Привязанность

Сен-Жак

ПРОВОЗ НАРКОТИКОВ КАРАЕТСЯ СМЕРТЬЮ. Опять оно бросилось ей в глаза, это от руки начертанное предостережение — de la peine de mort, — висевшее над миниатюрной багажной каруселью крошечного аэропорта Сен-Жака. В ожидании своего багажа Джин прикидывала, каким образом местные власти могли бы карать супружескую неверность. Ей представлялись дворняжки, обученные вынюхивать запахи зависти и вожделения, или приборчик, дающий звуковой сигнал при обнаружении лености или злобы. Она много думала о той серии колонок, что обещала написать для «Миссис». На этой неделе, в дополнение к наблюдению за полетом Бада, она примется писать о грехах.

Джин прищурилась, глядя сквозь перегородку за лентой конвейера туда, где должен был стоять Марк — или, может быть, Виктория, которая недавно, с третьего захода, сдала экзамен на водительские права. Они с Викрамом находились здесь уже более недели, ожидая возвращения Джин, прежде чем отправиться дальше, в Индонезию. Она слышала страстное нетерпение в голосе дочери и вспомнила это чувство, почти такое же. Вик не способна была осознать, что текущий момент был, возможно, лучшим отрезком жизни: парением над кромкой, в полной готовности. Джин подумала о крошечной драгоценности, застывающей в приостановленном полете, о колибри Изумруде, — по-прежнему ли он обитает в их саду?

Быстро катя свою груду чемоданов по направлению к дюжинам мальчишек, толпящихся у выхода, она вглядывалась в толпу, отыскивая кого-нибудь из Хаббардов. Накануне она оставила сообщение, очевидно, не принятое, что вылетает утренним рейсом. Повсюду вокруг себя она наблюдала сцены радостного воссоединения семей. Ничего, она возьмет такси и поспит по дороге. Снаружи, словно влажное пончо, ее окутала жара. А в дальнем конце стоянки стоял Марк, сутулясь над водительской дверцей и возясь с ключами. Она же к этому времени уже предвкушала переходный период поездки в такси… Джин помахала ему, но он, не заметив этого, закатал рукава рубашки и слепо двинулся по направлению к низкому терминалу.

— Э-ге-гей! — крикнула она, когда он приблизился, не то чтобы охваченная чрезмерной радостью, но приязненно: в его долговязой подпрыгивающей фигуре было что-то очень ей дорогое. Он улыбнулся, увидев ее, и она тотчас почувствовала себя лучше и, возможно, в тысячный раз за совместную жизнь с ним подумала, не опоздал ли он в первую очередь для того, чтобы стать свидетелем ее явного облегчения, когда он наконец появится. Марк взял на себя заботы о ее багаже, а Джин устроилась на переднем пассажирском сидении со своей холщовой сумкой, из которой высовывалась книга Ларри. Как указывала вложенная в нее желтая карточка, она одолела уже три четверти текста, и он ее увлекал. Своими аргументами, но также и тем, что Джин приходилось прибегать к помощи собственного ума, — а ведь в этой области она тоже потеряла форму. Она прикинула, сможет ли когда-нибудь дать себе труд вернуться в спортзал, к тем загорелым женщинам, по-прежнему восходящим по никуда не ведущей лестнице. Ей не терпелось обсудить «Теорию равенства» с Викторией.

Она слишком устала, чтобы читать сейчас дальше. Вместо этого Джин стала обдумывать сплетню о Ларри, которую услышала от Мэрианн перед своим отъездом в аэропорт. Если верить Дугу, то Монды разводились. Мелани, конечно, никогда не было рядом, она даже не поминалась в разговоре. Джин было не по себе из-за того, что она услышала об этом от кого-то другого, а не от самого Ларри, — и все же, если это правда, она была впечатлена. Все время, что она была в Нью-Йорке, в нем, должно быть, все это так и бурлило, однако он так ничего и не сказал, вместо того утешая ее.

Ожидая в течение, казалось, целой вечности, пока Марк уложит ее чемоданы — через заднее окно видно было, как он разворачивает, словно парус, брезент, а потом целый ряд развевающихся веревок, — она наблюдала за тем, как к отлету подтягивается конвой принаряженных провожающих. Многие из пассажиров, она это знала, отправлялись не на отдых. Они эмигрировали, вместе со своими неуклюжими чемоданами, доходившими им до пояса и обмотанными клейкой лентой и веревками. Здесь, в маленькой аэропорту, развертывались самые волнующие жизненные драмы — скоро сюда вернутся и Хаббарды, чтобы помахать вослед Виктории, отправляющейся в свой грандиозный тур. Джин закупорила свое детское желание, чтобы Вик приехала ее встречать. Конечно же, в это самое жаркое время дня ей следовало оставаться дома.

— Как долетела? — спросил Марк, вытирая лоб и устраиваясь наконец на сиденье водителя.

В его устах этот вопрос никогда не бывал поверхностным. Нетерпимый ко многим по видимости более интересным темам, он, тем не менее, всегда требовал изложения всех подробностей, касающихся погоды и путешествия, — какую еду подавали, какой показывали фильм, чем досаждали самые худшие из соседей-пассажиров. Все как обычно: после шести недель напряженного больничного бдения она почти забыла, как все это происходит. Затем он угостил ее местными новостями, например, полным переносом, на этой последней неделе, симпатий Кристиана на Викторию. Джин наслаждалась и самой этой мыслью, и пониманием того, что Марк в этом проявлении неверности находил своеобразное удовлетворение.

Знакомая дикость ландшафта, где ничто не было разделено на части, вымощено или огорожено, несла отдохновение для ее глаз, несмотря на тропическую яркость и подавленное состояние ее духа. Но еще вновь поражала нищета — хижины из кусков картона, коллажные дворы, трехногие собаки и костлявые лошади, вздувшиеся животы детей, стоявших вдоль дороги, — та нищета, которую, Джин это знала, она перестанет замечать через несколько недель.

Когда они свернули на прибрежную дорогу, Марк сообщил ей дурную новость. Виктория и Викрам улетели два дня назад. Не давая ей даже мига, чтобы уразуметь случившееся, он пустился защищать это решение. Надо было либо лететь тогда, либо дожидаться еще неделю рейса в Индонезию; кроме того, все их полеты были зафиксированы и предоплачены, а в довершение всего на третьей неделе сентября у них возобновлялись занятия. Джин чувствовала изнурение. Ее не интересовало тщательное рассмотрение происшедшего. Она задыхалась от одиночества. Это было подобно падению в толпе — никто не хочет, чтобы к нему бросались посторонние со своей озабоченностью и стремлением увидеть его поднявшимся на ноги. После их семейного уик-энда в Лондоне прошло полтора месяца, и теперь, не по своей вине, она разминулась с Викторией на два дня. А завтра у Джин день рождения.

— Мы не знали, когда именно ты вернешься. Это вполне могло случиться на следующей неделе, и, разумеется, никто не хотел тебя торопить. Правильно, что ты пробыла там, сколько требовалось.

Джин изо всех сил старалась подавить свою муку, свое раздражение тем, что Марк выдает ей разрешение. Она чувствовала себя чрезмерно наказанной — и тем более, что ожидала хвалы и празднования своего замечательного возвращения из палаты интенсивной терапии. «Обидно», — только и смогла она произнести. Она отвернулась к окну и всю остальную часть поездки удостаивала Марка лишь своим затылком.

В офисе-доме ее снова охватила неизбывная грусть. Она бродила из комнаты в комнату по следам своей отсутствующей дочери. На полу в гостиной Вик разложила большие подушки для сидения. В гостевой комнате увядали ее полевые цветы, поставленные в винные бутылки и стаканы; к краю ванны была прилеплена толстая свеча. На крытой веранде бок о бок висели два гамака, словно провисшая двуспальная кровать.

Марк суетился на кухне. Он приготовил ей славный омлет, украсив его веточками кориандра и побрызгав каким-то можжевеловым эликсиром из своего обильно заставленного бара, а теперь помыл посуду. Всю, кроме сковороды; он всегда отставлял горшки и кастрюли для некоей невидимки, завершающей неоконченную работу, — для своей матери, для Джин, — для кого угодно, кто явится после него. И все же он старался, и она знала, что ей тоже надо стараться усерднее, пусть даже самая мысль об этом наполняла ее усталостью.

— Я думаю немножко вздремнуть, — сказала она. — Завтра рано выезжать. Я так волнуюсь, словно собираюсь на церемонию по случаю окончания Бадом колледжа — и так оно, наверное, и есть.

В спальне, глянув на раскрытую дверцу шкафа, она тотчас увидела, что Виктория носила ее одежду. Она вынула один из саронгов и вдохнула запах незнакомого кокосового лосьона для загара. Джин собиралась дать ей эти саронги в ее поездку, вручить их ей — их и очень многое еще, включая даже серебряные бусы. Она хотела бы отдать Вик все, но не добралась сюда вовремя. Она уснула, уткнувшись лицом в постель.

— С днем рожденья! — почти пропел Марк. Близился вечер, но солнце по-прежнему пылало во всю.

— Он будет только завтра, — сонно сказала Джин, выходя в сад. На ней была маленькая розовая футболка, оставленная Викторией, и пропахший кокосом саронг.

— Что может помешать нам отметить это и сейчас — ведь нет времени лучше настоящего.

— Не уверена, что есть что отмечать, — сказала Джин, оценивая уже достигнутую им фазу «праздничности». Ей хотелось собраться с мыслями касательно проекта спасения пустельг, а не обеспечивать себе похмелье на ленч.

— Ну хорошо, а как насчет твоего чудесного возвращения? Я так рад, что ты снова дома. Давай, дорогая. Бери бокал.

— По правде сказать, я бы предпочла чашку чая.

Марк держал в руках ополовиненную бутылку французского шампанского — даже еще большей роскоши на этом острове, чем дома, почти невообразимо дорогой. Джин где-то читала, что, прежде чем стать вожделением (lust), этот грех был известен как luxuria: экстравагантность. Марк вдруг тяжело опустился на стул, и это сообщило ей, что он воспринимал ход ее мыслей, совершенно отличный от его собственного, как своего рода упрек, и насчет этого он был прав. Ему следовало подождать.

