Приступ

Глава 555

Я ожидал возвращения разведчиков часа через два после рассвета, но едва дошёл до порога опочивальни, едва в сумраке лампадки вновь увидел разметавшуюся по митрополичьей постели в неспокойном сне мою свеже-сделанную рабыню, «тёлочку двуногую царских кровей», как услышал вопль вестового:

— Господине! - мгновенно захлебнувшийся при виде отрывающегося от порога зрелища и перешедший в шёпот: — На постах гомонят, факела светят.

Пришлось вернуться к трудовым будням.

Резервная группа из отдыхающей смены караула выдвинулась к месту нарушения. Тревоги мы не объявляли, но, с немалым удовольствием, я наблюдал, как отдохнувшие и отоспавшиеся бойцы и младшие командиры самостоятельно привели себя в состояние «готовности к объявлению готовности».

Факеншит! Что непонятно?! Вы ж знаете:

— Через два часа будет объявлена внезапная тревога! Всем спать! В сапогах.

Во двор въехала довольно многочисленная группа: моя разведка и с десяток чужих. Одного я вспомнил: из тех гридней в охране Боголюбского, которые как-то пытались меня арестовать по его приказу. Репрессий за проявленную тогда охранниками разумность Андрей не устраивал. Дядя, похоже, на повышение пошёл.

— Десятник князя Суждальского Андрея Юрьевича. Дякой прозываюсь. Велено передать на словах: Приезжай.

— И всё?

— Ну. Одно слово.

Боголюбский. Его «кавалерийский» стиль. В седле грамотки сочинять времени нет. Зачем, почему… Команду получил? — Исполняй. Чего тут думать?

— Давно трапезничали? Накормить воинов.

— Не… нам назад велено спешно…

— А я тебе не разносолы да постель пуховую предлагаю. Накоротке, чем бог послал. Да и коням отдохнуть надо.

Дяка покрутил головой, никак не решась, и услышал звонкий голос Гапы от поварни:

— Эй, Воевода, так шти греть? Или ветчиной монастырской перекусите?

Молящие глаза его бойцов, враз размечтавшихся о «монастырской ветчине», окончательно добили Дяку.

— Ага. Но токо… чтоб не долго.

Что значит «недолго»? Пива монастырского попробовать надо? Все шесть сортов? Ладно пиво — монастыри на «Святой Руси» есть, может, ещё когда доведётся. А вот вино, митрополиту привезённое, с самого патриаршего виноградника, это — «в жизни раз бывает». И вовсе не во всякого гридня жизни.

За полчаса «перекуса» успел и с разведчиками потолковать: что видели, и с Дякой парой слов перекинуться. Охрима с командой собрать, князьям подарочек к седлу приторочить…

Ночью ехали — пара вышгородских в команде, дороги здешние хорошо знают. Войско союзников-князей наконец-то сдвинулось: вдоль стен посланы отряды перекрыть пути из города. Ночью, внезапным налётом, заняты северо-западные предместья: Коптев конец, Гончары, Кожемяки…

— Подол, вроде, не трогали. Посылали, слышал, дружину в Печеры. Да-а… А правду твои говорят, Воевода, что ты Великому Князю голову ссёк?

— Правду, Дяка. Вот, в торбе у седла едет.

— Да-а… Не слыхивал такого прежде. Чтобы хоть кто в одиночку Великого Князя завалил. Видать, сильно щастит тебе Богородица.

— Царица Небесная абы кого платом своим не покроет. Ладно, просьба у меня к тебе. Сам видишь: робята мои и годами молоды, и одеты непривычно.

— Эт да. Безбороды да бедноваты. И лицы босы, и узды голы. Ты б им хоть доспех какой дал. А то порежут всех, в серьмяге-то застиранной.

Простое светло-серое полотно на кафтанах моих гридней, принятое у нас для зимней формы одежды, воспринимается русскими людьми как застиранные, заношенные от бедности, рубахи смердов. Что кафтан — трехслойка, со стороны не понять, только знающему человеку, которому известно куда и на что смотреть.

Отсутствие висюлек, накладок на узде, седле — однозначно определяется как бедность, серость. Соответственно: «деревеньщина-посельщина». Глупая и небоеспособная. Пнул, чтобы под ногами не толклись, и дальше пошёл.

— Шапки ваши… чудны сильно. Не по уму пошиты — ухи голые, маковки высокие. Мечи-то длины, да худы. Поди, с одного удара позагнутся.

— Почему?

— Дык… был бы меч хорош — были б и ножны изукрашены. А то… Рукоять-то… плетена хитро, а в руку не взять. Про тя, Воевода, сказывали, что ты богат сильно. А я гляжу — твоего богачества только на остроги и хватило. Таки звёздчаты один сын Андреев ездиет. А ты своим всем… Не по чину. И не по уму: наши-то остроги куда как лучьшее да прощее.

— А про коней что скажешь?

— Кони-то… Добрые кони. Наши-то получше. Но и твои добрые. Однако ж молодяты твои за конями ходить не умеют, оголодали кони-то, поизбились, истощилися. Ты б своих-то… ну… уму-разуму поучил. Хотя…

— Чего «хотя»?

— Дык… не в обиду будь сказано, но ты, видать, и сам… За своим конюхом доглядеть не можешь. У тя и твой-то конь…

Вот оценка моего воинства опытным, неглупым — Боголюбский в десятники дураков не ставит, доброжелательным русским гриднем. Сложный эфес палаша, например, воспринимается как глупое и вредное позёрство. Поскольку «его в руку не взять» — не обхватить пальцами в кулаке. А какая иная может быть реакция профессионала при беглом взгляде со стороны, когда здесь ничего сложнее сабельной дужки не видали? Человек видит то, что он ожидает увидеть.

Нет, потом-то, посмотрев в бою, покрутив в руках, примерив и проверив…

Вывод? — Первый враг умрёт от презрения. К бедности да «вшивости». Второй — от непонимания. А уж третий-четвёртый — от превосходства оружия и выучки.

Насчёт коней он прав. Коней после спешного марша надо недели две в форму приводить. Но полевая, конная битва нам пока не грозит.

Оценка понятна. Теперь просьба:

— Всё ты внятно рассказал, Дяка. Пожалуй, и другие в княжьем войске тако ж думать будут. Так что, ты обскажи там своим. Чтобы не трогали моих, не задевали.

— Сказать-то — дело не хитрое, да только…

— Потому как мои выучены на худое слова не отвечать. А на щипок-пинок — бить. В силу.

— Дык вели, чтобы не били. Чтоб вели себя как и положено молодшим.

— Неукам сопливым?

— Ну, вроде. Старших слушать, за науку благодарить, кланяться. Ни чё, с поклона не переломятся, от спасибо не надорвутся. А и съездит муж добр по шее, так на пользу, в научение.

— Вот и я про то. Моим людям, Дяка, кланяться дозволено только иконе, могиле да родной матушке. За иному кому — наказание. А ваши, по обычаю своему, посчитают дерзостью, гордыней. Начнут заставлять да нагинать.

— Эт да. А как же жь иначе? Муж добрый, бывалый, смысленный. А тута мимо сопля така тоща вышагивает, нос задравши…

Вот поэтому я и повёл отряд не обжитыми местами, не по Десне, а Степью пустой, снегами заметённою.

— Об этом и речь. При попытке «нагинания» мой вой не то что право имеет, а обязан. Обидчика убить.

Дяка ошарашенно посмотрел на меня.

— Об этом я и толкую. Мне вашей крови не надобно. Так что… обскажи.

— Ты… эта… Боголюбский велел свары в лагере не творить. Казнить зачинщиков обещался.

— С Боголюбским — мне говорить. А тебе — с суздальскими. Лучше чтобы ваши к моим на три шага не подходили, в их сторону и не смотрели. Понял?

— Ну… О! Гля!

От дымящегося на холме Коптева конца нам навстречу, в мах по заснеженному склону, понеслась полусотня всадников.

— Наши. Северские. Погодьте тута.

Дяка выехал вперёд, поднял руку ладонью вперёд. Как вчера делал гридень Жиздора перед нами на дороге у Вишенок. Потолковав немного вернулся, показал рукой:

— Вона тама объедем. Под стенами худо. Очухались крамольники, стрелы кидают.

Присоединившийся к нам парень из чуть не напавшего на нас отряда восторженно рассказывал, как они ночью тихохонько подошли, тайком влезли…

— А там нету никого! Вот те хрест! Одни старики да убогие!

— А чего запалили, коли боя не было?

— А чтоб знали! Что наша взяла!

Мда… Логично.

— А чего ж не дожгли?

— Дык… снег же! Не разгорается! Почадит и погаснет.

И это верно.

Видимо, так чудесно спасся от пожара Печерский монастырь, как описано в летописи. Чудом милости божьей, истовой молитвой игумена Поликарпа. И общей мартовской сыростью.

Мы проехали чуть дальше, пахнуло чем-то особо противном… и до боли знакомым. За очередным подъёмом Сивко вдруг встал. Остановленный внезапным рывком поводьев.

Не сдержался.

Это же Гончары! Несколько под другим углом, но вид на «огороду Ярославову» мне знаком. Вон там должен быть тот яр, по которому я лошадь под уздцы тащил, а сзади бежала Юлька и, то крестилась и в землю кланялась, то подгоняла и в спину пихала.

Какие… родные места. Аж душе больно. Как давно это было, как много чего с тех пор случилось… А всего-то девять лет. Глупый, наглый, абсолютно бестолковый малёк, воображающий себя пупом земли, «зрячим среди слепых», слабенький после линьки, самоуверенно лез в гору, даже не представляя — что его там ожидает. Что его там будут продавать, холопить, мучить, трахать, учить, убивать… Что оттуда придётся убегать. Для удобства собственной смерти. Что спасительница моя, Юлька-лекарка, суетливая работорговка, там и останется.

Эх, Юлька… Добежала, успела. Теперь лежит-отдыхает. Вечно.

А не отдать ли мне последний долг своей спасительнице? В смысле: проведать могилку одинокую.

— Заедем.

В посаде были выбиты ворота в ограде, завалено несколько заборов, намусорено на улицах. Но ни серьёзного боя, как в соседних Кожемяках, ни вялого густого чёрного дыма, как в Коптевом конце — не было. Похоже, что основная масса населения сбежала отсюда ещё после боя на Серховице. Кожемяки — мужи здоровые да злые, уходить в город не схотели. Вот и бились с полоцкими да со жмудью. А здесь тихо-мирно овруческие — дружина Рюрика Стололаза, вошли в пустое селение и грабят оставшееся неторопливо.

Я объехал посад. Вот тут, у ворот, Фатима, изображая из себя торка с торчёнком, ругалась с местной стражей. Торчёнком был я, а она, на смеси русского и печенежского, объясняла стражникам: «Русский баб карош — белый, мягкий. Муж дома нет — баб горячий. Русский страж — дурак. Торк домой идёт — беда нет. Открывай. Нет открывай — беда, рубить буду».

Тогда открыли. А нынче воротины просто снесли. Порубили топорами и дёрнули. Видать, со стены никто и не вякал.

Вот и памятный двор. Мусор, черепки, печь гончарная брошенная. Я тогда с оттуда смотрел, с изнутри. Мы через неё вылезали. Фатима цыкала, заставила пить бормотуху какую-то. Для запаха. Я так тогда боялся… что меня как Юльку… Придавят. Отравят. Живьём закопают… Так боялся, что устал. И уже не боялся, а просто тупо, как бычок на привези, шёл на убой.

Не шёл — бежал. Подгоняемый моей охранницей, у которой мужская одежда, сабля на боку, имитация чужой гендерной и социальной роли, «запах свободы»… снесли крышу.

Одуревший подконвойный со сбрендившим конвоиром.

Пока Фатима со сторожами ругалась, я тогда по сторонам смотрел — как же от этих ворот до той хитрой печи заброшенной добраться? Чисто сам себя отвлекал. Чтобы не завыть от тоски безнадёжной. Вовсе не в смысле: останусь я живой, вернусь сюда, тут-то оно мне… Ни остаться в живых, ни, уж тем более, вернуться…

Человек предполагает. А судьба… поворачивается. Разными сторонами. Вот, довелось вновь на это место поглядеть. Сколь многое должно было случиться, всякого разного совпасть, чтобы я снова… полюбовался на эту печку брошенную.

Забавно, а она, вроде, не изменилось. У меня в жизни… всё совсем… А глина обожжённая как стояла так и стоит.

Вон там, слева, кусок, вроде, сверху вывалился. Тогда она ровнее была. Мусору добавилось: из под снега кадка сломанная выпирает. Свежего барахла подкинули. Тряпка валяется. То ли утиральник бывший, то ли портянка… Местные, судя по следам, к печке не ходят.

В каждой приличной крепости должен быть подземный ход. В Киеве их, наверняка, несколько. Но вывести внешний конец в брошенную гончарную печь… И я эту печку вижу. Интересно: а как там внутри? Может, засыпали-перекрыли?

— Господин воевода, ехать надоть. Князь ждёт. Сердиться будет.

— Хорошо, Дяка, поехали.

Ещё через полчаса мы въехали «в расположение объединённого штаба коалиции русских князей». Здоровенная усадьба какого-то боярина, чуть дальше ещё две поменьше, внизу, в лощинах, с сотню крестьянских изб в нескольких группах. Всё пространство набито суетящимися людьми, пешими и конными, ползущими возами, ругающимися обозниками.

— Ростовские пошли.

Дяка не помахал ручкой, даже не кивнул, хотя, наверняка, знает кого-то в проходящем отряде. Хмуро объяснил:

— Гонористые сильно. Ростов, де, Великий. В земле Залесской — первый город. Мы, де, княжеские исконно. А вы там — владимирские, лапотники, брысь с дороги. Или ещё чего обидного.

Мда… Ежели люди одного князя между собой так, то как же выглядит взаимодействие отрядов разных князей?

Я предполагал, что появление моего отряда не обойдётся без скандала, но не ожидал, что так скоро.

Подъехали к центральной усадьбе. Ворота настежь, но внутрь верхом нельзя. Коновязь внутри, а вдоль забора на сотню шагов в обе стороны в растоптанном, перекопытченном снегу стоят или сидят на корточках коноводы.

Дяка своим ещё на подъезде рукой махнул, они в сторону приняли, в деревню, где их отряд стоит. Подъехали к воротам, Дяка поздоровался со старшим воротников, кивнул в мою сторону:

— К князю зван.

Тяжело слез с коня, отдал повод подскочившему отроку.

— Пойдём, Воевода. Как-то нас встретят…

— Пойдём. А моим куда встать?

Дяка окинул взором ряд лошадиных задниц и махнул рукой:

— Тама вон, с краю.

— Тогда погоди.

Я повернул Сивку, и мы проехались вдоль забора до края линии конских анусов.

Почему я с охранниками моими? — «Отправляясь в дальний путь — ты пописать не забудь» — русская народная мудрость. А уж на встречу с вышестоящим…

Из здешнего опыта хорошо помню поступление в прыщи смоленские. Один из соискателей тогда пролетел. По причине переполненности мочевого пузыря. «Дядя! Пи-пи!». И «шапка» отодвинулась на год. Нет уж, топтаться и перетаптываться пред очами самого… неудобно будет.

Я с чувством глубоко удовлетворения, ощущая нарастающую лёгкость на душе, общую эйфорию освобождаемого от гнёта жидкости организма, поливал забор усадьбы, когда сзади донёсся резвый хлюп конских копыт по снегу, и чей-то хриплый с перепою голос издал команду:

— А ну уходь с отсюда! Это наше место!

«А в ответ — тишина».

Я и вправду настоятельно советовал моим в беседы с неизвестно кем не вступать. Во избежание… Ну, вы же знаете, ОБЖ: в лифт с незнакомцами не входить, в распред. щит не влезать, без акцизной марки не наливать…

— Да вы чё? Ухи поотмораживали? Я те русским языком сказал: пшёл отсюда, щенок!

Команда у меня десять человек: я, Сухан, мальчишка-вестовой, Охрим, четверо латников да двое лучников. В охране только Охриму под тридцатник. Остальным 17–19. Выглядят… Дяка прав: нищие сопляки с понтами и потугами.

Крикун — дебелый дядя, с красной мордой, бородой лопатой, в распахнутом полушубке под которым что-то… крапивного цвета. Бывшее дорогим платьем в далёкие времена. Меч на поясе. Слуга чей-то. Видать, послали вперёд, чтобы место на парковке заранее занял.

Парни делом заняты: подпруги ослабляют, поводья подвязывают. На крикуна — ноль внимания. Тот — в крик. И — в атаку. Ка-ак перетянет ближайшего по спине ногайкой. У того полотно на кафтане — тресь. Был бы парнишечка в рубашоночке — лёг бы. Да и после ещё пару недель на каждом шагу к спине прислушивался. А так, сквозь панцирь… толкнуло.

Дядя такого неэффективного эффекта не ожидал. Подъехал, ударил и смотрит. Удивляется с протянутой рукой. А парень с разворота цап его за рукав. И с седла сдёрнул.

Лошадка дядина фыркнула и шага на три отошла. Типа: этот дурак не с меня выпал. Дядя лежит-ошалевает. Не разбился, а взболтанулся. Когда в черепушке одна мозговинка болтается, да и та похмельная — при встряхивании контакт с реальностью восстанавливается. Но не сразу.

В полушубке на снег со здешних невысоких лошадок сверзиться не больно, сам проверял неоднократно. Вообще, выпадание с седла — и стоя, и на скаку — обязательный элемент подготовки конника. Как для борца падение с отбоем.

Боец дядю за рукав дёрнул, на спине развернул и отволок в сторонку, на дорогу. Тот возится, как черепаха перевёрнутая. Мои хихикают негромко, я с седла торбу с головой Жиздора снимаю. Тут дядя перевернулся, помотал головой, стоя на четвереньках, вдруг вскочил, заорал и кинулся. На обидчика. С мечом в руке.

Тот спиной стоял, оголовье коню поправлял. Но когда напарник крикнул:

— Сзади! Меч!

Успел.

Успел выдернуть палаш, успел развернуться, успел в сторону отшагнуть. А дяде… после падения, по истоптанному конями снегу, с бельмами налитыми… Меч мимо груди моего бойца прошёл, в забор воткнулся. А палаш вошёл дяде в пупок. И вышел. Аж под левой лопаткой.

Постояли они так, мало что не в обнимку, у дяди коленки подогнулись и он с палаша съехал. Навзничь.

Парень стоит, смотрит ошарашенно на свой клинок: почти весь в крови, только у гарды на ладонь чисто.

Да уж, блин уж… Только приехали… «Первая кровь».

— Молодец. Засчитываю. Клинок оботри. Вон, хоть шапкой его.

Тут, с соседнего «парковочного места», крик:

— А! Убили! Земелю зарезали!

