месте, узком, как ширина повозки. А вокруг бой шёл на топких полях, в жиже. Противник сам пустил туда воду, чтобы препятствовать продвижению афинян. Лошади вязли по брюхо. Всадники тащились медленно, так и умирая верхом, если лошадь застревала в трясине.

Алкивиад прискакал к этому тупику с берега. Впереди была горловина. Три эскадрона нашей кавалерии и свыше тысячи пехотинцев застряли в месте, где сходились дамбы. Метрах в двухстах впереди показалась вражеская конница с лёгкой пехотой. Работники сельских хозяйств, подгоняемые кнутами господ, держали в руках вилы и грабли. Если мы не сможем пробраться, эти селяне нас уничтожат.

Можно было обогнуть дамбы с востока и юга, но на это не было времени. Если даже дюжина врагов доберётся до места соединения дамб, никакого прорыва не получится.

Алкивиад ехал на лошади по кличке Горчица, которая принадлежала адъютанту Фрасибула Агасиклу, погибшему в морском сражении. Лошадь сама, без понукания всадника, знает, как пробраться через трясину. Алкивиад бросил поводья и, взяв с собой примерно сорок конников и двести пехотинцев, отправился через болото. Горчица срезала тысячу ярдов — от объезда по насыпной дороге в тылу врага. Оттуда Алкивиад напал на спартанскую пехоту, убил её командира Амомфарета, сына Полидама, победителя при Немее. До сих пор, если отправиться в Элевсин в Афинах, можно увидеть слева бесподобную бронзовую статую лошади, размером не больше человеческой руки, с надписью: «Я вела — победа шла следом».

В тот день был убит Миндар — спартанский полководец, которому не было равных. Из девяноста кораблей противника затонули пятьдесят восемь, а двадцать девять мы захватили. Пехота Лакедемона и Пелопоннеса была разбита наголову на равнине Макестоса. Их победили Фрасибул и Алкивиад, которых поддерживали торговцы и персидская кавалерия. Через день Алкивиад уже владел Кизиком. Он созвал возниц, чтобы погрузить контрибуцию. За двадцать дней до Перинфа и Селимбрии он получил ещё больше денег и усилил Хрисополь, чтобы закрыть пролив и брать десятину со всех проходящих кораблей. Деньги ему требовались для того, чтобы финансировать флот. Вот перехваченное донесение спартанцев:

«Корабли затонули. Миндар убит, люди голодают. Мы не знаем, что делать».

Нет смысла перечислять тебе, Ясон, все победы Алкивиада. Ты там был. Ты заслуженно получил награду за храбрость при Абидосе. А ты знаешь, что это я писал тебе рекомендацию на награждение? В те дни это была моя обязанность. Вижу, ты покраснел. Не буду больше смущать тебя.

Для молодых солдат и моряков, которые пока что ничего не изведали, кроме этих побед, одержанных под началом Фрасибула и Алкивиада, наш триумф казался демонстрацией вполне заслуженного преимущества. Эти победы только подтверждали их право называться афинянами по рождению. Но для тех из нашего поколения, кто успел стать благоразумным, кто приобрёл жизненный опыт на чуме и катастрофах, каждое завоевание, стремительно следующее за предыдущим, казалось сновидением. Нет лучшего болеутоляющего, чем победа, говорит пословица. И хотя мы, отмеченные шрамами после Сиракуз, сначала не могли заставить себя поверить в эти победы, настигающие одна другую, — Ведьмина Могила, Абидос, Метимна, бухта Шутовской Колпак, Клазомены, Ямы, Хиос, Девятимильная бухта, второй Хиос и Эритрея, — мы тоже начали верить, что бегство врага не было результатом одного удачного удара или счастливой случайности. Просто Афины обладали такими кораблями, командами и командирами — не считая восставших из Тартара сыновей, — что оказались непобедимыми.

Творилась история. Это было видно даже слепому. Чтя желание Лиона, я стал продолжать его хроники. Во всяком случае, собирал и хранил в своём рундуке документы, которые, как я полагал, когда-нибудь опубликую от имени моего брата. Я даже пошёл дальше. Я сам стал записывать и даже делать зарисовки. Только позднее я понял, что подробное изложение хода боевых действий или тактики не интересно ни мне, ни кому другому.

Что всех нас поражало — это не то, что делал наш командир, но как он это делал. Было очевидно, что он манипулировал некоей силой, к которой другие доступа не имеют. Хотя в некоторых случаях он пользовался превосходством своей власти, он никогда к ней не прибегал, чтобы превзойти врага. Он всегда проявлял милосердие к побеждённым. Он не хотел преследовать тех, кто действовал против него. Так он поступал не из чувствительности или альтруизма, а просто потому, что считал подобные действия подлыми и лишёнными изящества. Вот что он писал Тиссаферну, которого называл другом, несмотря на печальный арест в Сардах и на то, что перс потребовал десять тысяч дариков за его голову:

«...Не обладание силой даёт победу, но её проявление. Способный командир манипулирует не армиями, а восприятиями».

В другом месте:

«...Назначение дисциплинированного движения в бою — создать в уме друга убеждение, что он не может потерпеть поражения, а в уме неприятеля — что он не может победить. Для этого прежде всего должен быть порядок».

Алкивиад был ужасно неграмотным. Работая допоздна, он мог разбудить любого, кто оказывался рядом:

— Кирпич, встань. Как пишется epiteichismos?

Он ненавидел писать письма. Его секретари шутили, что он даже писал шепеляво. Таким образом многие незавершённые послания закончили свой путь среди мусора, а оттуда попали в мой сундучок.

В записке, адресованной его большому другу Аниту в Афинах, — на самом деле Алкивиад предполагал, что она будет разослана во все политические клубы, — Алкивиад стремился умерить страхи тех, кто способствовал его приговору и ссылке. Многие опасались, что он, возвратившись во главе непобедимого флота, будет мстить им.

«Мои враги обвиняют меня, в том, что я хочу влиять на события своей волей ради славы, или ради богатства, или же в интересах тех, кто признает меня патриотом.

Это ошибочно. Я не верю в персональную волю. Я не верил в это с самого детства. Всё, что я пытался сделать, — это следовать диктату Необходимости. Вот единственный бог, которому я поклоняюсь и который, по моему мнению, единственный из богов существует на самом деле. Человек попадает в затруднительное положение только в одном случае: когда он находится в точке пересечения Необходимости и свободы воли. Фемистокла и Перикла отличал их дар понимать веления Необходимости прежде других людей. Как Фемистокл видел, что Афины должны стать морской державой, так и Перикл видел, что преимущество на море — это прообраз империи. Подобная линия поведения индивида или целого народа, сообразуемая с Необходимостью, должна доказать свою неоспоримость. Хитрость заключается в том, что каждый момент содержит в себе три или четыре необходимости. Более того, Необходимость похожа на игру. Когда завершается один вариант, возникает новая необходимость. Что погубило мою карьеру? Я понимал Необходимость, но не смог убедить своих соотечественников действовать в силу этой Необходимости. Теперь же я надеюсь на тебя. Помоги мне. Я надеюсь, что мы наконец-то сможем поступать как зрелые политические деятели».

Фрасибул писал своему человеку, стратегу Ферамену, обеспокоенному тем, что его звезда меркнет рядом с солнцем Алкивиада:

«...Я посчитал весьма полезным относиться к нему не столько как к человеку, сколько как к природному явлению. Я беспокоюсь лишь об Афинах. Я возвратил его из ссылки и тем самым положил свою голову на плаху. Сталкиваясь на море с непревзойдённым неприятелем, человек может призвать на помощь шторм. Встретив такого же врага на суше, он в душе молится о землетрясении».

Из того же письма:

«...Помни, друг, что сам Алкивиад не осознает своего дара. Этот дар управляет им. Его нескромность, как бы она ни раздражала тебя, — объективная данность. Алкивиад превосходит всех, к чему скрывать это? Другая линия поведения была бы для него лицемерием, а он — самый искренний из людей».

И ещё:

«...Хотя его враги считают его великим обманщиком, фактически он не способен быть двуличным и обо всём, что когда-либо делал, всегда предупреждал заранее».

