Приступ

Глава 560

Вчера, едва отряд вошёл в Гончары, бойцы прошлись по подворьям. Вытащили десятка полтора местных. И парочку… от овруческих остались. Не то дезертиры, не то шпионы, не то просто разгильдяи. Загнали всех в амбар и настоятельно посоветовали носа не высовывать.

Я приехал в лагерь после «продажи покойника», когда уже стемнело. Взял парочку ребят из охраны и мы полезли в ту печь.

Как это всё… странно. Вон тот кусок, который вниз упал. В прошлый раз на нём сидела верхом Фатима и, рыча что-то страшное, тащила меня за шиворот. Шапка съехала на глаза, воротник душил шею, руки были заняты торбами, а я старательно перебирал ножками по стенке. Чтобы помочь своей убийце поскорее довести меня до места моего упокоения. До безымянного болота в Черниговских лесах, где мне был уготован «последний приют». «Ни в воду, ни в землю…».

А теперь этот кусок, с которого, как с седла, торжествовала и подгоняла меня моя смерть, обвалился. Стал мусором. Как и сама Фатима.

Если бы я не знал, что вход есть, вряд ли бы мы его нашли. Обломки, куски чего-то, комья смёрзшейся земли, хорошо закрывали нору. Давно им не пользовались. Это хорошо или плохо? — Сейчас увижу.

Тихо, не собирая толпу, вытащили мешками землю, камни, мусор. Аккуратно сложили кучкой у ограды. Лишних глаз… лишних языков… если нас там встретят, то…

Входная дверь разбухла, не открывалась. Пришлось выламывать. Топором стучать нельзя. Так, подсобными средствами. Разобрали на досточки. Изнутри пахнуло мёртвым, сухим. Взяли свечечку, потопали. Надо будет к Николаю за фонарём сгонять. У него есть, я знаю. С факелами толпой… задохнёмся.

А вот это место я помню. Я тогда споткнулся, носом в землю полетел. Фатима со злости саблю выхватила, над головой моей махала, слова разные ругательные говорила. А я лежал на земле, пытался отдышаться, совершенно замученный предшествующими… приключениями, танцами, приглашением в замуж, обещанием новой госпожи переломать ноги, предательством своего господина… единственного, любимого, боготворимого… Б-р-р…

Последние дни тогда шли непрерывные репетиции перед выступлением на свадьбе. Затем собственно… бенефис. С «бурными аплодисментами и криками браво». По ночам мучительно соображал: как, таки, выскочить… «из-под топора». Истерический забег по подземелью… дом многоэтажный без лифта…

В тот раз я лежал и тупо смотрел. На белый камень на земле, гальку, бог весть какими течениями какой геологической эпохи занесённый сюда. Рубанула бы тогда — умер бы спокойно. Даже с благодарностью. С улыбкой облегчения на устах, с белым камнем в глазах.

Камушек — убрать. Отряд пойдёт — кто-нибудь обязательно споткнётся.

Лестницы вниз. Одна, вторая, третья. На третьей чуть не убился. Высохла. Рассыпалась от ветхости.

Снять размеры. Затащить сюда такую же…? — Не пролезет. Изготовить детали, собрать здесь. До прохода основной группы.

А вот тут… Да. То самое место. Вот и неровность в стенке. Или соседняя? Фатима тогда схватила горсть земли и заставляла меня есть. «Клянись! Ешь землю!».

Как её тогда… трясло и корёжило! От счастья. Что можно заставлять, пугать, мучить того, кого она сама недавно назвала своим господином.

«Орудия бывают молчащие, мычащие и говорящие». «Говорящее орудие» вдруг, хоть понарошку, хоть на минуточку, ощутило себя «человеком». Мул с кнутом погонщика.

Она прижала меня, тогдашнего худосочного, испуганного, растерянного подростка, к стенке, вот здесь, схватила за горло, другой рукой сдавила гениталии и, крутя и выворачивая, шипела в лицо, брызгая слюной и заходясь от восторга. Восторга свободы, восторга власти. Пьянящей власти над человеком, над мужчиной, над своим бывшим господином.

«— Теперь ты раб, я — господин. Если хоть что — оторву и думать не стану. Понял?».

Я тогда… Ел землю. Земля была безвкусная, сухая. Повизгивал. Потому что она лапала, крутила и выкручивала. Больно. И как я тогда не описался? — Не сообразил, наверное.

Съел, утёрся, отплевался. Подхватил брошенные мне торбы: господин с поноской при наличии раба — нонсенс. И мы побежали. Вперёд. К выходу из подземелья. К своей судьбе.

Стыдно? — Нет.

«Так тяжкий млат, дробя стекло, куёт булат».

«Даже бессмертные боги не могут сделать бывшее — небывшим».

Это — было. Я — не раздробился.

Горько. Как отвар полыни. На вкус — противно, но промывает канальцы в печени и прочищает извилины в мозгах. Полезно.

Я нынче, не первым планом, конечно, так, третьим-пятым потоком сознания, но, смотря на человека, прикидываю: а вот этот… в той ситуации… в моей роли или в роли Фатимы… как?

— Ой! Воевода! Там кто-то…

— Испугался? Там покойница. Голая маленькая женщина. Горбатая, со свёрнутым носом и обрезанными волосами.

У гридня глаза… «рублями юбилейными». Сунулся в отнорок, в отсвете свечки увидел силуэт на полу…

— Эта… Воевода… ты… ну… сквозь землю видишь?

Я разглядываю стену, возле которой Фатима своё господинство втолковывала. Отнорок чуть дальше. Парень видит, что я смотрю в стену, а рассказываю про то, что за нею. Ещё одна сказка про меня пойдёт. Добавится к существующему множеству…

Подошёл, присел возле тела. Точнее: мумии. Высохла. Сухо здесь. Ни мыши, ни черви Юлькиным телом не полакомились. Как тогда положил, так и лежит. Только сморщилась вся. Столько было планов-замыслов, стремлений-желаний… а осталось… кожа да кости. Прими господи, душу грешную и дай ей успокоение вечное. Прости грехи вольные и невольные. Моей спасительнице, моей учительнице, моей первой на «Святой Руси» женщине.

— И ничего я не боюся.

Ещё и ногой потыкал. Ну и дурак.

— Покойников бояться не надобно. Опасны живые. Но уважать — надлежит. Без нужды не беспокоить. А не сапогом пинать. Придёт время — и ты так ляжешь. Раз не боишься, назад пойдём — понесёшь.

— Ы-ыгк… З-зачем?

— Похоронить. По-людски, с отпеванием.

— Дык… Ну… Поп же имя спросит.

— А имя у неё простое: Раба божия Иулиания, дщерь Михайлова.

След на Земле одного Миши. Из дальнего туровского села, не то Ратниково, не то Сотниково.

Жаль. Был след да прервался. А теперь и высох.

Ни фамилии, ни даты и места рождения. Ну и ладно, поп не ОВИР — лишнего не спросит.

Убрать надо: пойдём отрядом — ещё кто-нибудь… испужается, дёргаться начнут…

В одном месте сбились: не туда повернули, пришлось возвращаться. Забавно: кое-где на полу наши тогдашние следы видны. Как мы тут в три пары туфель бежали. Мой нынешний отпечаток с тогдашним рядом… «слон и моська».

Ещё в двух местах пришлось на стенах у развилок стрелы рисовать. Потом эта… дурацкая лестница. Перекрытий четыре, а по метрам считать… топаешь и топаешь… этажей десять. У меня… вышки повыше… но я ж на них… не каждый… уф… день лазаю. Парни будут в снаряге… уф… посередине надо будет… уф… дать время… ф-фу… дыхание перевести.

Вот и люк. Помнится, изба была на две половины. С двумя выходами в два подземелья. Одно — вот это, второе — Саввушкино хозяйство. Тут оно, за стенкой. Где я «космоса» хватанул. Где меня «правде научали», вбивали восторг подчинения, истинность служения… Раба господину своему. Где я оч-ч-чень многое узнал. Про себя, про жизнь.

Отвар полыни. Не скажу за печень, а мозги прочистило.

Забавно будет посмотреть снова. Уже с этой стороны плети.

Страшно. Боязно столкнуться. С собой. С самим собой тогдашним. Битым, запуганным, смиренным, порабощённым. Этому, своей несвободе, своему рабству — радующемуся. Его ищущему, на него надеющегося. Алкающего страстно. Мечтающего стать верным рабом, восторгающегося ещё не виданным, незнакомым господином своим. Уже — прекрасным, могучим, добрым… любимым, желаемым и обожаемым.

Я прикоснулся к крышке люка. И тихонько повернул назад.

Типа… а вдруг за ней какие-то стражи? Подручные Саввушки? Случайные люди, которых придётся убивать, подвергая риску мой секретный план?

Проще: духу не хватило.

Я открою эту дверь. Обязательно. Я пройду по Саввушкиным подземельям… «космос», «растяжка», заржавленные «кастрирующие» ножницы по металлу, «спас-на-плети»… по тем комнаткам, флигелю, бане… где меня… где я сам…

Забавно. Рассматривать собственные «пинеточки» спустя жизнь. А всего-то девять лет.

«Люди в средневековье быстро взрослеют» — правда. И попандопулы — тоже.

Как-то мои коллеги про это — про собственное взросление здесь… «Каким ты был — таким остался. Орёл». В смысле: годен ширяться. По поднебесью. И это всё.

Посмотрю. Прикоснусь. Вспомню.

Обязательно.

Не сейчас.

Глухая ночь, которая встретила нас по возвращению в расположение, давала надежду на, наконец-то, глубокий и длительный сон. Увы, меня сразу обрадовали.

Реально обрадовали, без кавычек: пришёл сводный отряд отставших. Не все, половина. Полсотни людей, полторы сотни коней. С вьюками. С разным имуществом, со щитами и копьями. Копья-то сложили в уголке, пусть случая ждут. А щиты — крайне нужны. Именно мои.

Они сделаны… не по-русски. Меньше, легче, крепче. Гридни обучены биться именно такой парой: палаш-щит. Понятно, что показывали и нож в левой, и обмотка, и более габаритные миндалевидный русский и круглый кыпчакский. Но обычно — моя пара. Отклонение от основного набора воспитанных навыков в бою — потери в личном составе.

Я сильно переживал по этому поводу. Теперь слегка успокоился: ребята пойдут в бой комплектно.

А вот другая тема расстроила.

Вместе с моими пришли курские. Полсотни верховых, два десятка добрых гридней, отроки, слуги, охотники. Не лишнее подспорье. И в штурме, и потом. Но…

— Не, Воевода, как рассветёт — мы дальше пойдём. К новгород-северским.

— А чего ж вы тогда сюда шли? Северяне с той стороны города становятся. Там бы и оставались.

Мнутся, бороды теребят.

— Мы сперва думали к тебе… Ну… после разговора нашего… тама, стал быть, в Курске… А тута… посмотрели как смоленские на твоих… да и на нас вместе с ними… злобятся, скалятся, слюной ядовитой исходят… мало конями не стоптали, на копья не подняли… Не. Ты с ними как хотишь, а мы к своим пойдём. Чёт неохота с гридями князь Романа резаться… за твои дела-приключения.

Смоленские полки встали на юге, мой и курский отряды проходили там. Сотня княжеских гридней, увидев их на дороге, пошла в атаку. Остановилась только в последней момент. И мои, и курские сильно струхнули. Позже им объяснили. Что у смоленских на мои светло-серые кафтаны с вчерашнего утра — злоба ярая. Так бы и загрызли.

Смогли бы «без звона» — сделали бы. Но тут… Народу вокруг много, куряне, которых, вроде, рубить не за что…

Обошлось. Хорошо. Очень: щиты приехали. На будущее… объяснить ребятам, чтобы не щёлкали. Нет, не пальцами, если кто не понял.

«Зарю» отыграли, утренние процедуры исполнили, мелочёвку раскидали, и я спать завалился. А то четвёртая ночь без сна… многовато будет. Даже при моей «беломышести генномодифицированной». И тут, как «здрасьте» среди ночи, Боголюбский.

«Петушок» из князь Андрея… пробуждающий. Не сильно горластый, но если уж кукарекнет над ухом…

Ну и ладно, пора уж и подниматься. Ихнее самое высоко-бля-бля-городие разбудило, застращало, воодушевило и ускакало. Переходим к водным процедурам.

Собрал отцов-командиров.

— Ночью берём Киев.

— Как?!

— Молча.

— А остальные?

— Следом. В открытые нами ворота. Для этого две команды проходят в город…

— Как?!

— Повторяю для особо замедленных: молча. В городе мы выходим в подземелье боярской усадьбы. Вот план. Терем, кузня, баня, погреба… три или четыре, поварня, церковь, флигели здесь и здесь, амбары, конюшня…

— Да ты, Воевода, никак там всё пешком истоптал!

— Этой ночью и ты истопчешь. Ворота, сторожка, псарня, коровник, птичник. Первая команда сразу вырезает сторожей и собак. Важно: чтобы тихо. Кто вякнул, заорал, бежать кинулся — рубить. Работать быстро. Вылезли — к воротам. Кто попал на пути — зверь, человек — утишить. На барахло не останавливаться, огня не зажигать, голоса не подавать. Проскочить в одно касание. Вторая команда найдёт в усадьбе лестницы… тут, возле забора должна быть, ещё — у сенника, наверное… идёт к северу, из усадебных ворот — вправо по улице.

— Вот так прямо по улице?

— Вот так прямо. Если вокруг тихо — гуляют быстрым шагом, если хай начался — бегом. На перекрёстке не сворачивать. Упирается в стену детинца, града Владимирова. Рва — нет, вал, сама стена — ниже внешней, Ярославой. Точно не скажу, аршин 5–8. Место… любое. От стыка стен до Софийских ворот. Поднимаются на стену. По стене… или за ней… выходят к Софийским. Когда в город войдут суздальские с Искандером, они ударят на эти ворота. К этому времени ворота должны быть наши. Или, по обстоятельствам, поддержать удар суздальцев спереди — ударом в зад.

— Эт мы могём! Пинком приложить, чтоб полетели. Низенько так. Га-га-га…!

— Не зубоскаль. В детинце две княжеских дружины. Сотни три. Не считая отроков, слуг и прочих. Бойцы… серьёзные. Пусть их боголюбовская дружина режет. Наше дело путь открыть. Первая команда идёт влево. К Лядским воротам. Берёт башню, открывает ворота. Приходят суздальские. Следом — наши с кипчаками, потом рязанцы с муромцами. Наши бьют в центр, к Софии, Живчик от ворот вправо, к Василёвским. И, коли пойдёт дело, дальше вдоль стены, к Золотым.

Это мы с Боголюбским обговаривали. Но как оно выйдет в реале…

— Треугольник: Лядские, Софийские, София — наш. Остальное… В детинец не лезть, на Михайлову гору, в Уздыхальницу… далеко. А вот Софию, вокруг неё… Ирининские дворец и монастырь… Если только смоленские прежде не подойдут.

Это не обговаривали. Хуже: заявить, что я собираюсь ограбить Святую Софию Киевскую… Загрызёт. Князь-страстотерпец не вытерпит, чтобы кто-то другой главный храм на «Святой Руси» ломанул. Но попробовать можно: я ж в консенсусе не участвовал, своей доли не получил. Так что, берём всё, до чего дотянемся. Потом, ежели что, «махнём не глядя».

— А чего брать-то?

— Злато-серебро, жемчуга-яхонты. Лошадей добрых. Церковную утварь.

— Храмы божии грабить?!

— Да. В городе шесть сотен церквей. На семь тысяч дворов. Хорошо столичные кушают, окормляют их густо. Обжираются словом божьим. 10–12 подворий на церковь. А по Руси приход — две сотни. Господь что велел? — Делиться. Вот они и поступят по-христиански. Поделятся. Подобру-поздорову. Или… как получится. Хорошо бы вынести всё: покровы, облачения, сосуды, утварь, книги, иконы… мощи святомучеников. Они должны быть в алтари вделаны, у нас нет, а без этого, говорят, не работает. Хорошо бы и попов с семействами.

— Киевских?! Куда их?!

— К Ионе в Муром на обучение. Мы церкви ставим, а там ни — окормления, ни поучения.

— Шесть сотен?! Да на кой нам столько? Только кормить долгогривых.

— Половина спрячется, половина половины — разбежится, половина той половины половины — дорогой помрёт. Да ещё и Иона уполовинит по непригодности. Сколько останется?

— Кто команды поведёт?

Чарджи внимательно рассматривает план города. Ему подробности последующего грабежа… малоинтересны. До того ещё дожить надо.

— Первую, к Лядским воротам — я. Вторую — к Софийским, ты.

Во как Чарджи с Охримом вскинулись! Начали разом говорить. Остановились, сверлят глазами друг друга. У Охрима последний глаз — огнём пылает. Но дисциплина взяла своё: уступил старшему по званию.

— К Лядским воротом пойду я. Или ты, Воевода, честью поделиться боишься? Так тебе её и так полно: что придумал, что проведёшь, что княжича на Софийских встретишь. Неужто тебе мало?

— Честью считаться? Об чём ты, Чарджи? Моя честь у меня внутри. Кто что сказал, подумал, так ли, эдак ли меня почестил да вычестил… мне — брёх собачий. И стыд мой — у меня внутри. Его ни с кем не поделить. Если первая команда ворота не возьмёт, то… лягут все.

Я внимательно осмотрел свой «военный совет». После шуточек по теме как не перепутать попа и попадью в темноте, моё «лягут все» как-то успокоило раздухарившуюся молодёжь.

— Если я к воротам иду, а там дело… не сделается, то я там и… Прежде тебя. Когда вас резать зачнут — мне уже не стыдно будет. «Мёртвые сраму не имут».

Что Чарджи, непривычно? Не честью меряться, а срамом. Мне чужого мёду не надобно, мне б своего дерьма не нахлебаться.

— Теперь ты, Охрим. Кончай няньку старую при дитяте малом из себя строить. Ивашко постарее тебя был. Но и он между мною и врагом не становился. Встанешь — заодно с ворогом посчитаю. Ты головой своей силён. Предусмотрительностью, вниманием. Надёжностью. Когда войско войдёт в город, ты займёшь ту усадьбу. Нам нужно место. Куда, если что, и отойти можно. Чтобы там всё было… чисто да крепко.

Ну вот, оба сидят красные, глаза в стол. Эдак они и подружатся. На почве моих выволочек.

— Салман и Любим. Ведёте людей через ворота следом за суздальскими. Вместе с кыпчаками Алу. Идёте… там видно будет, как бой пойдёт. Но, ежели иных команд нет, идёте прямо, до Софии.

Тут… это не было знание. Пост- или пред-. Не было расчёта или какой-то… тайной информации. Я просто смотрел на план города, крутил в голове обрывки мыслей — как оно может пойти.

Просто догадка.

— Княжеские гридни будут биться в детинце. В самом городе горожане, хоругви боярские… тонким блином размазаны. А вот городовой полк… Дворы их здесь, ниже Софии. Между Софийскими и Золотыми — главная улица. Сам полк… не знаю. Вернее всего — тут, на низу, у Золотых. Если смоленцы, которые против них стоят, промедлят, то городовой полк может ударить вверх, мимо Софии к детинцу. В тыл суздальским. Поэтому…

— Э, сахиби. Астановим! Парубаем! Ха!

— Не остановить — истребить. Если они по церквам-монастырям-усадьбам рассядутся… бойцы добрые, тяжко выковыривать будет. Любим, твои стрелки. И лучники Алу — у него у каждого колчан. Перед храмом — площадь. Чистое место. Хорошо бы их там… завалить стрелами. И смотреть всё время перекрёстки, боковые улицы.

Богдана перед Софией пока нету — некому сектора обстрела перекрывать.

Хорошо, что здесь не Европа: крыши домов не выдвигаются над улицей, стрелять и кидать сверху… неудобно.

Старательно формировали группы. Я попробовал, было, отобрать добровольцев. Весь строй — шаг вперёд. Молодёжь, факеншит. Что они видели? Тяжкий марш да бой у Вишенок? Где трое на одного.

Обычную охрану не беру — они натасканы на защиту. Здесь единственная эффективная защита — непрерывная опережающая атака. Команды смешанные: лучники и мечники пополам.

Жаль, конечно, что кое-какие спецсредства не приехали. На марше посчитали, что пики важнее, а они вон, просто в углу стоят… Был бы бой с копейной конницей — без них было бы плохо. Но у нас намечается бой пеший, ночной.

Как всегда на Руси: «гранаты не той системы».

Ресурсы, здесь — вьюки на гожих лошадках, всегда ограничены. Отчего-то приходиться отказываться, откладывать «на потом», во вторую очередь. В этот раз приоритеты оказались… частично неправильными.

Осаждённые вели себя прилично: на вылазки не ходили, толпами по стенам не слонялись. Из города доносился колокольный звон, солнышко на закат пошло. Отзвонили шестой церковный час. В смысле: девять часов по полудни. Перекусили, чем бог послал. Фиг знает когда следующий раз удастся. Может, завтрак будет уже в раю. С амброзией.

Ещё раз проверил бойцов. Отцепить шпоры — пеший бой. Клинки, тулы на спину — лестницы, узости. Попрыгать — скрытное движение. И — полезли. Не в пекло, не в преисподнюю — в печку.

Я специально не торопил ребят. Чтобы освоились, свыклись с мыслей, что идём умирать тайком. Чтобы «перегорело». Перетряслось в такое… холодная равнодушная ярость.

Хорошо делать дело.

Убивать и умирать.

Самого, естественно, мандраж потряхивает. И, типа, «правильный расчёт времени» — выйти к боестолкновению через час после полуночи.

Караулы часто меняют в полночь — просто других временных отметок ночью нет. За час новый состав успевает пережить собственную эйфорию от приступания к исполнению, угомониться и начать подрёмывать. Не уверен, не знаю, но… Вдруг эта мелочь, это «пёрышко» «сломает хребет» их «верблюду»?

Пройти этот путь с двумя спутниками и с двадцатью… две большие разницы. Мои люди не носят сапог с высокими каблуками, шпоры сняли. Но на каждой лестнице кто-нибудь нае… Мда. Но все целы. Клаустрофобия? — Два случая. В неприятной, но пока безопасной форме. Два масляных фонаря от Николая — большое подспорье. Особенно, после того, как все пять свечек погасли. Задуло их. Сквозняк? Какой сквозняк в подземелье?! — Выдохнули разом. А перед этим, естественно, разом вдохнули. И чего испугались? Я этот череп у стенки в прошлый рад видел, даже внимания не обратил…

Бесконечный подъём в конце… Я по вышкам сигнальным постоянно лазаю, у бойцов учебка за плечами недалеко. А вот Чарджи… кавалеристу по лестницам ходить… Ему вообще… от порога — в седло.

Пыхти, инал, пыхти. У тебя впереди ещё пробежка с грузом и стенолазанье под обстрелом. В рубку пойдёшь с чувством глубокого облегчения и неизбывного удовольствия.

Люк, естественно, не открывался. Не то забит, не то забух. Притащили колоду с железной шапкой на торце. С самых Гончаров тащили! Четверо раскачали и… хорошо, что я сообразил всех с лестницы убрать. Так она и пошла. Колода в шапке. Десять этажей по высоте… на нижней лестнице ступеньки — в щепочки. Боковины, как баба рассевшаяся — пф-ф-ф-дрысь. А сверху, от люка, парень свешивается:

— Дык… ну… выбили. Мать её…

Что там с нижними лестницами — плевать. Верхние целы? — Пошли.

Как устроены русские усадьбы — я уже… И по архитектуре, и по топологии, и по режиму.

Для нас существенно, что истопники, которые последними зимой спать укладываются, уже легли, а поварихи, которые первыми поднимаются, ещё не встали.

В большом коллективе всегда найдётся индивидуй, который то ли бессонницей мучается, то ли любовью страдает. Но зимой все такие — сидят в тёплых помещениях. Выходят, конечно. По нужде. Но не часто. По сравнению с летом, когда народ ночует везде, в каждой постройке — куда как меньше шансов вдруг повстречаться.

Два исключения.

Воротники. Ночной сторож при воротах. В деревнях ходит по двору и стучит колотушкой — зверя лесного отпугивает. В городской боярской усадьбе такого вульгаризма нет. А сторож, конечно, есть.

Собаки. В деревнях их постоянно отпускают побегать. Здесь цепные псы — на цепи, охотничьи — на псарне, бездомные — на улице. Не часто: их там бьют. То по подозрению в инфицированности, то просто для забавы. В усадьбы такие не забегают.

Позже выяснилось, что здесь и псарня пустой стояла. Степанида свет Слудовна, хозяйка всего этого, после известия о смерти любимого внука в Луках, слегла. Свору распродали — кому она теперь нужна?

Поднялись, собрались, пересчитались. Что-то у меня счёт не сходится, лишний один. Ошибся, наверное.

Выдохнули, пошли.

Собаки у ворот выскочили из конуры сразу, едва мы вышли из дверей. И через мгновение зашлись лаем. Тут же перешедшим в визг: тёмные туши на снегу видны и в темноте, лучники отработали чётко. Пока добежали, в сторожке огонёк появился, дверь открылась, сторож со светцом в одной руке, придерживая тулуп другой, подслеповато щурясь, вылез на крыльцо. И поймал укол палашом снизу с проворотом. Второй мечник заскочил внутрь… женский крик, оборвался.

— Баба там… была.

Засов с ворот сняли, тут уже и Чарджи бежит с лестницей.

— Длинная. Должно хватить. Другой не нашли.

— Сойдёт. Ну, инал, удачи. Всем нам. Порезвимся. С богом.

Они вправо, с лестницей наперевес. Маляры-штукатуры. Отмалярует любые стены. За ваш счёт. Вашей кровью.

А мы влево. «Широким шагом к светлому будущему». Недалёкому, метров 250.

Обязательно выпью. После победы.

Русская триада: ров-вал-стена. Дерево-земляное укрепление. А вот башни в Киеве каменные. Кирпич и известняк через слой. Всё густо штукатурится. Как это выглядит в нашем климате — я уже…

Воротные (проездные) башни ставятся не на вал, а на материк. Есть исключения: Золотые. У них дно на трёхметровой насыпи. Разница в уровнях «поля» и основания башни «читается» и в 21 веке. Предворотный мост получается крутым, нормальные люди стараются не ездить с этой стороны, скот здесь не гоняют.