Ворота на горке, от них небольшой спуск. Там стоит Дяка, в нашу сторону глядит, меня поджидает. И вот, на этой сотне шагов, из под каждой лошадиной задницы, под брюхами, поверх спин, из-за конских морд — вылезли морды человеческие. Посмотреть. Их тут с полсотни.

Народец… так себе. Отроки, слуги. Поглазеют да перестанут.

— Охрим, двоих. Собери торбы. Попробуем овсом разжиться.

Я уже говорил: коней после такого марша надо откармливать. А овёс лошадке гостя не дать — словно самого гостя голодным оставить, на Руси такое не принято.

Наверху, у ворот какая-то возня, там группа верховых подъехала, чего-то балабонят с пешими, в нашу сторону руками машут. И, факеншит! воздев к небу обнажённые мечи, скачут на нас!

— К бою!

На коней — не успеваем, подпруги отпустили. Ни щитов, ни копий.

Как всегда: как Ванечке жениться — так и ночь коротка.

«Никогда Россия не вступала в войну, будучи готовой».

Что я и демонстрирую личным примером. Хорошо хоть шнурки гладить не надо. В виду наличия отсутствия.

Торбу — с головой самого Великого Князя! — под ноги, под копыта лошадиные, палаш — из ножен, вверх-вниз, левую — за спину, «огрызок» в ладонь.

А и страшно же, коллеги, стоять посреди дороги, ничем, кроме своей глупости незащищаемым. Перед катящейся на тебя… нет, не лавины кавалерии, а просто… десятка всадников. Даже без копий, флажков, щитов, геральдики и «омерзительных» шлемов. И как люди в РИ атаку тяжёлой рыцарской конницы выдерживали?

Тут меня по шапке — хлоп. Охрим.

Глаза выпучил. Ругается. Наверное. Морда лица закрыта намордником. А я и забыл. Так бы и помер. От склероза.

Закинул петельку за ухо. Чуть рогом «огрызка» глаз себе не выколол.

Охрим свой палаш горизонтально поднял, лезвием вверх, остриём вперёд. Типа как казак шашку перед уколом по уставу. И ткнул так в воздухе. И два коня передних — бздынь-бздынь — вверх тормашками.

Метрах в десяти от нас легли, не больше. С чего бы это? А, блин, тупой Ванька! Я ж сам…!

Когда шлемы новые сделали, с намордниками и ушами, стало понятно, что командир команду голосом подать не может. А бойцы даже и поданную — не услышат. Пришлось придумать систему жестов. Что Охрим изобразил — не колдовской заговор на пронзение ауры ворогов, изымания их жизненной силы и вытягивания энергии «ки», а команда лучникам.

Хоть тулы и остались к сёдлам приторочены, но сотню шагов галопом — 6–7 секунд. Вот в предпоследнюю секунду они и… и удосужились.

Молодцы, зря я их…

Просто… очень близко «коса прошла».

Первые кони завалились и дёргаются. Поперёк дороги. Следом ещё двое — на первых споткнувши. Остальные коней придержали.

Из всадников: один лежит тихо, другой кричит громко, третий шевелится невнятно. Четвёртый с седла соскочил, шагах в шести стоит, меч в руке жмакает. Хотел, было, вперёд, да передумал.

Костюмчик не дешёвый, под шубой кольчуга, морда лица… вроде что-то похожее где-то… из смоленских прыщей? Пять лет прошло — мальчики мужчинами стали, фиг узнаешь.

Эти видят, что мы резаться не кидаемся, слезла там пара с сёдел, начинают «падаль» свою собирать. В смысле: тех, кто с коня упал.

Тут из ворот, а там толпа народа стоит, издалека любуются…

Эти простые народные развлечения… чтобы кто-нибудь кого-нибудь покусал-позарезал. Гладиаторские бои. В роли рабов-гладиаторов — «цвет земли Русской».

Из ворот выскакивает новый конный ватажок. Десятка полтора. С пиками. И, что особенно противно, с лучниками. Которые стрелы накладывают уже. Факеншит, однако.

Сами — в овчинах, в мохнатых шапках волчьего меха. И морды не русские.

Два раза факеншит: впереди хан Асадук. Этих же и побить нельзя! Да и вряд ли удастся. Тогда — разговариваем.

Третий факеншит! Намордник! Отстёгиваю.

Да за… зафурфыркало оно! Вернусь — мегафон вставлю.

— Сен не истен жатырсын?! (Ты что делаешь?!)

— А ты не видишь? К твоему князю иду. Звал он меня.

— А…? А это?

— Дураки, сэр. В смысле, хан.

Асадук внимательно осмотрел «место происшествия». Задержал взгляд за моей спиной. Я знаю на что он пялится: мои лучники снова наложили стрелы.

Блочные луки — не реверсивные. Изначально отклонённые назад рога похожи на рога натянутого уже лука. При этом видно, что изделие… непривычное. Чтобы степняк не узнал лука?! Нум или коман во всех разновидностях… В темноте на ощупь, вдалеке по звуку… Вплоть до материала накладок, где — лопатка баранья, где — рог олений…

Асадук про мои луки, наверняка, слышал. Какие-то сказки. Но в руки я не давал. А без опыта… определить деталь мелкую: «лук поднят» и «лук натянут»… Разница — в секунду. При втором надо уже стрелять. Без вариантов.

Это как щелчок предохранителя на огнестреле. Хуже: флажок назад вернуть — пальчиком двинуть, а стрелу с натянутого лука снять…

— Парни. Спокойно. Всем отбой.

Мои выдохнули. Стрелы сняли, клинки убрали. Выдохнули не только мои. Большинство — разочарованно. Зрители. Итить их, катарактить.

— Пойдём.

— Погоди, хан. Оставь человека. А то моих опять обижать начнут, они опять ответят. Я не ищу крови. Среди подручников государя.

Объяснять? — Последняя фраза «ставит на место» русских князей и их людей. Одновременно намекая на мои особые отношения с Боголюбским. Причём ни князья, ни их люди к предлагаемому «своему месту» — «подручники» — морально не готовы. «Царственный брат», «возлюбленный сын»… Подручник — ниже. Типа: куда пошлют.

Разговор — публичный. Ни минуты не сомневаюсь, что все мои реплики уже к вечеру будут известны всему лагерю. По сути, я нарываюсь. «Тест на вшивость». Кому мои слова поперёк — проявится быстро. Мне с такими не сработаться.

Кыпчаки Асадука сдвинули с дороги недавних «атакунов». Разогнали зевак. И привели нас, почти под конвоем — пеших посреди конных, под ясны очи предводителя похода, князя Суждальского.

Ну-ну-ну. Я конечно, весь в волнении и тревоге. Но коням-то чуйства пофиг. Так что пару моих бойцов с пустыми торбами под овёс один из кыпчаков проводил на конюшню.

«Война войной, а обед по расписанию». Особенно — для скотины.

Взошёл Ванечка на высоко крыльцо, распахнул двери дубовые, вступил в хоромы еловые. Сидят за столом люди добрые, мужи вятшие, морды кривлены, непроспатые. А во красном углу, под иконами — сам обретается, светлый князь-надёжа Андрей свет Юрьевич, глядит зло, неласково. Взговорил тут князь таковы слова:

— Ну.

Боголюбский был зол.

Это — рефрен. Его постоянная характеристика с начала похода и даже раньше, ещё с Боголюбова.

Я навязал ему личное участие в этом мероприятии. Убедил, логически и психиатрически: «надо, Федя, надо». Он согласился. Умом. Но не душой. Его «крокодил» кричал и упирался:

— Не хочу! Не пойду!

А «обезьяна» тянула поводья и приговаривала:

— Надо. Пойдём. Там будет хорошо. А иначе — будет плохо.

Была бы «обезьяна» послабее — фиг бы я его сдвинул. Но со «слабой обезьяной» он бы и не был Боголюбским, так, одним из десятков вспоминаемых летописями русских князей этой эпохи.

Однако, и «крокодил» у него… «бешеный китайский».

Андрея раздражало всё. И я — больше всех, потому что втянул в это… приключение. Умом он понимал, что я прав, но злился на всё, попадавшееся ему на глаза.

Надо сказать, что оснований для раздражения у него было полно. Такому любителю и «насадителю» порядка, каким являлся Андрей, видеть феодальную армию на марше… до рвоты. Помимо бардака и несуразностей, свойственных движению войск и в Новое время, а здесь просто запредельных, его бесило нарушение иерархии.

У себя он хозяин. Отвечает за всё. Вплоть до прямого канала связи с Богородицей. Его приказ — обязателен для всех. Абсолютные права с абсолютной ответственностью. Ответственность он принял на себя сам. А права «выгрызал» тяжкой и кровавой повседневной работой.

В походе… Его все слушают. Но не слушаются. Приказать городовому полку Овруча взять Гончары он не может. Он может приказать сыну Искандеру, чтобы тот попросил «братана» Рюрика Стололаза, что бы тот приказал тысяцкому Овруча взять Гончары. А если тот — дурак, то снять его нельзя.

А уж убедить кое-каких жмудян не жечь Кожемяки… И подобных ситуаций — каждый день пачками.

Всякий день — совет. На котором «советуются» не только полтора десятка князей, но и их наибольшие воеводы. У каждого — свой. Ещё: командиры отрядов, которые без князей. Полоцкие, князьями посланные, «чёрно-клобучные», князя своего продавшие, черниговские, мимо воли своего князя пошедшие…

«Ноев ковчег». Все ноют. Кому корму мало, кому место не по чести. «Кому — хлеб чёрствый, кому — жемчуг мелкий». Каждой твари — по паре. «По паре» не в гендерном, а в служебном смысле: каждый отряд представляют, как минимум, двое.

Кроме князей и воевод, три епископа: Смоленский, Ростовский и Переяславльский. Эти — вообще толпами. У каждого свой… архи-мандрит. Следом — мадрит, но не архи. Какие-то… прото-попы, квази-попы и гиппо-диаконы. Все длинногривые, долгополые и продолжительно-речистые.

Князья своих пастырей потащили. Для «словом божьим слова княжеского истинности подкрепления».

Как же можно без благословения владычного? — Всяк совет с молитвы начинается и ею заканчивается. Вердикт принимается консенсусом. С одобрения «отцов духовных». Всякое решение перед битвой проговаривается, всесторонне и многократно обсасывается. Как крестьяне землю делят: «удивительно умно». Договариваются не только где кому становиться и когда атаковать, но и, обязательно, как трофеи делить будут.

«Одна голова — хорошо, а две лучше». А тридцать три? Так «хорошо», что хоть волком вой?

Хорошо, когда в войске один князь. Тогда и наибольший воевода — один. Воевода командует — князь кивает, подтверждает: пра-авильно говоришь, пра-авильно.

Здесь и князья толпой, и часть командиров имеют от своих, не пришедших сюда князей, «особые полномочия».

Боголюбскому, который с юных лет ничьих советов, чужих указаний не терпел, который часто поступал не только против мнения других князей, но и против воли отца родного… всё это — бешенство постоянное.

При том, что поход, вроде бы, в его пользу. Это же его в Великие Князья ставить идут, это ж за его бармы люди холод-голод терпят, кровь свою проливают.

Рявкнуть, построить — явить неблагодарность. Приходится изображать из себя «свадебного генерала». Благостный символ светлого будущего и торжества справедливости. А он-то — реальный генерал, кавалерийский. Кипящей злобой от своего вынужденного «символизма».

Глава 556

— Здрав будь, государь. Поклон все честной компании.

Кивок Боголюбскому, общий кивок остальным.

Как вошёл, так и понёс. Я. По кочкам. Этикет с вежеством.

Есть нормы, формулы как здороваться с «благородным собранием». С таковым же, но с вкраплением обкорзнённых. Приветствие должно быть длиннее, умильнее и низкопоклоннее. И тут — Ванька Лысый. Вошёл — не перекрестился, к святым иконам — не приложился, святым отцам — не поклонился. Басурманин? Поганый? Еретик? — Хуже: чуженин хренообразный. Чужее Тугарина. Одно слово: папандопуло.

Слово — одно. Но оно аборигенам неизвестно. Вот они и бьются-мучаются. Хочется поименовать. А нечем.

Отдельно: кто кого как поименовывает.

Князья между собой — по имени. Типа, демократично:

— Мы с тобой — родня, рюриковичи, чего нам меж собой чваниться?

Переход на имя-отчество — признак отдалённости, официоза. Можно по степеням родства: стрый, вуй, брат, братан, племяш.

Боярин к князю: княже, господин. По имени-отчеству. Официально, прилюдно: с добавлением титула. Титул бывает обычный, короткий и парадный, полный. Чем длиннее используемый титул, тем больше хочет именующий.

«Ой ты гой еси! Да распресветлый князь Суждальский, да Ростовский, да Владимирский, басурман сокрушитель, поганых истребитель, земли Русской устроитель, веры нашей православной защитник и светоч, Андрей, сын Георгиев, внук Владимиров…» — вотчину просить будет. Или деньгами много.

Боярин к слуге, простолюдину: по имени в уменьшительной форме. Прошка, Ванька… «Мужик» — это уменьшительно. Так-то — муж.

Бояре между собой… О-ох.

Полный боярский титул спроста не выговорить: младший помощник третьего сотника хороброй дружины славного светлого князя Затурлыцкого христом богом спасаемого Святополка Ярополчича честной боярин Елпидор Заподкидышевич…

Поэтому урезают. В меру своего понимания соотношения статусов.

Позже этот дурдом, под названием «местничество», тотально начнётся при Иване Третьем Великом и закончится… Да не закончится оно! Я уже вспоминал страх и гнев многочисленного партхозактива, когда один из докладчиков завершил своё выступление фразой:

— Слава генералиссимусу товарищу Сталину!

Неверное ударение в одном слове титула — до десяти лет.

Коллеги не понимают: цена неверного слова в титуле — голова титулующего.

Можно нарваться и без слов. Пример: съехались на дороге тысяцкий Овруча и стремянной князя рязанского. Кому дорогу уступать?

В рамках своих «земельных пирамидок» они «своё место» знают. А вот при смешении… Причём дело не только в личном гоноре конкретных мужчин. Ежели он уступит, то в него и сверху плюнут, и снизу шипанут.

Князь скажет:

— Что-то ты честь мою худо бережёшь. А поди-ка ты… в вотчину.

Половина годового дохода и три четверти чести — долой. Просто за «пропустил на перекрёстке». «Так-то парень не плохой. Только ссытся и глухой».

Слуги тоже шептаться начнут:

— Наш-то слабоват. Надо от него…

Для слуг «честь господина» как прибавка к жалованию. Они, по величию господина своего, могут других, на их уровне иерархии, нагибать да гнобить. Элементарно: труд свой экономить.

— Ты куда коня ставишь? Здесь моего господина стоять будет. А ты дуй. Вон, за полверсты.

— Дык… Бегать же жь…

— Ничё, побегаешь.

Конюх и конюший — это две такие разницы… Если второй первого без матюков и последующих плетей просто заметил, то — честь великая, «господин добёр быть изволил!». А вот при относительной равности позиций…

При спокойных характерах и наличии доброй воли вопрос превосходства решается по обычаю. У кого борода седее, «старший — главный». По одежде: у кого блямб на узде больше.

Я уже объяснял, что я, мои в такой системе…

— Постой там, возле ведра поганого.

Это даже не Алёша Попович в своём первом заходе к Красну Солнышку, это…

— О! Тараканы расселися. Сбрысь с отседова. До не видать вовсе.

В Московском государстве проблема возникла при расширении княжества. Когда массу провинциальной знати стало необходимо «рассовать по полочкам». Такое происходило долго, Ивану Грозному пришлось в судебном порядке рассматривать с полсотни местнических споров. Всего-то!

В сборном войске конфликты возникают не то, что через день, а ежечасно. Народ горячий, чуть что — железяки наголо. Посмотрите «Русскую Правду» — сколько там статей, касающихся, явно, ссоры, перешедшей в членовредительство или смертоубийство.

«Споры о чести» выкатываются на «высший суд». А кто у нас «высший»? — А вот он, Андрюшенька. Сиди и слушай. Речи бессвязные, мольбы слёзные, суждения бредовые… Рассуди князь, кто выше: дурак слепой или олух глухой?

Отдельная тема: моё обращение к Боголюбскому. «Государь».

Слово на «Святой Руси» известно, но в гос. иерархии не используется. У Карамзина его постоянное «Государь» бьёт по глазам. Пока смысл слова ближе к «господарь», «владелец», «хозяин». Эдакий… имущественный оттенок.

Боголюбский, услыхав такое, отреагировал… позитивно. Он, и вправду, у себя в Залесье — хозяин. А я, таким образом, вывел себя из обще-княжеско-боярской иерархии. Подобно Меньшикову при Петре с его «мин херц».

Я ж — внесистемный! Чуженин чужеватенький.

С прочими? — По всякому. Часто вижу обиженных. Они, видать, о себе, по сравнению со мной, иначе думали. Обиженных богом и так-то много, а нынче и от меня прибавится. Вовсе стада толпами будут.

Обстановка… низкий темноватый обширный зал. Вдоль стены с оконцами — длинный стол. В торце, в правом углу, под иконами — сам. Ну, точно: «свадебный генерал».

На столе… завтрак, постепенно перетекающий в обед. Разруха с объедками. Человек тридцать за главным столом. Ели-пили-угощались. Но не убрались. Ещё человек тридцать — за двумя другими столами поменьше, по лавкам вдоль стен или на ногах.

Асадук прошёл вперёд, докладывает Боголюбскому на ухо, на меня поглядывает.

Сары-кипчак. Опять сарит. В смысле: наушничает. А я топаю к нижнему концу княжеского стола, развязываю торбочку…

— Дозволь, государь, подарочком редкостным тебе поклониться.

— Да какие уж тут подарки. От татя да вора. Убивающего добрых людей, воинов православных, прям посередь войска.

На верхнем конце стола, справа от Боголюбского, знакомый персонаж — Роман Ростиславович, светлый князь Смоленский, старший в их роду. Благочестник.

Святоша. Ни шагу без молитвы, без призывов к покаянию, смирению, прощению и от мыслей и дел греховных удалению. Как он детей наделал — представить не могу. Через епитрахиль? — Ор-ригинально… Надо попробовать.

Второе лицо в походе после Боголюбского. По уделу превосходит Боголюбского. Смоленский стол выше Ростовского, княжество богаче. Но — коленом не вышел.

