Призвание

ЕРШОВО ПОЛЕ

Утром 22 июня 1941 года радио разнесло по стране страшную весть: фашистские полчища вторглись на нашу землю. Война! Этого дня ожидали давно, и все же он оказался трагически неожиданным. Этот день круто изменил жизнь миллионов советских граждан. Огромный человеческий поток устремился в военкоматы, которые работали день и ночь, направляя людей по ручейкам разного рода войск, соединений и служб.

В первые же дни войны в действующую армию ушло большинство ассистентов, ординаторов и медицинских сестер клиники. Те, кто остался, с грустью смотрели вслед уходящим, питая, однако, надежду в скором времени встретиться вновь. Поначалу все думали, что война будет недолгой, вряд ли кто сомневался в нашей скорой и близкой победе.

Вскоре дошла очередь и до нас — ограниченно годных в военное время (в детстве я перенес полиомиелит, и у меня на всю жизнь сохранились остаточные явления). В июле 1941 года мне предложили выехать в сортировочный эвакогоспиталь, расположенный в Ярославле.

Госпиталь был размещен на берегу Волги в зданиях, где ныне находятся теоретические кафедры медицинского института. Долго осматриваться, привыкать к новому месту работы не пришлось. Июль и август прошли, как в лихорадке. Это было тяжелое время первого, горестного для нас периода войны. Потоки раненых накатывались один за другим, и мы едва справлялись с тем, чтобы обмыть их, переодеть, сменить повязки и быстрее эвакуировать дальше в тыл.

В госпитале был развернут огромный санитарный пропускник, несколько перевязочных и сравнительно небольших размеров операционная для оказания неотложной хирургической помощи раненым. Опыта работы в создавшихся условиях никто из нас не имел, и поначалу мы сутками не выходили из перевязочной или санпропускника. Трудной задачей было подобрать раненым обмундирование нужных размеров — шинель, гимнастерку, брюки, башмаки. Измотанные отступлением, неудачами на фронте, раненые были молчаливы, раздражительны и часто по пустякам срывали злость на ком угодно.

В операционную раненых брали только в тех случаях, когда в дороге у них на месте ранения развивались флегмоны или открывалось кровотечение из поврежденных сосудов. О плановых операциях и речи не могло быть; в задачу госпиталя входили лишь сортировка, санитарная обработка и эвакуация раненых в тыловые районы. Здесь я по-настоящему понял, что значат сестра-хозяйка, бельевщица, эвакуатор, какую неоценимую помощь они оказывают в трудное время поступлений и эвакуации больших партий раненых.

Как-то в госпиталь приехал заместитель Главного хирурга Советской Армии профессор Владимир Семенович Левит. Он несколько удивился, увидев меня в роли эвакуатора, и сказал:

— Пожалуй, вас лучше использовать как хирурга. У нас создалось очень трудное положение в Казани. Там сосредоточено много госпиталей, а большинство хирургов уехали в действующую армию. По приезде в Москву я доложу о вас Николаю Ниловичу…

Как-то мало верилось, что Бурденко, занятый делами огромной важности — организацией хирургической помощи и лечения раненых в действующей армии и госпиталях тыла, вспомнит о рядовом хирурге. Но случилось иначе. Когда Владимир Семенович докладывал о нашей встрече, в кабинете Н. Н. Бурденко находился Леон Абгарович Орбели, вице-президент АН СССР. Он как раз приехал с просьбой к Николаю Ниловичу направить одного из учеников в Казань для работы в госпитале, над которым шефствовала Академия наук. Так решился вопрос о моем переводе из Ярославля в Казань.

В сентябре 1941 года я приехал в Москву, чтобы оформить свой перевод в Казань. Столицу было не узнать: бумажные кресты на окнах, мешки с песком у витрин магазинов, зенитки во дворах, следы бомбежек… За какие-нибудь два-три месяца здесь все изменилось. Чувствовалось, что война подступает все ближе.

Перед отъездом из Москвы на минуту забежал к Н. Н. Бурденко. Он был очень занят и сказал всего несколько слов:

— Смотри, парень, не подкачай! Дел там у тебя будет много. Когда приедешь на место, явись к Александру Васильевичу (Вишневскому), он главный хирург эвакогоспиталей.

В клинике, куда зашел, чтобы навестить друзей и узнать новости с фронта, меня встретила К. И. Чуркина. Она была в большой обиде — ее не брали в армию. Полушутя сказал Ксении Ивановне:

— А знаете, могу вас взять, но не в действующую армию, а в тыл — в Казань. Только сами добивайтесь назначения в военкомате.

В то время Чуркиной было уже под шестьдесят, и о том, чтобы направлять пожилую женщину в армию, не могло быть и речи. Но она добилась своего — получила в военкомате назначение в Казань, и радости ее не было границ. Ксения Ивановна очень гордилась оказанным ей доверием.