В других воротах в валу оставляют дырку до материка, выкладывают в ней стены, вроде ленточных фундаментов, о чём я уже… На уровне вершины вала выводят арочный свод, на него ставят само тело башни. Понятно, что воротин в двенадцать метров высотой, никто делать не будет: на трёх метрах делают деревянную галерею. Ворота ходят под ней, по ней — стражи. Лучников могут туда посадить. Снаружи зашивают деревом, прорези для стрелков делают.

Лядские ворота похожи на Золотые, чуть меньше. Нет выдвинутых вперёд фланкирующих башен, как в Константинополе и во Владимире-на-Клязьме. Въезд чуть выдвинут вперёд, за линию основания вала. Двухаршинной толщины стены, высота — 12 м, длина — 25 м. Над сводом, на уровне основания стены — первая плоская боевая площадка. Закрыта крышей.

Вот на ней и возились с верёвками, поднимая гроб.

За ней, выше и глубже — вторая площадка. Над Золотыми на ней поставлена церковь.

В летописи 1037 года:

Изя Блескучий её перестраивал и отделывал.

Над Владимирскими Золотыми тоже церковь — Ризоположения. Андреевское изделие. Точнее: масонское. А вот в оригинале, в Феодосиевских стенах, Золотые ворота без крестов: просто каменные двухэтажные параллелепипеды.

Деталь мелкая: сопряжение галереи на стене и башни.

В Феодосиевых стенах башни — 20 м., стена — 12. И то, и другое — каменное. Грубо говоря: башню ставят на стену. На Руси — дерево-земляное укрепление. Каменную башню можно поставить только на каменное же строение самих ворот. Фундамент там, под пилястрами. Поэтому башни ставят на свод, точнее: на продолжение стен воротного проезда. Поэтому башни в русских крепостях этой эпохи хоть и похожи на Феодосиевые, но ниже.

У греков вход со стены на первый этаж башен. Прохода сквозного нет — надо подниматься на второй. Второй этаж — закрытое помещение, проходное, там атакующих встречают на лестницах. Третий — открытая площадка. С которой можно расстреливать противника, захватившего стену, пока этажом ниже мечники спускают наглецов с лестниц.

Во Владимире на верхней площадке поставлена церковь. Но периметр площадки свободен — стрелки могут работать. И есть помещение под ней, через которое противнику нужно прорываться и для подъёма на площадку, и для перехода на стену по другую сторону башни.

Здесь такого нет. Спереди: нижняя площадка на уровне «макушки» вала, дальше — «каменный кирпич», высотой с городни, вторая площадка — в уровень с галереей. Выше — здоровенная бревенчатая крыша.

Верхняя площадка 16х9 м. Помещение под ней — 13.5х6.5 м. Сколько стражников может разместиться в таком пространстве?

С городской стороны портал утоплен в вал. Метров на… пять-шесть. Точно не вспомню — в прошлый раз Юлька отвлекла. Помню, что склон там более пологий, чем с напольной стороны.

Вообще, клети ставят не равнобедренным треугольником (в сечении вала), а сдвинув к внешнему краю. Чтобы было круче. Но просто вертикальную стену сделать нельзя: открытое дерево быстро гниёт, хорошо горит и, из-за давления подсыпки со стороны города и слабости грунта со стороны рва, валится вперёд.

С тыльной стороны, над воротным проездом, тоже есть нижняя площадка. Ещё в проезде (внутри, в стенах) есть ниши. Красивые. Аккуратно выложенные из плинфы сводики. Светильники туда ставят, иконы с лампадками. Темно тут: двадцатипятиметровый туннель освещается только несколькими бойницами, прорезанными выше ворот.

А вот герсы (подъёмная деревянная решетка, окована металлом) — нет. Была. Но… сто тридцать лет прошло.

Глава 561

Так, чисто к слову.

В 1151 году Долгорукий в очередной раз собрался бить Изю в Киеве. Удачно разогнал противников у Вятичева брода и подступает к городу. Изя Блескучий принял решение… странное. Он выходит из города и становится, с союзниками — Ростиславом Смоленским (Ростиком) и Борисом Гродненским напротив городских ворот. Каждый — перед своими.

Не осаждающие выбирают себе ворота для атаки, как у Эсхила, а обороняющиеся выходят из города, чтобы защитить «свои» ворота «в чистом поле». При том, что у Долгорукого многочисленная, только что, у Вятичесва брода, доказавшая свою боеспособность, половецкая конница.

Почему? — Тому может быть несколько причин. Например, ветхость укреплений «града Ярослава» к тому моменту.

Решение оказалось верным: Изя Гошу побил, половцы в бою «бежали, даже не вынув стрел из колчанов».

При стенах в 3.5 км. длиной осаждённые могут поставить по паре человек на каждом метре. Точнее: «два с третью землекопа». А если ещё и баб пустить, чтобы они кипятком писыли…

Виноват: поливали.

Но… Сколько человек могут высидеть две серии подряд в кинотеатре? И в кино, под названием «угроза приступа», народу скоро станет скучно. Дальше все найдут причины: ой, мне тут только на минуточку! Вспомнил! Печка не залита, корова не доена, баба не люблена…

Не, если реально вороги лезут — тада да. Всё как один, плечом к плечу, грудью вперёд… Но нет же никого! Тада зачем?

На стены остаются редкие патрули. Их хорошо видно ночью — с факелами ходят. Гарнизоны башен и патрульные подвахты. Что это за люди и сколько их? — Коренной вопрос современности. Поскольку один из таких коллективов мне предстоит сейчас вырезать.

В мирных условиях ворота охраняет городовой полк. Кроме ворот, за ним семь городских торгов. Они же стерегут Киевскую тюрьму, «Поруб», тут недалеко, севернее ворот вблизи стены. Когда-то там держали полоцкого князя Всеслава Чародея, пока киевляне его из «Поруба» не вырубили. С тех пор, говорят, там всё изменилось.

Они же обеспечивают оперативно-розыскные мероприятия в интересах городского тысяцкого, конвоирование осуждённых, порядок на массовых городских мероприятиях…

Короче: ворота охраняет городовой полк. «Сутки через трое». Не считая некомплекта, заболевших, командировок «соседям помочь» и «торжественного караула». В каждый конкретный момент конкретные ворота — 6–8 человек. Загоняют наблюдателя наверх, и он любуется окрестностями. Углядел чего: давай трезвонить в колокол на верхней площадке. Нижние бегут, ворота затворяют. Малочисленность караула, отчасти, причина захвата Киева малыми отрядами в эту эпоху. Можно договориться, подкупить… Или просто проспят.

Ночь. Темно. За высокими заборами ничего не видно. И вообще — не видно. Хорошо — снег у заборов белый, а дорога утоптана, унавожена. Хоть в заборы носом не втыкаемся.

Вдоль улицы — брёх собак.

Никто — ни друг, ни враг — не может пройти по русскому городу ночью незамеченным. Древние римляне были корейцами — всех собак съели, пришлось гусям «Рим спасать».

Мы идём быстро, песен не поём, криков не кричим, железками не звякаем. Дружного пыхтения и ритмичного топотания не производим. Но, всё равно, следом за нами катиться лай. Иной такой… волкодавчик басовитенький как гавкнет из-за забора…

Ближайшая контролируемая властями точка — тюрьма — осталась сзади. Там, наверняка, есть стража. Не вылезла. Дальше частные владения. Я слышу, как за забором сторож ругает пса: спать не даёт. Даже не выглянул на улицу. А иной, может, и выглянул, да только нас разглядеть в темноте не просто: кафтаны сливаются с темнотой и снегом.

Какой может быть «тать ночной» в этой стране? Только после тотальной пьянки на полгорода. Когда сторож и слышит, а встать не может. Или как сейчас, когда масса пришлых перебесила собак и утомила сторожей.

Стоп.

Угол забора. За ним предворотная площадка.

Как мне не хватает Ивашки! И вообще, и его ноктоскопии, в частности.

Вал. Белый, заснеженный. Темнота закрытого воротами провала входа. Расходящиеся от него воронкой каменные стенки, «заваленные на спину», на вал. С правой, с северной, с нашей стороны — врезанный в основание этой огромной снежной горы «сторожевой двор». Забор, внутри изба для караула и конюшня. Оттуда, зигзагом вправо-влево, идёт положенная на вал крытая лестница на самый верх, к городне возле «кирпича» башни.

Ворота «сторожки» развёрнуты к главной дороге, которая — сквозь ворота башни.

— Идём вдоль забора, поднимаемся по склону. До лестницы наверх. Там и лестница вниз. Спускаемся, убиваем всех. Одного — взять живым. Собак унять — прежде всего. Огня, шума — не устраивать. Факеншит уелбантуренный! А ты что тут делаешь?

Только сейчас, когда парни вокруг меня сдвинулись, увидел свою «счётную» ошибку. Одиннадцатым номером у нас — мой вестовой.

— Пантелейка! Ты откуда здесь?!

— Ну… дык… велели.

Хорошо хоть не «стреляли».

Вестовой, и вправду, должен находиться при мне неотлучно. Но, конечно, что в таких делах, что в постельных, его присутствие… нежелательно. Мальчишка просто воспользовался моей захлопотанностью последних часов, отсутствием прямого запрета.

«Полученный приказ следует исполнять до получения нового приказа, предшествующий отменяющий».

Вот он и полез. Храбрость демонстрировать. В ответ на насмешки товарищей о недавнем жевании собственной полевой сумки, когда меня «повели молодца на плаху».

Факеншит! Вернёмся — накажу! Хотя — как же наказывать героя? А не вернёмся… уже не до того будет.

Очень захотелось рявкнуть: «Марш домой!». Но очевидная глупость такой команды не позволила её произнести.

Пошли. Тот-топ. «Не ходи по косогору — сапоги стопчешь». А не будешь ходить — голову потеряешь. Неудобно: щиты и луки на левой — за забор не уцепиться.

Собаки подняли лай когда мы были на середине подъёма. Пришлось переваливаться грудью через забор и падать с двухметровой высоты.

Хорошо — бардак. Снег у забора не убрали. А ведь я же говорил!

Впрочем, я говорил по поводу волков и своим.

Сторожевых псов на цепи зарубили сразу, а вот маленькая приблудная шавка убежала под крыльцо и оттуда злобно тявкала. Пока в её убежище не потекла кровь из вспоротого брюха выскочившего посмотреть на собачий лай стражника.

Ещё двоих в избе прикололи «на раз» — мявкали. Последний член личного состава неудачливого поста забился под лавку и отказывался оттуда выходить. Мы его звали-звали, а он ни в какую. Капризничает. Пришлось лавку выкинуть, мужика вынуть.

— Сколько воев на башне?

— А… ы-ы-н… не… ой-ей-ёй… я… вы…

Вытянул со спины «огрызок», воткнул чудаку в ляжку.

— А-а-а-а!

— Повторить?

— Не-не-не! Всё! Всё скажу! Как на духу! Ткачи! Ткачи мы! Два десятка наших! Вот те хрест! С городового были! Ушли! Сразу после полуночи! Христом-богом! Одних нас, бедных, бездольных….

Кивнул Сухану, тот отдёрнул голову мужичку, провёл ножом по горлу.

— Ну, господа десятники, какие будут мнения?

У меня в команде два десятника: лучников и мечников. Нормальные ребята, в бою друг друга понимают. И их бойцы — тоже. Я рассказывал про работу парами. Школа одна, все парни друг друга знают.

— Предполагаю: два десятка гражан с усилением из городового полка. «Усиление»… свалило. Жиздора поминать. Четверых мы тут… На башне 15–16 человек. Четверо-шестеро должны быть на стене — патрули. Один-два — наверху, наблюдать. Но… ткачи, податные. Подлые людишки. Чего они сотворят… Один господь знает.

Брусило. Толковый парень. Я его ещё на Земляничном ручье приметил. Не только в бою ловок, но и перед боем соображает. Не теряется в острых ситуациях.

— Напоминаю: наша задача — открыть ворота для конницы. Варианты: можем пойти и снять запоры с ворот. Можем подняться наверх, перебить защитников башни… попытаться. Потом спуститься и открыть ворота. Можем разделиться: одни наверх, другие — ворота открывать. Мнения?

— Разделяться не надо. В ворота… Там, сказывают, мостки для лучников. С обеих сторон на высоте. Ежели с башни прибегут, да зачнут конным в зад…

Десятник стрелков Терпило. Старинное русское имя. У него есть и крестное, но не вспомню. Когда он к нам попал — у него зуб болел. Терпел. Дотерпелся до того, что пришлось надкостницу долбить. Выжил. А имя, или уже прозвище, прилипло намертво.

Толковые ребята. Выживут, не накосячат — надо повышать. Вообще, этот поход многим лычек да звёздочек на плечах добавит: реальная боевая работа, воина сразу видно.

— Что ж, мнение командиров совпадает с моим. Значит — правильное. Потопали.

И мы потопали. Как большие. В смысле: не бегом, без шума, как взрослые дяденьки идут к себе домой. Или, там, сменять караул.

Хорошо — лестница крышей накрыта. В смысле: мы видим патруль на стене с факелом, а он нас нет. Патруль пришёл с севера, прогулялся по верхней грани «кирпича», им там ляду открыли, свет, звуки из помещения. Они туда втроём влезли. Потом, после приличной паузы, оттуда трое вылезло. Двое — топ-топ по стене вправо. А третьего не видать.

Итого: наблюдатель у тревожного колокольчика, одна штука.

Шёпот:

— Воевода. Дверь. Заперта.

У нас проблема. Лестница, по которой мы поднялись, доходит до гребня вала. Выше — три метра городни. А боковая дверь с вала в «кирпич», с площадки на валу, куда вывела лестница — заперта. В мирное время люди ходят на стену через караулку, при приступе… должна быть приставная, прямо на галерею. Но… не видать. Внутрь занесли.

Выбить дверку — шуму будет. Наверх? Залезть наверх для моих не проблема, проблема снять невидимого под тенью крыши чудака с колоколом.

— Пантелей. Раздевайся.

— Догола?

Молодец. Глупых вопросов не задаёт.

— До исподнего. Брусила, две пирамидки. Для двух стрелков. Пантелеймона я сам подниму. Залезаешь на стену, идёшь влево, в темень под крышу. Плача и повторяя «хлеб-ця, хлеб-ця». Когда подойдёшь к мужику, или он к тебе слезет, вот так, на вытянутую руку, падаешь на землю и поднимаешь. Руку с зажжённой зажигалкой. На, держи. Стрелки стреляют по подсвеченной цели. И залезают на городню. Бегом к тому краю. Как бы парочка с той стороны не пришла. Потом мы с Суханом. Открываем ляду и вниз. Следом — остальные.

— Не, Воевода, сперва мы туда.

— Старший десятник Брусила! Я ценю твоё стремление защитить командира даже ценой жизни. Только запомни: за меня не надо умирать, надо чтобы враги мои умирали.

Молодёжь, блин. Тем более — с опытом побед. Так и рвутся совершить очередной подвиг. Мне, конечно, приятно. Но я знаю, что это проходит. С возрастом, с ранениями. С потерей друзей. Остаётся чувство долга. У тех, у кого оно остаётся.

— Бой в ограниченном помещении. Мои огрызки могут быть удобнее. Ещё. В башне четыре выхода: вперёд-назад на нижние площадки, влево-вправо — на вал за городнями. Их… присматривать. Никто уйти не должен. Стрелки остаются наверху, смотрят по заборолу. Ну что, Пантелейка, готов? Стрелки — на пирамидки. Я тебя… а ты, однако, маленький да тяжёленький… Спокойно. Не торопись. Приготовился. Пшёл.

Я не спеша, чтобы не сорвался, поднял мальчишку на вытянутых руках, убедился, что он лёг там, распластался телом, подтолкнул наверх ледяные, маленькие, детские босые ступни. Стрелки уже заняли позиции. Стрелять, стоя на плечах своих товарищей… такой приём мы не отрабатывали. Прижавшись, для устойчивости, грудью к заснеженному венцу сруба, положив лук горизонтально… ересь. Но если очень хочется, то можно.

Слева, из невидимого снизу пространства доносится жалобный голосок моего вестового:

— Хлеб-ця, у-у-у, ы-ы-ы, хлеб-ця…

И вдруг изумлённый мужской голос:

— Ты… сопля… ты откуда взялся?! А ну брысь с отседова! Я те ща батогом…

— Дяденька… не надо… хлеб-ця… — треск колёсика зажигалки, нежный звон тетивы, два сухих негромких щелчка попавших стрел, шорох стремительного движения одежды стрелков по краю сруба… Есть. Пошли мы. Быстро. Парни в темноте сводят руки в замок, я с маху вскидываюсь на препятствие. Кажется, парни охнули, но я уже на стене, броском к белеющему метрах в восьми пятну:

— Цел?

— А? Ага. Х-холодно. За-заж-жигалка. Упала.

— Не беда. Я тебе новую подарю.

— И… с него… течёт.

Присмотревшись вижу: по тёмным плахам помоста растекается лужа от лежащей на расстоянии вытянутой руки тёмной кучи. Странно: после стрел такого кровотечения из тепло одетого человека… А, понял, кто-то из пробегавших лучников не упустил возможности «обагрить сталь кровью врага» — перерезал сигнальщику глотку.

Хорошо, что на «Святой Руси» скальпов не снимают — это более долгое дело.

Можно было и снять: время у нас есть. Вдалеке, на южной стене виден факел. Ещё один патруль возвращается. Ждём. Лентяи: тянутся нога за ногу. У меня тут ребёнок мёрзнет, а они плетутся будто с барышней на плэнере. Двое? — Нет, трое.

На десяти шагах, когда ни темноте под крышей, ни серой окраске кафтанов, спрятавшихся за столбы галереи стрелков, уже нельзя доверять — залп. Мечники кидаются вперёд добить патрульных, выкинуть с деревянного помоста упавший факел.

Хорошо, что у моих людей сапоги без подков и шпор. Иначе бы… я не расслышал. Как у нас за спиной поднялся люк. А дрожащий от холода и впечатлений напротив него в темноте галерии Пантелеймон закричал:

— Сзади, ляда!

Пшш-теньк-тык. Терпило навскидку пробивает стрелой грудь подслеповато помаргивающего со света, вылезшего по пояс мужика. Того отбрасывает ударом назад, и он, продолжая держаться рукой за ручку люка с внутренней стороны, начинает сползать вниз.

Вот сейчас эта… крышка закроется и внутрь хрен попадёшь.

Прыгаю вперёд, уже с палашом в руках. Отмашка над головой страдальца. Кисть остаётся на рукояти люка, крышка, грохоча, валится назад на настил. Мужик, поливая всё вокруг кровью из обрубка руки, хрюкает. Но продолжает торчать в отверстии по грудь.

Факеншит же! Дырку занял!

Лёгкий треск. Он, видимо, подобрал ноги или оступился, стрела, пробившая его насквозь и зацепившаяся за край люка, не выдержала. Визжащая, брызжущая слюнями и кровью, туша рушится вниз.

Следом туда же рушится следующая туша. Моя.

Нет, я, конечно, хотел по науке. Типа: бравый морячок с мостика гуляет. Спиной к ступенькам, не держась за перильца. С пыланием смелости в груди и блистанием клинка в руке.

Мелочь мелкая: в человеке много крови. И она очень быстро вытекает. На ступеньки, например. И тут я… Как в Баден-Баденских пещерах: «А нам — наплевать! Вать, вать, вать…».

Пересчитав копчиком ступеньки, я очень удачно отвалился в сторону, улёгся на бок, подпершись локоточком, и призадумался. И чего это я сюда так рвался? И чем мы теперь заниматься будем?

Увы, элегичность и созерцательность были весьма кратковременны: следом сверзился Сухан. Зомбо-навыки он не утратил: остался на ногах. Топор из левой ушёл в лоб мужичку стоявшему прямо впереди, в глубине помещения, а палаш в правой — в грудь чудака слева. Мне осталось только катнуться на колено вправо и дотянуться клинком до объёмистого пуза в розовой, выцветшей от многочисленных стирок, рубахе, выпирающего между полами расстёгнутого тегиляя.

Брюхатый мужик, весьма удивлённо рассматривающий меня, невесть откуда взявшегося и вольготно разлёгшегося по полу их караулки, ещё более удивлённо произнёс:

— Уйё-ё… — и, ухватившись за живот, согнулся и отшагнул. Так, что я, пытаясь загнать ему клинок поглубже, был вынужден тянуться. И снова лёг на пол. Носом в доски.

Тут по моим икроножным протопали… лошади. В смысле: Брусила с бойцами. Я в очередной раз порадовался, что сапоги без шпор и подков. Перевернулся, получил собственным незастёгнутым намордником по мордасам, сел на задницу и огляделся.

Ну, типа, всё: стоячих ворогов не осталось. Бойцы дорезают раненных. Сколько их тут? Шесть? Семь? А, нет — восемь. Помещение разделено на две части поперечной перегородкой с дверью. На её пороге лежит чудак, которому Сухан в самом начале топор в лобешник засандалил. Теперь пошёл вынимать. Вдруг замер, прислушиваясь. И метнул в темноту неосвещённой соседней половины. Стрельба «томагавками» на звук. Полёт нормальный, попадание — тоже. Оттуда раздался «хряп» по грубой материи, грубое слово по матери. И предсмертный вой.

— Воевода, двое для разговора.

Один — мой клиент, «розовое брюхо». Подхожу, присаживаюсь на корточки.

— Поговорим?

— Чтоб вы все сдохли! Гореть вам в гиене огненной…

Палаш — в руке. Укол снизу под бороду. Волна горячий крови из горла мгновенно заливает клинок по гарду. Еле успел отдёрнуть. Сверх-свежий мертвяк сползает вдоль стены на бок. Старательно вытираю сталь оттопырившейся полой тегиляя покойного. Ну хоть какая-то польза от него должна быть?

Не вставая с корточек, поворачиваюсь к молодому парню у стенке в двух шагах. Глаза у персонажа по кулаку, держится за левый бок. Под пальцами уже кровавое пятно.

— Поговорим?

Парень судорожно сглатывает, нервно кивает. Открывает рот и оттуда вдруг потоком хлещет кровь. Пытается что-то сказать, закашливается. Глаза закатывается. Новый выплеск ему на грудь. Ещё один. Голова опускается, тело сперва медленно, потом быстрее съезжает. По той же стенке, что и предыдущий, но в другую сторону.

Валет. Червей. В смысле: для могильных червячков.

Не поговорили. Жаль.

— Терпила. Стрелки остаются на стене. Не высовываться, не маячить. Смотреть по заборолу. При появлении патрулей — истребить. По возможности — не поднимая шума и света. Пантелейка…

В комнате два стола. С одного опрокидываю столешницу. Да, то, что надо.

— Одну крестовину обмотать тряпьём, залить… кувшинчик с маслом есть? За стенкой должна быть смола. Топить — нет времени. Наковырять и примотать в тряпье. Вытащить на стену, высунуть обмотанной стороной наружу. Понял? А мы вниз. Брёвна таскать.

Третьего дня я был уверен, что самое тяжёлое — собраться с духом и влезть в ту памятную полуразрушенную печку. А оказывается, куда труднее не навернутся, сбегая с уровня пятого этажа по крутой деревянной лестнице со склизкими от сырости ступеньками.

Гарнизоны соседних башен должны поглядывать. По-хорошему, и патрули должны быть сквозные. Были ли в числе убитых люди из соседних башен — не знаю.

Проще: каждая минута пребывания чревата потерей внезапности. Но спешить — медленно. Сломанная нога бойца — куда чреватее.

Успели. Возле зарубленных псов во дворе сторожки две фигуры, сидящие на корточках в овчинных тулупчиках. Двое мечников молча броском проскакивают вперёд. И сносят непрошенных гостей. Штатно колют: из низкой стойки в корпус. Штатно дорезают: перевернуть лицом вверх, проткнуть горло.

За спинами убитых приоткрытая калитка. Пошли.

Пространство предвратной площади. Давит. Много, пусто, открыто. Кажется, что из темноты вокруг за тобой следят десятки вражеских глаз. Сейчас ударят стрелы или выкатится толпа. Орущая, машущая режуще-колюще-дробящим… Жаждущая крови. Моей крови.

— Разошлись. Взяли. Ап!

Бардак — хорошо. Придурки заложили ворота одним бревном. Оно — тяжёлое. Но оно одно.

Я уже говорил: ворота на Руси открываются вовнутрь. Иначе снаружи снегом заметёт и фиг откопаешься. А чтобы ограничить доступ — поперёк, в железные скобы, ставят бревно.

«Запор» — это не препятствие пищеварению, это препятствие движению. Говорят: запорное бревно. Его накладывают. Или снимают, как мы сейчас.

Сняли брёвнышко. «Весело подняли. Весело понесли».

Факеншит! Теперь верю — дубовое. Аккуратненько положили вдоль стеночки в стороночке.

Аж на языке горчит. Спокойно, Ванюша. Не надо так напрягаться — грыжу заработаешь. Ты ещё нужен. Народу и миру. А какой может быть прогрессор с паховой грыжей?

Коллеги, почему я не вижу историй о надорвавшемся, под непосильным трудом на ниве прогрессизма в России, попандопуле? Почему нет отчётов о грыжах, смещениях позвонков и геморроях? Не напрягаетесь? — Зря. Здесь есть очень много подходящего для жима и толчка. А уж рывок… рвать здесь надо повсеместно. Больше скажу: повсевсёшно.

Потянули створки. Факеншит!

Бардак — это нехорошо. Воротины провисли, цепляют за землю. А ну, раз-два, приподняли.

«А боец из ПВО заменяет хоть кого».

ПВО — нет. Так и домкратов нет! А бойцы — есть. Шесть здоровых парней могут унести крепостные ворота просто к себе домой. Под настроение. У строевых настроение задаётся приказом старшего по званию. Как, например, радиоактивный фон в расположении.

И так придётся ещё три раза.

Оттащили вторую створку. Дальше — 25 метров туннеля. Оно и так-то темно. «Час быка». Наверно, чёрного быка. Про негров все знают насчёт самого тёмного места. А про негро-быков?

Итить тебя, светоносить! Пересвет ты наш! На кой… ты пересвечиваешь?!

Брусила своей зажигалкой щёлкнул. Две ошибки: не надо так на открытом месте. И без предупреждения не надо: все враз ослепли.

Высказанные пожелания близкого сексуального будущего мгновенно погасили огонёк.

«Темнота — друг молодёжи» — русская народная…

Но мы здесь не за этим.

Повторяем. Но с учётом. «Ещё раз и лучше».

Получается. Пошли.