Благочестник лично немало поспособствовал разгрому Долгорукого на Рутце, в котором Боголюбскому разрубили шлем прямо на голове. Княжил в Киеве, пока отец его разбирался с Долгоруким — кому бармы таскать, успел побывать князем в Новгороде, защищал Чернигов от Свояка. Позже (в РИ) Боголюбский будет, после отравления Перепёлки, ставить его князем в Киеве, ещё чуть позже — выгонять за преступление братьев. После смерти Боголюбского сам, после нескольких промежуточных князей, станет Великим Князем. Несмотря на трусость, проявленную младшим братом Давидом Попрыгунчиком в бою с половцами, откажется судить его и, по требованию Черниговского Гамзилы, уйдёт из Киева в Смоленск.

После смерти Ростика Благочестник стал главой семейства. Следуя традиции отца, старался умиротворить, договориться. Для Ростика это было только частью поведения. Он, и в полной благости, любовался на трупы своих врагов, ставил на место даже патриарший престол. Благочестник же воспринял только «елейную» часть манеры отца.

Старший брат должен заботиться о младших. Он и заботился. Но ни поддержать, ни удержать их — не осилил.

Святослава Ропака выгнали из Новгорода. Вернуть его Благочестник не смог. Позже, после «принуждения к миру» с помощью «хлебной блокады», в Новгороде станет княжить следующий брат — Рюрик Стололаз. И его выгонят. Младшие — Давид Попрыгунчик и Мстислав Храбрый — отравят Перепёлку, организуют заговор против Боголюбского. Станут преступниками.

Благочестник трижды, рискуя собой, а позднее — сыном, останавливает Храброго. Но привести его в разум не может.

Такое «миролюбие», передавшись по наследству, приведёт его младшего сына под татарские задницы: один из «авторов» разгрома на Калке, поверивший мирным предложениям монгол. Другой «автор», храбро атаковавший и храбро сбежавший с поля боя — сын Храброго.

Букет личностых свойств, столь удачно собравшийся в Ярославе Мудром, проявившийся во внуке его Владимире Мономахе, хорошо видимый во внуке Мономаха — Ростике, уже в сыновьях последнего распался на составляющие. Целостность «культурной традиции» почему-то перестала передаваться в этой семье.

Оба — и Боголюбский, и Благочестник — воевали в составе враждующих коалиций времён «топтания мамонтов». Оба насаждали православие и строили храмы. Оба, следуя своим отцам, не допускали дробления своих княжеств на уделы, оба пытались укрепит правосудие в своих землях. Они выглядят очень похожими. Будучи совершенно разными.

Я считаю Боголюбского фанатиком. Православия и правосудия. Со странной способностью к инновациям.

Благочестник, на мой вкус — ханжа. Лицемер, прикрывающийся набожностью. Показная добродетельность и тайное нарушение своих же норм. С обязательным искренним раскаиванием, молением, прослезением и умилением.

Ханжество — активно, наступательно, лицемерие — оборонительно. Лицемер — оправдывается, ханжа ещё и осуждает других. Князю положено судить. Вот Благочестник и ханжует. А так бы просто лицемерил.

Коллеги-попандопулы, вот вам точка бифуркации: если бы сын (Благочестник) пошёл бы в отца (Ростика), то ни Жиздора в Киеве, не Великого Княжения во Владимире-на-Клязьме не было бы. Новый «Ростик» «принудил» бы к миру северную и южную столицы, рязанцы и полоцкие с восторгом «легли» под такую власть. Гамзила сидел бы молча в Чернигове, Боголюбский ковырялся бы в Залесье. Страна продолжала бы существовать целостно, «под одной шапкой». Русь Залесская, Владимирская, Московская так и оставалась бы «украиной». Россия… была бы, конечно. Какая-то.

Боголюбский враждовал со всеми. Включая отца и братьев. Убит. Провозглашён святомучеником и предтечей Российского государства.

Благочестник пытался со всеми договориться, обойтись миром, законом, обычаем. Умер своей смертью в окружении слуг и причта. Остался в истории «одним из многих». В общем ряду русских князей этой эпохи.

Благочестник младше не только «коленом», но и годами. Ему тридцать семь, Боголюбскому пятьдесят восемь. «Старший — главный». И — положение просителя: Благочестник спасает своё владение, Боголюбский «снисходит к мольбам всей земли Русской».

«Проситель» — да. «Младший» — да. Но «подчинённый» — нет. Не только по собственному представлению, но и под давлением окружения.

«Короля играет свита» — князя «играют» точно так же.

Вокруг обоих князей люди, которые ещё 10–15 лет назад самозабвенно резали друг друга. Оба князя от немалой части «ветеранов» избавились, Андрей — выгнав бояр отца, Роман — поставив новых, взамен ушедших с Ростиком в Киев, но «закваска» осталась. Подросло новое поколение. Воспитанное на рассказах о славных победах, о том, как «мы тех, трусливых и глупых, вдрызг».

Для обоих князей этот поход — непрерывное мучение.

Для Боголюбского — потому что он оказался наверху расползающейся кучи дерьма, которая есть феодальная армия, «цвет земли Русской».

Для Благочестника — потому что он наверху не оказался.

Как же Жиздору пришлось начудить! Чтобы свести вместе двух этих людей…

Для меня Благочестник личный враг. Не сколько я ему, сколько он мне.

Я его трижды «обесчестил»: с частицей креста животворящего имени Евфросинии Полоцкой, с сестрой его Еленой. И тем, что удачно сбежал от команды «потьмушников-ликвидаторов», посланных по мою душу.

«Никогда не мстите подлым людям. Просто станьте счастливыми. Они этого не переживут» — слова Юрия Никулина описывают конечное состояние. Мы пока — в процессе. Я — в осчастливливании себя, Благочестник — в переживании этого.

— Свят-свят-свят! Святый боже, святый крепкий! Помилуй наш грешных!

— Что княже, знакомого узрел? А, ты ж этой голове кланялся, в Светлую Пасху ликовался, в уста целовал. Радовался, коли сея голова в твою сторону поворачивалась. Вот это ухо — к речам твоим преклонялось, вот эти глаза — на тебя подобру посматривали. Да вот незадача: повстречался «Хищник Киевский» «Зверю Лютому» на дороге. И всё: уж и глаза помертвели, ледком подёрнулись, и уста почернели, высохли. Прежде с них слово каждое ловили с трепетом, а теперь ими и «господи иисусе» не вымолвить.

Прям блокбастер получается. «Чужой против Хищника». И яйцекладом так… ба-бах во все стороны.

Перевёл взгляд с оторопевшего, непрерывно крестящегося Благочестника на напряжённо слушающего, отстранившего в сторону склонившегося к нему Асадука, Боголюбского.

— Вчера поутру повстречались. На Белгородской дороге у Вишенок. Съехались-переведались.

Снова поднял голову Жиздора, чуть потряс. В тепле дома изморозь, севшая на мёртвую кожу, таяла, капельки с волос разлетелись в стороны.

— Подойди.

Дружно ахнувшая, дёрнувшаяся сразу во все стороны, «честна компания» провожала взглядами несомый мною на вытянутой руке демонстрационный атрибут.

— Шею покажь. С другой стороны. А где шлем его был?

— Спросить не успел.

Андрей резко вскинулся на мой дерзкий ответ. Не отрывая своего «выпивающего» взгляда, подозрительно уточнил:

— Обманом взял? Исподтишка?

— Не-а. В чистом поле, при честном народе, один на один. У него конь упал, я спешился. Он меч вытащил да оступился. На четвереньки упал. Я подошёл и… вот.

— Глупая удача, повезло дурню.

Сосед Благочестника прорезался. Забавно: я и этого в лицо знаю.

Сталкивались. В княжьем тереме девять лет назад. Давид Попрыгунчик.

Тот раз мы с ним так сталкивались, что я едва ноги унёс и у старшей княжны в постели промежду ляжек оказался. А Попрыгунчик лестницу дубовую задницей ломал да лбом косяки вышибал.

Постарел, постарел нынешний князь Вышгородский. Всё вино да бабы, всё ковы да измены.

Именно Попрыгунчик организовал измену Бастия, пленение Михалко. Он проплатил берендеям и держит Михалко у себя в Вышгороде. К нему (в РИ) прибегут бояре-изменники из Киева. Позже он будет одним из организаторов убийства Глеба Перепёлки. Выгнанный, вернётся, тайно пройдёт стражу «города Ярославова» и «города Владимрова», захватит ещё одного участника нынешнего «боевого братства» — юного Всеволода Юрьевича (Большое Гнездо), в великокняжеском дворце, в постели.

Когда войско Боголюбского во втором походе на Киев, под управлением «головы суздальского наряда» Бориса Жидиславича, осадит Вышгород, именно Попрыгунчик приведёт немногочисленную галицкую рать. При виде которой огромное войско почему-то испугается и бросится топиться в Днепре.

Его вокняжение в Смоленске приведёт к восстанию, его трусость перед половцами выгонит Благочестника из Киева. А его «искреннее сочувствие и бескорыстная помощь» вдове умершего через пару лет ещё одного участника нынешнего «братства» — Добренького, ввергнет в полное изумление её слуг:

— Ты чего, сдурел княже?! Нас же всех вырежут!

Впрочем, об этом эпизоде позже.

Очень… своеобразный персонаж. «Пугливый диверсант»?

Интересно: а как с ним можно работать?

— Что удача, что несчастье — всё в руце божьей. А уж кому господь да пресвятая богородица помогают… нам ли судить?

Съел?

— Грех это. Князя русского главу, аки какого пса бродячего, за власы таскать да по столам кидать. Надобно похоронить его. С честию.

А это кто? Новый смоленский архипастырь Михаил? — Похож, Лазарь описывал.

— И не говори. Вот, думаю продать. Братцу его Ярославу, который в Киеве ныне сидит. Как думаешь, архипастырь, сколь за него взять можно?

Епископ тупо уставился на меня.

Торговля мертвецами на Руси не распространена. Поляки — выкупали у пруссов мощи святого Адальберта. Золотом по весу. Тот, к моменту сделки, уже усох хорошо, а подержать в сырости, как с сахаром делают, чтобы вес набрал, пруссы не сообразили. Вроде бы, в два пуда уложились.

— Андрей, вели холопу своему отдать. И главу, и останки убиенного князя, и семейство покойного. Для достойного отпевания и упокоения.

Зря Благочестник рот открывает. Уж не знаю почему, но едва он выскажется, как меня передёргивает. И обязательно какая-нибудь поддёвка с издёвкой на язык просятся.

— На что тебе семейство покойного для похоронения? Иль ты, как предки наши, в поганстве пребывавшие, думаешь вдову вином поить да хором огуливать, пьяную задушить да в могилу с покойным положить?

Оскорбление в форме вопроса… «Как часто вы избиваете свою жену?» — классика!

— Что-о?!!

Оскорбительность моего предположения пробила, наконец, обычную маску смирения и умиления, плотно приросшую к лицу Благочестника. Он пошёл красными пятнами, откинулся на стену, намертво сжав большой вычурный крест с изящными кружавчиками по перекладине, висевший у него на груди. Если бы взглядом можно было сжечь, то от меня и горстки пепла не осталось бы.

С десяток людей, сидевших вблизи него, завозились, вставая, доставая мечи, вразнобой характеризуя меня особо уничижительно:

— Олух! Хам! Тварь! Басалай! Болдырь безмозглый! Обломъ! Рахубникъ пустобрёхный! Мерзя! Дерзослов! Бесстыдник! Медный лоб, оловяный х…

Последнее, материаловедческое, определение меня озадачило. Как-то такое применение олова мне в голову не приходило. Но ведь народ наш ничего просто так не скажет? Есть же в этом какая-то… «сермяжная правда»?

Я попытался представить себе изделие… олово у меня есть… соответствующих размеров и формы… наплывы и вырезы для повышения эффективности… усики делать будем?… резьбу… левую или правую?… молитвы и лозунги гравировкой, для призывания удачи… вдоль? поперёк? спиралью?… тонкостенный — залить предварительно горячей воды для разогрева… или стальной сердечник?… с индукционной катушкой… рефлектор для «любовного жара»?… нихрома нет — мотать много… ага, и тут пробой изоляции на корпус… да не на корпус изделия, а на…

— Сесть. Всем.

Голос Боголюбского ворвался в поток выкриков и ругательств. Хоть и не громко сказано было, но пробило общий шум. Оглядываясь на Андрея, смоленские бояре сразу тушевались, бурча разное, убирали клинки, усаживались на свои места по лавкам.

От группы суздальских от другого стола донёсся смешок и тихое, довольное:

— Мы-то на княжий взор наглядявши, не раз отбоявши. А этим-то внове.

— И не скажи. Как бы не обделались.

Похожее очевидцы будут описывать у Фридриха II по прозвищу «Чудо мира», внука Барбароссы. «Змеиный» взгляд, «пылающий нездешним жаром». Фридрих, человек довольно ординарной внешности, пользовался бешеным успехом у женщин, был трижды отлучён от церкви, в таком состоянии освободил для христиан Иерусалим с Вифлеемом, причём без войны. Утерев, тем самым, нос и Римско-католической церкви, и всяким предшествующим и последующим крестоносцам. А всего-то — посматривал выразительно.

Надо бы «капнуть». На мозги. Благочестнику, пока Боголюбский не произнёс слов, от которых ему придётся отказываться.

— Ежели спросил не по вежеству, то, княже Роман, извини. Однако ж иного чего в голову не пришло. Отдать покойного с семейством его — не забота. Коли заплатишь. За останки столь нежно любимого, столь дорогого тебе Жиздора. Тебе, князь, задёшево отдам. Помнится, говаривали берендеи князю Киевскому, отбив у половцев полон русский: Надо — купи. Мы князьям русским присягаем. Но нами взятое с бою — наше.

Я внимательно смотрел на пятнистого Благочестника. Всё мимо ушей. Но текст идёт не для него — для Боголюбского.

— Только я не берендей, я князьям русским не служу. Над тобой, княже Роман, Великий Князь — господин. Этот ли (я кивнул на плачущую от тепла голову на столе) или будущий. Надо мною — никого. Кроме Господа нашего да Царицы небесной. Я князь Андрею сосед. Союзник. Соратник. Надеюсь — друг. Не холоп. Словом таким ты и меня, и князь Андрея обижаешь.

Благочестник смотрел в стол, будто не слыша слов моих. Губы его шевелились. Молится, наверное. Смиряет гордыню свою, утишает гневливость. Раскаивается и умиротворяется. Это хорошо: резаться с ним «грудь в грудь» мне нельзя, а свою свору Ростиславичи так и так на меня спустят. Гневен он или нет — без разницы: убивать меня будут другие люди, спокойные.

Он-то молчит, но другие-то вопят:

— Княже! Андрей Юрьевич! Сей шпынь предерзский князя Рюрика Ростиславича оружничего убил! И многих людей его порезал. Разбой, господине! Свара да душегубство! Ты ж велел казнить крамольников, кто в войске свары затевать будет. Суди этого… шиша злокозненного! Казни по слову своему!

Один из дебелых бояр в окружении Благочестника тряс рукой, бородой и брюхом, призывая Боголюбского к исполнению его приказа по армии, к его любимому делу: суд да казни.

Опять Ванька влетел.

Факеншит.

Будет больно. Боголюбский от слова своего не отступит.

Но тут есть… мелочь мелкая. Андрей — самодур. Но в правовом поле. Едва прозвучало «суди», как у меня сразу возник вопрос: по закону? А по какому? А какая там формулировочка? Дословно, по буковочкам.

«Закон — что дышло. Куда повернул — туда и вышло» — русская адвокатская мудрость.

Пример: в Российской империи дуэли были запрещены. Под страхом смертной казни всем участникам. С любой стороны по любому поводу. Ни одного не казнили. Заменяли каторгой, отдачей в солдаты, переводом в другие гарнизоны, увольнением со службы…

«Незнание закона не освобождает от ответственности. А вот знание нередко освобождает» — Это кто?! А, моё почтение, пан Лец.

«Хочу всё знать» — я. И уже — неоднократно.

У всякого деяния есть… обстоятельства. Давайте обсудим. Приступаю к прению сторон:

— Лжу городишь, боярин. Клепаешь не знаючи. Ни одного боярина я не убил. Был там один дурень, старый да пьяный. На тебя похожий. Кинулся с мечом на моего гридня. Гридень в сторону отошёл да защитился. Дурень на клинок с разбегу и накололся. Кто меч первый достал — того и свара.

— Лжа!

— Цыц! (Боголюбскому надоело). Дяка. Скажи что видел.

Удачно: десятник княжеской дружины — лицо не аффилированное, авторитетное, видел своими глазами. Потом дал показания Асадук. В духе:

— Те — лежат, эти — стоят, стрелы — торчат. Стрелы — в конях только.

Со стороны обвинения вызвали того парня, из прыщей смоленских. Он мялся, но:

— Не… на меня не кидались… не, с коней упавших вытаскивать не препятствовали… оружничий с конём упал, следом другой конь, через голову да боярину по спине, тот и…

Боголюбский фыркнул и резюмировал:

— Дурень с мечом кинулся. Его вина. Поделом. Был бы жив — сказнил бы. Чтоб другим не повадно было. Оружничий, не разобравши, не расспросивши, мечи в гору да в драку. С коня упал и расшибся. На то воля божья.

Абсолютно согласен: несчастный случай на транспорте. Покойный скакал-скакал и… скакал. Виновник смерти — лошадь. Можете её скушать. В порядке исполнения наказания.

Боголюбский, наклонившись вперёд, оттопырив, по обычаю своему, голову назад, вновь обвёл своим «высасывающим» взглядом присутствующих, особенно останавливаясь на смоленских, на Попрыгунчике с Благочестником.

— Кривду клепаете? Лжой кормите? Свои помилки на любого-всякого перекладываете? Хорошо, на Воеводу Всеволжского нарвались — он труса не празднует. А попал бы иной воин добрый? Оболгали бы, заклевали. Меня бы дураком, обмана покрывателем, выставили?

Вдруг резко встал с места, опершись тяжело на стол, приказал:

— Идите к полкам своим. Да вталдычьте людям, наконец! Я разбоя, ссор, грызни в войске — не потерплю. И обойти меня не надейтесь. За всяку неправду взыщу, не помилую. Ни род, ни честь — защитой не будет. Идите. Ну!

Рявкнул. Наругался на светлых князей да высокородных бояр как на мальчишек несмышлёных. Выгнал. Они тут, типа делом занимались, советы советовали, а их из тепла да в сырость… «идите в полки».

Штабной народ засуетился, зашевелился и рассосался. Благочестник тяжко выбрался с лавки из-за стола. Потом, задрав гордо лицо с не утратившими яркости пятнами, прошествовал на выход. Следом зашуршали и прихлебатели с лизоблюдами.

Андрей проводил выпроваживаемых взглядом, постоял, разглядывая голову Жиздора перед собой, мотнул мне головой: «Садись рядом».

— Что, думаешь — войне конец? Главному супротивнику голову ссёк — можно домой вертаться?

