Призвание

РАННИЕ ГОДЫ

Когда сейчас, после многих прожитых лет, вспоминаешь детство и юность, в памяти возникает лишь самое яркое, то, что особенно поразило когда-то детское воображение. Воспоминания разрозненны, их трудно сложить в стройную и последовательную картину, но все же они позволяют, пусть на миг, снова ощутить детство таким, как оно было.

Однажды, когда я был уже подростком, произошел случай, который повлиял на всю мою дальнейшую жизнь.

Жили мы тогда в селе Ичалки Нижегородской губернии. В субботу, как обычно, ребята отгоняли лошадей в ночное и пасли их на лугах весь воскресный день. Ночью кто спал, закутавшись в отцовский зипун, кто ловил рыбу. Мы были спокойны: в лощине, зажатой с одной стороны лесом, а с другой — речкой, лошади не могли разбрестись далеко. Наутро мимо нашего табуна гнали на водопой стадо коров. Впереди шел огромный, сильный, крутого нрава бык. И вдруг — никто и ахнуть не успел — бык, заревев, ворвался в табун и с ходу поднял на рога молодую лошадь. Через мгновенье Орлик уже лежал на земле с распоротым животом. Отогнав палками разъяренного быка, ребята заметались, не зная, что делать.

Орлик лежал на боку, вытянув ноги, часто и тяжело дышал, судорожно напрягая живот. Умные глаза лошади были широко раскрыты и страдальчески смотрели на нас. Ребята постарше считали, что лошадь придется прирезать: зачем ей мучиться? Но мой двоюродный брат Миша убедил всех, что надо поехать за фельдшером Николаем Яковлевичем Мартыновым, который жил в селе Якшень, в нескольких верстах отсюда. Вскочив на коня, Михаил помчался в село. Мы тем временем окружили несчастного Орлика. Кто-то принес мешок, а я предложил подвязать мешок к животу лошади, чтобы не вываливались кишки. Так и сделали.

Вскоре подъехал на бричке фельдшер. Он осмотрел лошадь, похвалил нас за находчивость, и с превеликим трудом мы доставили «раненого» домой.

Тетя Дуня, мать Миши, уже вскипятила воду, приготовила таз, чистые полотенца. Вымыв руки и одев халат, Николай Яковлевич готовился к операции. Ловко стреножил Орлика и каким-то ему одному известным приемом заставил лошадь лечь на бок. Оглядев наши испуганные лица, он спросил:

— Кто поможет?

Один из ребят вытолкнул из круга меня. Фельдшер велел вымыть руки с мылом, надел на меня белый халат, и мы начали промывать кишки в теплой воде, пахнувшей каким-то лекарством. Перед тем как вправлять их обратно, фельдшер разрезал рану, а мне велел в это время обеими ладонями придерживать кишки. Но они то и дело проскальзывали между пальцами. Тогда Николай Яковлевич дал лошади понюхать что-то. После этого кишки уже не вываливались и не мешали зашивать брюшину. Я усердно помогал Мартынову.

Когда операция окончилась и живот Орлика был забинтован, лошадь, правда, с трудом, дрожа, встала на ноги. Я глядел на все это, как зачарованный. Меня потрясло могущество человека, вооруженного знанием. Смерть, которая казалась неизбежной, отступила перед ним.

Через несколько дней Орлик совсем оправился, а фельдшер, регулярно навещавший своего, четвероногого пациента, говорил, приложив к его животу трубку:

— Какая музыка! Если бы не играла она — плохо было бы наше дело, да и ваше тоже, разнесчастные вы пастухи!

Позднее, когда Николай Яковлевич встречал меня на улице, он неизменно спрашивал, улыбаясь:

— Ну, как дела, «хирург»?

…Приближалась осень. Многие ребята из нашего села стали разъезжаться на учебу — кто в Арзамас, кто в село Мурашкино. Должен был возвращаться в село Дальне-Константиново и мой брат Павел, который учился там в восьмом классе школы второй ступени.

Павел не раз убеждал меня ехать с ним учиться, но я все отказывался: не хотелось оставлять больную мать, да и крестьянская жизнь мне была, признаться, по нраву. Но тут брат, который видел, как я был потрясен исцелением Орлика, пошел на хитрость. По его словам, Николай Яковлевич сказал ему «по секрету», что у меня «большие способности к хирургии». Но для того чтобы стать врачом, мне, конечно, обязательно нужно окончить школу. Я легко поверил брату. И вот уже, после недолгих сборов, мы с ним уселись на телегу и тронулись в путь.

Вспомнилось раннее детство, рассказы отца… Шестнадцати лет ушел он из дома на Дон грузить баржи. Был не обижен силой — легко переносил восьмипудовые кули по шатким мосткам пристани. Подошел, срок службы и взяли его за рост, силу и красоту в Преображенский полк — в Питер. В этом городе и остался. Тяжелой, полной лишений и нужды была жизнь чернорабочего…

Когда началась первая мировая война, отца призвали на военную службу. На руках матери, Анны Дмитриевны, осталось нас пятеро. Жили мы в тесной, сырой клетушке под лестницей старого купеческого дома на Лиговке. Помню, через щели пола часто просачивалась густо-зеленая вонючая жижа. Утром, прежде чем спустить детей на пол, мать собирала эту зловонную грязь и открывала дверь, чтобы проветрить комнату. Едва успев одеть и накормить нас, она спешила на задний двор, где в подвале помещалась прачечная. Мать стирала белье жильцам. Мы, малыши, играя, часто забегали к ней. Нагнувшись над корытом, она стояла босая, с подвернутым подолом, в густой пелене пара. Не отрываясь от работы, устало улыбалась нам и посылала во двор, на солнышко.

Шел 1917 год. На улицах было полно встревоженных, ожидавших чего-то людей. Немало лет прошло, прежде чем я осознал, чем жили тогда Петроград, рабочая Россия: только что отгремел Февраль, большевики готовили массы к штурму Временного правительства. А тогда… Мы, мальчишки, видели все, но не понимали многого.

По вечерам наша Анна Дмитриевна часто уходила на митинги и собрания рабочих. Вместе с другими женщинами она участвовала в демонстрациях, требовавших прекратить опостылевшую всем войну, вернуть мужей с фронта. В те дни мать помогала своему брату Ивану, рабочему Путиловского завода, созывать женщин на собрания, распространять листовки, вести пропаганду против войны, против политики Временного правительства. Она жадно вслушивалась в речи ораторов, стараясь уяснить смысл надвигавшихся событий.

В канун Октябрьской революции мать, пренебрегая опасностью, помогала сыну Алексею — рабочему-красногвардейцу завода Вестингауз прятать винтовки, боеприпасы. Могла ли она предполагать, что пройдет совсем немного времени и прозвучат на весь мир исторические слова Владимира Ильича Ленина:

Наша комнатушка была постоянным местом сбора женщин-солдаток. Все ожидали восстания в городе. И обсуждали свои, житейские дела. Одна приходила к матери, чтобы выплакать горе: муж пропал без вести; другая жаловалась, нечем кормить ребят; третья спрашивала, как быть: хозяин узнал, что она была на митинге, и грозит уволить. Мать умела как-то успокоить, ободрить, хотя и самой было нелегко — отец находился в германском плену, старшего сына Михаила отправили с маршевым батальоном на фронт… А тут еще подкралась тяжкая болезнь сердца, частые атаки ревматизма расшатали здоровье. Худая, с впалыми щеками, покрытыми лихорадочным румянцем, Анна Дмитриевна едва передвигала распухшие ноги.

Наконец мать решила уехать к себе на родину, в деревню. Поезда тогда ходили нерегулярно, подолгу стояли на станциях и полустанках, запасаясь на перегон дровами и водой. Голодные, измученные, выбрались мы из вагона на станции Пьянский-Перевоз и на попутной подводе поехали в село Ичалки.

Был ненастный осенний День. Дед Федор встретил нас сурово, неприветливо. Он даже не спустился с крыльца, чтобы поздороваться с невесткой и внуками. Лохматый, в длинной холщовой рубахе враспояску, дед громко, чтобы слышали соседи, бросал нам жесткие, колючие слова:

— Что, приехали, питерские пролетарии? Дошли до ручки… Полюбуйтесь-ка на голодранцев! Ну что ж — живите, как можете. На меня не рассчитывайте…

А потом все же пустил в дом, но за столом продолжал ворчать на мать:

— Приехали голые… А чем мне кормить вас? На первый случай, так и быть, отделю небольшую полосу ржи. Ну, а дальше землю получайте в обществе, сами обрабатывайте. Что посеете, то и будете жать…

Село Ичалки Княгининского уезда Нижегородской губернии расположено в излучине реки Пьяны. Сбегают к пойме узкие улочки. Левый берег — отлогий, заливные луга без резких границ переходят в богатые черноземные поля, а правый берег реки изрезан глубокими оврагами, поросшими дубняком, орешником, золотистой сосной.

Трудной, голодной и холодной, была наша первая зима в деревне.

А лето в восемнадцатом году выдалось знойное. Яровые — пшеница, овес, просо — пожелтели, не успев выметаться, свернулись в трубочки, ощетинились жесткими стрелами. Зато озимая рожь выстояла, вовремя отцвела, и в жаркие июльские дни тяжелые колосья колыхались от ветра.

Жители Ичалок с восходом солнца выходили на жатву. К полудню уже выстраивались в ровные ряды туго перетянутые снопы золотистой ржи. Потом их складывали в кресты, бабки…

Только на нашей полосе дело не спорилось. Мать моя за годы жизни в Петрограде отвыкла от крестьянского труда, да и не под силу было ей это. На нас надежда была плохая. Мне исполнилось тогда всего 9 лет, Павлу — 11, Николаю — 16. Два старших брата воевали: Михаил в латышском отряде — на Урале, против Колчака, а Алексей защищал Петроград.

Соседи поначалу зло посмеивались над нашим неумением запрячь лошадь, пахать, жать, косить. Особенно переживал насмешки Николай. Был он невысокого роста, коренастый, смуглый, ходил не спеша, вразвалку.

Все изменил один случай… В знойный полдень в поле, где мы убирали рожь, вдруг донеслись частые удары колокола. С Глиняной горы село было видно, как на ладони: горели тесно прижатые друг к другу избушки на Ичалковском порядке, в центре села. Метались красные языки пламени, росли клубы дыма.

Услышав набат, все побросали серпы и кто бегом, а кто верхом на лошади бросились в село. Дорога — в завесе поднятой пыли, ничего нельзя было разглядеть, только слышались громкое понукание лошадей да удары кнутов.

Когда прибежали в деревню, огонь бушевал вовсю. Горели дома, дворовые пристройки и сенницы, крытые соломой. Ветер легко перекидывал пламя с одной улицы на другую. Обезумевшие люди бестолково метались по пожарищу, пытаясь спасти имущество. Некоторые отчаянно кидались в горящие дома, выхватывали, что попадалось под руки: пустые ведра, посуду и всякую мелочь.

Кто-то вынес иконы Николая-чудотворца, божьей матери. Старики и старухи стали на колени и начали молиться, прося помощи у бога. А пожар все разгорался, угрожая улицам Заречья. И вдруг в отблеске огня я увидел брата Николая. Вместе с другими парнями он стал багром растаскивать горящие бревна дома, от которого пламя вот-вот могло переброситься на соседние дворы. На брате загорелась рубаха, кто-то облил его водой, а он снова бросился в пекло. Скоро к смельчакам присоединились молодые мужики, женщины. И огонь, наткнувшись на пустоту, начал спадать.

Николай пришел домой весь в ожогах. Мать, положив ему на обожженные места смоченное водой полотенце, смотрела на сына с нежностью и гордостью. Я, конечно, тоже гордился своим братом. После этого случая отношение к нам односельчан изменилось. Теперь, когда мы отставали и у нас на полосе появлялись «козы», с соседних делянок прибегали пособить девушки и ребята. Да и в другой помощи отказа не было.

Так прошел год. А когда летом девятнадцатого из плена вернулся отец, хозяйство наше уже кое-как было налажено.

Частые пожары вконец разорили село и заставили мужиков отказаться от деревянных построек. В ту пору недалеко от Ичалок обнаружили большие залежи известняка. Стали собственными силами добывать белый камень. Решили и мы построить себе каменный дом. Работали всей семьей. Иногда из соседней деревни приходил помочь товарищ отца по германскому плену Фрол Иванович. Потомственный каменщик, он показывал, как готовить раствор извести, укладывать камень в ровные ряды.

В мою обязанность входило носить на стройку воду. Делал я это с большим рвением, стараясь не отставать в работе от старших. И однажды очень уж захотелось показать свою удаль и ловкость. Павел с тревогой заметил, как я, подцепив коромыслом два ведра воды, а третье взяв в руки, балансировал на тонкой доске, перекинутой через яму, где гасилась известь. Как и следовало ожидать, доска в конце концов треснула, и я вместе с ведрами очутился в кипящей извести. Павел не растерялся — быстро вытащил меня из ямы. Одежда, бывшая на мне, правда, моментально «сгорела», но кожа почти не пострадала. Так я был наказан за самохвальство.

Дом, который мы тогда построили, и сейчас стоит на дороге от Пьянского-Перевоза в Ичалки. Забегая вперед, скажу, что когда бедняки и середняки начали объединяться в сельскохозяйственную артель, мы решили передать наш дом в распоряжение только что организованному колхозу.

Бывая в родных местах для встречи с односельчанами, я с удовольствием захожу в наш старый дом, где ныне размещается сельский Совет.

…В жизнь Ичалок все больше врывалось дыхание нового, революционного времени.

Село наше напоминало разворошенный улей. Убрали с площади в центре села памятник Александру II. В школе были отменены уроки закона божьего. Вернувшиеся домой матросы, демобилизованные солдаты, грузчики создали в деревне комитет бедноты. Крестьяне делили землю, бывшие помещичьи угодья, со всех сторон стеснившие нищие мужичьи делянки, распределяли между собой имущество, скот и сельскохозяйственный инвентарь, оставшийся в покинутых хозяевами барских усадьбах. О таком еще недавно даже и не мечтали!

Вскоре Ичалки стали центром волости. Теперь сюда из уезда часто наведывались представители молодой Советской власти.

Хорошо помню, как на центральной площади собирался народ. Уполномоченный укома рассказывал о международном положении, «текущем моменте», разъяснял мужикам ленинский Декрет о земле, задачи комитета бедноты. Мы, ребятишки, пробирались к трибуне и во все глаза смотрели на приезжего докладчика, одетого в кожаную куртку, перехваченную широким ремнем, брюки галифе, кожаную фуражку со звездой. Впервые слышали мы мудреные, непонятные слова: «мировая революция», «Антанта», «империалисты»… А потом председатель волисполкома Иван Ливанов, коренастый, мощный дядя из волжских моряков, обращался к собравшимся:

— Граждане-товарищи! Прошу задавать вопросы…

Долго никто не решался подать голос. Потом людей прорывало. Говорили о разном. Одни спрашивали, правда ли, что немец опять пошел на нас войной. Другие требовали навести порядок в торговле керосином, спичками, солью и т. д. Раздавались и злобные голоса — кричали те, кто побогаче. Им все не нравилось, все было не по нутру. Да и не удивительно — ведь хозяевами положения в деревне становились бедняки. Тех, кого комбед наделил землей, дал скот, не смущали никакие нехватки. И не потому, что они привыкли к тяжелому труду и постоянным лишениям. Просто в каждом бедняке крепка была вера в свою рабоче-крестьянскую власть, в то, что жить скоро будет лучше.

Бедняки активно боролись за новую жизнь на селе, пресекали происки кулаков и спекулянтов, которые срывали продразверстку и не хотели сдавать излишки хлеба государству. Мы, ребята, тоже старались принести пользу. Караулили на Глиняной горе и, когда видели, что какие-то подводы с хлебом стараются незаметно выехать из села, тут же сообщали на заградительный пост.

Получила и наша семья тогда от комбеда кое-какой инвентарь, телку, жеребца Мальчика. Главным предметом нашего внимания и забот был, конечно, Мальчик. Чистили мы его по два-три раза в день. Ну, а если нам разрешалось проехаться верхом по улице, радости не было границ.

По вечерам вся деревенская детвора собиралась за околицей. Карманы ребят оттягивали телячьи и овечьи козны. Каждый имел их по нескольку десятков, — мы использовали свинец с постамента, на котором когда-то возвышалась поджарая фигура Александра II. От метких ударов увесистой биты разлетались в стороны подложенные под козны не имевшие уже цены деньги — марки с изображением последних самодержцев.

Занятия в школе проходили нерегулярно. Бывало, после одного-двух уроков нас распускали. Кто шел домой, а кто на речку «зыбать». Нас тянул к себе первый зимний лед — чистый, прозрачный, тонкий. Он «шевелился» под ногами, то поднимаясь, то опускаясь. Устоять на нем и называлось «зыбать». Не простое это было дело — нет-нет да кто-нибудь и провалится в ледяную воду. Тогда ребята дружно вытаскивали пострадавшего за шиворот и со всех ног неслись в школу к нашему сторожу деду Ванче сушиться.

Любили мы бывать в каморке деда Ванчи — так все звали старого, одинокого матроса, неизвестно когда появившегося в школе. Усевшись у печки и получив от деда по горячей печеной картофелине, жадно слушали его нескончаемые истории про восстание на броненосце «Потемкин», про дела геройские матросов-односельчан, с которыми вместе по Волге и Каспию плавал, а то и про наше родное село, Ичалки.

— А нонче я про твою мать расскажу, — сказал мне как-то своим хриплым, как бы простуженным басом дед Ванча. — Ты еще тогда совсем малец был… Проходила она, Анна Дмитриевна, мимо дома помещика нашего Урилычева, да не поклонилась барыне, хозяйке-то. Та и велела своему сынку — прапорщику наказать гордячку. Он — на коня, догнал мать (она с ребенком на руках шла) и исхлестал плеткой до полусмерти. Отец твой все правды добивался, жалобу написал в суд, но суд ее и не принял… Долго твоя мать хворала от побоев…

Была у деда Ванчи любимая присказка; «Мы — ичалковские, нас голыми руками не возьмешь». Помолчит, подмигнет хитро, подкрутит свои порыжевшие от самосада усы и начнет вспоминать.

Запомнились его рассказы о крестьянских «беспорядках» в нашем Княгининском уезде в 1905—1906 годах. По соседству с Ичалками было имение тогдашнего одесского градоначальника барона Нейдгардта, жестоко расправившегося с восставшими матросами. Вернувшиеся в село со службы на флоте матросы-черноморцы в отместку за своих товарищей вместе с крестьянами разгромили усадьбу барона.

Разъяренный барон Нейдгардт добился, чтобы среди крестьян села Ичалки было произведено дознание. Однако когда управляющий имением Юдин и полицейские въехали в село, они увидели перед собой толпу крестьян до двухсот человек с кольями, палками и топорами в руках. Ехать дальше полицейские не решились, повернули подводы и под угрожающие крики «Бей их!» погнали лошадей прочь от села. После отъезда полиции кто-то ударил в колокол и, собравшись на площади, крестьяне решили продолжать борьбу.

Вскоре прибыл отряд казаков — чинить суд и расправу. Крестьяне Ичалок пытались оказать сопротивление, но силы были слишком неравны. 15 человек арестовали и бросили в тюрьму, в том числе и вожака — матроса-черноморца Федора Бачаева. Предвидя, что предстоит вынести жестокую порку шомполами, Бачаев пошел на хитрость. Уговорил конвоира зайти в лавку купить ему связку баранок. А потом незаметно положил их за пазуху, обернул вокруг тела. По счастью, баранки оказались такие, что их, как говорится, топором не разрубишь. Когда стали пороть, баранки-то, наверное, и спасли его. Но домой Бачаев уже не вернулся. Как и многих других, его сослали в Сибирь. А против остальных «бунтарей» судебное разбирательство длилось несколько лет…

В Княгининском уезде поджоги барских усадеб, разгром имений случались не раз. Уже много лет спустя попал мне в руки интересный документ, живо напомнивший деда Ванчу и его рассказы… И не могу не процитировать этот документ, так ярко говорит он о настроениях крестьян в ту пору, об истоках революционных настроений, широко охвативших крестьян в предоктябрьские годы.

Такие настроения у нижегородских крестьян были, конечно, не случайны. Крестьянство этих мест имело тесные связи с сормовскими и канавинскими пролетариями, многие из которых были выходцами из окружающих деревень. Сормовские рабочие-агитаторы часто появлялись в деревнях, проводили тайные сходки, разъясняли обстановку, побуждали крестьян к решительным действиям против угнетателей.

Продолжу, однако, рассказ о своем детстве.

Сейчас уже многим просто трудно представить себе, как жила деревня в первые годы после революции, с какого уровня начинался ее путь к колхозам, механизации, зажиточной и культурной жизни.

А было так… С ранней весны до поздней осени и взрослые, и подростки почти все время проводили в поле. Выезжали из дома с восходом солнца, в холщовых штанах и рубахах, босые. Даже лапти мы надевали только с наступлением заморозков. Ехали до своей полосы часа полтора — два. Дрожали от холода так, что зуб на зуб не попадал, но виду не подавали. Если становилось совсем невмоготу, вылезали из повозки и бежали за лошадью, чтобы согреться. Родители во всем относились к нам, как к равным, никаких поблажек и скидок на возраст не делали, даже самому младшему в семье. Работа в поле была изнурительной. Нестерпимо болели спина, руки, ноги после многих часов борьбы с колючим, словно влипшим в землю осотом, липким молочаем, стелющейся березкой. Они забивали тоненькие всходы проса и пшеницы, не давали им расти, а от их жизни зависела и наша.

Особенно тяжко приходилось на жатве. От восхода и до захода солнца, расставив ноги и наклонив вперед туловище, качаешься, как маятник, стараясь захватить в левую ладонь побольше стеблей ржи, а правой — серпом подсекаешь пучок. В спешке забираешь жесткие стебли не только в ладонь, но и между пальцами, от чего сильно устают руки. Часто острый серп соскальзывал и рассекал до крови то один, то другой палец. Рубцы эти сохранились у меня до сих пор.

В поле мы обычно отправлялись вдвоем с двоюродным братом Васей Огурцом — так прозвали его за невысокий рост, округлые плечи и пухлые румяные щеки. Отец его, Федор Алексеевич, много лет работал в шахтах, рано состарился, потерял здоровье, и все хозяйство вел шестнадцатилетний Вася. На правах старшего он помогал мне наладить плуг, отбить косу, распутать постромки бороны. Иной раз я выезжал в поле и один. Тогда все приходилось делать самому. Сколько труда стоило надеть на лошадь хомут, затянуть супонь. Лошадь словно знала, что запрягают ее нетвердые детские руки, раздувала живот, мешая себя заподпружить, топталась на месте, не заходила в оглобли. Да и управлять лошадью было нелегко. Зато когда удавалось без огрехов запахать полосу под пар, хорошо уложить воз со снопами ржи — усталости как не бывало! Домашние на похвалу были скупы, но по лицу матери видел, что она мной довольна.

Все чаще меня на целый день отправляли пахать одного. Порой, чтобы не мучить лошадь переездами, приходилось в поле и ночевать. Разведешь костер и дремлешь около него, а лошадь пасется где-нибудь рядом.

Пахать сохой было трудно, особенно после дождя, когда земля пристает к сошникам и надо их чистить, а для этого приходилось то и дело вытаскивать соху, держать на весу. За день так намаешься и натрудишь руки, что вечером ложку не удержать.

Зимой самой тяжелой обязанностью была заготовка дров. Вместе с Васей Огурцом рано утром мы отправлялись на санях в лес. Утопая по пояс в снегу, рубили хворост, затем укладывали его на сани, прикручивая мерзлой веревкой. За короткий зимний день успевали сделать лишь по одной-две ездки. Так постепенно я приучался крестьянствовать и не мыслил, что можно жить иначе.

Вершителем всех дел в доме была мать. Человек пытливого ума, большого и доброго сердца, она не умела ни читать, ни писать. Обучиться грамоте в детстве было негде, а когда вышла замуж, все время отнимали заботы по хозяйству. Поэтому самой большой мечтой ее было дать образование детям.

В те трудные годы в доме нередко не бывало хлеба, в иные черные дни приходилось питаться собранными в лесу желудями, похлебкой из лебеды, но мать делала все, чтобы мы учились. Как ни тяжело было вести хозяйство без старших братьев, воевавших на фронтах гражданской войны, родители отправили Николая в Сережинский лесной техникум. А Павел стал учиться в школе в селе Дальне-Константиново.

Ну, а я остался дома, с грехом пополам «переползал» из класса в класс, находя больше удовлетворения в работе по хозяйству, чем в учебе. Я уже умел не только пахать, косить, но и плести сети, делать корзины, сучить дратву. И только после случая с Орликом, о котором уже рассказано, решил учиться всерьез.

До села Дальне-Константинова было верст шестьдесят. К вечеру мы с Павлом доехали до деревни Макраши, где и заночевали. Здесь я впервые увидел электричество. Долго стоял, онемев от восторга, и, жмурясь, смотрел на мягкий, теплый свет от диковинной лампочки. У нас в селе мы вечерами готовили уроки за семилинейной керосиновой лампой или же при тусклом свете фитиля в плошке с конопляным маслом. Утром еле отмоешь лицо от осевшей копоти. А тут точно в какой-то сказочный мир попал! Так я впервые познакомился с тем, как входил в жизнь ленинский план ГОЭЛРО. Входил в приземистые, крытые соломой избушки, затерявшиеся в глухом сосновом бору…

В субботу утром, в разгар базара мы въехали в Дальне-Константиново. Большое село с добротными деревянными и каменными (многие — в два этажа) домами было очень оживленно, а центральная площадь забита возами крестьян, приехавших со всей округи. В плетеных корзинах сидели живые куры, утки, гуси. Многие возы были доверху завалены лаптями. Рядом шла бойкая торговля горшками. Немного поодаль продавали лошадей, коров, овец и свиней.

Было шумно и празднично. Истошно кричали дородные, круглолицые торговки. Одна зазывала: «Эй, подходи, отрежу горла!» Видя мое недоумение, Павел, смеясь, объяснил: «Это она потрохами торгует…»

Другие разливали по мискам горячие жирные щи, наперебой предлагали пироги с калиной, грибами, рыбой. Такого видеть еще не доводилось. В пустом желудке урчало.

В самой середине базара размещались крытые ларьки и лавки покрупнее; здесь за баснословные деньги продавали дефицитные предметы ширпотреба — цветастые ситцы, расписные платки, шали, хромовые сапоги. Было как-то странно, непривычно видеть масляные рожи преуспевающих торговцев.

Неожиданно мне припомнился случай, как привели однажды брата домой окровавленного, избитого. Это его, оказывается, торговец кожами Кислов так «разукрасил». Ребята играли возле его дома, шумели, видно, а тому не понравилось. Выскочил, ударил Павла кулаком в лицо. Павел ему: «Вот погоди, пойду в сельсовет — тебе не поздоровится», Кислов совсем озверел. Стал бить и пинать Павла ногами, приговаривая: «Вот тебе за комбеды, вот тебе за сельсовет!»

И вот такие Кисловы торгуют вовсю, живут, как видно, припеваючи. Я ничего не понимал.

Мы шли торговыми рядами, и я услышал от брата незнакомое слово — НЭП.

Пытался рассказать мне Павел про новую экономическую политику, многого я не понял тогда, да и самому брату, видно, не все было ясно, но одно запомнил твердо — не долго будут благоденствовать торговцы и спекулянты; дело это временное.

Устроились мы с братом у одного богомольного старика. Этот «богомол» уступил нам угол горницы, содрав за это втридорога. До занятий оставалась всего неделя, в течение которой предстояло сдать экзамены. И вдруг Павел неожиданно заявил:

— Сдавать будешь не в шестой, а в седьмой класс. Когда я поступал, меня после экзаменов приняли в седьмой. Почему бы и тебе не попробовать?

Перечить я не стал, но был уверен, что и для шестого класса вряд ли гожусь. Как и следовало ожидать, экзамены я провалил с треском. Павел был просто обескуражен моими ответами. Так, на экзамене по географии на вопрос: «Что такое руда?» — я ответил не раздумывая: «Руда она и есть руда».

Учительница брата, Евдокия Константиновна Лебле, всячески старавшаяся помочь мне, развела руками.

— Павлуша, — сказала она брату, — мы сможем принять Володю только в шестой класс, да и то с условием, что ты будешь с ним постоянно заниматься.

Так я стал учеником шестого класса Дальне-Константиновской школы-девятилетки.

ВПЕРЕД, ЗАРЕ НАВСТРЕЧУ…

Бревенчатое здание школы стояло на пригорке у въезда в село и было окружено со всех сторон стройными тополями. Когда-то его покрасили в бледно-голубой цвет, но краска местами облупилась: школа давно не ремонтировалась. Двери из просторных светлых классов открывались в общий зал, где мы бегали во время перемен. Здесь же проходили собрания и вечера.

Школа мне сразу понравилась. В ней было шумно и весело. Занятия проходили в две смены. Учеников насчитывалось 360 человек, преимущественно из соседних деревень, но были и такие, как мы с Павлом, — из отдаленных мест. Нередко за одной партой сидели усатые парни, в линялых гимнастерках, побывавшие на гражданской войне, и совсем зеленые юнцы. Всех объединяла тяга к знаниям. Не припомню случая, чтобы кто-нибудь отлынивал от занятий, пропускал уроки. А ведь многим ребятам приходилось вставать в три-четыре часа утра, чтобы успеть управиться по дому и не опоздать к урокам — идти-то надо было верст семь-восемь.

В очень злые метели те, кто жил в дальних деревнях, оставались ночевать в общежитии при школе, и тогда общежитие походило на муравейник: долго не могли угомониться, а спать ложились в ряд на соломенные тюфяки, накрывшись полушубками.

Занимались мы поначалу без учебников, старательно записывая на оберточной бумаге все, что говорилось на уроках.

Помню, был у нас в классе паренек Вася Занозин. У него была тетрадка, и служила она ему верой и правдой. Напишет Вася карандашом сочинение или диктант, потом сотрет резинкой и следующий урок вписывает… Он был единственным сыном, мать его постоянно болела, но Вася, хотя и вел все хозяйство «за мужика», никогда не пропускал занятий и не опаздывал. «Когда ты только спишь?» — удивлялись ребята. Вася застенчиво улыбался, отмалчивался.

Ох как трудно было на первых порах… Особенно с математикой, русским языком. Вечера напролет приходилось просиживать, решая задачи по геометрии и алгебре. А чтобы научиться грамотно писать, я старательно переписывал целые страницы из книг для чтения. Видя мои мучения, Павел посылал меня к Евдокии Константиновне, и она терпеливо объясняла правила, заставляла рассуждать вслух, помогала решать особенно сложные задачи. День ото дня мои дела поправлялись.

Домой на зимние каникулы приехал с легким сердцем, плохих отметок у меня не было. Мать радовалась моим успехам, хвалила брата. «Живите дружно, — говорила она, — помогайте друг другу. Мне-то вряд ли придется увидеть, когда вы выйдете в люди…»

Мы никогда не забывали слова матери.

Эти первые каникулы я почти целиком просидел дома, на улицу выходил только вечером, когда никто не мог разглядеть моего одеяния. А были на мне ситцевая рубашка и… клетчатая юбка матери! Причиной столь необычного наряда была собственная неосторожность.

Как-то мать попросила растолочь в ступе куски соли «бузуна». Посреди избы стояла раскаленная докрасна железная печурка, а на ней — большой чайник. Я уселся на пол поближе к печке и стал чугунным пестиком разбивать в ступе куски серой соли. От сотрясения чайник на плите запрыгал, незаметно соскользнул на пол, и я оказался в луже с кипятком! Кожа с ягодиц и бедер сошла чулком. Боль была адская. Мать быстро смазала яичным желтком обожженные места. Через два-три дня я уже мог кое-как ходить. Но до самого конца каникул пришлось пользоваться юбкой матери — штаны нестерпимо натирали кожу. В школу вернулся с некоторым опозданием.

Жизнь в Дальне-Константинове была заполнена не только учебой. На втором году меня избрали заведующим «школьным кооперативом». «Кооператив» был почему-то при кассе взаимопомощи. Впрочем, она играла тогда большую роль в нашей жизни. На членские взносы мы покупали в год две-три пары сапог самым нуждающимся ученикам и кроме того учебники, бумагу и карандаши.

В мою обязанность входило приобретать и доставлять из Нижнего Новгорода школьные принадлежности.

Собрав по классам деньги, ребята вручали их мне и снаряжали в дорогу. Выезжать приходилось два-три раза в год. Особенно тяжело приходилось осенью или ранней весной в распутицу. Помню, как-то осенью, купив в Нижнем Новгороде учебники и тетради, я отправился в обратный путь. На станцию Суроватиха приехал поздно. Шел дождь, дорогу размыло. Но оставаться до утра на вокзале не хотелось, попутчиков не оказалось, и я один отправился пешком в Дальне-Константиново. Пройти 12—13 верст по хорошей дороге особого труда не составляет, но ночью, в дождь и по бездорожью, да еще с большой поклажей, было нелегко. В довершение всего я сбился с пути и потерял ориентировку; долго блуждал по рыхлому полю, увязая по колено в грязи. Не знаю, сколько прошло времени, пока вконец измученный, присев под куст отдохнуть, не услышал вдали скрип колес повозки. Что было сил бросился к дороге!

В повозке, к моему удивлению и радости, оказалась Евдокия Константиновна Лебле. Узнав меня, она пришла в ужас от моего вида. Помогла втащить мешок в повозку, велела снять мокрые лапти и всего укутала в тулуп. Разморенный теплом и усталостью, я сквозь дрему слышал, как она ласково пробирала меня за необдуманный поступок.

Вскоре показались огни нашего села.

Утром меня так «ломало», что в школу не пошел. После уроков прибежали ребята. Оказалось, что Евдокия Константиновна все им уже рассказала. И теперь каждый хотел тем или иным способом подбодрить меня. Я чувствовал себя смущенным, но было приятно, что выполнил поручение товарищей.

Вскоре после этого случая секретарь школьной комсомольской ячейки Виктор Яворский сказал мне:

— Тебе, Володя, пора в комсомол вступать, парень ты вроде подходящий…

Я, конечно, обрадовался и, посоветовавшись с братом, написал заявление. Тогда в комсомол принимали прямо на собрании. Сначала товарищи говорили о моей работе в «школьном кооперативе», тут все шло гладко, а затем кто-то спросил, верю ли в бога? Я растерялся и выпалил: «Наверное, верю, в церкви много раз бывал». Действительное значение моей «веры» все, конечно, понимали, и тем не менее произошло замешательство.

С надеждой смотрю на Павла. И ему опять, в который раз, пришлось идти на выручку. Павел рассказал, что моя «вера» объясняется влиянием религиозного деда, в семье которого я рос. И дал слово перевоспитать меня. Вынесли решение — принять меня в члены комсомола, как брата настоящего атеиста. А вскоре я и сам сделался заядлым безбожником!

В комсомоле познакомился тогда со множеством новых и очень интересных дел. Наши собрания обычно проходили бурно, в горячих спорах. А после собрания все гурьбой выходили на улицу и с песнями шагали по селу.

Пели мы с воодушевлением, и на нас смотрели изо всех окон — революционеры идут!

Довольно часто вспоминаю я на этих страницах о своем брате Павле. И немудрено. Сколько раз приходилось искать у него совета и помощи! Правда, Павел был старше меня всего на два года. Но в то время, когда все вокруг менялось буквально не по дням, а по часам, два года означали многое. У Павла были друзья значительно старше его, многие из них успели побывать на гражданской войне. Это от них я впервые услышал такие слова, как «экспроприация», «ГОЭЛРО», «коммунизм». Наверное, в то время и сами они не понимали до конца всего значения этих слов, но мне друзья Павла и сам он казались людьми знающими, бывалыми, занятыми большими делами. Они уже жили не только жизнью школы, но и нелегкими заботами всего села.

В 16 лет Павел кончил школу и по комсомольской путевке поехал учителем в глухое, затерявшееся в оврагах село Наумово. Такие, как он, были на селе активистами, опорой бедноты, объединяли крестьян в ТОЗы («товарищества по обработке земли»). Чтобы доказать выгоду коллективного труда, активисты вместе с комсомольцами засеяли делянку земли овсом. Урожай собрали сообща, продали, а на вырученные деньги купили веялку — первую машину в Наумове.

Днем Павел учил ребят, а вечером руководил драмкружком, занимался со взрослыми по ликбезу. Вел работу селькора, нередко участвовал в жарких спорах на сельских сходках. В то время в деревне резко определился «водораздел» между бедняками и кулачеством, которое не хотело сдавать без боя свои позиции.

Часто горели хаты сельских активистов. Совершались покушения на их жизнь. Так, на Украине, в Дымовке, был зверски убит кулаками селькор Григорий Малиновский. Дымовка в то время стала нарицательным именем, когда говорили о подобных открытых контрреволюционных выступлениях.

Партия вела большую работу среди деревенской бедноты и середняков, готовила их к решающей схватке с последним классом эксплуататоров.

И у себя, в комсомольской ячейке, под воздействием старших товарищей я постепенно стал все больше интересоваться политическими вопросами, о которых еще недавно не имел ни малейшего представления.

Бурные, неповторимые были это годы. Наша юность была окрылена революционным пафосом. Со свойственной молодости горячностью и нетерпеливостью мы «рвались в бой», искали для себя то самое важное, самое главное, что непременно надо делать сейчас, сию минуту…

Программой жизни для нас, комсомольцев 20-х годов, стала речь В. И. Ленина на III съезде комсомола. Мы читали и перечитывали с жадностью, впитывая каждое слово, тоненькую брошюру с речью Ильича.

Учиться, учиться коммунизму! Слова вождя звали вперед. Надо в полной мере представить себе, как звучал тогда этот призыв. В нищей, измученной войнами стране, в обстановке небывалой разрухи, голода, холода, застарелых предрассудков, яростного сопротивления классового врага было очень нелегко увидеть путь к идеалу, в коммунистическое завтра. А Ленин увидел… Он говорил нам о коммунизме, как о насущном деле, практической задаче юных. И первооснова, фундамент всего — участие в борьбе за будущее, в общем коллективном труде. Отдавать все силы общему делу, оказывать помощь во всякой работе, проявлять свою инициативу, свой почин… Замечательные, немеркнущие ленинские слова! Скольким они осветили жизнь!

Незаметно, в напряженном труде и учебе шли дни, месяцы. И вот… 22 января 1924 года председатель учкома Сергей Волыгин принес в школу горестную весть: не стало Ленина. Сергей узнал о смерти Ильича от отца — заведующего почтой — и сразу же побежал в волком партии, где в это время шло волостное партийное собрание. Секретарь волкома Куранов огласил телеграмму. Все встали и, склонив головы, застыли в скорбном молчании. А наутро коммунисты и комсомольцы отправились в деревни и села проводить траурные митинги. Они рассказывали крестьянам о постигшем страну горе.

В морозный январский день собрались на митинг и мы, учащиеся. Выступили директор школы С. А. Яковлев, секретарь волостного комитета комсомола В. Попов. Все запели: «Вы жертвою пали в борьбе роковой…»

Скорбь переполняла нас; плакали, не стесняясь слез, клялись защищать дело Ленина до конца своих дней.

На уроках учителя читали обращение Экстренного пленума Центрального Комитета РКП(б). Жгли сердце слова этого незабываемого обращения:

Мы, комсомольцы, тогда, может быть, впервые по-настоящему почувствовали себя младшими братьями в этой коммунистической семье. Недаром говорят: горе делает юного взрослым…

ПЕРВЫЕ НАСТАВНИКИ

Нельзя не вспомнить сердечным словом первых наставников, нельзя не воздать им дань самой горячей признательности.

Учителя, так же как и мы, жили тогда впроголодь. Обитали они в общежитии при школе или снимали угол. Мизерная заработная плата да скудный паек составляли весь их материальный достаток. Но они мужественно переносили лишения и невзгоды.

Физик Иван Андреевич Бекетов и обществовед Николай Михайлович Павлович выделялись среди других не только тем, что так и не сняли после гражданской войны солдатских шинелей, но и своим демократическим духом, товарищеским отношением к ученикам. Они четко сознавали главную задачу: строить пролетарскую школу на новых основах.

И. А. Бекетов жил вместе с учениками при школе. В его отгороженной фанерой комнатушке мы, ребята старших классов, часто собирались по вечерам. В комнате стояли железная кровать, стол, этажерка с книгами да две-три табуретки. Нас тянуло к доброму, сердечному, умному человеку, и мы подчас не замечали того, как ему трудно — одному, без удобств, инвалиду гражданской войны, потерявшему на фронте ногу.

Бекетов не только учил нас любить и знать физику. Он помогал правильно понимать бурные события, происходившие в стране, старался воспитать из каждого своего ученика настоящего «общественного человека». Сколько раз слышали мы от него:

— Надо жить так, чтобы от тебя была польза другим.

И он объяснял нам отвратительные стороны мещанства и обывательщины, говорил, как легко можно погрязнуть в этом болоте. Беседы с таким наставником, как Иван Андреевич, были нужны нам, как хлеб.

Директором школы был Сергей Александрович Яковлев. Высокий, подтянутый, всегда в начищенных до блеска сапогах, отутюженном френче, он выглядел даже щеголеватым.

Яковлев был прекрасный педагог, страстно любивший русскую литературу. Надо было слышать, с каким чувством он читал стихи Лермонтова, Пушкина, отрывки из «Мертвых душ», целые главы из «Евгения Онегина». Такого чтения, кажется, я больше никогда не слышал, даже в исполнении артистов-профессионалов. Может быть, поэтому мы горячо полюбили литературу, а некоторые из нас избрали ее своей профессией.

В противоположность Бекетову Сергей Александрович не стремился стать на одну ногу с учениками или разговаривать с ними, как с равными. Но вместе с тем он и не подавлял инициативы ребят, поддерживал их разумные общественные начинания. Бывал на заседаниях учкома и репетициях драмкружка, помогал выбрать репертуар для выступлений, правил заметки в стенгазету.

И хотя Яковлев был суховат и строг, многие шли к нему со своими невзгодами. Когда Яше Казанскому нечего было есть и нечем кормить своего младшего брата и он пришел к Сергею Александровичу, тот, несмотря на тяжелые условия, нашел все же возможность помочь ему: устроил Яшу рабочим по ремонту школы.

Я ближе узнал и оценил Сергея Александровича, когда в течение двух лет был председателем ученического комитета. Он часто приходил на заседания учкома, садился где-нибудь в стороне, прислушиваясь к нашим горячим спорам. На собраниях стоял неумолчный шум и гам. Каждый кричал, председателя никто не слушал. Угомонить ребят мог только Яковлев. Когда мы не могли найти единого решения, он брал бразды правления в сбои руки и двумя-тремя фразами расставлял все по местам.

Большой след в нашей жизни оставила Мария Васильевна Загрядская. Она преподавала биологию и химию. Входила в класс быстрым, размашистым шагом, на ходу деловито поправляя коротко подстриженные, непокорные волосы. Каждого ее урока мы ждали с нетерпением. Но самыми интересными были, пожалуй, занятия в саду, в поле, в лесу. Здесь под руководством Марии Васильевны мы постигали тайны земли — источника всех благ человека, учились читать мудрую книгу природы.

Всем очень хотелось быть похожими на своих учителей. Впрочем, большинство из нас в то же время еще не выбрало себе дороги. Школа наша получила задание готовить учителей для начальной школы («шкрабов», как их тогда называли) и культурников для сельских изб-читален. Такие профессии, как инженер, химик, агроном, были мало знакомы. О хирургии я и думать забыл, после того как Павел признался, что «предсказание» якшенского фельдшера Мартынова он выдумал.

Мы все же понимали, что от нас требовались не только твердые знания по основным предметам: предстояло с первых же самостоятельных шагов бороться с темнотой, невежеством и неграмотностью на селе, участвовать в строительстве нового быта, а для этого надо было многое знать и многое уметь. Книга все прочнее входила в нашу жизнь. Уже была прочитана школьная библиотека: Лажечников и Загоскин, Майн-Рид, Жюль Верн, Дюма. На смену им пришла более серьезная литература. Молодая хозяйка волостной библиотеки Аня Вавилова разрешала нам рыться на полках и выбирать все, что понравится. Так я ближе познакомился с Чернышевским и Белинским, Чеховым и Горьким, полюбил «Спартака» и «Мартина Идена». Читали мы каждую свободную минуту, иногда, при свете коптилки, ночи напролет…

Жил я в то время вместе с тремя товарищами в доме крестьянина Маркина; сын его учился вместе с нами в одном классе. Питались из общего котла. Хозяйка дома варила нам суп и кашу, а хлеб у каждого был свой — его присылали из дома.

«Коллектив» у нас подобрался разношерстный. Самой любопытной фигурой был, пожалуй, Саша Фролов — юноша впечатлительный, горячий, неуравновешенный. Он не признавал никаких авторитетов, то и дело вступая с кем-нибудь в конфликт — с учителями, товарищами и даже комсомольской ячейкой. Но если Саше поручали дело по душе, он отдавался ему со всей горячностью.