Внешние ворота заложены серьёзнее. Два бревна. Одно — «вам по пояс будет». Ещё и подкосы вбиты. Подпорки — выбили, бревно — вынули. Это вышло легко. А вот верхнее… «руки в гору до упору». М-м-мать… С третьего подхода.

Спасибо местным: разобрали днём завал. Здесь должны стоять брёвна, подпирающие тесины ворот. Такое и тараном фиг выбьешь. Вон они, далеко не потащили, вдоль стен сложили.

Ну что, всё? Ворота открыты, дело сделано? — Отнюдь. Самое тяжёлое дело — которое осталось. А осталось нам… хрен да маленько: подать сигнал и и дожить до появления «американской конницы». В смысле: гридней Боголюбского.

— Выдохнули? Бегом!

Рысцой назад. Туннель. Площадка перед воротам. Кто там пыхтит сзади? Астма и пехота — две вещи несовместные, друг мой Сальери. Сторожка. Обновок нет? — Дальше.

Тьфу. Ф-фу. Даже плохие стихи помогают. Дышать равномерно.

— Пантелейка, ты где? Уже? Молодец. Поджечь чем?

— А у меня вот! Я нашёл! Она тама чуть в сторону, а я тута тащу со робятами, а она — раз…

— Поджигай.

Мальчишка, чуть не лопаясь от восторга, от оказанной чести, от… «в жизни раз бывает» подать сигнал на взятие столицы, щёлкает зажигалкой. Подносит огонёк.

Обмотанная тряпьём, набитым смолой и политым маслом, крестовина стола из караулки, выставленная за забороло, хорошо принялась. Чуть покрутил этот… скелет обеденного стола, чтобы все перекладины разгорелись. Выдвинул подальше: свес крыши низко, как бы не занялась.

Сначала — ничего.

И потом — ничего.

Тишина. Темнота. Ничего не меняется.

«Состояние стабильное. Тяжёлое».

Не видят? Передумали? Ослепли-заснули?!

Наконец, где-то далеко, кажется — у горизонта, где чёрное небо сходится с чёрным лесом, появились светлячки. Всё больше, всё шире. Россыпь. Стая. Потекли в нашу сторону. Катящаяся лавина искр. «Из искры возгорится пламя». Которое вот-вот превратит эту землю в пекло. В пепелище. Маленькой, незаметненькой, никому, кроме узких специалистов, не известной войнушки. Мелкой русской усобицы. С сожжением города, разрушением жилищ, обращением в рабство, убийствами, изнасилованиями… В бесконечном ряду подобных.

— Брусила, Терпила. Остаётесь здесь. Держать подходы по стенам. Установить препятствия.

— Дык… мы уже. Вон, бочки вытянули.

— Молодцы. Я с Суханом вниз. Встречать суздальских. Как подойдут — пошлю подмогу.

— Лучше из наших.

— Поглядим. Держитесь.

Снова вниз. Через ступеньку… мать! Удержался.

Очередной экстренный спуск обошёлся без членовредительства. Это радует.

На дворе сторожевого двора — без изменений. Внесли. В смысле: вынесли. Запорное бревно и в этих воротах. Играючи! Становлюсь профессиональным брёвно-выносителем.

Распахнули воротины, только я присел на лавочку у…

Грохот. Тяжёлый, громкий, пугающий, непрерывный… Похоже на… ни на что не похоже. Даже обвал в горах — не сравнить. Нет такого… всеобъемлющего, всестороннего эха.

Конница идёт по туннелю. Не идёт — скачет, несётся, рвётся в галопе.

Из зёва ворот выхлёстывает толпа. Серые, мохнатые, шестиногие… тараканы. В смысле: кипчаки. Стрелы наложены. Тут бы они из меня подушечку для иголок и сделали. Если бы я шевельнулся.

Толпу проносит вперёд. К распахнутым воротам сторожки подскакивает Асадук. Только метрах в пяти различает меня на фоне забора. Глаза… из дальневосточных становятся ближневосточными. Первая реакция — хват за саблю. Несколько лучников вокруг него немедленно вскидывают луки. Во все стороны.

Но Асадук саблю не вытянул. Толкнул коня на меня.

Не подходите ко мне близко! Я вас боюся! И вашей лошадки — тоже! Ой какая миленькая…!

— Ассадук, оссади.

Старая шутка, персонально к нему обращённая со времён Бряхимовского похода, сбивает боеготовность. В смысле: готовность рубить в куски всё, что шевелится. Можно ж и поговорить.

— Ну.

— Не нукай, хан. Передай князю…

— Не надо.

Оп-па. А вот это уже он меня поразил. Рядом с Асадуком пожилой кыпчак. Типичный. Если не присматриваться. Андрей.

Я же был твёрдо уверен, что никогда русский князь не пойдёт в бой без красного плаща, без сияющих броней на теле и хоругвей, овеянных славой и милостью божьей, над головой! До Донского — точно.

Ошибочка вышла. Точнее: приехала.

— А тебе идёт.

— Что идёт?!

— Халат с малахаем. Хорошо смотришься. Как настоящий.

Вот и не покусаешь! Вот и не покусаешь!

— Докладываю. Башня взята, ворота открыты. Прошу полсотни бойцов. Наверх, для защиты башни. А то — сам видишь. И слышишь.

Достаточно поднять голову, чтобы увидеть группки бойцов, бегущих по стене с факелами. И уже слышен набатный дребезг башенных колоколов.

Сказать: «как хорошо, что ты была» смогут не все. Из тех, кто доживёт до рассвета.

Кыпчаков выдавливает вперёд следующая толпа конных. Гридни. А к нам подлетает «юноша грозный с мечом подъятым».

Чисто для знатоков фолька: без гранаты.

Вот тут всё по канону. И конь белый, и плащ красный, и шлем блистающий. Выслушав короткую фразу отца, Искандер гонит полусотню гридней через «сторожку» к лестнице, поворачивает своего белого жеребца…

— Княжич! Погоди. Там, у Софийских ворот, Чарджи мой тебя поджидает. Ты вели своим, чтобы вот такое (я оттягиваю на рукаве кафтана ткань. Блин, вляпался где-то) — не трогали.

Искандер, окинув меня сосредоточенно-неслышащим взглядом, поднимает коня с места в карьер. Славы ищет, «взятия ворот». Там славы… хоть ешь, хоть пей, хоть в карманы ложь. Три сотни волынских гридней… вовсе не мухи сонные.

— Так ты и Софийские взял? Такого уговора не было.

— Брось. Уговор был, что я тебя с этой стороны на приступочке встречу. А ты спросить должен: не замёрз ли братец Ванечка? Уговор исполнен — вот, сижу. А ты не спрашиваешь.

Андрей хмыкает. Вдруг слезает с коня:

— Подвинься. Дай-ка и я сяду.

Да тут на шестерых места хватит! Но, коли ихнее самое великокняжеское благородие желает — я подвинусь.

— С удовольствием. Посидим рядком, поговорим ладком.

— Ранен?

Тычет пальцем в пятно крови на рукаве.

— Не-а. Вражья.

— Эт ты хорошо с крестом удумал. Я уж решил — взяли вас. Ан нет, смотрю — зажёг воевода Иван знак. Как обещался.

— Как сказал — так и сделал. Только крест не я запалил.

— ??!! А кто?

— Вестовой мой, Пантелеймон. Да ты его видал третьего дня. Он тогда сумку кожаную жевал.

Андрей резко замирает, прокручивает в голове картинки последних дней…

— С голоду? Не кормишь слуг своих?

— Не, с испугу. Когда ты меня на плаху повёл.

— Тебя? На плаху? А, вспомнил. А почему он?

— Ежели дело сделано хорошо, то цветочек в холмик на вражьей могилке и ребёнок воткнуть может.

И вот тебе, Андрюша, доза сов. классики:

Глава 562

— А она — сделана?

Андрей кивает головой в сторону возвышающейся над нами башни. Там идёт бой. Суздальские… тоже по ступенькам бегать не умеют. Одолеть пять этажей крутого подъёма…

Слишком растянулись на лестнице. Первая группа успела проскочить внутрь и теперь рубится на стене. А основная попала под другую команду киевских с северных башен. Эти шли не по стене, а по валу за стеной. Опознали противника на лестнице, теперь сыпят туда стрелы сверху.

Со стены с воем падает чей-то воин. Темно, не разобрать чей. Падает плохо — спиной.

— У тебя побитых много?

— Никого.

Острый недоверчивый взгляд. Так не бывает.

Точнее: бывает. При измене среди защитников. Но я только подошёл. А измена… требует времени. Самому же взять башню…

Андрей не единожды побеждал в полевых битвах. Но брать крепости не умеет. Чуть другая часть военного искусства, в которой он… не успешен.

Мои Саров и Казанка — мелочи малозначные. Какие-то городки дикарей. А вот «мать городов русских»… Внушает.

— Хорошо тут у тебя. Спокойно.

Тут — спокойно?! Факеншит уелбантуренный! Да что ж у него в душе тогда творится?!

«Спокойно» — сильно локально. Ну очень сильно! Достаточно приподняться и выглянуть из-за забора.

В сотне шагов идёт кровавый бой на стене, если противник пройдёт ещё пару-тройку десятков шагов к башне, то сможет и нас тут, на скамейке у ворот «сторожки», стрелами достать. Мимо на рысях валят Владимирский и Суздальский городовые полки, грохот от беззубого провала ворот такой, что не слышно друг друга. Слева сзади, по дороге к Софийским, орут первые зарезаемые, зарубаемые, застреляемые и на копья подымаемые. Уже и огонь над крышами поднимается. Вот прямо сейчас, невидимо для нас, бегут, с разных направлений, с лестницами наперевес, к «своим» воротам союзные отряды…

Сотни колоколен церквей киевских колотят на разные лады, поднимая сограждан на защиту свободы и отечества, чести, достоинства и прочих… преференций.

Опаздуны. Враг уже не «у стен города» — враг внутри. Враг — мы. Ум, честь, совесть… в этом море свободолюбства и самодовольства, предательств и измен. Робкая надежда на светлое будущее. Готовая загрызть любого, вставшего на пути.

Перелом. Перелом истории, Руси, судеб…

А ему — «спокойно»!

Что ж, Ванюша, тебе есть у кого учиться. Впитывай.

— Ладно. Хорошо у тебя, однако ж надо и дела делать. Коня!

Вскочил, ускакал. Следом — кыпчаки охраны. Будто смерч пронёсся по улице. Пыль снежная во все стороны.

Вовремя: мои выезжают.

Добавил половинки десятков Брусилы и Терпилы на башню. Повторил внятно:

— В драку не лезть, держать башню. Суздальские киевских уже погнали по стене. Пусть они себе сами башни забирают.

Сходный отряд — в Степанидину усадьбу. Не лучшее, но пригретое место. Надо будет походить там, поковырять… струпья своей души.

О! И Николай в боевых порядках!

— Николашка! Ты уже?! Бой же ещё не кончился!

— А, вы завсегда стока портите-ломаете! А мне потом за вами подбирать. Лучше уж сразу… присовокупить.

— Ну, коли главный купец на поле — тогда деваться некуда, пошли грабить Софию.

Мы двинулись в центр, освобождая место для рязанских и муромских отрядов. Живчик мельком махнул рукой и погнал коня вдоль стены к югу, Илья, хоть и издалека, но неторопливо выразительно раскланялся.

Всадники Алу понеслись вперёд, по улице к центру, срубая на скаку каких-то людей, выскакивавших из ворот, пуская стрелы во всё шевелящееся во дворах. Сквозь гремевший со всех сторон набат, сквозь нарастающий вой жителей, пробилось:

— Половцы! Поганые! В городе!

Справа в темноте поднялась трёхэтажная, тринадцати-купольная громада Святой Софии. А так, по-византийски, не в «украинском барокко» она, пожалуй, гармоничнее выглядит.

За кованными решётками на двенадцати окнах окнах верхнего подкупольного барабана виден свет. Для заутрени ещё рано… всенощную отстаивают? Во одоление ворогов. В смысле: меня.

С нижнего гульбища, опоясывавшего здание у основания куполов, полетели несколько стрел. Вторая турма стрелков дала ответный залп, кто-то на гульбище упал.

Задолбали. Патриоты.

— Салман, Любим по десятку — внутрь. Николай. Вот тебе храм божий. И ни в чём себе не отказывай.

— Э… Совсем-совсем?

— Мозаики, фрески, алтарь, гробницы… Факеншит! Недвижимость — не трогать.

Чуть впереди, на колокольне храма, вдруг проснулись звонари. Забренчали, зазвонили, забухали колоколами. Набат. Вставай народ православный! На защиту отчизны и воли, движимого и недвижимого! Подымайтесь! Лгуны и изменники, тати и воры.

Не. Здешняя колоколенка — неказистая. Вот в 21 веке — беленькая, стройненькая. А тут… разлапистая трёхэтажная изба с развесистой крышкой типа луковица перезревшая.

Стрелки попытались снять звонарей. Увы, целей снизу не видать. Запалить, что ли? Но десяток гридней уже спешились, вывернули столб из забора и, на раз-два, принялся выносить запертые двери.

Вдруг справа, из улицы, уходящей к Золотым, тут и полуверсты нет, вывернулась толпа кыпчаков с криком:

— Бар! Ба-ар! Дабыл! Жау-у! (Идут! Тревога! Враг!)

— Всем в сёдла! Стройся!

Подскакавший запыхавшийся Алу отрывисто доложил:

— Много. Очень. Больше пешие. Валят валом.

— Собери своих вон там.

Я ткнул рукой влево, в устье улицы, уходящей вверх, к Софийским воротам града Владимирова.

Там, на другом конце главного городского проспекта, судя по доносящимся звукам, полным ходом шёл бой. Три десятка кыпчаков, сунувшиеся туда, наскочили на нескольких волынских гридней, вырвавшихся из детинца. Закидали их стрелами, те повернули в сторону, в переулки. Если Искандер не удержит крупный отряд, а с юга ударит другой…

Мы не успели построиться, хотя люди, преимущественно, собрались.

Справа, чуть южнее, разгоралось. Пламя вдруг встало выше крыш. Ирининский монастырь?

Сырое бревно тяжело поджечь. На многих строениях снежные шапки, снег во дворах. Но в каждом дворе — сенник. Фейерверк в две минуты от любой искры. Горящие клоки несёт по ветру, раскидывает по сторонам. Как фонтаны в Петергофе.

С южной улицы на площадь выскочило два десятка всадников на разномастных конях в разнообразном вооружении. Или — без оного. Пара вообще без штанов. В смысле: в подштанниках.

Стрелки дали залп, люди с конями заметались, повалились на снег, несколько повернули назад, поскакали, пригибаясь и нахлёстывая лошадей. Кыпчаки кинулись следом. Пришлось выезжать в центр пощади, останавливать.

— Артка! Сапта! Куте турыныз! (Назад! В линию! Ждать!).

Алу, надсаживаясь, «репетирует», повторяет мою команду. Кыпчаки, чего-то радостно вопя, не останавливая коней, проносятся по кругу. Выстраиваются неровной пляшушей линией в сотне шагов. Ещё одна усадьба ниже по улице вспыхивает, и я вижу в сотне метров валющую, текущую, шевелющуюся плотную толпу. Кажется — тысячи! Но, пожалуй, едва ли и одна тысяча душ наберётся.

Шишаки гридней городового полка, меховые шапки бояр и подбоярышников, гречушники и колпаки горожан и слуг, бабы с детьми. Многие неполно одеты: верхнее на исподнее. Конных немного: несколько впереди, редкие вкрапления в основной массе. В конце, в пляшущих отсветах пожаров, ещё с полсотни.

Напротив Софии, через площадь, за непривычно низким заборчиком типа полисадник, метрах в восьмидесяти, двухэтажное здание. Похоже на обычный боярский терем. Но без третьего, «женского», этажа и украшательств. Дом митрополита киевского.

Я уже говорил о традиции использовать однажды выбранное место по его первоначальному назначению. «Дома новы да предрассудки стары». И локализации — тоже. В начале 18 века здесь построят одноэтажный каменный дворец типа барак. В середине века — добавят второй этаж, в 19 веке ещё и мансарду надстроят. Так — в РИ.

Пока обычное деревянное, полу-боярское здание с пристроенной домовой церковью.

На крышу взбирается мужчина, садится на конёк, чего-то орёт вниз. На гульбище распахивают двери, оттуда горохом высыпает толпа народу, преимущественно в чёрном. Растекается по гульбищу, выплёскивает на крыльцо. В дверях какая-то заминка, потом выносят здоровенный двухметровый золочёный крест. Следом появляются три-четыре, подвешенных на горизонтальных палках, хоругви. Прикрыв иконами в кивотах животы, валит следующая группа. Вся толпа вспыхивает огоньками свечек в руках.

Красиво: россыпь огоньков отражается в разном дорогом и блестящем. Лучше, чем зажигалки на рок-концерте. А отсветы плящущих неподалёку пожаров придают пейзажу богатую цветовую гамму.

Крупный мужчина в золочёной робе и круглой белой шапке с золотым крестом на лбу и жемчужными подвесками под верхним ободком, вздымает красиво изукращенную блестяшками палку с перекладинкой на верхнем конце и что-то кричит.

Экспрессию вижу. А слов не слышу: гремит набат, вспыхивает соседняя усадьба, вопит вливающаяся на площадь толпа.

Мужина в жемчугах мне знаком. Днём на стене видел, когда покойника продавал. Митрополит Киевский Константин Второй. Так какое масло они с Поликарпом, игуменом Печерчским, не поделили?

Люди не обращают внимания на моих гридней, развёрнутых у Софии, не замечают кыпчаков Алу на верхнем конце площади. Всё внимание на золотые кресты. На большой, в рост человека — впереди на крыльце, на маленький, на белой шапче с жемчугами — на мужчине с посохом. Толпа растекается вдоль забора, прижимается, поворачивается к нам спиной, забор с треском валится. Люди бегут во двор, но не проскакивают по бокам терема вглубь, а толпятся возле крыльца, забегают сбоку, к стенам, многие становятся на колени, сдёргивают шапки, крестятся.

На крыльце начинают петь. Псалом какой-то. Обжемчуженный дядя багровеет от напряжения: старается кричать громче, машет своим посохом — дирижирует. Масса народа подхватывает, начинают подниматься с колен, разворачиваться к нам, а я узнаю, наконец слова. Сладкопевец Давид:

Ну уж нет ребята, вы первые начали. А пояс и одежду себя — я и сам выберу, без ваших советов.

Детям вашим я сиротства не желаю. И хлеб они у меня получат. А вот вы… получите заслуженное. Было время — вы разбрасывали камни. Теперь камушки назад приехали.

Мы с Алу остаёмся вдвоём посреди стремительно пустеющей площади. Очищающейся он наших, заполняемой по краю Митрополичьего двора местными.

— Давай к своим. По моей команде закидать стрелами.

Алу уже толкает коня, но я успеваю ухватить подвод.

— Третий залп — по крыльцу. Чтобы ни одна сволочь оттуда живой не ушла.

Мальчик смотрит на меня потрясённо.

— Но… Иване… это же пастыри! Священники православные!

— Видимость. Обманка. Волки в овечьих шкурах. Христос есть любовь. Эти — призывают к кровопролитию, к истреблению меня, тебя, других. Как называется человек, посылающий людей в бой?

— Н-ну… сотник.

— Вот. Сотники вражеской армии стоят там, на крыльце. Убей их. Убей врагов, чтобы сохранить жизни друзей.

Алу ускакивает к своим, я остаюсь один. Посреди пустого пространства, всё сильнее освещаемого растущими пожарами. Перед толпой, постепенно поворачивающейся, под мелодию сладкоголосого песнопевца, ко мне. Уплотняющуюся, густеющую по линии заваленного заборчика. Под множеством озлобленных, озверелых, от восторга православия и патриотизма, горящих глаз.

Да и пофиг. Ни ваша любовь, ни ваша ненависть — значения не имеют. Мне бы со своими чувствами справиться. А это… покойники перед смертью сильно скрипели зубами. Глисты, наверное.

Я резко вскинул руку с палашом. Развернул, как два дня назад делал Охрим: лезвие горизонтально, острие — в сторону чудака на крыльце. Резкое движение вперёд. Мгновение паузы. Нежный звон полусотни луков Любима, дробот стрел, вопли и стоны падающих. Я ещё держу палаш, а на толпу валится град стрел сбоку: Алу «репетнул» мою команду.

Любим командует уже сам. Сквозь бешеный звон набата, сквозь вопли толпы, ломящейся, бегущей к нам на полусотне метров площади, доносится его спокойный, вежливый, чуть-чуть азартный, полный любопытства и удовольствия от хорошо исполняемой работы, юношеский голос:

— Ложи. Тяни. Пуск. Ложи. Тяни. Пуск…

Стрелы на лук, как и кирпич в стену, ложат. А вот врагов — кладут.

Эффективность фронтального огня (огонь? стрелами?) Любима несколько гасится обилием выдвинувшихся в первые ряды вооружённых, кое-как одоспешенных воинов. Кто в чём. Иной только в нательной рубахе, но со щитом и с саблей. Как из дому по набату выскочил.

Крепкие, толковые, храбрые мужики.

Жаль. Жаль будет их завтра закапывать.

Щиты останавливают стрелы. Но фланговые залпы кипчаков, с правой для атакующей, не защищаемой щитами, стороны — убийственны. Первые ряды, где много вооружённых, обученных, храбрых… выбиваются градом стрел. Стремительно. Неотвратимо. Как выбивает град хлебное поле.

Всё, что только что гордо, грозно, красиво стояло, бежало, кричало, горело священным огнём отмщения и сокрушения, мгновенно превращается в тряпичные кучки на снегу. Лежащие, ползущие, беспорядочно перекатывающиеся с боку на бок, вопящие и воюющие.

Вдруг этот, близкий, понятный, ожидаемый вой боли, сменяется неожиданным, дальним воем смертного ужаса. Третий залп.

Третий залп кыпчаков пришёлся после четвёртого моих. Вовремя. Группка атакующих не добежала десятка метров, один из киевлян уже отводил руку с сулицей, чтобы сбить меня. Но услышав, даже сквозь шум боя, вопль за спиной, остановился, оглянулся недоуменно.

Третий залп. Толпа духовенства, разраставшаяся на крыльце дома митрополита, насыщавшаяся хоругвями, иконами, облачениями… вдруг стала «хлебным полем под градобитием».

Полегли, повалились, рассеялись, расточились. Оставив такие же, как в направленной, натравливаемой ими на меня толпе воинов и гражданских, кучки на снегу. Лежащие, ползущие, скрючивающиеся и скорчивающиеся.

«Взявший меч — от меча и погибнет».

Призывающий других взять меч — аналогично.

Высокий красивый черноволосый парень, диакон, тащивший здоровенный крест впереди, упустил поноску, стоит, качаясь и сгибаясь, сватившись руками за голову, в которой с правой стороны торчит стрела.

Шедший в паре шагов за ним, мужчина в белой шапке с золотым крестом, заваливается назад, его подхватывает под руки, окружают плотным кольцом, тащат назад, к крыльцу, к гульбищу, под крышу, в дом…

Я снова вскидываю палаш горизонтально. Укол в пустоту. Снова залп. Лучники Любима выцеливают самых удачливых, дальше всех добежавших. Но такие уже стоят реденько, часть стрел уходит дальше, в основную массу. И она, эта основная масса, остановившаяся, оглядывающаяся назад, лишившаяся вдруг стимулятора храбрости, аналога сока мухоморов у берсерков, в форме: «Таково воздаяние от Господа врагам моим», вдруг… не понявшая, но ощутившая, что «на бога надейся, а сам не плошай», что «воздаяние от Господа» — не здесь, что всё нужно делать самому, «Аз — воздам» и «Аз — отвечу», поворачивает назад и, всё быстрее, всё массовее, одновременно — всё более разделяясь на потоки, струйки, группки, устремляется… «куда глаза глядят».

Алу и Любим успевают ещё раз скомандовать залп, а я поворачиваю палаш вертикально, остриём вверх, нахожу глазами Салмана, и опускаю клинок вперёд.

Атака!

Но атаки нет.

Салман стоит рядом с колокольней. В этот момент сверху вылетает тело, рушится на землю и конь Салмана отпрыгивает в сторону.

Не всякий наездник вообще усидел бы в седле при таком скачке. «Чёрный ужас» не падает, но успокоить коня нужно несколько мгновений.

Неожиданную паузу заполняют стрелки — ещё сдвоенный залп. Справа падают всадники замыкающей группы колонны противника. Они развернулись, было, для атаки. Но у них в первой шеренге густо валятся люди и кони, образуется завал. Оставшиеся в сёдлах поворачивают коней назад, на улицу, по которой пришли.

Слева кыпчаки накрывают густую толпу, пытающуюся спрятаться в доме, несущую, сжатыми в давке, и церковников, и мирян. Кипчаки бьют сбоку, под углом — крыша гульбища и крыльца оказывается недостаточной защитой: группа, тащившая митрополита, рассыпается, растворяется в визжащей, воющей от страха, разбегающейся во все стороны, толпе.

Я загляделся на происходящее на крыльце и пропустил момент атаки. Во внезапно наступившей тишине от нейтрализации звонарей на колокольне над нашими головами, после чего общий городской набат воспринимается как шорох морских волн в безветренную погоду, мимо проскакивают наши «конные копейщики». Без копий.

Ну это-то фигня. По сравнению со спешенными уланами, моторизованными гренадерами и 1-м парашютным эскадроном Королевских инженеров.

Бойцы рубят пеших, стоячих и бегущих. «Самое страшное — рука бегущей пехоты». Что и наблюдаем. Страшно? — Не-а. Отсюда, с седла, с этой стороны клинка… очень даже радостно.

Гонят противника дальше, вглубь двора, часть спешивается, выгоняют людей из главного здания и подсобных помещений. Из овчарни выскакивает вдруг мужик с отсечённой рукой, дико верещит, поливая снег вокруг кровью из обрубка, падает. А один из турманов уже лихо организует запряжку захваченных коней из митрополичьих конюшен в трофейные митрополичьи сани, люди другого начинают таскать барахло.

Лишь бы не запалили. Книги и архивы — выносить в первую очередь.

Не ожидаю сенсаций в переписке с патриаршим престолом. Мда… Но могут быть интересные подробности. Как и в общении с русскими епископами и князьями. Ещё очень любопытствую бухгалтерию посмотреть. Как у них баланс… балансируется. Приход-расход, сальдо-бульдо, скока и откуда… Оч-чень познавательная материя.

