Припарка для целителя

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Воскресенье. 1 марта 1355 года

Предвечернее солнце согревало камни восточной стены двора и наполняло его светом. Юдифь и Ракель сидели, укрывшись от ветра, и спокойно работали иглами, близнецы играли в какую-то сложную игру, сложив на каменных плитах палочки и груду камешков. Неожиданно Юдифь отставила свое шитье, стукнув корзинкой, и огляделась.

— Не могу больше выносить этого, — сказала она.

— В чем дело, мама? — спросила Ракель. — Ты…

— Со мной все в порядке, — сказала Юдифь. — Мне не нравится двор. Как только солнце осветило углы, видно, что там давно не подметали. И кто захочет сидеть сейчас у фонтана? Как готовиться к пасхе, когда дом в таком состоянии? Ракель, приведи Ибрагима, Пусть наведет порядок.

— Сейчас, мама? — спросила Ракель. — До пасхи еще почти два месяца, и смотри, как низко опустилось солнце. Пока втолкуешь Ибрагиму, что от него требуется, оно зайдет, и ему нужно будет помогать Наоми. Кроме того, папа, вернувшись, очень разволнуется, обнаружив, что мы прибираем двор. Завтра вычистим его как следует — все мы.

— Я не буду убирать двор, — запротестовал Натан.

— И я не буду, — подхватила Мириам.

— Завтра может пойти дождь, — сказала Юдифь, поднявшись с удивительной при ее состоянии быстротой.

— Мама, дождь может пойти в любое время, — раздраженно сказала Ракель. — Если завтра будет ясная погода, займемся уборкой. А тебе сейчас следует отдохнуть.

— Ракель, я отдыхала по твоему настоянию всю вторую половину дня. Не хочу отдыхать, — сказала Юдифь. — Пойду прогуляюсь под вечерним солнцем. День для этого времени года приятный, нельзя рассчитывать все время на приятные дни. Пошли, Ракель. Ты выглядишь бледной.

— Если это так, — сказала Ракель, — то не от недостатка движения. Но, если хочешь, пройдусь немного с тобой.

При общем согласии, без спора, мать и дочь пошли по короткой улице к дому перчаточника Эфраима — им нужны были не перчатки, а его жена Дольса и его племянник Даниель. Оживленный разговор Дольсы и пылкая напряженность Даниеля притягивали их на разный манер, как вода притягивает мучимых жаждой животных.

Однако двору не суждено было быть убранным и на другой день. Юдифь с Ракелью нанесли визит — по мнению Ракели, слишком краткий — и, уходя, услышали за воротами Эфраима голос Исаака. И они вчетвером — Юсуф был со своим учителем — пошли вверх по короткому склону к своим воротам. Но на полпути Юдифь остановилась и оперлась обеими руками о каменную стену.

— Исаак, подожди минутку, — сказала она. — Мне нужно перевести дыхание.

Исаак коснулся ее правой руки и обнаружил, что она прижимает руку к боку.

— Можешь идти? — мягко спросил он.

— Через минутку, — ответила она.

— Мужественная девочка, — сказал Исаак. — Ракель, иди, пошли за повитухой. Я доведу твою мать до дома.

К тому времени, когда стемнело, в доме было полно женщин. Повитуха, Ракель, Наоми то находились в спальне вместе с Юдифью, то ходили туда-сюда между спальней и кухней. Лия увела близнецов в такой дальний угол дома, что их никто не слышал. Хасинта, маленькая кухонная служанка, несмотря на предложения идти спать, оставалась на ногах, готовила суп, поддерживала огонь, грела воду для мытья.

Исаак оставался в своем кабинете, негромко прочел молитвы, а потом предался размышлениям о жизни и смерти. Он знал, что, если Юдифь окажется в опасном состоянии, кто-нибудь — Ракель или повитуха, разумная, знающая свое дело женщина — придут за ним. Но когда услышал, что первая птица зашевелилась, дважды пискнув, поднялся в тревоге. Умылся в тазике с чистой водой, который всегда стоял в кабинете, прочел утренние молитвы и пошел на верхний этаж дома приободрить женщин. Чуть не споткнулся о Юсуфа, спавшего у его порога, завернувшись в теплый плащ.

— Простите, господин, но я не мог спать…

— Я тоже не мог, парень, — сказал Исаак. — Пошли, узнаем, есть ли какие новости. Уже светает?

— Восток начинает светлеть, господин. А луна освещает небо и двор. Она еще не бледнеет.

Когда они поднимались по лестнице к спальне, Юсуф услышал громкий крик.

— Бедная сеньора, — вздрогнув, сказал он. — Господин, сколько муки в этом крике.

— Нет, Юсуф, — сказал Исаак. — Я не слышу муки. Это крик торжества. Слушай.

Следующим звуком была возмущенная жалоба здорового новорожденного.

Ракель вышла в коридор, чтобы сообщить отцу эту новость, и едва не столкнулась с ним.

— Папа, — сказала она, — с мамой все хорошо, а мой братишка большой и уже полный жизни. Таких младенцев еще не бывало.

— Братишка?

— Да, папа. У меня появился еще один брат. Иди, поговори с мамой. Она хочет тебя видеть.

— Исаак, — сказала Юдифь. — Он красивый. Вылитый ты.

Врач протянул руки, и повитуха положила в них его новорожденного сына.

— Он в самом деле большой, — сказал Исаак. — Какая ты умница, дорогая моя.

— Мама права, — сказала Ракель. — Он похож на тебя. И если будет продолжать, как начал, станет таким же высоким и сильным, как ты.

— Вот почему я так уставала, — довольным тоном сказала Юдифь. — Носила в себе всю эту тяжесть.

— Я должна взять его и запеленать, как следует, — неодобрительно сказала повитуха. Взяла у Исаака младенца и аккуратно, плотно запеленала в чистую льняную ткань. Потом нагнулась и мягко положила его снова в руки Юдифи.

— Он большой, совсем как его папа, — сказала Юдифь и засмеялась. Глаза ее закрылись, и она заснула.

— Она очень устала, — сказала повитуха. — Когда ребенок такой большой, роды бывают долгими, трудными. Но, думаю, с обоими все хорошо.

— Вы были таким же большим, когда родились, сеньор Исаак, — неожиданно сказала Наоми. — Но у вашей бедной матушки не было той силы и мужества, как у сеньоры Юдифи. Я была тогда маленькой, но вы были первым младенцем, которого я видела рождавшимся, и никогда этого не забуду.

На другой день после рождения ребенка весь дом был в смятении — как армия без командования, генерал которой стал беспомощным от боевых ран. Юдифь спала, время от времени просыпалась, брала на руки ребенка и спрашивала, все ли хорошо в доме. Когда ее уверяли, что да, засыпала снова. На другой день она начала набираться сил; и вскоре снова взяла в руки бразды правления.

— А что будем готовить к родинам? — спросила Юдифь у Ракели. — Чтобы отметить рождение сына, особенно такого крепкого и так похожего на отца, нужно приготовить что-то особенное. Где Наоми?

И вечером накануне обрезания и наречения ребенка дом был уже ярко освещен свечами и факелами, столы были уставлены блюдами деликатесов.

Ребенка, уже заметно подросшего за десять дней, завернутого в тонкое, превосходно выделанное белое льняное полотно, внесли под восклицания восхищения и поздравления друзей и соседей — в большинстве своем искренние. Возможно, кое-кто из присутствующих считал, что врач получил чрезмерную долю богатства и счастья, но было не время давать волю злобе. Это была минута, когда младенца требовалось окружить коллективным пожеланием всех ему счастья и защиты от дурных воздействий — в том числе от наводящего страх дурного глаза.

На стол поставили серебряную чашу с водой, туда посыпали золотого песка и мелкого жемчуга; потом с большой осторожностью, молитвами и пожеланиями счастья искупали в ней младенца. Его появление на свет — как и любого здорового ребенка в общине — было причиной искренней радости. Все в комнате, за исключением детей, помнили голодные и чумные годы, когда многие новорожденные умирали. И даже в последние год-два немало детей появлялось на свет со слабым плачем и умирало через несколько дней или недель после рождения.

— Интересно, как его назовут? — прошептала одна молодая женщина.

— Тише, — сказала ее мать. — Узнаем завтра. Сегодня говорить об этом нельзя.

— Я просто подумала, что имена странная штука, — угрюмо сказала молодая. — Похоже, кое-кому они приносят только несчастье. Взять хотя бы… Кто это? — внезапно спросила она.

— Ты о ком? — спросила ее мать, оборачиваясь. — Никогда его не видела, — сказала она, удивленно глядя. — Сеньора Юдифь не ожидала дальних родственников.

В дверях стоял молодой человек лет двадцати. У него было бледное, бесстрастное, почти печальное лицо, более подходящее для похорон, густые темно-каштановые волосы резко контрастировали с цветом лица и светло-карими глазами. Он оглядел комнату, словно высматривая кого-то знакомого, а потом робко улыбнулся. С этой улыбкой глаза его ожили, стали заметнее широкие скулы и крепкий подбородок без растительности.

Воцарившуюся тишину нарушил громкий плач проголодавшегося ребенка Юдифи.

— Прошу прощения, — сказал молодой человек. — Я явился без приглашения на празднование. Я искал сапожника Мордехая, и кто-то сказал мне, что найду его здесь. Я не знал…

Молодой человек смущенно умолк.

— Я Мордехай, — послышался голос позади него. — Зачем искать меня здесь, когда я присутствую на таком событии?

— Я только что приехал в город, — сказал молодой человек, словно это все объясняло. — Я сын Фанеты, вашей двоюродной сестры из Севильи.

В комнате не слышалось ни звука. Даже младенец Юдифи умолк, не закончив крика, словно тоже онемел от удивления.

— Сын Фанеты? — переспросил Мордехай. — Можно узнать твое имя?