Однажды Фролов привез из дома сочинение Кропоткина «Хлеб и воля» и несколько других книжек анархистского толка. Эти книги достались Саше от его отца, испытавшего сильное влияние анархистов. Надо сказать, что книги Кропоткина были прочитаны нами с интересом и на какое-то время овладели нашим вниманием. Но ненадолго. Молодежь искала ответы на самые животрепещущие вопросы — о нэпе, о кооперации, о том, как будет устроено пролетарское государство. Искала и находила их в работах В. И. Ленина. Разобраться самим было, конечно, нелегко, но на помощь приходили учителя.

1926 год. Мы уже перешли в выпускной класс. Читали газеты и бурно обсуждали новости: началась индустриализация! Да и сами выпускали стенгазету — предмет нашей гордости. Читали ее не только ученики и учителя, но даже родители, специально приходившие для этого в школу. Помимо прочих материалов, в стенгазете помещали стихи и рассказы школьных самодеятельных писателей и поэтов.

Желающих попробовать силы в литературе было много. Поэтому-то и возникла мысль выпускать свой литературный журнал. С. А. Яковлев, одобрительно относившийся к любой хорошей инициативе, поддержал нас. Редактором журнала единогласно избрали Сашу Фролова. После выхода первых же номеров журнал завоевал в школе популярность. Однако судьба его оказалась непредвиденной.

Создали мы журнал, как я уже говорил, с согласия директора школы. Знал о нашем «детище» и секретарь волостного комитета комсомола Виктор Попов. Мы любили и уважали секретаря волкома. Он не упускал случая побывать на комсомольских собраниях, помогал нам советом и делом. Но как нарочно, именно в это время Виктор получил назначение на другую работу, а вместо него секретарем волостной комсомольской организации стал некто Борис Моисеев. Вид у нового секретаря был надменный, начальственный. На нас, школьников, он смотрел свысока, и если доводилось к нему за чем-то обращаться, то он не советовал, а поучал, как надо действовать. И мы дружно невзлюбили Моисеева.

Узнав о существовании в школе рукописного журнала, Борис Моисеев тотчас вызвал к себе секретаря ячейки Витю Яворского и предложил немедленно ликвидировать этот, как он выразился, «нарост». Моисеев явно усмотрел в издании школьного журнала нечто вроде «фракционной деятельности».

После этого на собрании школьной комсомольской ячейки произошел примерно следующий разговор.

Я в о р с к и й. Кто члены редколлегии журнала и кто вас выбирал?

Ф р о л о в. В редколлегию входят Женя Васютина, Володя Кованов и я. Выбирали нас на общем собрании класса. Бюро ячейки об издании журнала знало.

Я в о р с к и й. Мы получили от волкома комсомола указание ликвидировать журнал, а вам нужно самораспуститься.

Ф р о л о в. Распустить нас вы не имеете права. Снять с нас полномочия членов редколлегии может только наш класс…

Нужно сказать, что мы знали о решении волкома закрыть наш журнал, но, считая это несправедливым, заупрямились. Когда об этом сообщили Борису Моисееву, он пришел в ярость. Приехав к нам, Моисеев потребовал созыва общего собрания. Собрание было бурным; ребята кричали, свистели, не давали Моисееву говорить. Секретаря волкома обвинили в «подавлении свободы». Школьные активисты и даже преподаватели поддержали нас. Дело приняло неприятный оборот.

Наша девятилетка была, если можно так сказать, опорным пунктом волостной комсомольской организации. Нелепый конфликт между Борисом Моисеевым и школьной ячейкой грозил серьезными неприятностями, все последствия которых трудно было предугадать. Но как бы то ни было, в ответ на категорическое требование секретаря волкома прекратить выпуск журнала Фролов продолжал упорствовать. В итоге за свою строптивость он был исключен из комсомола. Члены редколлегии отделались выговорами.

Нужно сказать, что старшие товарищи не поддержали столь суровые наказания. Когда обо всей этой истории узнали в нижегородском укоме комсомола, то там строго отчитали секретаря волкома за административный раж, и Сашу Фролова восстановили в комсомоле.

Неудача с журналом, конечно, очень огорчила нас. Но мы не унывали и по-прежнему жаждали самостоятельной деятельности. И этот порыв всячески поддерживали Бекетов, Яковлев, Загрядская.

Был у нас среди взрослых и еще один умный и чуткий друг — Елена Алексеевна, мать одноклассника Васи Рузанова. Мужа ее, отца Васи, убили местные кулаки. Сразу после этого, не поддавшись горю, Елена Алексеевна вступила в партию. А в то время, о котором идет речь (1924 год), она работала в женотделе волости.

Помню, как повозка Рузановой останавливалась во дворе школы; Вася выбегал навстречу матери, и они вместе входили в класс, неся плетенный из лыка кошель. А через несколько минут все с наслаждением уплетали ржаные лепешки, испеченные на конопляном масле. Затем мы окружали Елену Алексеевну тесным кольцом и слушали ее рассказы о событиях в волости. Большевики, говорила она, поставили перед нами задачу: вооружить народ книгой. Надо по-настоящему заниматься воспитанием людей, просвещать их, вести антирелигиозную пропаганду. Плохо вот, грамотных избачей не хватает, учителя наперечет…

Беседуя с нами, Елена Алексеевна острым глазом замечала, у кого не хватает на рубашке пуговицы, порвались рукава на локтях или штаны на коленке. Не прекращая беседы, вынимала иглу с ниткой и начинала нас «ремонтировать». Она приняла близко к сердцу наши огорчения по поводу журнала. Мы были почти уверены, что именно Рузанова рассказала в укоме комсомола, как вышла вся эта история, и помогла Саше Фролову снова стать в ряды комсомола. По ее совету мы стали расширять и свою «просветительную деятельность».

Ходили в села, проводили беседы по «текущему моменту», на антирелигиозные темы. Принимали нас по-разному. Старухи, как правило, плевались, проклинали безбожников, а молодежь слушала охотно, особенно когда беседы сопровождались показом картинок «волшебного фонаря» или незамысловатыми опытами по физике и химии.

Мы понимали, что могли сделать больше. Комсомольцы из ближних сел говорили, что девчата, как и раньше, собираются на посиделки, сплетничают, а парни пьянствуют, часто устраивают дебоши. Посоветовавшись, решили ходить на эти посиделки и читать вслух интересные книги. Это понравилось; после двух-трех раз молодежь, особенно девушки, без всяких уговоров стала собираться на наши чтения. Задолго до нашего прихода «слушательницы» рассаживались по лавкам — кто прял лен, кто вязал чулки или варежки — и с нетерпением ждали чтецов. Приходили мы обычно втроем и сменяли друг друга.

Однажды в субботу собрались в старой заброшенной избе. Комнату освещала тусклая керосиновая лампа. Читали Чехова. И вдруг я почувствовал, что чтение сегодня не занимает девчат. Они были явно чем-то обеспокоены. Я не выдержал и спросил у сидящей рядом со мной Груни Волковой, что случилось? Она помолчала в смущении, а потом сказала:

— Шли бы лучше домой… Ребята собираются нынче вас побить…

Я не поверил ее словам. Пожал плечами:

— За что же нас бить?

Не успел закончить фразу, как под окнами раздались звуки гармошек и пьяные голоса громко запели непристойные частушки. Потом в окно влетело полено. Лампа разлетелась вдребезги, и мы оказались в кромешной тьме. Девушки кинулись из избы, но дверь со стороны сеней оказалась закрытой. Поднялись крики, визг. Я рванулся к двери и вместе с товарищами сшиб ее с петель.

Когда вывалились из сеней на улицу, нас окружили и стали бить. Кто-то из девчат вложил мне в руку здоровый кол. Мы сопротивлялись отчаянно. От наших ударов натиск парней стал слабеть. Но тут кто-то подскочил ко мне сзади и ударил ножом в плечо. Что было дальше — не помню. Очнулся в санях. Нестерпимо болело плечо, во рту пересохло. Груня изо всех сил нахлестывала лошадь. Вскоре мы доехали до Дальне-Константиновской больницы.

Доктор Лебле, муж нашей учительницы, осмотрев рану — она оказалась неглубокой, — наложил швы и отпустил меня домой, наказав несколько дней полежать в постели.

А через некоторое время нас вызвал к себе секретарь волостного комитета партии.

— За хорошие стремления, — сказал он нам, расхаживая по комнате, — вас можно похвалить. Однако поймите: время «хождения в народ» ушло безвозвратно. Сейчас надо начинать не с этого. Объедините вокруг себя сельскую молодежь, создайте актив, вместе подумайте, как организовать ее отдых, а потом помогайте, чем можете. — И добавил: — А зачинщиков драки мы накажем…

К сожалению, осуществить на практике совет секретаря волкома нам не пришлось. Наступила весна 1927 года, а с ней и пора выпускных экзаменов.

По окончании школы нескольким ученикам, в том числе и мне, предложили работать в школе, где мы обычно проходили практику. Но я не воспользовался этим предложением. Мною вдруг с новой силой овладело забытое желание учиться на врача. Связано это было с трагическими событиями в семье.

Здоровье матери становилось все хуже и хуже. Кое-как собрав деньги, отец решил везти ее в Москву, чтобы показать столичным врачам. Их возвращение домой совпало с моими последними школьными каникулами. Отец не скрывал горя. Мать, как всегда, держалась стойко. Она сама рассказала о приговоре, который вынес столичный врач: лекарства ей никакие не помогут… Иными словами, больна она безнадежно. Внешне Анна Дмитриевна ничем не проявляла своего душевного состояния, но я чувствовал, как подкосили ее слова доктора. О, как я ненавидел этого человека! Я и по сию пору уверен, что его жестокие слова сократили дни матери. Сколько раз позже приходилось мне встречать подобных врачей, почитающих своим долгом и заслугой ничего не скрывать от больного. Да, в одних случаях нужно обязательно рассказать больному правду о его болезни, чтобы мобилизовать его силы, снять чувство страха. Но это тогда, когда врач видит, что только при активном участии самого больного можно победить недуг. Но огромную, непоправимую ошибку допускают те врачи, которые из ложных «гуманных» соображений говорят больному то, что необходимо от него скрыть, чтобы не ослаблять его волю и веру в возможность выздоровления.

Уезжал из дома после зимних каникул в смятении и тревоге, с тягостным ощущением, что вижу мать в последний раз… Она, конечно, заметила мое состояние, успокоила как могла, заботливо уложила в сани мои пожитки, и мы с отцом выехали со двора. А мать долго стояла у крыльца, смотрела вслед…

Только вернулся в школу, как пришло тяжкое известие: мама скончалась. Я потерял самого близкого и родного мне человека…

Вскоре отец бросил хозяйство и переехал в Москву. Устроился вначале дворником, затем пошел работать на хлебозавод. Он с нетерпением ждал, когда я наконец окончу учебу и перееду к нему в Москву.

И вот школа окончена. Впереди новая жизнь, новые планы и заботы. Вместе со мной собирался ехать в Москву Вася Рузанов, чтобы поступать учиться во ВХУТЕМАС. Саша Фролов решил сдавать экзамены в Горьковский университет на химический факультет. Разъезжались в разные стороны и другие ребята. К сожалению, не всем удалось осуществить свои мечты о дальнейшей учебе.

До сих пор сохранилась наша дружба с А. Ф. Фроловым. Я присутствовал на его успешной защите докторской диссертации по химии и от души поздравил старого друга.

В 1969 году коллектив Дальне-Константиновской школы отмечал столетие со дня ее организации. Собрались питомцы многих выпусков из разных концов страны, чтобы еще раз вспомнить добрым словом тех, кто дал нам путевку в жизнь…

В МОСКОВСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ

В 1927 году я приехал в Москву с твердым намерением поступить на медицинский факультет университета. Но тут бывалые люди посоветовали подать заявление одновременно в два-три вуза. Не сдашь экзамены в один, говорили они, можно попытаться сдать в другой, куда-нибудь да попадешь.

Советы возымели свое действие, и я, сняв копии с документов, отнес их сразу в три места: на медфак университета, в Тимирязевскую академию на агрономический факультет и на биологическое отделение педагогического факультета 2-го МГУ. Не удивительно, что экзамены превратились для меня в какой-то кошмар. Иной раз приходилось сдавать по два-три предмета подряд. После трех-четырех дней я едва таскал ноги, хотя и был здоровенным парнем. Но делать было нечего: взялся за гуж, не говори, что не дюж!

Видя, как я рвусь на части, чтобы вовремя попасть на экзамены в разные вузы, Вася Рузанов уговаривал меня бросить эту чехарду и сдавать только на медицинский факультет. Я, по-видимому, так бы и поступил, но произошло непредвиденное…

На экзамене по математике полагалось три задачи. Решил их довольно быстро и уже собрался идти отвечать, как сидящая сзади меня девушка, всхлипывая, стала умолять помочь ей решить задачу: она уже третий раз поступает на медфак и никак не может выдержать экзамены то по физике, то по математике. Она незаметно подложила бумажку с условием задачи под стиральную резинку и подала мне. Но когда я стал таким же способом возвращать резинку, бумажка с ответом выпала. Преподаватель заметил ее и велел мне покинуть аудиторию. Девушка пыталась было взять вину на себя, но он не хотел ее слушать. Было стыдно и горько: на девушку не был в обиде, винил себя за неловкость.

Простившись с мыслью поступить на медицинский факультет, я продолжал сдавать экзамены на педфаке и в Тимирязевке. Но и на педфаке меня ждала неприятность: долго не мог осилить задачу по физике и преподаватель поставил мне «неуд».

Дома не нахожу места, расстроился. А тут как раз зашел брат Алексей узнать про мои дела. Рассказал ему все. Алексей вначале тоже огорчился, посочувствовал, а потом говорит:

— Послушай, а если это к лучшему? Давай-ка приходи завтра к нам на завод, посмотришь, какие приборы делаем, и тогда решишь, кем быть. Может, твое настоящее призвание не медицина, а техника!

Алексей с увлечением стал рассказывать об «Авиаприборе». Не так давно, в годы разрухи, говорил он, на заводе делали зажигалки, ведра, крупорушки… А теперь начинаем изготовлять измерительные приборы для самолетов! Правда, кое-что осталось и из ширпотреба, например готовальни, часы-ходики, медицинское оборудование. Но они уже «погоды не делают»…

Наутро отправился на завод. «Авиаприбор» размещался тогда в кирпичном здании бывших грузинских бань, по Электрическому переулку. В проходной меня встретила приветливая девушка в темно-синей спецовке, туго перетянутой ремнем, в обычной тогда красной косынке. Познакомились. Аня — из сборочного цеха, где начальником был Алексей. Он и попросил девушку показать мне производство. Узнав, что я недавно из деревни и впервые в жизни вижу завод, Аня обещала показать все, что разрешит «папаша». Так уважительно звали молодые рабочие Алексея, хотя ему было тогда всего 26 лет.

Идем по цехам. Сначала самое большое впечатление произвели на меня… ходики. Их здесь сотни, и все они одновременно тикают! В помещении, где комплектуют готовальни, слепит глаза блеск полированного металла.

Самый большой цех на заводе — сборочный. За длинными столами сидят на круглых вертящихся стульях мастера. И каждый из них что-то «колдует» над прибором. Это — «царство» Алексея.

Брату сейчас не до меня. Видимо, получен срочный заказ, и он дает какие-то указания то одному мастеру, то другому, что-то объясняет им по чертежам, выслушивает оперативные сообщения помощников.

Побывав на «Авиаприборе», я еще более проникся уважением к старшему брату. По правде сказать, я не думал, что Алексей и его товарищи имеют столь непосредственное отношение к изготовлению точнейших приборов, которые помогают летчикам на воздушных трассах. Позднее, в середине тридцатых годов, мир потрясла новость: советский летчик Валерий Чкалов совершил беспосадочный полет на АНТ-25 через Северный полюс в Америку. И этот самолет был оборудован навигационными приборами, изготовленными на «Авиаприборе»! Штурман экипажа АНТ-25 опытный летчик Беляков, имевший дело с приборами, заявил при встрече с рабочими: «Приборы, изготовленные заводом «Авиаприбор», не обнаружили никаких дефектов».

Заметив, что я нахожусь под сильным впечатлением от всего увиденного на заводе, брат не без ехидства спросил:

— Ну как, Володька, может, решишься в технику пойти?

Ответил сразу же и чистосердечно:

— Нет. Мне больше по душе медицина; все сделаю, чтобы стать врачом.

И вскоре — вот судьба! — почтальон принес мне открытку из приемной комиссии медфака. Секретарь комиссии А. В. Белов предлагал мне явиться к нему. Иду, конечно.

Секретарь приемной комиссии, пожурив за легкомысленный поступок, дал мне разрешение пересдать математику. Как на крыльях, влетаю в аудиторию и подаю преподавателю — тому самому, который отстранил меня от экзамена, — записку Белова. Удивленно посмотрев на меня, преподаватель стал гонять по всей программе. Но на все вопросы я ответил. Итак, мечта учиться дальше, кажется, осуществлялась…

На первый курс медфака было принято 450 человек, из них больше половины рабфаковцев и фельдшеров. И те и другие зачислялись в университет без экзаменов. Советская республика остро нуждалась в своей интеллигенции. Еще в августе 1918 года В. И. Ленин подписал декрет о «Правилах приема в высшие учебные заведения». Этим декретом отменялась плата за обучение, студенты обеспечивались стипендиями и общежитием. Но главное — в институты в первую очередь принималась молодежь пролетарского происхождения. Партийные организации заводов и фабрик направляли в высшие учебные заведения молодежь, получившую закалку в рабочих коллективах и в рядах Красной Армии.

Рабфаки, организованные в первые годы Советской власти, сыграли огромную роль в пролетаризации высшей школы и послужили, по образному выражению А. В. Луначарского, своего рода «пожарными лестницами», приставленными к окнам вузов, по которым поднималась к высшему образованию пролетарская молодежь. Рабфаковцы коренным образом изменили лицо вузов и внесли с собой в студенческую среду новую, пролетарскую идеологию, высокую сознательность, настойчивость, упорство. «Даешь науку!» — этот боевой клич объединял все пролетарское студенчество.

Большая часть студентов, окончивших рабфаки, поступала в технические вузы, которые были ближе рабочей молодежи по своему профилю. Но немало рабфаковцев решило посвятить себя медицине.

Демобилизованных из армии фельдшеров узнать было нетрудно: ходили они в военной форме, да и выправка их свидетельствовала о службе в армии. Многие были людьми в возрасте, с большим жизненным опытом и стажем работы. Приехали они в университет вместе с семьями, детьми и те, кому повезло, разместились в семейных комнатах студенческого общежития. Среди других рабфаковцев тоже было немало людей средних лет, получивших возможность учиться только после революции. Лишь небольшая часть курса пришла прямо со школьной скамьи. В основном это были, как и я, дети крестьян-бедняков и рабочих.

Медицинский факультет, после физико-математического, считался в университете самым трудным. Пробным камнем для всех была анатомичка: если студент не мог побороть в себе страх и брезгливость, ему на медфаке делать было нечего. Надо отдать должное профессору Удальцову, ректору университета: он беспрепятственно разрешал студентам переводиться на другие факультеты. И, честно говоря, впоследствии я не раз с завистью вспоминал этот порядок: ведь куда лучше, если человек вовремя поймет свою ошибку в выборе профессии и изберет другую, чем будет тяготиться всю жизнь и работать «без огонька», без любви к своему делу. Это касается любой специальности, но медицинской — особенно. Может быть, можно, не любя, налаживать и ремонтировать станок или механизм, лечить людей — нельзя.

Но сегодня, как бы глубоко ни чувствовал ректор эту истину, он лишен возможности разрешить студенту перейти на другой факультет и тем паче в другой вуз — с него строго спросят за это. В мое же время на факультете оставались только те, кто действительно хотел стать врачом и готов был ради этого с утра до ночи препарировать трупы, зубрить латынь, делать анализы в химической лаборатории.

На первом и втором курсах медики изучают главным образом теоретические дисциплины: строение человеческого тела, функции органов и тканей, биохимические процессы, которые протекают в человеческом организме. Одним из основных предметов считается анатомия.

Заведовал кафедрой анатомии на медфаке известный тогда ученый и педагог профессор П. И. Карузин. Это был высокий человек, с красиво посаженной головой и большим выпуклым лбом. Говорил он не торопясь, тихо, но внятно. Поначалу слушать его лекции было трудно, слишком уж «сыпал» он латинскими терминами. Позднее мы нашли этому объяснение: профессор много лет работал над составлением обширного справочника латинских терминов, употребляемых в медицине.

Впрочем, главным в курсе анатомии были не лекции, а практические занятия. Их проводили ассистенты, они же принимали у нас зачеты. Помню, как все до дрожи в коленях боялись доцента С. О. Стопницкого. Пока студент наизусть не ответит, скажем, все детали строения черепа — бугорки, отверстия, желобки и т. д., — не видать ему зачета, как своих ушей.

Тетя Даша — уборщица, прибирая нашу комнатушку, нередко находила в самых неожиданных местах кости человеческого скелета. После каждой такой находки она в ужасе крестилась и заявляла, что не будет убирать до тех пор, пока мы не соберем все кости и не отнесем их обратно на кладбище. Как я ни убеждал тетю Дашу, что это кости из анатомического музея и мы учимся по ним, она слушать ничего не хотела.

«Освоив» кости и связки, мы впервые пришли в анатомичку — секционный зал, где на мраморных столах лежали приготовленные для изучения кадавры — трупы. Ассистент, видя наше смущение и растерянность, деловым тоном начал объяснять, что бояться трупа нечего, он обеззаражен в формалине и опасности не представляет. Даже запаха гниющих тканей нет, изменяется только цвет тканей, он становится серым…

Нам, по правде говоря, было не до этих, чисто утилитарных объяснений. Наши ощущения были куда сложнее, чем просто боязнь трупного заражения. Описать впервые охватывающие тебя чувства при виде изолированных органов и тканей человека трудно. Те, кто испытал его, знают это… Непременно кому-то сделается не по себе, кто-то выйдет в коридор. Но большинство более или менее быстро привыкают к необычной обстановке.

Много хлопот доставляло то, что все анатомические обозначения надо было выучить в латинской транскрипции. Еще в древние времена римляне разработали медицинскую терминологию, а греки — первые искусные врачи ввели названия болезней. Попытки выработать свою национальную терминологию предпринимались во многих странах, в том числе и у нас, но успеха не имели — пришлось вернуться к старой, испытанной и проверенной в течение многих веков. Латинская и греческая терминология была и остается международным языком медиков. Студент-медик, хочет он или нет, должен в первые два года запомнить и твердо знать сотни всяких названий и обозначений по латыни и на греческом языке.

Все мы любили факультативные лекции по анатомии. Проводил их приват-доцент М. Ф. Иваницкий. Сухой, казалось бы, материал он излагал так образно, демонстрируя при этом движения человеческого тела, и так блестяще рисовал разноцветными карандашами на доске, что мы уходили с его лекций не только обогащенные знаниями, но и какие-то воодушевленные, будто послушали хорошую музыку или стихи.

Оригинальной фигурой на кафедре нормальной анатомии был доцент Е. О. Грейлих — человек почтенного возраста, худощавый, с реденькой бородкой. Он любил называть студентов синьорами, а студенток — синьоритами. На коллоквиумах и зачетах, в случае, когда студент «плавал», Евграф Оскарович ворчал: «Протурю…» Несмотря на суровую внешность и исключительную требовательность, мы не только уважали, но и искренне любили Грейлиха за прямоту, принципиальность и высокое педагогическое мастерство. Свой, казалось бы, сухой предмет — анатомию он «показывал» в динамике, на живом человеке. На экзамене требовал перечисления мышц, участвующих в том или ином движении, и уж потом допытывался до мест их прикрепления или строения.

Популярны у студентов младших курсов были и лекции профессора-физика А. Б. Младзиевского. Задолго до начала аудитория заполнялась до предела. Профессора приходили слушать и студенты других факультетов — настолько увлекательно читал он свой курс. Маленький, розовощекий, он быстро перебегал от одного физического прибора к другому и, как иллюзионист, поражал наше воображение «чудесами».

Другого склада был профессор Богоявленский — заведующий кафедрой зоологии. Лекции он читал сухо, скучно и совершенно не обращал внимания на аудиторию. Студенты могли заниматься чем угодно, а он — грузный, малоподвижный, уставив взгляд глубоко посаженных глаз в одну точку, монотонно описывал особенности того или иного жука, бабочки, рака. Если большинство преподавателей принимали экзамены в утренние часы, то профессор Богоявленский обычно начинал с 10—11 часов вечера. Во время экзамена по выражению его лица нельзя было понять — согласен он с твоими ответами или нет. Ни одного замечания, ни одного дополнительного вопроса. Сидит, глубоко уйдя в кресло, не поднимая головы. Это, однако, не мешало ему все видеть и замечать. Говорили, однажды он сказал студенту: «Эти ботинки, молодой человек, я сегодня вижу уже второй раз…»

Много пользы принесли нам беседы профессора М. Н. Шатерникова — ученика знаменитого физиолога И. М. Сеченова — о тонкостях нашей будущей профессии. Как сейчас вижу этого сухощавого старика с правильными чертами лица и седой вьющейся шевелюрой. Держался он со студентами просто, лекции читал без внешнего блеска, но примеры из медицинской практики, которые он приводил, были настолько поучительными, что запоминались на всю жизнь, а впоследствии помогли избежать многих ошибок.

Помню рассказ Михаила Николаевича о том, как выдающийся русский хирург Н. В. Склифосовский оперировал одну из своих пациенток. Сложную пластическую операцию он вынужден был проводить без обезболивания. Но врач сумел внушить больной, что исход во многом зависит от ее мужества. И что же? Женщина стойко перенесла тяжелую и болезненную операцию.

Так, еще на студенческой скамье мы начинали постигать, какое большое значение имеет не только лекарственная терапия или хирургическое лечение, но и доброе, умное слово врача.

Известный терапевт М. П. Кончаловский внушал студентам: «Если после посещения врача больному не станет лучше, значит, его посетил плохой врач». А опытный врач-педиатр профессор Ю. Ф. Домбровская говорила: «Врач, прикасающийся к ребенку, должен иметь теплые руки…» Холодные руки могут испугать, оттолкнуть малыша, а ведь врачу необходимо прежде всего завоевать симпатию маленького пациента. «Теплые руки»… Мы понимали, как много хотела сказать этим Юлия Фоминична.

Лекции профессора М. Н. Шатерникова нравились еще и тем, что, излагая материал, он говорил о перспективах развития отдельных проблем физиологии, призывал нас вместе с ним думать и участвовать в их решении. Многие из нас охотно задерживались на кафедре физиологии, помогая ассистентам и доцентам ставить эксперименты на животных для изучения функций организма, отдельных его систем и органов. Чтобы выяснить роль какого-либо органа, его удаляли и изучали происходящие в организме изменения. Таким образом мы получали наглядные и конкретные практические знания, которые потом очень пригодились.

Были, конечно, среди профессоров и преподавателей и такие, которых студенты недолюбливали и даже боялись. О Богоявленском я уже говорил. Особенно чувствительна молодежь к несправедливостям, а мы не могли не заметить предвзятого отношения некоторых преподавателей к «великовозрастным» студентам из фельдшеров, хотя трудились те в поте лица, стараясь преодолеть пробелы в своей подготовке.

Не жаловал бывших фельдшеров преподаватель органической химии профессор «старой закалки» А. В. Степанов. Если кому-нибудь из них удавалось без осечки получить у него удовлетворительную оценку, это считалось событием. Полный, подвижный, на коротких ножках, Степанов, словно шар, вкатывался в аудиторию. Пощипывая пышные усы, ходил около доски, набрасывая мелом одну формулу за другой. И попробуй только отвлечься: профессор ухитрялся держать в поле зрения буквально всю аудиторию. «Нарушителя» он просил встать и повторить его слова или вызывал к доске и предлагал изобразить ту или иную химическую реакцию. Если студент «плавал», профессор, не стесняясь в выражениях, высмеивал его. Фельдшерам доставалось больше всех, и они очень тяжело переживали это.

Весь уклад студенческой жизни мало походил на школьный. Она была более кипучей, разносторонней, наполненной. И тем не менее я с теплым чувством вспоминал годы, проведенные в Дальне-Константинове. Благодаря знаниям, которые были получены в школе, мне легко давались общеобразовательные дисциплины. А любовь к литературе, багаж, приобретенный с помощью книг, помогали не отставать от наших эрудитов, студентов-москвичей.

Наконец позади остался второй курс, зубрежка до одурения анатомических терминов и химических формул. Перед нами впервые открылись двери клиник.

Еще в конце прошлого века на Девичьем поле был построен для медицинского факультета клинический городок. Корпуса основных клиник расположены в два ряда. Их разделяет прямая, с густыми кронами лип аллея — Аллея жизни, как образно называют ее. В начале аллеи — акушерская клиника. Здесь рождается человек… Чуть в стороне, через дорогу, — клиника детских болезней. Там лечат малышей. Справа от аллеи — здания, где размещены гигиеническая и теоретические кафедры, а напротив их — вытянутые вдоль Большой Пироговской улицы корпуса хирургических и терапевтических клиник. Они построены по одному плану: двухэтажные, с большими окнами, с светлыми просторными палатами, с длинными широкими коридорами. Под одной крышей здесь размещаются факультетские клиники (терапевтическая и хирургическая) для студентов четвертого курса и госпитальные клиники для студентов пятого курса. Между факультетскими и госпитальными клиниками — центральная поликлиника. Сюда приезжают не только москвичи, но и больные из разных областей и городов нашей страны, чтобы установить диагноз заболевания, получить совет и лечение.

И последнее здание, которое замыкает аллею, — морг… Завершение одного из витков нескончаемой спирали жизни.

Первая клиника, куда мы пришли на лекцию, была хирургическая. Она похожа на большую операционную — стены облицованы метлахской плиткой, потолок покрашен белой масляной краской; по краям аудитории несколько рядов стульев, которые занимаем мы, студенты, посредине зала — операционный стол. Чуть поодаль, за инструментальным столиком, в стерильном халате и маске стоит операционная сестра. Она уже подготовила все необходимое: инструменты, перевязочный материал, медикаменты.

Вводят молодую женщину с туго перетянутой бинтами грудью. Кладут на операционный стол, обнажают припухшую, покрасневшую грудь. Ассистент готовится к операции — протирает операционное поле спиртом, раствором йода. У головы больной становится врач-наркотизатор.

Профессор коротко рассказывает историю заболевания. Женщина — кормящая мать; у нее появилась трещина на соске, затем небольшая припухлость и краснота в нижней части груди. Согревающие компрессы не помогли. Из-за сильных болей она была вынуждена кормить ребенка только одной грудью. Постепенно боли усилились, температура поднялась до 39°. Диагноз: мастит — воспаление грудной железы. Единственное средство лечения — операция.

Следим за каждым движением профессора. На нем стерильный халат, перехваченный матерчатым поясом, на руках — резиновые перчатки, лицо закрыто марлевой маской, видны лишь спокойные, внимательные глаза. Он как-то по особенному собран, сосредоточен. Наркотизатор быстро накинул на больную маску с хлорэтилом, и та сейчас же заснула. Короткие взмахи скальпеля, и гнойник вскрыт. Профессор осушил рану, быстро вставил сухие марлевые тампоны. Операция закончена!

Просто не верилось, что так быстро, буквально в считанные секунды можно сделать операцию. Больную увезли в палату, а мы все сидим, словно загипнотизированные. Без преувеличения могу сказать, атмосфера, царившая здесь, нас поразила: впервые мы увидели, как священнодействуют врачи и медицинские сестры в операционной; чистота, тишина, ни одного лишнего движения или слова. И у всех в голове одна мысль: неужели когда-нибудь и я так смогу?!

У всех нас сразу же возникло желание стать хирургами. Переборов дрожь в ногах, часами простаивали за операционным столом, придерживали крючки, которыми хирург раздвигал рану, наблюдали за ходом операции.

Большие полостные операции делались тогда под эфирным наркозом, от которого нередко засыпал не только больной, но и стоящий рядом студент. Однажды вид широко раскрытой раны и сильного кровотечения произвел на меня такое впечатление, что я, вдруг обмякнув, сполз под операционный стол. Старшая операционная сестра привычно подхватила меня и с помощью нашатырного спирта привела в чувство. Тошнило, кружилась голова, выступил липкий холодный пот. Было неловко перед товарищами, а еще больше перед профессором — человеком, которого мы не только глубоко уважали, но буквально боготворили. Однако после операции профессор, дружески похлопав меня по плечу, проговорил:

— Ничего, ничего — это бывает, и не только с вами…

И тут же рассказал, как Склифосовский, будучи студентом третьего курса, вот так же, присутствуя на операции, упал в обморок.

Профессором этим был Петр Александрович Герцен (но о нем речь — в следующей главе).

ЛЕКАРСТВА — СИЛА МЕДИЦИНЫ

«Камнем преткновения» для студентов третьего курса была фармакология — наука о действии на человеческий организм различных лекарств. Это трудный для запоминания и усвоения предмет. Помимо знания механизма действия тех или иных веществ, необходимо удержать в памяти десятки рецептурных прописей лекарств. Особенно трудно запомнить дозы препаратов, применяемых при определенных заболеваниях.

И все же нас привлекали в фармакологии большие возможности управления функциями органов и систем с помощью лекарственных средств. Известно, что одни вещества оказывают угнетающее или возбуждающее влияние на высшую нервную деятельность, другие — устраняют боль, третьи — стимулируют деятельность сердца, понижают или повышают артериальное давление и т. д.

Помню, какое впечатление произвела лекция, на которой демонстрировался опыт с изменением артериального давления у собаки. Водяной столб в приборе, соединенном с сонной артерией животного, пульсировал в такт с сокращениями сердца. Давление было низким и продолжало падать. В этот момент собаке внутривенно был введен адреналин — препарат, суживающий кровеносные сосуды. И уже через несколько секунд давление стало стремительно повышаться.

В середине прошлого века были открыты первые средства, с помощью которых обезболивались операции. Основоположником отечественной фармакологии академиком Н. П. Кравковым был предложен первый наркотик для внутривенного наркоза. В то время во всем мире такой наркоз называли «русским наркозом». В начале нашего столетия были получены средства для местного обезболивания. Эти крупные открытия определили дальнейшее развитие многих отраслей медицины. До введения их в практику больные во время операции испытывали жесточайшие боли и нередко гибли от них. Обстановка в операционной была ужасающей. Все помнят описание в романе «Война и мир» хирургических операций во время Бородинского боя:

Я где-то читал, что наш бесстрашный полководец Багратион, побывавший однажды на операционном столе, говорил: «Легче пробыть пять часов на поле боя, чем пять минут в операционной».

В наше время с помощью наркотиков и анестетиков операции проводят при полном обезболивании. Выделилась самостоятельная наука — анестезиология, занимающаяся всеми вопросами, связанными с регуляцией основных функций организма во время и после операции, причем и в данном случае основная роль принадлежит лекарственным веществам.

На лекции по фармакологии опыты по местному обезболиванию проводили на студентах-добровольцах. С помощью булавки проверяли болевую и тактильную чувствительность поверхности языка. Затем язык последовательно посыпали солью или сахаром. Убедившись, что все виды чувствительности у нашего товарища «на высоте», язык ему смазывали местным анестетиком — кокаином и через несколько минут снова проверяли чувствительность. Оказывалось, что боль от укола отсутствует полностью; сохранялось лишь ощущение прикосновения булавки. Для проверки вкусовой чувствительности на язык насыпали белый порошок. Так как студент сидел на стуле с высунутым языком, профессор просил его поднять левую руку, если будет ощущение соленого, и правую, если испытуемый почувствует вкус сахара. Студент несколько мгновений размышлял, а потом отрицательно качал головой. Чувствительные окончания, ведающие вкусом, были блокированы.

Большой интерес представляют лекарства, которые восполняют недостаток в организме естественных веществ, необходимых человеку, например гормонов. Это так называемые эндокринные препараты. Многие заболевания связаны о недостатком витаминов. Так, при цинге не хватает витамина C; злокачественная анемия развивается при дефиците витамина B₁₂, полиневриты — при нехватке витамина B₁ и т. д. И с этими болезнями стали теперь успешно бороться.

Фармакология весьма разнообразна как по методам исследования, так и по направленности. Студенты, увлекавшиеся теоретическими дисциплинами, могли особенно углубленно заниматься механизмом действия веществ. Те, кто больше любил прикладные аспекты, знакомились с тем, как создаются и клинически испытываются лекарственные средства.

Поражал в фармакологии очень высокий темп ее развития. Каждый год появлялись новые препараты, а иногда и целые группы веществ с новым механизмом действия. Надо было прилагать большие усилия, чтобы успевать постичь и запомнить все это. Задача еще больше усложнилась, когда мы стали врачами, так как теперь уже приходилось иметь дело с конкретными заболеваниями и при этом надо было выбирать из громадного арсенала препаратов самые эффективные лекарства.

Одной из ярких страниц фармакологии является создание психотропных средств, с помощью которых можно воздействовать на психическое состояние человека, регулировать его эмоции. Первые шаги в этой области были сделаны еще академиком И. П. Павловым. Но добиться разработки достаточно эффективных психотропных средств удалось лишь в 50-х годах нашего столетия. Появилось большое число разнообразных препаратов, которые включают так называемые транквилизаторы (успокаивающие средства, например аминазин, трифтазин), «лекарства против страха» (андаксин, элениум), антидепрессанты (средства для снятия чувства угнетенности — имипрамин и другие), психотонические вещества (стимулирующие нервную деятельность) и т. д.

Можно по праву считать, что появление психотропных средств принципиально изменило положение дел в психиатрии. Появились высокоактивные препараты, с помощью которых можно успешно лечить психозы, депрессии и другие психические заболевания.

Такие препараты нашли широкое применение. И это понятно, потому что темп жизни и работы, психические нагрузки в наше время намного возросли. Известно, однако, что неосторожное или чрезмерное применение психотропных средств способно нарушить нормальные реакции организма и принести больше вреда, чем пользы.

Последние два-три десятилетия ознаменовались большими достижениями в области создания эндокринных препаратов. Это относится, в частности, к инсулину, который применяют для лечения сахарного диабета.

До недавнего времени инсулин выделяли из поджелудочной железы животных. В последние годы удалось химическим путем синтезировать инсулин. Это крупнейшее достижение науки относится к «высшему пилотажу» в области химии белков. Ведь инсулин — сложная часть белка — включает в себя 51 аминокислоту! Недалек тот день, когда синтетический инсулин будет использоваться в качестве лечебного препарата.

Получены аналоги естественных гормонов и их синтетические заменители для лечения заболеваний щитовидной железы, терапии ревматических поражений, средства, применяемые при кожных заболеваниях, препараты для усиления родовой деятельности и многие другие. Эти лекарства характеризуются высокой физиологической активностью, и применять их, естественно, нужно с большим умением и знанием всех особенностей их действия.

Одна из актуальнейших проблем современной фармакологии связана с лечением «болезней века» — гипертонической болезни, стенокардии, инфаркта миокарда. Повышение артериального давления (гипертония) связано с изменением тонуса сосудов. Основные гипотензивные (снижающие давление) вещества, влияя на нервную регуляцию, снижают активность той части нервной системы, от которой зависит тонус сосудов. К таким препаратам относится широко известный резерпин, выделенный из растения раувольфия змеевидная, произрастающего у южного подножия Гималаев. (Впоследствии был осуществлен синтез резерпина, однако он очень дорог и менее выгоден, чем резерпин из растительного сырья.) Появились и другие эффективные гипотензивные препараты, влияющие на нервную систему, — октадин, пирилен и многие другие. Успешно применяются также вещества, которые действуют на обмен солей (гипотиазид) или непосредственно влияют на мышцы сосудов и таким путем снижают уровень артериального давления (папаверин, дибазол).

Большим злом являются заболевания сердечных сосудов, что приводит к нарушению кровоснабжения мышцы сердца. Обычно это связано со спазмом сосудов или закупоркой их тромбом, часто возникающими на фоне атеросклероза. В более легких случаях заболевание проявляется непродолжительными, но часто сильными болями, а в тяжелых — омертвлением части сердца (инфаркт миокарда). Для терапии и профилактики таких заболеваний были созданы препараты, расширяющие спазмированные сосуды сердца (нитроглицерин, коронтин, хлорацизин), препятствующие свертыванию крови (гепарин, фенилин) и растворяющие уже образовавшийся тромб (стрептокиназа).

Достижения в области фармакологии сердечно-сосудистых средств велики. Однако запросы практической медицины здесь еще не удовлетворены. Перед химиками и фармакологами стоит серьезная задача — пополнить арсенал лекарств более эффективными препаратами.

Миллионы человеческих жизней были спасены после того, как в медицинской практике стали применяться антимикробные средства. Эти вещества воюют против микроорганизмов, вызывающих инфекционные заболевания. Сначала появились сульфаниламиды (белый стрептоцид и его аналоги). Однако, как мы уже говорили, фармакология — это наука, которая характеризуется чрезвычайно высоким темпом развития. В 1941 году были получены еще более совершенные антибактериальные средства — антибиотики. С этого времени начал свое триумфальное шествие пенициллин. Миллионы людей обязаны ему жизнью и здоровьем. Прошло еще несколько лет — и появились новые антибиотики, более широкого спектра действия, — тетрациклин, левомицетин и многие другие. Были созданы активные противотуберкулезные средства (стрептомицин, фтивазид, ПАСК), средства для борьбы с грибками. Таким образом, появилось значительное число самых различных антимикробных препаратов, обладающих высокой активностью и длительным действием.

Нынешнему поколению врачей кажется вполне естественным, что почти против каждого заболевания есть активные препараты. А то, что их не было еще вчера, воспринимается как некая абстракция. Мое поколение может более остро прочувствовать и оценить те события в фармакологии, которые произошли за последние 30—40 лет. Они поистине грандиозны. Приятно сознавать, что многие надежды оправдались, хотя кое-что еще надо усовершенствовать, доделать. Но есть проблема, которая еще ждет своего кардинального решения, — это лечение рака и злокачественных опухолей в целом. Возможность лекарственной терапии злокачественных опухолей доказана. Первые успехи в этом деле уже достигнуты. Можно считать, что в недалеком будущем появятся активные препараты, которые помогут бороться с этим страшным недугом.

Одним словом, для молодежи, посвятившей себя медицинской науке, фармакологические исследования открывают широкие перспективы, конечная цель которых состоит в избавлении людей от заболеваний.

НЕВИДИМЫЕ ВРАГИ

На третьем курсе студенты познакомились со злокачественными опухолями, с гнойной инфекцией и своими глазами увидели те страшные разрушения, которые вызывают в органах и тканях невидимые враги человека. Патологическая анатомия наглядно показала, как выглядят под микроскопом раковые клетки и клетки других злокачественных новообразований.

Удивительное дело, раковые клетки вначале похожи на молодую ткань. Затем наступает их бурный рост, влекущий за собой гибель здоровых клеток, развитием метастазов, и опухоль начинает как бы расползаться по органам. Оказывается, это и является характерной чертой злокачественной опухоли.

Невидимый мир врагов человека, болезнетворных микроорганизмов, с которыми нам, будущим врачам, предстояло бороться, расширялся. Возбудителей гнойной инфекции оказалось немало, и каждый из гноеродных микробов ведет себя в организме по-разному. Один вид микробов вызывает развитие абсцесса или флегмоны, другой — рожистое воспаление, третий — газовую гангрену. А как они выглядят, чем отличается один микроб от другого?

…Слушаем курс лекций по общей микробиологии, включающей изучение морфологии и физиологии микробов, понятие иммунитета, характеристику возбудителей инфекций, методы профилактики и лечения вызванных ими заболеваний. Как и на других кафедрах, много времени отводится здесь на практические занятия и самостоятельную работу: учимся брать нужный материал от больного для исследования, знакомимся с методиками выделения и культивирования микробов, практикуемся в приготовлении препаратов, способах их окраски, в умении различать бактерии под микроскопом.

Наносим взятый материал на предметное стекло, делаем мазки, сушим их, прогреваем над пламенем горелки, затем окрашиваем препарат метиленовой синькой. Через пять-шесть минут краску смываем и высушиваем мазок. Теперь можно рассматривать предметное стекло с помощью иммерсионной системы под микроскопом. Интереснейшее дело!

На одном из занятий нас знакомят с многообразными формами бактерий — шаровидными, палочковидными, прямыми, изогнутыми или похожими на запятую. Бактерий, имеющих вид палочек, оказывается, в природе больше, нежели других форм. Наиболее распространенный микроб, обитающий в толстом кишечнике человека, так и называется — кишечная палочка. Их несметное число — два-три миллиарда в одном грамме испражнений человека. Имеются похожие по форме на кишечную палочку патогенные микробы, как, например, возбудители дизентерии, брюшного тифа и паратифа. Возбудители столбняка, газовой гангрены, оказывается, тоже имеют форму палочки.

Мы постепенно начинаем различать этих и других невидимых врагов, с которыми придется бороться. Узнаем их строение и «нрав», их уязвимые места.

Нередко в препарате встречаются не только микробы с виде палочек или спиралей, но и шаровидные бактерии — кокки. Они могут быть собраны в гроздья, наподобие виноградных, и носят тогда название стафилококков. Их можно обнаружить в содержимом гнойной раны. Они часто служат причиной развития гнойно-воспалительного процесса на месте повреждения.

