Призраки отеля «Голливуд»; Гамбургский оракул

ПОМНИТЕ О СМЕРТИ!

— Извините! — Мун встал и незаметно кивнул Дейли.

Они вошли в завешенную красным бархатом дверь, над которой светился транспарант с изображением мужчины в средневековом одеянии. Холодным светом поблескивали умывальники. Тихо гудел озонатор. Сушилки для рук и одеколонный автомат отражали в никелированном зеркале накрахмаленные полотенца.

Стоя за чуть отодвинутым занавесом, Мун видел прямо перед собой застекленный шкаф с переплетами энциклопедии, а вдали, за шлейфами причудливо переплетающегося дыма, Мэнкупа. Черная лакированная сумка лежала на столике между ним и Ловизой.

— В чем дело? — Дейли, подойдя сзади, положил ему руку на плечо.

— Следите за Ловизой Кнооп. У нее в сумке пистолет, — сказал Мун, продолжая напряженно вглядываться в дым.

— Вы уверены?

Мун неопределенно покачал головой.

— То-то меня всегда привлекают женщины с преступными наклонностями, — удивился Дейли. — Все время ломаю себе голову: что же в ней так интригует? Как будто некрасивая, а вместе с тем неотразима. Оказывается, притягивал пистолет, о котором я даже понятия не имел. Вы случайно не помните, чьи это слова: «В любви все решает предчувствие»?

— Почему бы вам, Дейли, не составить сборник афоризмов? Он будет пользоваться бешеным успехом, главным образом у психиатров.

— Это идея! Кстати, наша дама с пистолетом вдохновила меня на следующее откровение: «Она была так прекрасна, что казалась даже некрасивой».

— Боюсь, что скоро мне придется подыскивать себе нового компаньона. — Мун безнадежно вздохнул.

— А чем вас не устраивает старый?

— Пал жертвой вампиров! — проворчал Мун.

— Каких еще вампиров? — не понял Дейли.

— Женщин! — пояснил Мун. — Они высосали из вас все мозги. Три бутылки шампанского, когда в кармане ни гроша! Что это, нормальное сумасшествие или ненормальное нахальство? А жемчуг? Рисковать тюрьмой ради красотки, которая вчера еще считала мыло не предметом гигиены, а импортным лакомством?!

Дейли удовлетворенно хмыкнул.

— Неужели вы не догадались, что жемчуг — имитация?

— Ну да, — кивнул Мун. — А так как спрятанный в полых жемчужинах наркотик тоже поддельный, остается только добавить, что самой искусной имитацией является негритянка. В действительности это был президент де Голль, приехавший с неофициальным визитом к Аденауэру.

— Наркотик? С чего вы это взяли? Когда-нибудь слыхали про знаменитые кимберлийские алмазы? Так вот, я справлялся у стюардессы. На транзитном билете моей черной принцессы стоял штамп кимберлийского отделения авиакомпании «Ройял Эрвейс».

— Настоящие алмазы в фальшивом жемчуге! — Оригинальный способ контрабанды был по достоинству оценен Муном. — Умница! Но что бы она делала, не попадись ей такой дурак, как вы?

— По-моему, она весьма щедро расплатилась за мою скромную услугу.

— Видел! Протянула руку для поцелуя.

— Вы не очень наблюдательны. — Дейли подошел к одеколонному автомату, но вовремя вспомнил, что у него только американские монеты. — Позовите официанта! — попросил он Муна.

— Это для чего?

Дейли не удостоил Муна ответом. Отодвинув занавес, он кивнул официанту.

— Что господину угодно? — Поклон выражал в совершенно равных пропорциях уважение к клиенту и чувство собственного достоинства.

— Разменяйте мне эту бумажку. — Дейли небрежно вытащил из кармана стомарковую ассигнацию.

— Откуда у вас немецкая валюта? — удивился Мун.

— Мне нужны десять пфеннигов! — Дейли полностью игнорировал вопрос.

— Всю сумму десятипфенниговыми монетами? — Официант пожал плечами. — Придется послать в банк. — При этом он сохранял самый серьезный вид, так что трудно было понять, шутка ли это или желание доказать иностранцу, что в стране «экономического чуда» не брезгуют и такими мелкими чудесами.

— Пока хватит и одной, — благосклонно разрешил Дейли.

Получив монету и в придачу целый ворох тщательно приглаженных банкнотов, он дал на чай десять марок. Официант реваншировался тем же строго отмеренным поклоном, из которого явствовало, что немецкое национальное достоинство не зависит от размера чаевых.