— Лука, — ответил молодой человек. — Меня зовут Лука.

— Говоришь, ты сын Фанеты? — спросил Мордехай, пристально глядя на него. Все гости молча наблюдали за ними.

— Да, — ответил Лука. — Можно узнать, на какое торжество я ворвался так грубо, без приглашения?

— На родины. У соседа родился сын, — ответил Мордехай.

— Этот прелестный младенец? Сколько ему? — спросил Лука. — И как его имя?

Все притихли в недоумении.

— Говоришь, ты сын Фанеты? — сказал Мордехай. — Он в возрасте всех детей за день до получения имени. И ты не знаешь этого? Как тебя воспитывали?

Лука покачал головой и беспомощно развел руками.

— Нет смысла лгать вам, дядя Мордехай, потому что я выдаю это всякий раз, открывая рот. Мои отец и мать вскоре после моего рождения были вынуждены под жестоким нажимом принять христианство. Я воспитан как христианин.

— Пожалуй, это служит объяснением его имени, сеньор Мордехай, — сказал Исаак. — Как тебя звали до обращения родителей?

— Не знаю, сеньор, — с неловкостью ответил молодой человек. — Если и говорили мне, я не помню.

— Тогда скажи, зачем ты меня искал? — спросил Мордехай. — Что тебе нужно? Денег? Работы?

— Совершенно ничего, сеньор Мордехай, — ответил Лука, покраснев от смущения. — У меня есть профессия — я лекарь, хорошо знающий свое дело, — поспешно добавил он. — Правда, не настолько хорошо, как хотелось бы. Я слышал, в этом городе есть замечательный врач, сеньор Исаак, и я надеялся поучиться у него, если это возможно. Я думал, что вы можете знать его, сеньор Мордехай, и, если будете так добры, сможете представить меня ему. Вот и все.

Тут Мордехай рассмеялся.

— Ну что ж, юный Лука, думаю, сеньор Исаак сам может решить, знакомиться ли с тобой. Потому что это в его доме ты появился таким неожиданным образом.

— Приглашаю юного сеньора Луку присоединиться к нам, — сказал Исаак. — Другие дела обсудим в более подходящее время.

— Как вы нашли путь сюда? — спросил перчаточник Эфраим.

— Я спросил о сеньоре Мордехае у городских ворот, — ответил Лука, — а потом у ворот гетто. Меня направили сюда, и я пошел прямиком — как видите, все еще в дорожной пыли.

— Понимаешь ли ты, в каком положении находишься, будучи конверсо или сыном конверсо, разыскивая здесь еврейских родственников? — спросил Мордехай. — Признаю, в этом городе мы неплохо защищены, но, если пойдут жалобы и население взволнуется, даже епископ или король не смогут постоянно спасать нас. А ты сам можешь оказаться в еще более серьезной опасности.

— Не могу выразить, как сожалею, что поставил своих жиронских родственников в затруднительное положение, — сказал Лука. — Но я очень хотел увидеться с вами хотя бы раз. — Молодой человек поклонился всем по очереди. — Простите, пожалуйста. Я немедленно уйду. Если кто-нибудь спросит о моем визите в гетто, я отвечу, что приходил по деловому вопросу, теперь уже решенному.

— В такой вечер, когда соседи пришли разделить нашу радость, — неожиданно сказала Юдифь, — я не позволю вам уйти без чаши вина и без ужина.

— Спасибо, сеньора, — ответил молодой человек.

Хасинта наполнила тарелку и налила чашу вина для Луки.

— Спасибо, девочка, — сказал Лука, улыбнувшись ей.

Хасинта пристально посмотрела, на него из-под полуопущенных век, сделала реверанс и вернулась к своим обязанностям.

Понедельник, 23 марта 1355 года

Как ни важно было рождение сына для семьи Исаака, остальная часть общины перенесла внимание на более важные дела. Начало весны в гетто было не сплошным благом; из всех событий, принесенных временем возрождения и роста, самые напряженные приготовления, как ни странно, вызывал христианский праздник. Близилась пасха, и всей общине пришлось сплотиться для защиты.

— Соглашения перед святой неделей идут удовлетворительно? — спросил епископ, когда Исаак закончил массировать его больное колено успокаивающими средствами. — С городом, — тактично добавил он. Отношения между городом и гетто не всегда были такими гладкими, как между гетто и епархией, но по установившемуся обыкновению, еврейская община нанимала стражников из города, чтобы предотвратить бесчинства за своими стенами.

— По-моему, вчера и сегодня проходили встречи, ваше преосвященство, — ответил врач. — Вечером я узнаю, какие соглашения заключены с городом.

— Я уверен, мое колено завтра потребует еще ухода, — сказал Беренгер. — Если сможете вернуться до вечерни, мне будет очень интересно узнать об этих встречах.

— Тогда я завтра вернусь, ваше преосвященство, — сказал Исаак, поднимаясь на ноги.

— Сеньор Исаак, можете уделить мне еще несколько минут? — спросил епископ.

— Конечно, ваше преосвященство. Вас опять беспокоит начало подагры?

— Нет, сеньор Исаак. У меня нет следов подагры, и сейчас вообще ничто не болит, — ответил Беренгер. — Я хотел задать вам несколько вопросов об одном человеке. Думаю, вы сможете ответить на них.

— Если смогу, ваше преосвященство, то поспешу это сделать.

— Что вы знаете о молодом человеке, который выдает себя за аптекаря?

— О Луке? По-моему, если быть точным, он именует себя травником. Я не слышал, чтобы он называл себя аптекарем или врачом.

— Любопытно, — сказал епископ. — В таком случае он осторожный молодой человек.

— Я сомневаюсь, что у него есть разрешение заниматься медицинской практикой или открывать аптеку — по крайней мере, такое, что будет иметь силу в этом городе, ваше преосвященство.

— Меня об этом спрашивали. Во всяком случае, это был один из вопросов. Что вы о нем знаете?

— Он снимает жилье у столяра Ромеу, ваше преосвященство, — ответил врач.

— Это, как будто, известно всем. Боюсь, Исаак, мне это не помогло, — сказал епископ.

— Мне очень жаль, ваше преосвященство. Я почти ничего не знаю об этом молодом человеке.

— Ну что ж — я знаю кое-что. Это, мой друг, молодой человек, любящий поговорить, с самого приезда он утверждал или, может, давал понять, что он из Генуи или, может быть, из Альгеро или с Мальорки.

— Он сказал нам, что родился в Севилье, ваше преосвященство. По его голосу я понял, что он с Мальорки. Относительно Генуи или Альегро ничего не знаю. Есть у него разрешение поселиться здесь и лечить людей?

— Что-то такое есть, — ответил епископ. — Старый, рваный лист пергамента, подписанный секретарем управляющего провинцией дона Видаля де Бланеса. Когда его спросили о состоянии этого документа, он ответил, что оно вызвано несчастным случаем — он упал в море.

— В море?

— Беда в том, Исаак, что каждому, с кем знакомится, он рассказывает иную историю. Если б поменьше говорил, ему было бы здесь лучше.

— Если узнаю что-то такое, что может быть интересно вашему преосвященству, немедленно сообщу.

— Исаак, друг мой, — сказал Мордехай, — полагаю, вы здесь не потому, что вас вызвали. Я, кажется, совершенно здоров.

— Разумеется, не поэтому, — ответил врач. — Судя по голосу, вы в превосходном здравии. Я пришел к вам с просьбой.

— Вы определенно не нуждаетесь в деньгах, сеньор Исаак, — сказал Мордехай. — Но если да, мои сундуки для вас открыты.

— Нет-нет. Несмотря на то что вы могли слышать, — со смехом сказал Исаак, — нашему процветанию не пришел конец, за что нужно благодарить Бога.

— Бога, ваше необычайное искусство и упорную работу, Исаак. Но если вам нужны не деньги, то чем могу быть полезен?

— Мне любопытно по нескольким серьезным причинам узнать, что вам известно о молодом человеке, называющем себя сыном вашей двоюродной сестры.

— О юном Луке?

— О нем самом.

— Жаль, что не могу поведать о нем многого. Я несколько раз беседовал с ним, стараясь выведать, что удастся. Когда касаешься его прошлого, он запинается, заикается, противоречит себе, что не очень-то ободряет. Но если дадите собраться с мыслями, — добавил он, — я расскажу вам, что знаю.

— Разумеется, — сказал Исаак. — Не спешите.

Мордехай открыл обитую кожей шкатулку и достал из нее лист бумаги.

— У меня здесь записи, я делал их после каждого разговора, — заговорил он. — Начнем с утверждения, что он родился в Севилье от матери из этого города и отца из Севильи. Если он сын Фанеты, это должно быть так. Что смущает меня, он говорит не как севильец, а как островитянин. По его словам, потому, что его воспитывала бабушка, жительница Мальорки.

— Интересно, — сказал Исаак.

— Он говорит, что бабушка отдала его в ученики травнику. Учитель повез его в Геную и Альгеро, где он научился гораздо большему. Когда этот травник умер, он вернулся на Мальорку, и бабушка посоветовала ему приехать сюда и заниматься своей профессией.

— Мать Фанеты родом с Мальорки, так ведь?

— Перла? Да. — Мордехай сделал паузу, словно не зная, что сказать. — Дядя Ездра умер вскоре после того, как Фанета вышла замуж в Севилье, и как только его похоронили — через несколько дней — Перла вернулась на Мальорку.

— К чему такая спешка? — сказал Исаак. — Создается впечатление… — Он не договорил. — Она не успела бы привести свои дела в порядок.

— Я взял все это на себя и помог ей деньгами, — сказал Мордехай.

— Разумеется, друг мой, — сказал Исаак. — Вы всегда были самым щедрым из людей.