…Погожим осенним днем мы приехали в Казань, город был переполнен эвакуированными: людьми, учреждениями, госпиталями. Под госпитали отвели помещения многих высших учебных заведений и школ. Приходилось поражаться, как можно было за такой короткий период приспособить самые различные здания под лечебные учреждения, создать в них операционные, перевязочные, физиотерапевтические и рентгеновские кабинеты, пищевые блоки, санпропускники, прачечные…

Городские партийные и советские организации в исключительно трудной обстановке делали все возможное, чтобы расширить госпитальную сеть и создать условия для нормальной работы лечебных учреждений.

До войны в Казани жилых зданий почти не строили, а старые порядком обветшали. Все возраставший приток эвакуированных ухудшал и без того затрудненное положение местных жителей. Нередко семья, занимавшая тесную комнатушку, принимала к себе двух-трех эвакуированных и делилась с ними всем, чем могла: утварью, бельем, посудой, даже последним куском хлеба. Жители Казани по-братски помогли тем, кто вынужден был в годы войны, в тяжелых условиях эвакуации жить и работать в их городе.

В Казани меня сразу же назначили ведущим хирургом эвакогоспиталя, расположенного на Ершовом поле в здании ветеринарного техникума. Здание это стояло как бы поперек дороги, примыкая к учебным корпусам Ветеринарной академии.

Начальник госпиталя Г. М. Невраев, известный специалист в области курортного дела, обрадовался нашему приезду: то и дело поступали тяжелораненые, а ведущего хирурга не было. Да и приехал я не один, а с «приданым» — своей операционной сестрой, что по тем временам ценилось на вес золота.

Меня сразу же предупредили, что помимо работы в своем госпитале придется помогать молодым врачам соседних госпиталей, расположенных в том же районе. И действительно, не успел ознакомиться с составом раненых у себя, как получил настоятельные просьбы прооперировать нескольких тяжелораненых в «подшефных» госпиталях. В то время госпитали нередко возглавляли хирурги, не имевшие достаточного опыта работы, они были назначены на эти должности по причине острой нехватки кадров. Я же получил основательную общехирургическую подготовку, чтобы оперировать почти во всех областях хирургии.

Однако работать сразу в трех госпиталях было физически невозможно, поэтому попросил эвакопункт направлять ко мне в первую очередь наиболее тяжелых раненых, которых надо было срочно оперировать. Кроме того, условились, что три дня в неделю я поочередно оперирую в каждом из трех госпиталей. Но сплошь и рядом случалось так, что все дни недели, в том числе и воскресенье, были операционными. Едва успевал закончить операции в одном госпитале, как у дверей уже стояла бричка — надо ехать в другой. И так день за днем, в операционной или перевязочной.

Вскоре я настолько устал, что понял — нужно принимать какие-то меры. А. В. Вишневский, который жил со мной по соседству и видел, как я мотаюсь по госпиталям, посоветовал не делать все самому, а учить других, больше доверять операции врачам, проявляющим склонность к хирургии. Это был действительно единственный выход, подсказанный опытным врачом. На счастье, Александр Васильевич находился рядом и в любую минуту был готов прийти на помощь.

Жил я в комнатушке при госпитале, по соседству с операционным блоком. Нередко А. В. Вишневский заходил ко мне. (Он квартировал у своего ученика, профессора Домбрычева, ведущего хирурга Казани.) Ему было трудно переносить тяготы эвакуации — сказывался возраст. А тут еще несколько месяцев не было вестей от сына Александра, главного хирурга фронта.

Долгими осенними вечерами мы пили крепкий чай, заботливо приготовленный К. И. Чуркиной, и вели разговор о войне, о тяжелой обстановке на фронте и о том, как лучше лечить инфицированные раны.

Надо ли часто перевязывать раненых или нет? Этот вопрос был далеко не столь простым, каким он представлялся мне поначалу. Думал, как и многие тогда, что чем чаще делать перевязки, тем скорее очистится и заживет рана. Александр Васильевич постепенно убедил меня в обратном и советовал делать перевязки как можно реже.

— Стремление создать покой раны — один из моментов учета нервного фактора, — говорил Вишневский. — Менять повязку надо только в случае бурной, тяжелой инфекции. Во всех других случаях хорошо обработанная рана должна оставаться под защитой масляно-бальзамической повязки, не сменяемой в течение пяти-шести дней. Такая повязка снижает раздражение нервов раны, обладает к тому же сильным антисептическим действием и хорошо отсасывает раневое отделяемое…

Как часто затем я вспоминал добрым словом эти беседы и ценнейшие советы, основанные на большом опыте и знаниях.

Не знаю более демократичного профессора и более сердечного человека, нежели А. В. Вишневский. Он был не только выдающимся ученым — новатором, но и поистине народным врачом.

НАРОДНЫЙ ВРАЧ

Работая в клинике Бурденко, я мало знал труды А. В. Вишневского и думал, что его популярность несколько преувеличена. Но когда от самого Александра Васильевича услышал о его системе лечения ран и воспалительных процессов, основанной на учении И. П. Павлова и Н. Е. Введенского, когда своими глазами увидел результаты лечения по методу Вишневского — понял, насколько велика сила действия новой системы. Она базировалась на серьезных и обширных научно-экспериментальных исследованиях и еще до войны была проверена на многих тысячах больных. Жаль, что студентов вузов мало знакомили в то время с методикой лечения, разработанной Вишневским.