Бактерии, расположенные в виде нитки бус, — стрептококки. Последние вызывают в одних случаях рожистое воспаление, в других — ангину, в третьих — заболевание внутренних оболочек сердца — эндокардит.

Если кокки располагаются по два, то это так называемые диплококки, которые обусловливают развитие таких болезней, как менингит, воспаление легких, гонорею. Но не следует думать, что один и тот же вид диплококков вызывает столь разные по характеру и течению заболевания, как, например, менингит и гонорея.

Разумеется, разобраться в многообразии форм патогенных микроорганизмов чрезвычайно трудно. А тем более ответить на вопрос, послужит ли обнаруженный в препарате микроб (стафилококк или стрептококк) началом развития тяжелого заболевания?

В определенных условиях, когда организм ослаблен, резко понижена его сопротивляемость, попавшие через раневую поверхность патогенные микробы могут вызвать развитие тяжелого недуга. В других же случаях, когда организм сильный, закаленный, имеет устойчивый иммунитет, — тот же вид микробов может и не оказать заметного действия на организм, находясь в латентном (дремлющем) состоянии.

Любопытно, что некоторые бактерии имеют споры — круглой или овальной формы, — которые располагаются на периферии или в центре клетки. Бактерии столбняка содержат спору на самом краю, а у возбудителя сибирской язвы спора находится посередине клетки. Преобразование бацилл в спору — особая стадия развития микроба. Когда спора обособляется от остальной части клетки, она обычно «одевается» в такую оболочку, которая чрезвычайно устойчива к воздействию как высокой, так и низкой температуры, и может выдержать воздействие на нее различных химических веществ (антисептиков). Споры обладают способностью оставаться живыми после кипячения или даже замораживания до температуры жидкого азота. В силу этого патогенные микробы, образующие споры (столбняк, газовая гангрена и т. п.), представляют особенно большую опасность для жизни человека. Они могут случайно попасть из почвы в рану и вызвать тяжелое заболевание.

На кафедре микробиологии нас знакомили не только с патогенными бактериями, но и со средствами борьбы с инфекцией, повышения сопротивляемости организма и формирования иммунитета, на основе которых введены в практику профилактические прививки.

Занятия на кафедре позволили понять необходимость строжайшего соблюдения методов обеззараживания операционного поля, рук хирурга, инструментария, перевязочного материала, белья и всего того, что связано с проведением хирургической операции. Не буду скрывать, и мне, и моим товарищам предосторожности эти порой казались чрезмерными. Ну зачем чуть ли не полчаса тщательно обрабатывать щетками руки перед операцией, когда достаточно просто вымыть их?! Но когда нас ввели в коварный мир микробов, мы стали думать по-другому.

Внимательно знакомимся с работой операционной и перевязочной. Следим не только за ходом операции, но и за движениями хирурга, операционной сестры, персонала, строго соблюдающего жесткие правила асептики. Делаем и для себя необходимые выводы во время операции — стоим на месте, не двигаемся, не разговариваем. Устаем от этого не меньше, чем сами хирурги. Но выходим из операционной в приподнятом настроение довольные, с ощущением, что с каждой такой демонстрацией приобретено что-то новое.

На кафедре общей хирургии мы узнали, что существуют два метода борьбы с гнойной инфекцией: с помощью антисептических растворов (карболовая кислота, растворы сулемы, риванол и др.) и более прогрессивный — асептический (безгнилостный) с помощью кипячения и пара под повышенным давлением. Применение антисептического метода в чистом виде в середине прошлого века являлось, несомненно, шагом вперед в борьбе с гнойной инфекцией, когда от осложнений погибало немало раненых и оперированных больных. Н. И. Пирогов приходил в ужас от количества умиравших от гнойных осложнений после сравнительно небольших оперативных вмешательств. В те годы больные, которых оперировали даже по поводу небольшой доброкачественной опухоли мягких тканей головы, нередко погибали на второй-третий день от заражения крови. Конечно, здесь антисептика сыграла свою положительную роль.

Вместе с тем скоро выявились и отрицательные стороны этого метода. Во-первых, антисептические растворы не только убивают бактерии, но и разрушают ткани в ране. Во-вторых, антисептики, применяемые для дезинфекции воздуха в операционной и раны больного, нередко приводили к тяжелым последствиям.

Современные методы асептики принесли огромную пользу в предотвращении бактериального инфицирования при операциях. И в этом заслуга микробиологов и хирургов. Больных стали лечить не только хирургическим методом, но и с помощью противоинфекционных средств, разработанных в основном микробиологами. Это прежде всего антибиотики, антитоксические сыворотки, бактериофаги и т. д.

Антибиотики оказались смертельным оружием для микробов. Но в дальнейшем стало ясно, что микробы могут приспосабливаться к новой среде. Появились антибиотикоустойчивые формы бактерий, на которые препарат в обычных дозах уже не оказывает нужного действия. Больше того, некоторые микробы стали вырабатывать фермент (пенициллазу), при котором введенный в организм пенициллин только улучшает развитие патогенных бактерий. Поэтому гнойную инфекцию можно и сейчас считать одной из трудных и сложных проблем хирургии. Помимо того, что микробы «вооружились» ферментами, они еще нашли и другую форму защиты от антибиотиков — «оделись» в непроницаемые оболочки. Встала задача найти вещества, способные разрушить ферменты и уменьшить сопротивляемость оболочек. Такие вещества, в шестидесятых годах были найдены. К ним относятся протеолитические (разлагающие) белки — ферменты, которые не только воздействуют на гноеродные микробы, но и очищают раны от омертвевших тканей. Со временем появилась возможность применять их в лечебной практике.

На лекциях по микробиологии мы впервые услышали о существовании большой группы заболеваний, возбудителей которых обнаружить долго не удавалось. Они настолько малы, что легко проходят через тончайшие поры фарфоровых фильтров. Это так называемые фильтрующиеся вирусы. (Увидели их по-настоящему лишь много позднее, когда был изобретен электронный микроскоп.)

Микробы, о которых я говорил ранее, — гиганты в сравнении с вирусами. Соотношение между ними приблизительно такое же, отмечает известный вирусолог В. М. Жданов, как между пятиэтажным домом и кирпичом или между слоном и мышью. Однако вред, который приносят вирусы, несоизмерим с их величиной: они вызывают грипп, оспу, энцефалит, бешенство, полиомиелит, корь и т. д. В наше время обнаружено и описано более двух тысяч вирусов. Выделен специальный курс микробиологии — вирусология. В стране созданы огромные вирусологические институты и исследовательские лаборатории.

Нас, третьекурсников, очень заинтересовала работа группы студентов-старшекурсников в кружке по микробиологии. Судя по всему, они уже избрали свой путь в медицине и начинали активно работать по своей будущей специальности. Их было немного, человек десять — двенадцать, но они были энтузиастами и поразили нас своим искусством. Вот один из примеров. Им была доверена смесь патогенных микробов: брюшнотифозной палочки, дизентерийной и кишечной. Надо было выделить чистые культуры из этой смеси, причем не с помощью методик, описанных в учебниках, а более сложным, капилляризационным, методом. На наших глазах студенты-кружковцы ловко манипулировали пробиркой со смесью патогенных микробов: опускали в нее стерильные листки фильтровальной бумаги, которая «впитывала» только палочки брюшного тифа, подогревали пробирку до температуры 45 градусов и тем самым убивали дизентерийного микроба (кишечная палочка, оказывается, выдерживает эту температуру). Все это делалось настолько уверенно, квалифицированно, что порой невольно забывалось, что перед нами студенты, парни и девушки старше нас на два-три курса. С восхищением смотрели мы на них, как на настоящих ученых.

Кружковцы, конечно, видели, какое впечатление на нас производят их «чепуховые», как они говорили, опыты. Они гордились этим и приглашали нас в свои боксы смотреть совсем уже невероятные эксперименты. Несмотря на то, что с тех пор прошло уже больше четырех десятков лет, я и сейчас не забыл, в какой священный трепет вгоняли нас их опыты. Помню одну из работ студентов-кружковцев с кафедры профессора И. М. Великанова. Им надо было с помощью клизмы (именно клизмы!) заразить вшей риккетсиями[1]. И они делали это, причем ухитрялись под лупой ставить за час клизмы 150—200 вшам! Это уже было что-то от сказочного тульского кузнеца-левши, сумевшего подковать блоху!

Совершая такие экскурсии в мир невидимых врагов человека, как страстно хотелось побыстрее научиться всем премудростям медицины!

Замечу, что некоторые из студентов, увлекавшиеся тогда микробиологией (М. П. Чумаков, А. К. Шубладзе, М. Н. Соколов, О. П. Петерсон и др.) стали впоследствии крупными учеными — специалистами по антибиотикам, риккетсиологии, вирусологии, в совершенстве владеющими сложными и подчас опасными для жизни приемами исследования.

Ныне, вспоминая все это, я снова и снова думаю о том, как важно для будущего ученого участие в работе студенческого кружка. Это первый, но очень важный для молодого человека шаг в науку.

ШКОЛА ГРАЖДАНСТВЕННОСТИ

В мои студенческие годы общественная работа заполняла все свободное от занятий время. Быть в гуще общественной жизни стало для нас потребностью, без которой жизнь казалась неполной…

Наш «штаб» — комсомольское бюро помещалось в старом здании университета со стороны улицы Грановского. Дверь в большую комнату была всегда открыта настежь. Но из-за табачного дыма, который стоял сплошной стеной, трудно было разглядеть, кто в ней находился. Слышались только громкие голоса, среди которых всегда выделялся зычный бас и раскатистый смех Бориса Сафонова — студента факультета советского права. Долговязый, широкоплечий, с копной белых, как лен, волос, он, по-моему, все время, за исключением лекционных часов, проводил, вернее — жил, в бюро комсомола. Борис был наш признанный трибун и остроумный полемист. Он умел точно и ясно выражать мысли, которые волновали тогда каждого. А было это время горячих споров с троцкистами и их подголосками о путях развития молодого Советского государства.

Теперешним студентам уже трудно представить себе атмосферу тех бурных 20-х годов. Отличительной чертой ее был, пожалуй, всеобщий острый интерес юношества к политике.

Вспоминается первый курс…

На комсомольских собраниях шли горячие дискуссии: можно ли построить социализм в одной стране, разумно ли все силы бросать на ускоренное развитие тяжелой индустрии, как понимать союз рабочих и крестьян?

Троцкисты и их ставленники в студенческой среде утверждали, будто без предварительной победы пролетарской революции на Западе, победа социализма в нашей стране невозможна. Нападали на принцип демократического централизма, домогались «свободы» фракционной борьбы в партии. Изображая крестьянство как реакционную силу, борющуюся против социализма, вели линию на разрыв союза рабочего класса с трудовым крестьянством.

Всячески заигрывая с молодежью, троцкисты объявляли ее «барометром» партии, всеми средствами пытались увлечь за собой учащуюся молодежь, сбить ее с ленинских позиций. Надо сказать, что поначалу им удалось посеять сомнения среди некоторой части студентов. Но в ходе ожесточенных споров выявлялось, что демагогические призывы троцкистских крикунов не встречают поддержки большинства молодежи. Все чаще они оказывались в изоляции. Попытались, правда, антиленинские элементы выступить открыто со своими лозунгами (дело было на октябрьских праздниках 1927 года), но потерпели полный провал. Демонстрация прошла сплоченно, организованно.

На комсомольских собраниях, проходивших обычно в Коммунистической аудитории — одной из самых больших в университете, часто выступал в те дни секретарь Московского городского комитета комсомола Александр Косарев. Помню его — простого, оживленного, в клетчатой рубашке. Говорил, слегка картавя, очень темпераментно, с воодушевлением «подчеркивая» наиболее важные мысли взмахом руки.

Мне вспоминается одна его речь.

— Обстановка наших дней, — говорил Косарев, — характеризуется значительным обострением классовой борьбы в стране. Вытесняемые с последних позиций капиталистические элементы отчаянно сопротивляются. Прекрасно сознавая, что будущее за теми, с кем пойдет молодежь, они ищут (и порой находят) лазейки к ней, пытаются опутать ее паутиной своего влияния. Противоречия социалистического строительства и трудности, через которые нам временами приходится пробираться, — вот на чем стремится сыграть классовый враг, делая ставку на молодежь.

Выступления вожака московского комсомола вызывали бурную реакцию в зале. Случалось, его пытались прервать подголоски троцкистов: они выкрикивали свои лозунги, принимались стучать ногами. Но их быстро «приводили в чувство» сами студенты, а если крикуны упорствовали — выводили вон.

Кое у кого в нашей среде находили отзвук и взгляды правых капитулянтов, выступавших против высоких темпов социалистической индустриализации страны, против коллективизации сельского хозяйства. Иные студенты, приезжавшие из деревни после каникул и летней практики в сельских больницах, привозили с собой нездоровые, кулацкие настроения. Зарождению таких настроений способствовали и хозяйственные затруднения в стране. На комсомольских собраниях, бывало, раздавались голоса, утверждавшие, что «при нашей некультурности нечего гнаться за индустриализацией». Наслушавшись Бухарина, некоторые ораторы утверждали, что если «кулацкие хозяйства находятся под контролем государства и платят госналоги, то кулаки не могут быть отнесены к числу классовых врагов».

В трудные дни, когда накал страстей на собраниях доходил до предела, пламенные речи Александра Косарева имели особенное значение. Мы жадно внимали горячим, как уголь, словам, призывавшим не поддаваться фальшивым доводам капитулянтов, стряхнуть обывательщину, держать сухим «большевистский порох» и не покладая рук бороться за генеральную линию партии. После таких выступлений ни те, кто попал на удочку троцкистов, ни просто путаники, как правило, не решались вылезать на трибуну.

Мы, студенты-медики, полностью поддерживали линию Центрального Комитета партии, активно помогали вести борьбу против оппозиции не только в своей среде, но и в заводских и фабричных коллективах Фрунзенского района.

Во многом тогда мне помогал разбираться Алексей, который был в самой гуще борьбы с троцкистами. Это к ним на завод «Авиаприбор» в 1927 году сделал «визит» Троцкий. Он пытался найти опору среди квалифицированных рабочих. Но провокация троцкистов провалилась, пришлось им убраться не солоно хлебавши.

Обстановка в комсомольской организации университета была все же довольно сложной. Оппозиционный угар, охвативший часть студенчества, вызывал тревогу в комсомольской ячейке. Комсомольские собрания, заседания университетского и факультетских бюро длились по нескольку дней подряд. Бывало и так, что вместо занятий активисты шли на заседание бюро или проводили комсомольские собрания в группах.

В октябре 1927 года в «Правде» были опубликованы тезисы по вопросам порядка дня XV съезда партии. Центральный Комитет объявил по ним общепартийную дискуссию. Мы с жадностью читали материалы дискуссионных страниц «Правды». За политику ЦК партии проголосовало более 99 процентов коммунистов! Троцкисты и зиновьевцы оказались «генералами без армии». Все слабее и разрозненнее становились голоса их приверженцев и в студенческой среде…

По отношению к заядлым уклонистам наше комсомольское бюро было вынуждено принять суровые меры: их исключили из рядов ВЛКСМ. Те, кто осознал свои ошибки и отошел от оппозиции, через несколько месяцев были восстановлены в комсомоле.

Не раз перед студентами университета в Коммунистической аудитории выступал «всенародный староста» М. И. Калинин. Выступал по самым жгучим, животрепещущим вопросам, и в речи его была такая покоряющая ясность, непоколебимая убежденность и простота, которые присущи только человеку, умудренному долголетним опытом революционной борьбы. В ней не было ничего, рассчитанного на внешний эффект, хотя говорил он на редкость образно и как-то очень по-своему. Он скорее беседовал, нежели держал речь. Здесь была и критика в наш адрес, и дружеские советы опытнейшего пропагандиста-организатора, и поистине отеческая забота о молодых.

— Когда будете работать, никогда не следует перед массами кичиться своей культурностью… С массой можно говорить только тогда, когда говоришь открыто, прямо, подразумевая, что это одинаково с вами здравомыслящие люди, могущие так же умно решать вопрос, как сам докладчик и автор, — советовал нам Михаил Иванович.

В речи, посвященной 10-летию комсомола, М. И. Калинин особо подчеркивал, что формирование нового человека, строителя социалистического общества, должно гармонически и естественно сочетать в себе уважение к труду, стремление к приобретению профессиональных знаний с интересом к общественной работе.

— Мне могут задать вопрос, — говорил Михаил Иванович: «Ну, а что должен делать врач в первую голову — быть хорошим врачом или быть врачом посредственным, но хорошим общественником?» Тут нужно сказать, — сам же и отвечал Калинин, — что общее влияние врача будет расти с его профессиональным влиянием. Чем он больший специалист в своей области, тем большим авторитетом он будет пользоваться у населения и как общественник. Это вполне естественно.

Нас глубоко волновали эти вопросы. Ведь некоторые тогда ударились в некую крайность — ушли с головой в общественные дела и забросили учебу; перестали посещать лекции, практические занятия, а на экзамены многие смотрели как на что-то отжившее, ненужное…

Выступление Михаила Ивановича Калинина подействовало как нельзя лучше.

В университетском бюро комсомола были тогда и студенты-медики: Мария Глебова, Ольга Улит и я. Возглавлял бюро тоже медик — Василий Иванов, в недавнем прошлом рабочий Гусь-Хрустального стекольного завода. Медики активно участвовали в проведении субботников по разгрузке эшелонов с хлебом и овощами. Рабочих рук не хватало, и городские партийные и комсомольские организации часто обращались за помощью к студентам.

Заводилой среди нас была Маруся Глебова — черноглазая, круглолицая, подвижная девушка, бывшая работница типографии. Она умела заразить ребят своей неуемной энергией, энтузиазмом, с которым выполняла любое задание комсомола.

Выходили на работу всем курсом. Поблажек никому не делали. Помню, однажды двое студентов четвертого курса заявили, что не могут разгружать вагоны, так как боятся повредить руки — они ведь собираются вскоре стать хирургами. Ребята так дружно подняли их на смех, что «хирургам» ничего не оставалось, как присоединиться к добровольным грузчикам.

Бывало и так: только кончим разгружать эшелоны с овощами и зерном, возникает нужда расчистить железнодорожные пути от снега. И работа продолжалась до глубокой ночи.

Как-то ранней весной разразившаяся в Москве метель засыпала снегом все дороги, остановился городской транспорт. Под угрозой оказалась работа предприятий. Нужны были экстренные меры. Райком партии поднял нас ночью по тревоге и поручил срочно, силами всех вузов района провести расчистку привокзальных железнодорожных путей.

Нам досталось «мобилизовывать» студенческое общежитие Академии коммунистического воспитания имени Крупской. Стучим по комнатам. После короткого разъяснения ребята быстро одеваются, выходят на улицу строиться в рабочие колонны. Каково было мое удивление, когда в одной из комнат увидел взлохмаченную голову Павла. Оказывается, он приехал на сессию студентов-заочников. Тут уж брату пришлось вставать и в легких ботинках топать с лопатой на Киевский вокзал.

Работали на субботниках с большим воодушевлением. Далеко не каждый знал и помнил слова Владимира Ильича: «Мы будем годы и десятилетия работать над применением субботников, их развитием, распространением, улучшением, внедрением в нравы. Мы придем к победе коммунистического труда!» Но каждый сердцем чувствовал: мы помогаем самому большому и дорогому делу — делу социалистического преображения России.

В стране велось решительное наступление на неграмотность и малограмотность. Поголовное обучение грамоте партия рассматривала как важнейшую государственную задачу, от решения которой зависело культурное строительство. Тысячи и тысячи людей — подростков, стариков, женщин — выводили на досках: «Мы не рабы…», «Рабы не мы…»

После занятий редко кого из студентов можно было застать в общежитии. Наспех пообедав, мы расходились по предприятиям района, до позднего вечера вели занятия в кружках ликбеза. Много времени, сил, упорства требовала эта работа.

Помню, как комсомольцы на свои деньги решили построить самолет «Первый университет». В нашей газете тогда нередко можно было прочесть, например, такие заметки: «По вызову тов. Андреева, студента 2-го курса медфака, с 25 ноября я бросил курить. Деньги в сумме 2 р. 50 к., сэкономленные в течение месяца на курении, вношу на самолет «Первый университет» и призываю последовать моему примеру студентов 3-го курса медфака». (К сожалению, сейчас серьезных призывов к прекращению курения не услышишь. В перерывах между лекциями многие студенты и студентки лихо дымят в коридоре. В наше время девушки почти не курили.)

Тогда же у нас родилась новая форма борьбы с бюрократизмом, равнодушием, кумовством — «легкая кавалерия», та самая комсомольская «легкая кавалерия», о которой Косарев говорил:

Рейды «легкой кавалерии» всегда были внезапны, планы ее «боевых действий» держались в секрете. Администраторы из числа нерадивых всегда побаивались этих рейдов. Для «легкой кавалерии» не существовало деления задач на большие и малые. Когда, например, было обнаружено, что в одном из общежитий затягивается ремонт и работы выполняются крайне недобросовестно, штаб выявил виновных и настоял на том, чтобы ректорат строго наказал их. «Легкая кавалерия» держала под контролем работу стипендиальной комиссии, столовых, помогала устроиться в общежитие нуждающимся.

Популярны среди студентов были в те годы различные формы проверки политических знаний комсомольцев и расширения их кругозора. В них охотно участвовали не только комсомольцы, но и несоюзная молодежь.

Конечно, нынешним студентам все эти дела могут показаться обыденными. Но именно так начинали складываться те общественные традиции, многие из которых живы и сегодня.

Наконец наступили и для нас такие дни, когда каждый смог проверить себя в большом и ответственном деле.

В 1929 году на основе решений XV съезда партия практически приступила к осуществлению ленинского кооперативного плана. Велась огромная работа по перестройке сельского хозяйства на социалистический лад. В сельские районы страны вместе с коммунистами выезжали комсомольцы, в том числе студенты, помогая агитировать крестьян за колхозы.

Вот когда пригодились знания и опыт работы в комсомоле. В комитете ВЛКСМ чувствовался какой-то особенный подъем. Круглые сутки дежурили члены штаба по отправке комсомольцев в деревню. Здесь же комплектовались библиотечки, подбирались плакаты, вырезки из газет. Члены кружка художественной самодеятельности брали с собой музыкальные инструменты — баяны, гитары, мандолины, балалайки.

Группа студентов-медиков была направлена в отдаленные районы Московской области. Там они вели агитационную работу и одновременно оказывали медицинскую помощь населению. Такое сочетание врача и пропагандиста открывало нам души людей. Ну а если студент-медик был к тому же выходцем из деревни и хорошо знал специфику сельского труда — успех был полный.

Жителям села Ивантеевки полюбился комсомолец-активист нашего вуза Анатолий Федоров. Начитанный, хорошо «подкованный» политически, он мог ответить на сложный вопрос, умел убедительно показать преимущества коллективного хозяйствования.

— Вот окрепнете, встанете на ноги, — говорил он крестьянам, — появятся средства. Будет на что построить и школу-девятилетку, и больницу, и клуб для молодежи. Вот тогда и заживете по-настоящему, так, как мечтал Владимир Ильич!

Кончится собрание, и Анатолий идет по домам — навещать своих больных, а заодно вести беседу «по душам». Тут нужна была аргументация и агитатора, и тонкого психолога.

Около года в одном из глубинных районов работал Николай Маслов. Его так полюбили крестьяне, что написали в институт письмо с просьбой разрешить им избрать Николая председателем колхоза. Когда мы приехали в этот колхоз на уборку урожая, то сразу поняли, откуда такая любовь и уважение. Целый день Николай пропадал в поле вместе с колхозниками, а по вечерам — у него прием в больнице.

Когда кончились осенние работы, Колю Маслова провожало все село, как близкого, родного человека. Добавлю, что впоследствии хирург из него вышел отличный.

Многие из нас попали в деревне в сложную обстановку. С одной стороны, в стране появлялись уже целые районы сплошной коллективизации — свидетельство исторического поворота основной массы крестьян к социализму. Это и радовало, и поднимало дух. С другой — не дремали и кулаки — совершали поджоги, убийства из-за угла, исподтишка, вели бешеную агитацию против колхозов…

Довелось и мне, как говорится, воочию увидеть, что такое классовая борьба в деревне. А произошло это так. Мы с женой-студенткой решили навестить брата Павла — он работал тогда председателем колхоза в селе Белкино Калужской области. Павел с семьей жил на отшибе села в школьном здании. Мы знали, что местные кулаки и подкулачники создали невыносимые условия для жизни семьи брата: им не продавали продукты, дети не имели молока. Угрожали расправой.

И вот поздно вечером сошли мы с поезда на знакомой станции и по узкой тропинке поспешили к дому брата. Когда подошли ближе — решили, что попали не к тому дому: дубовые двери в нижнем этаже сорваны с петель, оконные рамы вырваны и искорежены. На втором этаже стекла в окнах выбиты, вместо них торчат подушки, одеяла. Разоренный дом погружен в темноту, только в одном из окон угадывается слабый свет керосиновой лампы.

В недоумении поднимаемся по темной лестнице на верхний этаж, стучимся. Узнав, кто мы, брат открыл дверь. В ответ на наши тревожные расспросы он рассказал, что прошлой ночью жена его Лина с малыми ребятами выдержала настоящую осаду ломившейся в дом банды.

Дело было так. Он уехал на Белоусовскую текстильную фабрику, где выступал с докладом о текущем моменте. Задержался и решил было заночевать у знакомых, но уснуть не мог, сердце сжимала тревога… В три часа ночи Павел зажег «летучую мышь» и отправился домой. На полпути к дому стояла сторожка лесника. Брат не раз ходил мимо сторожки, но на этот раз решил «спрямить» дорогу и идти по тропе, которая шла чуть в стороне от дороги, ближе к оврагу. Вдруг слышит, от дома лесника раздался выстрел, потом другой… Над головой упала подсеченная пулей дубовая ветка… Засада! Павел тут же погасил фонарь и в кромешной тьме отполз в овраг, а затем осторожно стал пробираться к дому. Это заняло много времени. А когда подошел, увидел — что-то произошло. «В беспамятстве рванулся к дому, — продолжал брат. — Внизу никого… Испугался до смерти — не за себя, за семью. С трудом поднялся наверх, забарабанил в дверь. Когда Лина открыла, ноги подкосились. Вижу, что жена и ребята целы и невредимы, а все никак в себя не приду, — закончил Павел. И добавил: — Ладно, Владимир, дело фронтовое. Ведь вопрос решается так: кто — кого. Вот враги и пускают в ход пули, топоры. Только они нас больше боятся…

На всю жизнь запомнилась эта тревожная, боевая пора борьбы за новую, социалистическую деревню. Прошло несколько десятков лет, и мне пришлось снова быть в этих местах. Там, где был лишь дикий лес, болота, там, где из обреза стреляли в активистов, вырос теперь город Обнинск — город науки. Большой отряд ученых раскрывает тайны атома, находит новые, все более могучие средства борьбы за жизнь и здоровье человека.

«КОММУНАРЫ»

В нашу студенческую жизнь постоянно врывалось что-то новое. В то время шла реформа высшей школы, и то и дело, порой без достаточного основания, менялись программы, учебные планы, методы обучения.

Одно время мы учились по бригадному методу: знания студентов оценивались по успеваемости академической группы. Студенту достаточно было присутствовать на практическом занятии, и это уже обеспечивало ему зачет. Экзаменационные оценки по предмету выставлялись на основании собеседования профессора или доцента с группой в целом. Но этот «прогрессивный» метод, к счастью, продержался недолго. Вновь были введены семестровые и курсовые экзамены по основным предметам. Перед экзаменатором была уже не группа, а один студент, и знания его проверялись по всем статьям.

Шли годы первой пятилетки. Вся страна кипела «в сплошной лихорадке буден», стала единой гигантской стройкой. В этих условиях, конечно, приходилось мириться со многими лишениями и нехватками, особенно в обуви, предметах ширпотреба, питания. Продукты в студенческую столовую поступали с перебоями, мы обычно довольствовались винегретом и кашей. Но не этим мы жили. Мы знали: партия поставила главной задачей в кратчайший срок заложить прочный фундамент социалистической экономики. И когда рабочий класс выдвинул лозунг «Пятилетку в четыре года!», мы дружно решили, что не имеем права и не хотим оставаться в стороне. После горячих обсуждений единогласно вынесли решение: выполнить учебную программу не в пять лет, а в четыре. Студентов поддержал новый нарком здравоохранения М. Ф. Владимирский. Он присутствовал у нас на собрании и похвалил за такое решение. Правда, наш курс кончил институт в четыре с половиной года, но и это было успехом, учитывая крайне насыщенные учебные планы.

В 1929 году медицинский факультет университета выделился в самостоятельный 1-й Московский медицинский институт. Тогда же нам были переданы и общежития по Малой Пироговской улице и на Зубовской площади.

Жили мы по три-четыре человека в комнате. Столовой поначалу в институте не было. Студенты, проживавшие в общежитии, решили объединиться и организовать свою кухню и столовую. Конечно, на полном самообслуживании: дежурили, покупали продукты, стряпали нехитрый обед по очереди. Потом стала работать общестуденческая столовая.

Так складывалась одна из форм организации студентов в единый коллектив. Однако, как считал комсомольский актив, этого было недостаточно.

Комсомолец считался в те годы своего рода зачинателем новых форм труда, быта, и все мы этим очень гордились.

На строившемся в Нижнем Новгороде автозаводе комсомольцы создавали бригады — коммуны, брали на себя решение самых трудных задач, показывали пример нового, сознательного отношения к труду. Нам очень хотелось последовать примеру этой рабочей молодежи — жить и учиться одной большой семьей. Подзадоривало и то, что студенты Плехановского института и Тимирязевской академии уже организовали у себя коммуны.

Когда на стене кухни нашего общежития появилось маленькое объявление, приглашавшее студентов на собрание по вопросу об организации коммуны, на него сначала не обратили внимания. То ли потому, что объявление это затерялось среди десятка других, висящих на доске, то ли сказалась сухая форма обращения. Тогда инициативная группа решила обойти комнаты и поговорить с ребятами запросто. После этого и состоялось первое собрание будущих «коммунаров».

Идея организации коммуны понравилась. Но начались споры, когда стали обсуждать вопрос: какой тип коммуны выбрать — Тимирязевской академии или Плехановского института.

Тимирязевцы обобществили все «материальные ресурсы» своих членов. В общий котел шли все доходы, начиная от стипендии. Обобществлению подлежали книги, одежда, белье, обувь… В Плехановском институте ограничились взносом каждого «коммунара» в размере 21 рубля. Остальные деньги, если, конечно, они были, — оставались в его личном распоряжении, так же как и учебные пособия, книги.

Горячие головы склонялись в сторону «Тимирязевки». За «Плехановку» высказывались преимущественно студенты постарше. В конце концов был выработан устав нашей будущей коммуны. Комсомольская организация института и профком пошли навстречу — отвели в Малопироговском общежитии отдельный «отсек», выделили комнату под красный уголок. Официальное рождение «Пироговки» состоялось в день Парижской Коммуны.

В коммуне объединились медики, историки, химики, математики, правоведы. Так, в 1927—1929 годах в общежитии по Мерзляковскому переулку в одной из комнат жили 12 человек, и все с разных факультетов. Вечерами в этой и других комнатах завязывались интересные беседы, порой настоящие диспуты, по вопросам науки, политики, культуры и искусства. В результате таких бесед студенты-медики нередко посещали лекции по советскому праву и, наоборот, студенты других факультетов приходили послушать наши лекции по психиатрии или судебной медицине. Это приносило всем большую пользу.

Режим дня у нас был строгий: в семь часов — подъем, утренняя зарядка, в восемь — завтрак, после лекций — обед в столовой, самостоятельные занятия и в восемь часов вечера — ужин, приготовленный дежурными «коммунарами» в красном уголке.

В нашем уставе было записано: все деньги сдаются в общую кассу, книги и учебники составляют библиотеку коммуны. Если «коммунар» должен помогать семье, то коммуна обязуется оказывать ему помощь из общих средств.

Денежный фонд коммуны состоял из стипендий и побочных заработков: одни разгружали вагоны, другие перебирали овощи на складах, третьи устраивались в театр рабочими сцены. Стол труда профкома МГУ предоставлял коммунарам работу в первую очередь. Из общей «казны» выделяли определенную часть на питание, книги, одежду, обувь, белье. Иногда часами заседали, обсуждая, кому прежде других купить пальто или ботинки. Оставшаяся сумма шла на развлечения: ходили в кино и театр, всем скопом отправлялись на каток, — благо, он был рядом, на Плющихе. Деньги на проезд хранились в консервной банке, и каждый брал столько, сколько ему требовалось.

Прием в коммуну новых членов проходил следующим образом. Желавший вступить подавал заявление в совет коммуны. Заявление вывешивали на видном месте. Совету просили сообщить, имеются ли какие замечания по адресу вступающего, нет ли у него порочащих привычек, отрицательных черт характера, каково поведение в быту, отношение к учебе и т. д. Затем заявление в присутствии подателя тщательно и всесторонне обсуждалось на общем собрании коммуны. Пройти такое «чистилище» было не так-то просто.

Быт наш был предметом попечения самих коммунаров. На каждый день в порядке очереди назначались двое дежурных, обычно парень и девушка, которые по квитанционной книжке получали на базе продукты (ассортимент их был невелик) и, как умели, стряпали завтрак, обед и ужин. Приготовить трехразовое питание на 26 человек без привычки и опыта было, конечно, нелегко. Особенно когда надо самим привезти продукты, поддерживать топку, содержать в чистоте посуду и кухонные котлы. Когда кончалась смена и следующая пара приступала к своим обязанностям, дежурные буквально валились с ног от усталости и с трудом добирались до постелей.

Жизнь нашей коммуны вызывала в институте большой интерес. Нас приглашали и студенты других вузов, просили рассказать о житье-бытье. Мы охотно соглашались.

Все 26 «коммунаров» отлично учились, много читали, не упускали ни одной возможности послушать лекции А. Луначарского, Е. Ярославского, Н. Семашко и других видных представителей советской культуры. Каждый успевал при этом вести общественную работу: кто в комсомольском бюро, кто в профкоме или академических комиссиях. А во время каникул все мы работали в пионерских лагерях, экспедициях, районных больницах.

Надо сказать, что мы смотрели на вещи трезво и не переоценивали идею студенческой коммуны. Хотя многое в ней было, несомненно, заманчиво, каждый все же понимал, что для широкого распространения коммун не было необходимых условий. Но все полезное, что могла дать нам, юным, коммуна, мы взяли, и к тому же чувствовали себя искателями новых форм организации быта.

У всех нас была тогда одна мечта: поскорее включиться в какое-то большое, серьезное дело. Многие студенты — старшекурсники в летнее время и на зимние каникулы выезжали в Поволжье, где помогали врачам вести борьбу с трахомой. Малярийный институт направлял их в экспедиции в зараженные районы; вместе со специалистами старшекурсники отправлялись и на ликвидацию очагов инфекционных заболеваний.

Впоследствии медики Михаил Чумаков и Иван Павлюченко в составе экспедиции, возглавляемой видным советским ученым профессором Л. А. Зильбером, совершили поездку на Дальний Восток. После этого Чумаков навсегда избрал вирусологию как основную специальность и добился выдающихся успехов.

ПО ЗАДАНИЮ И. В. МИЧУРИНА

Судьба предоставила мне завидную возможность встретиться с Иваном Владимировичем Мичуриным и даже принять какое-то участие в его работах.

Имя великого селекционера в то время не сходило со страниц газет. Его поразительные успехи в выведении новых сортов плодовых деревьев, смелость в постановке научных экспериментов, а главное, их результаты изумляли всех. Мичурин казался каким-то могучим волшебником, который настолько постиг тайны природы, что может заставить ее послушно служить своим замыслам. Его знаменитое изречение: «Мы не можем ждать милостей от природы; взять их у нее — наша задача» — отвечало революционному духу эпохи социалистического строительства.

Шла историческая перестройка сельского хозяйства, его социальных, экономических, научно-технических основ. Человек в коллективном хозяйстве, освобожденный от эксплуатации, вооруженный современной техникой, превращался из раба земли в ее полновластного хозяина, перед которым открывались необъятные перспективы по преобразованию природы. Мичурин своими опытами наглядно показывал, что может сделать человек, если он познает законы природы.

Меня, проведшего детство и юность в условиях нищего крестьянского хозяйства средней полосы, где в поте лица невероятно тяжелым трудом добывали рожь да овес, лен да картофель, успехи мичуринских экспериментов захватывали невероятно.

Летом 1934 года вызывают меня к заведующему пионерским отделом ЦК ВЛКСМ товарищу Золотухину, который сразу изложил суть дела:

— Вы, Володя, не один год работали летом в пионерских лагерях. Теперь уже врач, к тому же, знаем, любите ботанику. Так вот, у нас есть к вам предложение — возглавить отряд пионеров-мичуринцев и поехать с ним на Алтай. Недавно, — пояснил он, — Мичурин обратился в ЦК комсомола, чтобы молодежь помогла ему в сборе ягод дикорастущих.

Я смутился. Одно дело — любить ботанику, другое — ее знать… По плечу ли мне такое?

— Не волнуйтесь, с вами поедет специалист. Это ботаник университета профессор М. П. Нагибина.

— Ну а как я соберу этих мичуринцев?

— Газеты «Колхозные ребята» и «Комсомольская правда» уже подняли такой шум, столько ребят «воюют» за право участия в этом походе, что задача в другом: как из тысяч ребят отобрать десяток!

Сраженный этим доводом Золотухина я сдался.

— А теперь за сборы. Выезжайте немедля с корреспондентом газеты «Колхозные ребята» Гришей Краснощековым в Козлов[2], к Ивану Владимировичу. Он вам все расскажет, куда ехать и что собирать.

Мичурина мы нашли в саду. В соломенной шляпе, длинной холщовой блузе и с неизменным другом — маленькой собачкой, он мелкими шажками шел, опираясь на палку, по аллее. Гриша представил меня, объявив, что я выпускник медицинского института, но вместе с тем интересуюсь ботаникой, участвовал в нескольких экспедициях. Мичурин приветливо улыбнулся и предложил присесть. Завязался разговор. Ивана Владимировича оказывается интересовала не только ботаника, но и медицина. Он сказал, что всерьез занялся выведением плодов для лечения малярии и предложил их попробовать. Мы подошли к какому-то кусту, Иван Владимирович снял румяный плод величиной с грецкий орех и протянул мне. Я раскусил и тут же выплюнул. Мичурин улыбнулся:

— Ну как, доктор, хорошо ли мое лекарство?

— Горькое, как хина, — говорю я.

— Вот это и важно, чтобы оно было горькое, чтобы лечило людей от малярии.

Иван Владимирович неторопливо водил нас по своему диковинному саду, любовно рассказывая о каждом растении. Показал виноградные лозы, которые в условиях Тамбовщины хорошо переносят суровые зимы и дают плоды, по вкусу и урожайности не уступающие своим южным родственникам. Познакомил с вьющимся кустарником актинидией. Очень сожалел, что ягоды еще не поспели — они обладают вкусом ананаса (сорт так и назван: «актинидия ананасная»). Узнали мы тогда и о чудесных свойствах лимонника.

— Обратите особое внимание на эту лиану, — говорил Иван Владимирович. — Сама природа создала лимонник для вас, медиков. От многих болезней — лучшее средство. Недаром китайская медицина так широко его использует. Надо это растение обязательно с Дальнего Востока перенести к нам сюда. Оно может расти от Кавказа до Ленинграда…

Посмотрели мы и новые сорта яблок, груш, смородины. Постепенно становилась ясной задача и смысл предстоящей алтайской экспедиции.

Иван Владимирович размышлял вслух о том, чего он ожидает от нашей поездки, какие его интересуют плодово-ягодные растения, и, в частности, назвал черную и красную смородину, произрастающую в горной тайге.

— Ну а если найдете лук морозостойкий — сагано, то это будет совсем хорошо! Мне рассказывали, что там, в горах, есть лук, который выдерживает 50—60 градусов мороза, не теряя всхожести. Вот бы его заполучить! — мечтательно проговорил Мичурин.

— Облазим все горы Алтая, но обязательно найдем, что вы просите, — с энтузиазмом заверили мы Ивана Владимировича.

…Экспедиция наша состояла из десяти пионеров-мичуринцев, вожатого, на котором лежали также обязанности завхоза, и двух сотрудников. Научным руководителем была профессор М. П. Нагибина, а меня утвердили начальником экспедиции.

Наряду с заданием, полученным от Мичурина, — изучить дикорастущие плодово-ягодные растения Алтая, мы должны были собрать маточные формы и семена морозостойких маков, крахмалоносов и других растений для Ботанического сада университета.

Первая остановка была в столице Горно-Алтайской области, где приобрели вьючных лошадей и весь необходимый для похода инвентарь. Здесь же запаслись продуктами.

Затем во главе с двумя проводниками-алтайцами двинулись в путь. Предстояло пройти 500 километров по глухим горным местам вдоль реки Катунь и ее притоков. Тайга, раскинувшаяся вдоль реки, таила несметные богатства ценного растительного сырья.

Гербарные папки быстро заполнялись разнообразными растениями, а дневники — подробным описанием каждого найденного вида и класса. До сих пор хранятся у меня странички дневника члена нашей экспедиции Пети Львова. В них — атмосфера нашей походной жизни, наши будни. Вот некоторые записи:

Наша экспедиция собрала 21 вид морозостойких ягодных растений и свыше 150 названий декоративных деревьев, кустарников и трав.

И. В. Мичурин писал нам:

Теперь, спустя несколько десятилетий, оглядываясь назад, невольно задаешь себе вопрос: а не была ли эта экспедиция сопряжена с безрассудным риском? Не переоценивали ли мы сил и возможностей подростков?

Для меня лично ответ бесспорен: подобные экспедиции, походы при тщательной подготовке, соответствующей организации и строгой дисциплине могут служить замечательной школой воспитания и закалки, отвечают активной эмоциональной психологии подростка.

Перед поездкой на Алтай был тщательно разработан режим. Несколько дней ребята провели в лесном палаточном лагере, на практике отрабатывая необходимые навыки. Мы ставили целью, помимо решения специальных задач экспедиции, обеспечить укрепление физического здоровья ребят, повышения их выносливости в различных условиях, способствовать развитию ловкости, смелости, товарищеской спайки.

Длинные переходы по неизведанной горной тайге, по едва заметной охотничьей тропе, частые переправы через бурные реки, крутые подъемы и спуски вдоль обрыва требовали большой выдержки, хладнокровия и решительности. Нелегкое дело — верховая езда в глухой тайге. В этих условиях лошадь требует особого внимания, ухода и обращения. За каждым юным участником экспедиции на все время экспедиции была закреплена лошадь, он должен был ухаживать за ней, уметь правильно вьючить ее. Каждый должен был уметь быстро оседлать лошадь, знать, когда можно и когда нельзя поить ее, пустить на корм, стреножить и т. д. Конечно, все эти навыки, особенно городским ребятам, дались не сразу. Но если вначале сбор занимал три-четыре часа, то под конец — всего 20 минут! Сколько было радости и гордости на лицах пионеров, когда они научились, как заправские конники, ловко седлать и вьючить своих лошадей, без каких-либо «аварий».

Хорошее дело осуществляет ныне комсомол, организуя походы молодежи, пионеров по местам революционной и боевой славы своих отцов и дедов. Неизгладимое впечатление оставляют эти походы, воспитывая чувство патриотизма, любовь к Родине, уважение и преклонение перед бессмертным подвигом тех, кто отдал свою жизнь за счастье и свободу народа.

Далеко еще не изведана наша необъятная Родина с ее разнообразной и многоликой богатейшей природой, раскинувшаяся от суровой Арктики до субтропиков и пустынь. Изучать не только по книжке свой город, свой край, свою страну, ее историю, природу, быт и труд людей — значит воспитывать глубокую любовь к Отчизне, чувство хозяина-преобразователя.

НА КОМСОМОЛЬСКОЙ ТРИБУНЕ ТЕЛЬМАН

В один из сентябрьских дней 1932 года нас пригласили на городской комсомольский актив. «По секрету» узнали, что будет выступать Эрнст Тельман. Трудно передать то волнение, с которым мы ожидали этой встречи. Большой зал не смог вместить всех желающих увидеть и услышать вождя немецкого пролетариата. Задолго до начала актива все проходы, все подоконники были заняты. Мне посчастливилось примоститься в зале недалеко от трибуны.

Имя Тельмана вызывало жгучий интерес. В Германии шли тогда острейшие классовые бои. Бастовали германские металлисты, горняки Рура и Верхней Силезии, рабочие транспорта. Коммунистическая партия сколачивала единый антифашистский фронт. Мобилизовывала свои силы и фашистская реакция. В обстановке экономического и политического кризиса, грандиозного успеха коммунистов на парламентских выборах все мы со дня на день ждали в то время взрыва пролетарской революции в Германии.

Молодежь с восторгом встретила товарища Тельмана. Бурные овации, возгласы: «Да здравствует Тельман!», «Да здравствует революция в Германии!», «Рот фронт, рот фронт!» — прокатывались по залу.

Но вот Тельман подошел к трибуне, улыбаясь, поднял руку, и шум стал стихать.