Ответил бы «да» — сказал бы приятное. Но я честно пожал плечами:

— Не знаю. Хорошо бы.

— Нет. В городе брат его Ярослав. Кияне биться хотят. Оденут ему бармы да встанут на стены. А войска у них много.

О! И этого я знаю. Боярин, не старый, но с совершенно седой, серебряной, половиной русой бороды. Вратибор. Постарел, серебра в бороде уже три четверти. Что-то вроде личного нач. штаба у Боголюбского. Сталкивались мы и в Янине в походе, и в Боголюбово «на завтраке». Говорит негромко, мало, когда Андрей велит. И говорит умно. Но тут он ошибся:

— Бармы — вряд ли. Клейноды Жиздор с собой вёз. Ныне у меня лежат. А войско, со слов пленников, в Киеве такое…

Я воспроизвёл показания Боброка. Вратибор покивал, подтвердил Боголюбскому:

— Похоже. И наши перескоки об таком говорят.

— А нас что?

— А у нас…

Получив кивок князя, боярин дал краткую сводку союзного войска.

Увы, троекратного численного превосходства, как положено при штурме крепостей, у союзников не было. Хуже: не было и превосходства простого.

В осаждающей армии тысяч двенадцать душ.

Треть: слуги, кашевары, обозники.

Треть: боярское ополчение.

Треть: городовые полки и княжьи дружины.

При равенстве «по головам» (тысяч восемь) бойцов осаждённых и осаждающих, союзное войско сильно превосходит по качеству. И это — не важно.

«Поход» работает как фильтр. В поход идут те, кто может и хочет. А кто не хочет — ищет причины. И находит.

Особенно чётко это видно в боярских хоругвях. Вотчинник должен, «по обычаю», выставить «большой десяток» оружных и доброконных. Плюс ещё столько — «вспомогательного персонала». Так и бывает, если речь идёт о защите вотчины или близком походе при благоприятных условиях. А вот дальний зимний поход против серьёзного противника со взятием самой большой крепости «Святой Руси»…

Пешие в такой поход не пойдут. А и пойдут — не дойдут: далеко и холодно.

Конные пойдут. Но не на всяких конях.

В русских строевых книгах 16–18 в. различают «конь», «мерин», «меринок». Известны случаи в Петровскую эпоху, когда «строевой» конь падал, едва на него влезал драгун. А тут полторы тыщи вёрст по снегу…

Тема… больная. Я про это — уже… На «Святой Руси» есть прекрасные кони. Дорогостоящая статья экспорта во Францию, например. Их мало. Основная масса: вариации потомков лесных и степных тарпанов. Себе-то боярин может и аргамака, фаря или угорца держать, а вот людям его…

Если конь упал, ножку сломал, сдох, то не пропадёт — в котёл пойдёт. Но куда ты, боярин, потом пешего дружинника денешь? В сани? А там, между прочим, твоих людей корм везут. Это не описанные Герберштейном летние действия московского войска у Оки, когда у каждого воина мешок с пшеном. А кусочек сала — пиршество. Корм людям и коням надо вести с собой. И, поскольку сколь надо не увезёшь, покупать дорогой. Больше людей — больше расход. Марш по «дружественным территориям» — не украсть, не ограбить. Многотысячное войско в движении выметает всё. Цены… Пять тысяч жрунов пришли в деревеньку на три двора. Ну и кто единственного петуха купит? И — почём?

Тут не «один с сошкой да семеро с ложкой». Тут «с ложками» — тысячи. А «с сошкой» в каждом конкретном месте каждый конкретный день, когда кушать хочется, всё тот же «один».

Понятно, что войско не одним «валом» валит, что посланные вперёд приказчики скупают провиант на местных рынках, зовут местных ещё привезти. Но…

Дорогое это дело — воя в походе содержать.

Поэтому хоругви «худеют». На смердов, бунтующих в соседней волости, если полевых работ нет и погода хорошая, можно и полста душ собрать — больше пограбим. А в такой поход… 6–8. Правда, слуги в обозе — отдельно. Бойцы, в самом деле — «оружные и доброконные». Сравнивая с хоругвями киевских бояр, понятно: эти — сильно лучше. В городе боярин на стену гонит всех гожих. С этой стороны — отборные.

Сходно и с городовыми полками. Позже, в Московской Руси, будут говорить — «выборная рать». В смысле: выбрали лучших, остальные дома остались.

Слабее разница между «домашним» и «выездными» составами в княжеских дружинах. Там ослабевших, заболевших, негожих всегда меньше.

Глава 557

Осаждающие — лучше. В выучке, вооружении, конях. И это — не очень важно: качества более всего «заточены» для конного боя. А здесь надо на стену лезть. Ежели под тобой лестницу от стены оттолкнут, то… я и не знаю кто целее останется: кто в кольчуге да в шишаке навернётся, или кто в полушубке да меховой шапке сверзится.

— Как-то негусто. И как же вы город брать собирались?

Боголюбский, внимательно слушавший наверняка давно уже ему известный доклад Вратибора, фыркнул и отвернулся.

И на том спасибо. А мог и обругать Ваньку. За то, что втянул князя в такое противное да ещё и безуспешное похождение.

Позор поражения ложится на предводителя. Боголюбскому после Бряхимовской победы — вот только стыда и нахлебаться.

Вратибор сокрушенно покачал головой:

— Сперва, ещё в Вышгороде, думали, что Мстислав добром с города уйдёт, отдаст княжение. По воле всея Руси и князей, братьев его рюриковичей. После Серховицы — поймёт, что не удержать ему Киев. Мириться будет, уйдёт к себе на Волынь. А оно вот как вышло…

Серебряная борода качнулась в сторону лежащей на блюде из-под каши головы покойного князя.

— Мстислав мог, за-ради сохранения отцова удела, Киев отдать. Брат его Ярослав — нет. Его Луцк — невелик городок. Да и кияне не дозволят. Мстислав хоть какой, а призванный да признанный. Ярослав… так, от безрыбья. Мда… Пока в городе голод не начнётся — ворот не откроют. На стены лезть — людей покласть.

— А мы тут будем сидеть да зубами щёлкать?! Более потеряем!

«Их самое высокое превосходительство» изрекает прописные истины. Эдак любой с дивана может. А ты конструктив давай, варианты-выходы.

— И какое же ты, государь, имеешь на сей счёт гениальное решение?

Умирать буду — буду веселиться. Что Боголюбский меня в этот момент не загрыз. И да, грозовая защита мне без надобности — меня плат Богородицы громоотводит.

Вратибор, в ожидании страшного, закрыл глаза. Даже и мёртвая голова Жиздора смотрела на меня укоризненно:

— Экий же дурень меня срубил! Разве ж можно Бешеному Катаю… таковы слова… в его нынешнем долгокипении…

Андрей выговаривал мне негромко, неторопливо, без жестикуляции и аффектации, не разбрызгивая слюни, а подбирая грамотные яркие выражения. Фразы были вовсе не одно-двухсловные, типа: «в пзд… нах…», но более приближались к церковным проповедям о райских посмертных наслаждениях. Однако удивительнейшим образом наполнялись кавалерийскими и прочими животноводческими терминами. Многих слов я не знал, но мысль о том, что даже и колодезные ишаки не возьмут меня в компанию крутить колесо, была выпукло доведена до моего сознания.

Боголюбского я не боюсь.

Это не констатация, а аутотренинг. Не боюсь, не боюсь, не боюсь…

Повторяя себе эту формулу самовнушения, я расслабился и приступил к наслаждению. К восхищению богатством словарного запаса, изысканностью используемых склонений, включая неизвестные мне по прежней грамматике падежи, числа и времена. Образностью, метафоричностью и парадоксальностью. Картина вечно сексуально неудовлетворённого карася, выпрыгнувшего из проруби и пытающегося на обледенелом склоне залезть на хромую кобылу, как с кавалерийскими целями, так и для проложения рода… требовала осознания и размышления.

«В зеркале речи часто отражаются обнаженные детородные органы» — в зеркале речи средневекового бывшего комбрига и будущего святомученика отражались не только детородные, но и козлородные, а также яйценосные, икрометательные и навозопроизводящие.

Публика, остававшаяся в зале, прекрасно слышала эти негромкие, но хорошо артикулированные, насыщенные искренними душевными чувствами, речи «верховного». Слова они знали лучше моего, смыслы воспринимали глубже и разностороннее. Поэтому потихоньку, «от беды подальше», рассасывались из помещения. Вокруг пустело, свежело и, я бы даже сказал, чистело.

Атмосфера, как во время грозы, наполнялась свежим озоном и запахом недалёких жарко пылающих пожаров.

Мне было хорошо. Тяжёлая усталость бесконечного марша, безысходных дум, поиски выхода в мареве собственной некомпетентности, бои, амуры, интриги, заботы, продуктовые пайки, стёртые спины коней, позиционирование в обществе, «тут играть, тут не играть, тут рыбу заворачивали…», сменились прекрасным, ярким, выразительным повествованием. Обо мне любимом.

Выражение удовольствия столь явно проступало на моём лице, что Андрей вдруг остановился:

— Ты чего?

Я, с чувством искренней благодарности и глубокого восхищения, наклонился к нему и восторженно прошептал:

— Ну ты, брат, мастер! По части русской словесности. Виртуоз. В плане заворачивания и уелбантуривания. Златоуст. В конно-дружинном исполнении. Мне до тебя… как до неба рачки. Спиши слова. А?

И, пока он пытался прожевать свою бороду и своё же, но — недоумение, не меняя лица, просто чуть-чуть убрав из голоса восторг с душевностью, поинтересовался:

— Благочестник про трёх бояр-изменников уже доложил? Которые готовы Киев сдать.

Боголюбский сразу перестал надувать щёки, погладил свой меч Святого Бориса. Дёрнул шеей, резко встал. Окинул меня суровым «государевым» взглядом и, уже уходя, прошипел через плечо:

— Пшли.

Немногие дотерпевшие до этого момента в зале зрители — замерли. Всё очевидно: наглеца ведут на плаху. Пресветлый князь этого, который «медный лоб, оловяный х…», великой чести удостоил: декапитации пред высочайшим взором.

Сухан, стоявший у дверей, потянул топор из-за пояса, а мой малолетний вестовой Пантелеймон с совершенно ошалевшими глазами всунул в распахнутый рот угол полевой сумки, дабы не закричать от неизбежности… гибели всего.

Пришлось незаметно помахать им ручкой. Типа: всё ок, ребятки, закусывайте.

Я ожидал, по опыту прошлых прогулок с Боголюбским, что он отведёт меня в пытошное подземелье. Увы, поход заставлял князя менять свои привычки и в этой части. Мы поднялись на третий поверх.

Обычно третий этаж в русских теремах — женский. Небольшая комнатка без окон использовалась, видимо, для хранения шуб. Запах… Нет, не нафталин, но что-то функционально похожее. Ощущаешь себя платяной молью, предназначенной на заклание.

Прокопий, вечный слуга Андрея, обмахнул тряпкой стол, без слов спросил — подавать ли чего, без слов получил отрицательный ответ, выскочил за порог и устроился там. Во избежание подслушивания.

Хорошо сработались мужики — понимают друг друга с полувзгляда. Нафига Боголюбскому жена? — Такого уровня душевного взаимопонимания уже не достичь, а просто баб… толпами бегают.

— Сказывай.

Боголюбский, уже совершенно спокойно, уселся за стол, кивнул на место рядом Вратибору. Я с сомнением посмотрел на полу-седобородого нач. штаба.

— Ему — верю. Не тяни.

Не тяну. Кратко изложил фрагмент из Никоновской летописи близко к тексту. Чётко поименовал бояр-изменников и князей-приёмников.

Бояре Киевские: Пётр Бориславич, Нестор Жирославич, Яков Дигеневич. Князья: Благочестник, Попрыгунчик, Перепёлка. Искандер? — Ему, по логике, инфа дойдёт в последнюю очередь. А в моём варианте, при участии Андрея в качестве «верховного», может и вообще не попасть.

В двух словах описал план: приступать к крепким местам града, гражане у крепких мест станут… некрепки места небрегом будут… внезапну насуну вси на некрепкое место…

Андрей вопросительно взглянул на Вратибора. Тот пожал плечами и спросил:

— Откуда такие… измыслы?

Я ответил, продолжая улыбаться в лицо Андрею:

— Из свитка. Кожаного.

Вратибор не понял, а Андрей скривился. Как от зубной боли.

Сочувствую. Сам тут накуролесил с побегом Жиздора.

«Верить нельзя никому, а летописцам — тем более».

— Ни Перепёлка, ни Попрыгунчик о подсылах не докладывали?

Вратибор недовольно поморщился. Как великосветская дама при упоминании солдатского сортира.

Прозвища князей используются либо между князьями, либо между боярами. Тут как с матюками в советском обществе: или в чисто мужском, или в чисто женском. В смешанном… непристойно, признак бескультурья. Материться в присутствии дам можно только если они не-дамы: шмары или феминистки.

— Может, спросить их?

— Брата-то, Глеба, спрошу. А вот этих… С вопросцем кланяться да в гляделки заглядывать…

Оп-па. А ведь я, похоже, и в этом «рванул ткань истории».

Нет данных о мотивации «бояр-изменников». Они могли быть враждебны лично Жиздору. Летопись парочку таких упоминает. Жиздора — нет, вражда — прошла, изменять — не с чего.

Другой поворот: они могли быть благорасположены к князьям-контактёрам лично. Но враждебны Боголюбскому.

Боголюбский пришёл? — Измена отменяется.

Наконец, они могли предложить свой план Попрыгунчику и Благочестнику. До Перепёлки, возможно, дошло во вторую очередь. Ростиславичи, озлобленные на Боголюбского, могут промолчать. Типа:

— Катай чересчур много об себе возомнил. Вот пусть и бьётся. Головой. Об стену Киевскую.

Со смертью Жиздора опасность для Ростиславичей резко снизилась. С «братцем» Ярославом, а, может, и с Подкидышем, они смогут договориться. Или понадеяться, что договорятся. Боголюбский в великокняжеском венце перестаёт быть «горьким, но необходимым» символом «светлого будущего».

К экономическим, властным, династическим основаниям добавляется «такой сильный неприязнь чувствую — кушать не могу!».

Проваленный поход — аргумент. Для «освобождения от должности». А лучше — разгром. В котором, ежели бог даст, «ляжет костями» суздальское войско. С ростовскими, владимирскими, рязанскими, муромскими, новгород-северскими, переяславльскими… полками и дружинами. А хорошо бы — и с их князьями. И — с самим Боголюбским.

Направить их полки на «некрепкие места»… на которых вдруг окажутся самые боеспособные отряды осаждённых… в критический момент ударить в спину… в суматохе боя прирезать Юрьевичей и примкнувших к ним…

Красота! Мечта!

Одним ударом обрубить лишние «ветви древа Рюрикова». «И тут тебя нет, и тут тебя нет…». Прибрать ставшее бесхозным…

Пляши да радуйся.

Измена? — А что? Что-то новенькое? Все князья «измену» «на вкус» пробовали. Ничего, можно жить. Часто — даже лучше, чем без.

Ох, Ванька, ох же и дурак ты!

Знаю — не новость. Но не такого же размера!

Втянуть Боголюбского в это дело. Уговорить лично явиться к Киеву. Сунуть голову в это кубло… смерте-творящее. Ах-ах, давние страхи-комплексы… Психолог-консультант доморощенный. А у него — инстинкт самосохранения. И куда более глубокое понимание. Людей, реальности.

Да ещё и геройкнул: убил Жиздора.

Я ж так старался, так радовался! Грохну Жиздора — дам «Святой Руси» полтора года мира.

Без подвешенного над головой «топора междоусобной войны» да с таким государем, как Боголюбский, на Руси многое можно изменить. Понаделаю кучу всякого… доброго, разумного, вечного. Покатится «русский паровоз» по «новым рельсам».

Идиот!

Получается совсем наоборот: убрав войну с волынцами, я резко, рывком вытащил в «сегодня» следующую войну — со смоленцами. Что куда хуже, опаснее. В РИ именно эта вражда и приведёт к гибели Боголюбского.

Расчистил поле деятельности.

Следующего. Следующих. По древу.

Это же не люди, Ваня! Это же система! Итить их феодально-раздробленно!

Там, у Вишенок, я нанёс Боголюбскому смертельный удар: выдернул стержень, на котором держалась вся эта… «коалиция предателей». Всё Карамзин виноват! Со своим «тайным удовольствием». Это же не поход «за» — за Боголюбского. Это поход «против» — против Жиздора. Нет врага — нет союза.

И, естественно, между прежними соратниками должны немедленно начаться разборки. За их — каждого! — собственный интерес.

Насчёт «немедленно»… Попрыгунчик может сразу, едва увидев голову Жиздора, сообразить: всё, Боголюбского надо кончать. Благочестнику нужно ночку перед иконой постоять, помолиться. Но они мечом махать не пойдут — прикажут своим людям. Которые вовсе не «автомат Калашникова»: тут нажал — тут вылетело. Боярам тоже нужно время. Чтобы осознать приказ, принять его как своё, продумать и согласовать исполнение. Возникает временной лаг. Немного, пару-тройку дней.

Если они за это время сговорятся между собой и с противником, то… имитация приступа перейдёт в резню. Суздальцы завалят рвы своими трупами. Встречный удар в лоб от ворот и одновременно смоленская княжеская дружина… в конном строю, с опущенными копьями, в спину…

Залесские, кто выскочит, побегут по Десне — больше некуда. А там и черниговские вылезут, и новгород-северские передадутся. Олег Матас под любого верховного ляжет — иначе ему в княжестве не усидеть.

Коллеги! Вот это всё, до чего я только сейчас здесь додумался, можно было продумать ещё во Всеволжске. Логика-то очевидная. Только, чтобы до этого додуматься, надо об этом думать. Сел в башне из слоновьих костей и соображай-рассчитывай, пасьянсы раскладывай. Не про пиролиз-электролиз, не про дезинфектанты с урожайностью — вот про это. Только. Потому что ни на что другое сил и времени не хватит.

Местные вятшие так и живут. Им мат. тех. прогресс… Для того «подлые людишки» есть. А у вятших — интриги-измены-политика. Они в этом — «с младых ногтей», на уровне инстинктов. Об этом — каждый час думают, этим — всю жизнь дышат. Интриганство, как и всякое серьёзное дело, требует таланта, школы, практики… И тут — мы, попандопулы. Как баран об новые ворота: и поломаемся, и обгадимся.

И чего делать?

Признать вину и принести извинения? Дать слабину? — Боголюбский такое не простит. Мои советы для него станут… воздуха сотрясение. Значит…?

