Принц с опасной родословной

Пролог

Я стояла на правом берегу Невы, на Арсенальной набережной, у известных на весь мир «Крестов» и давала указания Пашке, своему оператору. Пашка, как и обычно, маялся «после вчерашнего». Но, опять же как и обычно, знал: у меня для любимого оператора приготовлено в машине пиво. Правда, пиво будет только после удачно сделанной работы. Поэтому Пашка строго следовал моим указаниям и камеру в руках держал крепко, причем молча.

Я думала о Сергее, так и оставшемся в тюрьме, – мужчине, которого я люблю и который волею судьбы-злодейки оказался в этом здании из красного кирпича. Возможно, он видит меня в эти минуты или увидит вечером, когда программа пойдет в эфир. Он знает, что я стараюсь в первую очередь для него – ну и, конечно, для его многочисленных товарищей по несчастью, томящихся сейчас в «Крестах», других тюрьмах, изоляторах, колониях…

Когда мы с Пашкой уже собрались уходить, ко мне подошел незнакомый мужчина неопределенного возраста – от сорока до шестидесяти, – откашлялся и спросил:

– Вы ведь Смирнова, да?

Я кивнула и внимательно оглядела мужчину. Одет он был в старые джинсы и болоньевую куртку, явно купленные где-то в секонд-хенде, если вообще не найденные на помойке. Или куртка осталась с советских времен? Вроде у моего покойного деда когда-то была такая… Шарф отсутствовал, как и рубашка, в вороте куртки проглядывал свитер. Потрепанные ботинки видели не один сезон. На голове – давно вышедший из моды «петушок». Перчаток не было, но руки говорили о многом… Вернее, синяя роспись по ним.

Он заметил, куда направлен мой взгляд, и усмехнулся:

– Видала такое?

Я опять кивнула. В последнее время, после того как я стала работать по тюремной тематике, насмотрелась.

– Вы мне не подскажете, где тут передачки принимают? – спросил мужик. – А то я всегда как-то… с другой стороны забора был. – Он опять усмехнулся.

В руке он держал авоську, по виду совсем не тяжелую. А женщины в зал приема передач обычно с такими баулами приходят… Часто все тридцать килограммов сразу и несут – чтобы лишний раз не стоять в очереди и не покупать ее. Пребывание члена семьи в тюрьме и так обычно бывает накладно для родственников.

Я показала и, конечно, спросила, что привело мужчину на Арсенальную на этот раз. Первый раз по собственному желанию?

– Ага, – кивнул он. – К приятелю. Вот собрал тут немножко… Нет у него никого. Женщины нет… Очень важно, чтобы тебя ждала женщина.

– На интервью согласитесь? – спросила я. – Перед камерой?

– Да мне говорить-то нечего… Судьба у меня самая заурядная.

– А о женщинах?

– О женщинах… Женщины разные бывают. – Он задумался, явно что-то вспоминая. Я не торопила.

А потом он сказал мне, что, по его мнению, наши женщины делятся ровно пятьдесят на пятьдесят. Половина ждет своих мужчин, пишет им письма, носит передачки, добивается свиданий, в Сибирь нужно было ехать – ездили. Во все века. Нынешние, живущие в Питере, приходят на Арсенальную и перекрикиваются со своими мужчинами, срывая голос. Вторая же половина, узнав, что мужа повязали, тут же подает на развод, забывает о нем, вычеркивает из жизни. Вроде он как умер… Вроде как и не было ничего…

Я невольно подумала о Сергее. Все так и есть. Его законная жена тут же подала на развод, я хожу к «Крестам»…

Женщины прячут беглых зэков, кормят, дают одежду, делят с ними постель, зная, что, скорее всего, они их никогда больше не увидят. Но это только половина. Вторая половина сдает.

Одни переписываются с заключенными, вторые, помещая объявления в рубриках «Знакомства», указывают: «Из м.л.с. просьба не беспокоить». Ни при каких условиях они не будут знакомиться и переписываться с зэком. А другие жалеют.

– У русских женщин – примерно половины – любовь из жалости, – сказал мне мужчина.

– Думаете, у половины?

– Ну, за точность цифры не берусь, но таких много… Очень много. И ведь у вас она тоже из жалости, правда? Я ведь слежу за вашей историей. Вашему мужчине повезло. Сейчас. Но вы уверены, что он вам будет нужен после того, как откинется?

Я закрыла глаза. Я никогда об этом не задумывалась, а вот человек, который вживую видит меня впервые, пожалуй, правильно оценил ситуацию. Может, потому что за свою жизнь он насмотрелся немало похожих историй?