— Ну? — с вызовом спросил Дейли. — Надеюсь, вы теперь поняли, с кем имеете дело?

— С мелким жуликом. Это еще хуже, чем бескорыстный дурак.

Дейли, усмехнувшись, бросил монету в щель. Подставив под пульверизатор ладони, он довольно долго растирал одеколоном лицо и пальцы.

— Изумительный аромат! — промолвил он наконец. — Кажется, это великий Лонгфелло назвал одеколон жидкой весной в твердой упаковке.

— Если вашего парикмахера зовут Лонгфелло, это еще не причина считать его великим! — Мун без особой охоты продолжал пикировку. В начале их совместной деятельности наклонность Дейли заниматься юмористической физзарядкой в самые напряженные моменты раздражала. Но со временем Мун постиг, что это неплохое средство против нервных перегрузок.

— Вы говорите, я мелкий жулик? — самодовольно повторил Дейли. — А это что? — Он не спеша вытащил из кармана туго спрессованную пачку. — Даже если Мэнкуп умрет через минуту и тем самым лишит нас обещанного гонорара, здесь достаточно на обратную дорогу плюс целый вагон шампанского.

— Прошу прощения! Поскольку в нашем обществе моральная оценка зависит от размера прибыли, произвожу вас из мелкого жулика в крупного коммерсанта.

— Благодарю. — Дейли поклонился. — А как вам понравился американский пилот, пьянчужка, который на основании факта, что я когда-то засадил его за решетку, выманил у меня почти десятую часть заработанной с таким риском суммы!

— Как раз крупные коммерсанты и занимаются филантропией.

— Если учесть, что я сегодня увидел его впервые в жизни, что знаком он не со мной, а с таможенником, которому весьма кстати намекнул, что я детектив Интерпола, то филантропом можно назвать скорее его.

— Боже мой! — Мун имел вид совершающего панихиду пастора. — С вашим талантом работать в детективном агентстве — это то же самое, что папе римскому стать лектором по пропаганде атеизма… Куда он пропал? — Увлеченный беседой, Мун на миг упустил из вида Мэнкупа. — Сумку я тоже больше не вижу.

— А вы уверены, что пистолет вам не померещился? — Насладившись своим триумфом, Дейли сразу же стал серьезным.

— Слава богу. — Мун с облегчением вздохнул. Заслонившие Мэнкупа посетители отошли в сторону. Все было целым и невредимым — бутылки с шампанским, бокалы, сумка и сам Мэнкуп.

— Так как же с пистолетом? — повторил Дейли.

Мун сделал ему знак замолчать. Молодой красивый блондин, вошедший полминуты назад, все еще продолжал мыть руки. Покончив с этим занятием, он продолжал прислушиваться.

— Пошли! — предложил Мун. — Тем более что проторчали мы тут вполне достаточно, чтобы утвердить за нами национальную репутацию…

— Страдающих хроническим расстройством желудка? — пошутил Дейли.

— Зачем так грубо? Я говорю о легенде, согласно которой американец направляется в уборную только затем, чтобы вытащить из заднего кармана плоскую фляжку и высосать до дна… Подождите! Я еще не все сказал. — Мун удержал Дейли, намеревавшегося возвратиться к столику.

— В таком случае предлагаю продолжить роль стыдливого алкоголика за буфетом! — улыбнулся Дейли.

Стойка была мраморная. Облокотившись о нее, несколько наспех забежавших в кафе прохожих пили лютилют, — видимо, традиционный напиток гамбуржцев. Один из официантов, совсем еще молоденький, беспрерывно уносил пустые кружки и рюмочки, не забывая каждый раз тщательно вытереть мокрую стойку.

— Вы спрашивали насчет содержимого сумки. — Заказав водку, Мун продолжал разговор. — Не знаю.

— Только что вы были более уверены.

— Эти пять минут я, в отличие от вас, размышлял. Ловиза Кнооп мне нравится. Когда Мэнкуп сказал, что она стоит их всех, вместе взятых, это не походило на замаскированный сарказм. Почему же он, такой умный и проницательный, ошибается на ее счет?

— Допустим, что не ошибается.

— Поищем другой конфликт? — нахмурился Мун.

— Ревность.

— Я уже думал об этом. Похожи они на любовников? — Мун посмотрел в сторону Мэнкупа.