— К сожалению, мотивом была не щедрость, — заговорил Мордехай. — Но, уверяю вас, для нее я бы сделал все, что угодно. Когда Перла стала третьей женой дяди Ездры, ему было сорок лет, а ей семнадцать. Исаак, она была оживленной, жизнерадостной девушкой. Я был одиннадцатилетним мальчишкой и в жизни не видел такой красивой женщины. Я влюбился в нее и страдал, молча разумеется, — главным образом из-за боязни насмешек.

— Мордехай, я помню ее. Перла была очень красивой женщиной.

— Исаак, когда вы приехали сюда, дядя Ездра уничтожил всю ее жизнерадостность. Она походила на посаженное в клетку животное. В глазах ее сквозило отчаяние, и оно не давало мне покоя.

— Насколько я помню, Ездра бен Рувим был прямым, честным человеком, — сказал врач.

— Это верно, Исаак. Кроме того, он был холодным, неприятным, совсем не похожим на моего отца, своего брата. Единственной радостью в жизни Перлы была дочь. Но когда Фанете было пятнадцать лет, он выдал бедняжку за мужчину на двадцать пять лет старше. Этот человек жил в самом отдаленном месте, какое смог найти.

— Ездра сделал это умышленно?

— Тогда я так думал, Исаак, потому что он легко мог бы найти ей здесь превосходного мужа. Она была нежной, хорошенькой девушкой с немалым приданым. Многие семьи видели в ней невесту для любимого сына. Дядя Ездра говорил, что ее муж был самым богатым человеком, какого он знал. Возможно, некогда это было правдой и послужило мотивом. Он был сыном человека, с которым Ездра вел в прошлом большие дела. — Неожиданно Мордехай хлопнул в ладоши. — Исаак, я погрузился в воспоминания и ничего вам не предложил.

Когда вошла служанка, он велел ей принести закусок.

— Я нахожу ваши воспоминания весьма познавательными, — сказал Исаак.

— Мы остались друзьями, — продолжал Мордехай. — Потом, когда дядя Ездра умер и Перла осталась вдовой, она сказала мне, что уезжает. Я чуть с ума не сошел от отчаяния. Тогда моя бедная жена была еще жива, она была очень достойной женщиной, я был к ней очень привязан. Никто не мог бы пожелать лучшей жены. Но Перла сказала, что ей невыносимо оставаться в городе, где была так несчастлива. Ей всей душой хотелось вернуться на Мальорку, где, как она говорила, были свет, радость и дружба. Через год после отъезда Перлы моя жена умерла, и, оплакивая ее, я жалел, к моему величайшему стыду, что она не скончалась раньше Ездры. Исаак, я никому ничего не рассказывал об этом, — печально сказал он.

— Мордехай, я бы никому не сказал ни слова ни о вашей любви к Перле, ни о ее отношении к своему мужу.

— Исаак, вы очень сдержаны в этом заявлении, — со смехом сказал Мордехай. — Но вы правы. Тогда больше ничто не было секретом.

— Мне только непонятно, почему Перла посоветовала внуку приехать в ненавистный ей город.

— Тому есть причина, — сказал Мордехай, — вполне понятная. Но мне трудно поверить, что воспитанный Перлой молодой человек, пусть и конверсо, так мало знает о своей религии. Однако, Исаак, этот Лука едва знаком с нашей верой. Он не родился в этой вере и не воспитывался членами общины.

— Может, она старалась защитить его? — предположил Исаак.

— Я рассматривал такую возможность, но все-таки думаю, он знал бы больше. Исаак, для меня этот вопрос очень важен, вопрос о том, сын ли этот молодой человек моей двоюродной сестры Фанеты.

— Почему?

— Мне доверена определенная сумма денег, которую мой дядя оставил своему внуку Рувиму. Если этот молодой человек, Лука, является тем самым внуком, он должен получить эти деньги. В противном случае они должны достаться подлинному внуку. Некоторое время назад, сразу же по приезде первого Рувима, я отправил письмо знакомому раввину в Севилье с просьбой навести справки, так как близится время передать деньги.

— Может, лучше отправить кого-нибудь на Мальорку для выяснения истины, — сказал Исаак.

— Пожалуй, — сказал Мордехай. — Возможно, я так и сделаю. Но сперва хочу дождаться ответа из Севильи. Если отправлять кого-то, это должен быть разумный, надежный, сдержанный человек, способный легко общаться с незнакомцами. Если б такой человек ехал на Мальорку, я бы мог доверить ему эту задачу. Но пока что буду ждать ответа из Севильи.

— Город отказывается выслушивать наши доводы, — сказал Бонаструх Бонафет собравшемуся совету и интересующимся членам общины. — Поэтому нам нужно в этом году нанять на пять стражников больше по новой цене, так как в прошлом году были беспорядки.

— Вы сказали им, что беспорядки возникли из-за того, что пьяные стражники крепко спали на камнях перед воротами? — спросил Видаль Бельшом.

— Упомянул об этом, — сухо ответил Бонаструх. — Впечатления на них это не произвело. Это скверный год для жалоб. Его величество все еще на Сардинии, управляющий провинцией сказал, что это местный вопрос, а у города не хватает денег из-за дополнительных поборов на войну.

— Мы тоже много выложили на войну, — сказал Махир Равайя.

— Это так, — сказал Бонаструх. — Но для большинства из нас этот год был удачным, отчасти потому, что война способствовала развитию торговли. Предлагаю видеть в этом дополнительный налог и отложить эти деньги как незначительные.

Послышался смешанный ропот одобрения и недовольства, Бонаструх мудро истолковал его как согласие.

— Думаю, самый важный вопрос — это безопасность гетто, — сказал Аструх Каравида.

— Да. Как долго будем оставаться закрытыми и насколько надежно закрытыми.

— Думаю, что в прошлом году, — раздался сухой голос из самого темного угла, — мы были слишком уж беспечными. Будет невредно оставаться в наших стенах с захода солнца в среду перед так называемым священным временем до восхода в понедельник с окончанием этого времени. Это одиннадцать дней и двенадцать ночей.

Наступила пауза, все обдумывали это предложение. Голос ученого Шальтиеля имел большой вес.

— А как быть с чрезвычайными обстоятельствами? — спросил наконец Видаль Бельшом.

— Не представляю, какие чрезвычайные обстоятельства могут заставить нас выйти в тот мир, но если такое возникнет, можно быстро собраться и решить, что делать.

— В таком случае, — послышался другой голос, — полагаю, нужно договориться об этом сейчас, потому что многим нужно будет сделать приготовления. Тем, у кого есть мастерские, потребуется запас материалов, чтобы не бездельничать.

— Думаю, многие из нас уже приготовились в известной мере, — заговорил один из оружейников. — Я сказал своим клиентам несколько недель назад, что им нужно пораньше сделать заказы на весну и лето. Они сделали, поэтому у меня уже есть материалы для работы.

— Я предвижу проблемы у пекарей, мясников и торговцев рыбой, — сказал Видаль. — Легко сделать запасы металла, ткани и кожи. Однако нельзя сделать запас мяса и надеяться, что оно не испортится.

— Мы знаем дни и время дня, когда могут возникнуть беспорядки, — заговорил Бонаструх, превосходно умевший предотвращать споры. — Если в городе будет тихо, мы вполне можем открыть ворота утром на несколько часов, когда поблизости не будет смутьянов, и до того, как люди начнут пить.

Несколько человек принялись одновременно хвалить это предложение. В другом углу двое сидевших рядом принялись болтать.

— Вы не раскрываете рта, сеньор Исаак, — сказал Мордехай ему на ухо.

— Потому что почти каждый год поднимаются одни и те же вопросы и решаются одним и тем же образом, — ответил врач. — Эти собрания необходимы, но на эту тему мне сказать нечего. Важнее всего, насколько прочно мы запремся, когда запремся и насколько будем бдительны при открытых воротах.

Бонаструх Бонафет поднялся на ноги.

— Соседи, прошу вас, — сказал он. — Если все говорят, никто не может слушать.

— Что значит «прочно запремся»? — спросил Махир.

— Именно это, — ответил Бонаструх. — Все ворота, все двери в каждом доме, выходящие в город, должны быть заперты и закрыты на засов, все окна должны быть закрыты ставнями и решетками. Согласны?

Послышался одобрительный ропот.

— Как мы узнаем, что это сделали все? — спросил Махир. — Три года назад, когда пекарь…

— Каждый дом на внешней границе будет инспектироваться, — ответил Бонаструх. — Если понадобится, ежедневно.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Лука как будто говорил правду. Держался в стороне от еврейской общины, бывал в гетто лишь по тем поводам, что и любой христианин в Жироне — посмотреть перчатки у Эфраима, купить хлеба у Моссе, справиться о цене подгонки новых сапог — кроме того, люди замечали время от времени, что он заходил к Мордехаю. Было ясно, что он уютно устроился в христианской общине.

Однако если Лука старательно избегал еврейской общины, из которой — по его словам — вел происхождение, община пристально наблюдала за ним, как за интересным объектом слухов. «Я слышала, этот молодой человек, который ворвался, когда отмечали родины маленького Вениамина, — так назвали маленького сына Исаака и Юдифи, — …нашел жилье у столяра Ромеу», — сказала Дольса, пришедшая, предусмотрительно взяв с собой племянника, навестить Юдифь и взглянуть на младенца, уже трехнедельного и спокойно спавшего. В эти беспокойные дни после рождения Вениамина у Даниеля и Ракели почти не было времени поговорить или хотя бы улыбнуться друг другу.

— Это лучше, чем останавливаться у Родригеса, где собирается всякий сброд, — сказала Юдифь. — Не знаете, как поживает сеньора Рехина? — спросила она. — Вчера я слышала, что ей не становится лучше.

— Ромеу делает для нас новый прилавок, — сказала Дольса, — поэтому мы с ним много общаемся. Наш старый так искривился, что если Эфраим кладет на него перчатку или бусинки с драгоценными камешками, чтобы клиент рассмотрел те или иные украшения, они скатываются, иногда даже на пол.