Александр Васильевич обладал острым и проницательным умом, способностью концентрировать внимание и волю на решении какой-либо важнейшей проблемы медицины. В нем было все крупно, объемно, масштабно — мысли, кипучая, неуемная деятельность.

За свои идеи, научные взгляды и методы лечения ему приходилось вести долгую, упорную борьбу. Судьба не баловала его сочувствием со стороны корифеев хирургии. Нужно было обладать сильной волей, крепкой верой в правоту своих взглядов и принципов, чтобы отстоять их в острых спорах и ожесточенных схватках с приверженцами иных концепций, а они тогда пользовались большим влиянием и положением в науке.

Наиболее крупным открытием А. В. Вишневского были разработанные им методы обезболивания при оперативных вмешательствах. Говорят, что толчком к поискам безопасного и надежного метода местного обезболивания послужила неожиданная гибель трех больных, оперированных в его клинике под общим наркозом. Они погибли один за другим не в итоге операции, а от токсического действия наркоза с хлороформом. И надо сказать, в то время подобного рода случаи были не так уж редки.

Александр Васильевич начал разрабатывать безопасный метод местной анестезии с самого начала своей врачебно-хирургической работы. В решении поставленной задачи ему помогло открытие новокаина. С помощью этого препарата он не только осуществлял хирургические операции, но и воздействовал на нервную систему различными формами новокаиновых блокад, получая разительный терапевтический эффект при тяжелых патологических процессах. Уже в ранние годы, пользуясь новым методом обезболивания, Вишневский приобрел славу отличного хирурга, имеющего самый низкий процент смертности и осложнений. Александр Васильевич учил максимально бережному отношению к тканям. На базе созданного им метода обезболивания, «тугой инфильтрации тканей», изменилась и сама техника операций — она стала более красивой, щадящей, и что особенно важно, анатомичной.

Главное же достоинство его метода — простота выполнения, доступность и надежность обезболивающего действия.

Разработанный Вишневским метод местного обезболивания при операциях и лечении воспалительных процессов прочно вошел в хирургию и позволил успешно справиться с обработкой огромного количества раненых во время Великой Отечественной войны.

Но до того, как взгляды и методы лечения Вишневского получили широкое признание, ему пришлось вести за них долгую упорную борьбу. Его критиковали за множественные уколы, производимые хирургом, объем вводимого обезболивающего раствора. Так, известный немецкий хирург Финстерер, автор оригинальной операции на желудке, обращал внимание на большое количество раствора, каким пользовался А. В. Вишневский при анестезии брюшной полости, считая, что это небезопасно, в особенности для слабых больных.

В своем ответе Финстереру Александр Васильевич деликатно указал, где можно подробно ознакомиться с разработанным им методом обезболивания.

Вишневский терпеливо разъяснял своим оппонентам безопасность нового метода и его преимущества перед другими средствами обезболивания. По поводу множественных уколов, производимых им при обезболивании. Александр Васильевич отмечал:

Долгие годы шла дискуссия о достоинствах и недостатках анестезии по Вишневскому, пока жизнь, практика не сказала своего решающего слова.

Не могу не вспомнить: в трудные дни, когда в госпиталь поступало много раненых с тяжелыми осложнениями, нередко около меня стоял А. В. Вишневский и учил, как нужно не только оперировать, но и лечить рану. На моих глазах Александр Васильевич обрабатывал сложнейшие инфицированные, гнойные ранения, которые нередко приводили больного к печальному концу.

Сам Вишневский оперировал отлично: разрезы приходились точно там, где нужно, величина их ни на миллиметр больше необходимого. Он умел хорошо «читать» патологический процесс. Его способ блокады нервных стволов и сплетений способствовал в одних случаях быстрейшему прекращению воспалительного процесса, в других — обрывал его развитие в самом начале. Мазь, носящая его имя, действовала на ткани как слабый «раздражитель» и способствовала мобилизации защитных сил организма для борьбы с инфекцией. А когда Александр Васильевич производил блокаду шейных нервов у тяжелораненых в грудь — больной, измученный нестерпимыми болями, буквально преображался, не веря тому, что боль исчезла. Все, кто присутствовал на таких операциях, дружно восхищались эффектом действия обезболивающего препарата.

В период войны блокада шейных нервов позволила хирургам успешно производить сложнейшие операции на грудной клетке и органах грудной полости. Это спасло многие тысячи жизней.

Одну из таких операций предстояло делать мне. Прежде чем уйти из госпиталя, Александр Васильевич спросил о том, как я представляю себе ход операции, приготовлено ли достаточно мази, марли, и пообещал:

— Я приду к вам.