— Ладно, тогда чай и шампанское. Я наливаю. Но я намерен наливать и дальше, и сегодня, и непосредственно в великий день, и в те, что будут после великого, миссис Х. Пока не кончатся припасы.

Задница, подумала Джин. Она ненавидела его настырность, когда он хотел, чтобы кто-нибудь с ним выпил, и даже еще больше ненавидела то, что он уже был навеселе, не нуждаясь в том, чтобы она шла с ним на равных. Он был задирой, когда пил, задирой, задрапированным в дружелюбие, задирой и занудой. Интересно, пил ли Марк столько же без извинительной причины ее дня рождения, когда здесь была Виктория. Может быть, и нет. Оставаясь один, он был склонен себе попустительствовать, больше пить и меньше мыться, а это уже она воспринимала как некий упрек. Как он того ожидал и хотел от нее — сентиментально драматизируя ее пренебрежение.

Большинство эмигрантов, с которыми они здесь познакомились, были пьяницами. «Не желаем участвовать в крысиных бегах», — так они объясняли свой круглогодичный кутеж. Как тот старикан из Висконсина, что держал «Бамбуковый бар». Своим невольным слушателям, пока они опрокидывали сначала «старину», а затем «бродягу» (оба коктейля приготовлялись по его собственным секретным рецептам), он говорил: «Выехал однажды на автостраду, машины, дождь, снег, и говорю сам себе: да кому нужно все это дерьмо?». И с тех самых пор он пьянствовал на Сен-Жаке.

Не готовая как-то выразить свое ко всему этому отношение, Джин приняла из рук Марка бокал шампанского. Да и все равно, какого черта. Всегда было проще присоединиться к Марку. Это являлось еще одним обстоятельством, из-за которого она злилась — на себя, на него.

Марк осушил свой бокал и встал, уперев руки в бока и щурясь на открывавшийся перед ними вид. Пытаясь, как легко могла представить себе Джин, вспомнить, кто он такой. Она знала, что потребуется какое-то время, чтобы восстановить ритм общения после долгой разлуки, но ей все равно не особо хотелось оставаться с ним наедине. Когда она еще раз упомянула о том, как ей не повезло с отлетом Виктории двумя днями раньше, он выпалил:

— По правде сказать, Джин, — мир не может и, смею сказать, не будет пребывать в неподвижности только из-за того, что тебя отозвали.

— Что, отозвали? На самом деле это папу чуть ли не «отозвали» — остальные из нас просто при этом присутствовали — и это самая тяжелая работа, которую я когда-либо знала. Отозвали. Знаешь, я тебя решительно не понимаю. Но, в любом случае, спасибо за поддержку.

Вид у Марка тотчас же сделался смущенным.

— Я предлагал приехать. Ты отказалась. Очевидно, не был нужен.

— А, опять, значит, о тебе. Нет — не нужен, когда звонишь пьяный в стельку в полчетвертого утра.

— Да, как глупо с моей стороны. А я-то думал, что не ложусь, чтобы позвонить тебе в цивильное время, когда ты вернешься из больницы, — который там был час, когда я звонил? Полвосьмого вечера, нет? Мне очень жаль, если мой тон не был в должной мере серьезным.

— Дело не в тебе. А Виктория? Она вообще почти не звонила. Ты мог бы ей напомнить. Он, знаешь ли, доводится ей дедом — ее единственным дедом, и это, возможно, продлится не очень-то долго.

— Право слово, не понимаю, какой тебе прок в том, что винить Викторию в ангине твоего отца.

— У него аневризма, — рявкнула она, разъяренная тем, что Марк не удосужился усвоить этот основополагающий факт, источник всего бедствия, и тем, что он выступает в роли защитника Виктории, в то время как только сам же ее и бесит. — Разумеется, я ее не виню. Я просто хотела ее увидеть. Даже не знаю, зачем это я так сюда спешила. Кто явно никому не нужен, так это я. А вот ты явно не имеешь реального представления о том аде, через который мы прошли. Отец, знаешь ли, еще не выбрался. А ты сидишь здесь как ни в чем не бывало, как будто ничего не произошло.

Джин, кружа по террасе со скрещенными руками, начинала думать о том, как выбраться из этого разговора, заново обрести какую-то общую почву, восстановить из обломков мир. Она не зашла так далеко, чтобы уже не видеть сожаления на горизонте. Дни рождения, напомнила она себе, всегда немного угнетают — будучи своего рода бюллетенями смертности. Но заговорил как раз Марк, причем неожиданно трезвым тоном.

— Тогда ты, может быть, расскажешь мне, что в точности произошло в Нью-Йорке?

— А ты способен быть серьезным?

Марк пригладил пятерней волосы.

— Да — как никогда более.

Волосы у него грязные, отметила Джин. В самом деле, после всего-то двух дней наедине с самим собой он выглядел откровенно потрепанным. Она же по невесть какой причине считала, что, коль скоро она не конфликтует с ним из-за Джиованы, ему, в свою очередь, следует быть безупречным: благообразным, благородным, благодарным и, по самой меньшей мере, чистым.

— О чем ты говоришь? Ты прекрасно знаешь, что произошло — и что до сих пор происходит в Нью-Йорке. Если ты собираешься продолжать в этом нудном духе, то я лучше пойду и лягу. — Вместо этого она тяжело опустилась в директорское кресло. Теперь Джин раздражало, что шампанского больше не было. Какой смысл предлагать кому-то полбокала шампанского? Тупо и скупо. — Есть еще такое пойло? — Держа свой бокал за ножку, она вертела им в воздухе, улыбаясь как клоун и задирая брови, то есть с тем выражением лица, которого, как ей было известно, он терпеть не мог.

Он пошел, чтобы достать еще одну бутылку из холодильника, и, вытаскивая пробку, одновременно с хлопком сказал:

— Ларри звонил.

— Какие-нибудь новости о папе?

Шея и спина у нее так и загорелись от возобновившей жары.

— Нет, о твоем отце ничего, во всяком случае, ничего такого, чем бы ему захотелось поделиться со мной. Просто хотел, чтобы ты знала, что он звонил. Кто такой этот Ларри, Джин?

Марк стоял перед ней, наливая шампанское в бокал. Он приостановился, чтобы на нее посмотреть.

— Что ты пытаешься сказать? Ты прекрасно знаешь, кто такой Ларри — Ларри Монд. Мой давнишний учитель. И давнишний начальник.

— Я имею в виду, кто он тебе? Ты видишься с этим Ларри, Ларри «Мондом»?

— Я видела Ларри, да. И что? Плевать на оскорбительное предположение, но как я могу видеться с Ларри? Тебя там не было. Не в этом ли проблема? Чувствуешь себя оставленным за бортом? Тобой пренебрегли? Я что, провела в интенсивной терапии слишком много времени?

— Кажется, ты очень много времени провела в Нью-Йорке с этим «Ларри».

— Нечего тут покачивать воображаемым пальцем. Оставь свои кавычки для кого-нибудь другого, кому совершенно обычное имя представляется смешным, — ты же само остроумие, не так ли? Да, я видела Ларри. Все мы его видели. — Она немного слишком твердо поставила свой бокал на мраморную столешницу. — Он и в самом деле очень нам помог. — Было достаточно ясно, что Джин подразумевает «в отличие от тебя», но она все равно стала перечислять. — Он одолжил нам свою машину — ты не представляешь, больница находится в сотне кварталов, почти и не в Нью-Йорке. И Ларри спас нам жизнь во время отключения электроэнергии — помнишь о массовом отключении в Нью-Йорке?

— Так-так, спас нам жизнь, ты это серьезно?

Марк стоял, уперев руки в бока, с видом помпезным, подумала Джин, да еще и глупым, а большие его ступни, словно бы выбеленные известью, были развернуты в разные стороны.

— Послушай. Когда с нами случилась беда, Ларри проявил себя истинным другом — и маме, и, особенно, папе. Трезвым, серьезным, взрослым другом — таким, про которых говорят: утес. Как еще мне об этом сказать? Он там был.

— Да, я бы так и сказал, что был. Утес промок от слез.

— Да где же твоя порядочность? Твое доверие? Или твой затянувшийся отдых от реальности — и от нашего брака — совершенно затемнил эти понятия? Основополагающий долг доверия — ты ведь его растоптал. И притом уже так давно. Из-за этого, наверное, мне тяжелее всего. — Момент настал, и Джин обнаружила, что чувствует себя спокойной, даже полной энергии, словно легкие у нее были полны горного воздуха. Почему она так долго ждала? — Мы, конечно, можем говорить о Ларри. О чем еще — или о ком еще — нам говорить? Может быть, ты хочешь начать?

— Ну что ж, хорошо, если ты не настаиваешь на смене темы. Я начну, или начну снова, потому что, видишь ли, Ларри — кстати, это что, краткая форма имени «Лоуренс» или его на самом деле окрестили «Ларри»? Видишь ли, я нахожу это довольно странным, что доктор Монд оказался наготове со своей чудесной машиной в Нью-Йорке — какое изумительное проворство во время отключения. Как именно Ларри Монд спас тебе жизнь, ты не хочешь мне рассказать? Вижу, ты изучаешь его последний том.

Голос у Джин был тихим и сдержанным.

— Это замечательная книга. Не то что чтобы она тебя хоть в малейшей мере заинтересовала. Что вообще тебя интересует, Марк? До тебя хотя бы доходит, что ты ничего не спросил о моем отце? Или о Филлис, если уж на то пошло, — своей закадычной подруге. По-моему, это более чем странно. Хочешь странного? Как насчет твоей любящей позабавиться приятельницы, с одним «н» и, по крайней мере, с парой всего остального…

На кухне зазвонил телефон. Марк, несомненно, подавивший желание пройтись колесом от радости из-за этой перебивки, отвечал с такой свирепостью, что Джин слышала через окно каждое слово.