— Работа Ромеу не будет такой, — сказала Юдифь.

— Конечно, — сказала Дольса. — Ромеу превосходный мастер. И любит удостовериться, что знает, что нам нужно. Всякий раз, когда он привозит в мастерскую новые доски, они с Эфраимом долго их обсуждают. Когда это было в последний раз, я пошла с мужем и ненадолго заглянула к Рехине. Ее вид потряс меня.

— Ей не лучше? — спросила Юдифь. — Я надеялась, что она пошла на поправку, так как Ромеу не вызывал Исаака несколько месяцев.

— Ей гораздо хуже. Рехина совсем не выходит из дому, то ли не хочет, то ли не в состоянии. Я принесла ей очень лакомое блюдо из подслащенных яиц с лимоном и специями, думала, оно соблазнит ее немного поесть, но она сказала, что ей ничто не идет в горло. Что от вида и запаха еды ее тошнит, хотя она старается есть ради отца.

— Что она делает? — спросила Юдифь.

— Ведет дом, как только может. Сказала мне, что старается работать, хотя ей это трудно. Штопает одежду Ромеу, старается сшить ему новую рубашку, но не может спать, когда следует, а когда сидит, сосредоточившись на чем-то, то засыпает — или снова начинает плакать.

— Нужно для нее что-то сделать, — сказала Юдифь.

— Ромеу сказал мне, что махнул рукой. Рехина говорит ему, что тратить деньги на врача бессмысленно, потому что она не больна, просто несчастна. Но, Юдифь, если б вы только ее видели! Она тонкая, как ивовый прутик, совершенно бледная. Жить без еды нельзя, а я уверена, того, что она съедает, не хватило бы и мухе.

— Бедняжка, — сказала Юдифь. — Она была такой хорошенькой, приятной девушкой, что я не сомневалась — к ней посватается другой молодой человек. Но если она теряет свою привлекательность, свои приятные манеры, как это может случиться? Притом она небогата.

— Ее отец преуспевает, — сказала Дольса. — Только я не думаю, что он богат. Рехина, добрая, трудолюбивая, умная девушка с неплохим приданым, без труда нашла бы мужа. Можно подумать, она делает это нарочно. — Дольса недоуменно покачала головой. — Не понимаю этого, — сказала она, и глаза ее наполнились слезами. — Когда в мире столько страданий, почему она не прилагает всех усилий, чтобы забыть о своем несчастье?

— Может, пыталась и не смогла, — оживленно сказала Юдифь. — Вспомните, что недавно умерла ее мать. Эту женщину не так-то легко забыть. А как живущий у них Лука зарабатывает на хлеб? — спросила она. — Или существует на щедроты Ромеу?

— Он называет себя лекарем и торговцем травами, — сдержанно ответила Дольса, не глядя на соседку. — Думаю, зарабатывает небольшие деньги, продавая травы и микстуры людям, которые верят, что его смеси помогут им.

В то время, когда Дольса развлекала Юдифь последними слухами о Луке, этот молодой человек сидел в своей комнатке под крышей в скромном, небольшом доме столяра Ромеу, разглядывал набор сушеных трав, лежавших перед ним на столе. И тоже думал о небольших деньгах, которые приносят ему травяные смеси. Если б не щедрый домохозяин Ромеу, который кормил его и сдавал комнату за половину цены, которую брали бы с него в любом другом месте, ему бы пришлось уезжать и искать заработков в другом городе. Лука вздохнул и стал выбирать составные части простого лекарства от боли в горле для одной из своих пациенток.

— Не понимаю, почему вы не вылечите дочь Ромеу, — сказала эта старая дама. — Раз можете вылечить мое горло и уменьшить боли в животе, то должны быть в состоянии сделать что-то для такой здоровой юной девушки. Видели бы, какой хорошенькой она была до этого.

— До чего, сеньора? — небрежно спросил Лука. — Вы забываете, что я в этом городе недавно. Не знаю здешних людей так, как вы.

— Кого я знаю? — пренебрежительно сказала она. — Никого совершенно.

— Большинство жителей города, — сказал Лука. — Я не встречал ни единого человека, который не отзывался бы о вас в высшей степени похвально.

— Это любезно с вашей стороны, молодой человек, — сказала дама с блеском в глазах, — но я знаю, что говорят обо мне. Однако могу вам сказать, что пока молодой человек Рехины не отправился в армию сражаться на Сардинии за короля — сейчас он в каком-то безбожном месте в другом конце мира и возвращаться не собирается… — Она закашлялась и сглотнула с большим трудом. — Все еще немного больно…

— Вот, сеньора. Выпейте еще полчашки этой микстуры, — сказал Лука, подавая ей чашку со сладким вином, медом и травами.

Дама выпила, улыбнулась и стала продолжать свой рассказ.

— Рехина не всегда была тощей и бледной, постоянно плачущей. Все знают, что не будь какого-то чуда, она бы умерла. Я молюсь за спасающее ее чудо, но в свое время я была порочной, — засмеялась она, — и думаю, добрый Господь Бог не особенно прислушивается к моим молитвам.

— Чудо, — пробормотал Лука. — Вот что, сеньора, — весело заговорил он, — мне приятно слушать вас и слышать, насколько лучше звучит ваш голос сегодня, чем вчера. Если у вас есть кувшин, я приготовлю вам еще этой новой смеси. Пока не пейте, но, когда колокола зазвонят снова, размешайте ее как следует ложкой и выпейте полчашки. Потом при каждом звоне колоколов пейте, пока будет в этом необходимость. Только не больше, чем по половине чашки, — и с улыбкой погрозил ей пальцем. — Слишком много будет вредно. Я приду завтра узнать, как вы себя чувствуете.

Лука шел медленно, очень медленно, обратно к скромному каменному дому в пригороде Сант-Фелиу, где у Ромеу была мастерская и жилье. Думал о состоянии своих сапог и камзола, потом о тощем кошельке, хотя платил Ромеу гроши за чистую комнату с кроватью и полками для трав и за сытную еду трижды в день.

Он знал, что нравится людям. Почти всем, пожалуй, за исключением нескольких человек в еврейской общине, которые подозрительно относились к нему после того, как он две недели назад явился непрошенным в дом сеньора Исаака. Это казалось такой превосходной возможностью, с сожалением подумал он. Пойти искать своего родственника в дом врача, познакомиться с обоими этими людьми. Но его надежды не оправдались, и, не считая этой старой дамы да еще троих-четверых, кто вызывал его из любопытства, никто не интересовался его лечением. Чудо, вот что ему нужно. Как сказала эта старая дама. Чудо. Вылечить бы дочь домохозяина, мечтательно подумал он. Бледную, печальную дочь Ромеу. Это заставило бы город обратить на него внимание.

Та неделя окончилась вербным воскресеньем. Прохладный ветер с холмов ерошил волосы, трепал вуали, колыхал подолы платьев, но солнце светило ярко, и птицы изливали душу в песне. Лука проснулся в то утро, когда колокола большой церкви Сант-Фелиу присоединились к колоколам собора в призыве верующих к мессе. Соскочил с кровати, быстро умылся и оделся. Открывая дверь, услышал голос домохозяина, резкий, но негромкий, поднимавшийся к его комнате под крышей.

— Рехина, вставай. Сегодня воскресенье, предпасхальное воскресенье. Пошли со мной в церковь.

— Не могу, папа, — послышался в ответ голос, которого он почти не слышал раньше. — Не могу появляться перед всеми, терпеть их сочувствующие взгляды. Я очень усталая, очень жалкая. Как мне идти в церковь, если никак не перестану плакать?

Лука впервые задумался над тем, что может быть с дочерью Ромеу. С ним никто не говорил о ней, кроме старой дамы. Ромеу, видимо, считал, что ему следует знать; все остальные только вздыхали, покачивали головами или говорили: «Бедная Рехина», словно было ясно, что с ней.

Она спускалась поесть и почти ничего не ела. Была тощей. Молчаливой. Держалась так, словно его не существовало.

Лука вышел один, ломая голову над проблемой Рехины.

Понедельник, 30 марта

— Папа, где ты был? — спросила Ракель, легко сбежав по лестнице во двор, когда Исаак вошел в ворота. — Мама спрашивала о тебе.

— Что-нибудь случилось? — спросил Исаак.

— Не думаю, — ответила Ракель. Сделала паузу. По всему городу колокола зазвонили к обедне, на время заглушив их разговор. Из кухни потянуло запахом тушеного мяса, Наоми и Хасинта принялись готовить обед. — Похоже, сейчас она беспокоится из-за всего.

— После родов у твоей матери это обычное дело, — сказал врач. — Такова уж ее натура. Ей приятно знать, что каждый находится на своем месте. Но давай присядем, выпьем чего-нибудь холодного. Когда ветер слабый, мартовское солнце печет почти как в июне.

— На столе кувшин напитка из сока горьких апельсинов с медом. Наоми решила, что, когда вернешься, ты будешь разгоряченным и захочешь пить. Далеко ходил?

— Совсем недалеко. Навестил сеньора Мордехая. Мы говорили об этом травнике, — ответил Исаак. — Кажется, сейчас он представляет собой любимый предмет сплетен в городе.

— Я видел его сегодня утром, — сказал Юсуф, сидевший в солнечном углу, склонившись над небольшой книгой в кожаном переплете. — Когда собирал травы. Он как будто следовал за мной, срывал те же, что и я, будто хотел узнать, что мы используем. И много говорил.

— О чем? — спросила Ракель.

— Обо всем. О травах, которые растут в окрестностях Генуи, для чего они применяются и насколько опасными могут быть некоторые. Потом спросил, используем ли мы какие-то из них, но я не узнал их по названиям, которые употреблял Лука, а когда он стал смотреть вокруг, ища эти травы, не увидел ни одной.