Он позвонил в звонок. На этот раз Тамара не открыла. Он вспомнил, как они познакомились в Германии… В Россию они вернулись вместе. Она смотрела ему в рот, старалась угадывать любое желание. Вся ее жизнь вертелась вокруг него, он был центром ее вселенной, ради него Тамара отказалась от прежней жизни, от всех перспектив.

Он открыл дверь своим ключом, чего не делал уже давно – с тех пор, как Тамара стала жить у него.

– Тамара? – спросил он.

В ответ – тишина. Только телевизор работает где-то в глубине квартиры.

Он пошел вперед на звук работающего телевизора, толкнул ногой дверь в малую гостиную своих огромных апартаментов и замер на пороге. Потом бросился к Тамаре, понимая: она мертва и он ей все равно ничем уже не поможет.

Ее красивое лицо не пострадало, его исказила гримаса боли. И открытые мертвые глаза смотрели в потолок… Он закрыл их чисто автоматически. А потом в ужасе уставился на огромный кухонный нож в ее груди. Их нож, из набора, который они покупали вместе с Тамарой…

На какое-то мгновение – или несколько мгновений – он оглох и не слышал никаких звуков. Ни этого треклятого телевизора, ничего… А потом до сознания донесся вой сирены… Так, значит…

Он не успел додумать: в дверь уже звонили. Он все понял. Подстава. Как ловко его подставили. Но кто?!

Он наклонился, поцеловал ее в холодные, мертвые губы – в последний раз, им ведь больше не удастся проститься – и пошел открывать. Ему теперь было все равно. Хотя… Он должен выяснить, кто это сделал! Он начал оживать. А в дверь уже колотили ногами. Сейчас ее будут ломать. Но ничего. Сделана-то она надежно.

– Костя! – Он связался с верным другом и своей правой рукой. – Мусора ломают дверь. Их кто-то вызвал.

– Что?! – взревел Костя. – Откуда?! – потом быстро взял себя в руки. – Сейчас буду. С Зиновием Яковлевичем. – Это его адвокат, впервые защищавший его еще по малолетке.

Он сам открыл дверь. Квартира быстро наполнилась незнакомыми людьми. Ему, конечно, заломили руки. Вопросы под протокол, вспышки, идиотские комментарии и ментовские шуточки… Однако бить не решались. Теперь он не пятнадцатилетний мальчик, пойманный на краже. Он известный в городе человек. С деньгами, связями, властью.

А потом он снова услышал звук так и работающего телевизора. Он понял, почему услышал: вся следственная бригада уставилась в экран, прекратив разговоры. Эта стерва Смирнова вещала про любовь из жалости. Сразу после гибели Тамары видеть морду этой дряни… Нет, ну почему нельзя было переключить на какой-то другой канал? На нормальных женщин, а не эту… Слов он не находил. Он всегда не мог ее терпеть, с самого начала, как она стала появляться в эфире. Бывает, кто-то из тележурналистов, комментаторов, актеров дико раздражает. Не всегда даже можно вразумительно сформулировать почему. Хотя он мог объяснить, почему невзлюбил Смирнову. Но и тут примешивались эмоции, не объяснимые логически. Он всегда любил покладистых и покорных женщин. И не стерв. Эта же – судя по репортажам – пролезала в любую дырку без мыла, совала свой любопытный нос куда не следует, да и на роже, как ему казалось, у нее просто было написано большими буквами: «А вот такая я маленькая дрянь». В последнее время она еще стала работать на Сухорукова, с которым у него всегда были трения. А друг (или пресс-атташе? Ха-ха!) моего врага – мой враг.

Бригада обсуждала, не позвонить ли Юленьке. Юленьку, оказывается, все знают, любят и уважают. Ну конечно, она же рассказывает о самоотверженной работе доблестных органов. И одновременно работает на Сухорукова. И как этой стерве удается все это совмещать? Как ей еще голову не оторвали? Или Сухоруков, меценат хренов, теперь еще и все органы спонсирует? И Юленька, и органы работают на одного хозяина, и это совсем не государство, а ныне банкирствующая звезда экрана и просто хороший человек Иван Захарович, правда, неоднократно судимый?

Но только здесь ее и не хватало! Как катафалка на свадьбе. Он уже собрался возмутиться, но тут появилось ментовское начальство, почтившее операцию личным присутствием. Начальство сказало: никаких журналистов. Об его аресте в СМИ сведений не давать до особого распоряжения.

«Но Смирнова может докопаться», – подумал он. Или ей сообщат. По ее каналам. Хотя бы эти, из следственной бригады. Прикормленные Сухоруковым. Или зная, что Иван Захарович в долгу не останется. Но у него тоже есть свои журналисты. Теперь, слава богу, все покупается и продается. Акул пера и их начальство можно брать оптом. И становиться истинным начальником. И давать народу любую информацию. Ту, за которую заплачено. А не организовать ли ему кампанию в свою защиту? Надо будет подать идейку Косте.