Метрдотель только что запустил вентиляторы, дым косыми слоями уходил к потолку, лица Мэнкупа и Ловизы были отчетливо видны.

— Не будь большой разницы в возрасте, я бы сказал — да. Но, помнится, кто-то не без основания заметил, что если людям удалось преодолеть бездонную пропасть между мужской логикой и женской непоследовательностью, то все остальные различия скорее сближают.

— Мне пришло в голову еще одно соображение. — Мун задумался. — Судя по письму, Мэнкуп уже несколько недель страшится за свою жизнь. Допустим, что угроза действительно исходит от Ловизы. Почему она так долго ждала?

— Пошли! — Увидев, что Ловиза встает, Мун заторопился. Но она, поздоровавшись с проходившей мимо пожилой женщиной, опять села.

— Я только расплачусь. — Дейли бросил на стойку банкнот. — А между прочим, выпивка пошла мне на пользу. Как вы относитесь к идее, что Ловизе известно, кто мы такие? И почему-то стало известно, что Мэнкуп откладывает объяснение с нами?

— Как вижу, Дейли, вы все еще не отказались от своих подозрений.

— Ну, а если все-таки? В таком случае логика подсказывает, что она выстрелит именно сегодня.

Когда они подошли к столику, оказалось, что скульптор пересел поближе к Магде. Стул возле Ловизы был свободным. Дейли сразу же воспользовался этим. Оживленно флиртуя, он незаметно подтягивал лаковую сумку к себе.

— Извините! Мы немного задержались. — Мун занял старое место, рядом с Мэнкупом. — Обсуждали серию статей, которые Дейли хочет написать о Гамбурге. — Мун сказал это нарочито громко, чтобы проверить, как реагирует Ловиза на эту разработку легенды. Если ей действительно известна истина, это должно как-то проявиться. Актриса продолжала спокойно разговаривать с Дейли.

— Не пора ли нам на спектакль? — спросил Мун.

— Торопиться незачем. — По голосу Мэнкупа можно было судить, что пил он немало. — Это театр для избранных, для интеллектуальных гурманов… Беккет, Ионеско, Олби. Туда ходят люди, которым не надо рано вставать. Представление начнется только в девять.

— Одним словом, театр эксперимента, — поморщился Мун. — Впрочем, ради того, чтобы посмотреть Ловизу Кнооп на сцене, я пошел бы даже на пьесу, где все остальные актеры будут в течение целого вечера изображать глухонемых.

— От вас такая жертва не потребуется. Ловиза сообщила мне по секрету, что сегодняшняя вещь нечто вроде детектива.

— По секрету? — удивился Мун.

— Так точно. Этот спектакль обставлен полной тайной. Репортеров не допускали на репетиции, с актеров взяли обет молчания, автора никто не знает. Псевдоним — Арно Хэлл, настоящее имя не известно даже литературному агентству, которому он прислал пьесу.

— Если она нуждается в такой рекламе, ничего хорошего ждать не приходится, — улыбнулся Мун.

— Вы, должно быть, не поняли.

— Нет, превосходно понял. В наше время отсутствие рекламы — самая лучшая реклама.

— В данном случае дирекция скорее заботилась о своей репутации. Интеллектуальные ребусы для избранных ценителей — и вдруг плебейский детектив! До меня дошли слухи, что автору пришлось скупить театр на десять спектаклей.

— То есть выложить из своего кармана весь кассовый сбор? Видимо, у этого драматурга недостаток таланта компенсируется избытком денежных средств.

— Сумма не такая уж большая. — Мэнкуп рассмеялся. — В зале всего сто сорок мест. Театр так и называется — «Театр в комнате».

Художница, покончив со скульптором, рисовала портрет Магды. Нетрудно было догадаться, почему она отдала ей предпочтение перед Ловизой, — яркие краски, колоритность, не требующая точного штриха. Магда, не прекращая беседы с Баллином и скульптором, с откровенным удовольствием позировала. Напротив нее сидел тот самый блондин, которого Мун и Дейли видели в туалете. Перед ним стояла нетронутая кружка пива. Судя по его напряженной позе, он внимательно наблюдал за их столиком.

— Почему вы не пьете? — Мэнкуп напомнил Муну о своем присутствии. — Зато постоянно смотрите на Ло! Можно подумать, что вы охраняете не меня, а ее, — добавил он еле слышно.

— За ваше здоровье! — Мун взял бокал. — Между прочим, вы давно с ней знакомы?