И действительно, рано утром Вишневский появился в госпитале. «Ходячие» больные высыпали из палат — каждому хотелось увидеть именитого профессора. Александр Васильевич шел не торопясь, тяжелой походкой пожилого, несколько грузного человека. По пути он то ласково спрашивал о чем-то у одного бойца, то журил другого за испачканную повязку. И все это успокоительно, по-отечески, с доброй улыбкой.

Мне было приятно и лестно присутствие знаменитого коллеги; разговаривал он просто, как старший друг. Я расспросил его о том, что было неясно, посоветовался. К сожалению, Александр Васильевич зашел только на минутку. Его так ждали в других госпиталях!

Приступаю к операции. Под местным обезболиванием удалил по небольшому кусочку от двух ребер. Затем сделал «окно» в плевральную полость, выпустил гной, убрал рыхлые наложения плевры. Тщательно осушив полость, протер ее марлевой салфеткой со спиртом и начал укладывать в образовавшуюся полость длинные марлевые тампоны, густо пропитанные мазью Вишневского. Сначала укладывал тампоны в наиболее глубокие и отдаленные участки полости, потом перешел к передним отделам, ближе к средостению. Делал все тщательно, как учил Александр Васильевич, ни одного участка плевры не оставлял без мазевого тампона. Концы заведенных тампонов, как вилок капусты, вывел наружу, и они целиком заполнили операционную рану грудной клетки. Теперь гною негде было скапливаться. С такой повязкой раненый через два-три дня будет ходить.

Радикальные операции при гнойных плевритах с последующей масляно-бальзамической тампонадой оказались поистине чудодейственными. Коренным образом изменился облик отделений, где лежали оперированные раненые в грудь с осложненными пневмотораксами. Резко уменьшились септические осложнения. Раненые быстро стали выходить из тяжелого состояния, хорошо шли на поправку, быстрее возвращались в строй.

…Октябрь 1941 года. В окна хлещет холодный дождь. Промозглый воздух проникает в коридоры, палаты, операционную. Холодно. Раненые натягивают на себя все теплые вещи. Настроение унылое. Из черной тарелки репродуктора доносятся сжимающие сердце фразы очередной сводки Совинформбюро: «После тяжелых боев… под давлением превосходящих сил противника… наши войска оставили…»

Принимаем новую партию тяжелораненых, большинство — с огнестрельными переломами бедер. Люди лежат неподвижно, замурованные в гипс, как в панцирь. По лихорадочному блеску глаз, запекшимся губам и высокой температуре видно, что у некоторых под гипсом развивается острый гнойно-воспалительный процесс. Таких сразу же отправляем в перевязочную.

…На столе — молодой сержант, осунувшийся, с заостренными чертами лица. Жалуется на распирающие боли в ноге. Я быстро снял гипс, и в нос ударил тяжелый запах гниющих тканей. Нога блестела словно отполированная, местами была похожа на мрамор. При пальпации под кожей слышался характерный хруст. В середине бедра, снаружи находилась небольшая рана от осколочного ранения. Выше выделялась полоса, которая, словно демаркационная линия, отделяла больную часть конечности от здоровой. Сомнений не было: газовая гангрена…

По учебникам знал, что газовая гангрена — самое грозное осложнение при огнестрельных ранениях. Такого рода раненых следует обрабатывать в специальной операционной и содержать в отдельной палате; отдельными должны быть белье, инструменты и даже медицинский персонал. Так было заведено еще при Пирогове.

Он первый обратил внимание на грозную опасность распространения среди раненых газовой гангрены.

Позднее было установлено, что споры возбудителя газовой гангрены чрезвычайно устойчивы и не погибают при общепринятых методах обработки материала и инструмента. Вот почему при обнаружении газовой гангрены требуются особые предосторожности.

Приступил к операции. Дав больному рауш-наркоз (оглушающий наркоз), сделал широкие лампасные разрезы, прошел ножом до кости через все мышечные слои, удалил мертвые ткани. Затем завел в раны марлевые тампоны, густо пропитанные мазью Вишневского, и уложил ногу в комбинированную шину Крамера. Раненому перелили кровь, ввели сыворотку, сердечные препараты. Как это ни трудно было, но пришлось поместить его в отдельную палату. У постели поставили специальный пост.

После обработки остальных раненых, я поспешил к Вишневскому. Рассказал ему о делах, поделился впечатлениями о новой партии тяжелораненых, сообщил о случае с сержантом. Подробно доложил, как прооперировал его. Профессор насторожился; он поинтересовался, откуда поступил раненый с газовой гангреной и где ему так плохо обработали рану. Однако определить это было трудно, так как раненого подобрали без карточки передового района, где обычно указывается, какая помощь оказана на этапах эвакуации. Александр Васильевич спросил, как я собираюсь следить за процессом развития газовой гангрены. Мне казалось, что об этом можно судить по общему состоянию, температуре, пульсу и самочувствию. Однако профессор допытывался: как же все-таки узнать, поднимается отек выше или нет?