Подъезжаю к первой ступеньке. Сивко укоризненно косит глазом: «Когда ты, хозяин, погнал меня по мертвякам на площади ходить — я терпел. Но снова по шевелящимся трупам да на лестнице… перебор».

Пришлось слезть с седла, подняться на пару залитых кровью и прочими человеческими выделениями, ступенек. Рядом две пары гридней из второй турмы мечников деловито дорезают раненных и выкидывают за перила. Там ещё две пары сноровисто освобождают покойных от земных ценностей и складируют в штабель.

— Этого оставьте.

Гридни добрались до митрополита. Хорошо его защищали: двое приняли в спины стрелы, закрывая «объект». И все легли кучкой. «Хорошо», но недостаточно.

Толкаю его носком сапога, тело переворачивается, переваливается на следующую ступеньку на спину. Ага, а вот и посох его. Под собой прятал. Телом своим прикрыл от поганых. В смысле: от меня.

Зря, «Зверь Лютый отличается умом и сообразительностью». А также — наблюдательностью и целеустремлённостью.

«Уж если я чего решил, то выпью обязательно». Или — зарежу.

Клобук митрополичий свалился. Чёрные, густые, слегка вьющиеся волосы с проседью. Большие, чёрные, мутные от боли, глаза. Стоило ли это ссоры о масле в среду, ежели та среда пришлась на Рождество? Не было бы ссоры — и киевляне дрались бы крепче, не оглядываясь на «неправду митрополичью»…

В РИ твёрдость в вере, в исполнении решений патриаршего собора по спору «о посте в середу и пяток», привела к отзыву Константина в Константинополь в этом году. Человек исполнял «директивы центра». Но «центр» передумал: посчитал следование догматам в изменившихся условиях убыточным.

— Молодец! Но надо гибчее. Служебное несоответствие. В монастырь.

Кровавая пена на губах: пробиты лёгкие, в обоих боках по стреле. Стрелы обломаны, оперений нет.

— За пейте кати? Сто телос. (Скажешь что-нибудь? Напоследок.)

Пытается. Губы шевелятся, но звука нет. Кровавые пузыри лопаются на губах, под носом.

Когда-то я пускал мыльные пузыри. Они летали, переливались на солнышке, мы их ловили… Это было весело.

Теперь я попандопуло и пускаю пузыри кровавые. Они не летают, не переливаются. Грязно. Некрасиво. Невесело.

— Парни. Обработайте. Стрелы вырезать.

— Так… Это ж кипчакские… да ещё и обломаны. На кой они?

— Приказ повторить?

Обычно лучники маркируют свои стрелы. Чтобы предъявить права на добычу. Я не хочу, чтобы у парочки джигитов Алу были проблемы. А они будут обязательно: «разбор полётов», обвинения в убийстве митрополита — прозвучат. Пусть эти наезды уйдут в пустоту. Кто-то из «поганых». А кто конкретно — неизвестно. Казнить весь отряд? А не надорвётесь?

Бойцы резво исполняют команду: обдирают митрополита, стаскивают с него одеяние, перстни, золотой наперсный крест. Кантуют. Он пока ещё живой, булькает при переворотах, хрипит. Но когда вырезают вторую стрелу, уже пульса нет. На наконечниках — частицы розового мяса. Хорошие у митрополита были лёгкие — чистые, не курил.

«Кто не курит и не пьёт — тот здоровеньким помрёт» — русская народная. Истинность подтверждена в очередной раз.

Из дверей в верху лестницы, как чёртик из табакерки, выскакивает Николай:

— Чего телитесь?! Быстрей-быстрей! Воевода ругаться будет!

Замечает меня в полутьме крытого крыльца, смущается на мгновение, но тут же делится впечатлениями:

— Иване! Тута! Стока всякого! Охренеть! Три дни возить — не вывезти!

Хорошо понимаю своего купца-невидимку. Сюда же тянут со всей Руси. Тягловые попы, тягловые епископы. Тягловые игумены с архимандритами. Тянут соки.

— Уймись, Николай. Нельзя объять необъятное. Архивы, книги, церковное…

— А казну?!

— И казну, так уж и быть. Да пошли пяток возов пустых к Софии. Там наши тоже… прибарахлились. Давай, командуй движение. Скоро смоленские подойдут — это их охотничьи угодья. На, прибери.

Кидаю ему митрополичий клобук, сам автоматически подхватываю посох. А удобная, однако, палка! Указывать людям направление их движения. Погонять пасомых.

Николай ещё мечется по подворью, но кыпчаки уже выводят увязанный полон, у всех джигитов у седел раздувшиеся торбы, выдвигаются и мои, сопровождая караван саней, в которые то и дело пытаются, уже находу, пристроить то шубу, то ларчик, то бочку, то мешок. Погнали скотину. Есть надежда, что в хозяйстве митрополита удастся найти высокопродуктивный скот.

Вдруг вопль Салмана:

— К бою!

Ага, загостились: на площадь вываливает пешая толпа смоленских. Раз пешие, значит ворота не взяли, верхом по лестницам прошли. Выезжаю вперёд, навстречу выбегает некрупный воин в ламилляре. Медные кольца по подолу — дорогой, наверное. Отстёгивает, сдвигает назад шлем.

Мстислав. Который «Храбрый». Семнадцать лет. Юношеский задор, переходящий в подростковую наглость.

— Ты! Ты чего тут делаешь?! А ну пшёл с отсюдова! Тут всё наше!

— Ты, князь Мстислав, храбр. Но не умён. Добыча принадлежит тому, кто её первым взял. Первыми город взяли мы. Но мы уходим. Добирайте. Прохлаждались бы дольше — и этого не получили.

Он был в боевой ярости — он в ней и остался. Мои гонят коров и коней. Николай вприпрыжку тащит какую-то длинномерную хрень, завёрнутую в полотно, сваливает её в последние сани. Но не садится, а снова бежит ко мне.

— Иване…!

— Николай, остановись. Жадность фраера сгубила.

— А? Не. Тут-то… о-ох скока же тут ещё! Но у нас ещё ребята в Софии. Надо ж…

— Да, чуть не забыл.

Мои медленно уходят с площади, угоняя и увозя добычу. Хорошо бы колокола с колокольни снять. Утащить нечем. Да хоть бы листы свинца с куполов! Увы, время.

Ворота главного храма «Святой Руси» распахнуты, внутри свет свечей, лампад, факелов. Перед входом несколько саней, которые мои гридни резво набивают охапками золочёных подсвечников, обёрнутых в золочёные ризы, узлы из покрывал и занавесей, кувшины с вином и маслом, иконы и книги… Молодцы: ризницу ломанули.

Сивко осторожно переступает копытами по невысоким каменным ступенькам, подходя к порогу храма. Справа от входа на парапете гульбища перевесился труп. Редкий случай: обычно мертвяки в такой позиции сползают. Либо внутрь, либо наружу. А этот… зацепился, наверное. Со свободно висящих рук на снег под стеной капает кровь. Хорошо повис: в стороне от прохода, не замарает.

В открытые двери просматриваются все пять нефов, метров тридцать. Посередине затоптанного, с мокрыми пятнами от нанесённого снега, пола лежит голова. Судя по причёске… долгогривый. А сам где? — А, вижу. Тело кучкой в луже крови левее, метрах в шести. Хороший удар был, далеко улетела.

Николай прижал какого-то чудака в подряснике на перекрёстке центрального нефа и ближайшего трансепта и пытается у него что-то отобрать. Чудак вдруг отталкивает Николку, так что тот садится на задницу, и бросается бежать.

Реакция на бегущую дичь — автоматическая. Толкаю коленями Сивку, тот послушно топает внутрь храма. Огромное помещение почти в тысячу квадратных метров площадью, в тридцать метров высоты до зенита главного купола, мгновенно наполняется грохотом копыт по камню.

Пешему от конного не убежать. Беглец поворачивает в трансепт, но навстречу ему уже бежит один из моих мечников… Осторожно останавливаю разогнавшегося Сивку. Полетать по каменному полу, гремя подковами и стуча костями… Спешиваюсь и веду коня в поводу.

Вот и бегун. Старец, седина с проплешиной, длинная борода. Вывернутые за спину, вздёрнутые вверх уже двумя моими гриднями сухие кисти рук судорожно, как когти, хватают воздух тощими длинными пальцами. Ветхий, а шустрый. Старый жилистый чёрный… каплун. Перед отправкой в суп.

Один из парней тянет палаш. Это у него такой хороший удар перед входом получился? Здесь результат будет хуже: отрубленная голова так далеко не полетит — точка отсечения ниже, чудака вжимают лицом в пол. Так, разве что волчком на пару шагов.

— Погоди. Что это?

У колонны на полу лежит богато изукрашенный ящичек. По крышке и боковым стенкам тонкое золото с чеканкой: лианы, виноград, травы.

Старец сопит, молчит. Получает пинок гридня по рёбрам:

— Отвечай! Когда тебя Зверь Лютый спрашивает!

Прозвище, кажется, персонажу знакомо, ишь как скривился.

— Отпусти его. Старый человек, слабенький.

— Ага. Старый. А бегает как молодой. Коз-зёл.

Гридень отпускает вывернутую руку задержанного, грубо ухватив за шиворот, вздёргивает вертикально. Но того ноги не держат. Рывком усаживает под колонну. А тот расширенными глазами смотрит на митрополичий посох в моей руке. А куда его деть? — Здоровая палка, ни в карман, ни в торбу не влезет. Хотел отдать Николаю, но вот, пришлось скачки по храму устраивать.

Сивко спокойно стоит рядом, пытается решить: пустой кивот на стене — это съедобно? Фыркает: нет, не съедобно, гарью пахнет.

Старец неотрывно смотрит на посох, я подвожу конец палки к ларцу и повторяю вопрос:

— Это что?

Приходится постучать посохом по коробке. Лицо старца страдальчески морщится, пытается вскочить.

О! Включился.

— Это… мощи. Святого Климента. Глава и длань его.

— Та, которой собирались об-благодатить Смолятича?

Был такой эпизод во время русского раскола имени Изи Блескучего. Патриарх прислал митрополита, но Изя того в Киев не пустил. Митрополит сидел в Крыму, а в Киеве избрали своего, Климента Смолятича. На него нужно низвести благодать. Чтобы он дальше её изливал. А откуда? У Патриарха — из перста Иоанна Предтечи. Ладошек Предтечи по миру… штук пять, конкретных пальцев… штук одиннадцать. Каждый считается правильным. В Константинополе — так считаемый есть, при посвящении патриарха его и используют. А в Киеве предмет с указанной маркировкой — отсутствует.

Тут наши вспомнили про узника Инкерманских каменоломен, казнённого в Херсонесе. А у нас там князь крестился! Знакомые места!

Климент Римлянин был достойный человек: принял крещение от св. Петра, возглавлял Римскую церковь, сослан в каменоломни, открыл, молитвой источник питьевой воды для каторжан, утоплен, привязанным к корабельному якорю. Утоплен, естественно, не за успехи в водоснабжении, а за последствия: народ, увидев чудо, тут же уверовал, по 500 человек в день крестилось, храмов не хватало — начали разносить и переделывать языческие святилища…

Гражданские беспорядки на религиозной почве. Зачинщика утопили, в надежде на то, что «нет тела — нет дела». В смысле: места поклонения усопшему. Увы, случились природные катаклизмы: на протяжении семи веков в этот день море отступало на полтора километра, дабы желающие могли поклониться месту подвига. Потом, в начале восьмисотых годов, перестало. В смысле: море. Поклонение-то продолжалось.

Св. Климента весьма почитают на «Святой Руси». Ярослав Мудрый похоронен в Киевской Софии его в мраморной гробнице, вывезенной из Херсонеса Владимиром Крестителем.

В чужом гробу? — Типа как Булгаков о Гоголе: «Учитель, укрой меня своей чугунной шинелью».

Большая часть мощей святомученника перенесена в Рим Мефодием, который — «Кирилл и Мефодий». За это Мефодия произвели в епископы и позволили вести богослужение на славянских языках. Так-то, конечно, ересь: можно только на арамейском, греческом и латинском. По сути: дача взятки. Костями. В особо крупных размерах. «Особо крупных» — в исторической перспективе.

Та часть была перенесена в римскую Базилику св. Климента. Там же похоронили св. Кирилла в феврале 869 года. Он-то мощи Климента и нашёл. Говорят: обрёл. Дайвингом занимался?

В «Слово на обновление Десятинной церкви» (XI век) Климент объявлен первым небесным заступником русской земли, мощи его, наряду с Ольгиным Крестом — главной отечественной святыней:

Часть мощей Климента вошла в приданое Анны Ярославны, в подарки французскому епископу Шалона Роже. Известны «Два окружныя послания св. Климента Римскаго о девстве, или к девственникам и девственницам».

Надо бы почитать, наверное интересно.

Глава 563

— Ну и зачем ты это таскаешь? Оно же в Десятинной должно быть.

Молчит, пыхтит. В такие-то годы забеги с поноской устраивать…

— Боец, ящик завернуть. Вон… хоть в ту плащеницу. Инока с ящиком препроводить к нашему обозу на паперти. С обозом — в усадьбу. Глаз не спускать. Будет вопить или бегать — рубить насмерть. Дождаться меня. Выполняй.

Я ещё чуток прошёлся. Посмотрел на фрески, на портреты супругов-крестителей: армянки Анны и робича Владимира. Византийская принцесса по здешнем меркам пошла замуж старой девой — 25 лет.

Перипетии, знаете ли, бурной имперской внутриполитической жизни. Может, поэтому успела ума набраться? Первый русский «Устав церковный» составлен Владимиром «со княгинею». Редкий случай, чтобы в создании нормативных документов этой эпохи явно участвовала женщина. Впрочем, матушка её не только законы меняла, но и императоров. Да и внучка-тёзка Анна Ярославовна подписывала королевские указы Франции вместе с сыном.

Супруги работали парой: Владимир решал вопросы военные и политические, Анна — церковные и просветительские. Но власть на Руси захватил Ярослав. Который не был её сыном, который был противником византийщины. Потом-то реал заставил его переменить мнение. Достроить, например, вот этот храм. Но Анну из истории русского христианства старательно вычеркнули.

Как может «злая мачеха» государя быть «матерью русского православия»?

Анну заменяли, где возможно и невозможно, бабушкой, Святой Ольгой. Ныне лежат обе в Десятинной, рядом друг с другом, рядом с Владимиром. А вот Ярослав лёг здесь, в Софии.

Красиво. Мои не успели толком вычистить церковь. Тут ещё… «копать и копать». Одни положенные в гробы украшения Ярослава Мудрого, Всеволода Великого, Владимира Мономаха… Иконы из иконостаса не все вытащили, мозаика на стене осталась…

Оранта. «Нерушимая стена», заступница и охранительница.

Что ж ты не защитила молящихся тебе, припадающих к ногам твоим, Мария Иоакимовна? Не закрыла платом своим, как во Влахернах? Или город сей стал отвратителен для тебя? Иль звучит уже под сим небом плач Иеремии:

Ищешь иного места? Как Одигитрия Андрея, что ходила и летала по храму в Вышгородском монастыре?

Легенда о том, что украденная Боголюбским из Вышгородского женского монастыря «Чудотворная Владимирская» сама ходила по храму, плакала, просилась на волю, имеет очень древние, даже — древнегреческие корни. А христианская истории «Одигитрии» связана с монастырём Одигон.

Несколько веков в Константинополе по вторникам икону выносили из монастыря на площадь. Монахи ставили чрезвычайно тяжелый образ на плечи одного, который с необыкновенной лёгкостью кругообразно перемещался по площади, словно носимый иконой.

Зрители жаждали чуда, и оно являлось в виде необычного танца и чудесного одоления неподъемной тяжести образа. Множество людей на площади ощущало сопричастность к защищающей и исцеляющей благодати, источаемой чудотворной иконой.

Могу представить танцы особо накачанного чудака с грузом на плечах. Но часть стены с мозаикой… Нет уж, перевозить тебя к себе… не осилю. Великоваты хоромы твои. Придётся народец возле тапочек твоих переменить.

Свистнул Сивку, пошёл к выходу. Уже на пороге столкнулся снова с Храбрым:

— Опять ты!

— И опять, и сызнова. Принимай, княже, сооружение. И смотри — чтобы ни пожаров, ни разрушений.

— Что?!

— То. Пока Оранта к нам милостива. Но как опустит она руки, закроет ими очи свои, чтобы нашего безобразия не видеть… Худо будет. И ещё: там, напротив, митрополит мёртвый у крыльца валяется. В исподнем. Ты скажи своим, чтобы похоронили пристойно.

Смоленцы в недоумении проводили взглядами задумчиво вышедшего из храма Сивку. А я — в седло и поскакал.

В усадьбе Укоротичей, выбранной мною в качестве ставки, был уже относительный порядок. В смысле: никто не рубил и стрелял. А вот в соседней, куда стали кипчаки Алу…

Проезжая мимо распахнутых ворот, я, естественно, полюбопытствовал, бросил, так сказать, взгляд… И немедленно бросил внутрь двора своего коня.

Посреди двора шла ссора. Несколько всадников наезжали на одного, под копытами лежал убитый. Убитый — единственный, кто молчал. Все остальные орали. Ещё десятка три стояли и сидели у конюшен, амбаров, кто-то разглядывал вынесенное из строений к свету барахло, какой-то батыр, очень довольный, вытащил на крыльцо за волосы визжащую полуголую девку. Приподнял на вытянутой руке и крутил перед собой. Разглядывая и наслаждаясь. Пока — эстетически.

В хороводе ссорящихся всадников взметнулись клинки. Навстречу одиночка поднял свой.

Знакомая железка. Сам делал.

Звякнуло.

— Бой!

Трое придурков, нападавших на Алу — его-то саблю я всегда узнаю, сам ковал как-то: «производственная практика», были снесены моим конвоем. Четвёртого, батыра, кинувшего девку и метнувшегося с крыльца с поднятой саблей, я срубил сам. Голову вместе с плечом. Тело отвалилось от удара на нижнюю ступеньку и принялось заливать всё вокруг кровью. А голова с рукой куда-то улетели… А, за перила завалились.

Всё-таки правильный удар с проносом… очень эффективен. Даже в наклонной плоскости.

Повернул коня и тут же мимо морды Сивки пролетели один за другим два топора. А кто кидал? — А Сухан кидал. Тогда поглядим на результат. Точно: два чудака, выскочившие из низенького птичника за моей спиной с луками в руках, там у стеночки и легли. Шевелятся. У одного — топор в плече, у другого — в рёбрах. Теперь ползают и переживают. Внезапную имплантацию.

— Туру! Туру! (Стоять!)

Вот и Алу ожил. Не сильно ожил: на одну команду.

— Что здесь происходит?

Алу правой рукой с саблей держится за локоть левой, под носом кровь, шапки нет.

— Я… мы… мы поссорились.

— С кем? Со своими воинами? Командир не может поссориться с бойцами. Они пытались тебя убить? Это бунт, мятеж.

Рядом один из моих гридней. Постучал по шлему. Парень очнулся, скинул намордник. Наклонился к его уху:

— Салману, Любиму. Турму мечников, турму стрелков. По-боевому. Сюда. Бегом.

Теперь кыпчаки. Надо чем-то занять, пока они за стрелы не взялись.

— Прикажи всем построиться во дворе. Без оружия. Пешими. Быстро.

Алу ошалевшими глазами смотрит на меня. Ещё не отошёл от… покушения? Но годы привычки исполнять мои просьбы срабатывает.

— Аулага шык! Кару калдыр! Тургыз жугир! (выходи во двор! оружие оставить! стройся! бегом!)

Из разных отверстий в строениях начинают высовываться морды джигитов и батыров. Обмениваются мнениями и выражают недовольство. Кое-кто, оглядев картинку, возвращается к прерванным занятиям. Другие вылезают на двор, почти все с саблями, некоторые с луками.

А я смотрю под копыта своего коня. Человек с разрубленной головой. В форменном кафтане моего Торгового приказа под полушубком. Полушубок знаю: позавчера долго любовался на эту задницу. «Продавец трупа». Такой был весёлый, счастливый, радостный. Светлый. А теперь стал брюнетом: русые волосы на разрубленном затылке промокли от почерневшей крови.

— Что здесь случилось?

Алу всё ещё в шоке. Сбивчиво, дёргаясь телом, руками, когда не находит слов, объясняет:

— Этот пришёл… говорит: отдайте хабар… а тот… кетти курт… ну…

— Я понял. Дальше.

— А этот хвать за кап… а тот басына саба… саблей по голове. Я кричу: ты что делаешь! А тот… он сын куренного, их четверо из одной юрты… Они на меня…

— Понял. Убери саблю. Убери. Левый рукав. Кровь есть?

— Н-нет.

И вдруг взрывается скороговоркой, со слезами в голосе:

— Почему?! Ведь я же говорил! Я же всех предупредил! Они же знали! Они же согласились! Они же клялись! Ведь так было хорошо! Мы взяли город! Мы истребили множество врагов! Мы добыли честь! А они…

А они захотели ещё шитых золотом тряпок. Так сильно, что подняли оружие на своего командира. Это — смерть.

«Бойтесь желаний — они исполняются».

Оглядываю строй кыпчаков. «Если бы бабушка была дедушкой…». А это… толпление — строем…

В ворота вбегает Салман с тремя десятками мечников, следом Любим с лучниками. Понятно: коней уже расседлали, а моя команда была «бегом». Ну и хорошо: в усадьбе на коне неудобно.

— Любим, точки. Полное покрытие. Салман, всех вывести во двор. При сопротивлении — убить. И вынести. Алу. Командуй: всем снять пояса, оружие, добычу. Перед собой на снег.

— Э, сахиби! Тараканы носят краденное в мешках.

— Я знаю, Салман. Пусть твои вынесут их торбы во двор.

Алу командует. В строю начинается недовольное ворчание, крик. Один выскакивает вперёд, орёт на Алу, стучит себя кулаком в грудь. Следом — ещё два… подголоска. Сейчас весь строй сорвётся. Вскидываю три пальца вверх, три стрелы пробивают крикунов. Не всё: на левом фланге двое джигитов, вышедшие с луками, накладывают стрелы и… отваливаются к стене дома с дрожащими оперениями наших стрел в груди.

— Тизерле! Мине барлыги! Тез! (На колени! Все! Быстро!)

Толкаю Алу, и он, надсаживаясь, как в бою на площади перед Софией, повторяет мою команду. Всё-таки, кошма — не лавка, воспитывает устойчивый навык задирания к небу задницы. На коленях в юрте куда чаще и удобнее, чем в избе.

Насчёт удобства пребывания на коленях — это я вам, как человек, отхвативший указанного скилза «по самое не хочу» в подземелье у Саввушки, компетентно сообщаю.

В конюшне вдруг начинается крик, звон клинков. Гридни вытаскивают кыпчака с распоротым брюхом под распоротым халатом. Кидают на снег. Бедняга ещё живой, ещё пытается свернуться клубочком. Один из гридней вставляет палаш между плечом и головой, нажимает. Вытирает клинок о плечо бедняги и толкает его сапогом. Тот валится на спину. Ещё одно перерезанное горло.

— Иване! Господине! Не надо! За что?!

— Его нет в строю. Хотя ты приказал.

— Но он мог не расслышать!

— Мог. Мог сделать вид, что не расслышал. Мог заткнуть уши, чтобы не расслышать. Это важно? Он не выполнил приказ.

— Но…

— Алу, ты умеешь хорошо убивать врагов. Но ты пропустил важный опыт. Прежде всего научись убивать своих. Они опаснее врага. Потому что свои — ближе, потому что ты зависишь от них. Потому что враг может только убить. А свой — и убить, и предать.

Запоминай Алу. «Оборона по всем азимутам». Я годами ношу на теле панцирь. Хотя вокруг меня множество проверенных годами и делами надёжных людей. Но чтобы сунуть нож под ребро не надо многих. А у тебя тут… сборная солянка, шапочное знакомство. Есть, наверняка и твои «верные». Но они, почему-то, не прибежали тебя защищать. Пьяны от удачи и добычи?

— Тебе повезло в жизни. Тебя всегда любили. Я, Чарджи, твой отец. Ты всё ещё видишь мир по-детски, чёрно-белым. Вот — враг, вот — друг. Этого достаточно для… доброго человека. У правителя нет друзей — только подданные. Верные и неверные. У командира — подчинённые. Если ты, из дружбы к одному, пошлёшь на смерть других… какой ты командир?

Парень чуть не плачет. Приводить в дисциплину разложившееся подразделение, да ещё составленное из добровольцев, где каждый сам себе «добрая воля»…

— Что я скажу?! Что я скажу их матерям, отцам, братьям?

— Правду. Что их сын или брат взялся не за своё дело. За дело воина, которое он не сумел сделать. Не сумел главного: исполнения приказа.

— Они… они возненавидят меня! Они отомстят!

— Тогда убей их первым. Время любви для тебя, Алу, прошло. Правители живут в ненависти. Привыкай.

— Я… я не хочу…

— Тогда готовься к смерти. Ты слишком умён, богат, удачлив… на тебя начнут охоту. Просто потому, что ты лучше. Просто для того, чтобы такого «лучше других» — не было. Это же так здорово — втоптать возвышающееся: сразу чувствуешь себя выше. Выше вершины. Если тебя быстро не убьют, то… В луже жидкого дерьма тоже можно найти преимущества. Там тепло. А при насморке и запах не мешает.

Сотня Алу была пропущена «через пальцы». В цифрах: в бою за Киев — двое погибших. При установлении дисциплины — 27. Последние семеро — децимация. Подразделение, допустившее мятеж, нападение на командира, не может быть оставлено безнаказанным.

Это — гуманизм. Правила Рима, но не «Ясса Чингизова». По Яссе за преступление одного убивали десяток.

Коллеги, вам что больше нравится: убить одного из десятка преступников или десять, виновных лишь в том, что они служили вместе с преступником? Мне? — То, что позволяет привести подразделение «в чувство». На длительный период, с минимальными потерями.

Ночь победы. Ночь взятия неприступной крепости. Ночь торжества и героизма. Ночь убийств, изнасилований и грабежей. Ночь великой славы и мелкой мерзости. Мелкой, но много.

После того, как из надворных построек вытащили кыпчаков, оттуда стали высовываться головы местных. Преимущественно — растрёпанные простоволосые бабы. Вид моих гридней, рубивших кыпчакам головы на колоде, откуда обычно отправлялись «в последний путь» — в суп — местные пернатые, произвёл впечатление.