— Да, Дэн?.. Нет, боюсь, ничем не могу помочь. Сейчас не под рукой, понимаешь… Нет, Дэниел, в данный момент я не могу выдать тебе ни окончательной распечатки, ни набросков, ни mode d’emploi[86] охлаждающего устройства, ты меня слышишь? И не избавишься ли ты немедленно от этой «Брунгильды», чертов ты поганец, я из-за этого на стену готов лезть. У твоего звонка есть какая-нибудь другая цель, кроме как того, чтобы я сказал тебе, как выполнять твою работу, или же мы связываемся, чтобы народ потешить?.. Правильно полагаете, дорогой мой Ватсон, это не самый подходящий момент для «трепотни». — Она слышала, как он швырнул трубку на кухонный стол и вышел из дома, захлопнув за собой выдвижную дверь. — Раздобуду на обед рыбу, — крикнул он из грузовика, явно не желая показываться в совершенно шутовском, ребяческом и виновном виде и трусливо сбегая, она могла бы поспорить, в «Бамбуковый бар».

Джин тревожилась из-за того, что Марк сел за руль после всего этого шампанского, — тревога мешалась с негодованием, потому что он знал, какой ужас внушает ей пьяное вождение. Она взяла со стола трубку, чтобы положить ее на рычаг, и вздрогнула, услышав знакомый смех — смех Дэна. Марк не отключил телефон.

— Марк, Марк, — не лезь в бутылку, дружище. Нам в самом деле нужна эта реклама. И прямо сегодня. Алло-о-о-о, босс?

— Он сейчас вышел, — сказала Джин, отступая на шаг и следя за тем, чтобы в ее голосе не было никаких эмоций. — Перезвонит тебе позже.

— Джин! — сказал Дэн. — Как там у вас дела? Босс, похоже, сегодня мрачнее тучи. Проблемы в раю?

— Все прекрасно. Жаль, что так вышло.

— Не беспокойся. На самом деле я, Джин, очень рад, что ты подняла трубку, потому что хотел с тобой поговорить. Понимаешь, меня здесь скоро не будет… ты уверена, что у тебя там все в порядке?

— Уверена, спасибо. Слушай, давай я не буду тебя задерживать. — Ее коробило из-за его фамильярности; она никак не могла заставить себя спросить, где он собирается провести отпуск. — Уверена, что он тебе сегодня перезвонит.

— Прекрасно, но подожди секунду. Ты можешь говорить? Я просто хотел сказать тебе, ну… огромное спасибо.

— За что? О Боже. Ладно, слушай, я кладу трубку…

— Погоди. Знаю, я тебя, должно быть, разочаровал — но я говорю лишь о том, что ты сама была так хороша. Я так долго не понимал, что все это приходило от тебя, что…

— Приходило от меня?

— Да брось, зачем тебе притворяться? Пожалуйста, не надо. Лично я не вижу в этом ничего такого, чего можно было бы стыдиться, — как раз наоборот. Ты очень талантлива, Существо. Талантливее, чем Марк. Ты так хороша, что до меня никак не доходило, что это ты, пока мы не провели…

— Существо?

— На самом деле ее зовут Магдалина, но она же и Существо, и Джинджер… Да, и Муньеру! И, конечно, Круелла, но это другая…

— Прекрати! — Желудок у Джин стал сплошной пылающей дырой.

— Не беспокойся. Марк ничего об этом не знает. Может, он видел одну или две фотки Магдалины, но в ее инкарнации в образе Брунгильды. Я даже не помню, видела ли их ты. Все так запуталось. Как только до меня дошло, что отвечал мне не Марк, я понял… ну, по правде говоря, он никогда не был слишком сообразительным. Нет у него твоего таланта, ежели угодно знать, миссис Х. А Джио? Я уверен, что он видел только одну или две фотографии Джиованы. Она — маленький ломтик от пирога нашей общей истории, наш собственный приватный диалог…

— До свиданья.

Положив трубку, она снова опустилась в кресло. Она чувствовала невесомость, панику и тошноту. Разверзнись земля у ее ног, она бы с радостью подалась вперед и провалилась бы. Дэн в роли Джиованы: как могло такое случиться? Как могла она оказаться настолько глупой?

Телефон почти сразу же зазвонил снова. Джин посмотрела на него, призывая на помощь все свое самообладание, чтобы ответить, — может, это снова он, перезванивает, чтобы сказать, что все это тоже было шуткой. И не той, которую она так отвратительно сыграла над собой. И над своим мужем. Оказалось, звонила Виктория.

— Мама? Твой телефон был занят целую вечность. И у меня здесь ужасное эхо, так что я потороплюсь… С днем рожденья! Я еще кое-что хочу тебе сказать. Мы с Викрамом сегодня рано утром побывали в Борободуре[87]. Днем будет тридцать восемь или даже сорок градусов, так что пришлось выезжать как можно раньше, на рассвете… Это поразительно, там сотни Будд и все эти огромные решетчатые колокола из камня… но я покажу тебе фотографии, когда приеду. У меня замечательная новость.

— Прекрасно. Где ты сейчас, дорогая?

— В Джокьякарте[88]. Угадай, мама. Я уверена, что ты угадаешь.

Последовало молчание, и Джин подумала, что связь прервалась.

— Мама?

— Хм? Ты знаешь, дорогая, у меня, наверное, не получится.

Ее собственная недавняя «новость» заставила Джин сомневаться во всем, что она может сказать, подумать, почувствовать; голова у нее шла кругом из-за причастности к выявившейся роли Дэна, бывшего хозяином, преступным повелителем и голосом Джиованы. Разумеется. Та ночь у него на чердаке — они месяцами репетировали ее по электронной почте. Не удивительно, что он счел ее «игривой» и «бесстрашной». Не удивительно, что он показывал ей те фильмы. «Разве не об этом ты просила?» Да, она просила об этом, все правильно. Или, по крайней мере, она просила об этом Джиовану, прижатую к разделочному столу.

— Мама? Слышишь меня? Попробуй, пожалуйста.

— Что попробовать? О чем ты, милая?

Джин думала — несмотря на ее страстное легковерие, ничего из этого в действительности не случилось с Марком, однако же случилось с ней самой. Она не могла избавиться об этих неистовых мыслей или же обратить в другую сторону основательный и увеличивающий сдвиг в самых глубоких своих чувствах. Что она могла? Только пропустить эту новую информацию сквозь свой мозг и ждать, пока жизнь вернется в норму, пока в этот черно-белый мир снова хлынут краски?

— Нет, ты угадай. Чудесная, чудесная новость. Мама? Ты что, нездорова?

— Да нет, здорова. Просто не знаю. Ты помолвлена, — сказала Джин — это было последним, во что она на самом деле могла поверить.

— Так и знала, что ты угадаешь. — В голосе Виктории слышалось не удивление, но благодарность: вот оно, подтверждение неотвратимости. — Это было так романтично, на вершине храма, когда только-только появилось солнце. Мы просто спонтанно так решили, а не то чтобы вопрос-ответ. Все получилось очень естественно и стало лишь одним из слагаемых чудесного дня.

Джин пыталась сдержать слезы. Она глубоко вздохнула.

— Я сейчас расплачусь. Я так счастливая. И я, да, сейчас расплачусь.

— Мама!

Джин смеялась, она повернулась, чтобы поговорить с Викрамом; Джин не слышала слов дочери, но знала: та рассказывает ему, что ее мать вот-вот расплачется. Не вполне, может быть, по тем причинам, которые представлялись Виктории, но, разумеется, по некоторым из них.

— Папы здесь нет, милая. Поехал за рыбой. Он будет в отчаянии, что не застал тебя. Мы можем тебе перезвонить? Подожди минутку, я слышу, грузовик подъехал…

— Марк! — воззвала Джин, выбегая навстречу машине. — Вик звонит!

Тяжело дыша, она дала ему трубку и какое-то время стояла рядом, скрестив руки. Марк просто слушал и ничего не говорил, пока она смотрела на него, на этого мужчину, которого знала так давно и так хорошо, а потом каким-то образом предала, и чувствовала, что у нее подгибаются колени, уходят силы и всю ее пронзают горе и ужас. Ясно как день: ей так сильно хотелось улечься в постель с Дэном, что она убедила себя не только в том, что это «культура», но и в том, что это навязано ей Марком — профессионалом в области всучивания новомодных штуковин.

В одном ей дико повезло — благодаря, сколь бы невероятным это ни казалось, звонку Дэна, — в том, что она не озвучила имени Джиованы. Ее же благочестивые слова насчет доверия он мог воспринять как слова измученной заботами жены — не как остаток тлеющих злых чар, мучивших ее на протяжении месяцев и снятых мстительным черт знает чем с его подчиненным. Подобно болезни Билла, явившейся по пятам за тем лунатическим набегом в Дэново логовище, неоспоримая реальность снова обрушилась на нее, выколачивая стыд.

Спустя минуту она сняла с его пальца висевший на нем пластиковый пакет с рыбой. Значит, в бар он не ездил. А ездил, как и говорил ей, к рыбакам. Существовало ли хоть что-нибудь, в чем бы она не ошибалась? Надо дать ему поговорить с Вик наедине. Это было тем моментом, который давно предвкушали отец и дочь, — моментом «каноническим», как мог бы выразиться Марк, если бы писал рекламу. И, пусть даже у нее больше не было ни малейшего желания когда-либо снова отвергать любой его импульс, ее ужасали его неминуемые уныние и нытье. Виктория очень молода, но ведь помолвка может длиться сколько угодно. Для Джин подлинная новость состояла в том, что ее дочь по-настоящему счастлива.

Вернувшись на кухню, она занялась рыбой, которая, казалось, глазела на нее, пока она готовила ее к духовке, словно труп к погребению. Возможно, поездка Марка к рыбакам заключала в себе некий жест: приготовление обеда есть ритуал, который в большей мере, чем какой-либо другой ритуал, предоставляет своими мелочами спасение, временное избавление от краха. На мгновение ей вспомнились слова Ларри: закон — это все, чем мы располагаем. Что ж, тогда кулинарный рецепт представляет собой локальный закон, а эта кухня — ее владение, ее командный и контрольный пункт. Джин не собиралась распадаться на части. Не собиралась пить свой обед из кувшина. Она приготовит эту рыбину à la Grecque[89] — запечет целиком с розмарином и лимоном, — как подавали в тавернах во время их первой совместной поездки на Минокос, еще до рождения Вик. А теперь Виктория — которой, как казалось Джин, всего несколько рыбных обедов тому назад даже не существовало — была помолвлена. Благодарность Джин новоиспеченным жениху и невесте не знала меры: только они могли восстановить эту семью.