— Лет десять. Поскольку женщина не политик, который за это время трижды вывернет наизнанку свое кредо, можно сказать — я знаю о ней почти все…

— Почти — это еще не все.

— Все человек не знает даже о самом себе. Разве я… — Не закончив, он с лихорадочной поспешностью заговорил о другом: — Угадайте, почему мне нравится это кафе? Из-за «мементо мори». Помните о смерти! У древних римлян этой мудрой цели служил гроб, который ставили рядом с пиршественным столом. Здесь его заменяют настенные росписи.

Прямо перед собой Мун видел панораму большого гамбургского пожара.

— Фантазия художника придала этой мысли довольно современное оформление, — усмехнулся Мун. Растопыренными пальцами он словно выхватил из объятого табачным дымом горящего города башню. Отделенный от крыши тонкий шпиль на вертикальном столбе пламени возносился к небу. — Чертовски похоже на ракету!

— Это не фантазия. Мой дед был очевидцем.

— Ваш дед? — с сомнением спросил Мун. — Пожар ведь случился в…

— В тысяча восемьсот сорок втором! — Мэнкуп кивнул. — Деду было тогда семь лет, умер он в день, когда гитлеровские войска вступили в Австрию. Почти все Мэнкупы доживали до библейского возраста, вероятно, я буду единственным исключением.

— Если вы так пессимистически смотрите на свои шансы… — начал Мун, но Мэнкуп прервал его:

— Дед рассказывал, как это было. Он приехал с отцом продавать рыбу. Пожар постепенно оттеснил их к собору Святого Николая. Когда загорелась башня, которая вам так понравилась, колокола зазвонили сами собой. Звонили так долго, пока не расплавились. Шпиль сначала взлетел вверх и только после этого рухнул. Дед говорил, что это было как прямое общение с богом — нестерпимо жутко и прекрасно. Жутко и прекрасно… Он без конца повторял эти слова.

— Меня это не слишком удивляет. Знаете, о чем и кем сказано: «Красота этой сцены под силу только великим поэтам»? Генералом Фареллом. Этой фразой он характеризует взрыв экспериментальной атомной бомбы в Аламогордо…

— Дед рассказывал, что на площади перед церковью собралась громадная толпа… Волосы, загоравшиеся от случайной искры, искаженные пляшущим заревом запрокинутые лица, треск рушащихся балок, мощный голос колоколов, суеверный ужас и благоговейный восторг. В детстве мне часто снилась эта картина, пока я не просыпался от собственного крика. Вы думаете, меня, десятилетнего мальчика, страшил сам пожар? Нет, меня уже тогда страшило дедовское слово «прекрасно». Вы когда-нибудь ломали себе голову над тем, почему наблюдаемые с безопасного расстояния грандиозные катастрофы внушают скорее восторг, нежели ужас?… Сюда можно отнести что угодно — величественную фигуру Нерона, глядящего с балкона на пылающий Рим, поджог рейхстага, уничтожение Ковентри, сожжение Лидице…

— Простите, что вмешиваюсь в вашу беседу. Вы, если не ошибаюсь, американец?

Блондин из туалетной комнаты, блондин за соседним столиком, блондин с нетронутой кружкой пива, пристальное внимание которого уже начало тревожить Муна. Он подошел незаметно и теперь стоял перед Муном, как бы немного смущаясь и в то же время полный решимости. Мягко очерченное, удивительно правильной формы лицо, розовые щеки с редкими веснушками, пушок над верхней, чуть припухлой губой, голубые глаза, расчесанные на косой пробор, слегка вьющиеся светлые волосы. Подростком Мун как-то видел старую картину Уфа «Любовь в Гейдельберге». Точно таким выглядел студент, в которого втюрилась профессорская дочка, — лучший фехтовальщик корпорации, обладатель пленительного тенора, преданный в любви, верный в дружбе, немного сентиментальный, когда речь заходила о Бисмарке или Фридрихе Великом.

Немец сделал полуоборот — красивое, четкое движение, от которого как бы запахло первой нежной зеленью парадного плаца, — ко второй стене, где Гамбург под черной тучей идущих плотными рядами бомбардировщиков превращался в пылающий скелет.

— Несправедливо винить во всем нас, — сказал блондин.

— Вас лично никто не винит. — Отстраняющим жестом Мэнкуп словно пересадил его обратно к нетронутой кружке пива.