Люди любили Фрасибула, боялись и уважали Ферамена, но к Алкивиаду они прикипели сердцем. Они относились к нему с необычайной заботливостью и вниманием, как к какому-то волшебному ребёнку. Спал ли он? Ел ли он? Раз по пятьдесят в день матросы и морские пехотинцы подходили ко мне справиться о самочувствии их полководца, словно он был лампой чародея и они боялись, чтобы небеса из ревности не задули её пламени. Телохранители стояли на ушах, заслоняя нашего командира — теперь уже не от беды, а от чрезмерной любви его же людей.

И ещё женщины. Они осаждали его тучами. И это были не только hetairai, куртизанки, и pornai, обычные шлюхи, но свободные женщины, девушки и вдовы, сёстры, которых приводили их собственные братья. Не раз я вынужден был прогонять какого-нибудь парня, который являлся с собственной матерью. И что же мамаша?

— А как тогда насчёт тебя, дружочек?

Подхалимы были в отчаянии оттого, что командир отвергает их.

Что касается самого Алкивиада, то соблазн устраивать кутежи поутих. Его больше не интересовал блуд. Он победил. Он изменился. Скромность шла ему. Она облегала его плечи в виде простого плаща морского пехотинца — правда, застёгнутого золотой фибулой. Он стал новым Алкивиадом, и это ему нравилось. Я никогда не видел, чтобы человек так радовался победам своих товарищей, был настолько чужд зависти, и особенно к тем, кого можно было бы счесть его соперниками, — Фрасибулу и Ферамену. Когда для него освободили виллу на мысе Пеннон в Сесте, он не согласился поселиться там, не желая выселять прежних жильцов. Он продолжал спать в палатке рядом со своим кораблём, не позволяя даже настелить там пол, пока плотники не сделали этого самочинно в его отсутствие. Алкивиад стал прост и непритязателен — порой даже слишком.

В день он отсылал по сотне писем. Вся охрана была занята этим. Секретари сменяли друг друга, часто всю ночь и всё утро. Это была нудная работа по сколачиванию коалиции. День за днём следовало распространять своё влияние, применяя лишь силу убеждения.

— Как ты можешь выдерживать это? — спросил я его однажды.

— Что выдерживать? — переспросил он.

Ему это нравилось. Эти письма были для него не тяжёлой работой, а живыми людьми. Для него это была симфония, а он наконец-то стал дирижёром событий.

Имелись и другие послания, по сути главные. Их он диктовал потом или писал сам. Это были «вдовьи» письма, благодарности покалеченным или павшим — десять, двадцать, тридцать в день. Он адресовал их лично самому получателю, если тот был жив, но часто послания направлялись отцам, матерям, жёнам. В таких случаях человек, которого Алкивиад хвалил, даже не знал об этом. Можешь представить себе, Ясон, какую гордость приносили эти благодарности тем, кто боялся за своих сыновей и мужей? Уже потом я встречал немало таких людей. Они хранили эти письма, вынимали их с благоговением, чтобы прочитать детям и внукам о храбрости их отцов.

Когда Алкивиад желал отметить флотского, то посылал угощения и вино с поздравлением товарищам этого офицера по столу. Других сажал за свой стол. Но тем, кого он хотел отметить особо, он посылал не благодеяния, а испытания. Он назначал их для выполнения самых опасных поручений. На такие задания, говорил Алкивиад, уходят младшими офицерами, а возвращаются старшими.

— Во всём, что он делает, присутствует политика, — заметил Эндий.

Алкивиад вёл за собой не приказом, а примером. Вместо того чтобы посылать командиров совершенствовать свою выучку, он сам выходил в море и начинал. Все манёвры, которые предстояли флоту, его собственные эскадры проходили первыми. Чтобы достичь необходимого уровня, флоту приходилось сначала превзойти корабли Алкивиада.

Алкивиад не приказывал флоту быть готовым к отплытию до рассвета. Просто капитаны, проснувшись, видели, что их кораблей уже нет — они выполняют манёвры.

Своему другу Адиманту командир эскадры писал:

...Если к подчинённому требуется применить силу, необходимо, чтобы она была минимальной. Если я приказываю тебе: «Подними чашку!» и при этом приставляю к твоей спине остриё меча, ты подчинишься, но в этом случае ты не возьмёшь на себя никакой ответственности за свои действия, сославшись на то, что у тебя не было выбора. Однако если я только предложу, а ты согласишься, тебе придётся взять на себя ответственность за данное тобою согласие. И если уж ты согласился — не отступай.

Позднее, когда он взял Византий, характер осады был — если можно употребить такое слово — бодрый. Люди приступили к осаде по своей воле, без притворства и недовольства. И даже противник при капитуляции оказался не подавленным, а полным оптимизма.

Правильный способ овладения городом — предоставить врагу выбор альтернатив настолько многочисленных, что ему придётся в конце концов выбирать: сдаться или стать союзником, но не по принуждению, а по доброй воле. От принятого таким образом решения нельзя будет потом отказаться. Такой новый союзник не оставит нас в будущем, если нас постигнет несчастье.

Когда обсуждался план взятия Кизика, Ферамен предоставил командирам блестящую схему осады, при которой противник будет отрезан со всех сторон. Алкивиад в целом одобрил её, однако внёс следующее изменение: он предложил оставить неприятелю пути отхода.

— Не для того, чтобы он мог убежать, а чтобы знал, что струсил. А мы не только разобьём их, мы навсегда отобьём у них охоту встречаться с нами впредь.

Таким же образом он устанавливал дисциплину на флоте. Он никогда не отдавал распоряжений о телесных наказаниях. Он лишь исключал такого человека из круга общения. Алкивиад считал, что подобные исправительные меры щадят моральные силы провинившегося, а с другой стороны, могут побудить его возвратиться в строй с удвоенной решимостью и волей. Если кто-либо совершал один и тот же проступок дважды, его ссылали в тыл, к обозу и трусам. Подобными мерами Алкивиад заменил позорные столбы.

Я стал свидетелем таких акций в отношении младшего Перикла, уже отличившегося командира эскадры. Он говорил мне с ужасом:

— Это посредственность, Поммо, ты понимаешь? Алкивиад этого допустить не мог. И люди готовы скорее умереть, чем снизить требования. Помнишь ночь, когда мы делали промеры возле Элеи? Я готовил отчёт, пытаясь составить его как можно лучше. Он не произнёс ни слова. Только посмотрел на меня. Боги, я скорее пройду сквозь строй, чем снова почувствую на себе этот взгляд. Этот взгляд говорил: «Я так много ждал от тебя, Перикл, а ты подвёл меня».

Результатом принципа приложения минимальной силы стала минимизация надзора. Когда Алкивиад знакомил командиров с планом сражения, он обозначал лишь цель, давая офицеру возможность самостоятельно найти способ достижения этой цели. И чем сложнее была работа, тем меньше вмешивался он в неё. Я никогда не видел, чтобы он отдавал приказы, сидя за рабочим столом.

Всегда давай человеку задание труднее, чем он способен выполнить согласно его собственной оценке своих возможностей. Заставь его мобилизовать все силы. Таким образом ты вынудишь его искать в себе свежие ресурсы, в себе и своих подчинённых, тем самым повышая способности каждого и заставляя всех рисковать ради славы.

Письмо Адиманту:

Мы заставляем наших противников признать своё поражение; точно так же мы должны заставить наших друзей признавать их победы. Чем меньше ты даёшь человеку, чем больше он преуспел, несмотря на минимум твоей помощи, — тем дороже ему его достижения. Помни, поднять флот мы можем лишь двумя способами: либо набирая лучших людей, либо улучшая тех, кого имеем. Даже если бы можно было осуществить первое, я бы от этого отказался; нанятый человек может перейти на другой корабль, а тот, кто овладел мастерством, останется преданным кораблю и командиру до конца.

Был один гребец с корабля «Мнемосина» по имени Лисики. Он не умел плавать. Его товарищи перепробовали все средства, но научить не смогли. Узнав об этом, Алкивиад однажды зашёл с ним в море ярдов на пятьдесят от берега, где на якоре стояло его судно. Зрелище было необычное. Собрались сотни моряков — поглазеть, что будет. Алкивиад несколько минут что-то спокойно говорил своему спутнику.