Я не нашелся, что ответить. Тогда он сказал:

— Иди, Владимир, сейчас же в госпиталь. Положи выше места, где забинтована нога, простую шелковую нить. Положи циркулярно. Если через некоторое время нитка «утонет», значит — отек развивается, тогда бери раненого на стол и снова делай разрезы, чтобы уменьшить отек и создать лучшие условия для аэрации…

Быстро вернулся в госпиталь, одел специальный халат и вошел в палату к сержанту. Лицо больного было в испарине, бледное, пульс частил. Нога как будто не изменилась в объеме… Я осторожно подвел шелковую лигатуру выше места ранения и оставил ее открытой для наблюдения. Медицинскую сестру предупредил: «Если нитка будет погружаться, срочно сообщите мне».

Ночью чувствую, кто-то меня тормошит, а я так устал, что не могу оторвать голову от подушки. Наконец с трудом открыл глаза и увидел тревожный взгляд Ксении Ивановны. Значит, надо срочно идти в перевязочную. Раненый с газовой гангреной был уже там. Он в полузабытьи, язык и губы сухие, пульс частый, температура высокая. Шелковая лигатура «утонула», врезалась в кожу. Значит, опасный процесс продолжается, отек ползет выше.

Опять пришлось давать рауш-наркоз. Заходя на здоровые участки кожи, сделал дополнительные разрезы. Снова заложил салфетки, пропитанные мазью Вишневского, уложил ногу в шину.

У основания бедра оставил небольшую полоску кожи открытой для ниточки, сделал поясничную блокаду…

Закончив операцию, пошел к себе в комнату, но уснуть никак не мог. Открыл томик Есенина, который лежал у меня на полке вместе с книгами по частной хирургии и травматологии. Обращаться к учебникам сейчас не было смысла, в них подробно излагалось лечение таких заболеваний, как аппендицит, язва желудка, желчно-каменная болезнь и ничего — о лечении ранений в военное время. Невольно приходила мысль: за последние несколько месяцев никто ни разу не пожаловался на болезни «мирного времени». Они как бы перестали существовать. По-видимому, война оказывает огромное психическое воздействие на человека и в этом, переключает его сознание на опасности, идущие извне, и не дает возможности сосредоточиться на неполадках внутренних органов. Не потому ли во время войны так редко отмечаются заболевания, распространенные в мирное время? Надо бы спросить об этом Александра Васильевича…

Наконец под утро заснул. Меня не будили, заведующие отделениями решили самостоятельно сделать обход.

В госпитале было три отделения, по одному на каждом этаже.

Первым отделением заведовала старый педиатр, доктор Яхонтова. Она долго не могла привыкнуть к «взрослым» больным, при обходе смущалась и краснела. Я не мог удержаться от улыбки, когда она, докладывая о состоянии больного, вдруг говорила в волнении: «Больной беспокойно сучит ножками!» Потом Яхонтова спохватывалась и смущенно улыбалась.

Ей трудно давалось описание ран и составление эпикризов — краткого резюме болезни. Но работала она самоотверженно, одна, без помощников, не уходила из отделения, пока не перевяжет и не накормит всех раненых.

Два других отделения возглавляли молодые энергичные врачи, недавно закончившие Казанский медицинский институт. Работали они день и ночь. Я уже доверял им делать некоторые операции, например удаление осколков из мягких тканей, разрезы при флегмонах и абсцессах. Они научились накладывать глухие гипсовые повязки на конечности. Теперь я уже мог спокойнее уходить на операции в соседние госпитали; да и там врачи тоже «росли», становились на ноги.

Антонина Ивановна Лапина, ведущий хирург одного «подшефного» госпиталя, уже самостоятельно удаляла осколки мин из мягких тканей, делала ампутации, резекции ребер, вскрывала гнойные костные полости, а гипс накладывала так мастерски, что залюбуешься. А ведь она совсем не собиралась посвящать себя хирургии. Но война спутала все планы людей.

Я любил приходить в этот госпиталь. Там всегда был безупречный порядок и четкий ритм напряженной работы. Антонина Ивановна — резкая, прямая, шумливая. Ее голос слышен уже при входе. Когда она делала обход, доставалось всем — и медицинским сестрам, и нянечкам, и больным. Но, зная ее доброту, беззаветную преданность делу, никто не обижался. Правда, все замечали, что, когда приходил я, Лапина становилась необычно молчаливой. Доктор Саркисова — врач-терапевт, изящная, хрупкая женщина, с трудом выдерживала неистовый характер Антонины Ивановны. При случае она, улыбаясь, говорила мне:

— Приходите к нам почаще… Хоть отдохнем от нашей Антонины Ивановны…

Начальником этого госпиталя была тоже женщина, старый член партии Б. Я. Свержинская. До войны она работала в Наркомате здравоохранения, в методическом отделе по среднему медицинскому образованию, и мы с ней были знакомы. Каждый день начальника госпиталя до предела заполнялся хозяйственными заботами: то не ладилось с отоплением, то с подачей воды, то возникали перебои в снабжении медикаментами или продуктами питания. И она разыскивала специалистов-водопроводчиков, как «из-под земли» доставала топливо, продовольствие. А это было очень нелегкое дело осенью 41-го…

Когда заканчивал операции, на столе в ординаторской непременно появлялась вишневая настойка, огурцы, квашеная капуста и чудесные пельмени. Наслаждаясь роскошной по военным временам закуской, мы отдыхали, обсуждали насущные дела, вспоминали общих знакомых, ушедших на фронт.