Перед нами стоял крепко сбитый, широкоплечий человек. Белый отложной воротник рубашки обнажал загорелую мускулистую шею. Все говорило, что ему хорошо знаком физический труд. Ясный взор, четко очерченный подбородок, склад губ выражали большую волю.

Тельман говорил спокойно, несколько резким голосом, без особой аффектации, только иногда скупым жестом руки как бы подчеркивая фразы. Но речь его была настолько логична и аргументированна, так дышала спокойной силой, что воздействие ее на аудиторию было неотразимым.

С особой убежденностью оратор говорил о значении успехов страны строящегося социализма для международного рабочего движения, о том, что своего счастья немецкий народ добьется только в дружбе с советским народом. Врезались в память слова, что если бы в 1918 году немецкие рабочие имели такую партию, какую имел пролетариат России, то немецкий народ, немецкий пролетариат пошли бы тем же путем, что и русские рабочие.

Тельман рассказывал о тяжелом экономическом положении трудящихся Германии, о безработице, о том, какую опасную игру затеяли монополисты, раздувая психоз реванша.

Слушая Тельмана, мы особенно остро почувствовали всю опасность прихода нацистов к власти. Фашисты рвутся к господству, говорил вождь немецкого пролетариата, они выступают как верные псы монополистов и для подавления рабочих и для организации подготовки войны против СССР. Правительство поддерживает штурмовые отряды, которые открыто, безнаказанно истязают и убивают активных антифашистов…

Гитлер — это война. Борьба с фашизмом, продолжал Тельман, — главная задача немецких коммунистов, коммунистов всех стран. В этой борьбе должны объединиться в единый фронт все прогрессивные силы.

В притихшем зале четко звучали слова о революционном долге немецких коммунистов, об их готовности пойти на любые жертвы во имя трудового народа. Какие бы тяжкие испытания ни выпали на нашу долю, сказал Тельман, мы, коммунисты, выполним свой долг.

Всей своей деятельностью, всей своей героическом жизнью Эрнст Тельман доказал это. Прошло 40 лет после памятного мне собрания. Но образ пламенного трибуна, непоколебимого революционера-ленинца, любимого вождя немецких рабочих стоит у меня перед глазами.

Ни пытки, ни ад фашистского застенка не могли сломить волю Тельмана, поколебать его веру в победу рабочего класса, в силу Советского Союза, в неизбежность крушения кровавого гитлеровского режима. Для гитлеровцев Тельман был страшен, даже находясь за решеткой. В январе 1944 года он писал из тюрьмы:

По личному приказу Гитлера 18 августа 1944 года в Бухенвальде фашисты подло убили Тельмана. Но разве можно убить идею, убить революцию? Новая, бурно развивающаяся социалистическая Германия — ГДР — это живое воплощение того великого дела, тех идеалов, за которые боролся и отдал свою жизнь без остатка товарищ Эрнст Тельман.

Так случилось, что в студенческие годы судьба свела меня со многими интереснейшими людьми, выдающимися представителями отечественной медицины. О них я и попытаюсь рассказать…

Еще на младших курсах мы узнали необычную биографию Петра Александровича Герцена.

ВНУК ВЕЛИКОГО РЕВОЛЮЦИОНЕРА-ДЕМОКРАТА

Выдающийся борец против самодержавия, писатель и мыслитель Александр Иванович Герцен в предисловии к одной из своих книг, посвященной сыну Александру, писал:

Александру Александровичу, известному физиологу, жившему в эмиграции, не удалось выполнить завет отца и перейти «мост», чтобы проповедовать революционные идеи на родине, дома, где, «может, вспомнят меня», как надеялся Александр Иванович. Но внук А. И. Герцена Петр вернулся домой и принял деятельное участие в строительстве новой жизни России.

Непрост и негладок был жизненный путь Петра Александровича. Родился он во Флоренции в 1871 году; в юности жил в Швейцарии, где получил медицинское образование. Видимо, от матери, итальянки, Петр унаследовал тонкий орлиный нос с горбинкой, черные брови и мягкий взгляд больших карих глаз.

Памятуя завет деда, в 1897 году он приезжает в Россию. Вскоре Петр Александрович приватно сдал экзамены на врача, работал хирургом в Старо-Екатерининской больнице для «чернорабочих». Продолжая работать там, стал ассистентом, а затем и профессором.

Приезд Герцена в Москву совпал с XII Международным съездом врачей, проходившим под председательством выдающегося русского хирурга Н. В. Склифосовского. Конгресс удался на славу, сыграл важную роль, показав всему миру, каких успехов достигли русские врачи.

Большое влияние на научные и общественные взгляды П. А. Герцена, на формирование его как хирурга и ученого оказала плеяда блестящих представителей отечественной медицины. Это были такие выдающиеся хирурги, как А. А. Бобров, С. П. Федоров, В. А. Оппель, П. И. Дьяконов. Современниками и соратниками Герцена были широко известные хирурги и ученые С. И. Спасокукоцкий, Н. Н. Бурденко, Г. Ф. Ланг, А. В. Вишневский, В. С. Левит. На его научно-теоретические воззрения огромное влияние оказали И. П. Павлов и А. Д. Сперанский. П. А. Герцен стал достойным преемником и продолжателем идей Н. И. Пирогова в хирургии.

Круг научных интересов Герцена был очень широк.

Мировое признание получила его работа о пластике пищевода. Эту уникальную операцию он произвел у больной с рубцовой стриктурой (сужением) пищевода, которая развилась после отравления серной кислотой. Видоизменив методику, предложенную его учителем — профессором Ру, Петр Александрович создал пищевод из сегмента тонкой кишки, проведенной предгрудинно под кожей. Больная хорошо перенесла операцию и прожила после этого более 30 лет.

Об этой операции П. А. Герцен доложил на съезде российских хирургов в декабре 1907 года. Председательствующий, известный хирург П. И. Дьяконов, сказал:

Много лет спустя П. А. Герцен получил письмо от своей бывшей пациентки.

Операция создания искусственного пищевода из тонкой кишки, проведенной предгрудинно, вошла в учебники и руководства под названием «операции Ру — Герцена». Она и до сих пор применяется в хирургии.

Петр Александрович — один из выдающихся исследователей в области хирургии сосудов и сердца. В книге «Хирургическое лечение травматических аневризм» он подробно излагает симптомы аневризм (изменений и повреждений стенки артерии), клинику заболевания, возникающие осложнения, показания и противопоказания к оперативному лечению, а также методы операций. Это была первая русская монография (опубликована в 1911 году), наиболее полно освещающая эту важную проблему, которая в последующем приобретет особое значение и определит тактику военно-полевых хирургов при ранении кровеносных сосудов в годы мировой и Отечественной войн.

П. А. Герцен был одним из первых, кто при перевязке артерий стал лигировать (перевязывать) и одноименную вену с целью предупреждения гангрены конечности. Большой интерес представляет описание редкого случая перевязки безымянной артерии по поводу артериовенозной аневризмы. Операция завершилась выздоровлением больного. Тогда в мировой печати были описаны всего 11 подобных операций.

В 1940 году Петр Александрович написал монографию «О кровотечениях», посвятив ее Советской Армии. Несмотря на то что эта тема многократно освещалась в специальной литературе, исследование Герцена имело важное значение. Излагая материал, накопленный за ряд войн, автор приводил новейшие для того времени данные о свертывании крови, роли гепарина, тромбоббразоваиии, а также подчеркивал важность технических деталей, которые следует иметь в виду при наложении лигатуры на сосуд. Описывая огнестрельные повреждения почечных сосудов и печени, Герцен изложил оригинальный чрезбрюшинный способ перевязки почечных сосудов.

Петр Александрович мечтал о большой хирургии сердца. В своей ранней статье о хирургии сердечных заболеваний он пишет, что «два органа являются для широкой хирургии неприступными вершинами — это пищевод и сердце. Пора объявить поход за овладение этими разделами хирургии».

Герцен в числе первых в нашей стране накладывает шов при ранении сердца. Две подобные операции им были выполнены еще в 1902 году, и обе успешно. Он подробно излагает диагностику ранений сердца, технику операции, подчеркивая, что «деятельность сердца от этого не страдает». Он одобрительно относился к опытам известного хирурга Н. Н. Теребинского и патофизиолога С. С. Брюхоненко, проводивших эксперименты на собаках с временным обескровливанием сердца и прямым вмешательством на его клапанах.

Интересны и поучительны статьи Петра Александровича, его выступления на конференциях о лечении гнойных перикардитов (воспалений околосердечной сумки) и коронаросклерозов. Применявшаяся им активная тактика в лечении гнойных перикардитов и сейчас используется в хирургической практике.

Одной из блестящих страниц научно-клинической деятельности П. А. Герцена явилась хирургия желчных путей.

С присущей ему точностью и методичностью он разбирает достоинства существующих операций как на желчном пузыре, так и на протоках. Причем подчеркивает, что из всего многообразия операций при острых холециститах методом выбора следует считать удаление измененного пузыря, и тут же указывает, что надо стремиться делать эту операцию раньше, чем разовьются отягчающие осложнения.

…Когда мы впервые пришли в клинику П. А. Герцен находился в расцвете творческих сил. Он был блестящим лектором и педагогом. Всех захватывали его темперамент, широчайшие знания, оригинальные мысли, своеобразие речи. Говорил он с акцентом, и подчас не там, где надо, ставил ударения. Для связи одного предложения с другим употреблял выражение «вот именно». Произносил он это скороговоркой, сливая буквы, отчего выходило: «вотьинно». Но каждый раз это «вотьинно» звучало по-разному: было то восклицанием, то междометием. И словечко это, к которому привыкли и студенты и сотрудники, никого не раздражало, более того, казалось нам, как и все в Петре Александровиче, обаятельным. Когда любишь человека, то и бородавочка на его лице кажется привлекательной!

Мы любили присутствовать на операциях Петра Александровича. Нас поражала не только быстрота и тщательность, с которой он делал сложнейшие операции на желудке и пищеводе, но и артистичность исполнения. Мало сказать, что он оперировал хорошо, он оперировал изящно, красиво. Щадил ткани и не терялся ни при каких обстоятельствах.

До сих пор помню, как Петр Александрович удалял у одной больной грудную железу по поводу рака: сложная операция проходила без спешки и суеты, удивительно четко и по видимости легко. В считанные минуты, почти бескровно, опухоль вместе с грудными мышцами была удалена. Кстати говоря, когда я впервые самостоятельно делал подобную операцию, мне пришлось изрядно понервничать и во время операции и после. Делал все вроде так же, как профессор, а получалось далеко не так…

Казалось, для Герцена не существовало сложных ситуаций. Только иногда сказанное им словечко «интересно» указывало на то, что не все было так просто, как виделось со стороны. Впрочем, слово «интересно» Петр Александрович употреблял в операционной крайне редко. Со временем мы поняли, что оно означало: «А ведь я, как будто, начинаю волноваться!» Правда, ближайший ученик Герцена профессор Лукомский уверял нас, что Петр Александрович произносил это слово уже после того, как опасность устранена…

Как он учил студентов? После операции мы вместе шли в секционную, и Петр Александрович предлагал нам воспроизвести проделанную им операцию на трупе. Если у студента что-то не получалось, он просил повторить ее еще и еще раз, но никогда не «натаскивал».

П. А. Герцен любил, когда после занятий студенты отправлялись его провожать. Ходил он быстро, и мы, молодые, с трудом поспевали за ним. По дороге расспрашивал, как живем, как проводим свободное время, бываем ли в театрах, что читаем. Он любил шутку, меткое словцо, удачное выражение.

Однажды у Герцена образовался на шее карбункул. Врач, приехавший из провинции на практику, благоговейно спросил именитого профессора:

— Чем вы его лечите?

Петр Александрович иронически ответил:

— Презрением!

Надо сказать, что тогда наука еще не располагала надежным средством борьбы с микроорганизмами, которые вызывают развитие гнойных процессов, в том числе и карбункула (антибиотики появились только в 40-х годах).

В ходе одной из операций, остановив сильное кровотечение прижатием пальца, Петр Александрович заметил: «Самые лучшие инструменты — это пальцы!» И действительно, пальцы Герцена как по волшебству могли выполнять самые точные, ювелирно рассчитанные движения, когда нужно было осторожно выделить опухоль, сосудисто-нервные стволы или произвести одним взмахом разрез тканей на нужную глубину.

П. А. Герцен с успехом оперировал в различных областях человеческого тела, в частности занимался хирургией опорно-двигательного аппарата, пластической хирургией, хирургией селезенки, проводил восстановительные операции на нервах, гортани, при закрытии свищей околоушной железы. Но венцом его деятельности следует считать разработку «стратегии» борьбы против рака.

В 1930 году в своих статьях он поднимает вопросы теории и практики лечения злокачественных новообразований, подчеркивает значение предраковых состояний в их развитии, а также подробно разбирает вопрос о зависимости степени злокачественности от возраста, пола и характера опухоли. Причем указывается, что полиморфизм опухоли (ее многообразие) определяет различную тактику хирургов применительно к отдельному случаю. Нужно сказать, что в те годы природа раковых заболеваний так широко в литературе не обсуждалась. Поэтому публикации Петра Александровича явились программой действия хирургов по отношению к наиболее часто встречающимся формам рака.

В работах по онкологии Герцен постоянно подчеркивал значение ранней диагностики рака и своевременного оперативного вмешательства. В этом он видел залог успешной борьбы с жестоким недугом. Когда он возглавил созданный его стараниями институт[6], то значительно увеличился диапазон оперативных вмешательств и резко уменьшилась смертность после операций. Институт превратился в школу подготовки врачей-онкологов.

Герцен подчеркивал важность «борьбы не против образовавшегося уже рака, а против изменений, заведомо могущих завтра стать раковыми». Это направление получило широкое развитие в работах онкологического института еще при жизни Герцена, а также в последующие годы. Анализируя данные различной локализации рака и методы лечения, он приходит к выводу, что все указанные меры — ничто без широкого санитарного просвещения населения и врачей, без активного участия органов государственной власти в борьбе с жестокой болезнью.

Кратко о некоторых профессиональных и научных принципах, которые утверждал Петр Александрович Герцен. Он считал, что хирург должен быть не только мастером своего дела, не только знатоком анатомии, но также физиологом и патологом. Без этого при самом блестящем владении хирургическим инструментарием невозможно, по мнению Герцена, установить правильный диагноз и проведение оперативного вмешательства на высоком уровне.

Именно уровень этих знаний в сочетании с блестящим хирургическим мастерством был тем водоразделом, который отличал истинную научную хирургию, как один из методов лечения, от хирургии ремесленнической, считавшей, что все подвластно скальпелю и ножницам, что только отвага и лихость при рассечении и сшивании тканей человеческого тела и есть главная черта истинных хирургов в целом.

Его знания анатомии и физиологии живого человека поражали студентов и врачей. «Хирург не имеет права, — писал он, — браться за нож, не зная анатомии, возможных физиологических осложнений и их причин». Он относился к анатомическим и физиологическим руководствам и атласам как к увлекательному чтению, как к поискам разгадок нерешенных проблем, которые всегда возникали в хирургии.

Казалось бы, в этой профессиональной черте хирурга Герцена не открывается ничего нового: это утверждал еще выдающийся врач Древнего Рима Клавдий Гален, борясь против ремесленников и цирюльников в хирургии. Но хирургия первой половины нашего века — это не галеновская хирургия, а прежде всего хирургия, «завоевывавшая» все полости человеческого организма, вплоть до сердца. Ее анатомо-физиологическое обоснование является непременным условием успеха.

Петр Александрович Герцен в числе других выдающихся хирургов России открывал пути научной хирургии, возвышал ее. Свои принципы преподавания хирургии он, будучи руководителем кафедры топографической анатомии и оперативной хирургии, настойчиво стремился внести в педагогическую практику.

В программу он ввел новый раздел — функциональной оперативной хирургии, то есть проблемы трансплантации тканей, хирургии желез внутренней секреции, оперативной хирургии сосудов, функциональной оперативной хирургии анастомозов (соединений) между полыми органами, оперативной хирургии легких.

Таким образом, в те годы, когда страна наша была бедна, когда у нас не хватало средств, было мало инструментов, хирург Герцен видел, куда идет современная хирургия, что потребует наука и практика в будущем, и готовил кадры для этого будущего, создавая фундамент современных успехов хирургии.

П. А. Герцен считал своим профессиональным и жизненным кредо творческое отношение к больному человеку, оказавшемуся вследствие своего недуга на хирургической койке или на приеме в кабинете хирурга. Он постоянно говорил, что оперативное вмешательство — это всегда травма, наносимая больному. И хотя она часто оправданна и нередко единственный путь к спасению жизни, однако хирург должен стремиться к тому, чтобы эта травма была минимальной и не причиняла больному больше страданий, чем само заболевание, по поводу которого больной обратился к врачу.

Эти принципы нисколько не потеряли, а, пожалуй, наоборот, приобретают в наше время еще большее значение. Когда-то Гиппократ писал, что «врач-философ богу подобен». И если можно этот афоризм отнести к кому-то из хирургов, то я полагаю, что он имеет отношение прежде всего к Петру Александровичу Герцену. И совсем не потому, что он писал философские трактаты, а потому, что был мыслящим хирургом, умевшим на основе всеобъемлющего анализа сделать на уровне науки своего времени единственно правильный вывод по поводу необходимого хирургического лечения.

Герцен верил в будущее хирургии. Поэтому в дискуссии о путях ее развития, которая развернулась в связи с книгой известного русского профессора С. П. Федорова «Хирургия на распутье» в 1926—1927 годах и другими подобного рода книгами за рубежом (например, книгой Эрвина Лика), стоял на прогрессивных позициях, утверждая, что будущее хирургии не только в ее техническом совершенствовании, а в ее симбиозе с другими пограничными науками, что открывает перед нею необыкновенные перспективы.

«Нет, — говорил скептикам Герцен, — хирургия живет! Устойчив ее биотонус». И он активно выступал против догматизма и формализма в науке. И, как мы видим теперь, его взгляды блестяще подтвердились.

Петр Александрович Герцен считал истинным ученым в медицине лишь того, кто, решая фундаментальные проблемы науки, умел создать школу, воспитать учеников, которые должны были развивать науку, самостоятельно сделать больше, чем сделал учитель. Он был бесконечно тронут письмом своего учителя Цезаря Ру, который в связи с тем, что Герцен радикально усовершенствовал операцию Ру по созданию пищевода из тонкой кишки, писал, что «ученики превосходят своих учителей».

Петр Александрович побуждал нас, молодых врачей, творчески изучать свой предмет, думать, высказываться. Он любил молодежь, верил в ее силы. Как-то, прогуливаясь с профессором Лукомским, он сказал ему:

— Я счастлив, что живу в такое горячее время. Рад молодежи, которая меня окружает, вместе с которой и я двигаюсь вперед.

У Петра Александровича действительно было много талантливых учеников, ставших впоследствии видными хирургами.

Школа П. А. Герцена представлена не только такими видными учениками, как А. И. Савицкий, Б. В. Петровский, В. М. Святухин, Е. Л. Березов, И. Г. Лукомский, В. А. Иванов, И. С. Жоров и другие. Это прежде всего тысячи хирургов, применяющие хирургические методы, предложенные Герценом, и их совершенствующие.

Некоторым деятелям науки, возможно, покажется не столь уж внушительной цифра — 79 статей за такую долгую жизнь и всего 5 монографий. Но следует учесть, что все статьи и книги П. А. Герцен писал самолично от первой до последней строчки, а не в «тесном содружестве», читал оригиналы книг, а не аннотации и приводил в библиографическом указателе только то, что сам проштудировал.

Заканчивая набросок портрета хирурга Петра Александровича Герцена, нельзя не упомянуть, что он был также великолепным знатоком музыкального искусства, блестящим исполнителем произведений Чайковского, Рахманинова, Верди, Пуччини и других известных композиторов. Он считал, что человек познается не только через анатомию и физиологию, но и через искусство, литературу, через любовь к природе и людям. И эти качества должны быть присущи истинным врачевателям.

Петр Александрович был жизнелюб, понимавший, что жизнь дается только раз и, чтобы ее сохранить и продлить, надо всемерно расширять могущество медицины. Максимальные возможности для этого представляет наш социальный строй, где медицина полностью и в равной мере доступна всем трудящимся.

П. А. Герцен прожил большую и яркую жизнь. Он был одним из наиболее выдающихся хирургов нашего времени, внесшим огромный вклад в отечественную и мировую науку. Весь свой замечательный талант клинициста-педагога и ученого он отдал Родине, верным сыном которой был до конца своих дней.

КРУПНЕЙШИЙ ТЕРАПЕВТ

В то время московские врачи шутливо говорили: «Если нужно показать больному профессора, то пригласить следует Максима Петровича». И неудивительно. Руководитель клиники факультетской терапии М. П. Кончаловский с первого взгляда, уже одним своим видом покорял людей. Высокий, статный, с правильными чертами красивого лица и окладистой русой бородой, он удивительно благотворно влиял на больных.

М. П. Кончаловский был одним из крупнейших терапевтов нашей страны. Сложившись как врач и ученый еще до Октября, он с первых же дней революции связал свою судьбу с Советской Россией.

Кончаловский был истинным клиницистом. Он понимал человеческий организм как единое целое. Большое значение при определении причин возникновения заболеваний он придавал внешней среде и неустанно подчеркивал преимущества советского строя, который позволяет устранить целый ряд вредных внешних факторов, вызывающих болезни. Исключительно важную роль он отводил профилактическому направлению советского здравоохранения.

Учебная, научная, лечебная работа на кафедре (а поставлена она была образцово) заполняла всю жизнь Максима Петровича. Даже его однодневное отсутствие в клинике было чрезвычайным происшествием. Если он выезжал в командировки, на съезды и т. д., то сразу же по возвращении, в тот же день спешил в клинику. Он был поистине неутомим.

Кончаловский считал, что ведущее место в преподавании клинических дисциплин, в воспитании и формировании будущего врача занимают лекции. Здесь студент воспринимает клиническое мышление ученого, его богатый врачебный опыт, получает последние сведения об этиологии, патогенезе, способах лечения заболеваний.

Каждый человек болеет по-своему, говорил Максим Петрович. И разные причины вызывают заболевание. Ни в одном учебнике или монографии их не изложить. Лекции, подкрепленные большим демонстрационным материалом, — наилучший способ передачи молодому поколению медиков врачебной эрудиции.

Студентам было известно, как серьезно и обстоятельно Максим Петрович готовился к лекциям. Он каждый раз волновался и не скрывал этого. На кафедре знали, что никакие вопросы перед лекцией разрешать с Кончаловским нельзя, ибо весь он поглощен ожидаемым выступлением. Он постоянно привлекал к этому делу клинических ординаторов и даже студентов, с которыми предварительно «репетировал» их сообщения. Каждый из нас с трепетом ждал того момента, когда ассистент предупредит: «На предстоящей лекции вы будете докладывать больного». История болезни и все данные, касающиеся обследования, надо было знать назубок. В кабинете профессора отрабатывалась форма доклада, давались советы, как нужно вести себя в присутствии больного, особенно когда заболевание было тяжелым, трудно излечимым.

Если по очередной теме кем-либо из сотрудников кафедры проводились научные исследования, то Максим Петрович всегда рассказывал о полученных результатах. При этом в его словах звучала отеческая гордость за успехи своих учеников. Он старался каждого из своих помощников «поднять», представить в лучшем свете, если, конечно, тот заслуживал этого.

Особенно многому студенты учились у профессора во время обхода палат. Считалось удачей попасть в число сопровождающих его при обходе. Кончаловский был ласков, внимателен к жалобам больных, тщательно их осматривал, но никогда не позволял себе в присутствии больного поправлять лечащего врача или отменять его назначение. Если возникала такая необходимость, он делал это «по ту сторону палаты».

Как я уже говорил, Максим Петрович считал, что лечение больного должно быть чисто индивидуальным и комплексным. Он широко применял массаж, лечебную гимнастику, водные процедуры. Значительная доля успеха в лечении, по его мнению, заключалась в психическом воздействии врача на больного.

Так же как М. Н. Шатерников, он учил нас бережно относиться к больному и не травмировать его психику неосторожным словом. Он неукоснительно требовал, чтобы ординатор знал о своем больном все. Если кто-то во время обхода начинал лихорадочно рыться в кипе анализов, то Максим Петрович «по ту сторону палаты» строго выговаривал ему.

Такая система распространялась и на студентов. Нам не разрешалось пользоваться существовавшими тогда формами историй болезни, а предлагалось писать их более подробно и обстоятельно, развивая и анализируя. Мы часами просиживали у постели больного и тщательно собирали все данные по поводу его заболевания.

Нелегко даются студенту-новичку беседы с больным. Долго учится он, казалось бы, простому делу: как выяснить характер заболевания, дойти, что называется, до сути.

Редко встречаются люди, которые могут толково рассказать о своей болезни. Обычно больной жалуется на боли, легко перескакивает с одного на другое, подробно останавливается на деталях или обстоятельствах, которые подчас не имеют отношения к заболеванию. А прервать его рассказ нельзя — человек может замкнуться. Сбор сведений о болезни (анамнез заболевания) является своего рода искусством, и владеют им далеко не все врачи. Этому искусству учатся, прежде всего, у постели больного, при обходах и клинических разборах. Помню и краснею до сих пор за один случай.

Вместе со студентом Федоровым, будущим патологоанатомом, мы беседовали — это был наш первый опыт — с одной больной, поступившей в клинику с воспалением желчного пузыря. Больная охотно отвечала на наши вопросы, которые мы подготовили в тот раз не сами, а списали со стандартной формы истории болезни. В конце ее значился вопрос: Была ли аутопсия больного и какие результаты получены на секции? Мы еще не знали тогда, что значат слова — «аутопсия» и «секция» и, ничего не подозревая, задали этот вопрос больной. Она удивленно посмотрела на нас и спрашивает:

— Вы, молодые люди, понимаете, о чем говорите?

— Конечно, понимаем, — отвечаем с некоторой заминкой.

— Ну, тогда говорить нам больше не о чем. Вы, вы… либо невежды, либо циники!

На глазах у нее появились слезы. Тут уж мы растерялись. Видя наше искреннее смущение, больная сменила гнев на милость.

— Дорогие коллеги, — сказала она. — Я еще пока жива, поэтому вскрытию не подвергалась. А аутопсия — это вскрытие, которое производится в секционном зале для установления причины смерти больного…

Сгорая от стыда, не зная, куда девать глаза, мы просим простить нас и, если можно, никому не рассказывать об этом случае.

В клинике Кончаловского широко применялись новейшие методы исследования и лечения больных. Любимым его делом была патология органов малоизученной тогда брюшной полости. В тот период операции на сердце еще не проводились, и профессор говорил:

— Не интересен этот раздел патологии. Ну, поставишь диагноз — порок сердца, а дальше что?

Он немало сделал в изучении патологии органов пищеварения: классически описал язвенную болезнь желудка и двенадцатиперстной кишки, подчеркнув наличие функциональной стадии этого заболевания — «прелюдии язвы», которая тогда была накрепко забыта клиницистами. Максим Петрович первым в мировой науке охарактеризовал язвенную болезнь как общее заболевание организма, а не как местный процесс. Анализируя причины язвенной болезни, он придавал большое значение неблагоприятным условиям жизни, отрицательным эмоциям и сильным нервным переживаниям. Положения, высказанные профессором об этиологии язвенной болезни, сохраняют свою силу и в настоящее время.

Широк и разносторонен был круг научных интересов М. П. Кончаловского. Одним из первых ученых-клиницистов он понял необходимость разрабатывать научные проблемы вместе с представителями других специальностей. На протяжении многих лет Максим Петрович работал совместно с одним из талантливых учеников академика Павлова — И. П. Разенковым. Особенно глубоко осуществился этот контакт, когда Кончаловский возглавил терапевтическую клинику Всесоюзного института экспериментальной медицины. Коллектив ее проводил свои научные исследования в тесном сотрудничестве с работниками лаборатории Разенкова.

Максим Петрович не переставал радоваться сближению хирургов с терапевтами, сглаживанию ранее существовавшего «антагонизма» между ними. Он не уставал повторять нам: «Хирург обязан быть хорошим терапевтом. Ведь операция — это только этап, эпизод в общем лечении больного».

Он резко восставал против необоснованных резекций желудка, считая эту операцию нефизиологичной.

Имел Кончаловский свой твердый взгляд и на лечение желчнокаменной болезни. Хирургическое вмешательство при этом заболевании он считал возможным только в том случае, если больному не помогало двукратное лечение на курорте. Хирурги же нередко настаивали на необходимости расширить показания к операции, особенно когда в желчном пузыре обнаруживали камни. Максим Петрович не соглашался с такой точкой зрения и приводил случай из своей практики:

— Когда я пришел к больной, она от невероятных болей каталась по ковру. Приступы шли один за другим. Что я ни делал, что ни предпринимал, ничего не помогло. Исчерпав все возможности, я сам предложил больной лечь на операционный стол. Она категорически отвергла операцию. Тогда, назначив лечение, я уехал домой. Ночью меня разбудил звонок. В дверях квартиры стоял муж больной, умоляя помочь умирающей жене. Я быстро собрался, и мы поехали. Представьте себе наше удивление, когда мы нашли «умирающую» сидящей за столом и пьющей чай. Попросив извинения за беспокойство, она все же сказала мне с укором:

— Вот вы советовали лечь на операцию, а камень у меня из печени сам вышел…

И Максим Петрович показал нам камень величиной с лесной орех.

Об этом же случае самоизлечения желчнокаменной болезни я слышал от профессора и позже. Он пояснял, почему при желчнокаменной болезни показания к операции не ставятся так широко, как при аппендиците: перфорации при этом заболевании сравнительно редки. Хирурги упрекают нас, говорил М. П. Кончаловский, что мы поздно посылаем больных с желчнокаменной болезнью на операцию. Но известен случай, когда немецкий хирург Кер, заболев желчнокаменной болезнью, поехал лечиться на воды, отказавшись от хирургического вмешательства.

Надо сказать, что точка зрения М. П. Кончаловского на желчнокаменную болезнь не удержалась долго в медицине, и в дальнейшем терапевты стали более настойчиво рекомендовать больным радикальный, хирургический метод лечения. Зато его мысли о том, что с желудком «нельзя расставаться» с легкомысленной поспешностью, нашли научно обоснованное подтверждение на первом симпозиуме, организованном Всесоюзным обществом гастроэнтерологов в 1967 году. Участники симпозиума пришли к выводу, что основным методом лечения язвенной болезни является консервативная терапия, а хирургический метод можно применять только при соответствующих показаниях, после единодушного решения хирурга и терапевта.

В то время мало что было известно о сущности и возникновении такой распространенной болезни, как ревматизм. Не было и надежных средств лечения ревматизма — они появились много позже. Максим Петрович сумел приковать внимание врачей и ученых — представителей различных клинических и теоретических медицинских дисциплин к ревматизму как к большой социальной проблеме. «Настало время, — говорил он, — когда наконец медицина соединенными усилиями врачей всех специальностей должна сбросить завесу и открыть тайну интимной природы ревматизма и таким образом рассеять тот туман, который еще до сих пор стелется над этой болезнью». М. П. Кончаловский возглавил комитет по изучению ревматизма и борьбы с ним, который был создан в 1927 году.

Нельзя не сказать и еще об одной стороне деятельности М. П. Кончаловского. Максим Петрович принимал самое активное участие в создании системы советского здравоохранения. При его непосредственном участии перестраивалась организация курортного лечения. Он явился также одним из энтузиастов внедрения в практику переливания крови.

Упомяну, что организатором и первым директором Института переливания крови был известный врач и философ А. А. Богданов. Исследования, начатые в институте, дали основание Богданову сделать вывод о положительном влиянии переливания крови на организм человека при разных заболеваниях, в том числе и при сильном переутомлении. Он считал, что переливание крови оказывает пользу, «повышая жизнеспособность организма и отдаляя таким образом срок старческого увядания, которое для современного человека наступает слишком рано».

Увлекшись этой идеей, Богданов решает доказать ее правильность на себе, делает 11 обменных переливаний крови. Двенадцатое переливание (проведенное 24 марта 1928 года) оказалось для него роковым. Но сама смерть А. А. Богданова явилась примером мужества и безграничного служения науке. Во время развития тяжелого осложнения, пока сознание не покинуло его, Богданов вел тщательное самонаблюдение за признаками и симптомами болезни. Об этом рассказывал нам Максим Петрович, который вместе с ним стоял у колыбели нового большого дела.

В течение ряда лет Кончаловский был бессменным консультантом и председателем научных конференций Института переливания крови, сыгравшего огромную роль в годы Великой Отечественной войны. Вместе с А. М. Горьким он был инициатором создания Всесоюзного института экспериментальной медицины.

Но особенно много труда и энергии вложил Максим Петрович в реорганизацию высшего медицинского образования в условиях советского строя. Он считал, что полноценная подготовка врача должна складываться из освоения им общетеоретических, естественных наук, специальных клинических дисциплин и философии марксизма-ленинизма.

Не случайно на должность ассистента кафедры он пригласил врача А. Г. Гукасяна, который окончил Институт красной профессуры и был хорошо подготовлен в области диалектического и исторического материализма, а также истории философии.

— Арам Григорьевич обучает нас философии марксизма, а мы его будем учить терапии, — говорил Кончаловский. Он же предложил организовать для врачей семинарские занятия по марксистской философии.

В статье, посвященной памяти С. П. Боткина, Максим Петрович писал:

Все свои силы, способности и талант выдающегося ученого отдал Кончаловский служению советской медицине.

РОЖДЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА

Сегодня 1 сентября, весь курс в сборе. Первая лекция профессора М. С. Малиновского вводит нас в новую область медицины — акушерство и гинекологию.

Мы уже знали, что Михаил Сергеевич читает ярко, живо, образно, интересно. Тех, кто его слушал, привлекали культура, высокая эрудиция, обширные познания во всех областях клинической и теоретической медицины. Интерес к его лекциям огромный.

Свободных мест в аудитории нет. Некоторые студенты примостились даже на ступеньках лестницы, старательно записывают. Быстро установился контакт профессора с аудиторией. Никто не отвлекается, не разговаривает — все внимательно слушают о новой, неизвестной им специальности, ее становлении и развитии.

Акушерство — наука о беременности и родах, их физиологии и патологии, рациональной помощи роженице — одна из древнейших отраслей медицины. Первые упоминания о приемах по родовспоможению встречаются еще в древнеегипетских папирусах и священных книгах индусов. В России основоположником акушерства был Н. М. Амбодик-Максимович, написавший «Искусство повивания, или Наука о бабичьем деле» (1784 год). Но долгие века об акушерстве как о науке говорить, по существу, не приходилось.

Михаил Сергеевич рисует мрачные картины прошлого, когда обычным явлением были роды дома на полу, в хлеву, в бане, нередко в поле на меже во время работы. Бывало, роженицу чуть не запаривали в бане или выгоняли ее из избы на холод, водили до изнеможения по двору, подвешивали к потолку и встряхивали, как во времена инквизиции. Кое-где считали роженицу «нечистым» существом и запрещали с ней соприкасаться, полагая, что она должна рожать одна, без посторонней помощи.

— Дорогие коллеги! Я застал это время и в меру своих сил боролся с невежеством и варварским отношением к женщине, — говорит Михаил Сергеевич. — Мне довелось в начале самостоятельной работы акушера бывать в глухих районах Казанской губернии и оказывать помощь в тяжелых, запущенных случаях, когда женщина находилась на грани жизни и смерти, — спасать ее и ребенка. Как часто мы уже ничего не в силах были сделать…

Вы знаете: после Октябрьской революции впервые в истории было покончено с таким варварским положением. Материнство у нас признано социальной функцией женщины, которая, как и охрана детства, находится под особой заботой нашего государства. С момента создания Советского государства здоровье человека стало считаться большой государственной задачей. Даже в самые трудные годы, когда в стране свирепствовали эпидемии и голод, была проявлена максимальная забота о детях, чтобы сохранить их, вырастить новое поколение здоровым, крепким и сильным. Еще в решении совещания по вопросам женского труда при ЦК РКП(б) от 14 сентября 1922 года говорилось, что задача охраны материнства и младенчества не может быть снята «ни при каких условиях существования пролетарского государства»[7]. Специальные законы охраняют у нас труд и здоровье женщин, особенно в период беременности. Развернута широкая сеть родильных домов и детских учреждений: яслей, консультаций, детских садов, больниц, санаториев, пионерских лагерей…

От социального аспекта Малиновский переходит к освещению биологических сторон проблемы.

Чтобы переключить внимание от одной проблемы к другой, сугубо медицинской, профессор неожиданно обращается к сидящему в первом ряду студенту с вопросом:

— Скажите, пожалуйста, вот перед вами два таза — какой из них женский, какой мужской?

Тот волнуется, краснеет и что-то тихо говорит, видимо привлекая себе на помощь вычитанное в учебнике по анатомии. Нам наверху ничего не слышно.

Михаил Сергеевич тактично выслушал студента и помог ему правильно ответить на вопрос. Он даже похвалил студента за то, что не забыл размера женского таза — это важно для акушерства.

Малиновский великолепно умел излагать самые сложные вопросы темы. Он аргументировал свои суждения разносторонними данными из области биологии, физиологии, анатомии, эмбриологии и других дисциплин. Его лекции, насыщенные новым материалом, которого не прочтешь в учебнике, приходили слушать и студенты-выпускники и врачи-акушеры.

Мы, третьекурсники, тогда плохо представляли промежуточные стадии формирования плода, повторяющие все этапы развития жизни на земле. За считанные недели и месяцы оплодотворения яйцеклетка в утробе матери превращается сначала в подобие зародыша рыб с наличием жаберной щели и хвоста; затем такой зародыш приобретает черты рептилий; наконец, когда плод достигает семимесячной зрелости, он покрывается пушком, становясь похожим на потомство млекопитающих…

Размножение, как одно из свойств живого, представляет собой биологический процесс, обеспечивающий непрерывность и преемственность жизни. Жить — значит воспроизводить себе подобных! Инстинкт размножения, присущий и человеку, вызывает свойственное женщине чувство материнства, желание стать матерью. Не случайно между матерью и эмбрионом устанавливается тесная связь с момента зарождения. Плод становится инициатором возникновения в организме беременной женщины изменений, обеспечивающих оптимальные условия для внутриутробного развития и для рождения на свет. Эта связь продолжается и после, в процессе вскармливания ребенка грудью матери, а в дальнейшем в процессе воспитания потомства.

Осветив вопросы эмбриогенеза применительно к специальности, профессор говорит о высокой роли врача-акушера в жизни людей.

Малиновский говорит о благородной миссии врачей, работающих по всей нашей необъятной Родине. Всюду: и на Крайнем Севере, и в далеких кишлаках Узбекистана, на санях в оленьих упряжках или верхом на лошади, верблюде, на машине — врачи с акушерской сумкой спешат оказать неотложную помощь роженице и принести счастье в семью.

Врач независимо от его специальности должен уметь оказать женщине акушерскую помощь, даже при патологических родах. Чем лучше он это сделает, тем спокойнее могут быть близкие за жизнь матери и ребенка. Вот почему студенты должны досконально изучить все тонкости акушерского дела, говорит Михаил Сергеевич.

— Не думайте, пожалуйста, — продолжает он, — что в акушерстве все просто и ясно. Вы можете встретить очень сложные и трудные случаи, которых никогда не видели в клинике. Их помнишь потом всю жизнь; и поневоле задумаешься, правильно ли сделал, решив стать акушером.

Дорогие коллеги! Заранее не угадаешь, какой тяжести будет ваш первый пациент и какое решение вы примете… Для меня, например, первый случай практики оказался трагическим. До сих пор мучаюсь угрызением совести за проявленное малодушие. Признаваться в этом не легко! События полувековой давности, но я их помню и сейчас.

Вскоре после госэкзаменов с дипломом врача меня позвали в цыганский табор к женщине, которая никак не могла родить. Излишняя самоуверенность, желание показать всем, какой я знающий врач, помешали мне взять с собой опытную акушерку.

Приехал ночью. Под телегой на куче тряпья лежала в полузабытьи женщина. Желтое лицо искажено мукой, покрыто испариной, губы сухие, в кровавых трещинах, глубоко запавшие глаза смотрят с тоской и надеждой. Ни стона, ни жалоб… Бросился к роженице. Осмотрел и сразу понял: ребенок мертв. Пытаюсь за выпавшую ручку вытащить весь плод, ничего не получается. Проходят долгие минуты… Все напрасно. И тут, в отчаянии от своей беспомощности, теряю самообладание и убегаю…

Пораженные откровенным признанием убеленного сединой профессора, мы сидим притихшие и думаем, как же нелегко быть врачом, какое тяжелое бремя ложится на его плечи, особенно на врача-акушера…

Профессор Малиновский прочитал нам несколько лекций по акушерству. Он был признанным авторитетом, разрабатывающим физиологическое направление в акушерстве. Это учение, опирающееся на достижения отечественной физиологии и биохимии, отражено в его учебнике по оперативному акушерству, которым мы пользовались при подготовке к занятиям. Надо сказать, что учебник Малиновского признан лучшим пособием для студентов и врачей не только в отечественной литературе, но и среди одноименных иностранных руководств. У книги много достоинств, но, пожалуй, главное из них то, что М. С. Малиновский убедительно показывает молодому врачу, на что следует обратить особое внимание, чем грозит тот или иной признак, нужно ли немедленно вмешиваться в течение родов и если да, то как.

Практические занятия проводили опытные ассистенты клиники. Нашу группу вела одна из лучших ассистентов — Екатерина Ивановна Гагаринская. Невысокого роста, живая, худенькая… Как-то не верилось, что она мать четверых взрослых ребят.

Екатерина Ивановна была всегда в окружении студентов — на амбулаторном приеме, в палате, в родильном отделении или на занятиях в учебной комнате, где обучала нас сложным приемам оперативного акушерства. Терпеливо ожидала, пока каждый студент проделает «операцию наложения щипцов» или «поворот на ножку». Фантом (макет) роженицы позволяет имитировать нормальные и патологические роды. Преподаватель искусственно создает различные положения «плода» в фантоме, подобные тем, какие встречаются в жизни, и предлагает студентам найти правильное решение.

Екатерина Ивановна была хорошим педагогом и необыкновенно чутким врачом. Она умела так заинтересовать предметом, что даже те, кто «определился» в выборе специальности, проявляли большой интерес к акушерству. А сколько студентов-кружковцев вместе с ней участвовали в проведении исследований на животных или разбирали кипы историй болезни по теме, которую вела Екатерина Ивановна. Я вспоминаю, с каким волнением и душевным участием помогала она моей однокурснице Ольге Макеевой готовить доклад по диагностике и оперативному лечению внематочной беременности. Екатерина Ивановна успокоилась только тогда, когда Ольга сделала блестящее сообщение на научной конференции кафедры.

Она болела душой за каждого из нас, мы это очень ценили, и не было случая, чтобы студенты ее группы пришли неподготовленными на экзамен. На курсе считалось большой удачей попасть на занятия в ее группу.

Имея большой и трудно нажитый жизненный опыт, Гагаринская умела расположить к себе студентов, предостеречь их от неверного шага в жизни.

Вспоминается случай, который всех нас взволновал. Молодая пара студентов решила жить вместе. Когда возникала такая ситуация среди студентов и если складывалась семья, ей шли во всем навстречу: помогали получить отдельную комнату, приобрести мебель, кухонные принадлежности и другие предметы быта. Так произошло и на этот раз. Студенты-однокурсники поженились и стали жить в отдельной комнате на Пироговке. Жили дружно, хорошо, пока не родился ребенок. Прибавление семейства не входило, видимо, в планы молодого отца. Его стали раздражать детский плач, пеленки, домашние заботы, материальные затруднения. Он уже начал поговаривать, что «женился зря». Семья — помеха в жизни и учебе, говорил он. Жену стал обвинять, что она перестала расти, отстает в учебе, не ведет общественную работу, стремится больше быть дома. Сам же ночевал дома редко, больше у товарищей. В общем, вскоре он поставил вопрос о разводе. Все наши разговоры в группе, на комсомольском бюро ни к чему не привели. Семья была на грани распада.

Эта история сильно расстроила Екатерину Ивановну. Как-то после занятий в клинике, в задушевной беседе с нами (присутствовала и молодая чета) она стала говорить о родительском долге, об ответственности вступающих в брак не только друг перед другом, но и перед обществом, особенно когда появляется ребенок. Рождение ребенка — это ведь не только большая радость в семье, но и огромная ответственность за его жизнь и здоровье, за воспитание, формирование нового человека!

Наше государство помогает чем только можно: организует ясли, консультации, детские больницы. Но за то, как растет, развивается ребенок, несут ответственность родители! Не только мать, но и отец. Как же можно «забыть» такое, пренебречь своим гражданским долгом… А после Екатерина Ивановна пригласила молодую чету к себе домой. И, ни о чем не спрашивая их, стала рассказывать, как осталась одна, без мужа, с оравой малых ребят на руках. Приходилось и учиться и работать, чтобы содержать их. А ведь детей надо было обуть, одеть, накормить.