Она наклонилась, чтобы посмотреть в дверь. Марк, весь сгорбленный, расхаживал туда-сюда, плечом прижимая трубку к уху. Он, она это знала, останется снаружи, будет дожидаться, пока солнце ускользнет за холмы. Она не вышла, чтобы составить ему компанию; вернулась вместо этого к кухонной раковине. Через окно мельком увидела Изумруда, порхавшего среди зарослей бугенвиллеи в последних лучах света. Его крылья так быстро били по воздуху, что их почти не было видно, и это плавание в воздухе усиливало производимое им впечатление, будто он в большей мере рыба, нежели птица.

Марк сказал, чтобы Брунгильды больше не было. Он по-своему во всем этом участвовал, подумала она, желая достичь какого-то равновесия. Она порезала картофель ломтиками, густо его посолила, полила маслом и вытряхнула из миски в сковороду. И впервые перестала думать о настоящей «Джиоване» — Магдалине, Брунгильде, одной и той же Дэновой пташке. Сколько мужчин роняли слюни над этой юной бразильянкой? Джин чувствовала себя слабой и такой же хрупкой, как морской еж, балансирующий на краю подоконника. При одном или двух исключениях, главным образом связанных с советами о прическах, она отдаляла себя от Джиованы, по-настоящему не признавала ее, в конце концов реальной девушки, где-то живущей и так дурно использованной. Вот где ты предала доверие, миссис Х. Джин открыла дверцу духовки и сунула противень внутрь. Теперь уже слишком стемнело, чтобы разобрать, по-прежнему ли Изумруд порхает за окном, хотя он никогда подолгу не задерживался. Джин гадала, куда он делся. Сколько ни искала она в саду, но гнезда так и не нашла.

Она решила обойтись без обеда — и без обеденного разговора. Нацарапав записку о плохом самочувствии, что было правдой, она легла в постель в гостевой комнате.

В семь утра Джин уже была на дороге и направлялась к Domaine du Pêcheur[90], дремучему заповеднику с ревущей рекой и с тем, что на Сен-Жаке оставалось ближе всего к дикой природе: к полевой штаб-квартире проекта Beausoleil.

Ее радовало, что сегодня у нее есть работа, особенно вот такая. По пути в заповедник сошлись в одной точке два старых джипа: вряд ли предстояло то широко освещаемое прессой событие, которое она воображала, надевая юбку, предназначавшуюся для аэропортов и интервью. Журналистов было только трое — Джин, корреспондент с острова Маврикий в нелепо огромных темных очках и репортер из «Le Quotidien», бродивший вокруг бревенчатой хижины, принадлежавшей центру.

Ассистентки проекта напоминали Джин группу усердных преподавательниц перед поднятием занавеса: они переговаривались друг с другом тихими голосами, проверяли и перепроверяли свою аппаратуру слежения и, время от времени, Бада, своего подопечного. Зеб, зоолог из Лондона, слушал журналиста с Маврикия, рассказывавшего о программе по сохранению дикой природы на Большом острове, которая предусматривала «полное спасение близких к исчезновению розовых голубей и длиннохвостых попугаев». Но Джин обнаружила, что ее не трогают судьбы этих других птиц, несмотря на их равно драматичную убыль и возрождение, а также их более очевидную привлекательность, яркий окрас крыльев. Пустельги больше походили на нее: эти относительно малоподвижные и одинокие существа, у которых даже грудное оперение было покрыто пятнышками, напоминавшими веснушки. Нет, все ее чувства были направлены на этого малыша, как будто он доводился ей родственником; что ж, так оно и было, каким бы неперспективным он ни казался.

Джин вспомнила, что сегодня у нее день рождения. Глядя на Бада, на принца, заточенного в клетку, она впервые задалась вопросом, на самом ли деле это искусственное возрождение так уж хорошо, как все предполагают. Они были красивы, эти маленькие соколы, и, конечно же, она знала все аргументы в пользу восстановления их поголовья. Но, может быть, если они неспособны восстановиться самостоятельно, им следовало дать вымереть, подобно нелетающим додо на Маврикии? Другие-то выжили, несмотря на ДДТ и утрату естественной среды обитания, — например, люди. Борьба за выживание делает тебя сильнее. Или же всегда будет продолжаться кормление заранее умерщвленными мышами? Наряду со сбором яиц, искусственной инкубацией и искусственным натаскиванием, воспитанием и вскармливанием, а также защитой от хищников?

Она подумала о Вик и Викраме, начинающих совместную жизнь, и о том, какое неоспоримое счастье они, должно быть, испытывают из-за того, что все ложится на свои места, а окончания этого не предвидится.

Опять Ларкин — он видел их бесконечно скользящими по склону, «подобно птицам, дерзким и свободным». Найдет ли себе Бад подходящую пару, когда спустится по длинному склону? Их, как ей было известно, привлекают наиболее перспективные производители, но при малых или незаметных различиях, при отсутствии какого-либо параметра, который был бы подобен соотношению между окружностями бедер и талии, которым бы они руководствовались, — как им разобраться, кто бы это мог быть? Бад был таким маленьким игроком, он нарушал все каноны — так кто же поджидал его там, на свободе? Возможно, другая пустельга, а возможно, и подвергающийся большой опасности розовый голубь. И она недоумевала, каким образом ей когда-либо удастся загладить все то, что она натворила. Ее колонка и даже в большей степени статья о выживании видов казались ей абстрактными как никогда.

Наконец появился великий человек: Брюс МакГи, создатель проекта, выглядевший более ветхозаветным, чем когда-либо, со своими кустистыми бачками и волосками на ушах, похожими на не сдутый с одуванчиков пух. Как удачно для спасателя биологического вида, подумала Джин, что он напоминает Бога, каким воображаешь его в раннем детстве: с длинной белой бородой и взглядом, исполненным сурового сожаления, дающим понять, что эпидемии, засухи и паводки удручают его гораздо в большей степени, нежели тебя.

— Приветствую, Брюс, — сказала она самым своим бархатистым, указывающим на принадлежность к серьезной газете голосом, протягивая ему руку.

— Рад видеть вас снова, — сказал он, покачивая ее руку. Он выглядел более серым и поседевшим, чем во время их первой встречи. Возможно, подумала Джин, Брюса пора выпустить обратно в цивилизацию.

— Все собрались? — спросил он, озираясь вокруг и оправляя рубашку, явно разочарованный малым количеством зрителей. — Какие-нибудь вопросы, прежде чем мы приступим?

— Как вы полагаете, старина Бад сможет впредь обеспечивать сам себя пропитанием? — спросила Джин.

— Хороший вопрос, Джин. Дело в том, что его «отнимали от груди» гораздо более постепенно, чем это может представляться.

Он объяснил, что Бада от случая к случаю выпускали и каждый раз приманивали обратно с помощью миски с мышами. Теперь эта ежедневная трапеза отменялась. На ее взгляд, Бад определенно стал коренастее. Он, казалось, был одет в собственные маленькие штанишки для занятий йогой, мешковатые, а затем резко сужающиеся у его подобных веточкам лодыжек. Самый маленький из пустельг, как и самый последний из пребывавших в неволе, он подпрыгивал, ронял то в одну, то в другую сторону голову и встряхивался, как олимпийский атлет, который вот-вот должен начать то, для чего всю жизнь тренировался. Что почти так и есть, подумала Джин, нашаривая в своей сумке ручку. Брюс, человек немногословный, воздел руки.

Уже по пути домой, когда она осталась одна в своем грузовике, ее одолели чувства и она расплакалась: из-за своей собственной глупости, из-за своих беспокойных прегрешений, но, ко всему прочему, теперь еще и из-за образа Бада. Джин довелось стать свидетельницей обретения свободы, не дарованной, но захваченной: того, как неуверен он был поначалу, а затем, оглянувшись на своих доверенных тюремщиков, распробовал ее, воспарил.

— В точности как когда ты родилась, — сказала она, словно дочь могла ее слышать, — когда ты была еще такой горячей и скользкой из-за этой восковой мучнисто-творожистной смазки, а я смотрела, как твой грудка поднимается и опадает, снова поднимается и снова опадает — вдыхая и выталкивая воздух, совершенно самостоятельно…

Джин с шумом сглотнула и еще немного поплакала, содрогаясь и постепенно успокаиваясь. Она выехала на последний большой участок дороги вдоль побережья, пролегавший по эпическому ландшафту. Оставалось одолеть всего милю до их поворота, а дальше путь шел в глубь острова, через холмы и дальше, к шоссе из красной глины и, наконец, к дому. Она любила эту дорогу — не только за серебристый вид, но и за предстоящее прибытие к рудниковому офису с цинковой крышей, стоящему на крутом склоне с разбросанными по нему кокосами. Но по-прежнему ли он существовал, мог ли он сохраняться, этот добрый дом?

— Почему ты плачешь? — вслух спросила она саму себя, причем не вполне риторически, отвергая жалость к самой себе. Этот вопрос каким-то образом потребовал реального ответа. И до нее вдруг дошло. Она никогда не выпускала на волю Викторию.

Вместо этого Джин выпустила на волю саму себя. И, каким бы невероятным подобное ни было, на протяжении всего этого года она ни о чем таком даже не догадывалась. Она была в отъезде, но Викторию унесло.

Без какого-либо осознанного намерения они с Марком отошли в сторону в исторический момент начала полета своей дочери, момент взмаха девичьих крыльев, взращенных хорошим примером и дурным, проницательностью и пренебрежением, питанием полным и урезанным, медленным и быстрым, — и не было рядом с ней никакой домашней команды, чтобы ее подбодрить. Это удручает меня больше, чем тебя. И чувство, распространявшееся сейчас в ней, подобно отравлению пестицидами, думала Джин, — летальное его воздействие может даже не проявляться для целого поколения, и горе к тому времени сгустится до стадии сожаления — всеобъемлющего одряхления упущенных возможностей. Как пятилетняя Виктория спрашивала у своих родителей: вы какого рода люди? (Она только что обнаружила замерзшую половину туши ягненка (мясник распилил ее в точности пополам), лежавшую на газете в прохладной кладовке. Такого мы рода люди, Виктория, которые клохчут при опустошении своего гнезда.

Как только она припарковалась, разразился дождь — мощный ливень, из тех, что не могут продолжаться долго. Последовали очень громкие раскаты грома, и Джин опустила голову и закрыла глаза, напевая ту песенку, к которой прибегала в грозовые ночи Глэдис, чтобы разогнать страхи Джин.