Моя постоянная здешняя манера: городить несуразности стопочками. Перекрывая одну глупость, ошибку — следующей. Постоянно перепрыгивая с одной рассыпающейся под ногами «пирамидки событий» на другую, я и остаюсь в живых. Опираясь лишь на толчок, на миг. «Именно он называется жизнь».

Динамика, изменчивость, диалектика… итить их ять. С ускорением.

Извиняться — нельзя.

Раз нельзя, то и не буду.

А не пора ли, Ванечка, от попадизма перейти к реализму? От пост-знания, в смысле: от летописей и прочей РИ, перейти к личному опыту, который я нагрёб в АИ? В смысле: в своей жизни после «вляпа».

— Есть способ. Другой. Без бояр-изменников. Без Ростиславичей. Без попугать киян приступом. Без побегать потненько туда-сюда.

— И как же…?

— А так, брат, что я тебе ворота городские открою и с той стороны встречу. Сижу я там, изнутри, на приступочке. А ты мимо в город едешь. Да и спрашиваешь заботливо: Хорошо ли тебе, Ванечка, не замёрз ли, бедненький?

Моя вечная насмешливость едва не стоила мне жизни. В очередной раз.

Боголюбского перекосило от моего тона. Меч Бориса лежа перед ним на столе в ножнах. Он рывком выдернул клинок. До половины. Посмотрел на святыню, на меня.

Первый раз, что ли? Свой меч он на меня… уже неоднократно. И чем всегда дело кончалось? Очередной моей несуразностью. С взаимной прибыльностью.

Неубиваемый я.

Тьфу-тьфу-тьфу! Только б самому в это не уверовать.

Вот говорят: «дерьмо не тонет». А Ванька? — А Ванька — встанька. Не рубится, не колется, не режется… Может, повесить? Или — утопить?

Он подёргал клинок в ножнах туда-сюда…

— Излагай.

Что можно знать ему? Что — другим? Кому? С учётом неконтролируемого движения информации и общей враждебности. Как по ту, так и по сю сторону крепостных стен.

Срок? — Три дня максимум. На третий день город должен быть взят. Потом три дня грабежа — тут ничего никому дружно не сделать. Сразу после победы, «с набитыми ртами и карманами»… перебить суздальских и примкнувших… не сжатых под крепостными стенами, а пятнами по городу… будет тяжелее. Если Боголюбский успеет за эти дни «об-бармиться», прирезать его… вряд ли.

Я уже объяснял: убить князя иначе, чем в бою — страшный грех, вечное проклятие и всеобщее презрение. Две-три случая на всю «Святую Русь» от Рюрика до сего дня.

Долгорукого отравили. Но это другая история. Подослать тайного убийцу Ростиславичи смогут, а вот поднять своё войско на мятеж, на усобицу…

Итого.

Нельзя стоять неделю в осаде как в РИ. Нужно за 6–7 дней взять город и повенчать Боголюбского. На царство, если кто не понял.

— Первое. Никому ни слова, о том, что город буду брать я.

— Ты?! Брать?!

— Виноват. Не так сказал. Что я войду в город и открою ворота.

Город берёт войско. Первый взошедший на стену получает награду. У древних — венок дубовый, у феодалов — бывает и титул с владением. Башня в гербах — часто отсюда. После взятия идёт грабёж. По долям, оговоренным заранее, перед штурмом. При этом город считается собственностью того, чей флаг поднят над цитаделью.

Мораль? — Надо сделать такого большого, метра три-четыре, «чёрта на тарелке». Чтобы с башни свешивался. И попробовать в град Владимиров влезть. Детинец, цитадель Киева. Зачем? — Ну… чтобы грабить легально, по обычаю святорусскому.

— Второе. Рюрика с его овруческими из Гончаров переведи. Куда-нибудь. А в посад вели идти мне. Они там пограбили уже, злобиться не будут. Мне, типа, неудовольствие твоё. На пепелище пустое ставишь.

Про печку в Гончарах, про подземный ход… не надо. Сперва сам проверю.

— Третье. Верные полки, суздальцев-владимирцев, рязанцев-муромцев, собери у западной стены, ближе к Лядским воротам. И повторю первое: никому. Ни сыну твоему, ни боярину этому… как его… Борису Жидиславичу.

— Да что ты на него взъелся? Дело хорошо делает, главный воевода суждальского наряда.

— Твой боярин — тебе решать. Но я… не верю. Рисковать не хочу.

— Лядские ворота… Их брать думаешь?

— Думаю. Но не знаю. Точно скажу дня через два. Ещё: пока о задумке моей знаете вы двое. Будет третий… я ухожу.

— Ишь ты какой…

— Такой. Светлый князь Андрей Юрьевич. Я тебе — сосед. Не подручник. Не слуга. Не князь русский, не Русь вовсе.

Боголюбский снова принялся сверлить меня «извлекающим» взглядом, но я, как раз, судорожно пытался вспомнить: что у нас с шанцевым инструментом. Так что «сверление» успехом не увенчалось.

— А пока… будто и не было. Полки — к стенам, лестницы, там, хворост вязанками. Укреплённые лагеря перед воротами. Будут перескоки от изменников киевских — принять-выслушать.

— Х-ха… Ты ещё учить меня будешь. Запомни: ты мне не слуга. Но в моём походе. Не… не сделаешь — наплачешься. Как нынче Жиздор на столе в блюде. Не как после… Великолуцких дел. Не прощу. Иди.

Моё возвращение живым и целым, в смысле: с головой на плечах, вызвало немалое недоумение. Любопытные морды высовывались из всех щелей:

— Ой ли? Да правда ли? «Зверь Лютый» от самого «Китая Бешеного» на своих ногах ушёл?

Охрим, которому «доброжелатели» уже доложили новость об утрате головы его предводителем, о том, что:

— Отъезжай уж, не жди, с плахи-то не приходят, — долго держал меня за рукав, заглядывал в глаза, бормотал: — Ты… это… ну тя нах… испужал сильно… Ивашко обещал голову оторвать, ежели с тобой что…

— Успокойся. Я живой и далее тако же будет. Но дел у тебя прибавится. Я со смоленскими князьями повздорил.

— Из-за этого охламона?

Охрим мотнул головой в сторону кровавого пятна на снегу.

— И из-за этого. И из-за других. Короче. Жди от смоленских, овруческих, вышгородских… гадостей и подлостей. Так, а голова где?

— Так… ну… ты ж вроде… с головой.

— Тю! Я не про свою, а про Жиздорову! На столе оставили. Сопрут. Как пить дать сопрут. Вестовой! Охрим, принеси голову с торбочкой. Мечников возьми.

По счастью, никто не успел прибрать к рукам столь дорогой мне сувенир.

Три епископа уже встали вкруг того блюда из-под каши. Уже принялись, отсылая к святым отцам, к Златоусту, Богослову и Великому Василию, аргументировать своё преимущество в части проведения похорон усекновенной главы, уже пересыпали речи свои цитатами и парафразами.

Дело-то серьёзное: за такие похороны любая власть отстегнёт и забашляет. Но между риз архиерейских всунулся Охрим, зыркнул по сторонам нехорошо единственным глазом. И спёр голову. Вместе с блюдом. Архиерейский спор был столь увлекателен, что никто и не заметил.

«Граждане шептались о том, что у какого-то покойника, а какого — они не называли, сегодня утром из гроба украли голову!» — не граждане, а православные, не из гроба, а со стола. А так — похоже.

Двинулись в обратный путь к Митрополичьей даче. Но, едва переехали Белгородскую дорогу, как я был потрясён зрелищем: транспарант «Welcome» в исполнении моих людей.

В том месте, где от основной дороги отходит дорожка к пункту нашей дислокации, меж двух здоровых берёз прибита широкая доска. На ней аккуратными мазками дёгтя выписаны буквы здешнего зубодробительного алфавита. Которые складывались в две строчки.

Нижняя — мелко, воспринимается легко. Пожелание: «в помощь» — никаких особых мыслей не вызывает. А вот первая строчка… И буквы здоровые, и очертания ясные, а понять…

В первой строке было написано: «Х… ВАМЪ».

Многозначность и фундаментальность транспаранта завораживали и затормаживали. Транспарантность была хорошо видна, а вот транспарентность — «не слышна в саду даже шорохом». Хотелось остановиться и ещё раз хорошенько подумать: а так ли мне надо туда, под эту, столь многое для русского человека обещающую, надпись.

Я даже засомневался: а по той ли дороге мы поехали. Но вокруг берёз суетилось несколько моих людей. Никто другой такой одежды не носит.

Коллеги не понимают, но аббревиатура «ХВ» есть здесь самое распространённое буквосочетание. Чаще, чем «КПСС» во времена позднего Брежнева. Обычное приветствие в ряде ситуаций. Каждый человек на «Святой Руси» обязательно «ХВ» видел. И кушал. На куличах. Даже неграмотные знают, что это — «Христос Воскресе».

Первые буквы слов первой строки совпадают с церковным. А остальные… не всяк разберёт. Как в мат. тематических формулах на русских заборах: икс, игрек и ещё что-то.

Мои. Резвятся. Больше некому. Но с таким… даже не сказать «с подтекстом». По геометрии это «надтекст». И шрифт… как на мавзолее. Как-то мне такое приветствие… Нет, я не ханжа, я и сам, при случае могу. И довольно вычурно. Но чтобы вот так прямо, рядом с магистральной дорогой, аршинными буквами вместо «здрасьте»…

— Кто велел?

Парень, к которому я подскакал, собирая инструмент мотнул головой:

— Господин главный… по тайным…

Ноготок сидел в стороне на пеньке и, явно, любовался доскописным плодом трудов молодёжи.

Факеншит! Взрослый мужчина! Главный палач! А занимается такой…

— Ну… Ты ж сказал — обустроить лагерь. Мы и… вот.

— Я что, говорил худые слова над дорогами развешивать?!

— Дык… получилося. Не сразу. Мы, сперва, решили, что надо на въезде что-нибудь такое… ну… отличительное. Ты ж сам всё время: мы — не таки, мы — особенные. Надо, стал быть, обозначить. Что тута — не как тама. Николай говорит: надо вывеску. Чтоб всяк издаля понимал. Вроде как у нас во Всеволжске: «Хлеб». Или там: «Сортир». А какую? Написать типа: «сводный хоробрый отряд славного Воеводы Всеволжского, прозываемого „Зверь Лютый“, по личному пожеланию Князя Суждальского Андрея, Юрьева сына, Мономахова внука за две тыщи вёрст прибежавший и „хищника киевского“ враз унявший…». Доску под таковы слова искали-искали… Митрополит в Киеве и вправду худой — не запас нам досочки соразмерной.

— И вы решили матюками обойтись?

— Не! Как можно?! Решили благостно и кратко написать: «Бог вам в помощь».

— Да ты видишь что у вас написано?!

— У нас, Воевода, у нас. Там в уголке и «чёрт на тарелке» нарисован. Тамга наша, всего Всеволжска, значится. Позвали недо-иконописца. Есть у нас такой — учился-учился да и не выучился. Толковый парень, малюет — что хошь. Пишет. По-древнему. Как самые древние писали: справа налево. Ему, вишь ты, так удобнее — видать линию. У их-то, у богомазов, такое, слышь-ка, правило. Чтобы ровнее выходило. Он и начал с «чёрта». И пошёл, и пошёл. А на последней-то буковке… устал уже, рука дрогнула, дёготь потёк. Ты глянь: там и подчистка видна. Парнишка-то с устатку, в сердцах, кистью-то хрясь-хрясь. Сикось-накось. Да-а… Типа: это всё… большим хером. А другой-то такой доски… и не сыскалось. Пришлось тута… подправлять. Вот и получилось.

— Та-ак. А почему здесь повесили, а не у нас над воротами?

— Агафья твоя пришла. Сказала. И мы эту доску понесли. Покуда крик её слыхать было.

— Ноготок, ты же взрослый разумный муж, ты ж не эта детвора жёлто-клюво-рылая. На кой х… м-м-м… Зачем такое на проезжую дорогу выставлять?

Ноготок ещё раз, с прищуром, оглядел экспонат народного творчества, и, отставив старательно имитируем умильный тон селянина в беседе с барином-придурком, спросил деловито, мотнув головой в сторону:

— Народ на дороге видишь?

В паре сотен шагов в обе стороны, в пределах видимости нашего «Welcome», толпились две небольшие, постоянно увеличивающиеся группы аборигенов.

— Местные к нам в лагерь толпами ломятся. То ли митрополичье грабануть надеются, то ли защиты ищут. Чарджи говорит: должны быть подсылы. Бди. Я — бдю. А тут даже дыбы нет. Тяжело, однако. Не бдится мне. Утомляюсь.

Теперь, оставив в покое транспарант, он внимательно рассматривал меня:

— Устал сильно, Иване? Ты прежде не раз говаривал: посмотри психиатрически. Глянь: ни одна сволочь мелкая под наше пожелание войти не рискует. А сволочь крупная — мои клиенты. Чем я буду на мусоре силы да время тратить — лучше крупную рыбку с чувством половить-выпотрошить. Иль неправ я?

Мда… Озадачил меня мой профос. Ежели рассмотреть «психиатрически», то… Неграмотный под надпись не пойдёт. Ибо не поймёт и испугается. Грамотный… тоже не пойдёт. Потому что поймёт и… аналогично. Остаются клинические идиоты, которых сразу видно. И шпионы. Которых сразу видно на столь выразительном фоне.

Каждый раз, когда я наблюдаю внезапное проявление неожиданной инициативы моих людей нестандартным образом — я радуюсь. Это, коллеги, и есть прогресс. Ибо он — в мозгах туземцев. А всякие парожопли с дристоплавами — только развивающие игрушки.

— Молодцы, благодарю за службу и сообразительность. Присмотрите, чтобы прохожие не спёрли. Всё ж таки — и доска хороша, и гвозди в цене. Поехали.

Увы, сразу уехать мне не довелось. Белгородская дорога в эти дни… как фонтан в ГУМе — место встреч.

Кучка аборигенов на дороге со стороны города вдруг начала тревожно оглядываться, суетиться и разбегаться. Немалая часть — в нашу сторону. Похоже, что наша форма приветствия перестала их пугать. Через пару минут стала видна и причина девальвации значимости доско-слогана: по дороге двигался конный отряд.

Кыпчаки. Сотня всадников, ещё сотня лошадок под вьюками. Бунчука не вижу. Наверное, из родни Боголюбского. Летописи же говорят о поганых? — Должны быть. Союзники. Кажется. Но ухо надо держать востро: чуть что — сопрут, не побрезгуют.

Я ошибся: это были не союзники Боголюбского, это были…

Один из джигитов, ехавших в передовой группе, вдруг что-то закричал, пришпорил коня и, обходя передовых по снегу, поскакал прямо к нам.

Джигит скакал прямо к нашему пожеланию «… в помощь». Или смелый, или неграмотный… Не доехав шагов пяти, он осадил коня, слетел с седла и, сдёрнув шапку, сделал два шага и опустился на колени, уткнув голову в снег.

А я… я сделал то же самое. В смысле: слетел, шагнул, упал, сдёрнул… и — обнял.

— Алу! Мальчик мой! Здравствуй! Как я рад тебя видеть!

Глава 558

Да, это был мой Алу. Выкраденный мною из кипчакского лагеря ханыч-рабёныш, прошедший со мной и логово князь-волчьей стаи, и ледяную дорогу по Десне. Росший и выросший в моём доме. Дравшийся до крови с деревенскими мальчишками за честь своего учителя торка Чарджи, бывший рядом и при основании Всеволжска, и при встрече с Пичаем, и в битве на Земляничном ручье. В бурные годы жизни, когда мы все — не я один — не знали: доживём ли до вечера? проснёмся ли поутру?

Раб, ставший воспитанником, другом. А последние годы — одним из самых удачливых партнёров. Отпущенный к его отцу, старому Боняку в орду, он сохранил связи среди моих людей. И совершенно детское восторженное отношение ко мне. Та ночь в лесу, когда волшебные волки то возникали, то исчезали в темноте вокруг нашего костра, когда они то ли вели, то ли гнали нас к логову, где умирала их волчица… Может быть — на съедение, но хотелось верить — на спасение.

Ни он, ни я не забыли того нашего страха. И — отваги. Нашей. Совместной.

Алу вернулся в орду, когда его давно уже оплакали и заочно похоронили. Все были уверены, что он сгинул. Кроме хана, Боняка. Тот гадал по бараньей лопатке, слушал воронов, смотрел на закат… На вопросы домашних хмыкал:

— Ходит где-то. Забавляется, паршивец, домой не идёт. Вернётся — выпорю.

Хану не верили. Старый стал, сбрендил. Старший сын, Алтан, уже примерялся к ханскому бунчуку, когда в становище приехал Алу. Не нищим, битым приполз к порогу юрты, а подъехал к вежам на добром коне, в дорогой одежде, с богатыми подарками. С удивительными историями, знаниями в голове, с редкостными умениями в руках. С добрым весёлым нравом.

— Ты знаешь почему идёт дождь?

— Потому что Хан Тенгри, Высокое Синее Небо, посылает воду нам, свои людям, которые молятся ему и приносят в жертву…

— Конечно. Но есть подробности.

— Ерунда! Выдумки! Сказки землеедов!

— Да? А ты знаешь, что мою телегу не слышно в степи?

— Х-ха! Так не бывает! Все телеги кричат! Как лебеди в испуге!

— Приходи завтра на рассвете. Ты услышишь, как некричит моя телега. И узнаешь почему идёт дождь. Если захочешь, конечно.

Алу многому научился. У Чарджи и Ноготка, у Ивашки и Салмана, у Любима и Терентия, у Агафьи и Домны. Да-да, ханыч набирался ума и у женщин. Стыд и позор! Никогда настоящий джигит не будет слушать бабские речи! «Разве тот мужчина?»! Но, сидя гостем в юрте, Алу мог, просто по доброте своей, предложить хозяйке вариант рецепта теста. И рассказать смешную историю, с этим рецептом связанную. Или дать совет о лечении ребёнка. Помочь снадобьем или подарить игрушку. Он не был навязчив: хочешь — слушай, не хочешь — я помолчу. Но его слава неслась по Степи, люди приезжали к нему за сотни вёрст. Со своими болячками, заботами.

Я отправил к Алу в орду толкового лекаря. И попа-учителя. И кузнеца. И ювелира из хозяйства Изи — серебро проверять. И пару приказчиков. И десяток гридней. Потому что Алу продвигал в Степь наши товары. Вещи нравились многим. Ещё больше нравилось серебро, которое у него накапливалось. Подаренный панцирь он попросил заменить — вырос из него, а носить надо постоянно.

По донесениям у меня складывалось ощущение, что старый Боняк, чтобы он там не говорил публично, готовит своего младшего в преемники. В обход старшего, Алтана, высокородного по отцу и по матери.