— Представляете положение? — продолжала Екатерина Ивановна. — Что делать? Хоть в петлю лезь! И все же — как ни трудно было — справилась. При поддержке товарищей, конечно. Видите, вот мои дети — их четверо. Никого не потеряла, всех выходила и поставила на ноги, никто из них не сбился с дороги. Думаете, это только мое личное дело? Нет, я выполнила свой долг перед обществом, перед будущим Родины. Полезно вовремя задуматься над этим. Поймите: вам — молодым, сильным — нет основания пасовать перед трудностями. Да и не такие уж они у вас серьезные. Ваша жизнь только еще начинается, и ребенок — это ваше неоценимое сокровище. Надо сделать все, чтобы он рос и формировался в нормальной обстановке. Не торопитесь разрушать то, что потом не восстановить…

Такой «урок» своего любимого преподавателя, который не был предусмотрен ни программой, ни расписанием, пошел на пользу молодой чете…

Щедро делясь знаниями и опытом со студентами, Гагаринская не терпела поверхностного отношения к предмету, верхоглядства, нерадивости и разгильдяйства. Не стеснялась в выражениях, когда видела, что простые слова до некоторых не доходят. Ох, уж и доставалось им! Одна такая проборка быстро приводила в чувство даже самых «непробиваемых!»

В родильное отделение Гагаринская повела нас после того, как освоили технику родов на фантоме, привели себя в должный вид; осмотрела каждого — чистый ли халат, в порядке ли руки, не выбиваются ли из-под шапочки волосы. Только после такого досмотра разрешила по одному войти в «родилку».

…Родильный зал залит солнцем. Кафельный пол, потолок, стены как бы излучают белизну. Запах лекарств воспринимается как осязаемый знак: здесь помогают человеку.

Тишина. Разговоры полушепотом, все внимание роженице, молодой женщине, нервно хватающей за руку акушерку, — умоляет помочь ей быстрее родить.

Акушерка Мария Петровна — в годах, полная, с моложавым лицом — стоит рядом, обнажив по локоть мускулистые, натруженные руки. Вот уже 30 лет несет она свою трудную, почетную службу, принимая новых граждан Советского Союза. Сколько их прошло через ее руки — не сосчитать!

В клинику пришла после техникума, да так и осталась здесь, не заметив, как прошла молодость… Надеялась выйти замуж, обзавестись семьей, но не пришлось: началась война, любимого взяли в армию, домой не вернулся — погиб под Смоленском. Верная слову, данному жениху, замуж ни за кого выходить не хотела. Так и живет вдвоем с родной сестрой, старушкой, по соседству с клиникой. Обо всем этом нам тайком поведала медицинская сестра как-то на ночном дежурстве.

До начала родов Мария Петровна пальпаторно (прощупыванием) определяла место наилучшей слышимости сердцебиения плода. Методом аускультации (выслушивания) пользоваться не могла: глуховата. И все же почти безошибочно предвидела, трудные будут роды или нет.

Принимая роды у молодой, неопытной женщины, учила ее, как мать, сурово внушая взять себя в руки и слушать ее советы, иначе возможны тяжелые осложнения у нее и ребенка.

А женщина в это время находится всецело во власти материнского инстинкта и думает прежде всего о ребенке, а не о себе. Ее беспокоит, здоровым ли родится сын или дочь, нет ли каких изъянов на теле, на кого похож и, прежде всего, будет ли он жить. На все вопросы Мария Петровна отвечает так, что у роженицы не остается никаких сомнений, она верит, что родит богатыря, красивого и, конечно, самого умного, счастливого — ведь родится он «в сорочке»! Психологически подготовленная таким образом роженица легче терпит боли и относится к ним спокойнее. Материнский инстинкт у женщины, с нетерпением и радостью ожидающей ребенка, преодолевает отрицательные эмоции и страх.

Первый крик новорожденного — награда матери за ее терпение. И нет в эту минуту человека счастливее, чем она! Ее лицо первым склонилось над ребенком — лицо матери. И первое слово, которое он произнесет, будет «мама». Это же слово он произнесет и в час опасности, и в последнюю минуту жизни. Ибо мать — самое прекрасное и дорогое существо в жизни каждого, и перед ней мы всегда в долгу.

Рождение человека — извечное чудо, которое повторяется миллионы раз с тех пор, как утвердился на земле человеческий род. Звонким криком возвещает малыш о своем появлении на свет. Внутренним сиянием озарено лицо матери. Улыбаются все, кто присутствует здесь, улыбаемся и мы.

В родильном зале наступило радостное оживление. Розовый младенец уже положен на весы, ему на ручку вешают заранее заготовленную «бирку» с фамилией матери и номером «истории родов». Потом его уносят в специальную палату для новорожденных. Там их собралось уже десятка два. Они лежат в дреме, чмокая губами, завернутые в пеленки — как куклы.

Доктор Геннадий Иванович Смирнов, опытный врач-«микропедиатр», на попечении которого находились новорожденные, показывая нам малышей, уверял, будто они начинают осмысленно относиться ко всему окружающему буквально на другой день! И раздражался, когда видел, что мы не разделяем его восторженных «выводов».

Осваивать родовспоможение на практике мы должны были на дежурствах в клинике и родильных домах. Вместе с нами дежурит наш ассистент — преподаватель. В ординаторской, надевая белый халат, Екатерина Ивановна и здесь, как бы исподволь, делится мыслями о важности дела, которое нам предстоит.

— Каждый раз, приходя на дежурство в родильный дом, — говорит она, — ловишь себя на мысли: тебе предстоят волнения, тревоги и заботы, с которыми приходится встречаться повседневно, но привыкнуть к которым просто нельзя…

Небольшими группами по 3—4 человека рассеиваемся по родильным домам Москвы. Берем с собой учебники и до глубокой ночи «беспрепятственно» готовимся к очередному зачету. А когда начинают слипаться веки и безумно хочется спать, тебя вдруг поднимают с дивана и зовут в родильный зал.

Чаще всего роды протекают естественно и спокойно, но порой нарушаются, и тогда рождение ребенка во многом зависит от самоотверженной, вдумчивой работы врача, акушерки, требующей огромной собранности, точности в действиях, быстроты и решительности в борьбе за жизнь матери и малыша.

И здесь нам были очень полезны наставления такой опытнейшей акушерки, как Мария Петровна.

Мария Петровна — «профессор» своего дела, умела все видеть, подмечать, вовремя вмешиваться и — незаметно для окружающих — помогала молодым врачам проводить сложные роды. Советы давала в мягкой, необидной форме, с большим тактом. Поэтому никто на нее не сердился и не обижался. Все, кто делал тогда свои первые шаги в акушерстве, не забудут добрых наставлений Марии Петровны.

Мне посчастливилось под ее началом принять несколько родов. Я запомнил их во всех подробностях. Казалось, смогу принимать роды самостоятельно, без всяких тревог. Но нет, в жизни же получалось все не так просто, как в клинике, когда рядом была Мария Петровна…

Забота о женщине и ребенке в нашей стране находит предметное выражение в организации государственной системы охраны материнства и детства. Широкая сеть акушерско-гинекологических учреждений обеспечивает полный охват специализированной помощью беременных, рожениц и новорожденных. Разработаны научные основы организации лечебно-профилактической помощи женщинам.

В дореволюционный период сеть акушерско-гинекологических учреждений была ничтожной. Так, в 1913 году на всей обширной территории Российской империи было всего 7500 родильных коек. (Сейчас их в СССР — 224 тысячи). Свыше 96 процентов женщин рожали без всякой медицинской помощи. В начале века ежегодно погибало от патологических родов не менее 30 тысяч женщин, а из каждой тысячи новорожденных в течение первого года жизни умирало 270.

Огромный рост учреждений здравоохранения, численности медицинских работников, внедрение в практику новых методов диагностики и лечения коренным образом улучшили дело акушерско-гинекологической помощи.

В 1969 году в СССР с медицинской помощью было проведено 98,5 процента родов, причем в 93,4 процента всех родов она была оказана в условиях стационара. Детская смертность в 1971 году снизилась до 24,7 на тысячу новорожденных.

Одновременно с расширением сети акушерско-гинекологических учреждений, оснащением их новой техникой быстро растет количество врачей-акушеров и фельдшеров. Если в 1962 году в медицинских учреждениях СССР работали 147,2 тысячи акушерок, то в 1967 году их стало 184,8 тысячи, а в 1969 году — 203 тысячи. К началу 1970 года в стране насчитывалось уже 281,1 тысячи акушерок и фельдшериц-акушерок.

Наши медики вложили немало труда в изучение проблем обезболивания родов и регуляции родовой деятельности. Советский ученый А. Ю. Лурье считается инициатором широкого применения обезболивания родов. Большое практическое применение во многих странах нашли разработанные в СССР методы психопрофилактической подготовки беременных к родам.

За последние годы значительно усилилось использование современных методов научного изучения родовой деятельности и лечения ее нарушений. В акушерстве и гинекологии теперь широко применяются электрофизиологические, биохимические, гистохимические, биофизические, медико-генетические методы исследования. В некоторых научно-исследовательских институтах и на кафедрах с успехом применяют в целях диагностики и лечения кибернетические, радиометрические и математические методы. Постоянно расширяются контакты с научными учреждениями и специалистами смежных дисциплин теоретического и клинического профиля, что значительно повышает научный уровень и практическую ценность исследований, выполняемых акушерами-гинекологами.

Все это позволяет вполне обоснованно предположить, что в ближайшее десятилетие произойдет дальнейшее значительное снижение смертности населения. Наши статистики предсказывают, что детская смертность в СССР к 1980 году снизится на 12 процентов. Угроза преждевременной смерти усилиями современной науки будет отведена от тысяч и тысяч маленьких человеческих существ. Что может быть радостнее такой перспективы!

ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО С Н. Н. БУРДЕНКО

Вряд ли найдется из числа моих коллег и сверстников такой, кто сейчас, по прошествии многих лет, забыл, с каким трепетом входили мы в операционную, когда там священнодействовал наш учитель, замечательный советский хирург Николай Нилович Бурденко. Он сыграл большую роль в моей жизни, и позже я расскажу об этом подробнее; здесь же поделюсь лишь первыми студенческими впечатлениями.

Осенью 1930 года, перейдя на четвертый курс, мы впервые попали на лекции Н. Н. Бурденко. От старшекурсников мы уже знали, что он читает факультетскую хирургию. Подробно и обстоятельно разбирает то или иное заболевание, требующее хирургического вмешательства. Причем одному и тому же вопросу, например язве желудка, может быть посвящена лекция целиком, а то и две, в зависимости от имеющихся «под руками» больных с язвенной болезнью в клинике и особенностями их течения. Впрочем, на этой кафедре не ставилась задача показать студентам как можно больше хирургических больных, скорее наоборот; примеров заболеваний разбиралось в продолжение курса немного, но зато — обстоятельно, всесторонне, с показом многообразия форм течения одного и того же заболевания у разных больных. В этом, пожалуй, была основная особенность курса факультетской хирургии.

Николай Нилович Бурденко говорил не так ярко, как П. А. Герцен или М. П. Кончаловский, без внешнего эффекта. Читал он лекции скороговоркой, торопливо, словно боясь, что не успеет поделиться с нами своими знаниями, мыслями, планами. По правде сказать, вначале мы не всегда понимали и ценили по достоинству своего учителя. Некоторым студентам его лекции не нравились, и они предпочитали это время отсидеть дома или пойти в кино.

Николай Нилович не сетовал, когда аудитория была не полной; он справедливо считал, что те, кому действительно нужны знания по хирургии, придут. Ну а тех, кто считает по-другому, убеждать не стоит. Тем более, что посещение лекций тогда не было обязательным.

Однажды произошел курьезный случай со студентом Николаем Сычевым, ныне заведующим кафедрой одного из медицинских институтов. Николай ухитрился пропустить все лекции Бурденко и, прочитав материал по учебнику, пришел в клинику сдавать экзамен. У входа он встретил почтенного возраста мужчину в белом халате и спросил его:

— Как пройти на экзамен к Бурденко?

— Идите на второй этаж — там его кабинет, а я вам его приглашу, — ответил тот.

Можно представить себе смущение Сычева, когда через несколько минут в кабинет по-хозяйски вошел тот самый человек, который обещал ему пригласить профессора. Николай так растерялся, что даже не решился экзаменоваться…

Разбор больных со студентами профессор Бурденко проводил с мастерством и вдохновением. На его обходы собиралось по 30—50 студентов, да с десятка два врачей. В сопровождении такой «свиты» Николай Нилович входил в палату… Хорошо, что палаты в клиниках на Девичьем поле просторные, коридоры широкие, рассчитанные на большие потоки студентов. Этот тип палат и поныне считается самым удобным для учебных целей, и мы придерживаемся его при проектировании новых клинических зданий.

В день Н. Н. Бурденко обычно обходил один этаж, где лежало 60—80 больных, и на это у него уходило несколько часов. Медленно переходил он от одной постели к другой, подолгу задерживаясь у наиболее «трудных случаев». Каждый такой больной вызывал у профессора острый интерес. Он не удовлетворялся принятой схемой обследования, а требовал проведения дополнительных анализов, методик, которые еще не всем врачам были известны.

Мы, студенты-кураторы, на обходе докладывали ему истории болезни больных и должны были высказать свои суждения по поводу диагноза и метода лечения. Он неподдельно радовался, когда видел способного студента, умеющего самостоятельно думать и рассуждать у постели больного. Когда речь заходила о необходимости операции, Бурденко требовал самого обстоятельного обоснования и сердился, если кто-нибудь из нас необдуманно рекомендовал, например, при глубоком поражении кровеносных сосудов конечностей делать больному ампутацию.

— А вы, молодой человек, все учли, все взвесили? — сердито спрашивал он. — Подумали о том, что в данном случае можно еще попытаться сохранить ногу, и как это сделать?!

Говорит, а сам оглядывает студентов, смотрит, все ли согласны с ним. Честно говоря, желающих вступить в спор с профессором не находилось. Особенно терялась на обходах профессора круглолицая, великовозрастная студентка З. От волнения она почему-то начинала икать. Сначала Николай Нилович делал вид, что ничего не замечает, а потом его, так же как и нас всех, начинал разбирать смех. И он советовал:

— Вы, матушка, попробуйте водицей икоту снять.

З. краснела, смущалась и начинала икать еще больше…

Однажды Бурденко, осмотрев «моего» больного (с паховой грыжей), назначил его на операцию, а мне предложил готовиться ему помогать. Это значило, что я буду у него ассистентом на показательной операции. Зная, какое внимание обращает Николай Нилович на то, как ассистент держит крючки, кровоостанавливающие зажимы, как накладывает лигатуры на сосуды, вяжет узлы, я начал усиленно тренироваться дома и на кафедре оперативной хирургии, где мы в это время проходили технику операций. В общежитии, не обращая внимания на «подковырки» товарищей, учился вязать узлы, снимать с пальцев бранши зажимов и ножниц. Тщательно изучил строение паховой области, где предстояло делать операцию. Проследил, как проходят здесь мышцы, нервные ветви, семенной канатик, кровеносные сосуды. Все эти детали надо было знать совершенно точно.

Наконец настал день операции.

Веду в операционную больного, и оба волнуемся. Я успокаиваю его, он меня. Мою руки, одеваю стерильный халат, резиновые перчатки и приступаю к обработке операционного поля. Переусердствовав, налил слишком много раствора йодной настойки в пах. Больной забеспокоился. Незаметно подошел Бурденко, посмотрел, что я делаю, покачал головой и стал быстро удалять марлевой салфеткой лишний раствор йода. Потом кивком головы показал, где я должен встать.

Профессор делал все не спеша, можно сказать, демонстративно. А я так волновался, что он вынужден был несколько раз останавливаться и просить меня успокоиться. А тут, как назло, нитки скользят, никак не удается положить лигатуру на сосуд, разваливаются бранши ножниц, а когда Николай Нилович велел мне соединить края раны, у меня стали ломаться иглы. Пот лил ручьем, я стоял весь мокрый, да еще соллюкс пригревал так, что прямо деваться некуда. Уж и не помню, как закончилась операция. Слышу только слова Николая Ниловича:

— Молодец, здорово помог!

А я стоял растерянный и подавленный, как первоклассник на трудном уроке. Товарищи улыбались: им-то хорошо было видно, что я не столько помогал, сколько мешал профессору.

Вскоре мне пришлось помогать хирургам на дежурстве по «скорой». Дежурный врач охотно ставил студентов ассистировать на операциях. Заметив мой повышенный интерес к хирургии, посоветовал чаще бывать в поликлинике. «Там вы будете не только помогать, — говорит он, — но и сами делать несложные операции, например накладывать швы, удалять липомы (жировики), вскрывать гнойники и т. д.». Так постепенно приобщались мы к «малой хирургии».

Однажды произошел случай, который мог кончиться плохо. Ехали мы в трамвае из одной клиники в другую. На задней площадке вагона заметили крестьянина с большой шишкой на голове. Как оказалось, он вез на Киевский вокзал пустую тару из-под овощей. Стали уговаривать его пойти в клинику. «Мы живо уберем эту дулю, — говорим ему, — она портит вам весь фасад». Он не соглашался, побаивался, но потом решился.

Привели мы его в приемный покой, вызвали дежурного врача. Он бегло осмотрел больного и велел готовить к операции. «Начинайте, — сказал он, — я подойду, как закончу обход отделения».

Вымыли мы нашего пациента, переодели в чистое белье, побрили голову и положили на операционный стол.

Подготовили операционное поле, приготовились делать анестезию на месте разреза. И только сделали первый укол новокаином, видим, входит в операционную Николай Нилович. Он не спеша подошел к столу, раскрыл историю болезни, долго читал ее, хмыкая, а потом спросил:

— Рентгенографию черепа делали?

Мы растерялись.

— Нет, не делали, — говорим.

— Тогда подождите с операцией. Как же можно было класть больного на стол, не сделав главного? — возмутился Бурденко. — Кто это вас так учил?!

Мы конфузливо молчим, размываемся и уводим больного в рентгеновский кабинет. А потом несем сырые рентгеновские пленки профессору. Он тут же показывает нам дефект в черепе на месте «опухоли».

— Видите, у больного врожденная мозговая грыжа. Ее так оперировать нельзя, — говорит Николай Нилович, — можно беды нажить. Эдак с вами и в тюрьму недолго попасть!

Через несколько дней Николай Нилович артистически убрал злополучную «дулю». Мы ему ассистировали, и, конечно, старались изо всех сил, чтобы доказать свои хирургические способности.

Те, кому посчастливилось быть учеником Н. Н. Бурденко, не могли не заразиться его беззаветной любовью к хирургии. Неудивительно, что многие из нас решили посвятить свою жизнь именно этой области медицины. Так думал и я. Но в то же время меня очень заинтересовала и другая область — патологическая анатомия.

УЧЕНЫЕ, ПЕДАГОГИ, ВОСПИТАТЕЛИ

В этой области «царил» Алексей Иванович Абрикосов. Его научная деятельность началась задолго до Октябрьской революции. Он много и успешно занимался патологической анатомией, создав впоследствии советскую школу патологов. Одним из важнейших требований этой школы явилась тесная связь патологической анатомии с практикой здравоохранения.

Абрикосов был разносторонне одаренным ученым. Он высказывал новые оригинальные идеи в самых различных областях медицины (работы по туберкулезу, патологии вегетативной нервной системы, исследованию опухолей, изучению костной патологии и др.). Исключительное значение для практического здравоохранения имела его докторская диссертация на тему: «О первых анатомических изменениях при начале легочного туберкулеза». В работе подчеркивалась необходимость применения комплексной терапии в лечении болезни, придавалось особое значение коренным изменениям социальных условий жизни больного. Абрикосов был и талантливым педагогом. По его учебникам училось не одно поколение врачей.

Алексей Иванович видел новые возможности для развития теоретической и практической медицины в осуществлении неразрывной связи патологической анатомии с клиническими дисциплинами. Абрикосов по праву считался самым авторитетным патологоанатомом страны. Его авторитет был настолько велик, что к нему приезжали проконсультироваться и получить заключение крупные специалисты из различных городов страны и даже из-за границы.

Нельзя сказать, что Алексей Иванович обладал особым даром красноречия, однако аудитория, где он читал лекции, всегда была переполнена. Студенты охотно слушали глубокие, содержательные и предельно ясные по изложению лекции ученого.

Большое внимание Абрикосов уделял вопросу подготовки патологоанатомов. Как известно, после Октябрьской революции в вузах была введена аспирантура. В нее зачислялись те, кто успешно закончил институт и проявил склонность к научной и педагогической деятельности. При этом учитывалось и общественное лицо абитуриента. В 20—30-х годах остро стоял вопрос о расширении партийно-комсомольской прослойки в коллективах теоретических кафедр и клиник факультета. В 1931 году на кафедре патологической анатомии был всего один коммунист — ассистент Д. Н. Выропаев. А. И. Абрикосов ежегодно имел 5—7 «собственных» аспирантов и несколько человек, прикомандированных из других институтов страны.

Во всех разделах подготовки и воспитания аспирантов Алексей Иванович проявлял буквально отеческую заботу. С Полным основанием он считал необходимым, чтобы его молодые сотрудники наряду с теоретической, научной работой непременно вели практическую работу в прозектурах (патологоанатомических отделениях) городских больниц. Регулярно проводимые показательные вскрытия в присутствии молодежи, изучение и разбор тематических биопсий были для нас чрезвычайно полезны.

Впервые введенные Абрикосовым в СССР клинико-анатомические конференции обеспечивали научный рост как патологоанатомов, так и клиницистов. Благодаря его деятельности между клиницистами и патологоанатомами устанавливались отношения товарищеского научного сотрудничества. На патологоанатомические вскрытия приходили такие корифеи медицинской науки, как Бурденко, Кончаловский, Молчанов. В клинико-анатомических конференциях активно участвовали почти все заведующие клиниками института, чего, к сожалению, нет в настоящее время.

А. И. Абрикосов пристально следил не только за научно-учебным ростом своих сотрудников, особенно молодежи, но и за их общественно-политическим развитием. Его аспиранты всегда активно участвовали в общественно-пропагандистской деятельности, были сплоченной, боевой группой как в коллективе кафедры, так и в институте. Маститый ученый не мыслил себе науки, педагогики вне сочетания с общественной деятельностью. Его в течение 20 лет избирали депутатом в Моссовет, где ученый вел большую и полезную работу в медицинской секции. Он был председателем Всесоюзного общества патологоанатомов, ответственным редактором журнала «Архив патологии человека», деканом медицинского факультета 1-го МГУ, членом различных комиссий. Неоднократно с честью представлял советскую медицинскую науку за рубежом.

Ученые-медики Москвы поручили Алексею Ивановичу Абрикосову выступить на XVI съезде нашей партии с рапорт том о состоянии и перспективах развития медицинской науки. А. И. Абрикосов — один из организаторов Академии медицинских наук СССР, ее первый вице-президент.

Коммунистическая партия и Советское правительство высоко оценили деятельность ученого-патриота, наградив его орденом Ленина и орденом Трудового Красного Знамени, а в 1945 году, в день 70-летия, А. И. Абрикосову было присвоено почетное звание Героя Социалистического Труда.

Вместе с профессором Абрикосовым работали его ближайшие соратники и ученики, такие, как И. В. Давыдовский, В. Т. Талалаев, С. С. Вайль, Д. Н. Выропаев, Е. Я. Герценберг, А. И. Струков, М. И. Авдеев.

При кафедре патологической анатомии был студенческий кружок, собиралось научное общество, и мы охотно их посещали. Герценберг и Выропаев много времени отдавали молодежи, терпеливо обучая студентов приемам вскрытия и методам приготовления различных препаратов.

Я настолько увлекался патологической анатомией, что часто и в воскресные дни приходил в секционную побыть при вскрытиях, помочь ассистенту, вместе с ним обрабатывал секционный материал, писал под его диктовку протоколы. Абрикосов заметил это и предложил мне после окончания института остаться на его кафедре аспирантом. Впрочем, на раздумье у меня оставалось еще много времени…

Кафедру госпитальной хирургии возглавлял выдающийся хирург, создатель большой школы Алексей Васильевич Мартынов. Его имя было широко известно не только у нас, но и за границей, куда его не один раз приглашали читать лекции и научные доклады. А. В. Мартынов был ведущим хирургом-клиницистом страны. И не случайно, когда в 1925 году академику Павлову предложили срочную операцию (у него обнаружили заболевание желчных путей), Иван Петрович попросил Мартынова оперировать его. Алексей Васильевич блестяще справился с трудной и сложной операцией. В благодарность И. П. Павлов посвятил Мартынову одну из своих монографий.

Когда студенты узнавали, что лекцию будет читать Мартынов, аудитория наполнялась до предела. Перед началом лекции мы стоя приветствовали маститого профессора. Алексей Васильевич проходил к кафедре расслабленной старческой походкой, слегка сутулясь и раскланиваясь на ходу. Но как только начиналась лекция, он преображался на глазах.

Перед нами был энергичный, волевой, собранный оратор, всецело владевший вниманием аудитории. В ходе лекции он вел подробный разбор хирургических больных, обращая особое внимание на распознавание заболеваний, показания к операции и последующее лечение больного. А. В. Мартынов лично отбирал больных для демонстрации, детально изучал историю их болезни, рентгенограммы, данные лаборатории.

Как в калейдоскопе, проходили перед нами больные с различными заболеваниями. Удивительно, как тонко чувствовал и понимал Алексей Васильевич состояние каждого из них, как осторожно и с каким тактом расспрашивал. В его вопросах не было ничего, что могло бы расстроить или насторожить больного. При демонстрации, скажем, больного раком желудка он говорил все, что нужно для нас, и вместе с тем ничего такого, что могло бы навести на тяжкие раздумья самого больного.

Незаметно летело время. Анализ сложных и интересных для нас случаев еще не окончен, как звенит звонок. Профессор чувствует наше настроение и продолжает читать до тех пор, пока не входит заведующий учебной частью кафедры и не напоминает, что время лекции истекло. Алексей Васильевич несколько смущается и, быстро попрощавшись с нами, уходит к себе в кабинет.

А. В. Мартынов часто повторял нам, что диагноз для хирурга — это все. Распознавание решает, делать ли операцию, как и когда, следует ли выждать или оперировать немедленно. Эти мысли лежали в основе преподавания хирургии в госпитальной клинике. Ими руководствовались его ученики, готовившие нас к самостоятельной врачебной работе.

Почти каждую лекцию профессор начинал с краткого сообщения о состоянии оперированных больных, разобранных на предыдущих занятиях. Он умело рисовал углем на стеклянной доске отдельные этапы операции. Некоторые из его рисунков, несомненно, явились бы украшением в атласе по оперативной хирургии.

Профессор Мартынов демонстрировал не только удачные операции и хорошие исходы. Ничего не скрывая, он рассказывал и о собственных ошибках в диагностике и оперативном лечении. Рассказывал для того, чтобы еще раз подчеркнуть, что если и опытные хирурги могут оплошать, то как же осторожны должны быть молодые врачи.

Алексей Васильевич часто делал в присутствии студентов наиболее ответственные перевязки, а раз в неделю вел с нами амбулаторный прием. Он придавал важное значение занятиям в поликлинике, где студенты разбирают не одного-двух больных, как в факультетской клинике, а видят большое число таких больных, с которыми им придется встречаться на практике. Он требовал, чтобы студент сам ставил диагноз и назначал лечение. Если тот в чем-то ошибался, профессор мягко и тактично поправлял его.

Словом, занятия на кафедре госпитальной хирургии были направлены на то, чтобы познакомить нас со всем многообразием хирургических болезней, а также научить методам обследования больных и умению быстро ориентироваться в заболеваниях.

Здесь же на кафедре нас знакомили с методами обследования и лечения челюстно-лицевых и урологических больных. Обучали даже технике экстракции (удаления) кариозных зубов. Но больных, нуждающихся в такого рода операциях, в клинику не клали. Их «доставал» стоматолог в соседней зубоврачебной поликлинике и приводил на занятия. На группу приходилось один-два больных, и преподаватель мог только показать нам, как нужно удалять зубы. Но хотелось самим выполнить операцию, освоить технику экстракции на практике. И тогда мы решили обследовать один другого. В результате обнаружили несколько запущенных зубов, которые надо было удалять.

Анатолий Федоров вырвал у меня кариозный зуб, а я стал такую же услугу оказывать ему. И вот уж тут моему другу пришлось помучиться, пострадать во имя науки. Нужно было удалить корни двух нижних зубов. С одним коренным зубом справился довольно просто, а вот под второй никак не удавалось подвести «козью ножку». После нескольких попыток «распахал» нижнюю челюсть так, что Анатолий долго ходил с распухшей щекой и никак не хотел показать плоды моей «работы».

Исключительно важно для практической деятельности врача хорошее знание таких клинических предметов, как психиатрия, нервные болезни, травматология и ортопедия. А профессор Петр Борисович Ганнушкин так увлекательно читал лекции по психиатрии и проводил разбор больных, что, несмотря на острую нехватку времени, мы упросили его дать нам несколько дополнительных занятий.

П. Б. Ганнушкин — выдающийся отечественный психиатр. Еще в дореволюционной России он принимал активное участие в организации психиатрической помощи в стране, проявлял особый интерес к проблемам социальной психиатрии. Талантливый ученый, Ганнушкин уже в ранний период своей деятельности вместе с передовой частью научной молодежи восставал против старых клинических представлений о неизлечимости психических заболеваний — представлений, связанных с влиянием западных ученых. Позже он стал одним из создателей советской психиатрии. Петр Борисович воспитал целую плеяду молодых психиатров, щедро передавая им свой опыт и знания. При этом он постоянно указывал на огромное значение социальной среды, правильной организации труда и быта в деле предотвращения психических заболеваний. Он был талантливым диагностом, обладал искусством подхода к психическим больным. Надо было видеть, с каким волнением и нетерпением ждали они профессорского обхода. Петр Борисович великолепно умел разговаривать с людьми, вызывать в них доверие и расположение.

Иногда нам удавалось присутствовать на его вечерних неофициальных обходах. Они не носили административного характера, не были проверкой работы персонала клиники. Обход посвящался беседам с больными «на свободе», когда Петру Борисовичу никто не мешал и не нужно было куда-то спешить. С одним он разговаривал по часу, другому задавал два-три вопроса. Одного больного слушал молча, не прерывая, другого — поправлял, останавливал, задавал вопросы. Ганнушкин почти никогда не спрашивал: «Как вы себя чувствуете?» Казалось, он вел разговор на отвлеченные темы, расспрашивал о делах в учреждении, где работал больной, говорил о литературе, искусстве, о последних событиях. Но мы понимали, что все эти данные позволяли профессору судить о границах психического расстройства больного.

Для профессора Ганнушкина как клинициста было характерным то, что он не переоценивал отдельные симптомы, характеризующие ту или иную форму болезни, их роль при установлении диагноза. Пациент был для него своеобразной книгой, каждая страница которой содержит что-то новое и важное. Он был неутомим в стремлении распознать сокровенный механизм психического заболевания больного.

Разборы больных на клинических конференциях были также далеки от какого-либо шаблона. Профессор старался беседовать с ними, как на амбулаторном приеме. В результате клиническая картина заболевания становилась ясной и для нас, студентов.

Наряду с воздействием словом, медикаментами, в клинике широко применялась трудовая терапия. И на наших глазах многие больные избавлялись от навязчивых идей. Посильный труд постепенно помотал им выйти из тяжелого состояния, и они возвращались к общественно-полезной деятельности.

— Умение беседовать с психическими больными, — говорил Ганнушкин, — дается не только знаниями, опытом, но и определенными данными врача-исследователя, иногда даже его интуицией. Есть очень опытные, знающие психиатры, которым расположить больных к себе не удается. Научиться этому можно, если психиатр будет вдумчиво и внимательно относиться к психическому больному, если он будет правдив и прост в обращении с больным. Лицемерие, ложь, слащавость больной не забудет и не простит врачу.

— Лучшие психиатры, — отмечал Петр Борисович, — Крепелин — немец, Маньян — француз, Корсаков — русский, были большими мастерами, прямо-таки художниками в деле разговора с больными, в искусстве получить от него то, что нужно для определения всех особенностей болезни…

При беседе с Ганнушкиным больной чувствовал и понимал, что общение с ним для профессора нечто большее, чем служебная обязанность, что рассказ больного интересен для Ганнушкина и даже увлекателен. Ганнушкин не скрывал своих чувств, он смеялся, сожалел, сердился, переживал все перипетии рассказа, и это располагало к нему больных, они полностью раскрывались в беседе с ним. Великий знаток человеческой души, чуткий, внимательный, необычайно простой, он неотразимо действовал даже на лиц, почему-либо недоброжелательно к нему настроенных. Не случайно личность Ганнушкина отражена в ряде художественных произведений. Ганнушкиным был навеян образ психиатра в романе Л. Леонова «Вор». С большой теплотой Петр Борисович описан в мемуарах артиста Михаила Чехова.

Мы, студенты, любили бывать в клинике, присутствовать на обходах, амбулаторном приеме и слушать лекции Ганнушкина. Лекции по психиатрии читались во вторую половину дня. В аудитории было уже темно. На кафедру ставилась лампа с зеленым абажуром. Профессор читал лекции, сидя в кресле. Голос у него был негромкий. Прежде чем показать и расспросить при нас больного, он вначале развивал некоторые общие положения, иногда вносил в беседу элементы дискуссии с противниками его взглядов.

Ганнушкин неоднократно подчеркивал на лекциях трудности в распознании психических болезней. Нет ни одной психической болезни, говорил он, которая в определенный период своего развития не находилась бы на грани между здоровьем и болезнью. Петр Борисович считал, что даже на пути своего нормального развития человеческая личность обыкновенно претерпевает коренные изменения и делается иной раз совершенно неузнаваемой. В течение долгой жизни человек может явиться перед нами последовательно в виде нескольких личностей, до такой степени различных, что, если бы каждая из фаз его жизни могла воплотиться в виде различных индивидов, которых можно было бы собрать вместе, они составили бы крайне пеструю группу, нередко держались бы противоположных взглядов или питали бы даже презрение друг к другу. Естественно, что при патологических условиях человеческая личность претерпевает еще более глубокие изменения.

На одной из лекций Ганнушкин попросил ординатора кратко изложить историю болезни одного пациента.

Молодой человек рано лишился родителей, докладывал врач, жил вместе со старшим братом, служащим банка. Житейские неурядицы переживал тяжело, малейшая неприятность оставляла в его душе длительный и глубокий след. С детства страстно мечтал стать юристом, чтобы бороться с несправедливостью и защищать невинных людей. И вот, все изменил в его жизни один нелепый случай. По соседству с домом, где он жил, произошло ограбление. Краденые вещи подкинули к нему на чердак. При обыске вещи были найдены, и юношу арестовали по подозрению в ограблении. В первое время он относился к аресту как к недоразумению и ждал, что его вот-вот освободят. Но суд вынес совершенно неожиданный приговор: молодой человек был осужден к 10 годам тюремного заключения и переведен в камеру для уголовных. Это перевернуло всю его психику. Его пугали не наказание, не лишения, но буквально убивала сама несправедливость, сознание, что сидит он в тюрьме безвинно.

Он стал казаться себе низким, ничтожным; сознавая, что нужно бы что-нибудь предпринять, объявил голодовку, хотел даже покончить с собой, но не смог, не было сил, не было воли. Появилась апатия ко всему, полное безразличие, чувство собственной беспомощности. Состояние заключенного все ухудшалось, и на третий год пребывания в тюрьме он «совершенно ушел в себя» — сторонился людей на прогулке и на работе, при первой возможности стремился забиться куда-нибудь в угол.

На четвертом году выяснилась невиновность молодого человека, и он был выпущен на свободу. Друзья и родные встретили его с радостью, окружили вниманием, заботой, устроили работать на фабрику. Но психическое расстройство стало проявляться все отчетливее. Работать ему с каждым днем становилось все труднее и труднее, он мучил всех нелепыми подозрениями, избегал товарищей. Сестра и брат решили отправить его в санаторий, откуда он поступил в клинику…

Описанное состояние больного носит название «патологического развития личности». Оно возникло в результате тяжелой психической травмы — судебной ошибки. Суть его, говорил профессор, заключается в коренном, необратимом изменении всего склада психической деятельности больного. Прежде активный, целеустремленный, юноша после перенесенной травмы надломился, стал чрезмерно пассивным, потерял уверенность в себе. Далее Петр Борисович излагал интереснейшие мысли о путях и методах лечения такого рода заболеваний.

Профессор Т. И. Юдин, продолжительное время работавший вместе с П. Б. Ганнушкиным, писал о нем:

Едва заканчивались занятия по психиатрии, мы спешили в клинику нервных болезней. В дверях аудитории нас уже встречал сухощавый, среднего роста человек с высоким лбом и длинными прямыми волосами, зачесанными назад.

Это был Евгений Константинович Сепп — выдающийся ученый-невропатолог. Труды Сеппа являются серьезным вкладом в науку. Он один из первых ввел в невропатологию изучение истории развития нервной системы и показал, как под влиянием меняющихся условий жизни возникают новые функции и как последние меняют структуру мозга.

Е. К. Сепп разработал учение об организации защиты нервной системы от инфекций и установил основные принципы, лежащие в основе этих защитных реакций. Он не славился на Девичке как лектор, но его лекции, общение с ним будили мысль, заставляли идти вглубь при изучении предмета. Это был в полном смысле слова человек необыкновенный: мыслитель, талантливый педагог, выдающийся врач-клиницист, активный общественный деятель. С первых же дней Октября он отдает все силы заботам о здоровье советских людей, принимает повседневное участие в создании новой, общенародной системы здравоохранения и воспитании кадров советских врачей.

Так же как и М. П. Кончаловский, Сепп старался заинтересовать студентов общественными науками. Глубоко разбираясь в вопросах философии, он помогал нам изучать труды классиков марксизма-ленинизма, руководил студенческим семинаром по философии. После его семинарских занятий мы с еще большим интересом шли на лекции по диалектическому материализму.

Профессор Сепп стремился показать студентам динамику и многогранность физико-химических процессов, которые лежат в основе патологических состояний. Он учил не пользоваться готовыми ярлыками диагноза, подчеркивал необходимость изучать каждого больного в отдельности, выясняя присущие только ему особенности. Образцом для всех было отношение Сеппа к больному: «Больной не материал, а прежде всего страдающий человек, которому нужно помочь».

Со своими пациентами он разговаривал как-то особенно мягко, тепло, задушевно, всегда сочувственно к их страданиям и вместе с тем твердо и убедительно, когда надо было мобилизовать волю больного.

Евгений Константинович любил физический труд. Его нередко можно было видеть дома за верстаком или в саду за обработкой роз и прививкой плодовых деревьев. «Труд — это отдых, — говорил Сепп. — Друзья мои, не бойтесь физического труда, а бойтесь праздности. Берите пример с великого нашего соотечественника Ивана Петровича Павлова, который как никто умел совмещать умственную и физическую работу».

…Время летело неудержимо быстро, но, казалось, так же быстро росло количество дисциплин, которые мы должны были изучить. Среди них были и травматология, и ортопедия, и судебная медицина, и детские болезни, и социальная гигиена, и др.

Почти на всех кафедрах нас вооружали серьезными знаниями на современном уровне, профессор же П. А. Минаков, заведующий кафедрой судебной медицины, больше рассказывал об ограблении банков, самоубийствах и убийствах. Профессор еще до революции долго работал в органах юстиции и накопил много материала об этом. Впрочем, рассказы его было чрезвычайно интересно слушать.

Совсем на другой лад настраивали нас лекции по травматологии.

— Рано или поздно, а вам, дорогие друзья, придется заняться нашей дисциплиной, — сказал на первом занятии профессор Н. Н. Приоров. — Помните: мы строим Советское государство в капиталистическом окружении и провокации неизбежны. Ну, а если будет война… Знайте, что она есть не что иное, как травматическая эпидемия. Вот тогда-то вы лихорадочно будете вспоминать все, чему вас учили: хирургическую обработку ран, технику ампутации конечностей, наложение гипсовых повязок, шинирование и, наконец, протезирование. Поэтому-то, коллеги, вам надо хорошо знать мой предмет!

Николай Николаевич много занимался вопросами военно-полевой хирургии и санитарной тактики. Он считался пионером, основоположником протезирования, одним из видных специалистов в области лечения повреждений опорно-двигательного аппарата. Еще в 1921 году на него была возложена организация лечения инвалидов первой империалистической и гражданской войн. Тогда же он создал Научно-исследовательский институт по вопросам травматологии и ортопедии, впоследствии ставший всесоюзным научно-методическим центром.

Авторитет профессора как хирурга-травматолога был настолько велик, что, когда надо было организовать квалифицированную хирургическую помощь раненным в боях на Халхин-Голе, а затем в период войны с белофиннами, это ответственное задание выполнял Н. Н. Приоров вместе со своими врачами-хирургами. Но мы, студенты, мало знали тогда о скромном ученом, талантливом организаторе и непревзойденном ортопеде-травматологе. Честно говоря, мы не задумывались всерьез и о том, что когда-нибудь нам действительно понадобятся знания по травматологии.

В 1930 году в жизни нашего медицинского института произошло большое событие — был создан первый в Советском Союзе санитарно-гигиенический факультет. Он должен был готовить врачей для проведения «широких оздоровительных и санитарных мер, имеющих целью предупреждение развития заболеваний», как было сказано в Программе РКП(б) в области охраны народного здоровья, принятой на VIII съезде партии.

«ГЛАВНЫЙ ДОКТОР РЕСПУБЛИКИ»

Первый народный комиссар здравоохранения РСФСР Н. А. Семашко организовал и возглавил на факультете кафедру социальной гигиены и профзаболеваний. Деканом и душой санитарного факультета стал известный профессор, историк медицины И. Д. Страшун. Ведущими кафедрами на факультете стали заведовать профессора А. Н. Сысин, А. В. Мольков, С. И. Каплун и другие ученые.

Семашко читал новый курс социальной гигиены и у нас. Его лекции были проникнуты одной мыслью: задача медицины состоит не только в том, чтобы распознать болезни и лечить их; главное — уметь предупреждать появление заболеваний, особенно социальных и инфекционных.

— Профилактику, — говорил он, — надо понимать не узко, как лишь ведомственную задачу органов здравоохранения, а гораздо шире и глубже — как заботу Советского государства об укреплении здоровья советского народа.

Профилактическое направление в медицине Семашко считал основным завоеванием Советской власти в области здравоохранения. В одной из своих работ он писал: «Акцент на профилактику — не случайное явление, а целиком вытекает из общего направления заботы Советской власти о трудящихся». Из этого он делал вывод, что профилактикой должны заниматься не только органы здравоохранения, но и другие ведомства.

Для нас тогда было новостью такое определение целей профилактики, ее места в системе здравоохранения. По существу, мы только из лекций Н. А. Семашко по-настоящему начали понимать, какое великое значение в жизни страны, народа имеет предупредительная медицина.

На лекциях и семинарских занятиях Николай Александрович учил студентов применять социально-гигиенические познания в различных областях практической медицины. При этом его интересовали, пожалуй, не столько теоретические знания студента, сколько умение применять их в различных областях медицины. Поэтому экзамен по социальной гигиене нередко больше напоминал дружескую беседу, во время которой обоюдно задавались вопросы, делались совместные обобщения, а порой даже возникали споры. Николай Александрович добивался того, чтобы мы понимали сущность нового направления в медицине, тщательно изучали его. Вы должны помнить, указывал он, что основные социально-гигиенические мероприятия нам удалось провести потому, что почву для этих социально-гигиенических мероприятий дала политика Советской власти.

Несмотря на такую, казалось бы, простую форму экзамена, никто и не помышлял о том, чтобы прийти к профессору Семашко неподготовленным. Совесть не позволяла сесть за экзаменационный стол, не зная предмета. Да и слишком велик был авторитет Семашко как ученого, коммуниста, соратника В. И. Ленина.

Николай Александрович прошел трудный жизненный путь революционера. За его плечами были тюрьма, ссылка, эмиграция. Вернувшись в Россию, он принял активное участие в подготовке Октябрьской революции. После подписания В. И. Лениным Декрета об организации Народного комиссариата здравоохранения его назначают «главным доктором республики». Впервые в мире был создан центральный государственный орган, призванный руководить всем медицинским и санитарным делом в стране.

Свою деятельность наркому пришлось начинать в тяжелых условиях гражданской войны, интервенции, голода и разрухи. Повсюду свирепствовали эпидемии тифа и других тяжелых болезней. Большое внимание Наркомздраву уделяли партия и лично В. И. Ленин. 5 декабря 1919 года на VII Всероссийском съезде Советов Владимир Ильич говорил: «Товарищи, все внимание этому вопросу. Или вши победят социализм, или социализм победит вшей!» В. И. Ленин призвал к мобилизации всех сил и средств страны на быстрейшую ликвидацию инфекций. Владимир Ильич связывал судьбу молодого государства, судьбу революции с борьбой за здоровье трудящихся. Он считал, что забота о здоровье народа является одной из важнейших функций Советского государства. Огромную, неоценимую помощь оказывал В. И. Ленин органам здравоохранения.