Если, конечно, Сухоруков не придумает что-то свое. Не этот ли старый жук, кстати, постарался? Ивану Захаровичу было бы выгодно его подставить.

В таком случае следует ждать Смирнову. Эта стерва-то уж каким-нибудь образом да получит разрешение на интервью. Если, конечно, все подстроил Иван Захарович.

Нет, нет и нет. Он никогда больше не поедет в эту дикую, варварскую, криминальную страну. Ладно бы медведи по улицам ходили. Что такое медведь по сравнению с тем, что ему пришлось пережить? Он, Отто Дитрих фон Винклер-Линзенхофф, немецкий барон, чей род приносил славу Германии на протяжении нескольких веков, вместо того чтобы идти в полицию, стирал свои отпечатки пальцев, правда, на месте чужого преступления, которое, как ему пояснили, вполне могут повесить на него. Если не сотрет свои отпечатки пальцев и быстро не смоется. Что за слова в этом языке? Сколько слов обозначают одно и то же понятие! Но ему пытались объяснить оттенки значения. Убегать, смываться, сматываться, делать ноги, рвать когти… Причем тут когти?! У него никогда не было когтей! Или у этих русских есть когти? Хотя для того, чтобы жить в этой кошмарной стране, когти просто необходимы.

Он должен успеть на самолет. Но вначале он должен выпить. Того, что никогда не подадут в салоне «Люфтганзы». Ни в одном салоне ни одного самолета компаний, которыми он летал. Надо выпить что-нибудь из того, чем его угощали в России. Например, ерш. Ерш – это как раз то, что сейчас нужно немецкому барону для снятия стресса. Чтобы спокойно добраться до родового замка, в котором жили его достопочтенные предки на протяжении многих поколений, и предстать перед мамой. Она опять будет его ругать и говорить, что он должен жениться и подарить ей внука, наследника древнего рода Винклер-Линзенхоффов… Мама хочет, чтобы он женился на приличной немецкой девушке или девушке из известной европейской семьи… Многие будут гордиться оказанной им честью. Многие мечтают породниться с Винклер-Линзенхоффами.

Но разве все эти приличные девушки могут его заинтересовать после того, как он познакомился с русскими?! Совсем не приличными… В понимании мамы. С Тамарой, Светланой и Юлией. Нет, с Юлией он не успел познакомиться лично, только видел ее на экране. Но барон теперь знал, как рождаются истории о женщинах в русских селеньях. Эти трое, правда, все из Петербурга. Но горящие избы по ним плачут. Так, кажется, говорят в этой удивительной России?

– Чего это Смирнову на любовь потянуло? – лениво спросил Кактус, развалившийся перед телевизором справа от шефа.

– У кого что болит… – многозначительно ответил Иван Захарович, задумался и вдруг сказал: – А вообще-то все так и есть. Чтобы получить любовь русской бабы, надо ее на жалость пробить.

– Это Смирнову-то? – подал голос Лопоухий.

– А разве нет? Чего она Серегу-то вдруг возлюбила? Ей его стало жалко. Знаете, когда я впервые понял, что у многих наших женщин любовь возникает из жалости? Мне тогда лет пятнадцать было, я ногу сломал и в больнице лежал. А на соседней койке мужик лет сорока, в отцы мне годился. Так вот к нему жена каждый день бегала, то супчик носила, то еще что… А нам он рассказывал, что, когда здоров, она только и пилит его по всяким пустякам, и ругает, и такой он рассякой-разэтакий, а как заболеет – так Витенька-Витюшенька, ухаживает так, что выздоравливать не хочется. И потом я где-то через полгода увидел его на улице. Его, слегка поддатого, эта заботливая наседка гнала домой, держа в руке ножку от стула…

– Думаете, Смирнова Татаринова потом скалкой или чем-то подобным лупить будет? – усмехнулся Лопоухий.

– Ты Смирнову со скалкой представить можешь? – серьезно спросил Иван Захарович, видимо, пытаясь создать в мозгу картину хрупкой Юлии с этим предметом.

– С чем угодно могу! С волыной[1], гранатометом, дубиной, сковородкой и другими подручными средствами. Разве не так, Иван Захарович?

– Так-то оно так…

– Шеф, в «Крестах» пари заключают. И в ментовке. Выдернет она его – не выдернет, – подал голос Кактус.

– А вы бы на что поставили, орлы? – Иван Захарович посмотрел вначале на одного, потом на другого оруженосца.

– Ну мы… – стушевались парни. – Мы как вы…

– Если б она не против меня шла, я бы на нее сам поставил, – сказал свое веское слово Иван Захарович. – А вообще жизнь без нее была бы пресной.