Алу — рабёныш. Сын какой-то рабыни-чаги. Таких у каждого подханка… по становищу стайками бегают.

Алу и не претендовал. Всегда был уважителен с братом и роднёй его. Ловко превращал насмешки над собой в насмешки над насмехающимися. А когда дело доходило до прямого конфликта — чувство юмора у степняков несколько… ограничено — вступал Боняк. И шавки Алтана, поджав хвосты, уползали.

Боняк не мог всегда защитить Алу. Но неизвестно что было хуже для обидчиков: саблей мальчик владел великолепно, уроки Чарджи не прошли даром. Да и с остальным оружием, имевшем хождение во Всеволжске и в Степи — вполне.

Он был богат, умён, весел, энергичен, доброжелателен, интересен… Он мог дать работу. Разные люди стекались к нему. Некоторые, преимущественно сходные с ним: молодые, энергичные, безродные — оставались в его свите.

Я был искренне рад, увидев его. Живой, здоровый. Поднял на ноги. Ещё подрос.

— Ты растёшь, скоро новый панцирь надо дарить будет. Какими судьбами здесь?

— Я так рад…! Мы искали-искали… Чуть Киев не взяли! Нет нигде «Зверя Лютого»! Хорошо, на дороге один сказал про… ну… вашу доску с буквами. Я сразу понял: такое — только наши…

Он мотнул головой в сторону вывески. Мда… как быстро здесь распространяются новости. И если бы про что умное, доброе…

«Наши»… Слово с языка само собой сорвалось. Не придуманное, не заготовленное. Такая… самоидентификация — дорогого стоит.

— А это — мои люди. Отец… э-э-э… хан Боняк сказал: бери тех, кто хочет. Пока русские режут друг друга, наша молодёжь наберёт себе дорогих зипунов, молодых полонянок, резвых коней. Пусть юноши подкормятся, пусть посмотрят.

Я взглянул на подтягивающийся отряд. Сплошь юные лица, пяток постарше, а так-то молодняк безусый.

Ещё одна проблема. Точнее: проблема та же — выбивание из людей их душ. И вставление новых. В смысле: уничтожение традиций, которые являются немалой частью души каждого. С утра я выбивал «святорусских традиций». Образовалась пара мертвяков, пара раненных и три княжества ворогов. Теперь придётся «дикопольских традиций» выбивать. Ну и сколько из этих… жёлто-клювых станет нынче покойниками?

— Алу, ты знаешь, как я отношусь к… к грабежу. Всё, что взято с бою, принадлежит мне. Я оделяю воинов по своему разумению, по их чести и храбрости. Оставить хоть что себе — украсть у товарищей. За это смерть. Боюсь, что твои джигиты…

Алу хмыкнул.

— Э, господине. Я же знал — к кому я иду. Каждого спросил: со мной к «Лютому Зверю» или… белый свет открыт на четыре стороны.

— Так-то оно так. Но мои порядки непривычны людям.

— Я так и сказал. Эти — согласились. Мы пришли сюда не за хабаром. Хотя, конечно… Мы пришли сюда учиться. У тебя. Ты — победитель. Ты не проиграл ни одной схватки, ни одного боя. Победа — всегда у тебя.

Он говорил негромко. Но и его подтянувшиеся люди, и мои — внимательно слушали. В отряде кто-то переводил соседям с русского.

Алу внимательно посмотрел мне в лицо и напряжённо повторил:

— Ты — победа. Тоже хочу. Научи. Прошу.

И снова съехал на колени.

Факеншит! Как, всё таки, жизнь на кошме способствует коленопреклонению и к стопам припаданию!

Подхватил подмышки, вскинул над собой как маленького ребёнка, разулыбался ему в лицо.

— Хорошо. Буду учить. Но помни: будет тяжко. Не жалуйся. Ты сам выбрал.

Поставил парня на землю, потряс от полноты чувств, от удовольствия: вот, ещё одни нормальный человек растёт.

— Ну что? На конь? Гапа, поди, уже третий раз обед разогревает.

Алу хотел и умел учиться. Всему. Кое-что он знал, но куча вещей была ему неизвестна. Более того: неизвестна никому в Степи. В мире не было ни одного человека, который брал бы Киев. Очень немного степняков участвовали в штурмах хоть каких-то крепостей. И никто — такого размера и качества. Кто-то где-то грабил города. Но никому не приходилось организовывать ограбления подобного масштаба.

Масса мелочей: как жить в избе, а не в юрте, как это делать зимой, как ухаживать за конём в городских условиях… как организовывать это в рамках отряда, армии…

Главное: он увидел, понял, перестал бояться. Смесь противоположных страхов: высоты и замкнутого пространства, столь распространённая в Степи, препятствующая степнякам брать крепости, у него была преодолена знанием, личным опытом.

Алу заставлял своих людей лазать на стены. По пятнадцатиметровым «играющим» лестницам. И падать вниз с этой высоты. В снег, пока не стаял.

Через четыре года он щёлкал как орехи европейские крепости. Он знал: это возможно, это делается вот так. А вокруг него были парни из его «киевского» отряда. Тоже знающие, по своему личному опыту: «крепости — берутся».

Разместить отряд Алу в Митрополичьей Даче оказалось… затруднительно. Впрочем, проблема была недолгой: снова прискакал Дяка. Уже с грамоткой.

— Господа командиры! «Верховный» повелевает занять Гончары, сменив там отряд князя Рюрика Ростиславича. Алу, ты остаёшься здесь. Чарджи, выводи отряд к новому месту. Николай, всё для переезда. Сильно не заводись — не навечно. Тяжести, хабар, полон — оставить. Кыпчаки присмотрят. Алу… ну ты понял. И дай приказчика покрикливее.

— Для чего это?

— Хочу киянам покойника продать. Княжье тело с головой — в гроб, гроб — в дроги. Не заколачивать. Возчиков киевских увязать да за дрогами гнать. Отдадим киянам, типа: гроб «с горочкой».

Выделенный Николаем «продавец трупа» был несколько ошалевшим от свалившегося на него «счастья» шумным балагуром. Сдвинув заячий колпак на затылок, он яростно чесал лоб, непрерывно повторяя:

— Ну. блин, ну попал…

— Ежели не хочешь — возьму другого.

— Не-не-не! Не дай бог! Я ж про такой случай… даже и мечтать не мог! Я ж… ну… один! Чтоб кто мёртвого князя продавал… да ещё Великого… На всю Русь! Один! Как перст! Никого и близко…!

Почему на Руси «один» — «как перст»? Персты-то, как раз, всё с «братцами». Кулак, ладонь, щепоть… Одна у человека голова. Нос. И, да, есть «один». Мда… и похож. «Как перст».

— Э… Господин Воевода. А в какую ныне цену покойные Великие Князья выставляются? А то я как-то… товар-то… не на каждый день.

— Ежели свежие, вчера рубленные, то по тысяче. А там… поглядишь по покупателям.

Парень то поглаживал гроб, на котором сидел, то тряс головой от уникальности ситуации, то начинал горделиво осматривать окрестности. Понимаю: такая сделка у торговца — «в жизни раз бывает». Да и то, очень не во всякой жизни. Первый и единственный раз за всю историю Руси. Второй. Если печенежского хана Курю с черепом Святослава-Барса считать.

К воротам не подошли — стрелы кидать начнут. Выбрал мужика из пленных возников-киевлян. Объяснил, послал к воротам. Тот, опасливо приседая через шаг, пошёл. Долго кричал стражникам на башне. Те разглядывали его с высоты. Ругались, пару раз пуганули стрелами. Потом, видно, привели знающих возчика в лицо. На стене появились женские платки, пошёл визг, вой и причитания. Со стены скинули верёвку с петлёй. Мужик сунул туда… нет, не голову, как вы подумали — задницу. Его подняли и там затихло.

Его коллеги по извозу стояли у дороги связанными, на коленях и дрожали. От холода и страха: я публично предупредил «посла», что если быстро не вернётся — коллегам головы отрублю.

— С их вдовами да сиротами сам разговаривать будешь. Объяснять: что, да как, да почему. Сотоварищам своим смерть лютую подарил.

Солнце шло к закату, время, которого у меня не было, утекало. Завтра-послезавтра и всё. Дальше Боголюбскому — кирдык. И только ноги уноси.

Сухан, устроившись за конём, скрытно от стражи, с подзорной трубой, внимательно осматривал предполье, крепость, мост, башню, ворота. «Сканирование» — главная цель мероприятия. Если защитники крепости заложили ворота брёвнами, забили башню камнями и грунтом, то, чтобы впустить в крепость Боголюбского… придётся потрудиться. Потратить время и силы. Что надо предусмотреть при планировании операции. Я уж не говорю о подпиленном мосте и прочих… возможных милых забавах осаждаемых.

Чей-то конный разъезд, маячивший на дороге в полуверсте сзади, съехался с группой новых конников и куда-то порысил. А часть вновь прибывших направилась к нам.

Я ж говорю: в ГУМе у фонтана. В смысле: на Белгородской дороге у Киева.

— Князю Муромскому и Рязанскому, Юрию свет Владимировичу, моё почтение! Рад видеть тебя княже. И тебе, Илья Иванович, поклон. Какая нужда привела?

Приятная встреча. Мы с Живчиком дружны. Ну, насколько простолюдин в моём лице может быть дружен с русским князем. Я его не подставляю, гадостей не делаю. Учитываю его интересы. После своих, конечно. Он в душу не лезет, но и в свою не пускает. Добрые соседские отношения. Вот с Ильёй Муромцем отношения душевнее. Я его и с того света вытягивал, и поругаться-поспорить доводилось.

— И ты, Воевода, здрав будь. Нужда? Нужда наша зовётся «князь Андрей». Велено здесь, напротив ворот, лагерем становиться.

— А чего злые такие? Хорошее же место.

Живчик резанул взглядом, а Илья, тяжко вздохнув, объяснил:

— Вчерась уговорились, что мы к Золотым пойдём. Мда… там богато, монастырь недалече. И жильё тёплое, и корм сытный. Справно. Тут… чего-то переигралось. Совета не было, толком не обсказано… Иди быстро к Лядским воротам, ставь лагерь крепкий. Мы тока-тока тама устраиваться начали… А тута… в чистом поле мёрзлу землю долбить…

— Илья, не гневи господа, где ты здесь чисто поле видишь? Халуп поломаете, костры разложите — будет тепло. А вон там, вроде, крыша усадьбы боярской виднеется…

— Мы таки места добрые подобрали. А тут-то… тесно да неприглядно…

Что-то мне «казак старый» не нравится. Ноет о печке тёплой. Не заболел ли?

Живчик подскакал к дровням, посмотрел, удивился:

— Эт чего?

— Гроб.

— Бл… Вижу. Чей?

— Ныне выходит… Жиздоров.

— Да ну?!

— Ну. Глянь.

Свита рязанско-муромского князя плотно обступила дровни, крышку домовины сдвинули, показали: всё честь по чести. Вот голова, вот остальное. Голова подвязана, руки скрещены, сам в белом.

Илья даже слез с коня, поколупал возле носа покойника:

— Думал — прилипло что, а то родинка.

Все как-то оживились, загомонили, будто в предвкушении выпивки, заулыбались:

— Ну ты, Воевода, во всяк раз чего-то… с выподвывертом. Это ж надо! Все — с оттелева, один ты — с отселева. И вот же — с такой прибылью…

Живчик восхищённо тряхнул головой:

— Щастит, щастит тебе Богородица. Да уж… А сюда чего притащил?

— Продаю.

Раздражение, бывшее на лице Живчика в первый момент нашей встречи, уже сменилось восхищением и завистью от вида покойника. Однако последние слова повергли его в чистое недоумение:

— Продаёшь? К-кому?

— А вона.

Я кивнул в сторону городских ворот, на башне над которыми снова появилась толпа народу. Самих людей не видать, но шапок прибавилось. Я так думаю, что шапки сами по себе не ходят?

Восторженный «продавец трупа» закрутился возле саней и, по кивку моему, устремился вприпрыжку к стене. Оттуда приманивающе махали. Кажется, и возчик наш там снова появился.

— Ну вот, торг начался.

— Иване, а на что оно тебе? Ну… Хоть князь он был худой, но всё ж душа христианская. Да и на что тебе ныне их серебро? Возьмём город — всё наше будет. А не осилим… тут бы свои головы унести.

Илья смотрел на меня укоризненно.

Откуда такие упаднические настроения? Видать, бардак ранне-феодальный, стойкое «зловоние» здешней повсеместной измены с предательством и алчностью и на участников похода действует не лучшим образом.

— Я как раз о душах христианских и печалуюсь. Жиздора я убил вчера. Завтра — третий день, самое время хоронить покойного по православному обычаю. Вот и хочу, чтобы весь Киев на своего князя налюбовался, надежду свою на вольности — в последний путь проводил. Отпел и закопал.

— Озлобятся они.

— Злые — озлобятся, умные — попрячутся. На что мне дурни в Киеве? Чем меньшее — тем лучшее.

— Ага. А торговать-то зачем? Так бы отдал, по вежеству.

— Брось, Илья, денег лишних не бывает. Да и какое вежество к изменникам да крамольникам? Кто живой останется — того и счастье. А кто на стены полезет да под стенами ляжет — сам судьбу выбрал.

Деньги, пропаганда… о третьей составляющей устраиваемого мною «аттракциона с покойником» не рассказываю. Но напарник «продавца», один из моих ребят, переодетый в армяк и в лапти, стоит уже в проёме ворот и заглядывает в щёлку. А Сухан отъехал на пару сотен метров в сторону и, снова скрытно, изучает боковую грань башни.

— Ладно, пойду я. Лагерь заново ставить. Э-эх…

Илья поехал к приближающимся муромцам, махнул им рукой в сторону — туда становиться будут.

Обязательный элемент боевых действий — огромный объём бессмысленного труда. Ты чего-то делал, душу и силы вкладывал, старался-торопился… вдруг — кидай всё! Пошли с отсюдова!

Ладно, когда враг твой труд уничтожит. На то он и враг. Опять же: снаряды потратил, порох пожёг. Глядишь, через день или месяц ему как раз этой, потраченной, пули и не хватит.

Ладно, когда оно просто постояло, попугало, обеспокоило. Заставило ворога поволноваться, время потерять, с другого места сил подтянуть. Может, на том, другом, месте кому-то из наших полегче стало.

Но когда делал-делал, а потом начальство кричит: «Кидай всё нах…!». И единственный довод: «Приказ! Бегом!». Чувствуешь себя дураком под управлением кретинов. Причём не уверен только насчёт первого.

Мы — попандопулы. Мы имеем хоть какое-то представление об армейской дисциплине. Хоть слова такие слышали. А здешним каково?

Скомандуй Живчику, да и Илье, хоть кто: «Смирно!», или там «Шагом арш!» — всё. Если тут же на месте не зарубит, то вечный враг и мстя на четыре колена. «Так с бабой своей разговаривай. Или — с холопом».

Кто-то способен представить богатыря святорусского, исполняющего «налево кругом!»?

Здешнее войско — сплошной консенсус. «А поговорить?» — не только слоган русских алкоголиков, но и норма жизни святорусского воинства.

Надо было сообразить Боголюбскому какую-то правдоподобную версию. Чтобы он её в совете толкнул. И консенсусно пропихнул. А то он, блин, инноватор средне-средневековый, вводит единоначалие явочным порядком! Кто явился, тому и… и вначаливает. Народ разбегаться начнёт. Вот, даже верные и то… косоротятся.

Вывод? — Брать город скорее. «Победителей не судят».

Правда, их режут и травят. Но от этого есть простые средства: кольчуга на теле и диета на столе.

«Аттракцион с гробом» продолжался.

Факеншит! Как «прилелеять» покойника за тыщу вёрст «меж угорьских иноходцев» они понимают, а как гроб через стену перетащить — нет.

«Неожиданная постановка задачи». Итить их грузоподъёмно!

На стене сплошняком в обе стороны от ворот торчали разнообразные головные уборы. В щель между двускатной крышей над стеной и высоким «заборолом» были видны не только шишаки гридней, но и «колпаки» с «горшками» горожан. Куча штатских, включая попов и баб. Всё это рыдало и плакало, ругалось и проклинало. Потом появилась толпа «раскрашенных». Вятшие. По темпу появления их на стене можно оценить проходимость внутренних переходов в башне. Там, кажется, явился и сам.

«Братец» Ярослав через «забороло» не высовывался — не подставлялся под случайный выстрел. А вот митрополит Константин, с причтом, посохом и такими… висюльками на палках — демонстрировал себя во всей красе.

Мой «продавец трупа» немедленно сдёрнул шапку, пал на колени и принялся креститься. Но на увещевания иерарха ответил сперва сдержанно уклончиво. При повторении и настаивании — уже несдержанно матерно. Вниз полетело несколько камней. Пошёл крик. Сначала ругательный, потом просительный: бабы возчиков-полонян принялись упрашивать власти не делать глупостей.

Солнце садилось, мне всё это крайне… остохренело. Что можно было увидеть в части фортификации — мои уже… Но теперь просто отдать покойника киевлянам нельзя: нужно держать марку, требовать полную цену.

С фортификацией… Гос. бардак — системный. За что не возьмись — всё сгнило.

Эти чудаки не сожгли мост. Я всё понимаю: четыре дня назад по этому мосту возвращалась в город часть дружины, ходившая в бой на Серховице. Вчера по этому мосту стучали копыта коней свиты Жиздора. Въезжали и выезжали разные уважаемые персоны. Но сегодня же могли? — Не-а. Жалко. А вдруг обойдётся?

Такое ощущение, что обе стороны — и Ростиславичи, и Жиздор — воевать всерьёз не собирались. Демонстрация, дипломатия, маневрирование. Мы, как бы, демонстрируем тебе своё неудовольствие, а ты, типа, идёшь на уступки.

Похоже они сделали полтора года назад. Намекнули и отвалили. Один Мачечич вспзд… мда. Так он — законный наследник, ему больше всех надо.

Нынче братья втянули в дело Боголюбского. Который из всех манёвров предпочитает один: галопом в копья.

— «Хищник»? — Рубим, режем, бьём.

Без Боголюбского они не могли сыграть. Но в РИ Боголюбский в Киев не пошёл. И они долго резвились, пока им не пришлось Перепёлку и Андрея убивать.

В моей АИ Андрей потянул «Зверя Лютого». Просто потому, что я — есть. А я убедил идти его самого. Пространство для манёвра участников мгновенно сузилось.

Собирались щёки надувать, а пришлось зубы выплёвывать.

Думаю, что Жиздор пытался подготовить город к осаде. Но… «демократия». Его же народ киевский призвал! Поддержал, когда князья попытались урвать себе кусочки. Рявкнуть на своих «избирателей»:

— Мосты сжечь! Рвы вычистить! Ворота забить камнями! Бегом! Запорю-обезглавлю!