Н. А. Семашко вместе с З. П. Соловьевым, М. Ф. Владимирским, И. В. Русаковым, Е. П. Первухиным, В. А. Обухом, М. И. Барсуковым творчески развивал ленинские идеи организации здравоохранения трудящихся и претворял их в жизнь. Без преувеличения можно сказать, что нет ни одной области советского здравоохранения — касается ли это организации сети медицинских учреждений в стране, предупреждения заболеваний или решения вопросов охраны материнства и детства, — куда бы не внес достойный вклад Н. А. Семашко. Особенно много он сделал для медицинской науки, внедрения новых достижений в практику. Развитие науки должно планироваться в общегосударственном масштабе, считал Николай Александрович, и исходя из самых насущных нужд и интересов народа.

Предметом особых забот «главного доктора» была постановка высшего медицинского образования в стране, дело воспитания советского врача.

Под руководством такого талантливого человека молодой санитарно-гигиенический факультет быстро рос, развивался и вскоре занял в институте такое же положение, как и лечебный, сложившийся за многие десятилетия. Правда, поначалу было трудно с набором на новый факультет. Большинство поступающих в медицинский институт представляли себе профессию врача-лечебника, но ничего не знали о задачах большой государственной важности, которые должны решать врачи-гигиенисты. Приходилось зачислять тех, кто не получал проходной балл на лечебный. Но потом, когда о факультете узнали, такую практику отменили, и конкурсные экзамены стали проводить раздельно.

Впоследствии не раз проводился такой эксперимент: при распределении врачу, окончившему санитарно-гигиенический факультет, предлагалось идти работать лечебником: терапевтом или акушером-гинекологом. Охотников не нашлось ни разу. Больше того, каждый врач, пройдя шестилетний срок обучения на санитарном факультете и проработав некоторое время на практике эпидемиологом, пищевиком или промышленным врачом, по-настоящему влюблялся в свою профессию.

Н. А. Семашко считал санитарное дело становым хребтом профилактики, без которой немыслима медицина. Санитарных врачей он называл передовой колонной, ведущей все медицинское дело по пути оздоровления населения.

Деятельность Николая Александровича на посту наркома здравоохранения продолжалась до 1930 года, когда он перешел на работу в Президиум ВЦИК, где возглавил комиссию по улучшению жизни детей.

…Наступила пора государственных экзаменов.

Комиссия по распределению тут же направляла одних на периферию, других — в лечебные учреждения Москвы. Некоторые студенты, работавшие в научных кружках, были рекомендованы в аспирантуру. Так, Иван Шероватов, отлично занимавшийся по анатомии, остался в аспирантуре у профессора П. И. Карузина, кружковец В. Степаненко, пропадавший целыми днями в биохимической лаборатории академика В. С. Гулевича, был направлен к нему на кафедру. В дальнейшем из него вышел известный ученый-химик, обогативший науку рядом открытий. По созданному им учебнику теперь учатся студенты фармацевтического и лечебного факультетов. Я думал ехать работать на село, о чем и заявил на комиссии по распределению. Но секретарь партбюро Б. М. Бичман, присутствовавшая на комиссии, неожиданно для меня заявила, что считает целесообразным оставить меня в аспирантуре на одной из теоретических кафедр. По ее словам, она учитывала просьбу профессора Абрикосова. Предложение секретаря партбюро поддержали.

Незадолго до окончания института осуществилась моя заветная мечта о вступлении в партию. На открытом партийном собрании лечебного факультета меня, как активного комсомольца, единогласно приняли кандидатом в члены ВКП(б).

Позднее, в ноябре 1933 года, вместе с коммунистами факультета успешно прошел чистку. В члены партии был принят лишь в начале 1939 года, так как решением Пленума ЦК и ЦКК ВКП(б) от 12 января 1933 года прием в партию был временно прекращен.

Оставили в аспирантуре по окончании института и Михаила Чумакова. Несколько позже вместе с группой вирусологов Чумаков выехал на Дальний Восток для изучения неизвестного тогда клещевого энцефалита. Там в центре эпидемического очага он обнаружил разносчика инфекции — таежного клеща. Но произошло непредвиденное: спасая от наводнения научные материалы — коллекции инфекционных клещей, Михаил заразился энцефалитом… Одновременно с ним заболели фельдшер Галина Уткина и научный сотрудник Надежда Каган. Были использованы все средства для их спасения, в том числе и сыворотка, полученная от переболевшего. Но ни героические усилия врачей, ни молодость не могли спасти жизнь Каган и Уткиной. Михаил Чумаков выиграл сражение со смертью — остался жив, хотя и навсегда потерял слух и способность двигать правой рукой. В последующие годы талант этого мужественного и необычайно упорного в достижении своей цели ученого развернулся в полную силу. Вскоре он открыл группу вирусных геморрагических лихорадок[9] в ряде областей страны; его деятельность сыграла большую роль в ликвидации у нас инфекции полиомиелита.

Профессор Михаил Петрович Чумаков — действительный член Академии медицинских наук СССР, лауреат Государственной и Ленинской премий. Его научные исследования широко известны за пределами Советского Союза.

Среди моих однокурсников многие стали известными учеными. Это микробиолог В. И. Вашков, офтальмолог Е. М. Белостоцкий, патологоанатом Р. Д. Штерн, хирург И. В. Шмелев. Акушер-гинеколог О. В. Макеева вела большую организационную и практическую работу в Индии и других странах.

В АСПИРАНТУРЕ

На кафедру патологической анатомии были приняты трое — А. Н. Федоров, Т. Ф. Джанумов и я. Представители одного поколения, мы очень различались по характерам.

Джанумов — темпераментный, подвижный, типичный южанин. Ему трудно подолгу усидеть за микроскопом. Он то и дело зовет нас посмотреть, какие сенсационные открытия сделаны им при изучении препарата. Федоров — полная противоположность Джанумову: спокойный, уравновешенный, рассудительный. Он иронически относится к «открытиям» нашего друга и не прочь вылить на него ушат холодной воды.

В дождливую осень Джанумов сникал на глазах, уходил в себя, становился апатичным и равнодушным ко всему. Причиной тому был туберкулез. В такие дни мы не оставляли его одного, доставали лекарства и продукты, заставляли теплее одеваться и всячески старались «растормошить». Проходило какое-то время, и наш товарищ вновь становился весел и оживлен. Мы успокаивались: значит, Джанумову лучше.

Несмотря на различия в характерах, жили мы дружно и весело, постоянно подтрунивая друг над другом. Мы рьяно изучали основы патологической анатомии, штудировали учебники, руководства, научные статьи. Приходилось к тому же усиленно заниматься немецким, поскольку большая часть литературы по патологической анатомии издавалась за рубежом на языке Вирхова и Любарша — крупных патологов мира.

Абрикосов уделял нам, аспирантам, много времени. Раз в неделю он специально для нас проводил показательное вскрытие — подробно разбирал лечение больного, причины и исход заболевания. Один день отводил работе по препаратам, которые приносили ему на консультацию из разных лечебных учреждений Москвы. Эти занятия походили на своеобразное соревнование: кто правильно определит диагноз заболевания. Заключения мы давали в письменной форме, по всем правилам. После неудачного ответа приходилось пересматривать десятки предметных стекол, пока не поймешь допущенной ошибки, не научишься лучше разбираться в срезах ткани. Мы любили эти нелегкие занятия. Они обогащали знаниями, приучали и мыслить и, как говорится, доходить до сути.

Уже тогда мы отдавали себе отчет в том, какую трудную область медицины избрали. Не случайно патологическая анатомия считается основой всех клинических дисциплин. И положение патологоанатома среди врачей особое: он как бы соединяет в своем лице «судью» и «прокурора». При вскрытии подтверждает или отвергает поставленный при жизни больного диагноз и одновременно высказывает свое мнение по поводу метода лечения. Его слово является последним и не может быть оспорено. Вместе с тем А. И. Абрикосов просил не забывать, что патологоанатом прежде всего врач. Хотя в то же время он должен быть на голову выше лечащих врачей, глубоко разбираться во всех разделах внутренней медицины, чтобы у секционного стола сразу сориентироваться в течении и финале болезни.

— Вскрытие — не судебное разбирательство с участием обвинителя и обвиняемого, — любил повторять Алексей Иванович. — Здесь на равных правах участвуют два врача и оба одинаково заинтересованы в одном и том же: глубоко проанализировать течение болезни, методы лечения и причины исхода, чтобы избежать ошибок в лечении того или иного заболевания.

Это значило: надо неустанно работать в клинике, секционной и лаборатории с микроскопом, следить за отечественной и иностранной литературой. Даже изучив и освоив патологическую анатомию, без знания клиники нельзя стать настоящим патологоанатомом. Нам, аспирантам, нравилось, когда Алексей Иванович брал нас с собой в клинику, и мы вместе с ним присутствовали при обходах и разборах больных, проводимых М. П. Кончаловским.

Приходилось соблюдать такт и осторожность, дабы не возбуждать ненужную тревогу среди больных. Дело в том, что, когда мы подходили к постели тяжелобольного, соседи по койке тут же начинали сочувствовать ему, считая, что если «этот доктор в пенсне с большой лысой головой» подошел к больному, то его дни сочтены, потому что-де профессор не лечит, а только вскрывает трупы. Абрикосов, предвидя такую реакцию, просил Максима Петровича разбирать всех больных подряд.

Сам Алексей Иванович охотно учился у клиницистов и часто говорил: «Поставить диагноз на секционном столе куда легче, чем у постели больного».

НАШ ИВАН ГЛЕБЫЧ

Бывали, конечно, случаи, когда некоторые ассистенты-клиницисты стремились «продемонстрировать» наши еще недостаточно твердые познания в патологической анатомии и неумение отстаивать свое мнение на вскрытии.

До сих пор помню, как однажды испытал чувство полного бессилия в стремлении доказать клиницистам правильность своего диагноза. Я утверждал: «Вы видите — в брюшной полости раковые узлы, следовательно, источник их возникновения надо искать в легких — в бронхах».

— Вот вы нам и покажите это, — лукаво заметил присутствовавший на вскрытии ассистент клиники.

Поскольку мой диагноз был выведен чисто логическим путем, я оказался в затруднительном положении. Вдруг, чувствую, кто-то тихонько толкает меня под локоть. Я оглянулся и увидел, что это наш Иван Глебыч — старый служитель, лаборант секционной. Ободряюще подмигивая, он протягивал мне пинцет с тканью легкого. В первый момент я ничего не понял и, только пристально вглядевшись в тонкие, пенящиеся полоски ткани, обнаружил раковый узелок. Аргумент неопровержимый! Клиницисты были посрамлены…

Иван Глебович Трофимов пришел на кафедру патологической анатомии семнадцатилетним деревенским пареньком, не имея ни образования, ни какой-либо специальности. Его определили на должность служителя — приносить и уносить трупы после их вскрытия. Здесь нужна была большая физическая сила, выдержка. При вскрытиях ему надлежало помогать патологоанатому выполнить наиболее тяжелую работу — произвести распилы костей, вскрыть черепную коробку и, наконец, взять необходимый материал на исследование. Он должен был готовить все необходимое для следующего вскрытия. Так день за днем, редко выходя из секционной, молодой служитель осваивал свое сложное и трудное дело, зорко присматривался к работе врачей и профессоров, пока не научился и сам разбираться, как практик, в делах, входящих в компетенцию врачей. Имея от природы недюжинные способности, он стал незаменимым помощником врачей-патологоанатомов.

Иван Глебыч часто приходил нам, молодым, на помощь. В трудных ситуациях он оказывался рядом и «подсказывал» нужные аргументы, особенно если речь шла о первичном раке того или иного органа.

Трофимов обучал нас и технике вскрытий, всем ее тонкостям, предупреждал о возможных опасностях при вскрытии, следил, чтобы все надевали резиновые перчатки, фартуки и очень сердился, если кто-нибудь из нас пренебрегал «техникой безопасности». Мы, аспиранты, любили и уважали этого несомненно талантливого и доброго человека.

На попечении Ивана Глебыча находилась не только секционная, где производились вскрытия трупов, но и музей учебных и научных препаратов. Здесь же нашлось место и для столов аспирантов. Поэтому мы постоянно были вместе и привязались к Глебычу, как к родному. Во многом именно ему мы были обязаны умением быстро и точно готовить растворы для консервации органов, делать тонкие срезы с кусочков тканей, замороженных углекислотой.

Мы подолгу засиживались на кафедре, обрабатывая «случаи» или занимаясь изготовлением препаратов. Допоздна задерживался и Иван Глебыч, помогая подготавливать материал для сдачи профессору. Каждый протокол вскрытия и заключения мы должны были тщательно обосновать и подтвердить данными микроскопического исследования тканей органов.

— А почему кусочки почек не взяли? — вдруг спрашивал Глебыч. — Ведь человек-то от почечной недостаточности скончался.

Мы вздыхали, чесали затылки и обещали впредь быть внимательнее. Зато когда все шло гладко, Иван Глебыч говорил:

— Молодцы ребята!

И это была высшая похвала.

Трофимов знал и помнил наизусть почти все выставленные в музее препараты. А их было около трех тысяч. И сейчас, расставленные по полкам в соответствии с принятой системой деления заболеваний, они хранятся в больших стеклянных шкафах музея. Здесь представлена, по существу, вся патология человека. Легкие туберкулезного больного с характерными изменениями в ткани: участки распада с образованием гнойных полостей, сухожильных тяжей. Растянутые камнями почки с полной атрофией коркового вещества, перерожденная ткань печени, сердце с утолщением мышечных стенок желудочков, деформированными клапанами сердечных отверстий и т. д. Есть в музее и поистине уникальные препараты: сросшиеся близнецы, родившиеся без рук или ног, с одним глазом и т. д. Иван Глебыч любил рассказывать чуть ли не о каждом из них.

В 1915 году Иван Глебыч приготовил препарат и теперь хранящийся в огромной стеклянной банке. Там законсервирована большая часть туловища человека, имевшего два половых органа. Был у этого человека и еще один вид уродства — третья недоразвившаяся нога, из-за чего он носил очень широкие шаровары, похожие на юбку. Каким-то образом он попал к профессору А. В. Мартынову и попросил сделать ему операцию — удалить третью ногу. Мартынов согласился. Операция затянулась, и больной ее не перенес. Так в музее оказалось диковинное пополнение.

Кафедра во многом была обязана Ивану Глебычу созданием своей уникальной коллекции препаратов. Он помогал профессору Талалаеву в разработке нового метода изготовления пластинчатых препаратов, заложенных между стеклами в агар-агаре, который и теперь широко используют при обучении студентов.

Самородок-практик, он был не только хранителем, но и реставратором препаратов, незаменимым помощником профессора Абрикосова. И не случайно, когда Алексею Ивановичу было поручено подготовить для бальзамирования тело В. И. Ленина, он взял с собой Ивана Глебыча и вместе с ним выполнял это ответственнейшее дело. Ивану Глебовичу Трофимову в числе немногих тогда было присвоено звание Героя Труда с вручением грамоты Верховного Совета СССР.

По этому поводу на кафедре состоялось торжественное заседание. Помню, на чествование Ивана Глебыча пришли врачи не только институтских клиник, но и всех лечебных учреждений города. И не удивительно: ведь столько поколений медиков в той или иной мере пользовались его помощью.

ПАВЛОВСКИЕ «СРЕДЫ»

На втором году пребывания в аспирантуре (было это в 1932-м) А. И. Абрикосов решил послать нас в Ленинград познакомиться с патологоанатомическими школами и побывать в лаборатории у И. П. Павлова. В письме к замечательному ученому Алексей Иванович просил позволить нам присутствовать на опытах в его лаборатории.

Можно представить себе, как не терпелось нам попасть к И. П. Павлову. И наконец этот день наступил.

Двухэтажное здание лаборатории, ничем не примечательное с виду, помещалось на территории Института экспериментальной медицины. С трепетом вошли мы в лабораторию и сразу же оказались в просторном зале-приемной. Пол зала был бетонный, серого цвета, мебель простая, деревянная, потолок и стены давно не белены. Вдоль стен зала стояли деревянные станки для собак. Мы с интересом рассматривали обстановку приемной, как-то не укладывалось в сознании поначалу: великий физиолог и вдруг вокруг него все так просто и скромно! Вскоре сверху по винтовой лестнице быстро спустился вниз чем-то расстроенный, так хорошо знакомый по портретам, Иван Петрович. Он в гневе стал ходить из конца в конец зала, громко выговаривая одному из экспериментаторов за неудачно поставленный опыт и напрасно погубленную собаку.

Затем он остановился и удивленно воззрился на нас. Мы стали что-то смущенно бормотать, но он тут же ухватился за неудачно сказанную мной фразу: «Хотим посмотреть лабораторию»… и перенес весь свой гнев на нас:

— Здесь не цирк и не театр! Вам, молодые люди, лучше пойти на Невский проспект или куда-нибудь там еще, мало ли в Питере интересных мест. А тут, простите, делом занимаются!

Отрезал, повернулся и унесся, как метеор, к себе в кабинет.

Мы постояли в растерянности, а потом, огорченные, поехали к известному профессору Н. Н. Аничкову — другу Абрикосова. Он принял нас у себя на кафедре в Военно-медицинской академии.

Николай Николаевич посвятил свои силы патологии сердечно-сосудистой системы и особенно атеросклерозу, который, как известно, является одной из основных причин преждевременной смерти человека. Созданное на основе его опытов представление о причинах и ходе развития атеросклеротического процесса чрезвычайно важно и поныне для рационального лечения и предупреждения этого опасного заболевания. В то время профессор Аничков, как строитель, воздвигающий новое здание, производил эксперименты, собирал один факт за другим, в результате которых рождалась интереснейшая теория, проливающая свет на развитие атеросклероза. На кафедре изучалось влияние на обмен веществ повышенных доз холестерина, термических факторов — тепла и холода, а также роль увеличения или снижения физических нагрузок на живой организм. Памятуя о только что полученном уроке, мы сразу же представились и рассказали о неудавшейся встрече с Павловым. Николай Николаевич искренне развеселился:

— Вот что, друзья, на первый случай я вам помогу: дам примерный перечень вопросов, которые вы можете задать Ивану Петровичу, чтобы дело пошло на лад. А уж потом садитесь за его труды, штудируйте их. Вы, конечно, еще не доросли, чтобы вступать в дискуссию по тому или иному вопросу с Иваном Петровичем, что он, кстати, очень любит. А вот задать несколько вопросов, которые бы его заинтересовали, думаю, можете.

Так мы и сделали. Выждав несколько дней, мы снова явились к И. П. Павлову. На этот раз нас представил ближайший его ученик профессор П. С. Купалов. А когда, осмелев, мы передали Ивану Петровичу письмо от Абрикосова, он улыбнулся и сказал:

— Так-так… Вы, значит, будущие патологоанатомы, а не физиологи. Что ж, хорошо… У вас есть вопросы?

К этому мы были готовы. Отвечая Иван Петрович не переставал ходить по комнате и с увлечением рассказывал о том, над чем работает, о результатах по использованию его экспериментальных данных.

Незаметно прошло два часа. Мы понимали, что задерживаем Ивана Петровича больше, чем можно, но и откланяться не смели. Вдруг он, оборвав себя на полуслове, подбежал к профессору Купалову:

— Послушай, Петр Степанович, оказывается, толковые ребята у Абрикосова! Какие они мне тут вопросы задавали! Ты уж, пожалуйста, покажи им все, что мы делаем…

После этой встречи мы стали частыми гостями в лаборатории и даже присутствовали на знаменитых павловских «средах». Для нас это была необыкновенно полезная школа, и мы были благодарны Н. Н. Аничкову, который принял в нас столь отеческое участие.

Павловские «среды» по своему характеру и форме нисколько не походили на научные заседания или конференции. Скорее они напоминали беседу, обмен мнениями единомышленников.

Обычно Иван Петрович делал небольшое вступление, а потом сообща обсуждали вопросы, которые он выдвигал по поводу проведенных экспериментов. Тут же выясняли, какие получены новые факты в поведении животного в ответ на то или иное раздражение. Обсуждались все детали опыта, одни данные сопоставляли с другими. По ходу разговора об отдельных опытах Павлов сообщал присутствующим о том, что сделано в других лабораториях.

Иногда после живого обмена мнениями, а порой и спора по поводу полученных данных, начиналось так называемое «думание вслух»: Иван Петрович поглубже усаживался в кресло, принимая не свойственное его темпераменту покойное положение и крепко сцепляя пальцы рук. В эти минуты нередко рождалась новая рабочая гипотеза. Идея «обговаривалась», недостающие звенья гипотезы затем дополнялись новыми данными эксперимента.

Павлов питал органическое отвращение ко всяким непроверенным, поверхностным заключениям и обобщениям. Сам он мыслил, опираясь на гигантскую сумму полученных и проверенных им фактов, строго придерживаясь данных эксперимента, хотя и признавался, что любит «распустить фантазию». Не случайно поэтому тщательность в оценке материала обеспечивала выход из лаборатории безупречной научной продукции.

— Эксперимент легко может быть истолкован неправильно, — говорил Иван Петрович, — если экспериментатор хочет видеть не то, что есть в действительности.

И советовал своим ученикам:

— Вы должны постоянно сомневаться и проверять себя.

«Распускать фантазию» могли и присутствующие на «средах» сотрудники. Иван Петрович поощрял это, если, конечно, фантазия не сводилась к досужим беспочвенным рассуждениям, не подкрепленным фактами.

Все это создавало атмосферу общей заинтересованности и доброжелательства, хотя и не исключало споров и горячих дискуссий. В борьбе и столкновении мнений вырабатывалось новое направление, основанное на точных, научно обоснованных данных.

Стараясь как можно глубже проникнуть в существо основных закономерностей нервного процесса, Иван Петрович многократно возвращался к проблеме «взаимоотношений» раздражительного и тормозного процессов.

С исключительной энергией и настойчивостью Иван Петрович стремился «расшифровать» не только нормальную деятельность коры, но и патологические сдвиги человеческой психики. На «средах» звучали его страстные выступления против идеалистических теорий, против пустой «профессорской словесности».

В конце «сред» обычно зачитывались последние статьи иностранных ученых или подготовленные к печати работы сотрудников лаборатории, включая и труды самого Ивана Петровича.

Л. А. Андреев — ученик Павлова — в своих воспоминаниях описывает обсуждение на одной из «сред» статьи «Условные рефлексы», написанной И. П. Павловым для Медицинской энциклопедии:

Статья произвела на всех присутствующих большое впечатление. Так глубоко и в то же время предельно просто и ясно мог писать Иван Петрович.

В программу «сред» входил и такой ритуал. За минуту до 12 часов беседа прерывалась, и все сотрудники, вынув часы (в то время они, как правило, были карманные), ждали, когда раздастся выстрел пушки. Иван Петрович радовался, когда выстрел совпадал с ходом его часов. Позднее, когда пушка была отменена, сверка времени проводилась по радио. Сейчас эта традиция восстановлена, и приезжие с удовольствием сверяют свои часы с традиционным выстрелом пушки.

Когда мы поближе познакомились с работой лаборатории, для нас стала ясна и реакция ученого на наше первое посещение. Дело в том, что его лаборатория стала местом паломничества врачей и биологов, желающих стать поближе к большой науке. Одни приходили сюда «сделать» диссертацию, другие — поучиться методике постановки экспериментов на животных. Третьи задерживались надолго, увлекшись идеями Павлова в области физиологии пищеварения или деятельности центральной нервной системы.

Тем, кто приходил с серьезными намерениями, двери лаборатории были широко открыты. Со всеми, кто хотел посвятить себя науке, Иван Петрович щедро делился своими огромными знаниями, опытом, мыслями. Его не смущало, что собеседник порой мало был подготовлен к восприятию сложных суждений в оценках опытов. После беседы новичок долго не мог прийти в себя, усваивая услышанное. Такие беседы могли повторяться еще два-три раза, затем новый сотрудник получал тему и должен был вести самостоятельную работу.

В дальнейшем И. П. Павлов одному сотруднику уделял больше внимания, другому — меньше, в зависимости от того, насколько его самого интересовала разрабатываемая тема. Но упрекнуть Ивана Петровича в том, что он кому-то отдавал предпочтение в выборе темы или создавал лучшие условия для работы, было никак нельзя, да и сам он постоянно подчеркивал, что «мы все впряжены в одно общее дело, и каждый двигает его по мере своих сил и возможностей».

БАГАЖ ПОПОЛНЯЕТСЯ

Н. Н. Аничков, который помог проникнуть в лабораторию Павлова и подышать творческой атмосферой, царящей там, затем оказал нам еще одну большую услугу: ознакомил с интересными исследованиями А. Д. Сперанского — ученика Ивана Петровича Павлова. По острым статьям, горячим выступлениям на диспутах мы знали Сперанского как страстного полемиста, умеющего с великой убежденностью и юношеским задором отстаивать свое научное кредо. По теории Алексея Дмитриевича, патологические процессы своим происхождением целиком обязаны нервным воздействиям. Всякое болезнетворное начало заставляет нервную систему мобилизовывать защитные реакции. Задача врача состоит в том, подчеркивал Сперанский, чтобы вовремя и необходимыми средствами поддерживать силы сопротивления организма, способствовать выздоровлению.

Концепции Сперанского стимулировали применение новых подходов к изучению механизмов развития различных заболеваний и новых методов лечения. К ним относятся, например, «буксирование», заключающееся в попеременном извлечении и обратном введении спинномозговой жидкости. Своевременный «массаж» способствовал выздоровлению тяжелых больных с поражением спинного и головного мозга. Метод лечения заболеваний с помощью новокаиновой блокады, предложенный А. Д. Сперанским и А. В. Вишневским, стал широко применяться во врачебной практике.

На основе идей нервизма Сперанский разработал учение о нервной трофике, доказав зависимость обмена веществ в тканях от раздражений, получаемых нервной системой, и от реакции ее на эти раздражения.

Результаты опытов ученого показывали, что источником патологического раздражения, вызывающим изменение в тканях, могут быть, например, травмы периферических нервов. Пересечение нерва вызывает глубокие структурные изменения не только на больной, но и на симметричной здоровой конечности.

Когда мы пришли в лабораторию к А. Д. Сперанскому, он тут же пригласил нас в операционную, где он и его ученики ставили эксперименты.

— Если не возражаете, — говорил он, — побеседуем после операции.

Алексей Дмитриевич был высок, широкоплеч, несколько сутул, с большой головой, подстриженной под бобрик, и характерным лбом мыслителя.

Живой, порывистый, нетерпеливый, он встал за операционный стол, на котором лежала занаркотизированная собака. Короткий взмах скальпеля — и поверхность свода черепа обнажена. А дальше, как в нейрохирургической клинике, — просверливание коловоротом отверстий черепа, соединение их пилой «джигли», отворачивание костного лоскута, надсечение твердой мозговой оболочки и, наконец, обнажение серого бугра основания головного мозга. Затем А. Д. Сперанский взял несколько стеклянных шариков величиной чуть меньше горошины и положил их на область серого бугра. Потом послойно соединил рассеченные ткани, костный лоскут уложил на место, швы на кожу. Операция прошла быстро и бескровно.

При нас было сделано еще две такие же операции, после чего профессор пригласил к себе в кабинет…

Пока профессор переодевался, мы успели рассмотреть просторный, вытянутый в длину кабинет. Большой письменный стол завален рукописями, книгами. Книжный шкаф, два старых кресла у стола, легкие гнутые стулья, какие сейчас уже не часто встретишь. В углу кабинета стояли виолончель, пюпитр с нотами. Хозяин кабинета явно был большой любитель музыки. Своеобразной «деталью» кабинета были кролики, которые безмятежно прыгали на полу, оставляя на нем характерные следы…

Угостив нас чаем, Алексей Дмитриевич поднялся и стал ходить по кабинету, заложив руки за спину, обсуждая только что поставленные эксперименты.

— Вы видели, я проводил наложение инородных тел на область серого бугра основания мозга, — говорил он. — Через несколько дней у собаки быстро разовьются разнообразные патологические явления: появятся язвы на коже конечностей и по ходу желудочно-кишечного тракта, кровоизлияния в легких, надпочечниках. Что сие означает? — спросил нас профессор и, не дождавшись ответа, продолжал: — Животные погибают от так называемой нервной дистрофии. По такому же типу патологический процесс может развиваться и в случаях, когда источником раздражения являются различные специфические яды, выделяемые микробами…

Из этих наблюдений можно сделать вывод, — заключил Алексей Дмитриевич, — что любой вызывающий болезнь агент, какими бы специфическими качествами он ни обладал, оказывает на организм, на нервную систему характерное действие, приводящее к расстройству основных жизненных функций организма.

Но с помощью нервных воздействий можно существенным образом менять течение патологического процесса. Если процесс не зашел слишком далеко, его можно приостановить и ликвидировать. На этом основаны методы патогенетической терапии, применяемые при ряде заболеваний, в том числе и гнойно-воспалительных процессах, — методы воздействия на нервную систему в виде новокаиновой блокады.

Многое, о чем поведал профессор, было откровением. О роли нервного фактора в развитии болезни нам в институте говорили мельком или просто упускали. И вот сейчас мы услышали из уст Алексея Дмитриевича новое слово в теории медицины.

Мы покинули лабораторию Сперанского с «распухшими головами» и, чтобы как-то успокоиться, отправились в кино.

Во время пребывания в Ленинграде мы имели возможность познакомиться и с работами профессора Г. В. Шора — известного патологоанатома.

Профессор Шор разработал новый метод вскрытия трупов, основанный на топографоанатомическом принципе и на убеждении, что нужно до конца исследования сохранять анатомическую связь всех органов между собой. Разработанный Шором метод отвечал современным требованиям развития медицинской науки, помогал разрешать вопросы клиники, патологической анатомии, судебной медицины. По заключению академика Н. Мельникова-Разведенова, метод революционизировал старую «органную» технику исследования, предложенную в свое время Вирховом.

В 30-х годах этот метод получил признание среди патологов Ленинграда. В других городах вскрытия производились все еще по старой вирховской методике. Да и у нас, в Москве, на кафедрах метод вскрытия по Шору практически не применялся. Все это подогревало наше желание побывать у профессора и изучить новый метод исследования с помощью самого автора.

Полный, коренастый, добродушный, он сердечно принял нас и сразу же увлек своими идеями. Мы ходили вдоль стеллажей, сплошь заставленных глубокими фарфоровыми чашами, в которых хранились консервированные по его методу (в обеззараженной среде) препараты отдельных органов и тканей.

— Метод прост, дешев и может быть использован в любых условиях, — говорил профессор. — Для консервирования не нужно специальных сред, посуды, особых реактивов, а вместе с тем препараты могут храниться десятилетиями.

И тут же показывал нам препараты сердца или почек, которые находятся в музее больше 30 лет.

— Советую изучить этот метод консервации органов и ввести его у себя на кафедре, а то, небось, храните препараты в банках со спиртом, как было заведено пятьдесят лет назад, — шутил Г. В. Шор.

Нас очень подкупало, что профессор разговаривал так, будто мы были знакомы много лет. Это была его манера.

На кафедре у профессора Шора ознакомились с новым методом вскрытия. И постарались досконально изучить и освоить его. Из Ленинграда возвращались обогащенные новыми знаниями, и нам не терпелось поделиться ими с товарищами по кафедре. В первую очередь решили продемонстрировать метод вскрытия по Шору. Вскоре меня попросили показать технику вскрытия студентам-выпускникам.

На одном из таких занятий мне пришлось отвлечься, чтобы помочь студенту Хорошко, который производил вскрытие тела человека, погибшего от сепсиса. Увлеченные работой, не заметили, как поранили себе руки. Вернувшись домой, я почувствовал резкое недомогание, головную боль и лег в постель. В это время раздался телефонный звонок: мать Хорошко интересовалась моим самочувствием и жаловалась, что сын совсем разболелся. Смерил температуру — 39 градусов! Домашние заволновались. Случилось страшное: я и Хорошко заразились сепсисом.

Нас поместили в клинику профессора Бурденко. Активных средств против заражения крови тогда не имелось. Единственный способ, который был известен, это употребление в неограниченном количестве алкоголя. (Повышенная концентрация алкоголя в крови и тканях способствует нейтрализации токсических продуктов, выделяемых микробами.) Три раза в день сестра приносила мне полную кружку разбавленного спирта. Одним махом я должен был выпить ее содержимое. Неудивительно, что после такого «лекарства» сразу же погружался в забытье. Смутно помню, как в палату приходили врачи, товарищи. У постели неотлучно сидела жена, врач-терапевт Клавдия Андреевна. В течение нескольких недель я находился в состоянии постоянного опьянения. Из лекарств мне ничего не давали.

У меня сильно распухла поврежденная рука, образовался гнойник — его вскрыли. После четырех недель, в течение которых температура не опускалась ниже 38 градусов, наступило улучшение, а еще через три месяца начал ходить. Студента Хорошко на десятый день заболевания не стало. Об этом я узнал много позднее…

Окончательно поправившись, я спросил профессора Бурденко, могу ли продолжать работать на кафедре патологической анатомии? Он ответил:

— После перенесенного заболевания ты либо приобрел иммунитет, либо, наоборот, у тебя создалась повышенная чувствительность к инфекции такого рода. Проверять это на себе, пожалуй, не стоит. Поработай на кафедре оперативной хирургии, а там посмотрим…

Однако сразу приступить к работе на кафедре оперативной хирургии не хватило сил; после перенесенной болезни еще долго не мог «войти в форму».

Случилось так, что мое выздоровление совпало с отчетно-выборной профсоюзной конференцией. Меня избрали председателем местного комитета клиник и института. Наша профсоюзная организация в то время объединяла около двух тысяч человек, в нее входили педагоги, врачи, медицинские сестры и обслуживающий персонал. Дело для меня было незнакомым, до этого я работал только в комсомоле. К тому же оказалось, что профсоюзная работа была довольно запущена. Пришлось погрузиться в новые заботы.

Клиники Девичьего поля похожи на огромный завод с напряженным ритмом. В его «ремонтных мастерских» восстанавливается такая хрупкая и драгоценная вещь, как человеческое здоровье. Но здесь же формируется молодая советская интеллигенция — врачи, ассистенты. Признаться, до этого времени я плохо представлял себе, в какой степени жизнь и деятельность сложного медицинского учреждения связана с тем, как работают партийная и профсоюзная организации. После нескольких бесед в парткоме вместе с товарищами наметили план неотложных дел. Начали с подбора актива в основном из молодых врачей и медсестер. А создав его, стали добиваться улучшения медицинского обслуживания больных, вникали в вопросы, связанные с обучением студентов, заботились о материальном обеспечении сотрудников, особенно младшего медицинского персонала.

В 30-х годах еще было немало трудностей с питанием. Предприятия Москвы должны были сами изыскивать возможности для улучшения снабжения своих рабочих и служащих. Овощи и другие продукты наш институт получал в одном из подмосковных совхозов. Мы в свою очередь обязаны были помогать ему рабочей силой. Чтобы повысить заинтересованность персонала в работе совхоза, пришлось выпустить нечто вроде облигаций «трудового займа». Погашение облигаций производилось овощами. Это давало возможность значительно улучшить питание и больных, и сотрудников.

Среди младшего медперсонала в те годы было много людей без специальной подготовки, и мы принялись за организацию всевозможных кружков и курсов по повышению квалификации. Местком организовал социалистическое соревнование за лучший медицинский пост, отделение, клинику и т. д.; собирались предложения по улучшению работы клиник и кафедр. Когда на заседании месткома решали, кому передать Красное знамя, приходили профессора — заведующие клиниками вместе с партийными и профсоюзными активистами. Вспыхивали горячие споры о том, какой клинике отдать предпочтение. Без пристрастия, прямо и откровенно говорили о недостатках и достижениях того или иного коллектива. При присуждении знамени во внимание принималась не только научная и лечебная работа, но и участие в подписке на заем, посевных и уборочных работах в совхозе, кампании по ликвидации неграмотности, субботниках.

Вспоминается заседание, на котором было решено передать Красное знамя из терапевтической клиники, которой заведовал профессор Кончаловский, в акушерско-гинекологическую, возглавляемую профессором Малиновским. Показатели научной и лечебной деятельности у той и у другой клиники были примерно равными. Но в коллективе Малиновского была хорошо поставлена общественно-воспитательная работа, там полностью ликвидировали неграмотность младшего персонала, систематически велись занятия в кружках по повышению квалификации. Узнав обо всем этом, М. П. Кончаловский поддержал решение месткома и первый поздравил своих соперников с присуждением Красного знамени. Но зато тем, кто отвечал за общественно-воспитательную работу в его собственной клинике, от профессора досталось крепко.

Работа в месткоме позволила не только лучше узнать жизнь клиник и кафедр, но, и это главное, познакомиться с очень многими людьми. Я уже знал, кто в институте серьезно относится к своему делу, а кто «смотрит в лес», ищет лишь возможность перейти на другое, более легкое и выгодное место.

Работа клиник и кафедр с каждым годом усложнялась. Повышались требования к преподавателям и врачам, В 1935 году молодой коммунист, ассистент кафедры ушных болезней А. Г. Лихачев защитил на Ученом совете докторскую диссертацию. Его пример подтолкнул и других ассистентов. Многие стали энергичнее готовиться к защите. Конечно, общественные организации института горячо поддержали такое важное дело. Предоставляли отпуска, освобождали от круглосуточных дежурств — словом, помогали всем, чем могли.

В числе многих трудностей, которые приходилось в то время преодолевать клиникам, была нехватка медицинского персонала. Особенно острая нужда ощущалась в квалифицированных медицинских сестрах. Местком организовал школу по подготовке среднего медицинского персонала. Вместе с тем мы охотно принимали на работу медсестер, пришедших из других учреждений.

Как-то в местком пришла высокая худощавая женщина в непривычном черном одеянии. Присев на краешек стула, она тихим грудным голосом спросила:

— Не нужны ли вам операционные сестры? Я окончила в свое время курсы сестер милосердия и много лет работала в операционной.

Я очень обрадовался: операционные сестры ценились у нас очень высоко. Как раз в этот день Николай Нилович, полушутя, полусерьезно сказал мне: «Помог бы местком найти операционную сестру». Не раздумывая, предложил сестре завтра же явиться в клинику к профессору Бурденко. Но она в ответ покачала головой:

— Доктор, не спешите. Я только что от главного врача большой московской больницы. Когда он узнал, что я бывшая монашка, к тому же была выслана, то отказался взять меня на работу. Может быть, и вы…

По правде говоря, я был несколько обескуражен таким заявлением и попросил Ксению Ивановну Чуркину (так звали мою собеседницу) рассказать о себе подробнее. Вот что я услышал.

С малых лет ее из нужды отдали на воспитание в монастырь. Там она провела суровые годы, полные унижений и тяжелого труда, ухаживая за престарелыми, знатного рода монахинями. Чуркиной удалось окончить при монастыре курсы сестер милосердия, и ее уже не заставляли ездить в лес за дровами, работать по двору. После революции монастырь закрыли, а монашки разбрелись кто куда. Одни вышли замуж, и из них получились радивые хозяйки, умеющие все делать по дому; другие затерялись в житейском море, пристроились где могли.

К. И. Чуркиной выпала нелегкая доля. В тяжелом разговоре с неким официальным лицом, заинтересовавшимся ее прошлым, она наговорила лишнего и была репрессирована. Отсидев «за чуждые взгляды» несколько лет, Ксения Ивановна вернулась в Москву и вот после долгих поисков работы пришла к нам.

У моей собеседницы были такие натруженные руки, такие добрые и печальные глаза… Да и весь ее вид, манера держаться невольно внушали доверие. Подумав, все же решил поговорить о ней с профессором.

Н. Н. Бурденко внимательно выслушал меня и сказал:

— Если она подойдет как операционная сестра, возьмем непременно.

Так в нашей хирургической клинике появилась одна из самых замечательных медицинских сестер, с которыми мне когда-либо приходилось работать.

Человеком она была своеобразным. Легким характер Чуркиной не назовешь, а уважение и любовь больных к ней были безграничны. Удивительное дело: больные не чувствовали ее рук. Она так ловко снимала повязку и перевязывала рану, что никто и поморщиться не успевал. Лицо у Ксении Ивановны суровое, улыбка на нем — редкий гость. Улыбалась она разве только тогда, когда надо было утешить ребенка. И вместе с тем ее переполняли самая нежная чуткость и заботливость по отношению к страдающим людям. Не успеет больная или больной поднять руку, а сестра уже знает, что нужно: прополоскать рот или поправить постель, протереть язык или причесаться.

Если Ксения Ивановна вдруг заметит, что повязка пропиталась свежей кровью (особенно после операции по поводу зоба), она немедленно бежит к дежурному врачу или посылает санитарку за каталкой, чтобы везти больного в перевязочную. Она знает, что в таких случаях дорога каждая минута, промедление — смерти подобно.

Однажды Чуркина помогала мне при тяжелой операции — удаление желчного пузыря. Больная, женщина средних лет, была измучена частыми приступами. Понимая необходимость хирургического вмешательства, она со страхом, почти отчаянием, согласилась лечь на операционный стол. Зная об ее состоянии, я нервничал, завязывая узел, порвал кетгут раз, другой. Вдруг слышу: «Доктор, зачем же такое усердие?» Ксения Ивановна смотрит на меня и — улыбается! Странное дело, я как-то сразу успокоился…

И для больных, и для врачей была она поистине незаменимым человеком.

В КОЛЛЕКТИВЕ БЕЗ «ЗВЕЗД»

Шел 1933 год. Настало время решать, где работать — в хирургической клинике или аспирантуре при кафедре топографической анатомии и оперативной хирургии, как рекомендовал Н. Н. Бурденко. После некоторых раздумий я решил последовать совету своего учителя. Пришла пора серьезно засесть за учебники и руководства по в общем-то новой для меня дисциплине — топографической анатомии, которая изучает тело человека по областям, применительно к хирургическим операциям.

Одновременно работал в больнице на строительстве канала Волга — Москва. Обычно с утра дежурил в больнице, а во второй половине дня спешил на кафедру, чтобы заняться препарированием или ставить эксперименты по теме будущей диссертации.

Кафедра топографической анатомии и оперативной хирургии помещалась в том же здании, что и кафедра патологической анатомии, где я начинал аспирантуру. Коллективы кафедр постоянно общались между собой, нередко устраивали совместные вечера и собрания. Поэтому заново знакомиться с людьми мне не пришлось; быстро вошел во все дела кафедры, став полноправным ее членом. Вскоре стала заметна разница между той и другой кафедрами как по уровню проводимых исследований, так и по составу научных работников.

На кафедре оперативной хирургии коллектив был молодой, еще не сложившийся и, главное, не объединенный одной научной проблемой, над которой работали бы все сотрудники.

Каждый волен был выбирать себе тему и вести ее на свой страх и риск. Ассистенты, основное научное ядро кафедры, чрезмерно загруженные занятиями со студентами, одновременно работали в хирургических отделениях городских больниц. Они приходили на кафедру только во второй половине дня, уставшие, выжатые, как лимон. У них едва хватало сил провести занятия, а до научной работы не доходили руки.

Такая система не шла на пользу ни сотрудникам, ни делу. Молодежь кафедры, жаждущая экспериментировать и вести научные исследования на актуальные темы, нуждалась в помощи старших товарищей, но должного руководства не получала. Да и научные сотрудники ничем особенно не выделялись. Здесь не было таких ярких «звезд», как на кафедре патологической анатомии.

Заведующий кафедрой, профессор П. Н. Обросов, так же как и его сотрудники, был до крайности перегружен работой вне института. Он выбивался из сил, стараясь не опоздать на лекцию, поспеть в хирургическое отделение загородной больницы, на консультацию в поликлинику и, кроме того, выкроить время на общественные дела.

Ученик известного хирурга Тихова, Павел Николаевич долго работал с ним в Сибири, в 1902 году вступил в партию и активно участвовал в революционном движении. Он неоднократно подвергался репрессиям, сидел в царских тюрьмах, а получив свободу, снова выполнял задания партии. После революции П. Н. Обросов принимал участие в организации здравоохранения и больничного дела в молодой республике. Это прежде всего благодаря его стараниям в 20-х годах подвергся коренной реконструкции Институт имени Н. В. Склифосовского: был выстроен хирургический корпус, оснащенный первоклассным инструментарием, соединены подземными переходами отделения института.

Из-за большой занятости Павла Николаевича мы редко видели его на кафедре. Никто нас, аспирантов, не опекал, мы были полностью самостоятельны, и даже выбор темы нередко определялся самим исполнителем. Научная деятельность не стояла в центре внимания кафедры, а была скорее «нагрузкой» после занятий со студентами. Поэтому вести или не вести научную работу зависело от воли и настроения сотрудника. В такой обстановке малоинициативные, безвольные быстро сникали, теряли вкус к научной работе, и, не успев в срок подготовить диссертацию, уходили на практическую работу.

Одним из лучших преподавателей кафедры был М. А. Бубнов. Упорный, настойчивый и волевой, он сочетал научные исследования с работой в хирургическом отделении больницы.

Михаил Александрович умел так «подать» скучный анатомический материал, что слушатели невольно начинали совсем другими глазами смотреть на топографическую анатомию и оперативную хирургию. Нередко при препарировании трупа, видя, что студент потерял ориентировку в тканях, Бубнов брал пинцет или скальпель и одним движением бранши находил нужное анатомическое образование — сосуд или нерв. Это приводило студентов в восторг. Он так знал свой предмет, словно видел человеческое тело насквозь. Впоследствии Бубнов по праву занял ведущее положение среди преподавателей факультетской хирургической клиники.