Киевляне боятся кыпчаков. Уже к концу дня по городу пошла молва, что есть ещё «серые», «всеволжские», «зверятичи», которые поганых как курей режут. Все решили, что зверятичи ещё страшнее половцев. Но вот к добру ли это или к худу — мнения разошлись.

«Враг моего врага — мой друг». Всегда ли это истина?

Прибежал Николай. Порыдал, поголосил над телом своего приказчика. Собрал коней и сани, вывез отобранное у джигитов, прихватил взятое в самой усадьбе. Пришлось притормаживать теперь этого, объяснять обоим. Да и остальным невредно напомнить. Что — остаётся в подразделении, что — идёт в общий котёл.

Мои это знают. Но Николай норовит прихватить всё. А кыпчаки, естественно, всё себе оставить.

Правило простое: остаётся то, что необходимо для функционирования подразделения и выполнения боевой задачи. Если у бойца гожие сапоги — вторые не надобны. А если негожие, то нужно заменить. А первые выкинуть. Любая неуставная хрень в вещмешке или вьюке даст дополнительное утомление бойца и коня. Что приведёт к дополнительным смертям. Не обязательно самого несуна. Но мне-то живыми нужны все.

Вот, вспоминаю я те дела давние, ты пишешь про геройства всякие. А понимаешь ли — откуда что взялось? Откуда явились мои гридни? Ведь не из чудо-ларца «два молодца одинаковых с лица». А панцирь у Алу под халатом? Его рубили, а не зарубили. А та зажигалка, которой Пантелеймон на башне щёлкал? Всё прежде надо было сделать. Вырастить. Прежде. Не зная наперёд. Не думая вовсе ни об этих воротах Лядских, ни о площади перед Святой Софией.

«Дорога — это направление, по которому русские собираются проехать». У меня — дорога широкая. Захват у меня такой. Я эту дорогу выбрал. Не от сильно большого ума и заумных рассуждений, просто сложилось так. Повернулось бы иначе… у каких-нибудь зулусов в жарких странах… было б чего-то другое. Только человек-то прежний. «Долбодятел длительного действия» — не может не долбить и не длительно действовать. Свойство такое.

— Любим, ребят на башне сменить, ворота закрыть. Недобитки из города сбежать норовят, да и в город всякие… чужого-добра-любы потянутся. Турму лучников, турму мечников.

Чего они переглядываются?

— Господин Воевода. Турма мечников — много. Половины хватит.

— Сам поведёшь? Хорошо. Командуй.

— Первый котёл — мой. (Это Любим — Салману.)

И убежал.

— Салман, о каком котле речь?

— Э, сахиби… Мы поспорили. Да-а. Я поклялся сделать настоящий бешбармак. У меня уже лапшу делают! Мясо режут! Мелко-мелко! Пойду я.

— Иди. Только дай, всё-таки, ребятам выспаться.

«Чёрный ужас» в роли кулинара? — А жо поделаешь? Кушать-то хочется.

Мы успели. Бои в городе распались на очаги. Держались ещё Золотые ворота. Долго шла рубка в Иринском монастыре. Вовсю резались в граде Владимировом. Общего управления у осаждённых не было. Городовой полк в стычке у Митрополичьего дворца потерял половину личного состава и много нагадить не смог. Княжеские дружины были блокированы в детинце. Искандер зажал «братца Ярослава» в Западном дворце между Десятинной и Вышгородскими воротами. «Братец» сдался — побросали оружие и его гридни.

Союзники, при всей бестолковости, слабости взаимодействия и склонности к грабежу, постепенно додавливали очаги сопротивления. Некоторые отряды защитников, подобно Жиздору в РИ, пытались вырваться из горящего города. Через час в «наши» Лядские ворота ломанулся один из двух, бывших в городе, крупных отрядов наёмников.

Сотня конных профессиональных воинов-мадьяр, со слугами и присоединившимися — две сотни душ, сунулась в ту воронку перед башней. И легли там. Вытащить запорное бревно, которое Любим успел поставить на место, под градом стрел с верхней и нижней задних площадок башни, со сторожевого двора и с лестницы… они не смогли.

Идеальные условия: большая конно-человеческая масса, сжатая на малом ограниченном пространстве, простреливаемая сверху и сбоку группами недоступных стрелков с разных горизонтов на небольшой дистанции… «мечта пулемётчика». Бей на выбор.

Выбора, однако, не было: били сплошняком, небольшими, но очень частыми залпами. У турмы по норме тысяча стрел в колчанах. Оставалась едва ли половина. Здесь хватило. Потом, правда, пол-турмы мечников напахались до сблёву: растаскивать, разбирать, обдирать… кровавый холм человеческого и лошадиного мяса…

Позже, докладывая об этом, Любим очень смущался: столько прекрасных коней побили! Однако пяток породистых жеребцов мы взяли. А среди немногих пленных оказался интересный для меня персонаж. В плане продолжения… м-м-м… деятельности.

Я добрался, наконец, до усадьбы Укоротичей. Даже представить не мог, что буду так рад увидеть это подворье.

Между ночным и утренним видами этого места — сегодня большая разница. В один взятый город. Самый большой город этой страны в эту эпоху. Побеждённый город, падший город. Упавший. В руки своих новых хозяев. Груша типа «Просто Мария», полусгнившая.

Отвёл коня на конюшню. Прости друг Сивко, за эти недели мы здорово друг другу надоели. А твоё седло и моя задница — особенно. Отдыхай, друже. Как тебе свежий овёс из боярских запасов? Ты же любишь хрумкать.

Сам расседлал, напоил коня, засыпал овса. Прибежал конюх, начал оправдываться… Понимаю: когда Николай входит в раж переборки трофеев, все нестроевые — в мыле. Странно, что у нас хоть посты выставлены. Но конь — не авто, до утра в грязи стоять не будет.

Охрим, крутя красным от недосыпа глазом, докладывал о происшествиях.

Хорошо, что прислал с ним сюда отряд: была попытка каких-то аборигенов захватить нашу базу. Попытка — одна, атаковавших отскладировали у забора. Вычищена от туземцев городская тюрьма «Поруб». В смысле: охрана сбежала. Там много народа сидит и вообще, надо бы Ноготка и чтоб разобрался. А вот местного палача, как ты, Воевода, велел, не нашли. Двоих его подмастерьев прирезали — дрались зло. А сам… утёк куда-то в погреба. В тереме, в опочивальне на третьем этаже, лежит старуха. Говорят — хозяйка, именем Степанида, больная. При ней слуга, холоп верный, именем Прокопий…

Как-то… пахнуло былым. Вон крыльцо. Мимо которого меня водили в мешке с зарешечённым окошечком. Боярину Гордею показывали. Вот на этом месте он меня щупал, думая что я девка. Выяснял: обрюхатил ли будущий зять наложницу или как прежде, мальчукует.

На это крыльцо я пьяненького хозяина своего тащил. Он заваливался, нёс ахинею, пытался лапать принародно. Степанида тогда очень удачно приложила клюкой по ноге моему конкуренту на роль «вместилища господского удилища». Как же того парня звали? И не вспомнить. А я его так ненавидел, боялся… Завидовал.

Как тут всё… меньше стало. Серее. Неинтереснее. А казалось-то… терем — мало не до небес. И физически, и социально. Попасть, пролезть, вцепится, удержаться, подняться… К вершине. В «прислуги верховые». Мечта жизни. Предел вообразимого успеха. Царствие небесное на земли. В этой избе-переростке.

Вырос. Точка зрения… приподнялась. От плинтуса. Видел больше, разных… разностей нагляделся. Даже смешно. Как оно тогда, всего-то девять лет назад, всё состояло из непонятного. Непонятно как сложенных домов, чем-то крытых крыш, дымков из окон, окон без стёкол, людей в армяках, пробабошни на ногах… Всё, всякая мелочь требовала внимания, осмысления, укладывания в мозаику этого нового для меня мира. Останавливала. Стопорила. Взгляд и мысль.

Пазл. Ты его туда, а оно не лезет. Выразил эмоции факеншитом уелбантуренным и пошёл проводить очередную пересборку очередного фрагмента мироздания.

Бег с препятствиями. В ведре на голове и с гирями на ногах. Постоянно подгоняющий лёгкий ветерок. От пролетающей где-то очень рядом косы смерти.

Забавно: Степанида дожила, дождалась меня. Монумент гегемона, а слегла. Небось, на то самое ложе, где, в последнюю ночь перед свадьбой, боярин Хотеней решил сразу с двумя поразвлечься. Первого-то он резво… огулял. А меня на сладкое оставил. Я лежал тогда между смятых простыней, с нетерпением и тревогой ожидал моего… повелителя и владетеля. Волновался — как-то оно выйдет. А оно никак не вышло. Поскольку и не вошло. Все дела-заботы, труды-хлопоты, напряжение-воображение… Впустую.

Лёгкий полёт бронзового подноса. С последующим громким звоном. И… не случилось. Фактор времени. «Окно возможностей». Хлоп и бздынь. Момент — упущен, более случая — не подвернулось.

Мда… И в личной истории человека, и общей истории человечества «хлоп и бздынь» — явление постоянное. А потом кажется, что выбора не было: вот пройденный путь, и он — единственно возможный.

Увы, как не грустно осознавать упущенные возможности — моменты их реализации были.

Зато можно порадоваться неслучившимся неприятностям.

Я — про историю человечества. А не про постельные игры боярина с молоденькими рабами. Если кто не понял.

— Господине, тут дело такое… Ты епископа черниговского поймал, а местный поп на нём одежду рвал и морду корябал. Виноват, недоглядел. Повели владыку в отхожее место. А тут этот… пока растащили…

Я? Я поймал Черниговского епископа?!

Сегодня я касался двух духовных. Митрополита. Но он мёртв. Сам пульс на шее щупал. И бегающего ветхого инока в Софии. Так это Антоний Черниговский?! Такой… не по годам резвый?

Мы с Антонием знакомы. Заочно, через Иону Муромского. Прямых контактов, даже письменных, до сей поры не было. Портретов, описаний… я его себе несколько иначе представлял.

— Э-э-э… Охрим, пойдём-ка посмотрим-ка. На сортирно-пострадавшего владыку.

Ещё раз окинул взглядом открывающийся с заднего двора усадьбы вид. Такое знакомое место. Всё как прежде, как тогда. Малость постарело, посерело, покосилось… А вот вид — изменился.

За Днепром вставало солнце. Город горел.

Не Полтава. Надеюсь, что и «полем русской славы» его не назовут. Разве что: «торжества чести». Какой-нибудь.

Точно: не сумеют. Так страстно резаться ради заморской шляпки с пропендулиями или права кушать кашу с маслом по средам и пятницам. Придумают себе что-нибудь похожее. Своё, «потомочное».

Новых больших пожаров последние полчаса не прибавилось: сопротивление сторонников местного патриотизма и такого же, но — идиотизма, слабело. Резня прекращалась. Вооружённый грабёж переходил в невооружённый.

Как сделать так, чтобы повтора резни не было? Чтобы утрешние союзники не стали вечерними противниками? Уж больно они себя дисциплинированно ведут.

Не-не-не! Вы не подумайте! Тотальный кровавый бардак на три километра! Но по сравнению с ожидаемым… Эдак им не три дня на возвращение в разум потребуется, а, скажем, один. В смысле: завтра смоленские сцепятся с суздальскими.

Убив Жиздора на дороге у Вишенок, я освободил смоленских князей от «домоклова меча» войны на три фронта. Киев они подомнут под себя, Волынь, без старших князей, им не страшна, Подкидыша новгородцы сами выгонят. Там свойственно прислоняться к победителю — меньше риски и, соответственно, транспортные наценки.

Короче: завтра, край — послезавтра, вся эта… шобла с кодлой… придёт нас резать. И меня лично — не в последнюю очередь. Во вторую, наверное. С учётом того, что я нахамил Благочестнику, послал Храброго и ухайдокал боярина у Стололаза.

Мда… есть куда расти: ещё двое братьев-князей необслуженными осталось.

Воинов у Боголюбского больше. Но: «кровь рюриковичей проливать — грех». В смысле: фактор внезапности, инициатива — у противника.

Есть несколько отрядов типа «ни рыба, ни мясо». В смысле: они «хищника» выбивать пришли, а не «шапку» делить. Их выбор на чьей стороне резаться зависит от мелочей мелких. Вроде: кто больше и более убедительно пообещает заплатить. После победы, конечно. Потому что заплатить прямо сейчас — бестолку. Все и так затариваются под завязку. Ещё обозы пригнать?

Днепр у Киева в 21 в. вскрывается 24 марта. Разница между григорианским и юлианским календарями… Через две недели дороги рухнут. Ледоход и водополье. Ещё месяц отсюда не выберешься.

Вышгородские, переяславские… могут что-то и нынче до дому потянуть. Соответственно, подкупо-способны. А уже новгород-северские или, тем более, полоцкие…

Какой смысл получать за своё предательство телегу с золотом, если не можешь тут же увезти её в безопасное место? А сидеть на золоте в закрытой банке со скорпионами… чревато.

Классика «Десяти негритят» или «Чисто английского убийства»: замкнутое пространство с нарастающим количеством покойников. Без гениального детектива: не надобен, резать будут шумно и публично.

Другая «погонялка» для «нейтралов» — законность. Если мы поступаем «по закону» — мы хорошие, «честные». Честь — не телега, её таскать — распутица не помешает.

Знакомый флигелёк. До боли знакомый. Вот на той лежанке я поливал слезами подушку. От боли, от одиночества, от… «не лю-ю-бит он меня-я-я». Грыз зубами наволочку. От ужаса предательства и неизбежности приближающейся смерти.

Как это всё теперь… забавно. Горько-сладко.

Если собственная наивность не приводят к необратимым потерям, то вкус воспоминаний…

Был таким… глупым, стал таким… чуть умнее.

А вот за этим столом… ещё одна точка бифуркации. Вот здесь я нагло навязался. «Поднял руку на господина своего». Мне по закону уже только за это — отрубание руки и смерть. А я схватил длань его. И всунул «персты повелевающие» под одежду. Прямо на… На своё нагое тело, едва прикрытое чулочками с «красноармейскими» пуговицами. На горячую нежную кожу пылающей страстной любовию подростковой ляжки.

Осмелился. Не терпеть, не молить, не ожидать. Решился. Сделать сам.

«Сделай сам» — это не про поделки в домашних условиях, это — про жизнь.

Свой выбор, своё действие.

Повелевать повелителем.

Заставил, принудил. Ощутить. Не нюхнуть, глотнуть, взглянуть, послушать — коснуться.

И всё: властвующий стал властвуемым. Чуть-чуть. На толику мизерную. Но — подчинённый, управляемый. Пастух превратился в телка. Как я тогда… развёрнутый спиной, не видя его, по сути — ничего не понимая, без языка, не имея никаких инструментов, кроме лоскута тонкой кожи, кусочка наглых мозгов да накатанных тропок нейронов в его извилинах…

А ведь вполне мог загреметь. «Я помню тот Ванинский порт и крик…». Пошёл бы двуногим агнцем к гречникам. Кланялся бы сейчас какому-нибудь немытому-небритому греку-крестьянину в какой-нибудь Анталии. Выпрашивал хозяйского разрешения на какое-то прогрессивное, глупое, с его точки зрения, занятие. В лучшем случае.

Вернее всего… попался бы вместе с остальными, тогда продаваемыми, к берладникам. Уж они бы позабавились… Порвали бы малолетку в клочки. Шкурку мою серебряную на сувениры разобрали. Потом — сепсис. Или — понос. И вслед за Базаровым. Только на могилку никто не придёт. Ввиду отсутствия могилки.

Мда… точка бифуркации. В жизни моей и, надеюсь, «Святой Руси».

Потомки, вы уже ощутили благоговейный трепет? От моей попочки? Не нынешней, обмозоленной об седло тысячевёрстным маршем, а тогдашней, беленькой, покрытой нежнейшей, только что наросшей заново, кожицей.

Благоговейте и восторгайтесь. Ибо если бы она не была такая… увлекательная, то вы бы продолжали рыться в «окаменевшем г…». Только не в окаменевшем, а в свежем, своём собственном. Но тоже — средневековом.

Виноват, не прав: я пытаюсь присвоить славу, мне не принадлежащую. Ни задница, ни, к примеру, гипофиз с поджелудочой, моими не являются. Всё — отечественное, туземное, святорусское. Тело носителя.

Моих заслуг тут… стараюсь дарёное не портить.

Ничего нового, как у всех: наградили родители наследственностью и хоть ты водку пей, хоть гири жми — из коридора возможностей… Но сколь много интересного в каждом коридоре…!

Глава 564

Теперь на этом столе не лежит грудью, прижатый мощной хозяйской дланью, тощий лысый подросток, переполненный страхами и надеждами, а стоит ларец. С мощами Св. Климента. Замена… не эквивалентная. А на моей лежанке валяется епископ Черниговский. С «невинным», вероятно, анусом, но тоже… физически пострадавший. С всклоченной бородой, царапиной через щёку и полу-оторванным рукавом подрясника. Замена… аналогично.

Замена на поле. В смысле: во флигеле в усадьбе киевских Укоротичей.

Раз так, надо и игру менять. Психо-секс на полит-псих.

— Да уж, Антоний, видик у тебя… не архиерейский.

Злой мрачный взгляд из-под густых седых бровей. Старец иконописнутый. Длинный прямой нос, худое лицо. На висках — старческие впадины, пятна пигментации на руках. Ходячий раритет эпохи «топтания мамонтов».

— Холопей своих уйми. Чтобы на людей не бросались.

Крепок. Инкогнито рухнуло, но не взволновало. Надеется на особое отношение? Из-за сана? Из-за общего знакомого, Ионы?

— Антоний, а ведь ныне и ты мой холоп. Я тебя полонил, с боя взял. Ты бы встал, что ли, да постоял в почтении. Пока господин твой не соблаговолит позволить присесть.

— Стар я. Перед сопляком тянуться да выкланиваться.

Плохо. Не адаптивен. Положение изменилось, а он гонит по накатанному, по-архиерейски. Эскалация враждебности, в которой он гарантированно проигрывает.

— Старость — дело поправимое. Велю утопить тебя в выгребной яме. Пузыри будешь пускать аки младенец.

Если он решил умереть, то надо быстрее с ним кончать и переходить к следующему варианту. «Мёртвые — к мёртвым, живые — к живым». «Мёртвые» — душой. Телесное состояние надлежит привести в соответствие с душевным.

Я потыкал лежащего на моей (моей?! — факеншит!) лежанке старика посохом.

Как забрал из-под Константина-митрополита, так и таскаю. Когда у Алу во дворе с кыпчаками сцепились — кинул в сугроб. Начали выезжать — торчит. Блестит, каменьями своими сияет. Никто «ноги» не приделал. Даже странно. Хотя… мы ж как раз там головы и рубили. За куда меньшее с «приделанными ногами».

Пришлось снова в руки брать. Так и ношусь с изукрашенной палкой. Как дурак с писанной торбой.

— Кровь! Кровь святого мученика на пастырьском посохе его! Константин ныне пред престолом Всевышнего обретается! По молению праведника обрушит Отец Небесный гнев свой на тебя! На язычника, в мерзости пребывающего! В грехе торжествующего! В нечестивости похваляющегося!

Старец ухватил посох, таскал и дёргал в разные стороны. Глаз горит, борода вздыблена. И хватка, как я чувствую, у него не слабая. Ну я и дёрнул. Епископ сделал кувырок. С кровати на горшок.

Виноват: на коврик. Но горшок там прежде был.

— Кончай кликушествовать. Я сегодня Киев брал, Софию грабил, кыпчаков рубил… Притомился. Шутки твои — не смешные.

Внимательно осмотрел верхушку посоха. Поковырял чуть подсохшую кровь.

— Стар ты стал, Антоний. Кровь страстотерпца за веру христианскую от крови поганого отличит не можешь. Мы там головы мятежным кыпчакам рубили. Вот одна и откатилась, замарала. А ты — кровь мученика… отец небесный… Фигню всякую городишь. Я про тебя лучше думал. Вставай, поговорим, дело есть.

Последняя фраза возбудила любопытство. Не дождавшись помощи по подъёму — ещё чего, я архиереев домкратить не нанимался, был бы нормальный человек, а то… ему бог помогает — пусть туда и просит, Антоний, стеная и вопия, в смысле: матерясь и кряхтя, воздвигся и усадился. Напротив меня, за тот, столь памятный мне, стол.

— Кушать хочешь?

— Сказывай.

Ну и дурак. Есть и спать под конвоем — нужно всегда. А то потом… могут не дать.

— Сказываю. Ты сегодня коронуешь Боголюбского.

— К-ко-коро… Ч-чего?!

Блин! Как же это у них называется?

— Того. Проведёшь богопомазание.

Заинтересовал. Даже чересчур. Ишь как: и глаза раскрыл и носом… будто принюхивается.

— Ты — кто?

Чувствуется школа. Прежде, чем говорить с человеком, следует сперва уяснить его самоидентификацию. И уже от этого подбирать действенные аргументы и строить систему убеждения.

— Иван, Воевода Всеволжский. Зверем Лютым кличут.

— Ты… латинян?

— С чего ты взял?!

— Слова. Коронация, миропомазанье. Такое — в латинских странах.

— А у нас?

— У нас в Византии — венчают. На царство.

Итить меня ять. Словарём энциклопедическим. Лопухнулся.

Уже хорошо: терминологию уточнили. Поймаю Боголюбского, так сразу и скажу:

— Пойдём, брат, на Руси жениться.

И спою:

И тут он ка-ак начнёт её… любить.

В смысле: продолжит. Но уже на законных основаниях и с полным правом.

В смысле: безостановочно и особо цинично.

Как короновать Великого Князя в Святой Руси? — Никак. Корон на Руси нет.

Лобик или, как вариант, плечико — правителям маслицем не мажут. Богопомазанников нет.

Хуже: венчать на царство нельзя. Царства — нет, слово «царь» — ругательное.

В истории Византии — три периода с разными ритуалами. Константина Великого папа его просто вывел к войскам и надел свой плащ. Русь заимствовала процедуру из второго периода.

«Об управлении империей» сообщает, что царские инсигнии — венец и мантия, могущие быть посланными другим народам (в т. ч. россам), идут от Константина Великого, которому Бог лично, через ангела, их послал.

В «Сочинение мудрейшего царя Константина Багрянородного. О церемониях» (X в.):

Трон в мутатории? Поздравления в раздевалке? Хоккеисты-футболисты… Весь личный состав аристократии пропускается между вешалками, тремпелями и шляпными коробками? — Как у них всё непросто…

«Инсигнии» на «Святой Руси» комплектны. Василий III:

«Крабица» — шкатулка, сердоликовая коробка. Её история известна от поступления в казну Ивана Калиты до вручения в 1498 г. Иваном III Дмитрию-внуку и последующей утраты. Потом так называли чашу из яшмы. Чашка утрачена в 18 в.

Посылая в 1550 г. в Литву посла Якова Остафьева, Иван IV Грозный велел ему говорить так:

Константин Мономах умер, когда Владимиру Мономаху было два года. Известны печати времён молодости Владимира Мономаха, с этим прозвищем и титулом «архонт». Митрополит Неофит (ну и и имячко!) исторически ненаблюдаем.

Посол императора Максимилиана II Перштейн:

Про какую шапку толкует Першнейн — неизвестно. Кроме «Шапки Мономаха», в казне Московского Кремля хранилось ещё семь царских венцов. До 21 в. дошли: «шапка Мономаха» второго наряда (1680, короновали Петра I), «шапка Алтабасная» (1684), «Казанская шапка».

Сама «шапка», как, например, корона мадьярских королей — составная, неоднократно ремонтировалась. У мадьяр крестик на маковке так и остался согнутым. После того, как горничная Илонка, утаскивая регалию, сверзилась в темноте с лестницы. Наши не только погнутое выправляют. Серебряные детали заменялись медными, а то и железными. Соболиная опушка менялась, минимум, два раза.

В конце 17 в.:

Бедный Боголюбский… Как же он будет это «влагалище деревянное» на голову одевать? Хотя, может, «бархатель» в роли презерватива, в смысле: предохраняющего средства, убережёт? А, понял: соболей-то ещё нет, только атласная подкладка.

Древнейшая часть «шапки Мономаха» — два ряда декорированных золотых пластин и крест, который крепился на тонкую проволоку к специальным треугольным вырезам в их верхней части, изготовлена в 60-70-е годы XIII века.

А жо поделаешь? — Татарва прошлась и прежнюю шляпку… бесследно батыйкнула.

Нынешняя (нач.12 в.) — полусферическая, с крестом на маковке, со свисающими по сторонам лица до плеч, подобно пейсам, жемчужными нитями.

Комнины — воющая династия. Прежнюю корону плоской, расширяющейся кверху чашкой (стемму), восходящую к митре священников, заменили подобием полусферического воинского шлема. Аналогичное изделие и было прислано Мономаху. Не дедом его, конечно, а сватом, отцом мужа внучки.

Каждая золотая пластина тульи — вытянутая трапеция с треугольным вырезом наверху, покрыта сканным орнаментом. По поверхности — жемчужины, отдельно и в кастах высотой 3–4 мм. На половине пластин в нижней части изображён лотос, на остальных — шестиконечная звезда с 12-лепестковой розеткой внутри. Завитки из золотой проволоки спиралевидно закручиваются справа налево.

Цена этой цацки — три судьбы из «дома Рюрика», не считая убитых и покалеченных простых и знатных.

В начале XII в. на Руси появился человек, выдававший себя за убитого сына императора Романа IV — Льва Диогена. Мономах признал претендента и выдал за него дочь Марию. В 1116 году для возвращения престола «законному царевичу» пошёл войной на Византию — последняя война в истории двух государств. Лже-Диогену удалось овладеть многими дунайскими городами, но в Доростоле самозванца настигли двое наёмных убийц императора Алексея I.

Это не остановило Мономаха. Уже в интересах внука Василия, сына лже-Диогена, организовал новый поход.

В 1123 году, после смерти Алексея I (1118 г.), русско-византийские переговоры увенчались династическим браком: внучка Мономаха стала женой сына императора Иоанна II — Алексея.

Внучок Васенька был объявлен ублюдком и принялся «верно служить русским князьям», дочка Мария пошла отмаливать чьи-то грехи в монастырь, а внучка выла с тоски, запертая в гинекее императорского дворца.