Антонина Ивановна не раз поговаривала, что хотела бы туда, где больше работы, что надоело «воевать с персоналом»… Она даже заручилась моим обещанием взять ее с собой, если поеду на фронт.

Стоит ли говорить, с какой жадностью все эти месяцы здесь, в тылу, ловили мы вести с фронта. Сообщение о каждом оставленном нашими войсками городе отзывалось в сердце жгучей болью. Источником информации были и наши раненые. Чаще всего даже без разговоров и расспросов, по одному настроению и внешнему виду бойцов и командиров, по тому, как была оказана им первая помощь, становилось ясным: эти люди уже многое повидали — ад огня и металла, горечь отступления, гибель товарищей…

Немецко-фашистские войска далеко продвинулись в глубь советской земли. Врагу удалось зажать в кольцо блокады Ленинград, добиться крупного успеха под Киевом, захватить Ростов-на-Дону. Завязались кровопролитные бои на ближних подступах к Москве.

Фашисты бешено рвались вперед. Гитлер бросил на осаду советской столицы отборные войска, воздушные армады, танковые дивизии, переброшенные из Западной Европы и Африки. Тяжело, нечеловечески тяжело приходилось тогда советским людям. 23 ноября гитлеровцы заняли Клин. Через день пробились к Солнечногорску… Это мы слышали по радио, но в те дни еще не были известны многие, ставшие вскоре легендарными подвиги тысяч и тысяч советских воинов, своим телом, своим сердцем преградивших дорогу немецким танкам.

Операцией «Тайфун» наименовали гитлеровцы наступление на Москву. К началу декабря фашистские вояки под Москвой выдохлись с их «Тайфуном», остановились, захлебнулись собственной кровью.

Партия подготовила сокрушительный удар по врагу. В начале декабря в ходе стремительного контрнаступления советских войск ударные группировки противника, нацеленные на Москву, были разгромлены и отброшены.

Это было невиданное поражение, потрясшее всю военную машину фашистской Германии, Разгром врага под Москвой явился началом коренного поворота в ходе войны. Окончательно был похоронен гитлеровский план «блицкрига»; перед всем миром была развенчана фальшивая легенда о «непобедимости» гитлеровской армии. Потомки никогда не забудут огромную организаторскую работу партии, трудовые героические дела советского народа в тот период и ратные подвиги воинов.

То, что Красная Армия погнала фашистов на запад, создавало не только военный, но и огромный психологический перелом. Мы сразу почувствовали это по настроению людей. Раненые, прибывавшие к нам в конце 1941 года, после разгрома фашистских войск имели совсем другой вид; забывая о своих тяжких ранах, возбужденно рассказывали, как выбивали врага из подмосковных городов и деревень, как крушили вражескую технику.

Рассказам не было конца. Часто в палатах разговоры не смолкали долго после отбоя. Сестры не могли уложить своих больных. Сколько раз бывало: войдешь в палату и, вместо того чтобы навести там порядок, сам превращаешься в нетерпеливого слушателя. И до чего же образно рассказывали иные!

— Был он, фриц, лощеный да франтовитый, а теперь больше на платяную вошь похож, — говорил, смеясь, коренастый, светловолосый парень.

Другой, постарше, вспоминал, как сопровождал группу пленных в тыл:

— Ну, братцы, посмотрели бы вы, во что они одеты. На головах бабьи платки, в соломенных чунях на деревянном ходу — потеха!

И ни слова о себе. Иной раз создавалось впечатление, что эти люди, которые неделями не покидали окопов, поднимались в атаку под ураганным огнем, закрывали своей грудью товарищей, даже не подозревают о своей отваге и стойкости.

Мы делали все, чтобы облегчить страдания раненых, успокоить их, создать хоть недолгую «мирную передышку». А они торопились. Те, у кого раны едва затянулись, беспрерывно осаждали нас, допытываясь, когда же мы их выпишем. Нетерпеливо подгоняли врачей, обвиняли их в бюрократизме.

Танкист, которому осколок, как ножом, срезал руку у основания плеча, возмущался «беспомощностью медицины»:

— В медсанбате я просил врачей пришить мне руку, — рассказывал он, — а они говорят, что таких операций еще никто не делал. Видали! Не делал! Так вы начните, говорю, тогда и другие будут делать! Ну как я без руки воевать буду?