— Я — немец. Говорить, что нацисты обманули народ, проще всего. Да, были и Ковентри, и Лидице! Когда лес рубят, щепки летят. Но в бесчеловечной бомбардировке Гамбурга повинны вы, американцы, и ваши союзники — англичане. Почему же сваливать все на Гитлера? Фюрер был идеалистом. Мне рассказывали люди, которым нельзя не верить, что он плакал, когда приходилось отдавать приказ об уничтожении людей.

— В таком случае самым гуманным животным является крокодил, — резко сказала Ловиза.

Мэнкуп и его друзья обрушили на молодого нациста целый шквал уничтожающих сарказмов. А он все так же спокойно продолжал отстаивать свои позиции.

— Извините, — сказал он под конец, обращаясь к одному Муну, — я не оратор, но если вы будете в Западном Берлине, где я учусь, я познакомлю вас с другими студентами. Они куда лучше меня объяснят вам, чего мы хотим. Вот мой адрес! — Он вырвал из блокнота уже заранее заполненный листок. — Зовут меня Карл Аберг…

— Рад познакомиться! — Мэнкуп встал с иронической торжественностью. — А я — Гамбургский оракул!

Блондин побледнел. По его красивому, мягко очерченному лицу прошла судорога ненависти. Он процедил что-то сквозь зубы и, круто повернувшись, пошел к своему столику.

Баллин вскочил с занесенным для удара кулаком.

— Брось, Дитер. — Мэнкуп с усмешкой усадил его обратно. — Если дело дойдет до бокса, ты сегодня лишишься возможности посмотреть пьесу.

— В чем дело? — спросил Мун.

— Вы разве не слышали? — Баллин трясся от злости.

— Он сказал, что со мной они еще разделаются, — спокойно пояснил Мэнкуп. — А ведь этот немец мог быть моим сыном!.. Слово «немец» всегда ассоциируется у меня с гейневскими строчками о сфинксе. После русских, внезапно обернувшихся грандиозным ликом Октябрьской революции, мы самая загадочная нация в мире. Нас долгое время считали народом мыслителей, а мы оказались великолепными организаторами научно разработанного, математически обоснованного метода массового уничтожения. Нас когда-то чествовали как народ музыкантов, а мы возгордились высокой пропускной способностью крематорных печей… Вместо того, чтобы набивать брюхо сытными обедами и подсчитывать доходы от экспорта, нам следовало бы разобраться в этом удивительном конгломерате баховских фуг и кровавой скотобойни, гётевского единоборства человека с дьяволом и геббельсовских речей. Нам нужны скептики, охотники за микробами, которые не пострашатся проникнуть на самое дно парадокса по имени немецкая душа… А вместо этого мы надеваем на германского сфинкса намордник демократии и воображаем, что он тем самым превратился в ручного пса…

Блондин допил свое пиво и, дождавшись официанта, расплатился. Он ни разу не взглянул больше в сторону Мэнкупа. Все же Мун с облегчением вздохнул, когда увидел его удаляющуюся прямую спину. Для него, спокойно отражавшего самые яростные нападки, Магнус Мэнкуп был не политическим оппонентом, а воплощением всего самого ненавистного ему. Тысячи подобных фанатиков, несомненно, желали смерти Гамбургскому оракулу. Не могли не желать, ибо он глумился над их богами.

— Нам пора! — напомнила Ловиза.

Мэнкуп очнулся от раздумий. Абстрактная работа мысли, молчаливое продолжение высказанных вслух мучительных проблем, придававшие его лицу отчужденную неподвижность, внезапно оборвались.

— За твой сегодняшний дебют, Ло! — Тон был веселый, но Муну почудилась в нем наигранность.

Ловиза протянула свой бокал, но внезапно отдернула руку.

— Не могу, — сказала она со странным выражением.

— Чего не можешь? — усмехнулся Мэнкуп.

— Пить больше не могу. — Она отстранила бокал и встала.

— Сценическая лихорадка, — объяснил Баллин. — У меня такое же состояние перед выходом каждой новой книги. Мужайся, Ло. Это не так страшно, как кажется… За тебя! За нас всех! За Магнуса! За мудрость и бесстрашие!

— Вот именно! — Мэнкуп засмеялся. — Самое важное — смело выйти на сцену и вовремя уйти, не запутавшись в занавесе. — Он подозвал официанта.

Между ним и Дейли завязался спор, кому платить. Художница, быстро закончив второй портрет, подошла к столику. Оказалось, что она делала их для продажи. Скульптор даже не стал с ней разговаривать. Магда с видимым сожалением отдала рисунок обратно, сославшись на то, что не захватила с собой денег.