Не по вежеству.

Макиавелли ошибается:

Прямо про Киев: и укреплён, и припасы есть, и народ «за».

В смелости Жиздора я не сомневаюсь. Считает ли Макиавлелли «разумным» государя, призванного народом и этот народ незамедлительно не обезглавивший?

Бардак. Поколениями. Если отсутствие укреплений перед мостом, его целостность можно обосновать рассуждениями о вылазках, то два метра просвета под мостом — только разгильдяйством.

При Ярославе Хромце здесь копали ров в 10 метров глубиной. А чистили его… Четверть века назад? Когда киевские воеводы Улеб и Иван изменили Игорю Ольговичу и вот по этому мосту убежали в город с поля битвы. Потом бедняга три дня скитался по болотам вокруг Киева, был пойман, постригся в монахи, забит киевской толпой насмерть. Его брат Святослав (Свояк) воспылал местию, сдружился с Долгоруким. Отчего Москва и основалась. Я про это уже…

Изя Блескучий, усевшийся тогда в Киеве, немало способствовал украшению города. Огромный зиккурат парадного входа — «Золотые ворота» — впечатляет. А вот рвы чистить… не восхитительно.

Приказчик вдруг начал бурно махать рукой, ездовой на дрогах взмахнул поводьями, лошадка потрусила к воротам. Там снова сняли крышку. Покупатель захотел убедиться в товаре — не подделка ли?

Глупость. Русские подделывать покойников… как-то не в курсе. Но сомнения были высказаны.

«Продавец» выдернул из гроба многострадальную голову Жиздора, поднял её над собой и начал тыкать её вверх, к зрителям, азартно добиваясь признания:

— Ты чё? Ты брата родного не узнаёшь?!

Кое-кому на стене стало дурно. Соседи раскладывали обморочных за парапетом, но вниз не сносили: редчайшее зрелище, «в жизни раз бывает», хочется досмотреть до конца.

Как же, всё-таки, у нас на «Святой Руси» затруднены товарно-денежные операции! Всякая сделка превращается в бесконечное цирковое представление. Горожане на стене скоро колесом пойдут. Чтобы показать, что у них в карманах денег нет. При том, что и карманов здесь нет.

— Господине! Они шесть сотен дают. Не более. Соглашаться?

— Нет. Просто скажи, что если за два пальца солнца до горизонта денег не будет, то скормлю покойного псам бродячим. Псы — вон.

С полсотни разнопородных псов, согнанных со своих мест отсутствием хозяев, движением войск и голодом, сидели, лежали и переходили с места на место, принюхиваясь к снегу. Уже завтра вокруг города будут метаться сотенные стаи голодных собак. Не дай бог попасться раненому или слабому такому… «коллективу друзей человека».

У ворот снова препирались. Потом скинули верёвки:

— Давай гроб. А потом мы серебро скинем.

Факеншит! «Здесь не надо никого обманывать. Здесь все русские». Что отвечал мой «продавец» я не слышал. Но — видел. Этот характерный хлопок ладонью левой по бицепсу правой… Переменил руки и повторил… В направлении князя и митрополита… Выразительно. Даже стрелы со стены полетели. Не чтобы попасть, а чисто для выражения эмоций.

Потом спустили на верёвке мешок с серебром. «Продавец» начал его пересчитывать и перевешивать. А весов-то нет. Спустили со стены весы. Теперь гири «не той системы».

Седло стало ощущаться набором воткнувшихся в задницу иголок. Слез, погулял пешком, Сивко благодарно положил морду на плечо. «Долго ещё, хозяин? Я в конюшню хочу. Овса похрумкать». Терпи Сивко. Я тоже хочу. Чего-нибудь похрумкать.

Уйти нельзя. Завал из брёвен за воротами был — за время торга разобрали. Сгоряча. Собрались на вылазку да передумали. У меня вблизи дороги поставлены две турмы: лучники и мечники. Только что подошли ещё три десятка кыпчаков. Алу рвётся вперёд, но я притормаживаю: чисто демонстрация. Ещё со стен видны недалёкие муромские разъезды. Осмелятся ли?

Ворота мгновенно не открыть, дровни поставлены правильно: лошадкой к нам, ездовой сидит, поводья держит. Можно, конечно, и со стен на верёвках попрыгать. Метров пятнадцать высоты. А назад? — А мои стрелки выйдут на дистанцию прицельного выстрела за полминуты.

Снова крик. Цепляют гроб верёвками, начинают поднимать.

Хреново: подъехать впритык можно только по дороге, под воротную башню. К стенам санями не подобраться: ров и откос вала. А башня… они туда и тянут, под самую «нахлобучку» — четырёхскатную кровлю.

Осторожные победили храбрых, теперь все пропотеют. Можно ж было просто выйти из ворот, забрать посылку. Даже без боя, сторговавшись. Но… открывать крепостные ворота перед врагом — измена. Только по приказу «верховного». Ныне в Киеве «верховный» есть. Но… не полно-право-мочный. «Хромая утка». Нет, если, конечно, общий военный совет решит… Ожидайте консенсуса.

Факеншит! А вот это не планировалось, чистый импровиз. Под названием «распи…яйство святорусское». Если кто-то думает, что в «Святой Руси» не проявляется это наше исконно-посконное свойство…

Одну верёвку тянули быстрее другой. Гроб стал вертикально. И — слетел. Сама домовина — в одну строну, крышка — в другую, тело — в третью, голова — в четвёртую. Граната Ф-1, противопехотная, оборонительная. Разлёт осколков — 200 м.

На стене ахи, вой, плач. С матюками.

Внизу «продавец с сотоварищи» суетится по снегу, снова собирает «посылку в столицу». Характеризуя партнёров по сделке… нелицеприятно. Собрал, сел на крышку, пот вытер. Ему со стены кричат — только головой мотает.

С глубиной снега вблизи ворот — понятно. Что во рву — доложат по завершению. Парень туда лазал за головой — лично ножками промерил.

Ребята! Кончайте уже! Я кушать хочу. И ноги замёрзли.

Снова скинули верёвки, снова увязали, подняли. Уже лучше. До верха дотащили и ни тпру, ни ну. Факеншит же! Опять князя потеряют. Считая с Вишенок — третий раз. Не, сообразили. Опустили гроб с покойником назад. Поругались с моим торговцем. Перекинули свои концы верёвок через крышу.

Идиоты! Она ж четырёхскатная! Верёвки свалятся!

Никогда не считайте предков дураками. Просто им нужно время.

На башне поругались. Между собой. Я думал — они и тягунов на крышу загонят. Нет, всего четверть часа интенсивного перечисления мужских и женских половых органов. И способов их взаимодействия. С демонстрацией имитаций.

Как глубоко и всесторонне наш народ вникает во всякую проблему! И находит удивительно гармоничное решение: верёвки тащат мужики с той стороны башни. На крыше сидит четверо «направляльщиков». А с этой стороны пара ярыжек оседлали забороло и вопят — ровно ли домовина идёт. Ещё с десяток бояр и пресвитеров, выставив лысины в нашу сторону, теряют шапки и дают советы.

Ага, дотянули. До щели между крышей и парапетом. Козырёк крыши выступает, гроб висит чуть дальше протянутой руки. Пошла акробатика. Народ и шубы с ризами скидывает. Ещё бы: проявить удальство да к правящей семье помочь стремление, на глазах самого… Сейчас ка-ак… не. Есть и разумные люди: багры сыскали, затянули.

Глава 559

Снова крик. С выражениями и жестикуляцией. «Продавец» нам рукой машет. Поняли, подняли, погнали к нему возчиков-полонян. Те, бедные, и встать не могут — замёрзли, в снегу стоявши.

Дошли, развязали. Тут…

На стене — замена. Гражданских отодвинули, вперёд «медные лбы» вылезли. Не знаю где у них чего оловянного, но луки в руках. С наложенными стрелами. Скинули верёвки со стены, стрелами шуганули моих. Мои — ко мне бегом, возчики — бегом на стену. Бедненькие. По крутому склону заснеженного вала, на четвереньках, ожидая смерти в спину… Ага, вал водой не залит, льда нет.

— Господине! Мы их сейчас…!

— Отставить. Алу, мне эти беглецы полезнее живыми в Киеве.

— Но они же обманули! Треть серебра не дали!

— Значит, через пару дней мы будем рубить не мирное население и праведных защитников родины, а изменников, подлецов и мошенников. Справедливо и заслуженно. А серебро… И что недодали, и вообще всё что у них есть — станет нашим.

Забавно. Нас обманули на три сотни гривен. Ещё лет пять назад я бы за такое… горло бы перервал, злобой изошёл. Сотен семь они отдали. Там, наверняка, полно всякого барахла, со свинцом, оловом. После переплавки под стандарт сотен пять останется. Сумма… заметная. Но по сравнению с тонной хлорки… Так, хлебушка прикупить. Вовсе не на всех. Для тех только, кто ту хлорку делает.

«Если бы батя не пил, то и хлеба не на что купить было».

Мда… Если бы Ванька Лысый Великих Князей не резал…

У Алу хватка как у меня: что моё — то моё:

— Беглецы… надо убить!

Это радует.

А вот просчётливости — чтобы вперёд просчитывать — маловато.

Это удручает.

— Э-эх, Алу. Говорят: «лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать». Киевляне получат и «раз увидеть», и «сто раз услышать». Они уже знают, что я убил Жиздора. Каждый из десятка беглецов десяток раз расскажет об этом. Привирая и приукрашивая. Как очевидец. «Ложь повторённая сто раз становиться правдой». А правда? — Очевидной истиной? Прошлой ночью Великая Княгиня… мы с ней немножко… покувыркались. Она кричала, что мечтала заблудить со «Зверем Лютым», что ради этого подвела Жиздора под мои мечи. Беглецы эти крики слышали. И каждый из них десяток раз повторит. Снова — привирая и приукрашивая. Завтра князя будут отпевать и хоронить. Множество народа будет при этом присутствовать. Увидят, что слова о его смерти — правда. И поверят в слова об измене княгини, об измене на самом верху, в самом княжеском семействе. Если жена изменила мужу, то почему брату не изменить брату? Не предать его поданных? Ярослав-то уже бывал в заговоре против Жиздора.

— Они озлобятся, проповеди попов наполнят их сердца яростью.

— Конечно. В тот час, когда они будут звучать. Потом покойника закопают. Люди разойдутся по домам. Помянут Жиздора. Среди своих. Узким кругом. Кругами. Кружочками. Ярость не может кипеть долго. Она исходит паром. На её место приходит тоска. Безнадёжность. В сердце вползает страх. Они будут много пить, чтобы заглушить. А потом — крепко спать. И не пойдут на стены.

— Ты думаешь, что киевляне завтра напьются и стражи на стенах не будет?

— Ну что ты! Стража будет. Но чуть другая, слабее. К примеру… В городе — великокняжеская дружина. Две сотни первоклассных бойцов. Их служба Жиздору кончилась, их клятва ему — умерла. Они поймут это, увидев покойника. Теперь им нужно найти нового господина. Они будут это… отмечать. Сильно. Если из двухсот гридней половина не сможет в первые полчаса боя выскочить на стены, то сколько вон тех (я кивнул в сторону маячивших в отдалении муромских) останется в живых?

— Значит — приступ в завтрашнюю ночь…

Приятно. У мальчика на плечах голова, а не подставка для колпака. Способен сделать неявное — очевидным.

— Значит. Но я тебе этого не говорил. И ты никому об этом не скажешь. Всякому слову — своё время. На войне — особенно.

Завтра я увижу по кыпчакам: может ли Алу хранить тайну. Раньше умел. Но люди быстро меняются. Особенно — молодые.

В Киеве 3.5 версты стен, восемь тысяч бойцов. Если бы они все просто вышли и встали… «Агнешкина измена», смерть Жиздора, нелюбовь киевлян к «братцу», наглядность отпевания Великого Князя… Каждая из этих причин отвратила сколько-то воинов от участия в обороне города. Сколько — не знаю. По тысяче каждая? По сотне? Просто слова. Которые уменьшили количество боевых топоров на нашем пути.

Прибрали вещички, сдали место муромским, предупредил о возможной вылазке: ворота-то не заложены.

— Илья, у тебя простыни белые есть?

— ???!

— Вели пошить масхалаты. Выбери пару гридней потерпеливее. Дай им факелов. Незажженных. Как стемнеет — по-пластунски к воротам. Вороги на вылазку соберутся — из-за ворот слышно будет. Факела — запалят, сторожа твои — увидят. Шумнут. Лагерь подымется.

— Э… а чего это? Ну, это. Масхалаты.

— Накидки. Белые. С капюшонами.

— А… Ага. А… эта… по пластунски — это как?

— Ползком.

— Ага… Не. Смысл-то… Но чтоб гридень на брюхе… в тряпке… Не. Может, из слуг кто…

Факеншит! Это — «Святая Русь». Здесь воин ползком… только с перебитыми ногами. С обеими. И никаких тряпок: брони должны сиять! Внушая страх и трепет.

Хорошо, если из слуг найдётся несколько лесных охотников. Им тоже на брюхе ползать… не типично. Но хоть сиять, скрадывая зверя, привычки нет.

— И куда им после?

— В ров, в поле, утекать быстренько.

— Ага. Эта… Не. Пока кресалом постучишь, пока факел займётся…

— Факеншит! На. Знакомо? Зажигалка. Ты же видел.

— Ну. Мне-то оно… без надобности, я-то по обычаю, по старине.

Илья Муромец покрутил в руках мою зажигалку, отщёлкнул крышку, крутнул колёсико, посмотрел на язычок пламени.

— Да уж. И правда… Ежели вдруг факел запалить, знак подать… Спаси тебя бог, Воевода.

Вот же, умный мужик, бывалый, соображающий. А мелочь такую пропустил.

Мои опасения по поводу возможной вылазки осаждённых происходят от особенности организации древних и средневековых блокад.

Со времён Эсхила и Семивратных Фив мало что изменилось.

Ворота — слабое место: можно сжечь, прорубить, выбить тараном. Многие крепости древности и средневековья брали через ворота. У Эсхила предводители осаждающих Фивы героев выбирают себе ворота для штурма по жребию.

Любой, кто лазал воровать яблоки в соседский сад знает, что переть через ворота — глупость. Но здесь — так.

Другая особенность осад этой эпохи — отсутствие блокирующих линий. Нет сплошных траншей или частокола вокруг. Часто осаждающие не имеют даже достаточно сил перекрыть все дороги в город. Вроде — осада, но обозы въезжают и выезжают из города. Так крестоносцы в Первом Крестовом брали Антиохию, в Четвёртом — Константинополь.

Осаждающие подходят к городу, ставят укреплённый лагерь и посылают к стенам конные разъезды перехватывать гуляющих. Или ставят несколько лагерей, перекрывая дороги, и гоняют вдоль стен патрули.

Такой «план Перехват» работает плохо. Поэтому столько лазутчиков из крепости. Текст Эсхила как раз от лица шпиона. Сбегал из осаждённых Фив, всё узнал и докладывает: кто куда идёт, какими силами, где будет конница, у кого какая картинка на щите, и кто из собирающихся на штурм героев:

Стремление перекрыть пути подвоза заставляет осаждающих разделяться. Ставить лагеря напротив ворот. Дороги сходятся к городу по радиусам, пространство между ними обычно плохо проходимо: предполье, кольцевых трасс снаружи крепостей нет. Осаждённые могут перебрасывать отряды значительно быстрее. Стратегическая инициатива — у них. Мощная группировка может быть быстро собрана и направлена в любые ворота, в удобный момент, против любого из лагерей осаждающих. Остальные смогут помочь весьма не сразу.

Как это выглядит здесь?

«Город Ярослава» типичен для оборонительных построек «Святой Руси», но отличается огромными размерами. Вал в высоту 10–12 м, у основания ширина 30 м. Внутри насыпи — срубы, чтобы создать крутизну склона.

Для сравнения: такие же крепостные валы, но без каркаса внутри, при ширине в основании 30 м, имеют высоту 7 м.

В основе по ширине сруб из девяти клетей, которые уступами поднимаются до верха вала. На гребень выходят три клети. Сверху — ещё одна, образует стену (городни), по верху которой проходит боевая галерея — забороло. Оттуда-то и несётся «Плач Ярославны» в «Слове».

С заборолом полная высота 16 м.

Пятиэтажный дом. В любой армии пожарники, монтажники-высотники… очень не массово. Для степняков, которые выше седла никуда не залезают — запредельно.

Со стороны поля ров шириной 15–18, глубиной 8-12 метров.

Такое укрепление средневековыми армиями взять невозможно. При сколько-нибудь адекватном поведении защитников. Можно снести или сжечь городни с заборолом. Но без тяжёлых фугасов нечем заровнять ров и вал.

Его и не брали «на щит» со времени постройки до Батыя. Только Батый, один раз за всю историю крепости, взял город реальным штурмом.

Он сумел, трудом и телами рабов, завалить ров, «пороками» сжечь городни и, парализовав работой множества своих лучников действия защитников, оставшихся без укрытий, загнать наверх своих воинов. Потеряв, как говорят, половину армию.

Его армия не феодальная, не племенная, а «военно-демократическая», скованная «Яссой», а не сословностью или родственностью. Такая армия смогла перенести запредельный уровень потерь. Нормальные-то… про 5-15 % у римских легионов и их противников — я уже.

На «Святой Руси» нет подъёмных мостов. Здесь — обычный деревянный. Там дроги с моим продавцом стояли. Бывают разборные. Здесь, похоже, пытались снять часть — есть чёрная полоска земли поверх снега по краю с нашей стороны. Не смогли или передумали. Нет предмостных укреплений, нет частокола перед входом на мост.

«Мосты перед крепостями должны быть узкие» — какой чудак такую глупость сказал? Мосты всегда шире ворот. Объяснение — в газодинамике. Как меняется скорость молекул при движении через переменное сечение?

Пример: Киевские Золотые ворота.

Высота свода 12 м, ширина проезда 7.2 м.

Внутри — пилястры, между пилястрами ширина — 6,4 м. Толщина стен 1,25-1,5 м. Внутренние поверхности разделены семью парами пилястр, нижняя часть которых опирается на цоколь фундамента.

Башня передо мной меньше — не парадный вход столицы. Но высота вала стабильна по всему периметру. Она задаёт верхнюю точку свода.

Через эти «игольные ушки» нужно пропихнуть многотысячное городское стадо. Каждое утро — туда, каждый вечер — обратно. Мы, почему-то, думаем, что через крепостные ворота люди ходят, телеги ездят. Да, случается. Но основной посетитель этих «великолепных памятников средневекового зодчества» — коровы. И на них сильно не наругаешься.