Мономах же получил «инсигнии» и официальную бумагу с назначением на должность царя. Ни сам, ни сыновья его этим воспользоваться не рискнули, а вот внуки и правнуки — обновку примеряли.

Мероприятие проводят как в Царьграде — в Святой Софии. Ни скипетра, ни державы нет. Дают подержать крест в правую, и очередной столо-лазец, прижав левую к желудку, благостно слушает троекратный «Свят-свят-свят!». Будто мелкую нечисть отгоняют.

— Не, в цари Боголюбский не согласный. Слово… Мельседеком каким-то отдаёт. Или — Навуходоносором. Венчать будешь… на хозяйство. В смысле: господарство, государство.

— Нет.

Сказано было… зло. Веско, упрямо. Окончательно.

Я медленно поглаживал край стола. В тот раз… мне пришлось напрячься и отодвинуться. Чтобы жадная лапающая длань владельца меня смогла продвинуться дальше, продолжить жадничать и лапать. Всё глубже… заглатывая наживку.

Тогда я выиграл. Игру? Жизнь? Будущее человечества? — Маленький незаметный эпизодик: мелкий рабёныш не отправился двуногим «говорящим орудием» в продажу на экспорт. Подсунул приманку. Жарко дышащий пряник. И — поймал.

А теперь? Кнут или пряник? Тогда у меня не было кнута.

Я спокойно поднял глаза на Антония. Без дурашливости, нажима, угрозы в голосе, просто объясняя:

— Ритуал должен исполнить старший священнослужитель. В Константинополе — патриарх. На Руси — митрополит. Но он умер. Следующий — старший из епископов. Ты. Если ты отказываешься, то придётся… сделать старшим другого.

Мы рассматривали друг друга в упор. Ты понял? Чтобы сделать другого старшим, существующий старший должен… умереть.

Понял. И разозлился.

— Испугать хочешь? Зарежешь? Как Константина?

— Не шипи на меня. И не выдумывай: Константину две стрелы пробили бока. Я его не резал.

Просто в лоб не переломить, не уступит. Тогда — шаг назад. Далеко назад.

— Ты — последний из когорты великих. Нифонт Новгородский, Мануил Кастрат Смоленский, Ефрем Строитель Переяславльский, Илия Полоцкий, который Евфросинию пустил в келью. Великие умы, великие души, великие страсти. А теперь? «Уныло я гляжу на наше поколенье. Его грядущее и пусто, иль темно». Гос-с-споди! Кирилл Туровский — вершина! Светоч и источник! С Иларионом сравнивают! Куда катится мир…

Выстрелило. Кирила он не любит, презирает. И — сдаёт без угрызений.

— Владыко Кирилл — в городе. Задержался. После собрания архииерейского. Всё никак… не удосужится к пастве своей вернуться. В Граде Владимировом обретался. Поближе… к власть предержащим.

Сколько злобы, сколько презрения… И — зависти. К более молодому, яркому, талантливому.

— Мда… а ведь вы с Мануилом в его годы тоже епархиями управляли. Ты тоже певчим был?

— Не певчим — доместиком. Тогда… лихое время было. Митрополичий запрет на всякое богослужение. Князья воюют, храмы закрыты, всякие… язычники из всех щелей… раскол… Тогдашний Черниговский владыко Онуфрий преставился. Ярый муж был. Наставник мой, благодетель. Меня из хора в ближние помощники взял. Я ему во всех делах споспешествовал. Вот меня и поставили.

Около 1051 г. на Русь переселились три греческих певца, которые и положили начало византийской традиции пения в Русской Церкви. До этого было болгарское одноголосие.

От этих певцов на Руси началось «ангелоподобное пение» и «изрядное осмогласие, наипаче же и трисоставное сладкогласование и самое красное домественное пение».

Традиция приглашать южан, на Западе — итальянцев, в певчие продолжалась долго. Из отечественного:

Пушкин вспоминает Алексея Розума, ставшего певчим, потом — бандуристом, фаворитом и тайным мужем императрицы Елизаветы Петровны, графом Разумовским и генерал-фельдмаршалом Русской Императорской армии.

В эту эпоху певчие фельдмаршалами не становятся — титула ещё нет. А вот князьями церкви — случается.

Мануил, один из греческих доместиков, в 1136 г. был поставлен епископом на создаваемую Смоленскую кафедру.

В 1145 г. тогдашний митрополит Михаил «тяготясь междоусобиями князей русских» уехал из Киева. Врио стал епископ Черниговский Онуфрий.

27 июля 1147 года на митрополичью кафедру был посвящен, по настоянию великого князя Изяслава (Изи Блескучего — авт.), затворник Климент Смолятич. Онуфрий сложил с себя обязанности по управлению митрополией. Он же был в числе шести русских епископов, посвятивших Климента, первенствуя между ними. Онуфрий отличался твердым и решительным характером в своих отношениях к князьям.

Вскоре помер, на его место поставили Антония.

— Сколько лет прошло. Целую жизнь положил. На служение пастырьское. А теперь на тебя попы с кулаками кидаются, лик твой царапают, за бороду таскают. Был ты столпом веры сияющим, а стал…

— Господь! Бог мой! На тебя уповаю! Сокруши недругов! Истреби еретиков, крамольников нечестивых, что восстают против благостыни престола святого, престола патриаршего…!

— Тьфу, блин! Антоний, ты чего? От того петуха туровского кукареку истошного поднабрался? Тебе ли укорять несогласием с патриархом? Не ты ли был Смолятичу верным сподвижником, крамольником противу патриархии?

— Ты…! Ты о делах моих судить будешь! Сопля голомордая! Прокляну! Троекратно! Именем Господним!

Праведный гнев полыхал в очах ветхого старца, поднятая десница его, казалась, было готова обрушить на меня молнии небесные. Хоть старческому голосу и не хватало дыхания, но тембр, богатство красок и оттенков, навевали мысли если не об оперном училище, то о весьма серьёзной музыкальной школе.

Увы, опыт. Мой личный. Вот в этом помещении, вот на этом, конкретно, столе мне уже довелось переживать страсти… бурные. И свои, и чужие. И — управлять ими.

Я стащил с головы бандану, провёл ладонью по черепу, по подбородку. Какое удовольствие — постоянно быть чисто выбритым! Радостно улыбнулся навстречу нечестивости богомерзкой обличателю и кар небесных призывателю.

— «Сопля голомордая»? А давай и тебе такую причёску сделаем. Ты ж теперь холоп мой. Велю — не только обреют. Выщипают. Всякую волосину. И не только на голове. А годы твои… новая волосня может и не вырасти. И будешь ты, архипастырь, гладеньким. Аки яечко пасхальное.

Молчит, сопит. И чего с этим старым дураком делать?

Беда в том, что он мне нужен. «На его доброй воле». Если, например, он во время коронации начнёт вопить о «неправде», о гневе господнем… резня начнётся прямо… в мутатории.

— Забавно. Четверть века назад тогдашний митрополит наложил на Русь интердикт. Начался раскол. Мануил после писал Смолятичу суровые письма, требовал от него поклонения патриарху. А ты раскол поддержал. Это ведь твоя идея благословить митрополита этими костями?

Я кивнул на стоящий на столе ларец.

— Ты! Как ты смеешь?! О мощах святого мученика?! О наиценнейшем вместилище благодати божеской!

Старец начал подниматься за столом, извергая хулу и обещая муки вечные.

Дать ему потрогать меня за попку? — Не поможет. Возраст, знаете ли, ориентация… традиционная. В смысле: божественная. Но использовать тактильные ощущения… хорошая идея.

Я перекинул митрополичий посох на стол и ткнул им архиерея в живот. Лалы и яхонты фривольно блеснули в одиноком луче восходящего солнца, проскользнувшем украдкой в нашу келью.

Красивая палка. Красивее моего любимого дрючка берёзового. Но тяжеловата. Если вот так, наконечником, со всей силы приложить, то, пожалуй, и убить можно.

Антоний отвалился к стенке, скрючился. Помалкивал, переживая острые впечатления от соприкосновения собственной грешной плоти с погонялкой свежего святомученника.

Стало тихо. Что позволило мне продолжить собственные размышления. И в слух — тоже.

— Забавно. Ты десятилетиями крутился между князьями. Как пескарь на сковородке. Изя Давайдович, его брат, Изя Блескучий, Жиздор, Ростик, Свояк, Долгорукий… Князь идёт в поход — с тебя молебен об одолении ворогов. Вскоре въезжает другой князь, «ворог», прежнего в гробу везут. Теперь новому «многие лета». Но ты всегда был против против патриархов. Они там, в Царьграде, менялись, но ты всегда был против. И вдруг, десять лет назад, что-то случилось. Что?

Молчит. Пыхтит. Взглядом сжечь пытается. Отвянь, дедушка, я пожароустойчивый.

Думаю, что знаю ответ. Мануила в 1136 г. ставил в Смоленск штатный, легальный митрополит от патриарха. Антония десятилетием позже — раскольник Смолятич. Антония пригрел и возвысил тогдашний его начальник — епископом Онуфрий. Онуфрий был за Смолятича, «за раскол» пошёл и Антоний. И плевать, что он грек, что они с Мануилом из одного гнезда яйца. Патриотизм? Цеховая солидарность? — Что за глупости!

Карьерист? «Твёрдые убеждения» отсутствуют? Едва раскол закончился — переметнулся к победителям. Как «двойной предатель» принялся особенно выслуживаться перед старыми-новыми хозяевами. «Приспособленинец»?

Но есть подробность…

— Тогда в Киеве приняли митрополита Константина. Тогдашнего, Первого. Кто он тебе? Друг детства?

Дыхание выровнялось, но использовать вдыхаемый воздух для произнесения слов и общения со мной — не соизволяет. Ещё разок приложить? Для гармоничности…

— Тот Константин год сидел в Константинополе, дожидаясь решения патриаршего собора «о посте в середу и пяток». Почему это так важно для вас?

— «Для вас»?!! Ты! Ты — поганый?!

Чего это он? Я, вроде, не пукал сильно. А! В смысле: язычник.

Факеншит! Как вы мне все надоели! Опять расстёгиваться. Лезть за ворот, вытягивать свой «противозачаточный»…

— Какой же я поганый? Вот крест.

Я вытащил наверх оба гайтана. На крестик Антоний глянул мельком, а вот человеческий палец с прежней душой Сухана, его потряс. Бедняга судорожно начал креститься. Потом прерывающимся голосом затянул «Отче наш».

Я поддержал: «… и избавь нас от лукавого. Аминь». Мы даже попали в тональность.

Не помогло.

— Коготь! Коготь нечестивого! Коготь оплёвываемого! Диавол! Посланец Сатаны! Изыди! Изыди от очей моих и от уст моих! Изойди дымом, развейся прахом! Господь! Отец мой! Оборони меня! Защити от демона!

Жаль, клинит чудака. Придётся… как управителя Домана в Елно? Несчастный случай в сортире… Или ещё разок попробовать вразумить?

— Уже хорошо: хоть самим Князем Тьмы не величаешь. Антоний, давай без этой потусторонней… мутатени. Мы ж не в мутатории. Крестное знамение тебя в разум приведёт?

Я широко и троекратно перекрестился.

Не помогло.

Как известно, размер зрительного аппарата связан с длиной воспринимаемых волн. Ещё немного и Антоний будет гравитацию видеть. Чем бы его… стабилизировать?

— Вот есть у нас, чисто случайно, рояль в кустах. Э… Со слов твоих же — наисвятейшая реликвия всея Святая Руси. Коли я дух нечистый, то уж от неё-то точно смрадом расточусь и дымом улетучусь. Проверяем.

Я неторопливо подвинул к себе ларчик с Климентом. Антоний дёрнулся следом. И замер.

Ужас. Сладкий. От непредставимого, невозможного в мире земном святотатства. И — мечта. Жадное ожидание чуда. Предвкушение невиданного, очевидно явленной кары господней.

Останавливать меня он не будет. В надежде на немедленное моё возгорание и задымление.

Где у них тут крышечка открывается? — Ага. Нашёл. Осторожненько раздвинул покровы и откинул пелены.

Ну что, вполне пристойно. Тараканы не бегают, червяки не ползают, гнилью не воняют. Мумифицирование произведено качественно. Может, мне и Юльку на мощи пустить?

Погладил кончиками пальцев маленькую коричневую ссохшуюся ручку. Негр? — Нет, просто времени много прошло, потемнела. Реставраторы бы меня… трогать артефакт без перчаток… потовые железы у человека работают, влага с микробами, попадая на такие вещи…

Поднёс свои пальцы к лицу, потёр, принюхался… Радостно улыбаясь в лицо потрясённого епископа, сообщил:

— Забавно. Чувствовать на своём пальце тысячелетнюю святость. Похоже на корицу. Твой Климент хорошо пахнет.

Заботливо упаковал длань древнего Римского Папы в тряпки, закрыл ларец.

Запорный механизм — как в сувенирной шкатулке, которую жена с Корфу как-то привезла. Она тогда пыталась отучить меня курить, спрятала сигареты в ящичек. Я, когда «ухи опухли», кинулся вскрывать, а — никак. Чуть не разломал хрень в дребезги. Тут дочка со школы пришла.

— Папа! Это ж так просто! Здесь потянуть, здесь нажать. Только маме не говори, что это я тебе открыла.

Пришлось самому запоминать.

Воспоминания о прекрасных временах первой жизни, совершенно сказочных, представимых здесь ещё менее, чем счастье в Эдемском саду, отразились на морде моего лица идиотской улыбкой. В смысле: умильной, благостной, радостной.

Тут я услышал странные звуки. Будто унитаз испортился. Хотя — какие могут быть унитазы в «Святой Руси»? — Навеяло. Глюк.

Однако, оглядевшись, я нашёл причину: хлюпанье с бульканьем издавал епископ Черниговский. Он плакал. Это было так… неожиданно, так… не гармонически. Я обеспокоился.

— Антоний, ты чего? Я не хотел тебя обидеть. Ну, что ты, в самом деле? Ну ты посмотри — какой красивый… посох. Камушки эти, золочение по перекладинкам. Правда, миленько? Хочешь, поносить дам?

Старческая слезливость явление распространённое. Но после столь сильно явленный им твёрдости… как-то не ожидал. И чего делать? — А! У меня же кафтан с карманами! А в одном кармане есть… правильно угадали — носовой платок.

Пересел к Антонию, обнял его за плечи и, хотя он и пытался вырваться, утёр ему слёзы и выкрутил нос.

Чисто для знатоков: почему-то коллеги не прогрессируют носовые платки. А вот Румата Эсторский едва ли не в первую очередь этим озаботился.

Конечно, для создания такого изделия требуется существенно изменить льноводство, заново создать прядильную и ткацкую отрасли, оснастить их новыми машинами и механизмами, людей выучить…

Про устройство здешнего ткацкого станка и его берда — я уже… Про ажурные ткани русского средневековья — смотри археологию. Из святорусской «марлёвки» приличный сопливник не сделать. Всякое здешнее полотно продувается и просматривается.

«Семь одёжек и все без застёжек. Кто её раздевает — слёзы проливает» — не только русская загадка про луковицу, но и описание здешнего одеяния аборигенов. И — аборигенок.

Мудрость, сами понимаете, народная. Наблюдательность, извините за выражение, вековечная.

Однако, коллеги, надо стараться. Не всё ж сопли рукавом утирать. Дискредитируете, факеншит, светлое сопливое будущее в среднем неумытом средневековье.

— Ты… ты кто?

Факеншит уелбантуренный! Глухой, что ли? Я ж уже…!

А! Итить меня идентифицировать! Я представился именем, должностью. Неправильно! Здешняя таксономия начинается с вероисповедания. Типа: православный, боярин, русский, слуга князя Задырецкого… и уже в самом конце — Ванька.

Неприемлемо: первые позиции — не про меня. Любого аборигена сразу клинит. Дальше — только морду бить.

Антоний попытался классифицировать меня самостоятельно. Вслух, методом исключения:

— Ты не латинянин. Не поганый. Не басурманин. Не православный. Не демон из преисподней. Тьфу-тьфу-тьфу! Сгинь нечистая!

Утомляет. Всё не верит, пыжится меня… изыднуть. А я не могу! Хуже: не умею.

— Тогда… тогда ты ангел божий!

Вот это уровень! Чтобы до такого додуматься надо быть архиереем. Человеком высокой книжности, большой мудрости и огромного житейского опыта. У людей попроще фантазия останавливается на уровне домового.

Путём логических рассуждений, опираясь на труды отцов церкви и святоотеческое наследие, Антоний формализовал встретившуюся сущность и перешёл к практической реализации: попытался сползти на колени и постучать лбом об пол.

Уточню: на свои колени, своим лбом. Я бы лично, по простоте душевной, воспользовался чужим.

— Антоний! Уймись! Я — человек. Человек божий, обшит кожей…

— Божий… человек… посланец Его… во плоти…

Мать! Еле поймал!

Что степняк любому крестьянину даст фору по ползанью на коленях — уже говорил? Но пастыри духовные… профи, не угнаться. Старец, а бегает лихо, как младенец в последнюю неделю перед тем, как встать на ноги.

Глава 565

«— Где здесь находится инженер Брунс?

— Я инженер Брунс… — Человек молча повалился на колени. Это был отец Федор…»

И я не Брунс, и Антоний не Федор, и торгуем мы не гамбсовский гостиный гарнитур, а всего лишь публичный дефиляж в «Шапке Мономаха». Но главное: Мусика у нас нет. Некому спросить насчёт гусика и предложить водочки. Некому внести в нашу беседу свежий взгляд, полный реализма и конкретики.

Престарелый епископ продолжал всхлипывать на моём плече, но всё тише. О серьёзном с ним сейчас… не получится. Тогда просто поболтаем для установления контакта.

Вновь, как в общении с ребёнком, я попытался переключить его внимание:

— Антоний, сделай доброе дело, просвети. С чего вы так вокруг масла по пятницам сцепились? Тема-то выеденного яйца не стоит.

Всхлипывание оборвалось негромким хрюком. И всё затихло. Даже дыхание отсутствовало. Неужели я его…?

Придётся теперь следующего старейшего епископа искать.

Чисто для эксперимента оторвал голову Черниговского владыки.

Нет, не вообще, как вы подумали. Я, конечно, «Зверь Лютый», но не настолько. Всего лишь — от промокшего уже на плече кафтана.

Пощупал пульс на шее.

Живой. Смотрит совершенно ошалевшим взглядом. Даже не пытается освободить горло из моих пальцев. Терпит. Не шевелясь, не дыша. Потрясенно. Покорно. Смиренно.

Отдаётся. Во власть мою.

— Не бойся. Я не враг тебе. Расскажи.

Он судорожно, захлёбываясь, вздохнул. Вытянувшийся как струна, замерший, дрожащий от руки моей на горле его, от пальцев, чуть сжимающих старческую дряблую, морщинистую кожу. Вновь безудержно потекли слёзы.

Пришлось опять доставать платок, звать вестового, чтобы принёс воды.

Катарсис. Долгое многолетнее напряжение, постоянное враждебное отношение множества людей вокруг, перешедшее последние полгода в явную ненависть всех. Перемены настроения Жиздора, оценивающие взгляды Гамзилы, предчувствие краха, растущая мощь врагов и, что особенного горько, потоп глупости, мелочности, негодности… «своих». Ожидание ужасов штурма, неудачная попытка уменьшить его катастрофические последствия, спрятать реликвию. Сокрыть мощи, способные послужить знаменем нового русского раскола.

Инстинкт самосохранения, требующий «беги», «спрячься». Превозмогаемый непрерывным, ежеминутным душевным усилием. Горечь строителя, видящего развал, распадение трудов всей жизни своей. Отчаяние карьериста, добившегося успеха и осознавшего тщетность своих усилий. Озлобление интригана, привыкшего десятилетиями обыгрывать, «передумывать» своих противников, и вдруг нарвавшегося на снос, на соперника несравнимого. Скорбь пастыря, вкладывавшего душу в наставление мирян на путь истины, на путь к спасению небесному. И лицезреющего вздымающуюся необоримую волну духовного разврата, торжествующей греховности, отпадения от единственно верного учения.

Ужас. Ужас искренне верующего человека от предстоящей встречи с Богом. От грядущего высшего суда над ним, над пастырем, не исполнившим свой долг. Взявшегося, но не сумевшего направить тысячи душ грешников к свету.

Ни испытания муками телесными, даже и смертию самой, ни прельщение сокровищами мирскими, не заставили бы его изменить своему решению. Но — явилась надежда. Последнее пёрышко. Сломавшее спину измученному «верблюду» души.

В моём лице он столкнулся с чем-то… невиданным. Слова, известные, но здесь не слышимые. Отношение к нему, к вопросам веры. Не взволнованно поддерживающее, но и не злобно-враждебное. Просто… мелко это всё.

Так, с лёгким любопытством, рассматривает ребёнок возню букашек в травке. Забавно. Пусть ползают. Батя давить не велел — тварь божья.

Так, благожелательно, но без особого интереса, мог бы разглядывать копошение человеков архангел Михаил, сокрушивший в жаркой битве полчища восставших ангелов, притомившийся от ратных трудов, отложивший на минутку меч свой пылающий, присевший на травку отдохнуть.

Владыко Черниговский, как и всякий епископ, обладал немалым опытом общения с «городскими дурачками» разнообразных типов. Во множестве проходили перед ним юродивые, похабы, попрошайки. Случались и возомнившие себя чудотворцами, и пророки разных мастей. Была и пара иисусов, и пяток богородиц. Встречались и мошенники, и искренне уверовавшие в Дух Святой, снизошедший на них.

Христианская церковь вечно вынужденна отбиваться от разного рода чудесников. Православие и католицизм наработали целые системы, практические и организационные, для проверки чудесности чуда. Уже и в 21 в католическая церковь уточняет процедуру признания событий чудесами. В РПЦ есть люди, для которых изучение чудес — работа: Экспертная рабочая группа при Московском патриархате по описанию чудесных событий.

Здесь такого нет, архиереям приходиться самостоятельно, «на глазок» вылавливать лже-чудесников.

Основание веры есть чудо. А, как известно: «сатана отец лжи, и способен творить велики чудеса и знамения».

Явление — знакомо, примеры — бесчисленны, ап. Павел даёт перечень характерных черт:

Такой «букет» обычен для здешней элиты, даже и без привкуса потусторонности. Особенно — для столичной, особенно — в последние годы. Антоний в этом варился. Осознавая «сгнивание рыбной головы», но не имея сил изменить тренд.

Разнонаправленная эволюция общественного и личного сознаний.

Общество стремится к «свободе и демократии» по средне-феодальному, а он, в силу возраста, всё более задумывается о том, как встретят его за дверью. Которая — крышка гроба.

Прогресс, состоящий в переходе от раннефеодальной «Святой Руси» к феодальной раздробленности, сопровождается, естественно, распадом прежней этики. Того, что и насаждалось епископом десятилетиями.

«Не дай вам бог жить в эпоху перемен».

«Перемены» воспринимались им как личный крах. То, чему он учил всю жизнь — отвергалось и выбрасывалось. «Клеветники, предатели, наглецы…» — приумножались. Становились всё более влиятельны. Становились властью.

Стезя, избранная им, по которой он шёл, не смотря на противодействие клира и мира; на которой он и сам совершал преступления, вроде обмана после смерти своего князя Свояка, приманивая Гамзилу богатством вдовы и её полной беспомощностью, преступления «во благо», ради сохранения «Закона Русского», «лествицы»; приведшая его к «неправде митрополичьей» в августе прошедшего года; к ночи нынешнего штурма; к виду залитого свежей кровью посоха первосвященника Рускаго; к зрелищу разграбляемых храмов божьих — довела его душу до состояния перетянутой струны.

Он бы умер с облегчением, благословляя убийц своих. Но нарвался на меня. Проезжающего по храму на коне, но не поганого, носящего посох убиенного, но не бахвалящегося этим. Непривычные слова, непривычные вещи, вроде того же носового платка, внешнего вида, костяного пальца на шее… «коронация», а не «возложение барм»… честное, спокойное объяснение неизбежности его убийства в случае отказа… Явное несоответствие признакам, перечисленным Апостолом…

Я не вписывался ни в одну из известных ему категорий людей. Оставались сущности потусторонние. Св. Климент отсёк преисподнюю. Ангелу божьему я тоже не соответствовал. Но надежда уже вошла в его душу.

Перетянутая струна души — лопнула, слёзы — полились.

Пошла исповедь. В смысле: метанойя.

Антоний рассказывал, естественно, о себе, о своих чувствах. Позже, в наших беседах, мы неоднократно возвращались к упомянутым им событиям и людям. Но сразу «качать инфу до донышка» я не рисковал: он мог закрыться. Поэтому переключил внимание на другое, дал ему возможность выговориться, выращивая так доверие ко мне. «Говорить» — о волнующем его, о «споре о посте в середу и пяток».

Идиотизм конфликта не укладывался в моём сознании. Я понимал, что не понимаю этих людей. Непонимание неизбежно ведёт к ошибкам, потерям, смертям.

Глупость же! Но из-за этого убили кучу народа, Бешеный Федя добрался до своего противника в Болгарии и утопил того в Дунае, едва ли не на глазах императора и патриарха.

Свифт в «Путешествиях Гуливера» описывает войну между «тупоконечниками» и «остроконечниками» — сторонниками выбора с какого конца разбивать яйцо. «Спор от посте», на мой взгляд, ещё бессмысленнее.

Кстати о яйцах. Выражение «выеденного яйца не стоит» — здесь отсутствует. Антонию потребовалось осмыслить легко сорвавшийся у меня фразеологизм. Сходно с тем ступором, который возникал у меня в этой усадьбе на каждом шагу в первые месяцы после вляпа. Только я знал, что вляпнулся, был готов, хоть умозрительно, к состоянию собственной тупости. Для Антония же «выеденное яйцо» послужило указанием на мою «чужесть», «нездешнесть». Заставило искать лейбл для меня вне обычного круга типажей.

Суть «спора о посте» в том, что это вообще не наша проблема. Таковой её сделали мы сами. Для греков это был мелкий, чисто рекомендательный вопрос на фоне куда более существенного богословского спора о шизофрении Христа. В смысле: о раздвоении ипостасей.

Сюжет такой.

В 1156 г. в Константинополе два философа (преподавателя) духовной школы, Михаил Солунский и Никифор Василаки, спели «Херувимскую песню» до последних слов:

Спел и ладно. Просветлился? — Иди работай. Лет шестьсот песню пели и ничего. Но философы решили взпзд… Да, именно так.