— У каждого растения много названий, — заметил Исаак. — Поэтому важно хорошо знать их все и штудировать книги, где даются их точные описания, иначе можно наделать очень серьезных ошибок.

— Лука предложил обменяться рецептами для разных болезней, — небрежено сказал Юсуф. — Сказал, что это будет очень полезно для нас обоих.

— И ты согласился? — спросил Исаак.

— Нет, конечно, — ответил мальчик. — Думаю, он пытался выведать все наши лекарства, чтобы воспользоваться ими и постараться отбить у вас всех пациентов.

— Юсуф, для лечения людей мало умения собирать нужные травы. Ты это знаешь. Если он предложит еще что-то подобное, не отказывайся помочь ему.

— Но с какой стати выдавать ему ваши секреты?

— Не думай об этом таким образом. Я настаиваю, чтобы ты оказал ему содействие. Если он честный человек, это поможет ему помогать другим; если им движут недобрые желания, это может послужить припаркой, вызвать обострение зла и дать возможность вывести его наружу и обезвредить.

— Господин, вы уверены в этом? — спросил Юсуф. — Люди говорят, что он уже посещает некоторых из ваших пациентов.

— Тебя беспокоит, что я недостаточно занят? — спросил Исаак. — Мне кажется, работы у нас больше, чем мы в силах сделать.

— Это так, господин, — сказал Юсуф, несколько обескураженный, но упрямо стоявший на своем. — Он предлагал продать вам — вам — часть своего запаса особого укрепляющего средства. Сказал, что у него вкус горьких трав, и — за время которого требуется, чтобы вскипятить воду на жарком огне — тот, кто его выпьет, почувствует себя лучше. Какая бы то ни была болезнь.

— Юсуф, ты подал мне хорошую мысль, — сказал Исаак. — Наш уважаемый сосед Мордехай чувствует себя усталым и каким-то странным образом нездоровым. Думаю, нужно будет попросить его послать за своим родственником, юным сеньором Лукой, и попросить его чудодейственной смеси. Может быть, ему станет получше.

— Сеньор Мордехай, папа? Я видела, что он вчера шел вверх по склону к воротам, как молодой олень. Как он может быть больным?

— Поверь, дорогая моя, если я говорю, что он болен, значит болен. Теперь мне нужно пойти, поговорить с ним. Юсуф, я очень рад, что ты упомянул об этом. Ракель, скажи, пожалуйста, матери, что я ушел ненадолго. Во всяком случае, запахи с кухни привлекут меня задолго до того, как будет готов обед.

— Притвориться больным? Мой добрый друг Исаак, что угодно, только не это.

— Помнится, кто-то обещал сделать все, что угодно… не задавая вопросов.

— Речь шла о деньгах или какой-то материальной поддержке, которую я мог оказать вам, но улечься в постель, отвернуться от всех моих клиентов — я сейчас очень занят. Вы не представляете, как занят. В течение двенадцати дней, начиная с четверга, никто не сможет вести с нами дела здесь, в гетто, и, по крайней мере, двое хороших людей из христианской части города разорятся, если я немедленно не позабочусь об их нуждах. Они зависят от моей помощи уплатить за товары, которые привезут в город на будущей неделе. Восстановить свою репутацию мне уже не удастся.

— Это не обязательно делать немедленно, — заговорил Исаак. — Я сомневаюсь, что это принесет кому-то вред, в ближайшую неделю-другую определенно. Но если сможете сделать это для меня в то время, когда попробуете казаться больным в течение двух-трех дней, это будет интересно и полезно. Ложиться в постель вам нет нужды. Работайте спокойно в кабинете, но в течение этих дней не принимайте посетителей.

— Ну что ж, — сказал Мордехай. — Я подумаю, как это сделать. В конце концов, вы обещали найти мне кого-нибудь сдержанного и надежного для поездки на Мальорку и встречи с Фанетой и ее матерью.

— Я обещал, сеньор Мордехай?

— Конечно. Это была ваша мысль, разве не так?

— Признаю, моя, — сказал врач.

— Думаю, теперь самое время привести ее в исполнение.

— Почему?

— Я получил ответ на письмо в Севилью, — сказал Мордехай. — Большая часть его не интересна никому, кроме меня, но я прочту вам то, что раввин пишет о моих тамошних родственниках.

— Будет очень интересно, — сказал Исаак.

— Он написал: «Сеньора Фанета и юный Рувим три года назад уехали из Севильи на Мальорку вскоре после смерти ее мужа. Мальчику тогда было почти двенадцать лет. Они собирались жить вместе с Перлой, матерью Фанеты, но с тех пор я не имел о них никаких вестей. Не вижу, зачем какому-то молодому человеку выдавать себя за Рувима. Сын Фанеты должен говорить, как житель Мальорки. Мальчик говорил, как все в севильской альхаме, но с матерью разговаривал на ее родном диалекте, хотя она часто жаловалась, что он говорит на нем плохо. Рувим хороший парнишка, но не обладает способностью к языкам, как я знаю по своему горькому опыту. Учить его ивриту было мучительной задачей и нелегким испытанием для моего терпения». Вот и все, Исаак, что он знает о парне и его матери, поэтому полагаю, что искать дальнейшие сведения нужно на Мальорке.

— Будем надеяться, что когда найду нужного человека, он откроет истину, лежащую за этими уловками.

— Уловками?

— Мордехай, неужели вы забыли, что вот уже второй раз к вам является человек, называющийся сыном Фанеты? Скажите, походит ли кто из этих родственников на Фанету или Перлу, или вашего дядю, или на кого-то из других членов вашего семейства?

— Исаак, я разглядывал их лица и не обнаружил ни одной знакомой черты. Если объявление, что я болен и лежу в постели, поможет разоблачить самозванца, я сделаю то, о чем вы просите, но через неделю или две.

— Спасибо, друг мой.

— Только скажите, Исаак, что вы — как врач — думаете о нашем новом травнике?

— Я? У меня нет никакого мнения. Кроме того, что он кажется превосходным врачом.

— Превосходным?

— Да. Он угождает любым вкусам. Для евреев он еврей, вынужденный скрывать свою веру; для христиан — христианин, вынужденный общаться с евреями. Матерям он жеманно улыбается, как преданный сын, которого у них не было, для дочерей — насколько я понимаю, он лечит их болезни, издавая глубокие вздохи.

— Он не нравится вам, сеньор Исаак?

— Нравится, друг мой. Думаю, он очень располагающий к себе молодой человек. Пока что я не доверяю ему. И не уверен, что он доверяет себе.

Вторник, 31 марта

Этим утром Лука снова поднялся вместе с птицами и отправился с вместительной, повешенной на руку корзиной на холмистые поляны к юго-востоку от города. Если не считать небольшой человеческой фигурки в отдалении, он был один. Когда фигурка приблизилась, он помахал рукой.

— Вы рано вышли, — приветливо крикнул мальчик.

— Привет, Юсуф, — сказал Лука. — Я все ищу тот самый цветок. Надеялся, что на этих склонах могут появиться ранние.

— Вы здесь не сможете найти их в течение месяца или больше, даже если погода будет очень теплой, — сказал Юсуф. — Но поскольку он вам нужен, я проверил наши запасы трав, и у нас осталось их много с прошлого года. Или этот цветок должен быть свежим?

— Нет, вовсе не должен.

— Тогда я принес немного, раз вам нужно, — сказал Юсуф. — Берите.

— А если твой учитель обнаружит нехватку?

— Он велел поделиться с вами, раз вам нужен этот цветок. У нас их достаточно. Надеюсь, у вас будет приятный день, — добавил он. — Мне нужно идти. У меня занятия в соборе.

С этим загадочным замечанием Юсуф слегка поклонился и побежал вниз по склону холма.

— Господин, я опять встретил этого нового лекаря, — сказал Юсуф, когда они собрались за обеденным столом. — Луку. Он собирает травы, чтобы приготовить микстуру от меланхолии.

— Это тот молодой человек, который приходил сюда, так ведь, Исаак? — спросила Юдифь.

— Так, дорогая моя. А откуда ты знаешь, что он собирается лечить меланхолию? — спросил врач.

— Он искал цветы того растения, с которым ведьмы делают заговоры. Это растение с маленькими ярко-желтыми цветочками, которое вырастает иногда мне по колено. Я называю их ведьмиными цветами. Это одно из растений, которое он искал, когда я последний раз видел его. Сказал, оно нужно ему для пациента с ожогами.

— Оно смягчает боль при ожогах, — сказал Исаак. — Но почему ты думаешь, что он искал его для лечения меланхолии?

— Я заглянул в его корзинку, там лежала буковица и много розмарина, ничего больше. Эти растения не помогают при ожогах, так ведь, господин?

— Пожалуй, нет, — ответил Исаак.

— А я помнил, что вы велели, и прихватил пакетик сушеных ведьминых цветов, потому что в последнее время Лука часто выходит по утрам. Надеюсь, вы не против, господин, — торопливо добавил он. — У нас их много, и мы пополним запас, когда эти растения зацветут снова.

— Правильно сделал, Юсуф, — сказал Исаак.

— И отдав их ему, я сказал, что мне нужно уходить, но когда оглянулся, он быстро шел в направлении дома Ромеу.

— Видимо, хочет вылечить дочь своего домохозяина, — сказал Исаак.

— Сделать то, в чем ты не добился успеха, папа? — спросила Ракель.

— Как ты его мне описала? — сказал ее отец. — Молодой человек с красивыми каштановыми волосами, светло-карими глазами и своеобразным, красивым лицом?

— Как ты запоминаешь все мои глупые слова? — сказала Ракель. — Но он красивый молодой человек.

— Возможно, рецепт твоей матери для Рехины окажется лучше моего, и если Лука своим обаянием заставит ее есть и облегчит ее меланхолию светло-карими глазами, может быть, она поправится. Успокаивающие травы наверняка помогут. Желаю ему успеха.