Тот зажмурил глаза и плюхнулся в пенистые волны. Когда он это сделал, весь берег взорвался восторгом.

Что же сказал Алкивиад тому человеку?

— Он сказал мне, что я могу это сделать, и заставил поверить ему.

Когда «Пенегирис» и «Аталанта» были сильно повреждены в Девятимильной бухте и их триерархи, виня во всём себя, пали духом и были неутешны, Алкивиад вызвал их в свою палатку. Раздевшись, он велел им осмотреть многочисленные раны на его теле.

— Для меня лучше тот, кто в схватке с врагом заработал несколько шрамов, чем вся бронзово-великолепная регата. Капитанов без шрамов я могу отыскать везде. Но где я найду таких смелых людей, как вы и ваши ребята?

А вот что он писал молодому Периклу и его офицерам, когда те попросили дополнительных кораблей:

Никогда не забывайте: вы командуете афинянами. Нельзя определить, что именно делает наших соотечественников великими. Отвага и ум, приспособляемость и твёрдый дух. Дайте это мне, и я достану вам столько кораблей, сколько потребуется.

Он наказывал людей, лишая их общения с собой, он награждал их, допуская их до себя. Он любил, когда его офицеры находились рядом, особенно в поздний час, когда он работал.

— Не забывайте, друзья мои, что доступ к вашей персоне — это мощный стимул для тех, кто ниже вас по положению. Улыбка, доброе слово, даже прозвище, произнесённое с любовью. Вспомните, как мальчишками мы гордились, если наши отцы сажали нас на колени. Приглашение отобедать с командиром делает легковыполнимым самое трудное задание. Не отгораживайтесь от простых солдат. Деньги не могут заменить награды вниманием, и люди это знают.

Он учил своих капитанов мыслить в масштабах эскадры, не ограничиваясь одним кораблём, и всегда иметь в виду флот как целое. Сколько эскадр, где и как быстро можно поставить их на якорь; как быстро твой корабль сможет прибыть им на помощь. Алкивиад с гневом реагировал на доклад о судах, покинувших боевой порядок. Фраза «в поддержку» содержится во всех его приказах. В любой схеме сражения первый его вопрос был: «Кто обеспечивает поддержку?»

В наступлении он требовал, чтобы корабли следовали борт к борту и каждый черпал силы в близости своих товарищей. На море он день и ночь поддерживал сигнальную связь, добиваясь того, чтобы все корабли превратились в единое целое. Когда с моряком происходил несчастный случай, он отказывался изолировать раненого. Раненых должны были отправлять в тыл в сопровождении их товарищей по кораблю, независимо от количества носилок на палубе и следов крови на спинах гребцов. Каждый должен знать, что его никогда не оставят, что товарищи унесут его.

— Никто так не боится смерти, как моряк, ибо пехотинец падает на землю, с которой его можно поднять и вылечить. А моряк падает в пустое и безжалостное море.

Вот что он написал младшему Периклу, когда услыхал, что тот накричал на гребца:

Пехотинец может сражаться без своего капитана. Он в состоянии убежать от него. Но моряк вступает в бой в связке со своим капитаном, и ничто не отделит его от ада, кроме веры в тебя и свой корабль.

Алкивиад без устали тренировал флот. Он учил, как представлять себя; как малому числу выглядеть большим, а большому — малым. Он практиковал использование мысов для маскировки нашего присутствия и количества кораблей. Он приучил людей выходить в море в любую погоду, ибо штормы и шквалы не только обеспечивали скрытность, но и помогали ввергать врага в ужас. Победу при Кизике он добыл тем, что спрятал флот под ливнем, которого ждал несколько месяцев. Разведка на суше определила, что в этот час этого сезона можно рассчитывать на такую погоду.

До появления Алкивиада люди имели обыкновение разделяться по специальностям. Морские и сухопутные пехотинцы презирали nautai — гребцов и матросов. Гребцы верхнего яруса пренебрежительно относились к трюмным гребцам, а кавалерия считала себя выше всех. Алкивиад уничтожил это различие — не поркой, а славой. Позднее, когда Фрасибул вышел из Афин с тысячью тяжёлой пехоты и пятью тысячами матросов, обученных как копьеносцы, но потерпел поражение при Эфесе, люди Алкивиада не позволили им вступить в лагерь. Они, которые никогда не были биты, презирали своих соотечественников, позволивших врагу одержать над ними верх. Алкивиад прекратил это, выставив их бок о бок против главных сил спартанцев. Победа ликвидировала все различия.

Алкивиад старался держать свежими те эскадры, которые не участвовали в кампании или рейдах, используя их, чтобы очаровать гражданское население. Слух об афинском военном корабле, стоящем на якоре в бухте, привлекал людей издалека. Не отталкивая этих простаков, Алкивиад разрешал им подняться на борт. Пусть увидят, что такое боевой корабль и боевая команда. Он подбирал людей специально, чтобы произвести впечатление, ибо юность заставляет искать себе героя и образец для подражания. «Они нам всё расскажут». Сведения о приливах, течениях и погоде Алкивиад ценил выше серебра. Рыбаков, которых спартанцы презирали, он объявил фаворитами. Не было ни одного обеда, на котором не присутствовал хотя бы один представитель этой профессии. А потом Алкивиад подробно расспрашивал того об особенностях пролива и канала, о штормах и сезонных сменах погоды.

Под обстрелом я не могу читать карту; это делает навигатор за моим плечом, который говорит, что надо идти туда, где зыбь.

Часто он сам проводил рейды, возникая из темноты, чтобы напасть на гавань, или появившись при дневном свете. Он приводил население в больший ужас, чем целый гарнизон, оккупировавший город. Ему нравилось поднимать магистратов с тёплых постелей. Этих он часто допрашивал лично и возвращал домой с подарками. Его целью было лишь поразить местных жителей мощью своего флота. Ведь если человека внезапно разбудить ночью, он на всё будет смотреть расширенными от страха глазами, а потом станет говорить о непобедимости того, кто захватил его.

Алкивиад стремился не муштровать свой флот до отупляющего единообразия, но оживить его индивидуальностью и предприимчивостью.

...В каждом бортовом коридоре и эскадре нужно поддерживать желание отличиться в чём-то, показать своё умение, свой талант, нечто, благодаря чему они превосходят всех и чем могут гордиться. Пусть каждый бортовой коридор имеет вдвое большее количество морской пехоты, пусть они тренируются в использовании «кошек», пусть учатся управлять быстроходными шлюпками. Пусть другие строят свои крамболы коринфского стиля и называют себя «молотом» или «тараном». Когда матросы разных эскадр встречаются в таверне, я хочу, чтобы они оскорбляли друг друга. Я хочу, чтобы возникали драки. И чем больше, тем лучше, потому что после таких драк люди сближаются ещё больше.

Вот как он набрал кавалерию. В результате рейдов в поддержку флота он познакомился с Фракией, узнал орды её конников и её жестоких властителей. Особенно близко он познакомился с двумя: Севтом, сыном Майсада, и Медоком, правителями одриссов. Фрасибул и Ферамен убеждали его, что он должен им понравиться. Армия может приобрести кавалерию только здесь, и нигде больше. Но Алкивиад действительно понимал этих диких конников. К ним нельзя приблизиться без подарка, и предложение дружбы должно быть обставлено эффектно и величественно.

У Алкивиада было два любимых триерарха, братья Дамон и Несторид, из его родного круга Скамбонида. Они были самыми молодыми на флоте, одному двадцать три года, другой на год моложе. Помнишь скандал в Афинах, в юношеском хоре? Это случилось за десять лет до Сиракуз. Аксиох, дядя Алкивиада, финансировал хор безбородых юнцов на празднике Панафиней. На праздновании их победы Алкивиад забрал юношей в своё поместье на всю ночь, вместо того чтобы вернуть их домой, к их отцам. Дав своим гостям впервые в жизни отведать вина, он пригласил к ним целую когорту пленительных hetairai.