Мы подружились с Михаилом Александровичем и стали вместе работать над определением углеводного обмена при новокаиновой блокаде по Вишневскому. Эксперименты проводили на кошках, которых поставляли нам ребята соседних дворов. Кошек мы держали в подвале, там же кормили их и сами убирали помещение. Одно время у нас скопилось около ста кошек; одних готовили к операции, другие выздоравливали после нее.

Экспериментировать на кошках мы были вынуждены потому, что других животных тогда было трудно достать. Бывало и так: жители соседних домов, обнаружив пропажу кошки, приходили к нам и в довольно бурных тонах выражали все, что они о нас думают. Приходилось прекращать опыт и возвращать животных владельцам.

Когда опыты были закончены, решили написать о своих наблюдениях статью в журнал. Сидим день, два, и — ни с места! Не получается начало, никак не можем сформулировать исходные позиции… Нервничаем, сердимся друг на друга. Наконец решили пойти за советом к профессору В. В. Лебеденко, заместителю Н. Н. Бурденко. Раньше он работал на этой кафедре и был в курсе наших экспериментов. Лебеденко выслушал нас, попросил показать полученные данные, кривые содержания сахара в крови, а затем стал расспрашивать, что думаем мы сами по поводу тех или иных своих наблюдений. Делал он это неспроста. Когда наш долгий разговор подходил к концу, мы вдруг почувствовали контуры будущей статьи. Оставалось только сесть и написать ее, что мы и сделали в ближайшие же дни. Наша первая научная работа была доложена на кафедральной конференции и опубликована в 1935 году в журнале «Хирургия».

…Карамышенская больница, которая обслуживала рабочих и служащих строящегося канала Волга — Москва, размещалась в районе Серебряного бора в одноэтажном здании барачного типа. В хирургическое отделение доставляли больных с острым аппендицитом, прободной язвой, непроходимостью кишок, острым холециститом, а также с производственными травмами.

Заведовал хирургическим отделением П. Н. Обросов, а я числился его заместителем. Хирургической работы всегда было много, операции делались круглосуточно. Представлялась возможность, так сказать, «набить руку», овладеть техникой в самых различных областях хирургии, в том числе и умением обрабатывать производственные травмы — вправлять вывихи, лечить переломы костей и т. д.

Когда в отделении задерживался Павел Николаевич, все вопросы решались легко и просто. Он часто помогал нам, учил технике выполнения сложных операций — удаления желудка, желчного пузыря, ампутации конечностей.

Чувство ответственности за жизнь человека заставляло быть всегда предельно собранным и аккуратным, постепенно вырабатывались необходимые для работы хирурга твердость, уверенность, спокойствие.

У нас в отделении нередко лежали уголовники, отбывавшие на строительстве канала срок наказания. Люди это были своеобразные, трудные, требовали особого подхода. Лечил их так же, как и вольнонаемных, никаких различий не делал. Они это ценили и охотно помогали в уборке палат, дежурили в приемном покое и в операционном блоке. И все-таки один старый фельдшер советовал мне в отношениях с ними «держать ухо востро».

Однажды перед обходом палат фельдшер подошел ко мне и таинственно сказал:

— Что-то не нравится мне тут один. Будьте поосторожнее, как бы не обчистили…

Я пожал плечами, но некоторые меры все-таки принял: часы и деньги убрал во внутренние карманы пиджака, портсигар, зажигалку также спрятал надежно. Надев поверх костюма халат, завязав его сзади тесемками и перетянув поясом, направился в палату.

Больные, как всегда перед обходом, лежали на своих местах, укрывшись одеялами. На крайней койке лежал больной, оперированный накануне по поводу острого аппендицита. Расспросил его как обычно, пощупал пульс. Потом подошел к другому больному, к третьему. Задаю вопросы, слушаю грудную клетку, прошу снять рубашку и показать живот… Рядом со мной стоит сестра и записывает назначения. Тут же врач терапевтического отделения. Нет никаких признаков, что предупреждение фельдшера оправдается.

Наконец обход закончен; прощаюсь с больными, желаю им быстрее поправиться. И вдруг один из них, блестя в улыбке «фиксой» — металлическим зубом, говорит:

— Минутку, доктор, вы забыли у нас в палате свои личные вещи…

И протягивает мне все то, что я так тщательно спрятал, вплоть до денег, портсигара и зажигалки! Мы остолбенели от удивления.

— Когда это вы успели?!

— Секрет прежней профессии, доктор! Вспомнил, чтобы вас повеселить.

Надо сказать, что за многие месяцы работы с заключенными настоящей кражи не было ни разу.

Работая в больнице, собирал материал для диссертации. Тему ее продиктовала жизнь. У рабочих-строителей на почве простуды нередко возникали фурункулы и карбункулы. Приходилось не только применять консервативные методы лечения, но и прибегать к хирургическому вмешательству, вплоть до широкого вскрытия гнойников. Но такой метод лечения не всегда приводил к быстрому выздоровлению. Кроме того, на месте операции оставались большие, долго не заживавшие рубцы. Они обезображивали лицо, шею, и поэтому больные нередко отказывались от помощи хирурга.

Тогда мы решили разработать более щадящий метод лечения карбункулов — без широкого вскрытия гнойников. Под защитой 2-процентного раствора новокаина вводили в гнойник антисептические растворы (аммарген, риванол и др.). Сделанный в центре очага небольшой прокол позволял удалить содержимое гнойника, а также излишний раствор антисептика. Гнойный очаг опадал и наступало быстрое излечение. В некоторых случаях таким методом удавалось предотвратить развитие карбункула, оборвать его течение в острой стадии, без последующего оперативного вмешательства. Прежде чем применить этот метод, я испробовал его на себе, и только когда убедился в его безопасности, стал применять на больных.

Разработанный нами метод лечения гнойно-воспалительных очагов получил широкое распространение в практике, особенно когда на вооружение пришли антибиотики. Сейчас, как известно, довольно часто вводятся в фурункулы и карбункулы растворы пенициллина вместе с новокаином, и результаты получаются хорошие. Тогда же наши возможности были ограниченны.

Когда наш метод был апробирован в Хирургическом обществе, мой товарищ по работе в комсомоле В. А. Иванов, аспирант хирургической клиники, предложил проверить в эксперименте действие лекарственных веществ на гнойно-воспалительные процессы другим путем, а именно — введением антисептического раствора в артериальное русло. Идея показалась заманчивой, и мы вместе начали опыты на собаках. Тщательно изучив действие антисептических растворов на сосудистую стенку и окружающие ткани, вскоре убедились, что наш метод является многообещающим в лечении открытых повреждений конечностей, осложненных гнойной инфекцией. В. А. Иванов в дальнейшем расширил эту работу. Он провел ряд оригинальных исследований. Обобщенные результаты их стали темой его кандидатской диссертации.

Я тоже готовился к защите диссертации по лечению гнойно-воспалительных очагов. Но с защитой произошла задержка, и не по моей вине.

Наступил 1937 год.

Сейчас, пожалуй, многим уже трудно достаточно четко представить себе сложную обстановку того времени.

Всего за 20 лет, прошедшие после Октябрьской революции, отсталая, неграмотная, нищая Россия стала мощной, передовой индустриальной державой. Восхитившие весь мир достижения ее в области экономики и культуры свидетельствовали о великой жизненной силе нового, социалистического строя, о мудрости политической линии, которую вела Коммунистическая партия. Но случилось так, что огромные успехи, достигнутые усилиями всего советского народа под руководством Коммунистической партии и ее Центрального Комитета, все больше и чаще стали связывать с именем И. В. Сталина, который после смерти Владимира Ильича Ленина возглавил руководство партией и страной.

В те годы зловеще возрастала опасность новой войны. В Германии и Италии власть захватили фашисты, готовившиеся к агрессии и захватам. Японские империалисты провоцировали войну на Дальнем Востоке. Не все было спокойно и внутри страны. Мы узнавали о гнусной деятельности таких контрреволюционных, вредительских организаций, как кулацко-эсеровская «Трудовая крестьянская партия» или меньшевистское «Союзное бюро». Враги всячески мешали нашему движению вперед, не брезговали никакими средствами, чтобы нанести вред молодому социалистическому государству. Партии приходилось вести напряженную борьбу против троцкистских авантюристов, правооппортунистических капитулянтов, буржуазных националистов, борьбу, для успеха которой немало сделал И. В. Сталин как Генеральный секретарь ЦК ВКП(б).

Вот в этой-то чрезвычайно сложной обстановке постепенно складывался чуждый марксистско-ленинскому учению, природе социалистического строя культ личности.

В укрепление могущества Советской страны, в идейно-политическую борьбу с врагами ленинизма Сталин своими теоретическими трудами и практической работой внес важный вклад. Вместе с тем, уверовав в свою непогрешимость, он совершил и немало ошибок, которые в конце 30-х годов приобрели особенно тяжелый характер.

Начались необоснованные репрессии против тех, кого тогда называли «врагами народа».

В конце 1937 года был арестован мой брат Алексей — известный инженер-конструктор.

Алексей пришел на приборостроительный завод рабочим-механиком. Вскоре его назначают мастером, затем начальником цеха; он становится инженером. Чувствуя, что ему не хватает необходимых знаний, Алексей неустанно работает над собой, вкладывая в это всю свою энергию и большевистскую напористость. На «Авиаприборе» быстро оценили способности молодого инженера — энтузиаста отечественного приборостроения.

В 1930 году Алексея Кованова направляют за границу. Он едет в Германию, Францию, США, с тем чтобы ознакомиться с производством на иностранных заводах, перенять все полезное из их технического опыта. Поездка в Америку в 1932 году дала ему возможность ознакомиться — в той мере, в какой это было возможно, — с достижениями авиационного приборостроения в США. Будучи за границей, он не только наблюдает, знакомится, изучает. В течение нескольких месяцев Алексей сам работает на крупнейших заводах лучших фирм, и это обогатило его ценным опытом, новыми представлениями о широких возможностях современного приборостроения.

Сразу же по возвращении из последней командировки Алексей начинает на заводе большую работу, стараясь поскорее использовать на производстве то новое и ценное, что увидел за рубежом. Он принимает участие в налаживании специализированных предприятий, подготовке кадров для них. Брат, что называется, горел на работе, заражая своим энтузиазмом окружающих, особенно молодежь, которая тянулась к нему, ценя его доброе сердце, готовность прийти на помощь в учебе и работе.

Алексея ценил сам нарком Серго Орджоникидзе, его уважали и любили в коллективе. Хочу привести несколько выдержек из статьи «Коммунист, инженер, рационализатор», помещенной в газете «Авиаприборовец» 4 сентября 1933 года:

Конечно, нельзя, невозможно было примириться с мыслью о том, что такой человек, самоотверженно выполнявший многие ответственные поручения, является «врагом народа». Я считал это чудовищное обвинение каким-то нелепым недоразумением. Как и другие, думал: скоро все выяснится. Но время шло, а брат находился под следствием.

Иногда удавалось получить разрешение на свидание. Алексей твердо верил, что рано или поздно правда восторжествует. Как-то в разговоре он назвал мне фамилию следователя — Фомин. Одно время они вместе работали на заводе «Авиаприбор». Это он, Фомин, любыми средствами старался добиться от брата признания в «измене» родине.

И надо же случиться такому… Во время одного ночного дежурства ко мне в клинику поступил больной с ущемленной паховой грыжей. Ущемление произошло часа два назад, медлить нельзя, так как это приведет к смерти. Срочно необходима операция. Больной согласен на все, умоляет спасти.

И вдруг меня будто что-то толкнуло — фамилия больного Фомин. Случайное совпадение? Мало ли на Руси Фоминых. И все-таки, готовя больного к операции, будто невзначай спрашиваю:

— Вы не работали на «Авиаприборе»?

— Нет, это мой брат работал.

…С трудом сдерживая волнение, приступаю к операции. Случай трудный: часть кишки омертвела, надо удалять. А в голове одна мысль: вдруг больной не перенесет операции? Смертельный исход может быть истолкован как преднамеренное убийство, что тогда будет с братом, со мной?

Наконец все кончено, зашиваю рану и в полном изнеможении валюсь на стул…

Какие только мысли не приходили в голову, пока не миновали тяжелые для больного дни, пока не исчезла припухлость и краснота в области шва, прекратились хрипы в легких, спала температура. Наконец настал день выписки. Я холодно слушал излияния Фомина по поводу спасения его жизни.

А потом сказал:

— Я врач и выполнил свой долг. А как выполняет свой долг ваш брат?..

Как ни сложна была обстановка, жизнь шла вперед. Развивались новые отрасли промышленности — производство самолетов, автомобилей, тракторов, станкостроение. Вступали в строй заводы-гиганты. Широко охватило все области труда зародившееся в 1935 году стахановское движение. Появились первые колхозы-миллионеры. Совершили беспосадочные перелеты в США через Северный полюс Чкалов и Громов. Четверка папанинцев высадилась на Северном полюсе и девять месяцев дрейфовала на льдине, показывая пример мужества и отваги. Были сделаны огромные шаги по пути улучшения материальных и культурных условий жизни народа. Ошибки и извращения, связанные с культом личности, нанесли, конечно, ущерб делу социалистического строительства. Однако они не изменили и не могли изменить природы советского общественного строя с его великими созидательными возможностями. Судьбу Страны Советов решали руководимые партией массы трудящихся — рабочие, крестьяне, советская интеллигенция, беззаветно преданные идеям марксизма-ленинизма.

Я продолжал вести научную работу, занимался со студентами, оперировал в больнице. Домой приходил усталый, озабоченный, ни о чем не хотелось думать. В таком состоянии духа однажды отправился по вызову к вновь назначенному директору института Ходжамирову.

— Мы решили, — сказал он, поздоровавшись, — вашу диссертацию и диссертацию Глебовой поставить на большом Совете, посвятив это заседание 20-летию комсомола.

— Мне известно, — продолжал Ходжамиров, — что вы оба старые комсомольцы-активисты. Диссертации, по отзывам оппонентов, как будто неплохие. Думаю, не подведете. Ну, а что дальше — видно будет.

Слова директора обрадовали и подбодрили меня. Я как-то встряхнулся, настроился по-боевому.

К тому же мы с Марусей действительно прошли большую школу в комсомоле, и оба были, конечно, счастливы, что будем защищать свои диссертации в день 20-летия ВЛКСМ. Надо было особенно серьезно готовиться к защите.

На торжественное заседание Ученого совета 29 октября 1938 года собралось много народу. Пришли послушать нас и бывшие «коммунары», с которыми мы, как говорится, съели не один пуд соли. Когда мне предоставили слово, я так волновался, что поначалу не мог говорить — пересохло во рту. Официальные оппоненты в своих выступлениях подробно разобрали представленную к защите работу. И вот — победа!

Успешно защитила свою диссертацию и Мария Глебова. Она окончила аспирантуру по кафедре патологической физиологии и была оставлена в институте ассистентом. Тогда же, в 1938 году, вскоре после защиты диссертации, профессор Н. Н. Бурденко предложил мне перейти к нему в клинику на должность ассистента.

СНОВА С БУРДЕНКО

Нет, пожалуй, ни одной области хирургии, на развитии которой не сказался бы благотворно многогранный талант Николая Ниловича Бурденко.

Его научные и общественные взгляды формировались под воздействием прогрессивных идей Пирогова, Сеченова и Павлова. Их труды питали глубокий интерес Николая Ниловича к естествознанию, физиологии и хирургии.

В «Автобиографических записях» Бурденко вспоминает начальный период своей научной деятельности, увлечение физиологией и внимание к нему со стороны И. П. Павлова. Иван Петрович следил за ростом молодого ученого и даже предложил Бурденко перейти работать в его лабораторию. Но Николай Нилович уже избрал свой путь и, как ни лестно было предложение корифея физиологии, остался верен хирургии.

Вместе с тем Н. Н. Бурденко на всю жизнь сохранил любовь к физиологии, экспериментальным исследованиям. В тех же «Записях» он вспоминает:

Перед первой мировой войной Николай Нилович несколько раз выезжал за границу, работал в лучших клиниках Германии и Швейцарии, изучая тончайшие структуры нервной системы. В санаториях Ролье и Мэтера он ознакомился с новейшими методами лечения костного туберкулеза. Вместе с тем уже тогда Бурденко мог достойно представлять отечественную науку и знакомить иностранных коллег с теми достижениями, которые имелись у нас в области анатомии, физиологии и хирургии. Во многих разделах хирургии Россия стояла тогда отнюдь не ниже, чем Запад, а в некоторых областях, например в военно-полевой хирургии, и превосходила медицинские школы европейских стран.

Профессорская деятельность Н. Н. Бурденко началась после защиты докторской диссертации в городе Юрьеве (Тарту) в 1909 году. Он заведовал там кафедрой оперативной хирургии, обучая студентов технике операций, и одновременно работал в хирургической клинике. Несмотря на молодость (ему было тогда 34 года), Николай Нилович, как подлинный новатор, пытливый исследователь, вдумчивый клиницист и искусный хирург, завоевал высокий авторитет среди студентов и преподавателей университета.

Когда началась первая мировая война, Бурденко вел большую организационную работу по оказанию медицинской помощи раненым. Он работал в качестве хирурга в-госпиталях на Северо-Западном фронте, делая операции при наиболее сложных случаях огнестрельных ранений.

Первая мировая война выдвинула Н. Н. Бурденко в число крупнейших организаторов военно-медицинской службы и во многом определила его будущую деятельность в области военно-полевой хирургии.

Немало времени отнимала у него административная и организационная деятельность по линии Красного Креста. Его действия вызывали неудовольствие высокопоставленных господ, бестолково вмешивавшихся в работу госпиталей в качестве «опекунов» и «благотворителей». В своих воспоминаниях Николай Нилович писал:

В итоге длительных наблюдений Бурденко приходит к выводу о необходимости упорядочения эвакуации раненых и оказания первой помощи непосредственно в войсковом районе; он добивался приближения госпиталей к месту боевых действий армии, чтобы оперировать тяжелораненых, особенно с проникающими ранениями живота, в хорошо оборудованных лечебных учреждениях, а не везти их в тыл. Бурденко разработал систему специализированной хирургической помощи в госпиталях Красного Креста. Там были созданы отделения для лечения раненных в грудную клетку, живот и голову.

Так обозначались контуры организации специализированной помощи раненым, которая получит свое дальнейшее развитие и совершенствование в годы Великой Отечественной войны, когда Н. Н. Бурденко станет Главным хирургом Советской Армии.

Великую Октябрьскую социалистическую революцию Н. Н. Бурденко встретил уже зрелым ученым. Не раздумывая, он стал на сторону Республики Советов и верно служил ее идеалам до конца своих дней.

Он принимал самое активное участие в организации медицинского дела в молодой Советской республике, в подготовке ее врачебных кадров. И это в то время, когда многие ученые и профессора относились скептически и даже враждебно к Советской власти, к рабоче-крестьянской молодежи, искавшей путь в науку.

Когда в мае 1918 года в Воронеже был открыт университет, Николай Нилович получил должность декана медицинского факультета и руководителя хирургической кафедры. Его окружала здесь плеяда талантливых учеников, многие из которых работали с ним вместе не один год.

В 1923 году, переехав в Москву, Н. Н. Бурденко занимает должность заведующего кафедрой оперативной хирургии и топографической анатомии 1-го Московского госуниверситета. Он неустанно экспериментирует, ищет ответа на самые различные вопросы клинической медицины. Его, в частности, интересовало возникновение и развитие такой распространенной болезни, как язва желудка. Ее он рассматривал с позиций теории нервизма. Такая трактовка происхождения язвы желудка была новым словом в науке о происхождении и рациональном лечении этой болезни.

Вслед за разработкой методов хирургического лечения заболеваний легких (вплоть до удаления отдельных их долей при тяжелом поражении) Николай Нилович увлекается одной из труднейших патофизиологических проблем — травматическим шоком, сопровождающим, как известно, почти все тяжелые травмы и ушибы. К разработке этой проблемы он привлек многих специалистов, как теоретиков, так и практических врачей, подготовивших необходимые рекомендации по предупреждению и лечению травматического шока.

Н. Н. Бурденко был, пожалуй, одним из первых советских ученых, который так много сделал для внедрения достижений медицинской науки в практику. Он всемерно обогащал практических врачей новыми данными, полученными в эксперименте. Будучи председателем Ученого совета Наркомздрава СССР, он заботился о полной «отдаче» ученых практической медицине, вооружении ее наиболее эффективными средствами и методами лечения. Он сам подавал пример того, как нужно работать в той или иной области медицинской науки, органически увязывая ее с практикой, повышая уровень диагностики и лечения.

Его отличала удивительная разносторонность интересов, многообразие научных исследований. Подчас трудно было определить, какому вопросу он уделяет больше внимания: сегодня все его интересы — в лаборатории, где воспроизводится травматический шок и разрабатываются методы его лечения, а завтра он поглощен опытами по переливанию крови или экспериментами по лечению гнойной инфекции ран. Как ученый, клиницист и экспериментатор, Бурденко отличался высокой требовательностью к себе, добросовестностью и невероятным трудолюбием. Изучение вопросов хирургии проводилось им комплексно, с учетом данных физиологии, патофизиологии, биохимии и невропатологии. Он был беспощаден и строг к себе и не менее взыскателен к своим ученикам, работавшим вместе с ним в клинике или лаборатории.

Пожалуй, одной из самых больших заслуг ученого явилась организация нейрохирургической помощи и создание в Москве крупнейшего специализированного центра.

Можно сказать, что проблема лечения заболеваний головного и спинного мозга оставалась белым пятном в хирургии до тех пор, пока в ее разрешении не принял деятельное участие Бурденко. Он ясно видел, какие трудности стоят на его пути. Достаточно сказать, что хирургические вмешательства на головном мозге, особенно в задних его отделах, в 75—80 случаях из ста заканчивались смертельным исходом.

Николай Нилович достиг невиданных успехов в совершенствовании техники операций на мозге. Кроме того, им был привлечен к научной разработке этой проблемы широкий круг специалистов. Это позволило не только улучшить методы диагностики заболеваний центральной нервной системы, но и осуществлять в нужных объемах оперативные вмешательства, создавая такие условия, при которых больные переносили тяжелейшие операции и поправлялись.

До того как был создан Нейрохирургический институт (которому впоследствии присвоили имя Н. Н. Бурденко), Николай Нилович вел работу в факультетской хирургической клинике, а также в больнице имени Семашко в Москве. В 1929 году он организовал нейрохирургическое отделение при рентгеновском институте, на базе которого был создан в 1934 году Нейрохирургический институт. Трудно передать, сколько сил, труда, упорства вложил замечательный ученый-коммунист в создание этих учреждений; он поистине вдохнул в них жизнь, наметил перспективы их дальнейшего развития.

Николай Нилович, как никто другой, умел подбирать нужных людей, определить, на что каждый из них способен, какое дело можно поручить одному и какое — другому. В невропатологе Ахундове, например, он открыл талантливого диагноста, тонко разбиравшегося в самых сложных заболеваниях головного мозга. У молодого хирурга А. И. Арутюнова заметил блестящие задатки нейрохирурга и поэтому особенно часто ставил его на операции, «натаскивал» по технике. В А. Ф. Лепукалне он ценил не столько хирурга-техника, сколько выдающегося экспериментатора, эрудированного ученого и часто обращался к нему за советом по самым различным вопросам. Ближайший помощник Николая Ниловича профессор В. В. Лебеденко был подготовлен настолько разносторонне, что мог свободно заменять его как на кафедре, так и в операционной. Они понимали друг друга с полуслова.

Когда мне довелось работать в клинике Н. Н. Бурденко, он находился в ореоле славы не только как ученый, но и как общественный деятель. Он был депутатом Верховного Совета СССР, председателем Ученого совета Минздрава СССР и выполнял многие важнейшие общественные и государственные поручения. Но основным и главным местом своей работы он всегда считал клинику.

У ОПЕРАЦИОННОГО СТОЛА

В клинике Н. Н. Бурденко интенсивно велась научно-исследовательская работа по актуальнейшим вопросам хирургии; в частности, разрабатывались методы эффективного лечения ожогов, язвенной болезни и черепно-мозговых заболеваний; апробировались новые антисептические растворы и сульфамидные препараты для лечения ран.

Перед каждым из ассистентов Николай Нилович ставил определенную задачу. Одни, имевшие опыт в лечении гнойных ран, вели разработку методов применения новых средств борьбы с инфекцией. А. А. Бусалов, например, в итоге упорного труда дал исчерпывающее заключение по применению аммиачных растворов солей серебра; мне было поручено проверить действие бактериофагов[10] в отношении патогенных микробов. Другие — М. А. Бубнов и А. Ф. Лепукалн — занимались разработкой методов лечения термических ожогов. Доцент И. С. Жоров работал над проблемой обезболивания при операциях с испытанием новейших средств. В дальнейшем он внес свой вклад в развитие этой области медицинской науки.

Исследования проводились не в одиночку, а в составе небольших групп, куда входили врачи, лаборанты и студенты. Экспериментальная часть работы велась на базе центральной научно-исследовательской лаборатории (ЦНИЛ). Полученные данные тщательно анализировались и сверялись с данными других авторов. После многократной проверки действия того или иного препарата его начинали применять в лечении больных.

Нелегко было вести занятия со студентами, делать обходы, оперировать больных и одновременно ставить опыты.

Праздников или выходных дней мы не знали, разве только 7 Ноября и 1 Мая прекращали опыты и вместе с коллективом кафедры шли на демонстрацию. (Приходил и Николай Нилович, при орденах, в парадном костюме). Время полностью поглощалось тяжелым, упорным, настойчивым трудом. Но иной жизни мы себе и не представляли. Тем более, что перед нами был пример неутомимого руководителя.

Бурденко часто заходил в ЦНИЛ после операционного дня. Ему нравилась сосредоточенная, деловая обстановка в лаборатории, где проводились опыты. Когда Николай Нилович оперировал, ему помогал кто-нибудь из нас, чаще всего — Клава Кузьмина, моя однокурсница. Она долго работала вместе с известным профессором-патофизиологом С. С. Халатовым. Николай Нилович ценил ее как экспериментатора.

Клава — худенькая, невысокого роста, черноглазая — отличалась на редкость спокойным, покладистым характером. Ее трудно было вывести из равновесия даже тогда, когда не ладился опыт или она попадала шефу под горячую руку. Словно не замечая раздраженного тона профессора, она подавала ему все, что нужно, и весь вид ее будто говорил: я маленькая, беззащитная, зачем меня обижать?

Грузный Николай Нилович, облаченный в стерильный халат, действительно выглядел гигантом по сравнению с хрупкой девушкой, склонившейся над столом. Он пыхтел, как самовар, ворчал, но уже без злости, больше «для порядка». Клава одна умела «усмирять» разбушевавшегося шефа и даже, не боясь гнева, отваживалась возражать ему.

В предвоенные годы в клинику Бурденко поступали на лечение больные из самых отдаленных мест страны. Многие из них были крайне тяжелые, потерявшие всякую надежду на выздоровление. Для таких больных лечение в клинике было последним шансом.

Оперировал Николай Нилович много и в самых различных областях. Было бы ненужным преувеличением утверждать, что он мог делать одинаково хорошо все операции; в тот период хирургия стала уже строго дифференцироваться на ряд разделов, и ни один хирург, даже самый талантливый, не мог быть одинаково хорошим специалистом во всех областях. Но операции на головном мозге Бурденко делал так, как никто другой. В этой области он стоял на недосягаемой высоте. Это был неподражаемый художник, тонкий ювелир, оперировавший, мало сказать хорошо или отлично, а изящно, красиво, виртуозно. Разумеется, операции стоили ему огромной затраты физических и духовных сил.

Операции на головном и спинном мозге относятся к наиболее трудным и тяжелым. Хирургу приходится вначале просверливать отверстия в черепной коробке, потом соединять их так, чтобы образовался костный лоскут таких же размеров, что и выкроенный из кожи. Костный лоскут открывается наружу, как форточка, обнажая вещество мозга, одетое в твердую, напоминающую целлофан, внешнюю, оболочку. Рассекая эту оболочку, хирург видит пред собой ткань мозга, покрытого тонкой, как вуаль, едва заметной глазу, паутинной оболочкой, состоящей из бесчисленного количества кровеносных сосудов. И предстоит решить, как лучше подобраться к опухоли и удалить ее. Начинается тонкая, поистине ювелирная работа. Яркий поток света от бестеневой лампы, висящей над головой хирурга, и соллюксов освещает операционное поле. Если хирург оперирует на большой глубине, то используется лампочка, прикрепленная к металлическому ободку, надетому, как у шахтеров, на голову. От всего этого жара стоит неимоверная.

Напряжение в операционной огромно: надо следить за кровяным давлением, дыханием, работой сердца и другими показателями жизнедеятельности организма больного. Приходится все время быть начеку, чтобы не поранить кровеносные сосуды и не повредить жизненно важные центры, расположенные вблизи от удаляемой опухоли. Рана беспрерывно орошается теплым физиологическим раствором — это способствует остановке кровотечения из мелких сосудов мозга, позволяет лучше видеть ткани, нормальные и измененные. Помимо хирурга в операции участвуют и несколько других врачей; они следят за деятельностью отдельных систем и органов больного, сигнализируя хирургу об их состоянии.

Шаг за шагом продвигается хирург в глубь тонкой и нежной ткани, пока не доберется до опухоли, угрожающей жизни человека.

Чтобы операции на мозге стали обычным делом, потребовались десятилетия упорного труда целого ряда «первопроходчиков», которые своей смелостью и дерзновением доказали перспективность хирургического метода лечения тяжелых форм заболевания головного и спинного мозга.

Оперировал Николай Нилович обычно наиболее трудные случаи, простаивая за операционным столом много часов подряд. Только иногда садился на круглый вертящийся стул, чтобы передохнуть, собраться с мыслями или посоветоваться с кем-нибудь из врачей. Собран он был до предела, разговаривал мало, изредка бросал отрывистые фразы наркотизатору и без слов протягивал руку, а операционная сестра должна была знать, какой инструмент нужно вложить ему в ладонь. Ошибки не прощались, и доставалось не только сестре, но и ассистентам. В такие минуты в твой адрес могли быть сказаны самые неприятные, обидные слова.

— Не знаю, чему вас может учить этот ассистент, он и лигатуру на сосуд не умеет положить как следует, — бросал рассерженный чем-нибудь Бурденко, обращаясь к студентам.

Но стоило только операции войти в нормальное русло, как шеф успокаивался и тем же студентам говорил:

— А я ведь был неправ, когда ругал ассистента. Вы у него многому можете поучиться. Да и я, как видите, учусь…

Случалось, правда, что ассистент парировал выпад Николая Ниловича. Так, во время одной сложной операции на желудке Бурденко высказал неудовольствие своему первому ассистенту Владимиру Владимировичу Лебеденко по поводу предоперационной подготовки больного. И проворчал: «Кто готовил больного?» Лебеденко ответил: «Я». Помолчав, Бурденко язвительно спросил: «А какой дурак учил вас хирургии?» На что Владимир Владимирович без тени смущения ответил в тон: «Вы, Николай Нилович».

Бурденко крякнул и уткнулся в работу. Операция продолжалась в молчании и закончилась успешно. Мы, конечно, сделали вид, что ничего не слышали.

Бывало, конечно, что после разноса в операционной кто-нибудь из ассистентов или ординаторов собирался уходить из клиники… но затем остывал, обида проходила. Отказаться от работы рядом и вместе с Н. Н. Бурденко было невозможно.

В то же время Николай Нилович горячо и искренне расхваливал сотрудника, который помог ему в каком-нибудь трудном случае, относящемся к неврологии или топографической анатомии (хотя он сам был блестящим диагностом и великолепно знал многие смежные дисциплины). Профессор с восторгом отзывался об ординаторе Ахундове, который хорошо знал неврологию и умел точно определить локализацию заболевания. Хирургом в то время Ахундов был еще недостаточно опытным, и Николай Нилович терпеливо обучал его.

Бурденко не щадил ни себя, ни других. Пока не было проведено обследование больного и не поставлен окончательный диагноз, он не успокаивался: по многу раз заходил в палату к больному, приглашал на консультацию других специалистов, советовался с ними и принимал все меры, чтобы полностью выяснить характер заболевания.

Пульс жизни клиники был напряженным. Это чувствовали и мы, ассистенты, и студенты, которые не только участвовали в операциях, но и помогали выхаживать тяжелобольных в послеоперационном периоде. Те, кто хотели в дальнейшем стать хирургами, к тому же дежурили ночью.

В это время поступало три, четыре, а иногда и больше больных. Необходимо было быстро обследовать их и решить, нужно ли оперировать. Решение принимал ответственный дежурный — ассистент, он же оперировал, привлекая в помощь врачей-стажеров и студентов. Если случай был сравнительно простой и ясный (острый аппендицит, грыжа), ассистент мог передать операцию молодому врачу — ординатору.

В тех случаях, когда ассистент был не в состоянии самостоятельно принять решение, он звонил Николаю Ниловичу. Профессор требовал, чтобы ему, не стесняясь, звонили в любой час ночи и вызывали на консультацию или операцию. Если этого не делали, хотя необходимость была, он гневно выражал свое недовольство. Интересы больного Бурденко ставил превыше всего. Если кто-либо не сделал того, что нужно, по незнанию — Николай Нилович готов был это простить, но горе тому, кто проявил забывчивость, нерадивость или лень; такому в клинике не было места.

Помнится, работал у нас в клинике аспирант С. Человек он был способный, но разбрасывался в научных увлечениях и экспериментах, был недостаточно внимателен к больным, неорганизован в работе.

И вот однажды С. вбегает в ассистентскую очень взволнованный.

— В чем дело? — спрашиваем.

Оказывается, только что его встретил в коридоре Бурденко и с необычной даже для него экспансивностью вскричал:

— Если еще раз увижу тебя слоняющимся без дела — возненавижу!..

Именно «возненавижу», а не «приму административные меры» или «объявлю выговор», «выгоню из клиники»… И что же? Подействовало!

Вместе с тем Бурденко хорошо понимал, что совсем не обязательно воздействовать на человека только «сильными» средствами. Тонкий психолог, Николай Нилович умел воспитывать врачей. И не только на лекциях или в операционных, но и у постели больного (во время обычного утреннего обхода), и просто разговором, подчас не имевшим ничего общего с медициной. То, к чему стремился Бурденко, можно назвать выявлением всех лучших качеств человека. И, может быть, прежде чем стать его учеником, надо было сдать, так сказать, экзамен на человека, для которого медицина — единственное и бесспорное призвание.

Всем ли удавалось сдать этот экзамен? Наверное, не всем и не до конца. Но тот, кто приходил к Николаю Ниловичу, попадал под обаяние этой сильной натуры и быстро совершенствовался. Работать с Бурденко было нелегко. Он был крайне требователен, сложен, подчас резок. И вместе с тем — беспредельно человеколюбив, доброжелателен и движим желанием найти в каждом, совсем еще «зеленом» студенте-медике то, что впоследствии сделает его настоящим врачом, подвижником и энтузиастом.

Я не берусь по пунктам называть педагогические приемы Бурденко. Но главным в них, как мне кажется, было стремление дать человеку возможность самостоятельно раскрыться, найти свой собственный «почерк». Профессор очень многого требовал от молодого врача и очень многое давал ему, прежде чем доверить жизнь больного, прежде чем врач оказывался один на один с больным, лежащим на операционном столе. Николай Нилович никогда не торопился: формирование врача — процесс медленный. Но в его клинике этот процесс никогда не сводился к элементарному накоплению знаний и навыков. Будущий хирург не оставался пассивным созерцателем. Самой атмосферой клиники он вовлекался в борьбу за жизнь человека. Не только наблюдение за больными в палате, но и непосредственное участие во все более сложных операциях, проводимых шефом, — через это должен был пройти каждый.

— Пробуй непременно, пробуй сам! Не забывай великой истины: от простого к сложному. Но самостоятельно приступай к операции лишь тогда, когда почувствуешь, что сумеешь не только сделать ее, но и выходить больного, — так учил нас Бурденко.

Николай Нилович не разделял молодых медиков, приходивших к нему в клинику, на теоретиков и практиков. Он считал, что без практики и теоретик не раскроет полностью своих возможностей. Впрочем, когда к нему приходили люди, в которых он подмечал склонность к размышлениям, анализу, обобщениям, он всячески развивал эти качества. Помню, как быстро Бурденко «разглядел» теоретический талант тогда еще совсем юного В. Угрюмова. Сейчас этот ученый руководит Ленинградским институтом нейрохирургии.

В клинику Николай Нилович заходил почти ежедневно и хорошо знал в лицо всех врачей и медицинских сестер. Он считал, что мало дать распоряжение или указание, надо контролировать, особенно когда дело касается выполнения его назначений.

Нередко Бурденко без предупреждения являлся ночью в клинику и, обнаружив непорядок, делал «разгон» дежурным. Николая Ниловича легко было вывести из состояния равновесия. Достаточно ему увидеть какую-нибудь оплошность, узнать, что не выполнено назначение врача или проявлено невнимание к больному, и он вспыхивал, как порох.

Бывали и курьезные случаи. Однажды ночью в операционную прибежала сестра и сообщила, что пришел Николай Нилович и срочно требует меня. Я только что закончил операцию. Было четыре часа. «Размываюсь», привожу себя в порядок и поднимаюсь на второй этаж в дежурку. Николай Нилович, возбужденный, красный, ходит из угла в угол. Резко обернувшись на скрип двери, сухо, подчеркнуто официальным тоном просит объяснить ему, как можно назвать учреждение, куда его, директора, не пускают?! Я не могу понять, в чем дело, стараюсь его успокоить, а он свое:

— Нет, скажи, что это за учреждение?!

Я говорю:

— Клиника…

— Нет, — кричит Бурденко, — это не клиника, а б…

— Это сравнение не подходит, — не сдаюсь я.

— Почему?

— Потому что, насколько мне известно по литературе, там порядок и туда даже зазывают, а здесь, как говорите, не пускают даже хозяина.

Шутка возымела действие. Успокоившись, Николай Нилович рассказал наконец, что произошло. Он пришел в клинику с очередным ночным «визитом». Но у дверей клиники вахтер преградил ему путь:

— Ты чего это, старик, по ночам бродишь?

Вахтер был только что взят на работу и не знал профессора в лицо. Николай Нилович назвал себя, но тот и глазом не моргнул.

— Бурденко, батенька мой, — с достоинством заявил вахтер, — государственный человек, он сейчас отдыхает, ему завтра работать. А ты иди-ка отсюда подобру-поздорову дальше, а не то врачей вызову…

После долгих препирательств разъяренный Николай Нилович, ругаясь на чем свет стоит, буквально ворвался в клинику…

Мы вместе посмеялись над непомерным усердием вахтера, а потом Николай Нилович и говорит:

— Иди-ка открой мой кабинет, я немного вздремну на диване.

Взяв ключи, открыл дверь его кабинета и опешил… На диване, накрытом белоснежным покрывалом, спал ординатор Г. Рядом стояли разбитые, промокшие сапоги. А на письменном столе Николая Ниловича под лучами рефлектора на трех толстых томах диссертации Г. были разложены для просушки портянки…

Ординатор жил за городом, к тому же далеко от станции, и нередко оставался ночевать в клинике. Дежурные врачи, зная о трудной жизни товарища, охотно шли ему навстречу, делили с ним ужин и укладывали где-нибудь спать, чаще всего в рентгеновском кабинете. Но как он попал в кабинет Бурденко?

Видя мою растерянность, Николай Нилович улыбнулся, поднес палец к губам и на цыпочках подошел к столу. Перевернув портянки сырой стороной к рефлектору, он так же тихо вышел из кабинета. Домой Николай Нилович не пошел, а прилег на койку в «дежурной» и велел наутро пригласить к нему ординатора.

Я, конечно, не выдержал, тут же разбудил Г. и стал его отчитывать:

— Ну какой тебя леший занес в кабинет профессора?! Ты что, в рентгеновском не мог поспать?

— Но вы же, Владимир Васильевич, сами меня просили не занимать сегодня рентгеновский кабинет… — в страшном смущении говорил ординатор. — Я и подумал, что здесь никому не помешаю. Что же теперь делать, как перед шефом оправдаться?..

Утром ординатор пошел к Николаю Ниловичу. Мы с нетерпением ожидали конца разговора. Вдруг дверь открылась, и ординатор, помахав нам какой-то бумажкой, пулей слетел по лестнице вниз. Часа через два он явился сияющий и рассказал о разговоре с шефом:

— Николай Нилович стал расспрашивать, откуда я приехал, где живу, есть ли семья. Я ему, не тая ничего, рассказал, что живу далеко за городом, дорога отнимает очень много времени. Рассказал и то, что жена осталась в Оренбургской области при участковой больнице, где я прежде работал, с ней трое ребят. Бурденко сокрушался, что мне приходится жить здесь одному, на бобыльем положении. Я ему объясняю, очень уж хотелось попасть в клинику в ординатуру, поэтому и решил: как-нибудь перебьюсь.

Потом Николай Нилович позвонил кому-то, — продолжал Г., — и попросил помочь мне с жильем. По разговору понял, что там уважительно отнеслись к его просьбе. И Николай Нилович велел сейчас же ехать в Моссовет. Вот я и помчался с его запиской!

Спустя несколько дней Г., ликуя, показал нам ордер на комнату. Мы от души разделяли бурный восторг товарища.

После этого случая профессор не раз подшучивал над диссертантом, представившим ему на апробацию объемистый труд:

— Не знаю, какая польза для науки будет от вашей диссертации, а вот портянки на ней сушить отлично — сам видел!

Вставал Николай Нилович рано и, если почему-либо не работал дома, приходил в клинику задолго до начала рабочего дня. Приходил тихо, незаметно, закрывался в кабинете и работал над рукописями.

Н. Н. Бурденко не был человеком сентиментальным, чувствительным. Но к детям он питал необычайную теплоту и нежность. Маленькие пациенты находились на особом положении. Николай Нилович часто навещал детскую палату, любил поговорить с больными ребятишками, ободрить их или просил сестру сделать для них что-нибудь приятное. Дети любили его. Малышам разрешалось без стука входить к нему в кабинет. И как бы ни был занят профессор, он обязательно встретит ласково: выйдет из-за стола, погладит по голове, возьмет на руки…

Под старость Николай Нилович стал несколько тяжеловат, кряжист; ходил он вразвалку, неторопливо. На широких плечах крепко сидела большая, лобастая, слегка асимметричная голова. Крупные черты лица, мясистый нос, глубоко посаженные голубые глаза хитро посматривали на собеседника. Говорил он слегка в нос, часто покашливал и заразительно смеялся, когда слышал или видел что-нибудь смешное. В споре, полемике бывал резок, даже грубоват. Но мгновенно преображался, если перед ним был больной или пришедший по важному делу человек.

УЧЕНИКИ И ПОСЛЕДОВАТЕЛИ

Перед войной в клинике Бурденко работало много талантливых научных работников и хирургов. Николай Нилович нередко поговаривал о том, что некоторым его ученикам пора уходить на самостоятельную работу: нечего-де закрывать дорогу молодежи. Но когда его просили отпустить кого-нибудь, он не соглашался: «Не могу, пока не могу отдать, самому нужен».

Впрочем, А. Ф. Лепукалн, В. Э. Салищев, П. И. Сапожков, И. М. Папавян и другие сами старались возможно дольше держаться рядом с Николаем Ниловичем, набираясь от него опыта, знаний и мастерства. А ведь каждый из них был уже значительной фигурой в хирургии.

Заместителем Бурденко по клинике был профессор Владимир Владимирович Лебеденко. Энергичный, с выразительными, чуть подслеповатыми голубыми глазами и удивительно мягкой улыбкой, он как-то сразу располагал к себе людей, и они проникались к нему симпатией и доверием. Он умел тактично, незаметно сглаживать «острые» стороны характера шефа. Создавая в клинике хорошую, дружелюбную обстановку, Владимир Владимирович во многом как бы дополнял Николая Ниловича, целеустремленно направляя коллектив на выполнение замыслов нашего беспокойного директора.

Все единодушно считали, что иного преемника у Николая Ниловича нет и быть не может, но жизнь рассудила иначе. Перед самой войной В. В. Лебеденко был выдвинут на самостоятельную работу — заведующим одной из хирургических кафедр института, и неожиданно для всех эти замечательные, столь близкие друг другу люди разошлись. Видимо, между Николаем Ниловичем и Владимиром Владимировичем пробежала, как говорят, «черная кошка», и их отношения стали ухудшаться. Как бы то ни было, В. В. Лебеденко ушел из клиники, где проработал бок о бок с Бурденко много лет.

Второй фигурой в клинике был Всеволод Эрастович Салищев — опытный хирург и педагог, автор учебника по частной хирургии.

Сын известного ученого, пионера клинической хирургии в Сибири Э. Г. Салищева, ученик замечательного русского хирурга И. К. Спижарного, он усвоил лучшие традиции своего учителя: беззаветную любовь к хирургии, мастерство у операционного стола, гуманизм, бережное и заботливое отношение к больному.

Держался Салищев удивительно просто и скромно и терпеть не мог, когда его хвалили или сравнивали с отцом, перед которым он преклонялся. А Николай Нилович, как нарочно любил на лекциях вспомнить Эраста Салищева, которого высоко ценил. И шутки ради подзадоривал: «Плохо быть сыном крупного ученого. Отец и сын роста могут быть одного, а вот вес их в науке — разный!»