Запертая в грузовике, она гадала, как теперь живет Глэдис. Как могла она ничего о ней не знать — о Глэдис, столь многие годы бывшей центром ее вселенной? Она сидела во влажной кабине, пережидая самую сильную фазу дождя. В скором времени ветровое стекло запотело, а потом вода начала проникать внутрь, быстрее и быстрее, и танцующие капельки стали заливать Джин, выпадая из кордебалетной линии, протянутой вдоль всей кромки стекла, и весь грузовик грозил распасться на части от сырости, как нечто такое, что Виктория делала в школе из раскрашенных картонок для яиц.

Дождь, дождь, дождь. Джин думала о том скверном промозглом дне в Лондоне незадолго до их переезда на Сен-Жак, когда она встретилась в химчистке с Софи де Вильморен, такой растрепанной и забрызганной грязью. И теперь ее вдруг пронзило очевидное: Софи напоминала ей Вик. Пусть даже С. д. В. была более костлявой, неухоженной, испуганной и вряд ли могла когда-нибудь рассчитывать на помолвку с красавцем-космологом. Она не была подлой; она была всего только чахлым созданием, попавшей в ловушку Рапунцелью — на каких и специализировалась Джин. Затем с такой же внезапной ясностью она поняла, чем именно хочет теперь заняться. Нет, не своей колонкой, в которой могла лишь предлагать неадекватные решения женщинам, которых никогда не встречала. И не только журналистикой более высокого уровня. Нет, это будет нечто менее опосредованное; она вернется под своды закона и воспользуется наконец своей степенью — ведь можешь ты стать бесплатным юридическим консультантом при Комитете содействия женщинам? Но начнет она с Софи, возьмет ее судьбу в свои руки. Как только она не видела раньше этой возможности приносить настоящую пользу?

Джин бросилась к дому, но Марка, к своему разочарованию, там не застала. Она хотела поделиться с ним своим новым замыслом — прежде чем успеет подумать обо всех резонах его не выполнять. На столе лежала записка. Пошел прогуляться по пляжу. В кои-то веки она не прочла это как шифровку об увеселительной вылазке в «Бамбуковый бар»; она ему поверила. Вытершись полотенцем, она уселась прямо за кухонный стол, вооружившись новым желтым бюваром и приставив к банке с медом фотографию Бада. Не вставая со стула с жесткой спинкой, она набросала свою статью из двенадцати абзацев, а когда уже заканчивала, в кухонную дверь вошел Марк. Джин не дала ему перевести дыхание.

— Марк, я тут все думала. О Софи де Вильморен. Ты знаешь, как она все не давала мне покоя, как я тревожилась из-за того, что она отиралась возле Вик. В общем, я все поняла неправильно. Погоди — просто выслушай меня. Знаю, ты скажешь, что это безумный план, но мы должны пригласить ее на Сен-Жак. Подожди, пожалуйста, минутку, прежде чем вступать… — Марк, усаживаясь, выглядел решительно не восторженно, а, напротив, даже встревоженно. — Я говорю совершенно серьезно — и хочу спросить об этом у тебя, только ты немного подумай, прежде чем что-то комментировать. Вик становится взрослой, она находит свою дорогу, и это великолепно. Наша работа выполнена — ну, на сегодня. Она, конечно, вернется, и ничто никогда не заканчивается. Но ты разве не понимаешь? Это уже только детали, мелочи. Мы ей нужны. Софи, я имею в виду. И нужны сейчас. Не думаю, чтобы у нее были какие-нибудь полезные умения, но, может быть, когда эта статься будет опубликована, я смогу спросить Брюса МакГи, не найдет ли он для нее место в этом проекте. Это бы полностью ее восстановило, ты бы посмотрел, что эти ребятки там делают.

Джин встала: она очень устала, но была слишком взволнована, чтобы сидеть.

Тогда заговорил Марк.

— Ты закончила? Не посидеть ли нам на веранде? Солнце уже вышло. Я прихвачу какое-нибудь прохладное питье.

Внезапно она почувствовала, что вот-вот взорвется от зноя.

— Хорошо. Здесь ужасно жарко.

Марк достал из холодильника кувшин чая со льдом. Она уселась в директорское кресло на веранде и смотрела, как он разливает чай, потом начинает расхаживать взад-вперед, а потом отхлебывает, очевидно, собираясь с духом, сам себе заводя.

— С чего начать? Для меня это огромное облечение, что ты взяла другое направление — думаю, мы можем согласиться, что вчера оба встали не с той ноги, — но нам, да, надо поговорить…

Он, казалось, и не собирался садиться. На тот случай, если потребуется спасаться бегством, подумала Джин.

— Я, конечно, ожидал, что рано или поздно это всплывет, — продолжал он, все еще неуверенно, — с тех самых пор, как тебе попалось на глаза то электронное письмо.

Так вот оно что, подумала она. Джиована. Это никогда не кончится. Он знает — ему все известно. Ее тщетная надежда на скорую и безболезненную передышку испарилась. Она старалась ни о чем не думать и вместо этого подтянула под себя ноги, приклеившись к месту. В отдалении она слышала завывание то ли дрели, то ли газонокосилки и тарахтение мотоцикла на дороге внизу.

Марк глубоко вздохнул.

— Ты, разумеется, знаешь, кто она такая. Чего ты не знаешь, так это… ты можешь не поверить, но Софи одержима одной идеей… Софи много лет носится с идеей… будто бы я — ее отец.

— О чем это ты толкуешь?

Козырьком приложив ладонь ко лбу, она уставилась на него.

— Скажу, если позволишь. Я познакомился с ней примерно в то время, когда родилась Виктория, и она две эти вещи соединила. С тех пор… давай-ка я попробую объяснить, как сам все понимаю. Как тебе известно, ее отец погиб до ее рождения, а возможно, даже как раз в тот самый день. — Озадаченность Джин граничила с раздражением. Опять эта старая история? Марк проводил сквозь волосы обеими руками, щурясь на мощеный плитами дворик, словно там был написан мелом его не выученный текст. — Ну, вроде бы из-за этого трагического и центрального события, окружавшего ее собственное рождение она каким-то образом присоединила себя к рождению Виктории, к нашему, если угодно, центральному событию, и она, я не знаю, полагаю, она хотела быть той новой личностью, начать все сначала — так же, как наша долгожданная возлюбленная дочь — наша Виктория.

Джин затаила дыхание. Что происходит? Она не верила словам Марка о «нашей Виктории», в которых, на ее взгляд, содержался обобщенный призыв к единению и прощению. Она не шевелилась и не перебивала его.

— Клянусь тебе, эта женщина безумна. Это кошмар — это всегда было кошмаром. Она меня затравила. То и дело просто являлась в офис. Спроси у Нолин — или у Дэна. Единственное живое существо женского пола, которое даже Дэн почел за благо избегать. Она поджидала меня у дома, когда я уходил на работу, и продолжала там ошиваться, когда я приходил обратно. Как ты думаешь, почему я никогда не хотел выходить? Почему так настаивал на том, чтобы мы отправились сюда? Я стал убежден, и, уверяю тебя, не без оснований, что Софи начнет поджидать меня на каждом углу. Говорю тебе, она террористка.

Джин с трудом могла это воспринимать — не просто увеличение Софи, но уменьшение того Марка, каким она всегда его понимала. Возможно ли, чтобы она ошибалась относительно их великолепной самодостаточности, ее определения брака, которое лишь накануне восстановил для нее Дэн? Марк, ее двойник по сдержанности, втайне разделяющий ее вкусы, ее склонное к уединенности отражение, — где теперь был ее муж? Рядом с ней или просто в укрытии? Казалось, ее собственный дорогой человек пребывал, в конце концов, в союзе с Джиованой: ненадежный и ненастоящий, иной. Словно весь экскурс в области, где царила Джиована, был гротескной подготовкой к более масштабному, бесповоротному лишению иллюзий… и все из-за того, что он, возможно, доводился отцом ребенку, родившемуся даже до того, как она с ним познакомилась? Послушай, хотелось ей закричать, я давно уже свыклась — это было до меня. Но с какой стати верить Софи? Он сам сказал, что она безумна. И так оно и есть: Софи — фантазерка и притвора, этому Джин сама была свидетельницей. Ясно было одно: он не считал, что Джин вообще можно что-либо доверить. Принадлежал ли он когда-нибудь ей по-настоящему? Что ж, кажется, это вскоре выяснится.

Марк был слишком поглощен своим рассказом (который так долго репетировал), чтобы заметить смятение своей жены.

— Помнишь, мы с малышкой Вик ездили на Пасху на юг Франции, останавливались там в трактире «Les Oiseaux»[91]? Вот когда это началось. Она просто к нам заявилась, помнишь? Я старался быть к ней внимательным. Мы все были к ней внимательны. Ты очень мило с ней себя вела. Очевидно, это была ошибка — моя, я имею в виду, — но я думал: в конце концов, она потеряла отца и, некоторым образом, мать. Сандрин к тому времени была уже в Канаде, заново устраивая свою жизнь. Софи туда ездила, и я не знаю, что там произошло. Ничего не получилось. Она не поладила с тем типом, что появился у Сандрин, школа была сущим бедствием, и она явно подсела на наркотики, на ЛСД, не знаю, на что именно. Ясно без слов, что мое общение с Сандрин как таковое не очень-то могло во всем этом помочь. Софи ни в чем нельзя было убедить. Никогда. Я старался быть с ней любезным, оказывать ей всяческую поддержку — честное слово, я думал, что если бы я не был с ней любезен, то она доставила бы нам даже еще большие неприятности. Говорю тебе, она помешана. Всю жизнь ее то забирают в разные заведения, то выпускают. — Марк кругами расхаживал по террасе.

Джин не могла не усомниться в том, что она не услышала бы о помещении Софи де Вильморен в психиатрическую лечебницу, как бы мало она ни знала. А ЛСД? Юная девушка, которую помнила Джин, совсем не походила на наркоманку. Она была невинна — необычайно невинна, как всегда думала Джин, и мила; ее качества заблудившейся бродяжки тогда еще не достигли клинической степени. А нынешняя Софи? Вряд ли ее можно было бы назвать enfant terrible[92]. Вдруг ее пронзила мысль о том, что он не говорит ей правды или же, по крайней мере, отвлекает ее от главного. Чувствуя, как заходящее солнце жжет ее кожу, она даже не шевельнулась, чтобы прикрыться.