Остальную часть утра Лука провел, делая отвары из всех трех трав. Когда они достигли нужной крепости, попробовал их, затем смешал, очень сожалея, что никто не может сказать ему, в каком количестве использовать каждый для микстуры. Результат оказался очень горьким. Он добавил в жидкость чуть-чуть меда и немного вина. Вкус получился странный, но приятный. Чуть подумав, выпил довольно большую дозу. Со сжавшимся сердцем подумал, что может увеличить страдания Рехины, дав ей питье, которое вызовет рвоту или причинит вред.

Вечером, когда Рехина извинилась и ушла в свою маленькую спальню, Лука обратился к домохозяину.

— Сеньор Ромеу, — сказал он, — я невольно заметил, что ваша дочь несчастна до грани заболевания. Позволите мне попытаться помочь ей?

— Помочь ей? — переспросил Ромеу. — Как? Поедете в Афины, убедите ее молодого человека, что ему лучше вернуться сюда и работать, чем воевать и становиться богатым? Если попытаетесь, желаю удачи.

— Сделать этого не могу, — заговорил Лука. — Я травник, а не чудотворец. Но мой учитель обучил меня делать микстуру, которая облегчает душу, излечивает головную боль, возвращает сон и аппетит. Я ходил в холмы и нашел нужные ингредиенты, отварил их и смешал. Пробовал их на всех стадиях, и мне вреда они не причинили.

— Они помогли вам?

— Голова у меня не болит. Я хорошо сплю, хорошо ем, чувствую себя бодрым, поэтому не думаю, что они для меня что-то изменят. Но утром я выпил довольно много, и не ощутил никакого вреда.

— Можете дать Рехине эту микстуру, если она захочет ее принять, — сказал Ромеу. — Только сперва объясните ей, что делаете. Не хочу, чтобы мою дочь обманывали, пусть даже для ее пользы. Хватит с нее мужских обманов.

— Можно попробовать сейчас? — спросил Лука.

Вместо ответа Ромеу поднялся и подошел к лестнице, ведущей к комнате наверху.

— Рехина! — позвал он. — Будь добра, спустись.

Минут через пять несколько взволнованная Рехина спустилась, затягивая шнурки корсажа и поправляя шаль. Глаза ее были красны от слез.

— Мое дорогое дитя, — сказал Ромеу, — Лука хочет дать тебе снадобье, чтобы несколько облегчить твои боль и печаль.

— Как он сможет это сделать? — спросила она глухим голосом. — Папа, это никому не под силу. Мне надоело появляться перед врачами, лекарями и всевозможными мужчинами, которые не понимают, почему я страдаю. Пожалуйста, оставь меня в покое.

— Прошу вас, сеньора Рехина, — заговорил Лука. — Я глубоко благодарен вашему отцу, и мне больно видеть, как вы страдаете из-за своего горя. Если смогу облегчить его хотя бы немного, уменьшатся и ваши страдания.

— Как вы сможете? — спросила она с внезапной вспышкой гнева. — Думаете, я страдаю от укуса пчелы, к которым можно приложить толченые листья, вывести яд и унять боль? Мои яд и боль глубоко в моем существе, никому не доступные.

— Позвольте мне попытаться, — сказал Лука. — Дайте, по крайней мере, три дня, и потом, если захотите, я больше никогда не заговорю об этом.

— Рехина, позволь ему попытаться, — мягко сказал ее отец.

— Если хочешь, папа, — сказала она, возвращаясь в состояние тупой апатии.

Лука поставил свою корзину на стол и достал из нее заткнутую пробкой склянку. Встряхнул ее, чтобы все хорошо перемешалось, откупорил и наполнил деревянную чашку до краев.

— Вот что я смешал для вас, — сказал он, показывая ей. Поднял чашку и выпил половину. — Ну вот. Видите, я не боюсь пробовать свои лекарства. Окажете мне честь выпить остальное?

— Если потом позволите мне вернуться в мою комнату, выпью.

Рехина выпила микстуру, сделала реверанс обоим и стала подниматься по лестнице.

— Как думаете, она будет принимать это снадобье еще три дня? — спросил Лука.

— Она согласилась, — ответил Ромеу. — И слова своего не нарушит.

— Тогда ей должно стать хоть немого лучше.

— Очень на это надеюсь, — сказал Ромеу. — Потому что, если ей станет хоть в чем-то хуже, вы очень пожалеете, что решили поселиться у меня.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Наутро, спускаясь по лестнице, Рехина двигалась медленно и зевала. Ромеу уже выложил на стол ковригу хлеба, колбасу и большой кусок сыра.

— Дорогая, у тебя усталый вид, — сказал Ромеу. — Ты не спала?

— Спала, папа. Больше чем обычно. Проснулась я всего минуту назад и все еще очень сонная.

— Я рад, что ты спала, дорогая моя. Теперь постарайся поесть.

— Да, папа.

Но хотя Рехина взяла маленький кусок хлеба и немного сыра, она едва прикоснулась к ним, оставила почти все на тарелке.

На другое утро Рехина спустилась немного оживленнее и стала накладывать на тарелку еду. Ромеу глянул на нее и ничего не сказал.

Лука спустился чуть позже нее и, поприветствовав отца с дочерью, обильно наложил на тарелку еды. За едой говорил о погоде, своих пациентах, последних планах Ромеу и связанных с ними трудностях, но, как и хозяин, молчал о том, ест Рехина или нет.

Когда Ромеу спустился в мастерскую, занимавшую почти весь первый этаж дома, Лука задержался за столом.

— Ваш отец замечательно управляется, — сказал он. — Стряпает, содержит в порядке дом. Но меня удивляет, что он не подыскал себе другой жены.

— Моя мать умерла меньше года назад, — сказала Рехина, и глаза ее наполнились слезами. — Папа очень тяжело воспринял этот удар. Думаю, еще не оправился от него.

— Должно быть, она была очень хорошей женщиной, — сказал Лука.

— Мало того, — заговорила Рехина. — Она была очень доброй и честной, но, кроме того, живой, веселой. В доме не смолкали песни и смех. Когда я болела или погода была скверной, мама сидела со своей работой и рассказывала мне лучшие истории, чем у знаменитых поэтов. Я очень тоскую по ней, — сказала Рехина, давясь слезами. — Будь она жива, то поняла бы, как Марк поступит со мной, потому что все видела и хорошо разбиралась в людях. Объяснила бы мне — она пыталась слегка предупредить меня перед смертью — и знала бы, как мне помочь.

Рехина уронила голову на стол и горько зарыдала.

Лука обошел стол и сел на скамью рядом с ней. Обнял ее за содрогающиеся плечи и сжал ее руки, издавая мягкие, утешающие звуки, словно огорченному ребенку. Постепенно всхлипы прекратились, и она успокоилась. Стала искать, чем бы утереть слезы, и он подал ей свой платок.

— Возьмите, — сказал он, пошел к буфету, на котором стоял кувшин, налил ей немного вина и разбавил его водой. Принес его вместе с тарелкой сушеных абрикосов и орехов, поставил возле ее руки.

Рехина выпила немного разбавленного вина и поставила чашку.

— Вскоре после смерти мамы Марк сказал, что отправляется с сеньором Франсеском де Сервианом сражаться на Сардинию. Я просила его не уезжать, а он сказал, что ему надоело быть бедным и что пока я не оправлюсь от смерти матери, нам не следует вступать в брак, потому что со мной будет трудно жить. Сказал, что ему надоели бедность и невзгоды. Что лучше погибнет на войне, чем будет постоянно работать и оставаться бедным и жалким.

— И вам было не к кому обратиться?

— Не к кому, — ответила Рехина. — Папа был так подавлен, что я не хотела добавлять к его горестям свои. А потом, когда мы узнали от сеньора Франсеска, что сделал Марк, я не могла даже произносить его имя, потому что папа начинал кричать, какой он никчемный и лживый, что надеется, он умрет там бесславной смертью в какой-нибудь драке, а это мне совершенно не помогало.

Слезы ее уже высохли, она смотрела в окно на ясное небо, словно видя написанную там историю своей жизни, пусть и краткую. Не глядя на тарелку, взяла орех, съела его и выпила немного вина.

Поздним утром на другой день, в Великую пятницу, Лука увидел Рехину во дворе под лучами яркого солнца, склонявшейся над грядками с травами.

— Бедняжки, — сказала она. — Я им совсем не уделяла внимания. Сейчас выдергивала сорняки и поправляла их. Кажется, теперь они выглядят лучше.

— Травы ценят внимание, — сказал Лука. — Но вам не следует переутомляться. Давайте посидим в тени, выпьем чего-нибудь холодного.

— Я принесу питье, — сказала Рехина. — Поскольку приводила в порядок травы, я приготовила мятно-лимонный напиток к приходу папы из церкви.

Она вернулась с полным до краев кувшином, двумя чашками, а потом принесла небольшое блюдо, полное орехов и фруктов.

— Вы ничего не рассказывали о себе, — сказала девушка. — Я даже не знаю, откуда вы. Кто-то сказал, что из Севильи, но по вашему говору непохоже.

— Я вырос не в Севилье, — сказал Лука. — И почти не помню этого города. Но свою историю расскажу позже. Сейчас важно, как вы себя чувствуете.

— Самая мучительная боль…

— Какого рода эта боль? — спросил он, пристально глядя на нее. — Можете сказать мне?

— Вот здесь, — сказала она, коснувшись талии, — и здесь, — она дотронулась до груди. — В течение нескольких месяцев было такое ощущение, будто на эти места наваливают громадные камни, я едва могла двигаться, дышать и глотать. Теперь стало легче, и сейчас я ничего не ощущаю. Бываю оцепенелой, если никто не напоминает о моем несчастье, а когда напомнят, не могу удержаться от плача. — Она взглянула на Луку, в глазах ее на миг блеснули слезы. — Но это лучше, чем боль. И пребывание на огороде помогло мне. — Рехина взяла сушеный абрикос и принялась грызть его. — Вы разбираетесь в травах. Как думаете, мята оправится? Она так заросла сорняками, что едва не погибла. Я почти всю ее использую для этого напитка.