Это была, конечно, шутка. Сам Всеволод Эрастович считался в Москве одним из лучших хирургов — специалистов в операциях на желчных путях и желудочно-кишечном тракте, непревзойденным мастером операций на тонких и толстых кишках.

…Среди врачей бытует мнение: никогда не следует лечить или оперировать своих близких, даже если они сами об этом настоятельно просят. Дело, конечно, не в фатальности, а скорее всего в том, что когда чувство превалирует над разумом, оно в какой-то момент может подвести.

Однажды Салищев отступил от этого правила. У его жены начался спаячный процесс в брюшной полости. Операция была неизбежна, но больная и слышать не хотела, чтобы ее оперировал кто-нибудь кроме мужа. И тут произошло то, что трудно было предвидеть.

Всеволод Эрастович, как всегда на операции, был сосредоточен, предельно аккуратен. Но случай был крайне сложным, и он вдруг оказался подавленным сознанием огромной ответственности, которую взял на себя, согласившись оперировать близкого человека. Операция проходила не гладко и затянулась. Салищев от волнения был излишне суетлив, терялся и с трудом закончил операцию. Послеоперационный период протекал трагично. Несмотря на все принятые меры, больная умерла.

Всеволод Эрастович тяжело переживал свое несчастье, намеревался больше не оперировать. Но через некоторое время вновь продолжал успешно делать сложнейшие операции, в том числе и по поводу заболеваний желудочно-кишечного тракта.

В жизни любого хирурга бывают минуты, когда он вдруг сознает, что допустил непоправимую ошибку.

Напрасно считают иные, что у хирурга вырабатывается «иммунитет», и он со временем перестает остро переживать смерть человека на операционном столе. Это совсем не так. Но хирург обязан всегда владеть собой, стойко держаться в самых трудных случаях, когда, например, при операции вдруг возникает непредвиденное острое кровотечение, распад органа, всякого рода аномалии… От его находчивости, собранности, мужества и трезвого анализа того, что произошло, зависит жизнь больного. Был же случай с одним известным хирургом в Саратове, когда, оперируя больную, он вдруг обнаружил, что, отделяя опухоль матки, пересек мочеточники. Можно себе представить его состояние в тот момент. Но он не растерялся. Собрав всю свою волю, он соединил мочеточники в местах пересечения. Закончив операцию, хирург, совершенно обессилев, с трудом дошел до кабинета и закрылся там. Он не хотел, чтобы кто-либо видел его отчаяние. Наступило мучительное время ожидания: теперь от того, появится моча или нет, зависела жизнь человека. К счастью и для больной и для хирурга, все обошлось благополучно. Больная вскоре поправилась, и невероятная тяжесть спала с плеч врача.

Такие ситуации возникали не часто, но все же возникали. В недавнем прошлом исход операции зависел исключительно от одного хирурга, а не от коллектива врачей, участвовавших в операции, как сейчас. Но и прежде, и теперь врач должен в равной мере обладать такими качествами, как чуткость и мягкость, мужество, решительность, ясность ума. Без этого хорошим врачом, а тем более хирургом, быть невозможно.

Эти качества были в высокой степени присущи В. Э. Салищеву. Впрочем, его нередко упрекали в «либерализме». Однажды, когда в присутствии Всеволода Эрастовича один из ассистентов стал разносить молодого врача, допустившего ошибку, и бросил фразу: «Может, вам стоит сменить профессию», Салищев, вопреки своим правилам, резко оборвал ассистента. А потом, когда «виновники» происшествия ушли, рассказал такую историю:

— Мне тоже в молодые годы пришлось выслушать «приговор», который чуть не изменил моего намерения стать хирургом. Ассистент, участвовавший в операции, взял инициативу в свои руки и… не столько помогал, сколько мешал работать. А в конце операции вдруг заявил: «Никогда из тебя не выйдет хирурга!» Прошло, как видите, много времени с тех пор, но я до сих пор не забыл этой жестокой фразы. Такие «приговоры» могут надломить человека, поколебать его веру в себя. А это — самое плохое! Вот почему я никогда не позволю себе сказать что-нибудь подобное ни одному студенту или врачу, хотя иногда, возможно, и бывают основания для таких суждений. Но и педагоги, когда берутся быть «пророками», могут ошибаться…

Вспоминая о своей деятельности в клинике Н. Н. Бурденко, Всеволод Эрастович говорил:

Видимо, почувствовал это и сам Салищев. Вскоре он возглавил кафедру общей хирургии в институте в Иванове. Всеволода Эрастовича еще долго вспоминали в клинике, ставя в пример врачам его деликатность, выдержку, отношение к студентам и больным.

В. Э. Салищев так рассказывал о своих первых самостоятельных шагах как руководителя кафедры:

Завоевать авторитет и признание среди опытных хирургов было нелегко. Но не для такого выдающегося медика, как Всеволод Эрастович. Начав операции средней сложности, Салищев постепенно переходил к более трудным, включая операции на кровеносных сосудах, головном и спинном мозге. В таких случаях в операционной присутствовали все врачи-хирурги больницы. После нескольких великолепно выполненных сложных операций Всеволода Эрастовича окончательно «признали» и очень сожалели, когда спустя три года ему пришлось оставить клинику и вернуться на работу в Москву.

В 1941 году В. Э. Салищеву было предложено принять заведование факультетской хирургической клиникой Н. Н. Бурденко, будучи Главным хирургом Советской Армии, не мог уделять должного внимания кафедре и попросил Всеволода Эрастовича возглавить клинику, где обучались студенты и лечились раненые.

ДАТЬ НАРКОЗ!

Операции в нашей клинике, как и в большинстве хирургических отделений, производились тогда под общим эфирным наркозом или под местным обезболиванием по методу А. В. Вишневского (в ткань через иглу вводился ¼ или ½-процентный раствор новокаина).

Метод местного обезболивания, разработанный Вишневским, вскоре получил довольно широкое распространение. Правда, в сложных случаях, когда операция связана со значительной травмой органов, особенно грудной или брюшной полости, предпочтение отдавали общему обезболиванию: использовали эфир или закись азота (веселящий газ).

Эфирный наркоз вытеснил в свое время хлороформ, более тяжелый по своим последствиям для больных, нежели эфир, и вместе с тем сам в дальнейшем уступил место другим, более щадящим по своему воздействию средствам. Эфирный наркоз давали на операционном столе через маску. Больной несколько раз вдыхал пары эфира и засыпал глубоким сном. Далее наркотизатор только подливал понемногу эфир, чтобы поддержать сон до конца операции. С течением времени метод общего обезболивания совершенствовался; были созданы специальная техника, лекарственные препараты, аппаратура, и даже выделилась специальная служба врачей-анестезиологов. Но такая дифференциация произошла позднее, после Великой Отечественной войны, а в предвоенные годы известным шагом вперед был переход от эфира к закиси азота.

В некоторых клиниках, а также и у нас, перед операцией больному еще в палате внутривенно вводили быстродействующие снотворные средства (авертин и др.). Больной мгновенно засыпал, и после этого его, спящего, везли в операционную. Такой метод обезболивания особенно благотворно действовал на людей с лабильной психикой, до ужаса боящихся операции и категорически отвергающих местное обезболивание (больные, уже прооперированные под местным обезболиванием, далеко не всегда лестно отзывались об этом методе).

В операционной часто можно было слышать нелегкий разговор между хирургом и больным. Встретившись с трудностями, скажем при отделении аппендикса, хирург вынужден был применить ряд сравнительно грубых манипуляций в брюшной полости, от которых больной страдал. Хирург пытался успокоить больного, вначале ласково, а потом уже строже, увещевая его потерпеть еще немного.

— Вот сейчас… сейчас все кончится…

Но больному было невмоготу. Он снова и снова требовал:

— Усыпите!

Тогда врач, стремясь облегчить состояние больного и получить возможность спокойно закончить операцию, командовал:

— Дать наркоз!

Так происходило нередко.

Как-то в клинику известного хирурга пришли врачи-туляки посмотреть, как производится удаление желудка под местным обезболиванием. Профессор привел гостей в операционную как раз тогда, когда сложная операция подходила к концу, но хирург замешкался с выделением желудка, а между тем ткань начала «отходить», появилась болевая чувствительность. Больная устала, с превеликим трудом ждала окончания операции, но крепилась. В этот момент и подошел к ней профессор и, не разобравшись в обстановке и явно рассчитывая получить бодрый ответ, спросил:

— Ну, как себя чувствуете?

Больная до сих пор молчавшая, вдруг повернула голову в сторону профессора и закричала:

— Скоро ли кончите меня мучить, окаянные?! Извелась я совсем!

Профессор растерялся, смутился, а гости, сделав вид, что они ничего не заметили, поспешно отошли от операционного стола.

В то время у нас в клинике не было специалистов-наркотизаторов, и эфирный наркоз давали ординаторы. С этого обычно начиналась их хирургическая деятельность: молодой врач должен был научиться безупречно давать наркоз через маску и уметь выхаживать больных после наркоза, чтобы у них не было воспаления легких и других осложнений.

Своего рода виртуозом по наркозу был у нас Иван Васильевич Дьячков. Он не был особенно удачливым хирургом, но наркоз давал так искусно, что хирург мог быть совершенно спокоен как во время операции, так и после.

Редкая операция Н. Н. Бурденко обходилась без участия Ивана Васильевича. Когда на наркозе стоял кто-нибудь другой и Николай Нилович не видел Дьячкова в операционной, он тут же посылал за ним и просил хотя бы присутствовать на операции. Больные также питали к Ивану Васильевичу особое расположение и задолго до операции просили, чтобы их непременно усыплял «этот высокий, со скрипучим голосом».

Иван Васильевич — действительно высоченный, костлявый, с хриплым голосом — ходил большими шагами, раскачиваясь, как маятник, говорил о́кая (родом он был владимирский). Все любили его за доброту, сердечность и отзывчивость.

Жил Дьячков по соседству с клиниками, приходил на работу первым, а уходил нередко последним. Перед уходом обязательно зайдет навестить «своих» тяжелобольных.

…Как-то больному передали, что, когда его усыпляли, он якобы буйствовал, ругался. «Правда ли это?» — спрашивает он смущенно у Ивана Васильевича. Тот, улыбаясь, отвечает: «Да, трудненько было вас, батенька, усыпить. Видимо, выпивали порядочно, а кто пьет — хуже поддается наркозу. Пришлось звать санитаров на помощь…»

Побеседовав с одним больным, Дьячков отправляется в палату к другому, — сегодня утром его оперировали по поводу перфоративной язвы желудка. Больной лежит бледный, осунувшийся, с темными кругами под глазами, в полузабытьи. У изголовья сидит дежурная сестра.

Иван Васильевич, подбодрив больного, пощупав пульс и удостоверившись, что больной находится под бдительным оком опытной сестры, тихо выходит из палаты. А в коридоре его уже ждет молодой врач — просит зайти в приемный покой, куда только что «скорая» доставила больную. Надо ли оперировать? Все знают, что в консультации Иван Васильевич никогда не откажет.

И так день за днем — обходы, операции, перевязки, дежурства, занятия со студентами… Студенты ходили за Иваном Васильевичем по пятам, внимательно слушая его окающую речь.

Видя, что ординатор никак не может усыпить больного, хотя и пытается удержать маску на его лице, Дьячков сразу же замечает ошибку и исправляет ее.

— Коллега не учел одной небольшой детали, — мягко говорит студентам Иван Васильевич. — При этом виде наркоза нельзя плотно держать маску на лице, да еще закрывать ее полотенцем! Надо периодически приподнимать ее для доступа воздуха. Иначе в маске создается повышенная концентрация углекислоты, которая раздражает центр дыхания, и, конечно, в этих условиях больного усыпить трудно.

Иван Васильевич сам дает наркоз, и больной сразу же засыпает. Студенты, конечно, восхищены мастерством Дьячкова. А он уже просит одного студента проверить, удобно ли лежат руки больного, другого ставит рядом с собой и показывает, как держать нижнюю челюсть больного во время сна, чтобы не запада́л язык, как «убирать» скопившуюся слюну из полости рта и многое другое. И все это без суеты, нервозности, лишних движений. Много полезного получали студенты, учась у такого опытного и знающего ассистента.

Любил он рассказывать молодым и о всяческих курьезах.

…Как-то поздно вечером дежурного хирурга вызвали в приемный покой. На стуле сидел средних лет мужчина, без пиджака, и придерживал на лице пропитанное кровью полотенце. Рядом стояла жена, которая, плача, поведала врачу грустную историю. Ее муж начал поздно приходить домой — занят, мол, по работе. Жена стала следить и вскоре убедилась: причина здесь другая. И чтобы наказать неверного мужа, бросилась на него в припадке гнева и откусила ему нос! А когда увидела окровавленное лицо, испугалась, упала в обморок. Муж не растерялся, подобрал с пола выплюнутый женой кончик носа, тут же положил его за щеку и, приведя жену в чувство, вместе с ней пришел в клинику. Дежурный врач — это был И. В. Дьячков — промыл злосчастный кончик носа в физиологическом растворе и тонким конским волосом фиксировал его на прежнем месте. А через неделю швы были сняты, благодаря хорошему кровоснабжению лоскут прижился! Пациент «остался с носом», чему, впрочем, и он и его жена были очень рады.

Была у Дьячкова одна невинная страсть — любил попариться в баньке. Рассказывал он об этом необыкновенно заманчиво, и в субботу кто-нибудь из нас увязывался с ним в баню.

Там Ивана Васильевича ждали как завсегдатая; тут же появлялся банщик, предлагая на выбор веники: березовые, дубовые. Наш знаток, не торопясь, пробовал, как пружинят прутья, много ли на них листьев, и наконец выбирал наидостойнейший. Затем, не торопясь, направлялся в парилку. Окатив полок горячей водой, он садился и принимался готовить веник. А потом начиналось священнодействие. Наверху, на полке́, неискушенному человеку нельзя было выдержать и минуты. Но Дьячкову — все нипочем!

Наконец, довольный, разомлевший, парильщик в изнеможении спускался вниз. Мы, малодушно покинувшие поле «сражения», ожидали его в прохладном предбаннике. Иван Васильевич сокрушенно качал головой и корил нас за то, что не понимаем мы пользы русской бани.

СЛУЖБА СЛУЖБОЙ…

Клинику часто навещали друзья и соратники Н. Н. Бурденко из других городов. Одни приезжали на заседания Ученого совета Наркомздрава, другие — по делам Всесоюзного общества хирургов, третьи — по линии Военно-санитарного управления, и каждый хотел встретиться с Николаем Ниловичем, поделиться мыслями, попросить дружеского совета или помощи. Мест в гостиницах не хватало, и шеф охотно предоставлял гостям на время командировок свой кабинет.

Иногда в клинике собиралось одновременно по три-четыре профессора. Дни они проводили на заседаниях и совещаниях, а вечера — в неторопливой беседе за чашкой чая. Нередко к ним «на огонек» захаживал и Николай Нилович. Тогда разговоры старых друзей затягивались далеко за полночь. Мария Эмильевна обеспокоенно звонила по телефону, просила дежурного врача «немедленно отправить» Николая Ниловича домой, но на это никто из нас не решался. Мы и сами старались побыстрее закончить обход больных, выполнить назначения лечащих врачей и тихонько садились в угол кабинета поближе к двери (чтобы в любой момент выйти по вызову), слушали горячие споры, рассказы о пережитом и шутки своих маститых коллег.

Как-то в канун Нового года в клинике собрались именитые хирурги Ленинграда. Профессор В. Н. Шевкуненко — создатель советской школы топографоанатомов; замечательный педагог, профессор Ю. Ю. Джанелидзе и, наконец, С. Р. Миротворцев — крупный ученый, один из активных организаторов советского здравоохранения. Каждый из них был интересной и своеобразной фигурой.

Виктор Николаевич Шевкуненко отличался некоторым аскетизмом в личной жизни и среди тех, кто мало знал его, слыл «сухарем». На самом деле это был один из благороднейших рыцарей отечественной медицины, Многочисленные ученики Виктора Николаевича помнят его необыкновенную отзывчивость, внимание и сердечность.

Нельзя было не преклоняться перед беспредельной преданностью Шевкуненко науке. Он отличался широтой научных интересов и смелостью в разработке новых проблем. Начиная свой путь в науке, он занялся новой в то время областью медицины — урологией. Много сил Шевкуненко отдавал и исследованиям кровеносной системы. Он высказывает ряд оригинальных научных идей, дает новое толкование анатомических факторов, обосновывает взаимосвязь типов строения органов и телосложения человека с особенностями функционирования организма, его физиологическими реакциями. Впоследствии его взгляды оформились в стройное учение — типовую и возрастную анатомию.

Серьезны заслуги В. Н. Шевкуненко в области нейрохирургической анатомии. Закономерности строения периферического отдела нервной системы, установленные им и его учениками, легли в основу практической деятельности нейрохирургов.

Создатель собственной школы в медицине, Виктор Николаевич Шевкуненко обладал удивительной способностью объединять вокруг себя талантливых людей, организовывать их плодотворную работу. Крылатыми стали его слова: «Кафедра — костер. Чем больше бросают в него трудов, тем ярче пламень науки».

Можно себе представить, как велико было желание молодых врачей «приобщиться» к такому человеку, просто побыть с ним рядом, послушать его.

Совсем другим и по внешности, и по характеру выглядел второй гость Бурденко — профессор Юстин Юлианович Джанелидзе. Невысокий, подвижной, это был удивительно общительный, веселый и остроумный человек. Впервые увидев его, трудно было поверить, что это и есть «тот самый» знаменитый ученый!

С именем Ю. Ю. Джанелидзе неразрывно связано развитие и совершенствование ряда областей научной и практической хирургии. Но больше всего его внимание привлекала хирургия сердца и органов грудной полости. Ему принадлежит получившее мировую известность исследование «Раны сердца и их хирургическое лечение». Оно поистине открыло новый этап в развитии хирургии сердца.

И еще одна проблема особенно занимала Юстина Юлиановича. На основании собственных наблюдений и опыта других хирургов он разрабатывает новые, высокоэффективные методы лечения ожогов. Забегая вперед, должен сказать, что в годы Великой Отечественной войны Джанелидзе много занимался пластической хирургией, совершенствуя оперативные приемы, а его монография «Бронхиальные свищи огнестрельного происхождения», обобщавшая опыт лечения раненых в годы войны, была удостоена Государственной премии.

Юстин Юлианович славился как рассказчик. Говорили, что, когда он председательствовал на хирургических съездах, все с нетерпением ждали его заключительного слова: таким оно всегда было ярким, содержательным.

Третьего гостя, профессора С. Р. Миротворцева, в шутку называли «побочным сыном Александра III». Мощный, «косая сажень» в плечах, Сергей Романович был учеником выдающегося хирурга С. П. Федорова, некогда работавшего доцентом в нашей клинике. Нелегко перечислить все области медицины, в которых раскрылся талант Сергея Романовича как ученого. Урология и оперативная эндокринология, проблема злокачественных опухолей и травматологии мирного времени, лечение заболеваний опорно-двигательного аппарата… И в каждой из этих областей он выдвигал новые идеи, предлагал свои оперативные приемы. Миротворцев любил иногда напускать на себя строгость и неприступность, но все знали, какой это был отзывчивый и добрый человек.

Н. Н. Бурденко связывала с ними многолетняя дружба; он высоко ценил каждого как хирурга, ученого и педагога.

…Однажды беседа друзей затянулась допоздна. Николай Нилович сам был хорошим рассказчиком и вместе с тем умел вызвать на разговор других. Спать никому не хотелось, и договорились по очереди рассказать какой-нибудь любопытный эпизод из своей жизни.

Первая очередь выпала на долю Миротворцева. Огромный, внушительный, он едва умещался в кресле. И неожиданностью для слушателей был мягкий, тихий голос. Казалось, что речь его льется откуда-то издалека. Сергей Романович вспомнил о тех днях, когда, будучи молодым врачом, он защищал диссертацию по пластике мочевыводящих путей.

Защита прошла успешно, но ему казалось, что никто из Ученого совета по-настоящему не понял и не оценил его труд. Не получил он удовлетворения и от выступлений консультанта и официальных оппонентов. Усталый, расстроенный, он решил поехать отдохнуть в Кисловодск.

В одном купе с ним оказалась молодая, интересная женщина. Доктор с увлечением принялся рассказывать ей о своей диссертации.

Женщина расспрашивала, как он пересаживал животным мочеточники, как они переносили это и какой результат можно ждать от подобных операций на практике. Чем больше Миротворцев рассказывал о своей работе, тем с большим интересом (во всяком случае, так ему казалось) внимала ему собеседница. Сергей Романович был в упоении: наконец-то нашелся человек, который по-настоящему захотел понять его диссертацию!

В Кисловодске они продолжали встречаться, и он с жаром рассказывал своей новой знакомой об особенностях пластики мочеточников и о своей мечте: в скором времени он обязательно произведет разработанную в эксперименте операцию на больном! Дни летели незаметно. И вот наступил конец отпуска. Накануне отъезда Миротворцев и его собеседница долго гуляли, и он не переставал восхищаться тем, как пытливо старалась она разобраться во всех деталях его работы. Правда, временами новая знакомая вопросительно поглядывала на него, как будто ожидала чего-то… Но увлеченный доктор не замечал этого. Когда они расставались, Миротворцева осенила мысль: подарить ей на прощание единственный оставшийся у него экземпляр диссертации. Он не сомневался, что она сумеет по достоинству оценить этот порыв.

…Поезд должен был тронуться через несколько минут. Наконец он решился и протянул своей даме в окно вагона бережно завернутую рукопись, заранее смущаясь ее благодарностью за столь щедрый дар.

Она развернула сверток. И вдруг миловидное лицо женщины исказила гримаса досады. Голос ее задрожал:

— Простите, доктор, но вы осёл!

Ударил колокол. Поезд тронулся. Опешивший Миротворцев даже не сумел поймать брошенный назад сверток. Листы рукописи разлетелись по платформе…

— А ведь тогда я так и не понял, чем вызвал гнев обворожительной дамы, — закончил свой рассказ Сергей Романович. — А когда понял, было уже поздно…

— Да-а-а… — многозначительно протянул Николай Нилович. — А может быть, она была и права?!

Все рассмеялись.

…Дошла очередь и до Виктора Николаевича Шевкуненко. Не вынимая трубки изо рта, он стал тихо рассказывать о былом.

— Работал я поначалу в больнице одного заштатного городишка, сплошь забитого купеческими лабазами, лавчонками и церквами.

Больница на окраине — заброшена, того и гляди развалится. Ломаю голову, где достать деньги на ремонт. О новом здании и речи быть не может. Купцы, сколько к ним ни обращался, твердили: «Пусть о твоей больнице заботится городской голова. Больница для горожан — его и забота». Потеряв всякую надежду поправить больницу, я уже начал думать о том, чтобы перейти на работу в другой город. Все изменил один случай.

В субботу утром присылает за мной коляску один купец, важная персона в городе, и просит приехать к нему домой. Поднимаюсь по крутой деревянной лестнице на второй этаж, в жилые комнаты (весь первый этаж занимала лавка). Открываю тяжелую дубовую дверь и оказываюсь в просторной горнице. Навстречу мне поднимается бородатый, с взъерошенными волосами купец и сразу же, без обиняков спрашивает: могу ли я, как доктор, определить — его сын или нет?! «Я недавно овдовел, — продолжал купец, — и женился вот на ней, молодой чертовке, околдовала она меня». Я оглянулся и увидел, сидит у двери женщина с младенцем на руках, вся в слезах.

— Люди говорят, не мой сын, а пригульный, — кричит купец. — Ты доктор образованный, помоги разобраться, кто прав, кто виноват! Уважишь — озолочу, построю новую больницу вместо этой развалины!

Я выждал, пока купец успокоится, и говорю: «Медицинская наука может ответить на такой вопрос, и я готов приступить к делу. Для этого мне понадобится одна из комнат». «Согласен, — заявляет купец, — не будем откладывать». И время назначает — на завтра, после обедни.

Пока купец был в церкви, мы обили стены горницы простынями, потолок тоже. В комнату принесли лабораторное оборудование, больничную мебель, посуду, реактивы. Все приготовил, как для большой операции…

Посередине комнаты установил белый стол и на нем — два микроскопа.

Когда пришел купец, он прямо опешил, не зная что делать. Его быстро раздели, облачили в белый халат, на голову надели шапочку. Я и мои лаборанты в белых халатах молча ожидали, надев маски, как будто нам предстояла серьезная операция…

Купец покорно сел на круглый, вертящийся стул. Рядом в кроватке резвился розовощекий довольный карапуз, которому, видимо, нравилась необычная обстановка.

Наконец я вымыл руки, подошел к купцу, протер спиртом его палец и быстрым уколом иглы получил каплю крови. Сделал мазок и тут же его окрасил метиленовой синькой. Ту же операцию пришлось проделать и с малышом, который, как и следовало ожидать, устроил рев. Подсушив предметные стекла, положили их под микроскопы. Говорю купцу: «Видишь, делаем все у тебя на глазах. Твоя кровь вот под этим микроскопом, а ребенка — под другим». — «Вижу всё», — отвечает хрипло купец. Волнуется сильно.

Поставил большое увеличение и прошу купца взглянуть, что он видит в микроскопе. «Красные шарики, много их», — говорит купец. «Смотри еще раз, — приказываю я, — и все запоминай!»

«А теперь, — продолжаю, — пожалуйста, посмотри кровь ребенка, под другим микроскопом!» Купец посмотрел и напрягся, побагровел весь. Вдруг он вскочил и закричал: «Вижу те же красные шары, что и у меня. Моя кровь!!»

Он отскочил от стола, стал целовать малыша, жену и всех нас подряд. Надо сказать, что купец сдержал слово и помог отстроить новую больницу, а купчиха еще уговорила его отвалить порядочный куш на оборудование больницы.

Все рассмеялись находчивости молодого доктора, «смелая операция» которого принесла людям столько добра…

Почему сейчас, по прошествии многих лет, я с таким удовольствием вспоминаю эти вечера за чашкой чая, нехитрые рассказы своих знаменитых коллег? Так уж, видимо, устроена человеческая память: вместе со значительными событиями хранит она и ничего, казалось бы, не значащие. Вечера в кабинете Николая Ниловича связывали нас — и молодых, и умудренных жизнью — незримыми нитями человеческих отношений, сообщали им особую теплоту. И когда после таких бесед мы вместе с Н. Н. Бурденко шли в палаты проведать послеоперационных больных, я смотрел на своего учителя другими глазами, лучше и глубже понимал его характер; а это очень важно для тех, кто связан одними узами, одной целью: бороться за жизнь людей.

У КАЖДОГО СВОЙ ТАЛАНТ

Передав больного из операционной в палату, Николай Нилович все надежды возлагал на лечащего врача, палатную сестру и няню. От их действий и заботы во многом зависели результаты операции.

В нашей клинике было несколько врачей, не столь уж «ярких» в науке и педагогике, но зато буквально незаменимых в уходе за больными, особенно в первые, самые тяжелые, дни после операции. Такой врач, а равно и медицинская сестра, чутко улавливают все нюансы состояния больного и вовремя предпринимают необходимые меры: вводят сердечные средства или противовоспалительные препараты, дают снотворное или переливают кровь, вводят под кожу физиологический раствор, ставят банки и т. п. День и ночь неотступно следят они за больным, помогая ему без осложнений пройти трудный послеоперационный период.

Мои палаты находились в конце широкого светлого коридора: две небольшие — двух- и трехкоечные, — предназначенные для тяжелобольных после резекции желудка и удаления желчного пузыря. Третья — на 25—30 коек — светлый зал, который больные в шутку называли «вокзалом». Здесь лежали предоперационные или же прооперированные по поводу сравнительно легкого заболевания (грыжа, аппендицит, расширение вен и т. п.). Они не сетовали на такую «населенность»; здесь можно было отвлечься от своей болезни, услышать новости, посудачить с соседом. А больные любят разбирать по косточкам медицинский персонал, начиная от профессора и кончая няней.

Нередко при операциях бывали и сложные ситуации, когда приходилось принимать решение: оставить или удалить поврежденный орган? Для тонкого кишечника, например, даже иссечение сравнительно больших участков существенного значения не имеет, а вот если речь идет об органах груди, живота — тут приходится крепко подумать, прежде чем принять окончательное решение. Видишь, например, что опухоль тесно связана с поджелудочной железой или спаяна с участками толстой кишки. Следует расширить операцию или нет?

В такие минуты важно, чтобы рядом стоял старший товарищ, а если его нет, то участливое внимание знающей операционной сестры всегда как нельзя более кстати. Обладая огромным опытом, она может дать по-настоящему ценный совет, причем с большим тактом, не задевая самолюбия врача, принимающего нелегкое решение.

Работа ассистента проходит на виду всего коллектива и студентов. Твои успехи быстро становятся известны всем, так же, впрочем, как и промахи, неудачи. Путь хирурга не усыпан розами. Опыт, знания, высокая техника приходят через мучительные сомнения, тяжкие размышления, а подчас и ошибки.

Помню, как при одной операции по поводу паховой грыжи я долго не мог разобраться в измененных тканях и «попал» в мочевой пузырь. Стоящий рядом доцент П. И. Сапожков быстро сориентировался и помог закончить операцию. Трудность случая была в том, что заболевание относилось к так называемым «скользящим» грыжам, которые подчас сложны для распознавания. Одну из стенок грыжевого мешка составлял мочевой пузырь, или, вернее, его стенка. При выделении грыжевого мешка я ее нарушил. Долго мучился в ожидании возможных осложнений, но они, к счастью, не появились, и больная в полном здравии выписалась из клиники. Но эта операция мне запомнилась лучше, нежели другие, которые прошли гладко, без погрешностей.

Об удачно выполненной операции говорят на врачебной конференции в «дежурке». Здесь кто-либо из ассистентов обязательно расскажет о том, как она проходила. Товарищи попросят прокомментировать некоторые детали, особенно если речь идет о трудном случае, связанном, например, с реконструкцией пораженного органа. Если же операция прошла негладко, товарищи всячески успокаивают тебя, стараются помочь, чтобы исход операции был благополучным для больного.

Здесь самая нелегкая задача — выходить больного — ложилась на плечи опытных сестер, особенно отзывчивой, на редкость щедрой душевно К. И. Чуркиной. Она неусыпно, неотлучно стояла у постели больного, пока не минует кризис, пока жизнь и здоровье больного не окажутся вне опасности. Ксения Ивановна не только самоотверженно выхаживала больных, но и всячески стремилась помочь стать на ноги молодым медицинским сестрам.

Однажды в клинике появилась приехавшая из деревни Маруся Левицкая. Не имея специального образования и подготовки, она сразу же заявила: «Хочу стать операционной сестрой». Ей растолковали, что для этого надо много учиться, оформили ее санитаркой и определили на курсы медсестер. Однако она не унималась, часто убегала с дежурного поста в операционную и, прижавшись к двери, как зачарованная смотрела на работу операционных сестер.

Как-то о страстном желании Левицкой узнал Николай Нилович. Он вызвал ее к себе. Трудно сказать, какой у них был разговор, но после этого Маруся часами тренировалась в разборке и сборке бранш-ножниц, пользовании иглодержателем, коловоротом, пилкой и т. д. Ей терпеливо помогала Ксения Ивановна. Они вместе просили молодых ординаторов «погонять» Марусю на имитированной операции. Радости обеих не было конца, когда кто-то во время дежурства поставил Марусю за инструментальный стол, а потом похвалил за умение и расторопность.

Вскоре Левицкую поставили подавать инструменты самому Николаю Ниловичу. Она так легко ими «жонглировала», что казалось: эта молодая, курносенькая, остроглазая девушка — опытная, бывалая операционная сестра. С тех пор редкая операция, которую делал Николай Нилович в клинике, проходила без участия Маруси. Из нее действительно вышла отличная медицинская сестра.

В клинике существовал порядок: каждый из ассистентов в течение трех — шести месяцев должен был поработать в стационаре, поликлинике и экспериментальном отделении. Делали это добровольно, так как все понимали, что нужно приобретать опыт и знания в разных областях хирургии. Поскольку я проявлял особый интерес к гнойной хирургии, меня на полгода определили заведовать гнойным отделением. Это отделение по праву считалось наиболее тяжелым. Там обычно лежали «хроники» с незаживающими ранами, свищами, трофическими язвами. Сюда же поступали больные с ожогами. Тогда мы не располагали такими мощными средствами борьбы с инфекцией, как антибиотики, поэтому перепробовали десятки различных препаратов, чтобы помочь больным. Вслед за риванолом начали применять аммарген, потом хлорамин, хлорацид и т. д. Но каждое из этих средств действовало не столько на микробы в ране, сколько на ткани организма, и поэтому они быстро выходили из употребления.

Большое количество больных поступало в отделение с острым заболеванием костей (остеомиелитом). Число их особенно увеличивалось во время эпидемий гриппа. Ночью или днем привозили больного с высокой температурой, распухшей конечностью, с покраснением на месте гнойника. Единственное средство в этих случаях — операция. Под общим наркозом мы производили чистку гнойного очага, убирали омертвевшие ткани, вводили в образовавшуюся полость марлевые тампоны, пропитанные мазью Вишневского, делали блокаду нервных стволов конечностей ½-процентным раствором новокаина, укладывали конечность в шину. После этого следили, как пойдет процесс: остановится или разовьется дальше.

Если больным был ребенок, то после удаления большей части кости была возможность ее быстрой регенерации (восстановления), если же процесс возник у человека в пожилом возрасте, то регенерация шла медленно. В таких случаях часто возникали рецидивы — возврат болезни. Приходилось неоднократно удалять отделившиеся кусочки кости.

Трудно было также на первых порах освоить все сложности лечения термических ожогов, где борьба с интоксикацией, нарушением белкового обмена, восстановление кожных покровов требовали много времени и сил больного, а также энергичных действий медицинского персонала. Но умение лечить термические ожоги необходимо для врачей, особенно на случай войны. Процесс лечения проходил несколько этапов. Когда становилось возможно, врач начинал искать у больного участки здоровой кожи, откуда можно было бы выкроить лоскут необходимых размеров. Затем бритвой снимался тонкий слой кожи, который переносили на обожженные части тела. Операций приходилось делать несколько, пока не «залатаешь» все обожженные места. Зато выздоровление больного вознаграждало нас за все усилия, которые были положены, чтобы спасти его, выходить и вернуть к труду.

В этом же отделении я продолжал работу по лечению гнойных очагов по разработанной мною методике. Особенно часто приходилось лечить женщин по поводу мастита. При обычном хирургическом лечении не всегда ограничиваются одним разрезом. Часто приходится делать их несколько, а это обезображивает грудь. По нашей же методике можно обойтись совсем без разрезов, ограничившись лишь небольшим проколом в центре гнойного очага. Эта операция делалась безболезненно, так как вместе с антисептиком вводился и раствор новокаина. Несколько таких процедур, дополненных физиотерапией, обычно приводили к ликвидации воспалительного процесса. Как благодарны были молодые женщины, к которым применяли наш метод лечения! Следов операции не оставалось. Таким же образом мы лечили больных с карбункулами и фурункулами.

Нелегко вести больных с абсцессами — гнойниками в легких, особенно после безуспешного их лечения в терапевтическом отделении. Силы у такого больного на исходе. Рассчитывать на то, что гнойник ликвидируется без операции, не приходится, нужно спешить, пока процесс не зашел слишком далеко. Операция делалась в два этапа. Вначале надо было рассечь мягкие ткани и удалить часть ребра над местом, где в легком расположен гнойник, чтобы соединить оболочки легкого и грудной стенки, а через несколько дней, когда убедишься, что гнойник после вскрытия будет изолирован и не распространится в плевральную полость, — делаешь вторую операцию. Но как и при тяжелых формах ожогов или гнойной инфекции, послеоперационный уход и лечение имеют здесь решающее значение.

На такого рода больных воспитывается весь персонал от врача до няни. От его собранности, четкости и даже самопожертвования часто зависит исход заболевания. Здесь все имеет огромное значение: вовремя сделанная перевязка, калорийное питание, чистая постель, пребывание на свежем воздухе.

После работы в гнойном отделении каждый из нас, несомненно, становился более опытным и зрелым. Работа в «чистом» отделении, где проводятся в основном плановые операции, уже не казалась такой сложной, а если и возникали трудности, то другого порядка — кровотечение, падение артериального давления, расхождение швов и т. д.

Сложно бывает представить, как будет идти гнойно-воспалительный процесс. Дело в том, что на его течение и исход может влиять ряд факторов, в том числе и место расположения гнойного очага, сопротивляемость организма и активность — вирулентность микроба.

До сих пор не могу забыть студента Емельянова, который проходил занятия в гнойном отделении. В ходе занятий я предупредил студентов о серьезной опасности для жизни больных, когда воспалительный процесс — фурункул — развивается на лице, особенно в области верхней губы. Гнойный процесс здесь легко может перейти на вены и вызвать их воспаление с последующим образованием инфицированного тромба в просвете кровеносного сосуда. Так как вены лица не имеют клапанов, тромб может легко оторваться и с током крови попасть в мозг, а также в общий круг кровообращения и вызвать тяжелые осложнения — абсцесс мозга, заражение крови. В том и другом случае последствия будут весьма тяжелые.

Студенты выслушали мои объяснения, задали несколько вопросов, помогли перевязать больных и, кончив занятия, разошлись по домам. Вечером Емельянов должен был идти на свидание с девушкой. А тут, как на грех, у него на верхней губе появился прыщик с желтой, гнойной головкой. Для того чтобы предстать перед девушкой «в лучшем виде», студент выдавил прыщик. А когда вернулся со свидания домой, его стало знобить, появилась припухлость губы и края носа, температура повысилась до 38 градусов. К врачу не пошел, решил подождать до утра. Но утром уже не мог встать — болела голова, припухлость губы увеличилась, появилась краснота. Когда студента доставили к нам в клинику, было ясно: состояние крайне опасное. Пришлось хирургически убрать инфицированную вену лица и лечить больного так, как в свое время здесь же лечили и меня по поводу заражения крови. Несмотря на все принятые меры, он через несколько дней скончался.

ПЕРЕД ГРОЗОЙ

Подошел сороковой год. Фашистская чума расползалась по Европе. Были оккупированы Австрия, Чехословакия. Нападением гитлеровцев на Польшу началась вторая мировая война. Враг вплотную подошел к нашим границам. Со дня на день можно было ожидать грозных событий.

Н. Н. Бурденко стал реже бывать в клинике, подолгу задерживался в Главном военно-медицинском управлении. А когда приезжал, не раздеваясь, тяжело ступая, проходил прямо к себе в кабинет. Озабоченный, усталый, едва отдохнув в своем кресле, просил врачей на совещание. Вкратце разъяснив международную обстановку, он говорил о мерах, которые нужно принять, чтобы быть готовыми ко всяким неожиданностям. А однажды без обиняков сказал: «Сейчас же прошу вас засесть за подготовку материалов к составлению инструкций и указаний по военно-полевой хирургии. Дело не терпит отлагательства. У нас существуют десятки хирургических школ и направлений. В случае войны может быть разброд в организации медицинской помощи и методах лечения раненых. Этого допустить нельзя. Мы должны иметь единую систему этапного лечения, строго соблюдая принцип преемственности в обслуживании раненых и больных на различных этапах эвакуации».

Так говорил старый военный врач, участник нескольких войн, включая и недавнюю — с белофиннами, и мы поняли: опасность близка.

Фактически мы получили совершенно конкретное задание — в кратчайший срок разработать принципы хирургической и терапевтической работы в условиях полевой санитарной службы. Каждый из нас начал работать с удвоенной энергией. Равнялись на ассистентов И. А. Мухина, М. А. Бубнова, Н. А. Баяндина, хорошо проявивших себя в недавних военных операциях на Карельском перешейке.

— Ну вот, впряглись вместе со мной в одну телегу, так тяните что есть мочи! — говорил в те дни Бурденко.

Он бодрился, старался работать с обычной энергией, но все видели, что здоровье шефа заметно подорвано. Его организм не выдерживал огромного бремени навалившихся забот по срочной организации военно-медицинской службы. Появились частые головные боли, расстроился слух…

1941 год встретили в заботах и тревогах. Под влиянием разговоров с Николаем Ниловичем наши занятия все чаще сводились к военно-полевой хирургии. Учили студентов технике гипсования, скелетному вытяжению, переливанию крови, первичной обработке ран. «Неотложку» просили доставлять в клинику больше больных с открытыми переломами костей и другими травмами.

Профессор нередко приходил в перевязочную на занятия со студентами и показывал, как нужно иссекать края загрязненных ран, учил, какие ткани после хирургической обработки следует зашивать наглухо, а какие нет, показывал, как надо обезболивать место операции с помощью раствора новокаина.

Надо сказать, студенты с полуслова понимали нас: усердно выполняли все задания и проявляли большой интерес к занятиям по военно-полевой хирургии. Они знакомились с работами великого русского хирурга Николая Ивановича Пирогова, подробно и обстоятельно разбирали данные по хирургической обработке ран в операциях на Халхин-Голе и в войне с белофиннами. Насколько я мог судить, такое же положение было и на других клинических кафедрах института, и в лечебных учреждениях столицы.

Большое внимание военной проблематике уделялось в работах всесоюзных съездов и конференций хирургов. Можно напомнить, что на XXII съезде хирургов в 1932 году стояли вопросы об анаэробной инфекции, переливании крови, травматизме; на XXIII съезде в 1935 году — о шоке и этапном лечении повреждений; на XXIV съезде в 1938 году — о лечении ран, ожогов, отморожений. Результаты научных исследований широко освещались в периодической печати, монографиях, учебных пособиях.

Все время подчеркивалась необходимость раннего оперативного лечения раненых. Известный военно-полевой хирург М. Н. Ахутин — участник боев у озера Хасан (он был в должности хирурга армии) — неустанно выступал перед многолюдными аудиториями врачей, делясь опытом работы на этапах эвакуации раненых. Он указывал на важность сортировки раненых на полковом медицинском пункте и оказания им здесь же неотложной помощи при острых кровотечениях, ранениях грудной клетки.

Ахутин — первый среди военно-полевых хирургов, начавших лечить открытый пневмоторакс (проникающее ранение груди) посредством оперативного вмешательства. Накопленный опыт он обобщил в монографии «Хирургическая работа у озера Хасан» (1938 год).

Михаил Никифорович был окружен ореолом боевой славы и геройства. Будучи в медсанбате, он в течение нескольких суток не отходил от операционного стола. Маршал Советского Союза Г. К. Жуков в своих мемуарах пишет:

Далее, говоря о трудной и напряженной работе медицинских работников по спасению жизни солдат и командиров, маршал Жуков высоко оценивает деятельность Ахутина как армейского хирурга.

Интерес врачей и студентов старших курсов к докладам Ахутина был велик. Студенты жадно впитывали все новое, что излагал Михаил Никифорович. Присутствуя на его докладах в Московском хирургическом обществе, я стал понимать, что такое военно-полевая хирургия и какие задачи стоят перед ней во время войны.

Удивительно, как деятельно врачебный мир готовился к перестройке на новые рельсы. В студенческой среде изменилось все: быт, времяпрепровождение, интересы. Достаточно было одного объявления о том, что начинают работать курсы медсестер, как от желающих не было отбоя. Нас, хирургов, стали нарасхват приглашать на заводы и фабрики, где мы учили молодежь оказывать доврачебную помощь. А ведь прямых разговоров о войне не было.

Изо дня в день — в клиниках, на курсах усовершенствования врачей, на различных заседаниях и конференциях, через печать — Н. Н. Бурденко настойчиво пропагандировал основные организационные принципы военно-санитарной службы.

С помощью крупнейших специалистов страны он выпускает для военных и гражданских врачей инструкцию по неотложной хирургии. В этих директивах изложены наиболее проверенные и оправдавшие себя методы оказания хирургической помощи на первых этапах лечения раненых, а также принципы обработки ран в условиях мирного и военного времени. Вскоре выходит из печати книга «Инструкции по лечению ранений в тыловых госпиталях», в которой получили развитие важнейшие положения по военно-полевой хирургии, а затем и «Указания по военно-полевой хирургии».

— Написать книгу, выпустить ее в свет — дело большое, — говорил Николай Нилович, — но это еще не все. Самое главное — довести книгу до практического врача.

Приходится только поражаться, с какой настойчивостью и упорством Николай Нилович, несмотря на подорванное здоровье, готовил большую армию врачей к трудной ратной работе. И надо сказать, война не застала нас, врачей, врасплох. В какой-то мере мы были подготовлены и вооружены для того, чтобы оказывать квалифицированную хирургическую помощь раненым, обеспечивать должное лечение их как в армейских госпиталях, так и в глубоком тылу.

Успешно разрабатывались насущные проблемы военно-полевой хирургии, что позволяло снабдить врачей-хирургов необходимыми рекомендациями по борьбе с шоком, кровотечением, по обезболиванию, обеззараживанию. Хирурги получили на вооружение простой и надежный метод местного обезболивания, разработанный А. В. Вишневским. Перед войной мы уже имели строго разработанную систему службы крови, позволявшую обеспечить раненых консервированной кровью и кровезаменителями.