— Я думала, она какое-то время провела в монастыре, — сказала она. — Ты это имеешь в виду, когда говорить, что ее «помещали в заведения»?

— Ну да, насколько я понимаю, «монастырь» во Франции — это эвфемизм «психушки».

Джин, слушая вполуха, думала о той Пасхе в Провансе. В памяти она видела ту местность во всех подробностях — на холмах, неподалеку от церкви Святого Павла стоял маленький трактир с богато убранными комнатами, с отличной едой, с садом, обнесенным древней стеной. В мощеном патио «Les Oiseaux» делала свои первые шаги Вик; собственно, Софи подбадривала ее вместе с Марком и Джин. Эта девушка, которой было не больше семнадцати, появилась необъяснимо; она была совсем одна. Джин помнила тот момент, когда выяснилось, кто она такая, объятия, тосты, и как сама patronne[93] усадила Софи к ним за стол. Они хорошо ладили, и даже Вик, недоверчивое дитя, любила ее. Накануне их отъезда она предложила им услуги няни, предоставив им первый свободный вечер в году, — великолепно! Естественно, они пригласили ее приехать к ним и погостить.

Может быть, та встреча не была случайной — как странно, что это никогда не приходило ей в голову.

— Когда, говоришь, ты впервые встретил Софи? Примерно в то время, когда родилась Вик?..

— Да.

— Что ж, тогда это было не в «Les Oiseaux», так? Вик был уже годик, когда мы туда поехали.

— Верно, — сказал Марк, усаживаясь. Он выглядел усталым и покорным.

— Так где же ты с ней познакомился?

— В Париже.

Марк так часто наведывался в Париж за время их брака, что мог познакомиться с ней когда угодно.

— Когда именно в Париже? — Но, даже произнося это, Джин уже точно знала, когда. Во время той забастовки, из-за которой он не смог вылететь домой. — Когда родилась Виктория, ты был с Софи, не правда ли?

— Да, так и есть.

— Ты был в Париже с Софи де Вильморен. — Марк опустил голову, ожидая, что последует дальше. Наконец Джин поняла. Софи не была его дочерью. Она была его любовницей. Ее охватила ярость, словно пожар в подлеске, долго занимавшийся, но теперь готовый поглотить все. — Погоди — значит, сначала ты с ней переспал, а потом стал поносить? Это было до или после монастыря дефис психушки? Или, может, ты лишь одолжил ее на выходные и отослал обратно к ее сестрам, когда сделал дело? Или, может, ты не закончил, не так быстро. Просто взял таймаут, чтобы повидать свою новую малышку. Да была ли вообще эта забастовка авиадиспетчеров, носильщиков или черт его знает кого, которая якобы задержала тебя в Париже?

— Там была забастовка, конечно, была, — запротестовал Марк, вставая. — Из-за этого-то я в первую очередь и оказался в баре отеля, ожидая, когда это кончится. На нее я наткнулся на улице.

— Это ложь.

— Это не ложь.

— Так в баре отеля — или на улице? Где именно?

— Я наткнулся на нее, когда выходил из метро на улицу Сен-Жермен, и она пошла вместе со мной в отель, куда я, собственно говоря, направлялся затем, чтобы собрать свой багаж. Мне сказали о забастовке, и поэтому мы разговорились в баре…

— И?

— И, да, я был с ней той ночью, той единственной, одной-единственной ночью, и, поверь мне, ты должна мне верить, она сумасшедшая. Хотя это ничего не меняет, я понимаю. Ничего не меняет и то, что она буквально набросилась на меня, настаивая, чтобы я взял ее в постель, а потом выслеживала меня — она до сих пор выслеживает меня, вот уже двадцать лет, — тогда она не думала, что я ее отец, — нет, оно позже добавилось, это ужасное «откровение» безумицы. Да, я совершил ошибку, — сказал Марк, хлопая тыльной стороной одной кисти по ладони другой и стискивая ее там. — И, Джин, уверяю тебя, я за это расплатился. Всю жизнь я платил, платил и платил.

Она с трудом верила его словам. Сколько же лет было тогда Софи? Шестнадцать? Пятнадцать? Когда она «настаивала», чтобы он взял ее в постель, — и, что, затащила его в лифт?

— Сколько же именно ты заплатил? Нет, пожалуйста, не отвечай. И вообще, было бы куда лучше, если бы просто заткнулся. Пожалуйста.

Марк подошел к садовому шлангу и подставил под воду всю свою голову.

«Hôtel de l’Abbaye» на Сен-Жермен всегда был его любимым пристанищем в Париже. Теперь она поняла те строки из письма Софи, где та рассказывала, как она проходила мимо аббатства, как ей захотелось при этом стать сестрой, «монахиней». Да, там было мило. И на протяжении двадцати лет он не мог найти другого любимого отеля — нет, именно в «Аббатство» отправлялись они с Джин во время своих романтических уик-эндов в Париже.

Но однажды, давным-давно, он отправился туда один. Джин, будучи на сорок первой неделе беременности, осталась дома, с собранной дорожной сумкой, стоявшей наготове у входной двери. Это случилось очень рано воскресным утром — тяжело, она помнила, было найти такси. Значит, когда она зарегистрировалась в крыле Линдо больницы Святой Марии в Паддингтоне, он зарегистрировался в chambre de bonne отеля «Аббатство», с «верхним окном на последнем», о котором упоминала Софи. Когда она в одиночестве поднималась в больничном лифте, обхватив руками свой готовый разорваться живот, он поднимался в лифте отеля, обвивая руками миниатюрную подростковую талию Софи. Когда она расхаживала со своими схватками, делая лихорадочные вдохи из кислородной подушки, он пожирал эту девушку. А когда Джин вошла во вторую стадию родов, он вошел в Софи, и обе женщины закричали от боли. После же семи часов родовых мук, когда она наконец вытолкнула из себя Викторию и начала вторые роды, о которых ей никто не говорил, — исторжение этого гигантского стейка из плаценты, — что тогда делал Марк? Рождал сам себя в лужице крови девственницы, не об этом ли он собирался рассказывать ей дальше? Событие столь гипнотическое, столь основополагающее, что следующие двадцать лет он провел в думах о нем и в его повторениях, пытаясь вернуться к тому первому разу, все время пытаясь попасть обратно внутрь; ах, миссис Х., миссис Х., миссис Х. Она слышала о мужчинах, которые не могли вынести появления соперничества, к ней приходили письма от читательниц, где рассказывалось об этой особо нездоровой ревности, но она никогда не причисляла Марка к тем, кто был к ней склонен. Встречался ли он с Софи всякий раз, когда отправлялся «на берег»? Может, она и была его «берегом»?

Девушки, мужчины и их беременные жены — банальнее, если такое возможно, чем знойная цветущая Джиована, хотя, она полагало, одно торило дорогу для другого, касаясь сначала души, а затем уже плоти, и неважно, что Джиована не была «реальной», она все же просочилась в их брак. Думать она больше не могла. Как же она замарала себя ответами, эхом, местью. Неутешительно было осознавать то, что в глубине души она знала всегда: почему бы еще его отсутствие при рождении дочери всегда вот так безотчетно ее тяготило? Марк вернулся и заговорил с ней — умоляющим, оперным тоном, — но она почти не воспринимала его слов.

— Я не мог тебе об этом рассказать. В самом деле, надо ли было? Чтобы избавить самого себя от бремени? Я знал, что это причинит тебе боль. Я не хотел делать тебе больно, неужели ты не понимаешь? Ты — вся моя жизнь. Ты и Виктория, вы составляете всю мою жизнь. Если я должен быть наказан за это единственное прегрешения, то, Богом клянусь, я уже наказан, Джин. Я жил с этим каждый день. И каждый день терзался сожалением. В то время я не знал об ее сумасшествии; нет, я понимаю, что это ни на йоту ничего не меняет. Как же ненавидел эту Софи! И себя. В той же мере, в какой люблю тебя и Викторию, я ненавидел и ненавижу эту женщину.

Джин не хотела говорить, а он, казалось, не собирался останавливаться.

— Единственное, чего я никогда не был в состоянии постигнуть, так это то, как ее настоящий отец сумел распознать, что она сука — ведьма, — когда она еще даже не родилась. Его «несчастный случай» был актом несравненной проницательности, невероятной прозорливости. Да, Джин, я не раз подумывал просто покончить со всем этим. Потому что испробовал все. Пытался от нее откупиться. Отослать ее прочь. Обустраивал для нее и жилье, и работу. Урезонивал ее, умолял ее, отправлял ее к бессчетным психиатрам, угрожал ей.

— Да, как вижу, ты был очень занят, — спокойно сказала Джин, думая, что Марк наименее склонен к суициду, чем кто-либо другой из ее знакомых. Но чего он теперь не скажет? — За исключением того, что ни о чем не рассказал мне. Но ты не просто не сумел об этом упомянуть. Ты пригласил ее в наши жизни. Она смотрела за нашей малышкой. Ты ее к нам впустил. Сначала ты лег в постель с… этим ребенком, а потом пригласил ее в наш мир — где она явно чувствовала себя как дома. В нашей постели, Марк. А где же она сейчас? Здесь, на Сен-Жаке, в точности как я предлагала? Спрятана в каком-нибудь припортовом отеле? Или в одном из тех пастельных бунгало в Гранд-Байе?

— Да перестань ты… Что за непристойные домыслы! Честное слово, я тогда верил… я в то время думал, что это самый лучший способ ее обуздать, — не распознал поначалу, что она сумасшедшая. Возбудимая, эмоциональная, нервная, да, но не сумасшедшая. Когда она оказалась со мной, с нами, то ее состояние стало значительно лучше обычного. Ты не представляешь себе… Признаю, с моей стороны это было слабостью, но это действовало — по крайней мере, какое-то время. Это успокаивало ее, поддерживало. Бога ради, она ведь думала, что Виктория доводится ей сестрой. Она и сейчас так думает.

Джин вскочила на ноги.