— Да, — ответил Лука. — Мята очень сильная. После удаления сорняков она быстро оправится, вот увидите. Как сильные люди, которых гнетут заботы, оправляются, когда кто-нибудь поможет им покончить с некоторыми из них. Люди и травы, — улыбнулся он. — И тем, и другим время от времени нужна небольшая помощь.

— Сеньор, вы читаете мне проповедь, — сказала Рехина и впервые почти за год улыбнулась.

Следующий день начался проливным дождем, дождь сменился порывистыми ветрами, а затем ярким солнечным светом и вереницами быстро несущихся туч. Ромеу поднялся рано и работал без перерыва до обеда.

— Ну вот, — сказал он. — Я завершил большой заказ сеньора Эфраима, осталось только последний раз прошлифовать прилавок и отполировать. Это может подождать до понедельника. До тех пор будем отдыхать. Я купил превосходный кусок баранины для завтрашнего пиршества.

После скромного обеда и отдыха Рехина надела одно из лучших платьев и вошла в кухню, где сидели занятые разговором ее отец и Лука. Поглядела сперва на одного, потом на другого.

— Я обратила внимание, что вышло солнце. Ветер как будто высушил дорожки. Подумала, что будет приятно выйти на вечернюю прогулку. Может, пройдемся немного вдоль реки.

— Превосходная мысль, Рехина, — сказал ее отец. — Я не замечал, как стало приятно на открытом воздухе. Пойдемте все.

И они пошли к реке медленно, поскольку девушка быстро уставала.

— На улице так мало людей, — прошептала она.

— Потому что до полудня погода была облачной и дождливой, — сказал ее отец.

— Папа, что это за человек? — спросила она, указав подбородком на переходившую мост группу. — Должно быть, приезжий.

— Который? — спросил Ромеу.

— Со светлыми волосами и темной бородкой, — сказала она, указывая. — Вчера, когда проветривала постели, я видела, как он шел по улице к воротам.

— Я не вижу его. А вы, сеньор Лука?

Лука уставился на людей на мосту.

— Нет, — сказал он. — Подумал было, что это старый знакомый, но он совсем не похож на него. Я ведь до сих пор не знаю, кто приезжий, а кто родился и вырос в этом городе, — добавил он извиняющимся тоном.

— Мне нужно почаще выходить, — сдержанно сказала Рехина. — Пока я не стала такой же никого не знающей, как сеньор Лука.

Отец взглянул на нее и готов был поклясться, что она ему подмигнула.

— Пожалуй, нам следует возвращаться, — сказал он. — Пока ты не устала с непривычки.

И тут впервые начался разговор о них. Соседи ожидали, что очередной вестью о Рехине будет известие, что ее нужно хоронить. А тут она появилась, исхудалая, не та оживленная девушка, какой всегда была, но вышедшая на улицу, с легким румянцем на щеках от свежего воздуха, ветра и солнца.

На другое утро она поднялась и надела лучшее платье. Тщательно привела в порядок волосы и вуаль.

— Это платье не впору мне, — сказала она, войдя на кухню, где сидел ее отец. — Смотри, папа. Висит, как мешок.

— Тебе нужно либо ушить его, либо нарастить мяса на костях, — сказал со смехом Ромеу. — Но, по-моему, оно смотрится на тебе хорошо. Идешь с нами к мессе? Сегодня пасха.

— Знаю, папа, что пасха, — сказала она. — И, конечно, пойду.

Теперь ее шаг был немного быстрее, и она была не такой бледной, это замечали все встречные.

— Просто чудо, — сказала одна домохозяйка другой. — Я слышала, он лечил ее какой-то своей особой смесью и за неделю вытащил из могилы.

— Интересно, сможет ли он сделать то же самое с моей женой, — сказал один торговец. — На свете нет более жалкой, молчаливой женщины, чем она. Приятно было бы увидеть ее оживленной.

— Тогда перестань орать на нее и бить бедняжку всякий раз, когда не в настроении, — сказал его сосед. — Это подействует лучше, чем травы сеньора Луки, и обойдется гораздо дешевле.

— Я не ору на нее, — сказал торговец. — И почти не бью.

— Она счастлива, когда тебя здесь нет, — сказала жена соседа. — Только когда возвращаешься домой, она боится слово сказать. А возвращение из могилы Рехины, должно быть, больше связано с присутствием веселого — тем более красивого — молодого человека в доме, чем с любой микстурой, какую только он может приготовить. Бедняжка была очень одинокой, — добавила она. — Ромеу нужно приглядывать за ней.

Но почти все остальные в городе решили, что юный травник способен творить чудеса, и внезапно у него оказалось столько пациентов, что он не знал, как быть с ними.

Второй день пасхи, 6 апреля

Гетто было закрыто в течение пяти дней. Хотя внутри его стен жизнь продолжалась вполне деловито, Ракели эти дни казались бесконечной субботой без субботней тишины и покоя. Она была постоянно занята, ходила с отцом к двум пациентам, оставалась с матерью, чтобы оказать ей помощь, которая ни разу не потребовалась, подумывала, не набросить ли шаль и пойти навестить Даниеля — или его тетю Дольсу, которая позаботилась бы, чтобы он был там. Потом, не сказав никому ни слова, поскольку как будто никто не интересовался, где она, Ракель потихоньку ушла в дом перчаточника. Сеньора Дольса приветствовала ее с обычной сердечностью, вышла и быстро вернулась с Даниелем. Со множеством извинений оставила их, по ее выражению, развлекать друг друга, и пошла выяснять, почему до сих пор не поданы закуски.

— Даниель, — сказала Ракель, — я была без тебя очень несчастна.

Он крепко обнял ее.

— Тогда почему, дорогая моя, — спросил он, чуть ослабив объятья, — мы не можем пожениться?

— Даниель, я говорила тебе. Я уже и сама не знаю. Когда спрашиваю маму, она говорит — как ты можешь докучать мне этим, пока Вениамин немного не подрастет, а я оправлюсь от родов. Когда спрашиваю папу, знает ли он причину этой отсрочки, папа улыбается на свой странный манер и отвечает, что мы поженимся скоро, очень скоро. Но когда становишься старше, скоро как будто приходит все позже и позже.

— Мы должны пожениться после пасхи, они не могут заставить нас ждать дольше. Я поговорю с дядей, может, он сумеет расшевелить твоих родителей. Все ведь говорят, что нашему бракосочетанию ничто не мешает.

После этого оба стали прислушиваться к голосам и шагам в доме Эфраима. В конце концов Ракель услышала знакомое постукивание отцовского посоха по вымощенному плиткой входу во двор, оттолкнула Даниеля и затаила дыхание.

— Ракель? — произнес ее отец. — Это ты? Ты здесь?

— Папа, ты что, теперь следуешь за мной повсюду? — спросила она полушутя-полураздраженно.

— Никоим образом, — ответил Исаак. — Я не знал, что ты пошла к сеньоре Дольсе. Я пришел искать Даниеля, и мне сказали, что он здесь, во дворе.

— Я могу быть чем-нибудь полезен вам, сеньор Исаак? — спросил Даниель, забыв в своей любезности — как обычно, — какие странные последствия могут вызвать эти слова.

— Можешь, Даниель, — небрежно ответил врач. — Мне бы очень хотелось, чтобы ты поехал на Мальорку, в город, по важному для меня делу. Это не займет много времени, если ветра не будут слишком уж неблагоприятными.

— На Мальорку? — поразилась Ракель. — Папа, что ты говоришь?

— Надолго? — недоверчиво спросил Даниель.

— Даниель, — сказала Ракель. — Не смей!

— Три или четыре дня туда, — ответил Исаак, — и три-четыре дня обратно, если ветра будут более-менее благоприятными и если ничего не случится. Там тебе придется провести дня три, не считая пути отсюда в Барселону и обратно.

— А если ветра окажутся неблагоприятными?

— Возможно, ждать попутного ветра придется неделю или десять дней, но, может быть, не в оба конца. Если выедешь завтра — могу уверить тебя, в четверг отплывает превосходное судно, — то успеешь вернуться, чтобы провести с нами пасху, а пока тебя не будет, Ракель сделает окончательные приготовления к бракосочетанию. Пасха кончается в понедельник; думаю, следующее воскресенье будет прекрасным временем для бракосочетания. Но можешь выбрать любой день той недели, или, если предпочтешь, следующей.

— Но зачем мне ехать завтра на Мальорку? — спросил Даниель.

— Посетить женщину по имени Перла, живущую в городе, и задать ей несколько вопросов. Если согласен, я скажу тебе, что нужно спросить. Даниель, она очень приятная женщина. Ракель, по возрасту она годится тебе в бабушки. Поговорите об этом. Я вернусь к Эфраиму, — сказал Исаак. — Даниель, он вполне согласен, чтобы ты поехал, тем более, если выберешь время присмотреть для него кой-какие товары, пока будешь там. — Поднялся и повернулся к дому. — Жду твоего ответа.

— Но уезжать завтра, — сказал Даниель. — У меня нет ни разрешения на поездку, ни плана…

— Сеньор Мордехай все это устроил, — сказал Исаак. — Тебе ничего не остается делать, как собрать узел белья и ехать на одном из его превосходных мулов.

— Сеньор Мордехай? Чувствую на плече руку судьбы, — сказал Даниель. — Никогда, с тех пор как Иаков трудился ради своей Рахили, ни один мужчина не был вынужден делать больше, чтобы заполучить жену, которую желает — желает больше всего на свете. Ну что, я поеду, и посмотрим, сдержат ли они слово на сей раз?