Воевать… А сам был еле жив. Он потерял много крови, черты лица заострились, ходить не мог, больше лежал. Мы перелили ему кровь, ввели глюкозу, физиологический раствор…

В один из вечеров я впервые за войну выбрался в театр. Вдруг во время действия администратор вызывает меня, просит к выходу. У подъезда стояла машина «скорой помощи». Через несколько минут я был в госпитале. В операционной на столе лежал мой танкист, под ним — лужа крови. Ксения Ивановна из последних сил прижимала кровоточащие сосуды культи; в такой позе, не шелохнувшись, она простояла уже около часа.

Оказалось, что гнойный процесс в мягких тканях культи расплавил торчащие закупоренные стволы крупных сосудов, возникло сильное кровотечение. Опоздай сестра на минуту, и раненый мог бы погибнуть…

Я немедленно приступил к перевязке сосудов выше места кровотечения. Операция прошла успешно. Когда мы выписывали танкиста из госпиталя и передавали ему протез искусственной руки, он сказал: «Сколько таких калек, как я. Учитесь скорее пришивать оторванные руки. Может, и моя прижилась бы?!»

И столько затаенной надежды было в этих солдатских словах, крепко запавших мне в память.

…Как-то морозным январским днем к нам зашел рослый человек в шлеме, теплой меховой куртке и унтах. Оказалось, летчик — перегонял боевую машину из Омска на фронт. Поздоровался, не спеша раскрыл планшет и… подал мне письмо от Алексея!

От брата давно уже не было никаких вестей. И тут вдруг такая радость! Алексей писал о делах завода, о своей работе по выпуску новых самолетов.

Из разговора с летчиком узнал, что брат работает по своей специальности — инженером по приборам — в группе известного авиаконструктора А. Н. Туполева. «Алексей Васильевич — большой авторитет на заводе. Любят его…» — уважительно сказал летчик. И за этими скупыми словами чувствовалась искренность и теплота.

Работа для нужд фронта поглотила и увлекла брата настолько, что он забыл написать, как живет и чувствует себя после недавних трудных лет. Вместо этого расспрашивал, как обстоят дела у меня, как лечим раненых. Лишь вскользь Алексей упомянул, что в 1941-м его реабилитировали.

Но, как позже узнал, Алексея мучила не простуда. Это был туберкулез. Он и свел брата раньше времени в могилу, не дав дожить до заветного дня победы…

С начала 1942 года жизнь госпиталя вошла в размеренную колею. Раненые поступали по графику. Теперь представилась возможность не только лечить осколочные переломы костей, удалять секвестры[13], осколки, но и делать пластические операции при повреждении кровеносных сосудов и нервов, иссекать обезображивающие рубцы. Проще обстояло дело, когда надо было выделить нерв из рубцов, труднее — при дефектах нерва на его протяжении. Тогда приходилось замещать дефект нерва формализованным кроличьим мозгом. Это предложение незадолго до войны было проверено в эксперименте на животных академиком П. К. Анохиным и рекомендовано в хирургическую практику.

Вернусь еще раз к теме, затронутой в случае с танкистом. Надолго задерживались в госпитале раненые с повреждением крупных суставов (тазобедренного, коленного) и те, кому мы вынуждены были отнять ногу или руку. Такие операции оставляли тяжелый, гнетущий осадок от сознания собственного бессилия, но сделать ничего было нельзя. Когда раненый находился в тяжелом септическом состоянии, единственным средством, которое могло оборвать роковой процесс, являлась калечащая операция — ампутация.

Трудно разговаривать с раненым, у которого отнята нога или рука. Он хочет вернуться домой на «своих» ногах и требует немедленно изготовить ему искусственную конечность. Убедить его в том, что настоящим протезом можно пользоваться только через полгода, не раньше, — невозможно. Даже вызов работников протезного завода, который располагался по соседству с нами, не мог ничего изменить. Приходилось делать по два протеза. Один выдавался при выписке, чтобы солдат мог с ним ехать домой, пройтись раз-другой по улице. А спустя полгода, когда культя «созреет», исчезнет отек мягких тканей, потребуется второй протез — опорный шинно-гильзовый или деревянный, который будет удобен для постоянного ношения.

Ох как трудно давалось раненому «воспитание» культи с тем, чтобы она была пригодной для протезирования. Даже одно прикосновение к культе вначале вызывало у раненого невероятные боли. И надо было терпеливо уговаривать, чтобы он мужественно переносил боль, ибо иначе ведь опороспособной культю сделать невозможно. Убедившись на примере других, что иного выхода нет, раненый, стиснув зубы, начинал «приучать» культю выдерживать давление, сначала опираясь на подушку, потом на матрац, затем на войлок и уж под конец тренировки — на более твердое основание. Так шаг за шагом человек при активной помощи врача готовился к тому, чтобы стать на «свои» ноги.

Когда раненые наконец начинали ходить, какой это было радостью и для больного, и для врача!

Иногда бывало и так. Все доводы в разговоре с раненым исчерпаешь, а он лежит, отвернувшись к стене, замкнулся, молчит. Тогда начинаешь рассказывать ему о героях-врачах В. В. Успенском и Н. А. Богоразе, которые, лишившись в молодости обеих ног, нашли в себе силы, волю, чтобы жить и работать, да еще как работать!