Это ты смерду можешь в морду дать, юшку кровавую пустить. А за корову… Хозяйка сама с тебя шкуру спустит и волосья повыдерет. Потому что — кормилица. И ежели худоба божья шкуру свою об эти твои… пилястры поцарапает да доиться перестанет, то… тебе будет очень грустно в этом городе. Тебе, твоей бабе, твоим деткам.

Историки с археологами много и старательно рассуждают о конструкциях крепостных ворот, об их оборонительных особенностях, о грузо-пассажирском трафике. И почему-то совершенно упускают главную функцию: выпустить и впустить городское стадо.

Без трафика город жить может, без коровы — нет.

Движение скота важно настолько, что по этому поводу построили Великую Китайскую Стену. Её невозможно охранять по всей длине. Так и не надо! — Не пусти на эту сторону коня — кочевник сюда сам не пойдёт.

Не только наскоро лепленные попандопулы, но и профессиональные историки пренебрегают ското-фактором в истории фортификации.

Немного арифметики.

Дано: корова.

Длина: два метра, ширина: метр, скорость движения: 4 км/час.

Быстрее? А в морду? Ты мою кормилицу кнутом?! Да я тебя самого…!

Коров: 20000 шт. Коней, коз, овец, бычков… не считаем.

Не считаем, просто потому, что я не знаю.

Роль авто в «Святой Руси» играет лошадь.

«Половина российских семей имеют автомобиль», «0.2 % американских семей не имеют автомобиля». Выберите понравившееся и примените к «Святой Руси».

Люди едят мясо.

«США — на каждого жителя приходится 120 кг мяса в год… потребление мяса 4 кг/чел. в год в Бангладеш… на одного россиянина около 70 кг мяса».

«Святая Русь» не только США не догоняет, но и РФ. Хотя, конечно, веганство по-бангладешски здесь не проходит — климат, знаете ли.

Всё мясо, здесь съеденное, здесь же и забито. И здесь же, в значительной части, выращено. Натуральное хозяйство: всё — сам. Сам растил, кормил. Сам забил, съел. При половинном потреблении от россиянина, святорусскому киевлянину нужно 35 кг в год на душу. Душ у него в семье — семь. Каждый год — бычок, второй на откорме. Овец, коз, свиней, птицу…

Пока — про коров.

Построили копытных в колонну. В затылок. Колонна — 40 км. Шагом арш!

Ага. Тут они тебе и сказали. Своё му-у. Остальные буквы — …дак — сам додумаешь.

Коровы «в ногу» ходить не умеют — образуется дистанция. По метру между особями — достаточно? Итого: 60 км. Коровьего построения. На утренней зорьке — первую выпустил, на закате последняя — хвостиком помахала. А пастись когда?

Не всё ж им гуськом ходить! Строим коров рядами. Не как гусар — по три, а штук по пять.

Опять же, «плечом к плечу» — не коровье. Получаем 6–7 метров ширины ряда. Как раз между пилястрами в воротах. И такого построения… 12 км. Которое пройдёт через «памятник зодчества» всего-то за три часа. Три — туда, на выгон, три — обратно. Шесть часов не только смерду с сенцом, но и самому князю… Стой и жди: корове-то пофиг — есть у тебя корзно или нет.

Трёхчасовые транспортные пробки… вам как, коллеги? Предкам — тоже. Поэтому ворот в городе несколько. Но северные для прогона скотины использовать нельзя — слишком крутые спуски. Восточные — тоже. Там Днепр, Подол, Почайна.

Оставшиеся трое ворот на западе и юге имеют суммарную пропускную способность «в два Золотых».

«В попугаях меня больше». А в «Золотых» — меньше.

Корово-потоки — стабильны, пастухо-паник не наблюдаются, все следуют своим маршрутом, по обычаю. Ежели ничего экстраординарного, типа бык на коровку прям в воротах залез и отцепиться не может, то пробка рассасывается за час.

При условии правильной организации работы пастухов и стражников, качественном дорожном покрытии и отсутствии придурков и препятствий.

В русских крепостях часто встречается название башен: «Скотопрогонная».

Интересно: кто-нибудь интересовался корреляцией между габаритами коровы и параметрами важнейших элементов фортификации?

Кроме «воротных» башен на «Святой Руси» бывают «поворотные» (угловые).

В Киеве башни поставлены «по-русски», не «по-гречески».

В Антиохии и в Царьграде башни ставят «на перестрел»: чтобы атакующие одну башню попадали под стрелы двух её соседей. В Феодосиевых стенах Константинополя внутренняя стена высотой 12 метров и шириной 5 метров через каждые 55 метров укреплена шестиугольной либо восьмиугольной башней высотой в 20 метров, общее количество — сотня.

Здесь от Василёвских до Белгородских ворот — одна. На в полтора раза меньшем отрезке от Белгородских до детинца — четыре: линия стен идёт по краю обрыва, изгибаясь вслед за ним. Сильный участок, защищаемый крутым природным обрывом, усилен четырьмя башнями, слабый, защищаемый копанным рвом, одной.

Причина установки поворотных башен: сопряжение бревенчатых клетей, составляющих основу вала, иначе, чем под прямым или развёрнутым углами, неудобно.

Во внешних обводах укреплений — шесть ворот. У Боголюбского — восемь тысяч воинов. Можно по полторы тысячи на калитку. В городе тоже восемь. Если половина гарнизона ударит по любому лагерю, то… Дальше подробности: а какого уровня бойцы, а где у них кони, а глубоко ли вкопан частокол вокруг лагеря, а быстро ли сеунчеи скачут…

Классический пример из теории игр: при равенстве сил осаждающие всегда проигрывают. Если не обращают внимания на мелочи. Типа: накидать «чеснока» к воротам. Тогда и сами на штурм не пойдут, и осаждённые на вылазку не кинуться.

Конкретно: четыре дороги — Белгородская, Василёвская, Печерская и Угорская — сходятся к четырём воротам. Между дорогами есть переходы. Отскочил от одних ворот на пару вёрст, перешёл на другую дорогу, побежал к другим воротам.

Время.

Добавь пока гонец скакал. Добавь возможность демонстрации у «твоих» ворот. Вот они раскрылись, вот выехала сотня всадников… Ты же не видишь — что там за ними. Может, это у тебя — направление главного удара, а там, откуда гонец — отвлекающий?

Общее правило: в «Святой Руси» крепости осадой не берут. Наши люди скорее умрут с голоду, чем откроют врагу ворота. Крепости берут внезапной атакой — «изгоном». Изменой, обманом. Или — штурмом. Через верх, по лестницам. Стенобитные орудия не применяются.

Киевляне вполне разумно не собираются сдавать город: «изгоном» — поздно, блокадой — сами сдохните, приступом — невозможно. Только изменой. Или — «Зверем Лютым».

Подобные мелочи и составляют немалую часть повседневного труда предводителя осаждающих. Его таланта, профессионализма и благоволения господнего. В смысле: удачи. Именно этим Боголюбский и занимался весь следующий день. Влез на коня затемно и поехал. Указывая на несуразности и вправляя мозги. Аж до… Да, вы правильно поняли, глупые и ленивые мозги именно там и оказывались.

Ко мне он добрался хорошо за полдень. Я, как раз, отсыпался после трёх… да, уже трёх бессонных ночей. Что сразу привело его в бешенство.

Виноват: он оттуда и не выходил.

Вратибор, увидев как я спросонок протираю глаза, а Андрей шипит по-змеиному, выскочил из избушки. Дабы не присутствовать при смертоубийстве. Вообще, многочисленная свита штабных, которых я видел вчера, как-то рассосалась.

Ни сидеть спокойно, ни стоять Андрей не мог. Присаживался на лавку, вскакивал, делал пару шагов, снова усаживался. И не выпускал из рук свой меч.

Рукоять меча Св. Бориса в качестве тренажёра для разминки пальцев? — М-м-м… есть в этом какая-то… исконная посконность.

Сухан принёс воды. Я старательно умылся, утёрся, улыбнулся.

— Перекусить не хочешь?

— Нет!

— А я съем чего-нибудь. О, сало с чёрным хлебом. Красота. И стопочка. Красота два раза.

— Ты…! Вчера обещал сказать…!

— Я обещал сказать через два дня. Срок не истёк.

— Хр-р-р!

— Но я скажу. Порадовать тебя, брат мой Андрейша, для меня большое удовольствие. Ну, будем.

И я опрокинул. Крякнул, занюхал, выдохнул, закусил.

— Ты точно не хочешь? Хлебушек свежий, духмяный.

— Ну! Говори!

— Не нукай. Печку на верхнем конце посада видел? Пустой двор, мусор валяется, печка полуразваленная…

Он замер, судорожно гоняя туда-сюда зрачки, вспоминая картинки, прошедшие только что перед глазами. Ага, вспомнил.

— Из этой печки идёт ход в город. Выводит в подземелье одной боярской усадьбы. Ночью я по нему прошёл. Почти до конца. Там лестница такая… высокая. Поднялся. Ляду потрогал. Открывать не стал. Мало ли кто там.

— А если она завалена-заколочена?

— Развалим и расколотим.

Это ж не проездная башня. Как в Городце, где второй этаж забит камнями, и это всё рушится, перекрывая проход, при взятии ворот противником.

— И с откудова ты про такое… прознал? Из свитка кожаного?

Взгляд… дальше должна идти фраза: «Признавайся, изменник родины!». И железкой своей — раз! раз! Сикось-накось. Накрылся Ванюша… большим кириллическим хером.

Андрей, похоже, ждёт, когда мои отсылки к «свитку Иезекиили» приведут к явно бредовому результату. Тогда он успокоенно выдохнет:

— Такой же дурак и обманщик, как все. Грядущее одному лишь ГБ известно. Пророк? — На плаху.

Увы, князь страстотерпячий, придётся тебе ещё малость страстно потерпеть. Продолжай вкушать истину. Только соус переменю.

— Нет. Рад бы соврать, да не могу. Богородица, знаешь ли, не велела. Ох, как я, бедненький, от этого запрета богородичного страдаю-мучаюсь, недоедаю, недопиваю, не донашиваю…

Ваня! Остановись! Хватит прикалываться — у него сейчас «резьбу сорвёт».

— Меня этим ходом выводили. На смерть.

Он дёрнулся. Упёрся в меня злым, недоверчивым взглядом.

— Ну-ка, ну-ка. А это что за история?

История? Это уже моя собственная история. Лично-аишная.

— Длинная. Нынче — не уместная. Так-то. Брат Андрей.

Ишь как взъерепенился! Не буду я отвечать. И не гляди на меня так — я тебя не боюсь.

Понял, глаза опустил, меч свой разглядывает. То ли — упрямца рубить, то ли — дело делать.

— Когда?

— Этой ночью. В час по полуночи.

Стоп.

Факеншит уелбантуренный! У них же часов нормальных нет! Сказать: «атака в 0:45» — можно. И — впустую. Для них — полная бессмыслица.

Ванька! Зажрался! Слонобашней комфортнулся! У меня-то «сигналы точного времени» астрономически отсчитывают и по сетке гоняют. А тут…

Нормальный умный мужик. Комбриг с сорокалетней выслугой. Ни одного хронометра в жизни не видел. Время считает по «Богородицам», сгоревшим свечам да колокольным перезвонам…

Блин! Как обеспечить синхронность действий подразделений?

Достаю нож, царапаю на столе кольцо.

— Смотри сюда. Дневной круг. Полночь-полдень. Дневные часы, ночные…

— Что ты мне всякую… городишь?!

— По нужде, Андрей Юрьевич. Для однозначности понимания. И голов, моей и людей моих, сохранения. Опоздаешь — мне смерть. Выскочишь рано, взбаламутишь стражу — мне смерть. Терпи.

Я не могу привязаться к «полуношнице». Эта служба суточного цикла совершается в полночь или во всякий час ночи до утра; в монастырях Русской православной церкви обычно бывает рано утром в соединении с Братским молебном. Как это делается нынче в Киеве — не знаю. Так что — по звёздам.

— Полночь — по Гвоздю. В смысле: по Полярной. Дальше — свечка. Сгорела — полчаса. Понял?

Что ты на меня вылупился?! Предтеча средневековая. Я не считаю тебя дураком. Просто тебе не повезло родиться и жить во всём этом. В смысле: в «Святой Руси». А я помню как Иван Грозный головы своим пушкарям рубил. Только потому, что свеча в подземелье и на ветру горит по-разному. Сдохнуть просто по разгильдяйству и отсутствию минутных стрелок… Не хочу!

— А если тебя там…?

Точную синхронизацию обеспечиваем дополнительным сигналом.

«Сигнал к атаке — три зелёных свистка».

Далеко — не услышит. Темно — не увидит. Во тьме ночной цветность посвиста… разглядеть тяжело. А разглядит он…

— Огненный крест на стене. Увидел — погнал в ворота. Резвенько. Э-э-э… Первые в ворота — мои.

— Какие «твои»?!

— Ну, я ж не потащу полтораста гидней через нору.

— Нет. Первым — Мстислав с боголюбовскими. Потом Владимирские и Суздальские. Потом…

Андрей требует славы для сына. Княжич, конечно, рюрикович. Но без собственной победы, явленной храбрости… За воротами он будет двигаться вдоль стены изнутри. Потом вдоль стены, но другой, снаружи — град Владимиров. До Софийских ворот. Там будет… жарко. К тому моменту волынцы очухаются, брони взденут. Если не кинутся на прорыв утекать, как в РИ, то рубка будет… Но Искандер должен заслужить, должен лично доказать своё право. Право князя: посылать людей на смерть.

— Ладно. Потом — мои. Всеволжские и кыпчаки.

— Глупость! Чего поганым в городе делать?

— Стрелы пускать. Будут пожары — света хватит.

— Потом… рязанские с муромскими… вдоль стены вправо. Смоленские — от Золотых, полоцкие от Василёвских. От днепровских… переяславльские и новгород-северские…

Он не советовался со мной. Сам себе проговаривал свои решения. Погружённый в себя взгляд, негромкий, странно прерываемый паузами мышления, голос.

— Вышгородские ворота… пусть вышгородские и станут. С Добреньким. Там ни влезть, ни слезть…

— Искандер выходит на исходные после полуночи, не раньше. Но не сразу. Через две свечки. Проводники?

— Само собой.

Ещё вопрос. Болезненный.

— Что — моё?

Как-то он не сразу переключается. Повторяю:

— Какова моя доля?

Я уже говорил: перед битвой феодалы обязательно делят «шкуру неубитого медведя»: что они получат после победы. Смысл в этом есть: князья русские не вцепятся друг другу в глотку сразу на поле боя. Подождут чуток.

Киев уже давно расписан. Поделён на зоны. Как гитлеровская Германия весной 1945. Ещё в Вышгороде князья, после долгих споров, приняли общее решение: кто какой район будет грабить.

Моё появление ничего существенно не меняло: если считать по головам бойцов, то мои полторы сотни… среди восьми тысяч союзного войска…

— Вот тебе, парень, три усадьбы боярских, и ни в чём себе не отказывай. Кроме одного: взять чужое, из других усадеб.

Приход Алу серьёзно не влиял.

— Поганые? Сотня? Пущай дровосеков потрясут… нижнюю половину улицы.

А вот если я — не лысый хрен с далёкого Волжско-Окского бугра, а — «берун крепостной»… Если я вошёл в город, взял ворота, открыл путь колоннам храбрецов и героев, то доля моя… К обычным (по числу клинков) двум процентам, может добавиться… вдвое-втрое. Хотя я хотел бы «всемеро».

Менять дольки в «шкуре неубитого медведя» — только консенсусом. Если «два процента» Боголюбский может и сам в своей доле выделить, то десятую или, шестую, как я губу раскатываю, только «единодушием». Которого не будет точно.

Хуже: до штурма даже объяснить нельзя — почему это Ваньке-лысому такая благодать попёрла.

Уточню: такое сочетание «совета» и «делёжки» вообще исключает проведение спец. операций. Оно же звучало в обвинении Жиздора: тайно послал дружину на половцев — захватить добычу. Это же — основание для «Слова»: Игорь Полковник пошёл в свой катастрофический поход потому, что годом раньше, в общерусском походе его не пустили в авангард, где грабить удобнее.

— Вечером общий совет. Приедешь?

— Нет. Мне после вчерашнего… с Благочестником и прочими… Тебе ещё покойников из дураков нужно?

Хмыкнул, улыбнулся.

— Да уж. Уел ты его насчёт вдовы.

Снова напрягся.

— Говорят, она мужа свого под мечи твои подвела. Будто ты её… ял, а она про то криком кричала. Правда ль?

— Где говорят?

— В Киеве.

Дуршлаг. Всё протекает. Будто пандемия месячных у мужиков началась. Что — у осаждающих, что — у осаждённых. Хуже, чем у Эсхила под Фивами.

Я не про ПМС у древних греков, если кто не понял, а про свободу движения информации.

— Что кричала — правда. А вот почему…

— Ага. Вон оно как… А зачем?

— Ты лучше меня знаешь: страх — оружие. Могучее. Сильнее меча или сабли. Чтоб боялись. Её — измены, его — смерти.

Андрей пытался проморгаться — глаза устали. Да и сам он… Под шестьдесят, а сегодня целый день в седле. И думы, думы… ни на минутку не отпускают.

Даже чисто операционно русскому князю тяжелее комдива 20 века. У комдива — штаб, который собирает, анализирует, фильтрует информацию.

— Пехота обеспечена боеприпасами на 80 %. В артиллерии — полтора БК на ствол.

А здесь…

— Остались ли у овруческих по тридцати стрел на стрелка?

— Почему «остались»? — Столько и не было никогда. У нас в Овруче более осьмнадцати никогда не берут. А осталось… Ну, сколько-то осталось.

Поражение соединения в 20 веке — ошибка в расчётах. Поражение в средневековье — ошибка в интуиции. Просто потому, что расчётов не сделать — нет исходной информации. Не о противнике — о собственных войсках.

Расспрашивать подробно, требовать регулярных рапортов — нельзя. Воспринимается как недоверие, наезд.

— Ты чё?! За дурня меня держишь?! Да я сам князь!

Интуиция формируется опытом. Как у вас, коллеги, с этим?

— Полки встанут по местам после полуночи. Как ты туда влезешь — шум начнётся, в набат ударят. Тогда и у других ворот на приступ пойдут. Давай, Ванюша, не опростоволосься. Возьмём город — проси что хочешь. Провалишь дело… Лучше сам сразу…

Я стащил с головы косынку. Дурашливо поинтересовался:

— Андрейша, братик, ну как я могу опростоволоситься? У меня и волос-то нет.

Он снова хмыкнул, чуть успокоенный моей глупой шуткой уехал. А я отвалился на лежанку, закинул руки за голову и стал вспоминать своё «ночное метро».