— Раз папа говорит, что мы поженимся в воскресенье чуть больше четырех недель спустя, так и будет, — сказала Ракель. — Он не меняет легко своих решений. И поговорит на эту тему с твоим дядей.

— Тогда еду. Поднимайся завтра пораньше, дорогая моя, — негромко сказал Даниель. — Перед отъездом я подойду к вашим воротам. Теперь мне нужно поговорить с дядей Эфраимом, выяснить, что происходит.

Быстро оглядев двор, он поцеловал ее, крепко прижав к себе, повернулся и побежал к дому.

— Даниель, ты возвращаешься к работе? — спросила Дольса. — Я как раз принесла кое-чего пожевать.

— Я не могу дольше оставаться, — ответил он. — Но уверен, что Ракель останется.

— Превосходно, — сказала Дольса. — У нас будет возможность поговорить о свадьбе.

Всю ту ночь Ракель спала плохо. Между надеждами и страхами — не последним из которых был страх проспать и не увидеться утром с Даниелем — она могла лишь дремать урывками. С постели поднялась, когда запели первые птицы и раздались хриплые, перекатывающиеся от холма к холму крики петухов. Умылась, оделась в бледном свете и бесшумно спустилась по лестнице во двор.

Едва рассвело настолько, что от лестницы стали видны ворота, Ракель услышала шаги и побежала. Повозилась несколько секунд с запором и выскользнула в относительную темноту улицы.

— У меня нет времени, — сказал Даниель. — Я еду с другом Мордехая, он ждет у ворот с мулом.

Ракель крепко обняла его, потом отстранилась.

— Это тебе, мой любимый, — сказала она. — Мой лучший локон на память обо мне.

И дала ему золотой медальон на тонкой цепочке.

Даниель открыл его и обнаружил толстый локон волос Ракели. Закрыл медальон и надел на шею цепочку.

— Он будет у меня на сердце. Я скоро вернусь.

Поцеловал Ракель снова и побежал.

Вскоре во двор вышел Юсуф с куском хлеба и ломтем сыра.

— Рано проснулась, — сказал он.

— Ты куда? — спросила Ракель.

— Собирать травы. Утром ворота должны ненадолго открыть, и я этим воспользуюсь. Я в самом деле иду собирать травы, — сердито сказал он. — И сделать еще кое-что. Но там есть те, которые нам нужны. Ракель, вид у тебя усталый. На твоем месте я бы вернулся в постель.

В полном убеждении, что Юсуф прекрасно знает, почему она рано поднялась, Ракель свирепо посмотрела в его удалявшуюся спину, заперла ворота и направилась на кухню посмотреть, что там можно найти.

Взяв фруктов, хлеба и сыра, Ракель бесшумно поднялась по винтовой лестнице, ведущей на чердак и на крышу. Прошла на цыпочках между полками для сушки фруктов, толчком распахнула ставни и высунулась в маленькое окошко. Оттуда ей были видны городские ворота и небольшая процессия с Даниелем, выезжающая в серебристый свет перед зарей. После того как он скрылся из виду, она еще долго сидела в задумчивости, пока снова не заметила движение — не на дороге, а на склоне холма рядом с ней.

Там было два человека, оба нагибались, собирая травы. Одним из них, несомненно, был Юсуф. Только у него могли быть такая хрупкая фигурка, темные волосы и гибкие движения. Стало быть, он действительно собирал травы. Потом за деревьями она увидела спокойно пасущуюся гнедую кобылу Юсуфова, подумала она. Мальчик полностью использует эти минуты свободы передвижения. Второй человек был позади Юсуфа и, нагибаясь, видимо, тоже за травами или грибами, довольно быстро двигался в направлении к мальчику.

Подойдя достаточно близко, чтобы привлечь внимание Юсуфа, этот человек распрямился. Рослый и широкоплечий по сравнению с Юсуфом, подумала Ракель. Не чей-то ученик, отправленный учителем на рассвете за травами. Видимо, Лука. Ведь Юсуф жаловался, что он следует за ним. Несколько секунд они как будто разговаривали, потом Юсуф нагнулся к своей корзинке и что-то дал ему.

Ракель усмехнулась. Будет интересно выяснить, что происходило на этой поляне. Обдумывая, как вести разговор с Юсуфом, она заметила еще одного человека. Он стоял среди деревьев, наблюдая за Юсуфом и Лукой. Когда они пошли по склону, нагнулся, поднял какой-то сверток и, держа их в поле зрения, вышел из укрытия под деревьями. В этот миг первые красные лучи утреннего солнца косо вышли из-за вершины холма и превратили светлые волосы на голове этого человека в огненный ореол.

Незнакомец сел на траву, положив сверток рядом, обхватил руками колени и стал наблюдать за сборщиками трав с живейшим интересом. Ракель покачала головой и ушла с чердака, озадаченная тем, что видела.

Вторник, 7 апреля 1355 года

Даниель с половиной ковриги хлеба и большим куском сыра на завтрак сел на дружелюбного мула, которого предоставил сеньор Мордехай, и направил его на дорогу. Ущербная бледная луна плыла на юго-западе, все еще давая больше света, чем брезжащая заря.

— Почему выезжаем так рано? — спросил он Саломо Видаля. — Я думал, судно не выйдет из порта до завтрашнего утра. Мы наверняка не так уж далеко от Барселоны.

Саломо был торговцем, он согласился, чтобы Даниель ехал с ним и двумя его дюжими слугами, если не будет его задерживать и доставлять какие-то неудобства. Пришпорив мула, он жестом велел Даниелю не отставать.

— Я знаю капитана этого судна, — сказал Саломо. — Груз должны были доставить на место к этому утру. Сейчас он начнет грузить тяжелые вещи и, если ветер будет благоприятным, отчалит, как только все будет на борту. Если будем там, он возьмет нас. Если нет, ждать не станет. Так что, парень, поторапливайся.

— Но ведь сейчас совсем нет ветра, — запротестовал Даниель.

— Будет, — сказал Саломо. — Имей это в виду. Если ветер будет северным, капитан поднимет паруса задолго до обеда. Мне бы не хотелось опоздать.

— Буду рад оказаться там и вернуться как можно скорее, — сказал Даниель.

— Отлично, — сказал торговец. — Но предупреждаю, будь готов ко всему. Весенние ветра капризны.

— А в остальные времена года более надежны? — наивно спросил Даниель.

Торговец искренне, громко рассмеялся, смех его разбудил соседских собак и вызвал крик петуха где-то поблизости.

— Уел ты меня, парень, — сказал он. — Ты совершенно прав. Никогда не знаешь, с чем столкнешься.

Они приехали в Барселону на другое утро. Домохозяйки и слуги громко торговались из-за птицы, рыбы, фруктов и мяса. К тому времени, когда солнце поднимется высоко, ларьки на рынке опустеют, останется только самое худшее для ленивых и неорганизованных. Поставили мулов в конюшню с внешней стороны городских стен, двое слуг взвалили на плечи груз, который везли мулы, и все пошли к прибрежной полосе, куда подплывали шлюпки за грузом для судов, стоявших на якоре на безопасном расстоянии от берега.

— Вон он, — сказал Саломо. — Вон тот свирепого вида пират.

— Надеюсь, он не такой свирепый, каким выглядит, — с беспокойством сказал Даниель.

— Такой, — ответил торговец. — Но когда возьмет наши деньги, его свирепость будет нам на руку. Вот почему я люблю плавать с ним. Я всегда знаю, что к чему.

— Но есть и честные капитаны, — сказал Даниель. — Я уже плавал с двумя.

— Есть, конечно, — ответил Сатомо. — И если у тебя большой груз, следует нанимать одного из них. Но если груза мало, как у меня, они заломят такую цену, будто ты везешь все пряности Востока да еще нескольких львов и тигров в придачу Джованни возьмет нас на борт, будет хорошо обходиться с нами и не сдерет слишком много, если не будем его задерживать или пытаться указывать ему, что делать.

— Джованни? — переспросил Даниель.

— Не спрашивай меня — или его — откуда он, — сказал Саломо. — Думаю, он уже и сам не помнит.

И в самом деле, вскоре после того, как эти четверо пришли туда, где нагружали шлюпки, Джованни сам подплыл туда и поздоровался.

— Привет, — сказал он. — Мы скоро отплываем. Саломо, какой у тебя груз?

— Его грузят вон в ту шлюпку.

Джованни подошел к экипажу шлюпки и выкрикнул что-то неразборчивое.

— На каком языке он говорит? — спросил Даниель.

Саломо пожал плечами.

— На каком говорит хорошо? Думаю, ни на каком. Плохо? На всех, о которых ты только слышал. Он сказал матросам, что мой груз нужно будет выгружать первым, это я понял, но что еще сказал, убей, не знаю, а я говорю на многих языках.

Они сели с еще тремя пассажирами в следующую шлюпку, и их быстро доставили на борт «Санта-Фелиситат», широкого, осевшего на корму двухмачтового судна, покачивающегося под северо-западным ветром. Всех четверых скорее загнали, чем проводили, в крохотную каюту на корме. Там были две деревянные койки и крюки для двух гамаков.

— Думаю, — сказал Саломо, садясь на койку, — что мы вот-вот отплывем. Им нужно, чтобы мы не мешались.

С громкими, неразборчивыми криками членов команды, со скрипом, стоном и перестуком дерева, металла и канатов паруса были подняты. Скрип корпуса принял ритм, который Даниель сразу же узнал, его усиливал плеск воды о дерево. Они плыли при благоприятном ветре, несшем их на юг, к порту Мальорка. Даниель прислонился спиной к стенке каюты и стал радостно подсчитывать, как скоро вернется домой. Потом обнаружил, что он дома, сидит во дворе под ярким солнцем, и что-то давит ему на затылок. Открыл от боли глаза и с глубоким вздохом вспомнил, где находится.