Услышав слова Василия, диакона храма апостола Иоанна Богослова, о том, что: «Один и Тот же Сын Божий и бывает Жертвой, и вместе с Отцом приемлет Жертву», философы обвинили Василия: вводит две ипостаси во Христе, ибо «принести жертву — значит одно, а принять её другое».

Мне, как вы понимаете, без разницы. Их вообще — трое. Святая Троица, Рублёв же с натуры рисовал!

Но, факеншит, верующие же! Богословский спор принял массовый характер.

В умствование и пустословие (эпитеты — из решений собора) втянули уважаемого человека — Сотириха Пантевгена.

Человеку за 60, диакон Святой Софии, наречённый Патриарх Антиохийский. В смысле: уже избранный, но пока не поставленный.

Подозреваю, что он просто не хотел туда ехать: в Антиохии правили католики, видели в православных «пятую колонну императора» и периодически устраивали местным патриархам разные гадости, типа «посадить в тюрьму до выяснения».

Вот Сотирих и вспзд… напоследок.

Тут оказался ещё один иерарх, который тоже не хотел ехать к месту службы: Константин I, его только-только назначили в Киев.

— Ехать чёрте куда, после…дцати лет раскола, к диким… дикарям. Не могу!

— Уважительная причина есть?

— Само собой! Пока с правильным количеством ипостасей не определимся — раскольников в лоно возвращать некуда. Посему… А давайте-ка соберём Собор.

Январский собор 1156 г. провёл патриарх Константин IV Хлиарин в триклинии Святого Фомы в патриарших палатах.

Философы повыпендривались, покидались силлогизмами. Но быстро поняли перспективу. И признали правоту Василия. А вот Сотирих закусил. В смысле: удила. Решения собора не признал, в опровержение — написал сочинение.

— Да нафиг мне та Антиохия?! Давайте здесь доругаемся!

Константин Киевский подтвердил:

— А давайте.

Сочинение Сотириха получило известность. Император Мануил Комнин собрать новый собор (12 мая 1157 г.) под председательством нового Патриарха Луки Хрисоверга.

Вот куда уходят силы и время! У Мануила куча военных дел, Луку только что избрали. Но без подсчёта ипостасей — жить невозможно.

Лука сразу показал административный навык: в тот же день был составлен проект соборного томоса, в поддержку выступил сам император. Тему, после лёгкого трепыхания, закрыли. Четыре анафематизма против ереси Сотириха включили во Вселенский синодик. Их, вместе с прочими анафемами, вырезали на мраморе и выставляли в храмах. В Русской церкви эти анафематизмы провозглашали до 1766 г., когда синодик малость урезали.

Миллионы людей ежегодно столетиями выслушивали этот… текст, вскипали праведным гневом на престарелого, давно почившего, Сотириха. Благоговели, молились и припадали. Потерянного рабочего времени только на Руси… Десяток московских кремлей можно построить.

Оба собора прошли при большом стечении народа. Император, пара патриархов, три десятка архиереев, сотни пресвитеров и диаконов. Все — богато одеты, сладко кормлены и мягко выспаты. Тратят несколько дней, чтобы принять мнение Киевского Константина:

И объявить ересью:

Сотириха убеждал сам император. Указывал на то, что если Жертва принесена только Одному из Лиц Святой Троицы, именно Отцу, то этим будут недовольны остальные Два Лица, спрославляемые, совечные и сопрестольные с Ним.

Когда император рассуждает об ущемлении чести сопрестольных… Сотирах извинился, отрёкся и покаялся. В чём и подписался.

Раскаявшихся еретиков обычно принимали в церковное общение. Однако с Сотирихом поступили необычно строго. Собор признал, что Сотирих недостоин никакого священного сана, «и все двери оправдания закрылись для него». Протокол подписан 35 архиереями.

Вот с таким багажом Константин I приехал на Русь. Где обнаружил… недовольство Ростика:

— Ещё таких без спроса пришлют — вышибу. А митрополита в Киеве сам изберу с епископами.

Посмотрел на живого Смолятича, которого не только не заточили, но и партия его, партия раскольников — весьма активна и к властям приближена.

Главное: все эти богословские силлогизмы, эфмеризмы и анафематизмы на Руси — неинтересны. От слова: «пшёлты».

— Ипостаси? Троица? — Знаем! Три мужика за одним стаканом! Конечно, неделима.

Тяжелейший труд подбора святоотеческих аргументов, изнурительное построение логических суждений острейшими умами современности, изысканные сочинения Николая Мефонского, «обнаруживающие его большой и разносторонний богословский и полемический талант, который в связи с глубокой эрудицией и неразрывной связью со святоотеческим преданием ставит его на первое место среди богословов XII века»…

Дикие русские даже не понимают об чём это!

Митрополит выбирает из решений соборов понятное для «духовных бородатых детей» — решение об отказе от «поста в середу и пяток», если день приходится на некоторые праздники. Объясняет правильность патриарших установлений даже не «на пальцах» — на желудках.

— Это ж хорошо! Кушать можно!

Предполагая, что такая «либерастия» вызовет в пастве доброжелательное отношение и к прочим постановлениям собора. «Не читали, но одобряем». И нарывается на вспышку враждебности, на осознание своего полного бессилия. Плюнув на Киев, бежит в тоске в Чернигов, к Антонию.

Почему именно в Чернигов?

Напомню: возле Киева, в круге, менее полутораста вёрст радиусом, четыре епархии. Черниговская, Переяславльская, Белгородская, Поросьская (Юрьевская, Каневская).

Это даёт представление о плотности населения. Епископы сидят там, где больше приходов. Приходы нарезают там, где больше населения. Пять (включая саму метрополию) русских епархий в пятнышке вокруг Киева. Люди и деньги — здесь. Во всей остальной Руси, на огромной площади Русской равнины — семь.

Времена меняются, «становой хребет», «путь из варяг в греки» — рассыпается. Деньги и люди уходят, административное деление отстаёт. Тренд вполне виден: тридцать лет назад создана Смоленская епархия, пятнадцать — Галицкая, ещё через тридцать — возникнет Рязанско-Муромская.

Почему Чернигов? — Белгород ближе, Переяславль — дальше. И ближе к Константинополю.

Все южные епископы — сторонники Смолятича, Антоний — первейший среди них. Его предшественник, Онуфрий — создатель и вдохновитель раскола, он же — учитель и благодетель Антония. Антоний и сам — создан и возвышен расколом. Константину разумно было бы бежать к тем иереям, которые остались сторонниками Патриархии.

Если только между Константином и Антонием не существовали иные, помимо служебных, помимо «спора о посте», отношения.

Друзья детства?

Константин I бежит не в Чернигов, а к Антонию. Где вскоре умирает:

Антоний исполнил требуемое, и тело митрополита, к изумлению народа, брошено на съедением псам.

В тот же день грянула буря, в Чернигове и Киеве ураган сносил крыши. На следующий день черниговский князь Святослав Ольгович (Свояк), «здумавъ с мужи своими и съ епископомь, вземше тело его и похорониша в церкви у Святаго Спаса Чернигове».

Антония проняло. Бурей и завещанием.

Один из двух самых ярких лидеров «партии раскола», самый высокопоставленный, он переходит в стан «соглашателей» — сторонников соглашения с Патриархией. И принимает на себя груз «спора о посте».

На «Святой Руси» есть весьма искушённые в книжной премудрости иереи, способные понять важность числа ипостасей. Таких — с десяток. Антоний — из их числа. Но объяснять подробности догматики русскому причту и прихожанам… И епископ, продолжая дело умершего у него на руках друга-митрополита, проповедует то, что люди в состоянии понять: о посте. А на Руси это не воспринимают напрочь.

Антоний нарывается на совершенно безобразную ссору со своим князем, Свояком. По смерти его, опасаясь сына князя Олега (Матаса) и следуя «Закону Русскому», даёт ложную клятву и приманивает в Чернигов Гамзилу возможностью пограбить имение безутешной вдовы.

Гамзила опаздывает. Но Олегу приходится уйти в Новгород-Северский. Антоний остаётся нос к носу с возмущённым его клятвопреступлением народом, с взбешённым проповедуемым «послаблением» причтом. И с весьма прагматическим Гамзилой. Который чётко следует правилу: «лучшие друзья девушек — бриллианты».

В смысле: «лучший друг русского князя — киса с кунами». Епископ, как всем понятно, не монах нищенствующий. Если потрясти — звенит.

В РИ в этом, 1169 году, Гамзила выгонит Антония из города, которому тот отдал тридцать лет жизни.

Мне эти церковные игры… «спор о посте», которым, как паровозом, тянут на Русь более общее, все-православное «решение об ипостасях»… сама Святая Троица… Мне не интересно. Но анафематизмы как-то попали в руки, Трифа перевела, я сунул нос… Для меня, атеиста и пофигиста… как бы это помягче…

Тут глаза упираются в последнюю фразу последней анафемы в серии: «… как изобретателем новых и иноплеменных учений, анафема трижды».

И вспоминается, уже из 20 века:

«Показывает» — проклясть. А, поскольку во всяком верующем обществе, в частности — средневековом, догматика есть доминирующая форма идеологии, а также культуры, архитектуры, образования, политики… то и вообще.

Типа: Пифагор, Архимед и Ньютон, поскольку их «учения» были, в момент появления, «новыми и иноплеменными» — запрещены.

Чёт вас, ребятки-патриархатки, не туда занесло.

Специфический термин: «латиномудрствующие». У Патриарха Сергия звучит (по сходному поводу 15 в.): «Собор… признал правильной борьбу… за церковное предание против рационализма…».

Глава 566

Всё понятно? — Тертулиан прав: «Верую! Потому что абсурдно».

Искать рациональность в христианстве нельзя. «Отеческое Предание» и «рацио» (разум, интеллект) — несовместимы. Л.И.Брежнев по другому поводу, но очень по-христиански формулирует: «Коля, логхики не ищи».

Пройдясь «изнутри» по ступеням догматического спора, я могу обозреть эту «матрёшку идиотизма» снаружи. А смысл-то в ней есть! Очень даже «рацио».

1. «Великая схизма» прошла столетие назад. Следом — катастрофа Манцикерта. Римско-католическая церковь расширяет зону влияния. Военным путём — Первый Крестовый поход; политическим — проповеди Бернара Клервосского; догматически — предлагая логические методы для исследования объекта, по определению неразумного — веры христианской.

Патриархат отбивается как умеет — анафемой.

2. Для греков эта ересь важна: они на «линии фронта». Католики — в Палестине, сицилийцы громят Корфу, утрачена Южная Италия, католические хорваты и мадьяры объединяются, итальянцы перехватывают левантийский трафик, в самом Константинополе многотысячные колонии генуэзцев, пизанцев и венецианцев.

Военные и экономические провалы пытаются компенсировать идеологически.

— Остановим коллективный Запад! Убьём их словом правды!

В смысле: силлогизмами соборных решений.

3. Вздрюченные Собором, «двумя ипостасями», архиереи являются на Русь, дабы с пеной у рта отстаивать «целость северного фланга» православия. И, само собой, Святой Троицы. А тут… пофиг. В Новгороде — немецкий двор, в Смоленске — немецкая церковь, Нифонт выговаривает: не ходите к немцам детей крестить — они обманщики. Нет чтобы: «зажарьте и съешьте!».

Византия, теряя Палестину, Армению, Италию, Малую Азию… стремится к усилению супрематии над церковью Руси. «Ну хоть что-то доится будет?!» И натыкается на «пшёл ты», как основной аргумент в любом богословском диспуте.

Из всего мощного оружия, выкованного мудрейшими епископами на Соборе, от «кувалды» Святоотеческого Предания остаётся только случайно, чисто хронологически в один протокол попавший, прилипший хвостик — решение «о посте в середу и пяток».

Русским другое не интересно. Но и в этом они плюют на Собор «с высокой колокольни».

— Им соборное решение — не указ? А если они завтра в латинянскую ересь впадут?!

— Рядовой Иванов! Застебнись!

— Зачем? Я ж ворога застрелить должен, а не пуговкой испугать.

— Застебнись! Бо вдарю.

Косвенный индикатор боеспособности. Очень косвенный.

С прибытием в Киев митрополита Константина II война вокруг «масла по пятницам», вспыхнула с новой силой.

Его положение было куда прочнее, чем Константина I.

Вокруг Ростика было множество сторонников раскола. Поликарп, игумен Печерский, еженедельно завтракал у князя. Призывал вернуть Смолятича и «гнать греков в три шеи».

Жиздор же сам с войском ходил к Днепровским порогам встречать митрополичий караван.

— Да мы…! Да за тебя…! За веру христову…! Поганых рубаем кучами!

За прошедшее десятилетие неприязнь, возникшая во времена раскола, ослабела. Но отдельные персонажи продолжали функционировать.

Для точности: архимандритов на Руси ещё нет. В первый раз это наименование встречается у нас под 1174 г. в приложении именно к Поликарпу, и притом в соединении с общим названием — игумен: «печерский игумен архимандрит».

В стране — голод и война. В Новгороде — жито побил град. Полоцкие земли разорены Подкидышем, Торопец и Луки выжжены подчистую. Боголюбский вводит блокаду. Зимой бродячие псы будут обгладывать детские трупики на улицах городов. Всё это — наперёд видно и слышно. Только ухо от подушки оторви, глаз свой из жирных щей вынь. А тут…

Масса хорошо жрущих голов и не менее, не жрущих, а совсем наоборот, задниц, занимается хренью!

Уточняю: «Хрень» исключительно моя личная оценка, а не призыв к оскорблению чьих-то чувств и ущемлению чьих-то прав.

Чисто мелочь: «Константин… утверждал, что не должно разрешать этого поста ни для каких праздников, кроме Рождества…». Но наказывает Поликарпа за пост в среду именно на Рождество. Игумен настолько достал митрополита, что тот цепляется ко всему, противореча уже самому себе.

Поликарп был, видимо, чрезвычайно неприятным человеком. В РИ его посадили в поруб в январе этого, 1169 года. А выпустили только в 1171. Прикиньте: город «взят на копьё», разграблен. Князья переменились, митрополит уехал. Но никто не рискует выпускать «сильно постного» игумена. Похоже, что Ростик постоянно приглашал Поликарпа на завтрак не для удовольствия беседы, а чтобы контролировать состояние потенциально опасного человека. Жиздор и этим пренебрёг.

«Владимирская» епархия здесь — древнейшая на Руси епархия во Владимире-Волынском. Во Владимире-на-Клязьме епископа ещё нет. Ростовский епископ Феодор (Бешеный Федя — авт.) ярый фанат насчёт «запретить! жрать и вообще», в смысле: «разрешить пост всем и всегда под страхом прибивания живьём к воротам и выкалывания глаз», в епархию не вернулся — осуждён митрополичьим судом. За ересь, хуление, поношение и недостойное поведение — к отрубанию правой руки и головы.

Митрополит воспользовался поводом — жалобой Боголюбского, чтобы уменьшить количество своих противников на соборе?

Хотя лично я в декапитацию не верю. Скорее, просто забили кнутом.

А вот Мануил Кастрат Смоленский вернулся домой, узнал как его «кинули» — мнением его пренебрегли. Зимой он помер. Но перед смертью высказал. Всё, что думает о таком митрополите.

Константин II повторил ошибку Антония: «солгал во благо». Собрав собор, но не получив желаемого решения, он распустил клир и принялся делать так, как собором одобрено не было. Это возмутило священников. А чего собирали-дергали? Попы донесли свои чувства до мирян.

Я не знаю сколько бойцов не пришло в Киев защищать его, сколько из пришедших, разбежались при первых признаках опасности, но «неправда митрополичья» укреплению боевого духа защитников города отнюдь не способствовала.

Вот сидит передо мной старый человек. Который пошёл против общественно-политической тенденции. И проиграл. Следовал решениям «важнейшего для православной догматики Патриаршего Собора». И проиграл. Пытался укрепить «Закон Русский». И проиграл.

Я знаю, что Гамзила его выгонит, Антоний — предчувствует.

Пытался поддержать своего прямого начальника и единомысленника — того убили. Пытался спрятать от вероятных раскольников наисвятейшую русскую реликвию — попался.

Вот уж точно: убили бы — легче было. Взамен счастья мученской смерти с последующим вознесением — странный плешивый молодец с бредовым вопросом: «венчать будешь?».

— А… а инсигнии? Князь же увёз…

— Я Жиздора убил, барахло взял. Уже послал — скоро подвезут.

— А… Вы ж Софию разграбили, опоганили. Её ж сперва святить надо!

— В Десятинной. Возвращаемся к истокам и скрепам. К самым-самым. Владимира Крестителя в Софии не венчали — её ещё не было. Ныряем глубже! В глубь времён! Прям к робичу!

Я уже объяснял, что в средневековье представление о времени иное. Былое не сзади, а впереди, мечтой. Но нырять — можно.

— А… А Андрей знает?

— Мда… Хороший вопрос. Поехали скорее. Мне ещё Бешеного Катая уговаривать.

Антонию дали, всё-таки, подобрать более целую одежду, взамен порванной. Усадил в санки, сам — снова на Сивку и, с малым конвоем в Град Владимиров.

Аля-улю! Боголюбского венчать едем!

Отворяйте ворота! Едет к князю гопота!

«Без меня меня женили».

Да ладно б если на бабе! А то — на Руси Святой.

Факеншит! Трижды уелбантуренный православно.

«Может ли марксист быть монархистом?»

Ответ очевиден: не может — должен.

Просто не надо смешивать «ипостаси».

1. Государственное устройство.

Аристотель описывал шесть форм. Три «хороших»: демократия, аристократия, монархия. И три парных к ним, «плохих»: охлократия, олигархия, тирания. Все в рамках одной общественно-экономической формации — «рабовладельческого строя».

Вывод? — Как у атеиста по поводу «спора о посте»: государство — фигня.

Витте не только ввёл на российских железных дорогах металлические подстаканники. Но и охарактеризовал:

Понятно, что Николай II обрадованно выдохнул:

Вывод? — Вопли дерьмократов, либерастов, просриотов, pro- и contra- государственников, не имеют смысла ни для кого, кроме вопияющих.

Любое государство сродни унитазу. Основной вопрос: оно работает? Если засор — прочистить. Сантехническое выражение древнегреческой максимы: «Пребыв в город, не спрашивай: хороши ли здесь законы? Спрашивай: исполняются ли они?».

Главное — чтобы дерьмо не всплывало.

2. Коммунизм.

Коммунизмы бывают: первобытный, военный, муравьиный, сенегальский сентиментальный, с китайской спецификой, красно-кмерский, утопический по Оуэну, по Сен-Симону, по Фурье, анабаптистский, молоканский, кумранский, кибутцевый, шведско-семейный…

Суть такого «коммунизма» — в распределении. Не в производстве. В нормировании, в регламентировании всякого шага. Идеал — Угрюм-Бурчеев: «бывалый прохвост, чистейший тип идиота, принявшего какое-то мрачное решение и давшего себе клятву привести его в исполнение…».

Ф.Энгельс называл «утопический социализм» реакционным. Подобные социализмы отвлекают людей от «как сделать». Предлагая «как поделить».

Большевики стремились не «отнять и поделить», а — «отнять и переделать». Отсюда «Очередные задачи советской власти», «План ГОЭРЛО». Пролетарий вовсе не мечтает о личной паре шестерёнок из токарного станка. Однако, страна крестьянская — крестьяне понимают только «делить». И большевики берут аграрную программу эсеров. Там, где «делёжки» нет или мало, как в Венгрии, крестьяне воевать не идут, красных бьют.

Фурманов в «Чапаеве» уточняет, что ему, «настоящему большевику», удалось, выступая после Чапаева перед крестьянами, «почти полностью вывести тот душок уравниловки», который звучал в речах легендарного комдива.

Основной принцип вульгарного коммунизма: «каждому по потребностям».

А если ресурсов мало? — Урезать потребности. А если новые возникают? — Запретить!

Адам и Ева пребывали в Эдемском саду во вполне коммунистичковом обществе, полном всевозможного изобилия. До тех пор пока змий-искуситель не указал им на новую потребность: съесть яблочко. Чем дело кончилось? Ставить стоглазого херувима с мечом огненным на ворота? — Не поможет. Проходили при сотворении мира.

3. Третья «ипостась» — марксизм.

К коммунизму и к государству имеет отношение… косвенное.

Маркс: «единственное что мы сделали нового — внесли в историю материализм». Затем они применили полученный метод для анализа их ситуации.

Метод — есть. Ситуации — разные. Один и тот же метод, применённый к разным ситуациям, даст разные выводы.

Марксизм — не наука. «Наука начинается там, где начинают измерять». Пожалуй, дальше всего в «обнаучивании» продвинулся В.И.Ленин в «Развитии капитализма в России». Последователи же останавливались на одном из двух: либо утверждения качественные (пропаганда), либо чисто цифровые (статистика). Совместить количественный анализ и качественные выводы… или мозгов не хватало, или их поотбивали.

Результат известен: «легальные» (совейские) марксисты проспали вторую индустриальную революцию. Их последователи — просыпают третью.

«Протонауке» не дали развиться, превратив её в догму, подобную обсуждаемой на Царьградском Соборе при Луке Хрисоверге.

Не став наукой, подобной астрономии, выросшей из не-науки астрологии, марксизм, однако, даёт несколько общих идей, которыми можно пользоваться, безотносительно к последующей, производимой из них, схоластики.

Цель развития общества (в марксизме): снять противоречие между «общественным характером производства и частной формой присвоения».

А его здесь, в 12 веке — нет.

Нет противоречия между А и Б. Поскольку нет и самих А и Б.

«Частная форма присвоения» — слабо выражена.

Например, распространены общие трапезы. Князь кормит дружину за своим столом, священники вместе разговляются на Пасху. В городках еженедельно идут поминки, гуляют на свадьбах и заручинах, других престольных и частных праздниках. Важнейший продукт общества — еда — «присваивается» общественно. Усваивается, правда, «частно» — кишечники у всех свои.

Аналог известен со времён Ликурга.

Для сплочения спартанцев им придуманы совместные обеды, сисситии. Существовали в Спарте и в дорийских критских полисах. На Крите сисситии — за счет податей. Как пьянки с гриднями у русских князей. В Спарте — за счет взноса каждого гражданина. Должно упрочивать равенство. Приводит к расслоению — не все в состоянии внести взнос. Такие теряют право участвовать в общей трапезе и в политической жизни, становятся гипомейонами.

Пример ближе: русская крестьянская община 12 в. Живёт по-коммунистически: «От каждого по способностям, каждому по потребностям».

Способности оценивает ГБ. Куда уж объективнее!

Пахал на холме? — Не угадал! Высохло. Пахал в низине? — Опять пролетел: вымокло. Способности развернуть сеть метеостанций по шарику нет? — Получи ГБшную оценку: в десятилетие — три года голодных, один моровой. «Кто не помер — я не виноват!».

Исполняется и «каждому по потребностям».

Потребность: очень кушать хочется.

Так иди! В кусочники. Постой у порога, поумывайся соком желудочным. Пока хозяева откушают. А то — на паперть. Там тебе и обноски кинут, и серебрушку подадут.

Богатая милостыня — мечта коммуниста?

Нет и другой половинки условия: «общественный характер производства».

Общинный — есть, общественного — нет.

Хуже: общины сжимаются. Если прежде «производство», сезонная поколка, например, было делом всего охотничье-собирательского племени, то у земледельцев идёт дробление. Чем лучше орудия труда, чем меньше корчёвки, тем более племя разделяется на рода, на отдельные, вроде «задруги» или «кудо», патриархальные семьи. Переходя к семье малой, нуклеарной, хотя и многочисленной. Несколько иначе, но сходный процесс идёт у скотоводов.

Общечеловеческий тренд.

Я, конечно, мальчишечка нагловатенький, но ломать всё человечество об коленку… Синяк будет. На всю голову.

Всякое попандопуло должно быть марксистом. Иначе — «мордой об забор». Прижизненно или посмертно — как повезёт.

Для «снятия противоречия», необходимо сперва его создать. В обеих частях: и — «общественное производство», и — «частное присвоение».

Деятельность, которая этому способствует — прогресс. Иное… аналог попыток удержать латинян схоластикой Патриарших Соборов. Интересно, умно, красиво. Итог: над Святой Софией Константинопольской — полумесяц.

Необходима замена общинного, святорусского, натурального хозяйства — общественным.

Марксизм ничего не говорит о размере такого производства. Сколько должно быть производителей? Сто? Миллион? Нет оценок степени связности и вовлечённости. 90 % производителей — достаточно? «Характер производства» уже общественный? Или — 5 %? Нет пороговых уровней по отраслям и объёмам…

Это — только по объектам «общественного производства». Ни объекты «частного потребления», ни субъекты, в обеих частях, с их личными «тараканами в голове», не рассматриваются. Некоторые «нобелевки» в этом поле появились только в 21 в.

Для «продвижения по пути прогресса» к «разрешению» ещё не возникшего «противоречия», необходимо изменение «производительных сил» и «производственных отношений».

Парные сущности.

«Кучер» называется — история.

Я эту тему, на примере «белой избы», жевал и пережёвывал, головой об неё бился. Не лизе! Не лезут в реал «силы» без «отношений».

Грубо: рост «сил» в 0.01 % в год — проходит, 0.02 % — с напрягом, 0.03 % — голову оторвут. А мне бы надо процентов 15. Как в СССР или КНР в лучшие годы.

Можно, конечно, не спешить…

Коллеги, как вляпнулись — сразу пишите подробное завещание. Пятилетки были, чем нам пятисотлетка не годится?

Нахлебавшись в Пердуновке, я сбежал на Стрелку, где — пустое же место! — сам себе сделал приятные для меня «отношения» и принялся выёживаться с «силами». Потихоньку меняя «отношения», дабы не мешали.

Теперь предстоит исполнить «смертельный трюк под куполом цирка» — «поставить телегу впереди лошади».

У нормальных: сперва меняются «силы». Медленно и мучительно. Потом к ним, более-менее кроваво, подтягиваются «отношения».

На Стрелке я делал наоборот.

Пример: кожевенное производство. Сперва — люди, с требующимися мне «отношениями». Потом — мездрение с дублением, мануфактура с барабанами.

На «Святой Руси»? — Великовата песочница.

«Не сеяно — не растёт». Но есть надежда: кое-что уже «сеяно».

Страна уже находится в «феодальной формации». Переходя, конкретно вот в эти десятилетия, из типичного периода «ранне-феодальная империя», в следующий типичный — «феодальная раздробленность».