— Хотя бы несколько марок! — Чувствовалось, что художница с трудом удерживается от откровенной мольбы.

— Давайте сюда! — Положение спас человек неопределенной наружности, с розовым, свежевыбритым лицом и торчавшим из кармана блокнотом. Заплатив не торгуясь, он скрылся с обоими портретами.

— Кто это? Зачем ему понадобился мой портрет? — Магда сказала это то ли польщенным, то ли обиженным тоном.

— Не только твой, — пробурчал скульптор. — Так что напрасно надеешься, что он оправит его в золото и повесит над изголовьем. Это Фредди Айнтеллер, зоркое око «Гамбургского оракула».

— Не может быть, — засомневалась Магда. — Магнус, слышишь? Твои сотрудники даже не считают нужным поздороваться с тобой.

— О ком вы говорите? — Мэнкуп успел уже уладить счет, предоставив Дейли дать на чай почти равную сумму.

— О Фредди Айнтеллере.

— А, Фредди! Он поступил на работу уже после моего ухода. Я с ним лично никогда не сталкивался. Говорят, он самый способный молодой репортер в отделе уголовной хроники.

— Ну вот и разгадка. — Баллин засмеялся. — Видно, ваши физиономии понадобились ему для музея криминалистики.

Магда и скульптор пытались присоединиться к смеху, но так и застыли с невеселой улыбкой на губах.

— Чего ты помрачнел, Лерх? — Ловиза нервно теребила сумку. — Или честь висеть на одной стене с господами Муном и Дейли не радует тебя?

— С нами?! — Дейли широко открыл глаза. — В каком смысле?

— Вы ведь имеете отношение к полиции? — Она повернулась к скульптору: — Верно, Лерх?

— Вечно ты что-то путаешь… — Он остановился, как бы подыскивая слова. — Я только сказал, что наши гости, по-видимому, тоже работают в уголовной хронике. — Он сердито вытряхнул трубку прямо на пол. — Пошли! Мы опоздаем.

Этот инцидент на мгновение заставил Муна и Дейли забыть о Ловизе. Они уже отошли от стола, когда услышали голос Мэнкупа:

— Ло, ты оставила сумку!

Схватив ее со стола, он нагнал Ловизу. При этом как-то странно и настойчиво заглянул ей в глаза.

Ловиза вырвала сумку и быстро побежала к выходу.

После дымной атмосферы кафе улица показалась благоуханным раем. Сумерки сгустились. Покрывавший канал лиственный узор, тронутый кое-где бликами огня, напоминал бисерную вышивку. Баллин пошел за своей машиной, оставленной неподалеку, на подземной стоянке на улице Гроссе-Блайхен.

Остальные молча стояли возле чугунной ограды.

Мун закурил сигару. Странно, что в кафе совсем не хотелось курить. Он глядел на темнеющее небо, на перламутровые переливы, от зеленого до розового, и раздумывал над нелепой ситуацией, в которой очутился. Мун твердо решил по дороге в театр рассказать Мэнкупу о своих наблюдениях и принудить его к откровенному разговору.

Но из этого ничего не вышло. Подъехал Баллин на своем малолитражном «форд-таунусе». Усадив Магду, скульптор остался стоять у открытой дверцы. Он ждал Ловизу.

— Ло поедет с нами! — заявил Мэнкуп.

— Но наш…

Муну не пришлось выдумывать предлог, так как Ловиза опередила его:

— Я поеду с Дитером. А ты тем временем спроси своих гостей, какое впечатление я на них произвела. В моем присутствии они будут смущаться.

— Наоборот. Они как раз просили меня не лишать их твоего общества, — усмехнулся Мэнкуп. — Влезай! — Он чуть не силой усадил Ловизу подле себя.

И опять Мун не мог избавиться от смутного подозрения, что это делается нарочно, что Мэнкуп во что бы то ни стало хочет отсрочить конкретный разговор.

Поездка протекала в полном молчании. Улицы одна за другой озарялись огнями световой рекламы. Суматошный калейдоскоп бегущих, прыгающих, вертящихся волчков букв, сигарет, бутылок, женских бюстов, мужских торсов не уступал по размаху вечерней панораме большого американского города. И не будь этого фейерверка в честь великой богини коммерции, своими лихорадочными отблесками придававшего лицам выражение маскарадного веселья, можно было бы подумать, что они едут не на премьеру, а на похороны.