Он совратил мальчиков. Это вызвало ужасный переполох. Был подан иск в суд за грубое нарушение прав человека, hybris. Это было в те времена, когда Мелет издал свой знаменитый вердикт «Привлекать к ответственности не шлюх, а их хозяев». Алкивиад, конечно, считал, что награда стоит риска. Он увидел в этих парнях цвет города, будущих командиров и стратегов. Управляя переходом их во взрослое состояние, он пытался произвести самое неизгладимое впечатление на их молодые души, привязав их к себе нерасторжимыми узами.

А теперь братья Дамон и Несторид прибыли из Афин. Алкивиад определил их к эпибатам. Для командования флотом они были слишком неопытны и могли вызвать мятеж среди старших офицеров.

Вот как он дал им корабли. Сначала он отправил этих парней как морских пехотинцев в несколько разведывательных рейдов, чтобы собрать сведения о строительстве спартанских кораблей в Абидосе. Десять дней они наносили на карту верфи и подходы к ним. Они сообщили, что ремонтируется четыре корабля, почти готовые к отплытию.

— Приведите один — и вы будете командовать им, — обещал он.

В дождливую ночь юноши сошли на берег с тридцатью сопровождающими. Антиох ждал на воде с четырьмя быстроходными триремами. Они оттащили не один, а два корабля, назвав их «Пантера» и «Рысь». И эти котята принялись наводить ужас на всех. Они покрасили корпуса в чёрный цвет и нарисовали кошачьи глаза на носу каждого корабля. Они совершали набеги по ночам, что повергало в смятение каждого второго капитана. Эти пареньки, которым не исполнилось и двадцати четырёх, оборвали цепь в Абидосе, открыв гавань для вторжения, в результате которого сгорела половина территории пристани, убиты десяток магистратов и администраторов; а секретарь Фарнабаза был похищен прямо из постели своей любовницы. Вместе с секретарём украли и все его записи. Но главным подвигом «котят», в результате которого флот получил кавалерию, был угон четырёхсот женщин.

Это были две партии рабынь, по сто пятьдесят в каждой, чьи передвижения выследили братья-афиняне. Алкивиад приказал держать их под наблюдением по всему берегу у подножия горы Коппий. Женщины были пленницами из фракийского народа одриссов. Они занимались ирригационными работами. Алкивиад отправил братьев в сумерки с двенадцатью кораблями. Женщины выбежали к ним навстречу, они входили в воду, крича от радости, а их хозяева-персы в беспорядке побросали в эллинов копья, а потом, как сумасшедшие, бросились бежать в долину реки Каик.

«Кошачьи глаза» привели девушек обратно в Сест, думая, что Алкивиад хочет продать их держателям борделей. Но вместо этого их командир приказал им вымыться, умастить себя благовониями. А матросам велел относиться к пленницам как к благородным женщинам. Это был подарок властителям одриссов.

Сначала он послал ребят сообщить этим варварам, что Алкивиад хочет встретиться с ними и просит назначить место и время. Он сам усадил женщин на четыре галеры и дал в сопровождение дюжину военных кораблей. Девушки были наряжены невестами, чтобы стереть стыд пребывания в плену. Теперь они смогут стать законными жёнами тех, кого им выберут в мужья властители. Он доставил их на ничейную полосу Салмидесса, где и представил их Медоку, Бизанту и Севту.

Клянусь Кастором и Полидевком, эти шлюхины сыновья умеют быть благодарными! Они тут же предложили Антиоху и парням по женщине, не принимая отказов, и привели пятьсот лошадей — подарок для Алкивиада. Ты когда-нибудь видел пятьсот лошадей, Ясон? Это зрелище! Мы, из сопровождения, хотели только одного: загнать животных в загон и убраться до того, как дикари передумают.

И вот теперь ударил гром. Алкивиад отвергает дары одриссов. Он не принимает лошадей. Ещё хуже: он сообщает Севту, что тот оскорбил его, предложив ему животных вместо того, чтобы подарить нечто иное. Ему самому должно быть известно, чего жаждет его гость. Стояла глухая ночь. Горели сотни костров. Корабли ждали, вытащенные на прибрежную полосу. Повсюду скакали фракийцы, вдрызг пьяные, мужчины и женщины; а армия, в тысячу раз превосходящая нашу группу, заполняла всю долину. И ещё более зловещая фигура — наш хозяин Севт, сумасшедший самец, нализавшийся до одури, как все привыкли в этой стране. Они не верят решениям, пока не напьются. И как все фракийцы, он считал делом чести превзойти в щедрости любого, кто предложит что-то первым. Если он не может отдариться богаче, чем мы оделили его, то что же остаётся, кроме кровавой бани? Алкивиад повторяет, что своим подарком властитель оскорбил его. Он поворачивается к нам, двум десяткам своего эскорта, и приказывает немедленно подняться на борт и исчезнуть.

Севт не допустил этого. Он приказывает привести лошадей и начинает расхваливать перед гостем и своими соплеменниками великолепные качества этих животных, в которых — и это все знали — так отчаянно нуждались Афины. На губах одрисса уже появилась пена. Что это за человек, вопрошает он Алкивиад а, что это за командир, который отвергает такое богатство — если не для себя самого и своей славы, то хотя бы ради доблестных воинов, ему доверенных?

Алкивиад стоял, качаясь, такой же пьяный, как и его хозяин. Он объявил, что фактически он будет самым богатым человеком на востоке, если получит от Севта желаемое.

— Да что же это такое? — строго вопрошает одрисс.

— Твоя дружба!

В одно мгновение Алкивиад протрезвел, став таким хладнокровным и сосредоточенным, что было понятно: он ни на секунду не отвлёкся, его взгляд не упустил ни одного из бандитов, что резвились возле костра. Если сейчас я приму этих лошадей, объявляет он, то уплыву с великолепным подарком, но сам останусь бедняком. Если же я оставлю лошадей вам, их хозяевам, и уеду, унося с собой вашу дружбу, — и тут он приближается к Севту, который тоже протрезвел, — тогда я буду считать, что в число моих богатств включены не только эти храбрые животные. Ведь я могу попросить их у моего друга в любой момент, когда пожелаю. И не только их, но и могучих воинов, которые будут сражаться, оседлав их. Ибо мой друг не пришлёт мне одних лошадей, оставив меня с пустыми руками перед моим врагом.

Но Севт — не дурак. Он знает, что человек, стоящий перед ним, спланировал это в тот самый миг, когда увидел женщин на берегу. Он признает гениальность хода. Алкивиад знал всё это заранее. Знает афинянин и то, что Севт всё это понял и признал. Да, Севт тоже желает быть гением. Он понимает, что сейчас получил наставника, который сделает его своим другом, который будет советовать и учить, который научит его быть гениальным. Властитель одриссов обнимает Алкивиада, его соплеменники вопят и улюлюкают. Мы наконец-то переводим дыхание.

И он пришёл со своими лошадьми, этот Севт. И лошадей было не пятьсот, а две тысячи, когда флот и армия взяли Халкедон и Византий, закупорив проливы. То был самый чёрный период войны для спартанцев. Но я забежал вперёд. Мне следует вернуться к одному поворотному моменту истории.

Спустя месяц после великой победы при Кизике, когда мы проходили проливы, флагманский корабль был встречен курьерским тендером с Самоса. Ночь была лунная. Тендор послал нам световые сигналы. Суда сошлись на середине канала. Государственная галера «Парал», сообщили с тендера, прибыла из Афин с новостью! Спартанский посол обратился к Народному собранию с запросом о мире! Эта весть была встречена бурной радостью. Все хотели поскорее узнать условия мира, которые заключались в том, что военные действия прекращаются, каждая сторона уходит с чужой территории, все пленные возвращаются домой. Снова крики радости. Команда кричала, что скоро они пойдут по домам.

— Спартанцы сейчас в Афинах? — крикнул Алкивиад курьерам.

— Да!

— Кто возглавляет посольство?

— Эндий!

Снова возгласы одобрения.

— Лакедемоняне оказали тебе честь, Алкивиад. Иначе зачем было посылать Эндия, твоего друга? — Это сказал Антиох, навигатор Алкивиада, один из тех, кто делил с ним ссылку и был в Спарте. — Это свидетельствует о том, что хоть они и считают тебя изгнанником, но всё же чтут в тебе выдающегося афинянина.