— Не вмешивай в это Викторию! Ты позволил этой женщине к ней приблизиться. И тогда, и теперь, этим летом.

— Как я мог ее остановить? Ты разве не понимаешь, что все последние двадцать лет я провел, пытаясь остановить эту Софи? Пытаясь прикрыть от нее тебя и Викторию? — Лицо у него было смятым, и он едва не плакал. Джин подумала о его беспокойной любви к Виктории, о его постоянном стремлении ее защитить. Викторию, которая всегда пребывала в здравом уме, что так в ней привлекало. — Всеми способами, какие мне только были известны, я пытался ее убедить, но она все равно всегда настаивает, что я являюсь ее отцом.

— Ну а ты являешься?

— Джин! Джин. — Он выглядел уязвленным, обиженным, сильно состарившимся. — Как ты можешь такое говорить, как ты можешь даже хотеть такое говорить? Я не отрицаю, что она достаточно молода, чтобы быть моей дочерью, — разве это само по себе составляет какую-нибудь существенную разницу между тебя и меня?

— Между тобой и мной.

— Да, Джин, тобой и мной. Совершенно верно. Никогда не представлял себе, что это окажется той вещью, которая будет так сильно тебя удручать. Я ведь рассказываю тебе о том, что произошло давным-давно, и…

— Разумеется, это удручает меня, Марк, — хотя я не стала бы называть это «вещью». Как мне тебе объяснить, до тебя же явно ничего не доходит. Я совершала очень глупые поступки. Фантастически глупые. А кто нет? Полагаю, я не могу сейчас не вспоминать о самой себе в пятнадцать лет. — Или о Билли в пятнадцать лет, чья жизнь уже завершена, пронеслась у нее мгновенная мысль. — Но давай держаться того, что мы оба в состоянии понять. Виктория в пятнадцать лет — дитя. Ты ведь понимал это, когда ей было пятнадцать, так? Не потому ли ты бесился из-за того парня, Рика, — ты видел в нем свое собственное отражение, не так ли? А Виктория, кстати, была тогда значительно старше, ей, по меньшей мере, было семнадцать, а то и больше.

— Ох, да черт все побрал! Не знаю, зачем я тебе обо всем рассказал. Отныне ты никогда об этом не забудешь. Перестановки бесконечны, теперь я понимаю. Ты никогда мне не простишь.

Значит, нечего и просить, подумала Джин.

— А что, по-твоему, это такое? Может, поскольку я американка, ты вообразил, что говоришь с какой-нибудь группой помощи самим себе, где в конце все тебе аплодируют, что бы ты им ни рассказал? Спасибо, что поделился, Марк, отличная работа? Не говоря уже о том, что заниматься сексом с пятнадцатилетней противозаконно, — ты об этом когда-нибудь думал?

— Джин! Это ошибка — я совершил чудовищную ошибку. Я спал с ней. Однажды. И, само собой, я думал, о чем ты говоришь, хотя вряд ли самое худшее из обстоятельств. Я спал с ней, и я спал с ее матерью, так много, как только мог, наряду с половиной Сен-Мало, Джин, более тридцати пяти лет тому назад. Хотя в действительности мое пребывание с Сандрин продолжалось всего пару недель, прежде чем она двинулась дальше. Что для нее было вполне естественно.

Джин не могла постичь, почему он обратился к этой старой теме, — разве, может, ради того, чтобы сменить тему. Но она ничего не говорила — ей было чуть ли не любопытно просто посмотреть, как далеко он способен дойти.

— Я говорил тебе, что Сандрин уже была с отцом Софи, прежде чем я покинул их дом, а меня перевели на роль друга семьи. Ты видела фотографии их свадьбы, на том пляже на рассвете. Типично для Сандрин, могу добавить, потребовать рассветной свадьбы.

Он надолго приложился к пивной бутылке. Она и не заметила, как та пришла на смену чаю со льдом.

— Зачем снова говорить о том лете, что было сто чертовых лет назад?

— Я вот что пытаюсь сказать, Джин: Софи — жертва. Сирота, по сути. Я для Сандрин ничего не представлял. Как и все остальные. Даже ее собственная дочь.

Джин не могла этого принять.

— И что? Ты улучшил ее долю, изнасиловав ее? Костлявую, ничего не знающую целочку?

— Черт возьми — я никого не насиловал! А девственницей она все равно не была.

— Как будто это хоть что-то меняет! Как же ты мог заранее узнать, девственница она или нет?

Марк, бесконечно усталый, опустился на стул.

— Джин, я в самом деле пытаюсь рассказать тебе, что произошло много лет назад, а ты хочешь пройтись по каждой альтернативной версии, проследовать за каждой несущественной нитью. Ты хочешь победить в каком-то феминистском споре? Прекрасно! Ты победила! Я согласен. Но я-то говорю тебе лишь о том, что ей нужно знание, вот и все. Софи жаждет любой связи с тем временем, когда ее жизнь только-только начиналась, когда все еще не пошло навеки прахом, начиная с той ужасной аварии. Тогда, гораздо позже, я думал — совершенно неверно, мне это известно лучше, чем кому-либо еще, — думал, что после того, что сделал, и я этого не отрицаю, я смогу, по крайней мере, попытаться дать ей то, что так ей необходимо. Связь, утешение — некую идею того, что и в самых ранних ее днях присутствовали правда и красота.

Джин показалось, что ее вот-вот стошнит, — до сих пор она полагала, что это просто такое выражение, что-то вроде того, что могла бы сказать Майя Стаянович.

— Джин, мне очень жаль.

В деревьях воевали попугаи, а внутри дома зазвонил телефон.

— Хочешь, чтобы я поднял? — спросил Марк, хватаясь за любую возможность восстановить мир.

— Нет, я сама. Может, это насчет папы. — Джин вошла в кухню. — Мама, привет.

Марк тем временем прибрал на столе на веранде, поправил стулья, внес внутрь стаканы, присел, чтобы почистить раму кухонной двери.

— Все хорошо? — спросил он, очень усталый.

— Да. В легких больше никакой жидкости. Пневмония полностью излечена. Он дышит самостоятельно по двенадцать часов подряд. Мама говорит, что его выпишут, когда он сможет дышать сам по двадцать четыре часа. Он, конечно, по-прежнему прикован к постели и очень-очень слаб, но, по крайней мере, сможет находиться дома. Марк, мне надо туда вернуться.

Он выглядел так, словно его ударили.

— Ко всему этому мой отъезд не имеет никакого отношения, ясно же. Просто там никого больше нет. Мэрианн роздыху не знает со своими мальчишками, а квартирка мамы — ну, сам знаешь. Нет места. А он хочет взять все это больничное оборудование — кровать, респиратор. Так или иначе, он хочет домой, в свой собственный дом, и мне надо там быть. Я хочу там быть. Мне надо ехать. Но это не сразу. Через неделю или около того. Может, и больше.

— Я собираюсь прогуляться по пляжу. Хочешь, пойдем вместе? — спросил Марк.

— Нет. Не хочу.

И чтобы он садился за руль, она тоже не хотела, но он никогда не бывал таким упрямым, как после выпивки. Он затрясся вниз по дороге, а она прошла в маленький огород за домом. Если горшки на террасе могли служить каким-то знаком, то все в нем было мертвым.

Нарциссизм, тщеславие — гордость: как ни удивительно, вплоть до недавнего времени это считалось самым худшим изо всех грехов. На самом деле это разновидность лености — не утруждать себя любовью. Способна ли она выслушать Марка — выслушать и услышать?

Приблизившись к огороженному участку с его односкатным парником, она увидела, что черная сетка, бросавшая тень на грядки, распорота и свисает, словно черный флаг. Когда она открыла низкую бамбуковую калитку, трудно было сказать, что уцелело среди сорняков. Она пошла вперед, хватаясь за упругие стручки волокнистой фасоли, большинство из которых были желтыми и длинными, как линейки, и увидела разбросанные на земле гниющие помидоры, по большей части исклеванные птицами, как и вся земляника. В углу располагались кабачки размером с такс и переросшие листья латука, походившие на аскотские шляпы, огромные и зеленые.

Джин собрала все пригодные к употреблению помидоры в подол своего саронга, думая, что, по крайней мере, существовала возможность того, что с Софи он был лишь однажды, как и настаивал. Хотя он не был в состоянии поговорить с ней об этом на протяжении двадцати лет — да и сейчас не мог, не очень-то правдоподобно у него выходило. Но, оглядевшись в своем захламленном, лишенном любви огороде, она задумалась, что же здесь подлежало прощению. Он пытался защитить ее — в этом она не сомневалась. Почему когда-то казалось, что она нуждается в полностью укомплектованной охране, в муже как в телохранителе от эмоций? Потому что больше она ни в чем таком не нуждалась — возможно, со времени кризиса Билла. Она стала думать об отце и о его более раннем кризисе, тот, который стоил ему брака. То, что Марка захватило юное тело — очень юное тело, — пока его жена мучилась родами в другой стране, было неоспоримым фактом. Но Джин вряд ли могла найти в себе достаточно благочестия, чтобы осуждать его за то, что он не устоял перед банальным соблазном. Она слишком устала. Вина, даже прощение, — эти предметы, пускай и едва исследованные, в данный момент представлялись находящимися в той же категории, что и ее прошлогодние колонки, — в подшивке.

Из-за более сильного напряжения, связанного с отцом, в ее жизни не оставалось места для иной нестабильности. Она выслушает Марка и, если он об этом попросит, постарается ему помочь. Такой поворот представлялся ей по-новому возможным, потому что она поняла: в конечном счете, это его проблема. Когда она читала Ларри, то думала, что его суждение о личной ответственности было превосходным и лишь казалось очевидным, — но все же оставалось только суждением, достаточно абстрактным для Джин, как и для большинства остальных, чтобы игнорировать его на практике. Неужели на самом деле требовалось вот такое стирание в порошок, чтобы постичь, что это правило применимо и к ней, что она должна — и, более того, отныне и впредь будет — нести ответственность за свое собственное счастье?