Бывает ещё третий этап: абсолютная или конституционная монархия.

В 21 веке от половины до трети в десятке наиболее процветающих (по ВВП на душу населения) государств — такие.

Если навязать чуть опережающую, следующую, в рамках одной формации, форму правления, раздвинуть, используя «унитаз» (гос-во), рамки «отношений», то, подгоняя, понукая и пришпоривая «силы»… можно ли их привести в соответствие? На следующем, более высоком уровне.

Не надо рывков, скачков и «великих переломов».

По Янки:

Моё отличие: церковь другая и «выключателя» нет.

Хуже: в процессе создания такого «рубильника» в масштабе «Святой Руси» «засветка» будет… на пол-шарика. Так что: «Внезапность — не моя политика». Не только не хочу, но и не могу. Не сферический конь в вакууме.

Для изменения формы правления много чего надо. Для монархии, прежде всего, надобен монарх. Без — не получится. Так финны в начале 1918 года провозгласили себя королевством. Но кандидат умер от испанки, и пришлось становиться республикой.

Республику «Святая Русь» точно не потянет. Новгородские измены — тому свежий пример.

«Может ли марксист быть монархистом?».

Сам спросил — сам и отвечаю: может. Потому что должен. Если, конечно, он реалист, а не догматик типа блестящего богослова и полемиста Николая Мефонского.

Итого цепочка: марксизм — прогресс — монархия.

Факеншит уелбантуренный… Пар-р-радокс.

Первый, что ли? Если я, сразу после вляпа, додумался, что «смерть значения не имеет», то… ещё один.

Делаем.

Монарх…? Куда этот Боголюбский подевался?! Вот так всегда: как он нужен — его нет.

Детинец выглядел… как и положено выглядеть крепости после успешного приступа. В смысле: мусорно. Суздальские дружины, направляемые десятком попов, привезённых Боголюбским в обозе из Владимирского Успенского, последовательно грабили святыни и крали реликвии.

В воротах меня пытались не пустить, но я показал ларец с Климентом, официально представил покойного, гридни дружно сказали «Ё!», принялись креститься и просить прикоснуться к ящичку. Антоний шипел:

— Не давай! Поломают! Святотатство!

Однако я позволил воинам погладить красивую чеканку крышки. Отчего они умилились, прослезились и удобрились. И нас пропустили.

Интересно выглядят Софийские ворота. Мало того, что их вынесли вместе с косяками, но и, похоже, погрызли. Андрей семейку боевых мега-бобров из Залесья притащил?

Справа, на заснеженной земле возле стены Феодорова монастыря сидели рядами полуголые мужики, многие — в окровавленных повязках. «Краса и гордость», «соль земли Русской». Великокняжеские дружинники мрачно размышляли о своей дальнейшей судьбе и ближайшей кормёжке.

С судьбой — понятно. На торг и к гречникам. «Был кощей по ногате…» Скот здоровый, тягловый, двуногий.

Впереди у славных витязей русских — плети погонщиков, дерьмовая еда да галерные вёсла с видом на Александрийский маяк. Там сейчас греки с иерусалимцами пытаются урезонить Фатимидов.

Землетрясения 1303 года ещё не случилось, но статую на вершине уже снесло. Можно полюбоваться заменившим его куполом в мусульманском стиле. Хотя вряд ли: галерникам во время военного похода отдыха не дают, да и из-под палубы не видно.

Три-пять лет и выжатый, мгновенно состарившийся витязь идёт на корм рыбам. Если повезло не попасть раньше в пожар или утопление: галерников, при гибели корабля, не отстёгивают.

Если с судьбой понятно, то насчёт кормёжки… неочевидно.

Слева, чуть впереди, торчала Десятинная. Первый каменный храм на Святой Руси.

Крепко построен: в начале 19 века её развалины ещё пугали местных. В 17 в. Боплан писал:

Пока — вполне комплектна. Даже бронзовые кони, вывезенные Крестителем из Херсонеса, стоят на пилонах перед западным входом. Вокруг, в 50–70 метрах, четыре дворца. Вся площадка выложена каменной плиткой, как детинец в Боголюбово.

В смысле: Андрей сделал у себя так, как увидел здесь.

Переимчив. Наш будущий государь.

Посмотрел на коней перед входом в храм. Мда… Греки-натуралы. В смысле: очень натурально изваяли. Жеребцов. Уверен, что прихожане, во главе с членами княжеской семьи, отдраивают этих бронзовых коней. К празднику Светлой Пасхи, например. До блеска в некоторых местах. Как наши мариманы — Медного Всадника.

Всё меняется: страна, «способы производства», а шутки юмора при виде бронзовых жеребцов — остаются.

Здоровенный пилон у юго-западного угла. Лет тридцать назад кусок крыши и стены обвалился — землетрясение. Вот, подпёрли.

При взятии Киева Батыем жители соберутся на хоры этой церкви. И стены рухнут, погребая под собой людей. Возможно, из-за этого ослабленного куска. Выдернуть пилон снаружи… естественно.

Подошёл к северной стене. Невысокий «домик с двускатной крышей из розового шифера».

В 1826 году здесь «найдены все сохранившиеся кости, на оных истлевшая женская одежда, парчевое покрывало и башмаки».

Снял шлем, поклонился.

— Ну здравствуй, бабушка Всея Руси, перевозчица псковская, киевская волчица, заря перед рассветом. Поклон тебе от дальнего потомка. Нет, не нынешнего, много дальше. Меж нами не пара веков — больше тысячи лет. Но оба имени твои звучали в моём доме, радовали и веселили, вкус и смысл жизни придавали. Пока вот сюда не вляпался. Теперь твоих внуков-правнуков учить уму-разуму приходится. Не тревожься, хозяюшка. Хозяйка земли Русской, королева руссов. Убивать-мучить деток твоих не буду. Сверх необходимого. Тобою поставленное — рушить не стану. А остальное… как судьба приведёт да господь дозволит. Может и проскочим мимо бед лютых, неминучих. Чтобы иных себе сыскать. Уж кому, как не тебе, норов наш знать. Сама ж такая была. Лежи отдыхай, не печалуйся.

Зашёл внутрь. Антоний шипел и ругался. Церковь, конечно, обнесли.

— Что, Антоний, заново освящать? Третий раз — не много ли?

Десятинную освятили при Владимире Крестителе. И через лет сорок снова, при Ярославе Мудром. Почему — неизвестно.

Вообще-то она — Успения Пресвятой Богородицы. Первый каменный храм на Святой Руси. Поставлен не Иисусу, не Пантократору, не Спасителю, не Пресвятой Троице, но земной женщине Марии Иоакимовне.

Где-то в этих стенах лежит плинфа с отпечатком ножки маленького киевлянина. Я как-то цементную стяжку делал под окошком, тоже попросил маленькую дочку ручку приложить. Потом, через годы, когда приезжала — радовалась:

— Вот, след мой, всегда под твоим окном.

Церковь трёхпрестольная, два боковых: св. Николая и св. Климента. Здесь же княжеская усыпальница: византийская царевна, княгиня Анна, сам Владимир, его оба брата.

В 1044 году Ярослав Мудрый раскопал курганы и «выгребоша два князя, Ярополка и Ольга (Олег Древлянский — авт.) сына Святославя, и крестиша кости ею, и положиша в церкви святыя Богородица».

В православии посмертно не крестят, запрещено Карфагенским собором, но нашим… если очень хочется, то можно.

Мой вестовой Пантелеймон, чуть поспавший после ночных событий с его участием, и снова переполняемый гордостью — дозволили ларец с мощами самого Святого Климента взять, несколько поднатужившись, установил святыню на положенное ей место, в нишу за престолом. Завозился там, вылез в пыли:

— А тама чего?

Ткнул пальцем в стоящий в соседней аркаде кипарисовый саркофаг. Антоний, что-то сосредоточенно считавший на пальцах, зло фыркнул:

— Бестолочь. Мощи. Варвара-великомученица.

Заметив моё недоумение, деловито объяснил:

— К собору перенесли из Златоверхого. А назад вернуть… руки не дошли.

Снова фыркнул, раздражённый необходимостью отвлекаться на всякие идиотские вопросы неучей, и убежал к главному алтарю.

Пантелеймон обиделся от такого неуважительного к нему, герою взятия и вообще, отношения, когда Антоний отошёл, подёргал меня за рукав и тихонько спросил:

— Эта… Господине. А чего у ей подол с гроба торчит?

— Какой подол?

— Ну, еёный. С отселя не видать, а ежели под престол слазить…

Я сразу представил, какой хохот будет стоять во всех княжеских дружинах, когда узнают, что «Зверь Лютый» на карачках под престольную срачицу залез. И там застрял.

Ваня, с каких пор тебя стало волновать мнение неизвестных тебе придурков? Ты что, политиком стал? — Да. Но привычек на потребу — менять не буду. А то ещё и крестным ходом ходить заставят.

Скинул шлем, пояс с портупеей, стал на четвереньки и полез. Единственный глаз Охрима, стоявшего рядом, с моими вещами в руках, превысил по площади два обычных. Нет, пожалуй, три.

Посмотрел. Вылез. Подумал. Одел железяки. Пантелеймошка аж подпрыгивает вокруг от нетерпения. Но молчит — выучка. Ещё подумал. Будет скандал. Возможно — с плахой. Но деваться некуда — иначе хуже. Со святынями как с брюшным тифом: лучше перебдеть, чем недоблюсть.

— Охрим, будь любезен, убеди присутствующих покинуть помещение храма.

— Э… А куда?

Тоже выучка. Не идиотское «почему», а — укажите направление.

— К… к едрене фене! Вякающим — в морду.

Пошёл хай. Антоний кинулся спросить — я вежливо принёс извинения за доставленные временные неудобства. Два Владимирских попа извинений не приняли — их вынесли за шиворот. Пантелей смотрел на меня умоляющими глазами: «не прогоняй!». Но когда я велел ему срочно притащить сюда князя Андрея, снова напыжился: да такое только услышать — «в жизни раз бывает».

До Западного дворца — 60 метров, через пять минут — «гром гремит, земля трясётся». Ещё — орёт благим, и не только, матом мой вестовой. Которому будущий государь Всея Святыя Руси собственноручно выкручивает ухо.

«Шаркающей кавалерийской походкой…».

В смысле: вприпрыжку, спотыкаясь, скособочившись, пылая злобой и негромко матерясь…

Но он про это ещё не знает.

— Здрав будь, княже. Отпусти мальчонку. И людей своих отпусти.

Андрей зыркнул. Фыркнул. Шикнул:

— Пшшли.

Я не стал испытывать терпение будущего благоверного и, возможно, святомучениского:

— Мальчонка, которому ты только что чуть ухо не оторвал, полез возвращать на место мощи Святого Климента…

— А! Так вот кто…!

— Погоди. И увидел из-под престола край ткани под крышкой того гроба.

Андрей оглянулся.

— Там — мощи Варвары-великомученицы. Если торчит край пелены — значит его недавно вскрывали. И неаккуратно закрыли. Ткань — белая, не пожелтевшая. На свету долго не была.

— Наш-ши?

М-мать. Когда Андрей шипит… мне тревожно.

— Не знаю. Потому тебя и позвал. Откроем и посмотрим. Сухан, за тот край возьмись.

Мы с Суханом осторожно приподняли крышку, сдвинули её на угол саркофага.

И оба, мы с Андреем… зашипели. Я — на вдохе, типа: «Уёх…!», он — на выдохе, «Схрш…».

В гробу лежала молодая девушка, со свежим беленьким личиком, маленькими ручками и ножками, белой, не сморщившейся, не потемневшей, как у Климента, кожей. Голая. Вообще. Исключение: на голове белая повязка с золотым шитьём. Покрывала, которые должны были закрывать её в несколько слоёв, были сбиты в ком к краю, к ногам.

Без грудей. Обе — отрезаны.

Я несколько оху… мда… сильно удивился.

Понимаю: для истинно верующего христианина, православного или католического толка, такая… «резьба по трупам» — привычная, надоевшая уже, картинка. Как крестился, так и приложился. К какому-нибудь продукту «фрезеровщика по костям». Но я — атеист и меня такая… истовая паталогоанатомия… несколько напрягает.

Нет-нет-нет! Вы не подумайте! Людей резать у меня уже хорошо получается! Живых. Мужиков. А вот разделывать молоденьких девушек… Но, я уверен, «Святая Русь» и этому научит.

Говорят, отрезанными головами принято играть в футбол. А отрезанными сиськами? — В крокет? Жаль, у нас эти игры не распространены. Может, городки на что сгодятся? — Методички спортивные придумаем. Собрав лучшее из многовекового опыта выдающихся отечественных палко-кидателей. Типа: берёшь за сосок большим и указательным пальцами правой рукой, раскручиваешь над головой и, на выдохе, с подшагом…

Бедная восьмивековая девушка. Ей здорово не повезло при жизни. Сразу умерла мать. Отец, императорский аристократ, в дочурке души не чаял. И, желая уберечь, посадил в заточение. Специально замок построил. Увы, если уж кое-какой языческий Зевс смог пролиться золотым дождём в башню к Данае и оплодотворить её, то чего ждать от предвечной и единосущей Троицы?

Нет, вы неправильно поняли: внезапной беременности не было.

У папаши — служба, командировки, цесарь Галерий срочно набирает легионы взамен разбитых Сасанидами.

Домашний ребёнок, из богатеньких, попала в поле зрения вербовщиков. Повстречалась «плохая компания» — местные христианки. Рассказали о Триедином Боге, о неизреченном Божестве Иисуса Христа, о Его воплощении от Пречистой Девы и о Его вольном страдании и Воскресении.

Тут, чисто проездом, на минуточку из Александрии, является священник, принявший вид купца. Попо-купец изложил ребёнку основы святой веры и крестил во имя Отца и Сына и Святого Духа. Времена буколические, полевой женой в лагерь моджахедов не позвали.

Первое, что сделала девочка — испортила фасад новой каменной башни: велела пробить третье окно.

Архитектуре учат. Сопромат, эпюры сил… Но что это для балованной аристократки, куда-то вдруг уверовавшей?

Затем она нарушила одну из десяти заповедей — «Чти отца своего»: довела родителя до того, что он гонялся за ней с колюще-режущем.

Тут, прикинь, война. Новые легионы из Иллирии даже говорить по-русски, в смысле: по-латински, не умеют. Какие-то выверты с провиантом: козу — буду, овцу — нет. Вернулся из имперского бардака домой, а тут… христиане родную дочь в своё стойло увели!

Отвёл к градоначальнику, тот, пожилой уже мужчина, пытался сопливицу уговорить, но «святая мудрою речью обличала заблуждения идолопоклонников и исповедала Иисуса Христа Богом».

Выпороли. Но явился мед. ангел и залечил раны.

Не ново: позже одному из византийских императоров вообще выжгли глаза. А потом он оказался чудесным образом зрячим. Пришлось и его, и палача взяточника-чудодея, ловить и казнить отдельно.

Тяжела и опасна судьба родителя, пытающегося защитить дитя своё от ОПГ. «П» здесь означает «православная», а не то, что вы подумали.

Покоя мученицы не обрели и посмертно. Сначала их похоронили в Пафлагонии. Где на их мощах заработала проказо-лечебница. В 6 в. вдова императора Льва Великого построила храм во имя великомученницы. Там хранилась окаменевшая грудь девушки, из которой по праздникам сочились молоко и кровь.

Часть мощей Варвары была подарена венецианскому дожу по случаю бракосочетания его сына Джованни Орсеола с Марией Агрипулиной, родственницей императора Василия II Болгаробойца (1005 г.). Нетленное тело Св. Варвары без головы было положено в храме Иоанна Евангелиста на острове Торчелло близ Венеции. Описано суздальским книжником около 1440 г. Другая часть мощей привезена в Венецию (1258 г.) в Санта Мария дель Кроче.

Оставшуюся в Константинополе главу великомученицы видел в 1349 г. Стефан Новгородец.

Но это всё неправда.

«Как ты можешь верить своим лживым глазам, и не верить своей честной жене?»

Мощи привезены в Киев Варварой Комниной, дочерью императора Алексея I, отданной около 1103 г. замуж за князя Святополка II (крещён Михаилом). Положены в Киевском Михайловском Златоверхом монастыре (построен в 1108 г.).

Имя «Варвара» у Комниных не встречается, Анна Комнина, которая, вроде бы, должна быть принцессе Варваре сестрой, про такую не вспоминает. Но это неважно.

Святыня — есть. И её режут на части.

В 1644 г. Киев посетил канцлер польский Георгий Осолинский:

Ради его великой веры, ему была дана часть перста правой руки Великомученицы, которую он принял с великою благодарностью.

В 1651 г. Киев берёт литовский гетман Януш Радзивил. Кроме города им были взяты частицы от грудей и ребра святой.

В 1656 году киевский митрополит Сильвестр передал часть мощей антиохийскому патриарху Макарию:

Левая рука Великомученицы в 17 в. была украдена Александром Музелем, привезена на Западную Украину. Где снова украдена иудеями, раздроблена и сожжена. Странно, что не съедена. Пепел и коралловый перстень перенесены в Святую Софию Киевскую, откуда похищены липковцами и вывезены в Эдмонтон, Канада.

Там же — левая стопа. Вывезена из Киева в 1943 году епископом Пантелеимоном (Рудыком).

Воровать Варвару частями — исконно-посконное христианское занятие.

О руке (другой?) в монастыре Святого Креста в Иерусалиме упоминает «Хожение» гостя Василия 1465–1466 г. Часть её мощей было в Хальберштадте. Часть главы находится в Трикале, Фессалия. Есть кусочки на Афоне, в нескольких церквях Греции и Кипра. В Москве, в храме Иоанна Воина — часть перста с перстнем. Который иудеи не съели?

Католики приписывают св. Варваре, кроме спасения от внезапной и насильственной смерти, ещё дар спасать от бури на море и от огня на суше; покровительница артиллерии, видимо, от первых артиллеристов Италии. Русские бомбардиры унаследовали традицию её особого почитания.

В 1995 году святая Варвара была объявлена небесной покровительницей РВСН — образованы 17 декабря 1959 года, в день празднования Варвары в православии. Икона Варвары есть на каждом командном пункте ракетных дивизий. Варвара покровительствует ракетчикам, артиллеристам, миномётчикам и другим видам и родам войск России. А также: пожарным, горнякам, альпинистам и садоводам.

Короче: девушку и разобрали, и нагрузили. Нагрузили без всякого сексизма — весьма мужскими делами. И разобрали на мелкие части. Что не удивительно.

Иоанн Златоуст:

В информационных технологиях ещё круче: даже кусочка «сокровища» не требуется. Перепостил лажу — духовное умножилось.

Я — человек практический. Ежели, к примеру, отрубить у девушки ножку… Не-не-не! Не высоко, по колено. Снять кожу, разобрать мясо, типа — на холодец, до волконц, косточки раздробить… кусочки по миллиметру — хватит? И всё: тема по новым церквям в моих землях закрыта! Конечно, храмы ещё построить надо, попов поставить, но это-то — понятно. А вот то, что в каждом алтаре должна быть частица святомученика… отделить голяшку, вывезти по холодку… Интересно: а ногти у неё растут? — Тогда вообще непрерывное производство… камень с плеч, забота с сердца.

Андрей, как и я, несколько мгновений пребывал в ступоре. Но вышел первым. Метнулся ко мне, схватил за грудки.

— Ты…! Твои…!

Пришлось нагнуться — я за эти годы как-то его перерос. Заглянуть в запрокинутое лицо, в бешеные глаза.

— Ты чего, сдурел?

Как-то этикетность моя… неглубока оказалась.

Очевидная потрясённость остановила Боголюбского. Отпустил, собранное в кулак сукно на моём горле, разгладил… И снова вцепился:

— Кто? Кто это сделал?!

— А я почём знаю? Вот пришёл место посмотреть. Для венчания тебя. Епископа привёз, глянуть как тут…

Мой растерянный лепет вызвал новую вспышку раздражения:

— Ты…! Какое, нахрен, венчание!

— Дык… ну… в государи… всея Святая Руси… шапка там, бармы… инсигнии… сейчас привезут…

В ответ — различные повествования из профессионального жаргона табунщиков. Кратковременная истерика мгновенно перешла в конструктив, в назначение ответственного:

— Ванька! Найди! Найди воров! Они у меня! Из под носа! Сиськи режут!

Убьёт. Как пить дать. Потом будет жалеть. В поминальник внесёт, сорокоуст закажет. Но сейчас — убьёт. Просто… от полноты чувств.

— Можно попробовать. Но сперва — под венец.

Что-то я его как девушка… «до свадьбы — нельзя». Тут головой работать надо. А то, после его шипения, ноги как-то… не очень.

Присел на угол гроба, снял бандану, вытер мгновенно вспотевшую голову.

— Такая… святыня на всей Руси по зубам троим. Тебе. Но ты не брал. Евфросинии Полоцкой. Твоя двоюродная сестра с тобой схожа. Вам обоим на людей плевать. Есть святыня — в храм на главное место. А кто спросит: откуда? — в морду. Ты — мечом, она — словом. Так ты икону и меч из Вышгорода утащил. Не рычи на меня. Конечно, икона чудотворная по храму летала, к тебе в сундук просилась. Теперь все снова на тебя подумают. Но ты — не брал.

— Полоцкие?! Но их здесь не было…

— Нет. И главное: Евфросинии тайком воровать… не её. Ты так можешь, она — нет. Ещё раз — не рычи.

— Гхр! Третий?! Кто?!

— Благочестник. Он по характеру сохранитель. Схватит цацку и спрячет. Будет по ночам доставать, под одеялом любоваться. Возвеличивать сам себе, что у него есть.

— Клепаешь на недруга своего?! Не было смоленских здесь!

— Есть ещё две версии. Э… возможности. Был же бой. Кого-то ранили. Варвара — целительница. Вот и откочерыжили кусок для излечения.

Вспомнилась история одного из перстов Иоанна Предтечи. Ему приписывали способность исцелять от яда. Какой-то средневековый серб прибежал в монастырь, приложился к святыни, откусил у пальца фалангу и так, во рту, принёс домой — змея укусила его маленькую дочку. Может, здесь сходно?

— Глупости говоришь! У ей более всего мужика просят!

Варвара — многоцелевая святая. Ей молятся об удачном и скором замужестве; о женском счастье, о беременности, и не только ракетчики с миномётчиками; о защите от внезапной смерти, то есть без покаяния; об исцелении от болезней, о здоровье ребенка.

— Последнее, что в голову приходит: на экспорт.

— Ч-чего?!

— Украсть и продать гречникам. Или самому в Царьград сбегать. Товар не портится, нетленный. Русь-то так, нищета. Деньги — там. Там можно настоящую цену взять. Ты прикинь: первый монастырь во имя её — с 6 века. А тут — раз, в каком рядом — такая же сиська. А крове- и млеко-точение… сделают. Большие бабки поднять можно. После шести ста лет раскручивания бренда…

Андрей морщился от моего лексикона. Слова понимает или догадывается. Это требует напряжения, он тормозит. Что даёт мне время додумать мыслишку:

— Вот тебе ещё причина. Почему надлежит принять «шапку» и сесть государем.

— Хр-р?

— Великим Князем ты не можешь даже толком расспрос вести. Своих людей — пожалуйста. Маноха твой любую подноготную вынет. А вот смоленских или полоцких… «Вассал моего вассала не мой вассал». Не может Маноха, по воле твоей, кое-какому смоленскому конюху пятки прижечь — только с согласия князя его. А тому своих людей сдавать… Надобны однозначные и неопровержимые доказательства. Чтобы ты мог человечка расспросить. А пока ты не спросил — ты правды не знаешь и розыск вести не можешь. Замкнутый круг, однако.

Такое не было абсолютной новизной. В нашей переписке я такие мысли высказывал. Отказ от феодальной пирамиды, переход к прямому правлению. До сих пор Андрей или отмалчивался, или порыкивал.

Вообще, чем более грандиозную идею я подсовывал Боголюбскому, тем чаще получал в ответ «фигуру умолчания». Энтузиазмом по моим делам он не страдал вовсе.

— Великий Князь — голова только своим подручным князьям да светлым. А уже подручным светлого… Так, месяц ясный по-над лесом. Хочешь знать кто у Варвары грудь отсёк — стань государем.

— Хгр…

— Другое. Ежели ты государь, то можешь ставить заставы. На всех путях. И твои люди всякого купчишку… через пальцы пропускают. Ежели у торгаша ларчик, а там краса девичья нетленная, то… А вот ежели ты Великий Князь, то всей власти твоей — земли Киевские. В Путивле или в Вышгороде… твоя стража… гуляет по бережку где дозволили. А уж про Волынь или Галич — и говорить нечего.

Андрей зло смотрел в пол. Потом вскинул глаза на меня, собираясь, кажется, послать. Не то — «до не видать вовсе», не то поближе — на плаху. И остановился. Упёрся взором. В распахнутый гроб за моей спиной, в белое изувеченное тело юной девушки. Ничем, в нынешние беззаконные времена, не защищаемой. Наоборот, святостью, славой своей приманивающей татей да воров.

Дёргал меч, дёргал губами. В бессилии злобствования. Глубоко выдохнул, успокаиваясь, потряс головой, будто смаргивая с глаз пелену гнева. Обвёл взглядом Десятинную, все три престола, иконы, круги цветной мозаики на полу в центре, под которыми похоронены Владимир Креститель и жена его, царевна Анна.

Глядя на икону Богородицы у дальнего алтаря, в конце почти тридцатиметрового зала, перекрестился. Деловито потребовал:

— Помогая, Господи. Смилуйся, Царица Небесная.

Повернулся ко мне и сухо скомандовал:

— Быть посему. Делай.

Размер? У тебя, девочка — больше. И красивее. И обе. И — живые. Ты ж не мученица! И не святая.

Тут случай, когда размер значения не имеет. Важен — факт. Точнее: вера в него. И, по вере — оценка. В твоих грудях, девочка, великая сила: всё человечество такими вскормлено. Для всякого человека — изначально, ещё до осознания самого себя, место сокровенное. Тёплое, сытное, уютное, безопасное, родное. Радость.

Вот так, половинкой бюста умершей восемь с половиной веков назад левантийской девочки, точнее: её отсутствием, Святой Русью обретён был государь. И Русь этого не хотела, и Боголюбский кочевряжился. Но против женских грудей — разве ж сборешься? Пришлось общественно-полической тенденции… того, малость поподпрыгивать.