Корабль Фрасибула «Стремление» подошёл с подветренной стороны и теперь находился в пределах слышимости. Его рулевой крикнул:

— Что, мы вправду можем идти домой?

Алкивиад не ответил. Он стоял неподвижно, спрятавшись от лунного света в тени ахтерштевня.

— Это не предложение мира, — спокойно сказал он офицерам на юте и кормовым гребцам, — а уловка, чтобы отрезать вас и меня от народа и уничтожить нас всех.

Он повернулся к своему навигатору:

— Просигналь всем: плывём к Самосу. Фрасибулу: следовать за нами по одному.

Потом — к Антиоху, стоявшему у руля:

— Плыви-ка теперь вон туда, к могиле Ахилла.

Глава XXX У МОГИЛЫ АХИЛЛА

Долина реки Скамандр сегодня такая же иссушенная ветрами, как и тысячу лет назад, когда Троя пала под тяжестью Ахиллова копья. На береговой полосе, куда гомеровские ахейцы вытащили свои пятьдесят беспалубных кораблей, сегодня афиняне и самосцы ставят свои двести, украшенных бронзой. Тот пресноводный ручей, возле которого Диомед преследовал Сарпедона, всё ещё течёт, и вода в нём холодная и приятная на вкус. Десятки раз мы проводили здесь ночи, плавая по Геллеспонту туда-сюда, но никогда прежде наш командир не приводил нас к этим курганам.

Их всего восемнадцать. Семь высоких — для ахейцев, микенцев, фессалийцев, аргивян, лакедемонян, аркадийцев и фокийцев; одиннадцать поменьше — для отдельных героев; и наконец пара соединённых курганов — Патрокла и Ахилла.

Сегодня ночью холодно. Ветер клонит траву на неухоженных склонах могил. Овцы протоптали на них ступени. Мы спросили у нескольких мальчишек, под каким курганом спит Ахилл. Мы предложили им пару монет за эту услугу. Они непонимающе посмотрели в ответ:

— Кто?

На этой равнине, заметил Алкивиад, люди Запада принесли войну людям Востока и победили их. Наш командир мечтал повторить это. Заключить союз со Спартой и напасть на Персию.

— Пока я был на флоте, — заговорил он, — мы считали, что должны привлечь Персию на свою сторону и с её помощью победить спартанцев. Призрак ли это? Верю, что призрак. Персия никогда не станет союзником Афин. Наши амбиции на море находятся в непримиримом конфликте с её амбициями. Она никогда не позволит нам победить в этой войне. И хотя мы разбили армии её сатрапов по всему берегу, богатства империи снова пополнились. Персидское золото делает спартанцев непобедимыми. Мы уничтожаем один их флот, они строят другой. Мы не в состоянии патрулировать каждую бухту Европы и Азии.

Фрасибул выразил протест. Ему надоела война, он очень хотел бы принять предложенное перемирие.

— Враг оказывает тебе честь, Алкивиад. Единственное, что требуется, — это пожать его руку, и мир наш.

— Друг мой, намерение спартанцев — не оказать мне честь, а с помощью этой уловки заставить наших соотечественников бояться моих амбиций. Они благосклонны ко мне потому, что желают вызвать у афинян страх передо мной. Я вернусь с победами, которые одерживал этот флот, и назначу себя тираном. Вот чего должны опасаться люди Афин. Если сейчас спартанцы победят — то есть подстрекут народ сместить меня, — это и будет настоящей победой Спарты. Вот их цель, а вовсе не мир. Мы должны одержать ещё больше побед, — сказал Алкивиад. — Ещё и ещё, пока наш флот не станет абсолютным властелином Эгейского моря, всех проливов, каждого приморского города. Мы должны установить полный контроль над путями транспортировки зерна. До тех пор мы не можем вернуться домой.

Люди, сидевшие вокруг костра, легко могли представить себе бастионы Селимбрии, Византия и Халкедона — каждый из них взять не проще, чем Сиракузы. Какие испытания мы должны пройти, чтобы завладеть ими? Фрасибул бросал недовольные взгляды на тлеющие угли.

— Ты хочешь сказать, что ты не возвращаешься домой, Алкивиад. Но я-то вполне могу вернуться.

Он поднялся, пошатываясь, — ноги моряка, не привыкшие носить его по суше, плохо повиновались.

— Сядь, Кирпич.

— Не сяду. И не приказывай мне.

Он был пьян, но говорил отчётливо и отдавал себе отчёт в своих словах.

— Ты можешь не возвращаться домой, дружище, до тех пор, пока не покроешь себя такой славой, что никто не посмеет даже срать на расстоянии двухсот метров от тебя. Но я могу уйти. Мы все можем. Все, кому опротивела эта война, кто больше не хочет сражаться.

— Нельзя уходить никому. И тебе — в первую очередь, Кирпич.

Люди смотрели на них, не зная, чью сторону принять. Алкивиад видел это.

— Друзья мои, если ваши глаза не могут разглядеть веления Необходимости, прошу вас довериться моим. Разве я не вёл вас только к победе? Спартанцы размахивают перед вашим носом мирным договором, а вы хватаете его, как голодные лисы зимой. Мир для них означает передышку, чтобы подготовиться к новой войне. А мы? С каких это пор победитель покидает поле боя, имея меньше, чем вначале? Как можно уйти, если мы в силах взять ещё больше? Посмотрите вокруг, друзья! Боги привели нас в эту долину, где греки покорили троянцев, чтобы направить нас своей волей туда, где нам предназначено сыграть роль судьбы!

Неужели мы умрём в тёплых постелях, восхваляя мир, этот призрак, которым обманывают нас наши враги, которые не в состоянии победить нас на море? Я презираю мир, если он означает наше поражение, и я призываю в свидетели кровь, пролитую этими героями.

Он встал, обращаясь к Фрасибулу.

— Ты обвиняешь меня, друг мой, в том, что я жажду славы ценою преданности нашему народу. Но здесь нет противоречия. Слава — это судьба Афин. Афины были рождены для славы, а мы — сыновья их. Не обесценивайте себя, братья, считая себя хуже этих героев, чьи тени слушают нас сейчас. Они, как и мы, были людьми — не больше. Мы одержали такие же победы, если не большие, и будем побеждать и впредь.

— Те, с кем ты призываешь нас состязаться, мертвы, Алкивиад, — промолвил молодой Перикл.

— Никогда!

— Мы ведь расположились лагерем возле их могил.

— Нет, они никогда не умрут! Они живее нас, они не на полях Элизия, куда, как говорит Гомер, «не могут последовать ни боль, ни горе», но здесь, в этой ночи и в нас самих. Мы не можем вздохнуть без их дозволения или закрыть глаза и не увидеть перед собою их наследие. Они — это мы, они больше, чем кости и кровь. Они делают нас теми, кем мы являемся. Да, я встал бы в их ряды и взял бы вас с собой. Не в смерти и загробной жизни, но во плоти и с триумфом. Ты требуешь, Кирпич, чтобы я посмотрел на сидящих вокруг костра. Я смотрю. Но я не вижу смиренных и кротких. Я вижу храбрых и живых, людей, которым можно доверить войска, людей, которые с этими войсками будут непобедимы. Я вижу почти сроднившихся собратьев, которые скажут — когда придёт смерть, как приходит она ко всем, — что они выпили свою чашу до дна, не оставив ни капли. Сегодня мы сплочены, как братья. Что может быть лучше? Оказаться в таком месте среди храбрых, великолепных друзей! Найдутся ли более великие, чем те, кто жил давным-давно? Стоять среди них — большая честь! Но нельзя влиться в их ряды ценой лишь смертельного ранения железом. Пошлина при входе — вечная слава, завоёванная ради того, что любишь, ценою риска всем, что любишь. Я заплачу такую пошлину с радостью. Давайте разделим трапезу, братья, с теми, кто принёс пламя войны на Восток и объявил его своим.

Фрасибул стоял, глядя на уголья, которые разворотил его товарищ так, что они вспыхнули.

— Ты поражаешь меня, Алкивиад.

Глава XXXI БОЖЕСТВЕННОЕ БЕССТРАШИЕ

Я находился в Афинах, — продолжал дед, — когда Алкивиад захватил Халкедон, Селимбрию и Византии. Он говорил, что должен сделать это, — и сделал.