Когда она поднялась, отрываясь от затягивающих подробностей своих неухоженных маленьких грядок, и поглядела туда, где должен был находиться горизонт, поверх голубых холмов, океана она не увидела, но знала, что он пребывает там. Храня в своих холодных темных глубинах останки Билли. Прогулка вдоль берега действительно была хорошей идеей — хотя даже на берегу она была склонна смотреть вниз, рыща взглядом в поисках интересных раковин, не обращая внимания на огромную синеву. Так, может, «существам», включая Джин, пора начать смотреть вверх, подумала она, вытягивая шею и спину и глядя в небо. Конечно, тогда все будет по-другому. И, на удивление свободная от вины, она чувствовала, что все ее самые благородные порывы проистекают из надежды на чистый горизонт.

Вернувшись на кухню, Джин вывалила в раковину свою огородную добычу и вымыла руки. Она хотела перезвонить Ларри, пока нет Марка. Нажав на тринадцать цифр, она, даже прежде чем услышала его голос, различила гудки автомобилей. Он шел по улице, и она, прикрыв ладонью не занятое трубкой ухо, напряглась, чтобы не упустить ни одного его слова, и спросила о Билле.

— Собственно, я как раз в больницу и направляюсь. Он стал другим человеком, Джин. Ты не поверишь: сидит, откалывает шутки, читает. И угрожает уйти — или сбежать. Часто бродит по вестибюлю, что им совсем не нравится. Он очень хочет уйти отсюда — настаивает на досрочной выписке. За хорошее поведение. Или, может быть, за плохое поведение.

На мгновение перед умственным взором Джин возникли судебные документы, освобождающие Ларри от его долгого брака. Какая причина будет в них значиться, и кто является истцом?

— А сам ты как? — спросила она.

— Хорошо. — Голос у него стал задумчивым. — Там и сям кое-какие напряги, но ничего такого, через что довелось пройти всем вам… Надеюсь, мне удастся закончить свое дело до того, как начнутся занятия. Я говорил тебе, что согласился преподавать? В Нью-Йоркском университете.

— Значит, кафедра философии, наконец. Ты все же решил рискнуть — поздравляю.

— Да, я очень доволен. И, думаю, смогу убедить фирму позволить мне еще какое-то время жить в этой квартире. Заслуженный партнер — как тебе такое нравится?

— Боже, ведь так же они назвали и папу? Но теперь, когда все мы становимся заслуженными родителями, могу сказать, что звучит это очень респектабельно. И, что более существенно, достойно проживания в их квартире. Слушай, я скоро собираюсь обратно. Чтобы обустроить папу, по крайней мере.

— Здорово. Мы все надеялись, что ты вернешься. Ты ему нужна. И мне не надо говорить тебе, что я… — Фоновые шумы внезапно слились, став массовым гудением, возмущенным групповым ревом клаксонов. — Но ты это и сама знаешь.

— Что? Я не слышу. Что я знаю сама?

— Так, ничего. Слушай, ты только дай мне знать, и я тебя встречу.

— Отпадает. Но все равно спасибо… за все. Я не смогла бы оказаться здесь, если бы не знала, что ты находишься там. Я позвоню тебе, как приеду, сразу же.

Чувствуя себя гораздо спокойнее, она отобрала немногие хорошие листья: их хватало на салат для одного — или для двух очень сытых людей, и этот образ поразил Джин своей крайней мрачностью: он был настолько же ограничен и скуден, как ее будущее. Не это ли лежало у нее впереди — салат на одного вместо огромного горизонта? Не было ли это более или менее тем же самым, что чувствовала сейчас Мелани Монд? Ее первая волна сочувствия: может быть, она сумеет научиться дружбе, хотя, вероятно, не с миссис Монд. Она добавила немного нарезанных ciboulettes, на мгновение позабыв их название на родном языке. Луковиц-скород, как-то не очень звучно. Вот что было хорошо на этом острове: здесь имеется не только огород, но и названия для всего, что в нем произрастало.

Как и для той рыбы, которую она приготовила, но не ела. С виду она походила на тилапию, но здесь ее называли по-другому. Когда они только приехали на Сен-Жак, Джин начала вести список возмутительно трудных французских слов — так же, как в студенческие дни вела список невероятных британских слов, из которых теперь помнила только «зажиматься» вместо «обниматься», «воздух» вместо «денег», «штуку» вместо «тысячи», «раскардаш» вместо «кавардака» и «отбойный молоток» вместо «перфоратора» — остальное впиталось и забылось. Добавь эти списки к погребальному костру оставленных проектов, если список может считаться проектом (а Джиована, Брунгильда, Магдалина?). Всем ее усилиям по самообучению — bricolage[94]! — препятствовал длинный перечень того, что не поддавалось изучению, и, думала Джин, не говорите, пожалуйста, что если дети могут говорить на каком-то языке, то ему можно научиться. Разумеется, дети могут. И дети — делают. Этот до странности легкий маневр — позволявший избежать горя размером с дом — портило досадное воспоминание о ребенке Софи: о девочке, научившейся совокупляться.

Снова пройдя на кухню, она вытащила нижний ящик, где хранилась клейкая лента, бечевка и ее желтый бювар, который она и выдернула наружу. Достав из холодильника бутылку вина, она услышала, что в дом входит Марк, и быстро, беззвучно шагнула наружу. Зазвонил телефон — теперь его очередь брать трубку. Джин рада была оказаться одной на террасе. Небо было покрыто красными и белыми прожилками, словно стейк с вкраплениями жира.

В меркнущем свете она сделала новый список: апрель, март, февраль, январь, декабрь, ноябрь, октябрь, сентябрь, август, июль. Девять месяцев между летней идиллией Марка с Сандрин и рождением Софи, пришедшимся на пасху. Она могла бы подсчитать в уме, но ей хотелось увидеть это на бумаге. Потом вышел Марк, и она положила бювар на стол лицевой стороной вниз.

Марк выглядел очень бледным.

— Итак, Дэн Мэннинг меня предал.

Джин не сказала ни слова, но почувствовала, что у нее запылало лицо. Она подалась назад, в буквальном смысле подпирая себя, чтобы не упасть.

— Он уходит из фирмы. Забирает с собой не только весь свой гарем из копирайтерского отдела, но и кампанию по холодильникам. Мою кампанию. Ну, это мы еще посмотрим. Какая самонадеянность, а? Наглость. Предложил остаться на «переходный период», с которым мы, конечно, без него нипочем не управимся. Я велел ему убираться. Мне придется немедленно лететь обратно. Для моральной проверки, если не для чего еще. Джей Уолтер Томпсон! «Такое предложение бывает раз в жизни», — Марк передразнил произношение Дэна. — С каким восторгом он сообщил мне, что его сделают старшим партнером — всемирным креативным директором!

— Марк.

— С начальным окладом в пятьдесят тысяч. В чем я очень сомневаюсь.

— Марк.

— Хм?

— Это мог быть ты.

— Черт, ну конечно, большое тебе спасибо. Как говорится, «благодарю за поддержку». Да, полагаю, могло бы получиться и так. Двадцать лет назад. То есть если бы я захотел работать по найму. Укусить руку, которую тебя кормит, убить отца — или что там еще? Это сегодня целая тема, не иначе. Я имею в виду, разве бой-френду не полагается просить у отца руки его дочери? Что ж, ответ такой: сваливай отсюда и дуй обратно в Бомбей — то есть, прошу прощения, в Мумбаи. А этот сукин сын, теперь еще более отвратно самодовольный, играет за выход из своей лиги. Джей Уолтер Чертов Томпсон, подумать только! Будь оно все проклято, если это не предел.

Он тяжело опустился на стул, быстро постукивая пальцами по своим коленям, и на этот раз Джин наклонилась, чтобы вновь наполнить его пустой стакан, уверенная, что он не станет возражать против вина поверх остатков пива. Она не собиралась указывать, что они говорили невпопад, — и не только потому, что было бы трудно сказать, когда в точности это началось. Небо совершенно стемнело, и в нем парила огромная желтая луна — круглая, низкая и тяжелая, как живот, достигший полного срока.

Джин хлопнула себя по лодыжке, а Марк в ту же секунду хлопнул себя по шее. Она чиркнула спичкой и зажгла цитронелловую свечу, стоявшую на террасном столе, которая осветила их лица. Наклоняя вторую свечу к пламени, она сказала:

— И почему только мы думаем, что эти штуковины могут нас хоть от чего-нибудь защитить?

— Хм? — Марк ее не слушал. Возбужденный, он вскочил на ноги. — Протрублю-ка я лучше Конни и Тео, проверю, не распространяется ли гниение.

Он исчез в доме, а Джин все сидела, уставившись на свечи. Она вспоминала об алтарях, устроенных на крылечках Нью-Йорка в ту долгую темную ночь, которую они провели вместе с Лари, разыскивая ее мать и подвозя незнакомцев. Беременная женщина, которую они доставили домой — Мельба, — теперь уже должна была родить, и Джин хотела бы знать, кого именно произвела она на свет. На мгновение она ощутила беспокойство о Баде — как-то сложится его первая самостоятельная ночь в лесу? Пустельги не делают гнезд: на каком же утесе, в какой расщелине или сыром древесном дупле сможет он передохнуть? А еще она думала о Мэрианн, об ее стрижке, об их новой дружбе и о таинственном жизненном промежутке страстной неловкости, которая тоже утратила свою силу. Как любит говорить Филлис: «Толкать тетиву невозможно».

Джин встала и прислонилась к столбу портика, просто-таки нежась в лучах луны, подумала она, и, вероятно, приобретая лунный загар. Когда она в следующий раз увидится с Викрамом, то спросит его о гравитационном притяжении, которое управляет не только приливами-отливами и женскими циклами, но и сложными вихрями человеческих настроений, в том числе и безумием. Ей так многому надо научиться; она должна постигнуть ту силу, которая способна воздействовать на все сущее прямо сквозь землю.

Она ступила в холодную голубизну сада и, опустив взгляд, увидела, что Марк, как ни странно, оставил ворота открытыми. Подумала о его личной войне с самодельной петлей — простой проволокой, приделанной там бесхитростным местным жителем, — которая, по убеждению Марка, со звяканьем соскакивала со штыря сама собой, просто чтобы ему досадить. И, хотя она всегда считала его одержимость тем, чтобы ворота были заперты, прежде всего совершенно бессмысленной прихотью, сейчас ей было больно об этом вспомнить. Она, не раздумывая, решила его заменить и направилась в лунном свете к воротам, чтобы еще раз надежно закрепить соскакивающую петлю.