Халкедон он окружил стеной от моря до моря, а когда Фарнабаз напал на него со своими войсками и кавалерией и одновременно с тем Гиппократ, командир спартанского гарнизона, обрушился на него из города, Алкивиад разделил свои силы и разгромил обоих. Гиппократ был убит. В Селимбрии Алкивиад сам поднялся на стены вместе с ударной группой. Тайные сторонники афинян внутри города сговорились сдать город. Но когда одному из них не хватило мужества, другие подали сигнал преждевременно. И Алкивиад оказался отрезанным от остальных войск. С ним была лишь горсть людей. Защитники Селимбрии обрушились на него. Он приказал трубить в трубы, а потом, в полной тишине, велел населению сдать оружие в обмен на милосердие. Это было сказано достаточно повелительно, чтобы, заставить врага поверить в уже свершившееся падение города. Фракийцы требовали разграбить город до основания. И население согласилось сдаться, если Алкивиад отзовёт своих псов. И он сдержал слово. Ни с кем не обошлись плохо, только потребовали, чтобы Селимбрия снова стала союзником Афин и от имени Афин открыла проливы.

Византии он окружил осадными сооружениями и заблокировал его с моря. Затем дал знать, что его отзывают неотложные дела, и, явно напоказ, посадил всех осаждающих на корабли и отплыл. В ту же ночь он возвратился под покровом темноты, чтобы обрушиться на охрану, которая ничего не подозревала.

Теперь Алкивиад выполнил всё, что обещал. Он обезопасил Геллеспонт и разбил все силы, что были направлены против него. Он покрыл себя такой славой, что мог наконец вернуться домой.

Я уже говорил, что в то время я находился в Афинах. Дважды костоправы кроили мои ноги, и каждый раз происходило нагноение неиссечённой ткани. Моя жена едва не умерла от страха за меня. Мне-то было легче. Я был герой. Те, кто обеспечил Алкивиаду изгнание, и те, кто своим молчаливым согласием содействовали этому, теперь искали союза со мной и другими офицерами, имеющими отношение к его победам, а также с теми, кого Алкивиад, Фрасибул и Ферамен продолжали в качестве поощрения посылать домой на отдых. Вскоре и эти трое тоже отправятся домой. Афины ждали их, как невеста любимого.

Оказалось, что и мой подзащитный тоже ненадолго показался в Афинах. Об этом эпизоде следует рассказать, поскольку его последствия оказали влияние если не на самый ход войны, то, во всяком случае, на направление, в каком она могла бы пойти, если бы события развивались по-другому.

Полемид возобновил свой рассказ двадцать восьмого гекатомб зона, в день Афины. В этот день его сын — названный Николаем в честь его отца — появился на пороге моего дома, умоляя взять его с собой в тюрьму. Но здесь следует остановиться. Возвратимся к Геллеспонту и рассказу Полемида.

Весть о миротворческой миссии Эндия, — возобновил повествование Полемид, — достигла пролива за два дня до того, как корабли Алкивиада возвратились от могилы Ахилла. Многие праздновали. Верили, что теперь-то войне конец. Я тоже принял довольно, но веселье было прервано. Меня позвали. От имени Алкивиада Мантитей велел мне упаковать свой рундук, никому ни слова не говоря. Позже, когда уйдут секретари, я должен был явиться на командный пункт.

Я вспоминаю эту ночь ещё и потому, что встретил Дамона по прозвищу Кошачий Глаз. Должен сказать, что лично Алкивиаду я уже не служил. Я попросился уйти и был отпущен. Я не мог выносить сводничества. Теперь я служил у молодого Перикла на «Каллиопе».

Дело было так. Многие соревновались, кто доставит больше женщин своим командирам и у кого женщины будут лучше. Некоторые офицеры превратились в профессиональных сводников. Они привозили женщин даже из Египта. Любую красавицу, на какую только наткнутся в поле, заталкивали в мешок и доставляли начальству. Иногда нашему командиру требовалось две-три на ночь, просто для того, чтобы потом заснуть. Вот таким делом он занимался. Но я больше не мог стоять у его порога, отгоняя отвергнутых любовниц, готовых покончить с собой. Когда я попросил отпустить меня, он засмеялся.

— Удивляюсь, что ты продержался так долго, Поммо. Наверное, ты любишь меня больше, чем я думал.

В эту ночь, вернувшись после ухода секретарей, я встретил этого Дамона. С ним была девушка — его невеста, как он сказал. Он хотел показать её Алкивиаду. Можно ему войти первому?

Одного взгляда на девушку оказалось достаточно, чтобы понять: она красива, хотя и не миловиднее любой из десятка предыдущих. Дамон и девушка вошли, я ждал. Наступила моя очередь.

Помещение было пусто. Ни одного младшего офицера, ни одного матроса.

— Сегодня утром я отправляю к Эндию посольство на «Параде», чтобы передать официальный ответ стратегов на предложение спартанцев о мире. Ты будешь неофициальным послом. Только от меня.

Алкивиад сказал, что никаких письменных документов у меня не будет. Ни на одной границе я не должен отмечаться. Я передам его сообщение лично Эндию. Если меня будут спрашивать, зачем я приехал, я могу придумать всё, что угодно. Алкивиад спросил, знаю ли я, почему он посылает меня, а не кого-нибудь другого.

— Эндий поверит тебе. Тебе не надо ничего делать, Поммо, просто будь самим собой. Солдат, отправленный по поручению солдата.

Послание заключалось в следующем: если Алкивиад сможет убедить Афины, сможет ли Эндий, в свою очередь, убедить Спарту на самом деле закончить междоусобную войну и бороться сообща против Персии?

Он засмеялся.

— Ты даже не моргнёшь, Поммо?

— Я тебя давно знаю.

— Хорошо. Тогда слушай внимательно. После Сиракуз, когда мы уничтожили Миндара, я ожидал, что спартанцы пошлют вместо него Эндия или Лисандра — они намного более способные командиры. Тот факт, что они отправили Эндия в качестве миротворца, означает поражение его партии. Лисандр откажется от него, если уже не отказался. Не трать времени на то, чтобы убеждать Эндия в мудрости моего предложения. Он знает об этом уже много лет. Однако отнесётся всё равно с подозрением. Он решит, что я хочу командовать этой коалицией. Скажи ему, что я уступаю лидерство ему или любому, кого он назначит. И если он засмеется, — а он будет смеяться и скажет, что знает: мол, я уже задумал сместить любого сукиного сына, который перейдёт мне дорогу, — засмейся тоже и скажи ему, что он прав. Но это случится потом, и у сукиного сына будет время подготовиться. Скажи ему, что эфоры перехитрили самих себя, когда выбрали его миротворцем. Теперь я не могу возвратиться домой, пока не очищу море от врагов моей страны. Он будет знать об этом. Дело в том, что тогда будет уже поздно. Если он сможет убедить Спарту, то делать это надо скорее, иначе афинский народ, воодушевлённый моими победами, выдвинет такие требования, на которые Спарта никогда не согласится. Если Эндий спросит тебя о Персии и её уязвимости, сообщи ему всё, что видел своими глазами. Никакой персидский флот не устоит перед кораблями Афин, и никакие сухопутные силы не сравнятся с армией Спарты. Дарий хворает. Последующие распри разорвут его державу на части. Когда ты скажешь это, Эндий подумает, что одновременно с посольством к нему я отправил людей ко двору Персии, предлагая варварам заключить союз с нами, так как я знаю, что посланцы Спарты уже на пути к Великому Царю. Скажи только, что я должен действовать в своих интересах, как он — в своих, но последнее слово пусть останется за Необходимостью. Иногда следует доверять друг другу. Если богам угодно, такое доверие да будет между ним и мною. Разузнай, что можешь, о партиях Лакедемона, но не слишком нажимай. Эндий будет знать, что можно сделать, а нам этого знать не надо. Спроси, однако, о возможности привлечь Лисандра или даже Агиса. Я согласен на любого или даже на обоих. Эндий поймёт, конечно, что подобный союз между нашими городами вызовет новую войну между нами. Скажи ему, что я скорее приму участие в той войне, чем в этой, которая может уничтожить нас обоих. В таком случае восторжествуют наши враги.

Я спросил: а что, если Эндий потребует, чтобы я вернулся с ним в Лакедемон и повторил всё это перед другими сторонниками из его партии?

— Поезжай. Мне нужно, чтобы ты разузнал как можно больше. Нигде не показывайся. Если тебя увидят в каком-то городе, наши враги узнают, что ты явился от меня, они выведают, к кому я тебя послал. Дерзость удара даёт шанс на успех. Малейший преждевременный намёк обрекает всё на провал.

Он дал мне денег, назвал пароли, сказал, на каком корабле я поплыву до Пароса, откуда должен буду добираться самостоятельно. Я приготовился уходить.

— А ты действительно этого хочешь, Алкивиад? Или я буду рисковать собой ради какой-то уловки?

Когда он смеялся, то молодел на глазах.

— Когда мы вернёмся домой, Поммо, — а мы это сделаем! — когда придёт время, Афины сами преподнесут мне себя на блюдечке. И тогда никакая опасность не будет нам грозить. Будет наведён такой порядок, что их разочарование покажется им катастрофой похуже Сиракуз. Ты знаешь, почему я называю людей и флот Чудовищем? Потому что их необходимо кормить каждый день, а если их не кормить, они пожрут тебя, меня, а потом и друг друга.

Он произнёс это легко, как игрок, давно уже спустивший свой дом и богатство и теперь поставивший на кон свою жизнь. Я понял тогда и верю сейчас, что его бесстрашие было не человеческим, а божественным.

— Победа над врагом — это детская игра по сравнению с кормлением Чудовища, что само по себе — ничто по сравнению с народом Афин, Верховным Чудовищем. Особенно когда он сильно возбуждён. А таковым он сделается при нашем возвращении со славой. Ты понимаешь, друг мой? Мы должны предложить этому Чудовищу предприятие, соответствующее его аппетитам.

Он опять засмеялся, словно мальчишка.

— Вот как действует судьба. Как сегодня, когда сталкиваются Необходимость и свобода воли.

Я услышал шорох, доносящийся из соседнего помещения. Повернувшись, я заметил в тени силуэт женщины.

— А теперь ступай, старина, «чтобы рассвет не застиг тебя, гонимого вечнобурливым морем».

Проходя мимо таверны под названием «Морской угорь», я заметил Дамона — одного, уже пьяного. Он продолжал пить. Я спросил, где его девушка.

— Я кретин, — объявил он, — и заслуживаю то, что полагается кретину.

Глава XXXII О ПОЛОЖИТЕЛЬНОЙ СТОРОНЕ ЖЕСТОКОСТИ

Ту девушку звали Тимандра. Всего через несколько лет в её одежды будет завёрнуто тело Алкивиада — за неимением ничего другого, что можно было использовать в качестве савана.

Тогда, на проливе, ей было двадцать четыре года. Она попала ему в руки, и с тех пор ни одна женщина не могла заменить её. Она была тем, что ему требовалось. Оба поняли это сразу. Других женщин не могли отвадить даже вооружённые солдаты, а эта девушка оказалась застенчивой. Я никогда не слыхал, чтобы Алкивиад защищал женщину, разве что шутя или с иронией, — за исключением его жены, пока та была жива. А теперь его глаза темнели от такого гнева при малейшей непочтительности по отношению к этой девушке, что капитаны приближались к ней на цыпочках, опустив взгляд, как мальчишки. Она была как голубка Трапезунта, отданная орлу и сама ставшая орлицей. Много беззакония творилось в личной жизни Алкивиада, из-за чего недруги говорили, будто он готов поиметь угря, если тот ненадолго перестанет извиваться. Ты знаешь Эвнику, Ясон. Она не угорь, но однажды ночью он взял её к себе в постель. А может, она пошла добровольно. Это случилось на Самосе, за год до появления Тимандры. Таким способом Эвника старалась побольнее ударить меня за отсутствие внимания к ней и её детям. В этой измене виноват был, конечно, я сам. Я не мог винить её. Она была беспомощна перед бурей, бушующей в её сердце, — как любая из женщин. Но я должен был встретиться с ним. Он понимал, какие чувства случившееся вызовет даже в таком человеке, как я. Пусть я не обладаю большими достоинствами, но, по крайней мере, не боюсь встретиться лицом к лицу ни с кем. Не то что я думал, будто мой командир употребит власть. Он никогда не опускался до такого. Но в силу обстоятельств он мог полезть в драку. Алкивиад был необыкновенно одарённым атлетом и страшным противником. Я чувствовал, что в поединке у меня мало шансов, хотя я был вооружён, а он безоружен. Конечно, ничего подобного не произошло. Улучив момент, пока он находился один возле недостроенного корабельного корпуса, я потребовал от него объяснений. А он вдруг стал таким печальным, что гнев мой мгновенно улетучился и, веришь или нет, мне стало жаль его. Ибо его неспособность управлять своими аппетитами была единственным недостатком, который заставлял его чувствовать себя смертным.

— Она сказала мне, что она больше не твоя женщина, что ты выгнал её. Она пришла ко мне под предлогом получить от меня денег.

Он посмотрел мне в глаза.

— Я знал, что она врёт, но это меня не остановило. Такая уж я собака. — Потом, опустив руки, добавил: — Вот, раздави меня здесь, на этом месте, Поммо, и я не скажу ни слова.

Что мне было делать? Ударить здесь, на верфи, командующего нашим флотом?

— Ведь ты даже не помнишь, как её зовут?

— Дорогой мой, я не помню ни одного имени.

Спустя два вечера я был у волнолома, когда Мантитей промчался мимо, как гоночная восьмёрка.

— У тебя есть чистая зелень? — крикнул он на ходу, имея в виду зелёные плащи для морских пехотинцев. — Нас приглашают в гости!

Так я познакомился с моей второй женой. Вернее, меня ей представили. Она была дочерью нашего тогдашнего самосского хозяина. Её звали Аврора. Я сразу влюбился по уши, но мы с ней прожили лишь год, а потом небеса забрали её. Такова уж моя судьба. Я так и не узнал, что именно говорил обо мне Алкивиад её отцу или что рассказывали ему другие, но с того момента, как этот господин приветствовал меня и Мантитея на пороге своего дома, ко мне относились как к персидскому принцу.

Ты понимаешь, как подготавливал Алкивиад своё преступление? Это был порок развития его судьбы, да и наших тоже. Он так много напридумывал всего для нас!

Тимандра не могла изменить его, но она взяла его в руки. В проливе они не делили одну комнату. Она не соглашалась на это без брачной церемонии. Не соглашалась она и на такой союз, хотя он очень просил её об этом. Он должен был приходить к ней, а потом удаляться к себе, если она не разрешала остаться. Не хотела она жить рядом с ним. Она выбрала себе противоположное крыло. У неё были собственные средства, которыми она распоряжалась. Главная её роль в его жизни заключалась в том, чтобы облегчать его действия — конечно, не в делах войны, но в смысле его благополучия и эффективного функционирования.

Однажды посланцы персов Митридат и Арнапес зашли к Алкивиаду в его дом на мысе Собачья Голова. Тимандра встретила их и приветствовала на безупречном арамейском языке. Её приняли за переводчицу стратега или за его любовницу. Они молча прошли мимо неё, направляясь в его комнаты. Она приказала морским пехотинцам остановить их. И когда послы выразили крайнее неудовольствие и потребовали объяснений, она объяснила.

— Я наблюдала за людьми, которых называют великими. К ним можно обратиться лишь одним из двух способов: либо с целью услужить им, либо желая чего-либо от них добиться. Ни в одной из этих двух категорий собеседников великий человек не найдёт того, с кем может поделиться своим сердцем. Вот эту услугу я и оказываю нашему командующему, а вы, в чей круг знакомств входит немало великих, в состоянии судить о том, насколько это ценно. — Она улыбнулась. — Но я слишком поспешила, задержав вас силой. Считайте себя свободными и проходите, пожалуйста.

Послы отвесили ей тот почтительный поклон, который персы называют аyаnа и который полагается лишь принцу или министру.

— Мы всегда к твоим услугам, госпожа. Пока мы не найдём более существенного способа выразить наши сожаления по поводу нашего поведение, прими, пожалуйста, поклон.

С девичества Тимандру преследовали ухажёры, предлагая через её мать, куртизанку Фрасикею, целые миры и вселенные за право обладать ею. В юности точно так же мужчины преследовали Алкивиада. Вероятно, это связывало их. Понимание. Можно было бы сказать, глядя на них, что они держались так целомудренно, словно были братом и сестрой. И при этом было ясно, что они страстно преданы друг другу.

Тимандра «одомашнила» Алкивиада — если можно употребить такое слово — и привела в порядок гениальные, часто хаотические замыслы, которые он держал в голове. Но её клинок имел также и тайное лезвие. Появление в эпицентре войны этой женщины, обладающей таким влиянием, внесло в атмосферу вокруг Алкивиада привкус царственности. Кем же она была? Царицей? Царским привратником?

Но надо сказать, что кто-то должен был охранять его от соблазна развлечений, которые отвлекали его от забот о флоте. Ибо Фрасибул и Ферамен никогда не испытывали такого ощущения своей знаменитости, хотя по рангу командующих были равны Алкивиаду. Они могли выходить, и их не преследовала толпа просителей, за ними не бегали охотники за чинами, чья назойливость так досаждала их товарищу.

Но вернёмся к моему посольству к Эндию. Понадобился месяц, чтобы добраться до Афин, следуя тому пути, который наметил для меня Алкивиад. К этому времени миссия спартанцев уже отбыла, отвергнутая Клеонимом и демагогами. Я сразу же отправился за ними, но они уже пересекли перешеек. Мне предстояло попасть в Пелопоннес самостоятельно. Наконец я нагнал посольство у пограничной крепости Карии.

Эндий внимательно, не прерывая, выслушал мой пересказ послания Алкивиада. На рассвете следующего дня появился Длинная Рука. Он принёс письмо для Алкивиада, написанное Эндием. Как он с горечью заметил, отправка подобного послания является либо актом чрезвычайной преданности, либо обыкновенным безрассудством. Опасаясь серьёзных неприятностей для своего господина, которые возникнут, если письмо будет перехвачено, Длинная Рука отказался уйти. Я сломал печать и сам уничтожил письмо, выучив его содержание наизусть. Я тоже хотел обезопасить этого лакедемонского аристократа, которого я всегда уважал, но к которому и по сей день не питаю нежных чувств.

Эндий Алкивиаду. Приветствую тебя.

Друг мой, пишу тебе, зная заранее, что содержание этого письма может стоить мне жизни. Ты прав. Я не могу оспаривать мудрость предложенного тобою плана, но и помочь не в состоянии. Не то что наша партия свергну та — она ещё пользуется влиянием; но сам я смещён. Теперь во главе всего стоит Лисандр. Я больше не могу контролировать его.

Послушай, что я скажу тебе. Лисандр сделал себя наставником молодого Агесилая, брата царя Агиса и будущего царя. Пользуясь влиянием младшего брата, он сделал старшего своим покровителем, а Агис ненавидит тебя, и ты знаешь почему. Агис согласен на твою голову или печень, больше ни на что.

Лисандр без устали интригует, пытаясь стать навархом. Он считает, что может справиться с персом — не в пример прочим адмиралам, которые не могли скрыть своего презрения ни к варвару, ни к самим себе за подхалимство ради его золота.

Ты сам знаешь, каков характер Лисандра. Для него ложь и правда — одно целое. Он воспользуется чем угодно, если это поможет достичь цели. Справедливость в его понимании — это тема для изящного словесного упражнения. Личная гордость — роскошь, которую воин не может себе позволить. Он считает дураками тех своих соотечественников, кто не склоняется перед персом — как сам он склонялся перед Агисом, когда каждое проявление покорности вело к его возвышению и усилению его влияния. Лисандр видит человеческую натуру насквозь — не в пример тебе, который не может понять самого себя и не догадывается, какой может стать эта натура. За то, чем сделался Лисандр, можешь похвалить самого себя, ведь он учился у тебя и не забыл ни одного урока. Все спартанские командиры перед ним как дети, поскольку знают только одно — как драться — и ни в чём другом не разбираются. А всё остальное понимает Лисандр. Он понимает суть афинской демократии, ему ясно непостоянство народа. Он считает, что ты способен завоевать всех, кроме своих соотечественников. Они уничтожат тебя, вот его мнение. Они уничтожат тебя так, как уничтожали прежде всё, что их превосходило. Другими словами, Лисандр тебя не боится. Он хочет борьбы. Он верит, что победит.

Лисандр обладает твоим талантом видеть ход войны и просчитывать шаги в дипломатии. Но у него есть ещё одно достоинство: он жесток. Он может приказать убить, пытать, устроить массовое побоище. Это для него — лишь инструмент достижения цели, так же, как нарушение клятвы, взятка, подкуп. Он не постесняется вселить ужас в своих союзников. Как тиран Поликрат, он считает, что его друзья будут более благодарны ему, если он вернёт им то, что у них забирал, чем если бы он никогда ничего не отнимал. Победа — его единственное знамя.

И последнее. Он считает, что знает тебя. Он понимает твой характер. Он изучал тебя всё то время, пока ты был в Спарте, потому что знал: однажды вы встретитесь лицом к лицу. Не жди справедливой борьбы. Он будет колебаться, пространно рассуждать, у него нет никакой воинской гордости, а потом он возникнет из ниоткуда и разобьёт тебя.

Пусть это послужит слабым утешением, но я считаю, что план, который ты предложил, — союз всех греков против Персии, — Лисандр не прочь был бы инициировать и сам. Если бы в данный момент это было ему выгодно.

Предлагаю тебе отрывок из его наставления: «Не недооценивай жестокости и применения главных сил». Твой стиль — тщательно избегать принуждения, поскольку, как ты полагаешь, это унижает и того, кто принуждает, и принуждаемого и в конце концов обернётся против самого насильника.

Будь осторожен. Может быть, в этом человеке ты встретил, себе ровню.

Война за Геллеспонт продолжалась. Победы Алкивиада множились. Ни в тот год, ни в следующий Лисандру так и не удалось сделаться навархом.

Что касается меня, я служил на море с молодым Периклом и в береговых частях — в основном под командованием Фрасибула. Я ухаживал за Авророй, радостью моего сердца. Я писал ей письма, а иногда мы встречались, когда мне случалось бывать на Самосе. Со временем я ближе познакомился с её отцом и братьями и полюбил их — как раньше любил Лиона и моего отца.

Я вернулся в эскадру Алкивиада как раз ко времени капитуляции Византия. Это была самое ожесточённое сражение во всей Геллеспонтской войне. Мы бились против пограничных спартанских войск, против аристократов и периэков Селассии и Пелланы, усиленных торговыми судами Аркадии и беотийской тяжёлой пехотой полка «Кадм» — того самого, который скинул нас с Эпипол. В одном месте тысячная фракийская кавалерия напала под Византием на четыреста спартанцев. Они сражались у стен всю ночь. Спартанцы изрезали их на куски — и людей, и лошадей.

Когда наконец враг под напором наших превосходящих сил сдался — к тому времени византийские союзники оставили спартанцев, — Алкивиаду потребовались все силы, чтобы лично, со щитом в руке, сдержать фракийских владык. Те порывались уничтожить всех пленных до последнего. Алкивиаду пришлось приказать нашим войскам гнать спартанцев в море, словно он хотел утопить их прежде, чем кровожадные племена, которые боятся зимы больше, чем мы с тобой боимся ада, уступят ему.

В ту ночь наши корабли стояли на якоре. На них погрузили мёртвых и раненых противников. Я помогал спартанскому врачу. Несколько раз я по ошибке назвал его Симоном.

Утром пролив закупорили дымящиеся брёвна и тела, плавающие в волнах. Алкивиад приказал очистить канал и зажечь на обоих берегах костры. Византий на европейском берегу, Халкедон — на азиатском. Афины завладели обоими, а вместе с ними контролировали теперь и Геллеспонт.

Алкивиад наконец-то командовал на Эгейском море.

Наконец он мог вернуться домой.