Забегая вперед, скажу, что сразу же после войны, когда я вместе с другими фронтовиками стал работать в отделе здравоохранения ЦК партии, мы подготовили предложение об изготовлении специальных мотоколясок с ручным управлением для раненых, потерявших ноги. Нас тогда горячо поддержали, и результаты не замедлили сказаться.

Скольких людей это помогло тогда возвратить к жизни и труду…

НАШИ ШЕФЫ

Как я уже упоминал, над нашим госпиталем шефствовала Академия наук СССР и помогала во многих делах.

Младшего персонала в госпитале не хватало: большинство молодых женщин и девушек работали на военных заводах, а к нам направляли пожилых людей, физические возможности которых были ограничены.

Чтобы помочь нам, жены научных сотрудников академических институтов, находившихся в эвакуации в Казани, взяли на себя заботы о тяжелораненых. Вместе со своими детьми они дни и ночи дежурили в палатах. На дежурства приходили, как на работу, — по графику. Анна Алексеевна Капица брала с собой своих ребят-подростков. Они помогали катать бинты, заготовлять материал для операционной и перевязочной, подавали тяжелораненым воду, чай, кормили обедом. Нашим добровольным помощникам приходилось нелегко. Они недосыпали, недоедали, многое из того, что приходилось делать, было им совершенно незнакомо, и нужно было учиться «на ходу».

Как родную мать, встречали раненые маленькую седую старушку — жену академика Трахтенберга. Надежда Ивановна часто приходила в госпиталь с судками. Дома она готовила еду для тяжелораненых, которые не могли есть обычную госпитальную пищу. И как довольна была Надежда Ивановна, когда раненый с аппетитом уничтожал принесенный ею домашний обед!

Все знали, как нелегко живется семье академика Понтрягина — слепого математика, ведь за ним самим нужно было ухаживать. Но его жена трудилась в госпитале наравне со всеми и даже обижалась, когда ее хотели освободить от очередного дежурства.

Дочь академика Л. А. Орбели — Мария, старший научный сотрудник физического института, часто дежурила в госпитале после работы в институте. На редкость общительная, добрая, жизнерадостная, она вносила оживление и поднимала настроение раненых бойцов. Очень подружилась Мария Орбели с Ксенией Ивановной, и та не раз говорила ей: «Как жаль, Маруся, что ты не сестра — талант зря пропадает». Она, смеясь, отвечала, что и физиком быть неплохо.

Леон Абгарович, соскучившись по своей единственной дочери, приходил повидаться с ней. Мы, конечно, использовали это в своих «корыстных» целях: советовались, просили побыть на операциях, особенно при выделении из рубцов седалищного нерва. Раненых с повреждением периферических нервов скопилось в госпитале много, и приходилось часто оперировать то на срединном нерве, то на седалищном.

Орбели советовал подводить ко шву комплекс витаминов, а чтобы нерв снова не был замурован в соединительно-тканый чехол, рекомендовал место соединения закрыть биологической трубкой, изготовленной на кетгутовом заводе. (Я сделал несколько таких операций, и все они прошли благополучно.) Леон Абгарович находил время, чтобы подробно разобрать наиболее тяжелые случаи ранения нервных стволов и деликатно советовал применить тот или иной метод лечения. При этом он неизменно говорил:

— Я, к сожалению, не доктор, лечить не умею. А вот подумать вместе, как восстановить проводимость нервных стволов, всегда готов.

Все, конечно, понимали, что академик Орбели умышленно преуменьшал свою роль. Даже когда, последовав его совету, мы добивались успеха, он говорил: «Как это вы так хорошо придумали!» Хотя придумал «это» и предложил он сам.

Будучи ближайшим учеником и сотрудником академика Павлова, Л. А. Орбели был выдающимся ученым. Его научные заслуги получили широкое признание, снискали всеобщее уважение как в научном мире, так и среди врачей-практиков. Создав ряд оригинальных направлений в физиологии, он своими трудами внес крупный вклад в разработку многих ее разделов. Леон Абгарович — один из основоположников новой отрасли физиологической науки — эволюционной физиологии. Большой интерес представляют его работы в области физиологии вегетативной нервной системы, а также физиологии органов чувств.

Эти и другие его труды имеют неоценимое значение для клинической медицины. В деятельности Л. А. Орбели сочетались глубокие теоретические исследования с разработкой практических проблем, связанных с повышением обороноспособности страны.

Находясь в первые годы войны в эвакуации в Казани, Леон Абгарович, наряду с большой организационной деятельностью по академии, уделял много времени научной и лечебной работе в госпиталях. Его близко интересовали практические проблемы, которые были в центре внимания врачей-хирургов, — устранение боли, восстановление проводимости нервов и функций поврежденных жизненно важных органов, систем. Орбели был частым гостем нашего госпиталя, и мы всегда радовались его приходу.

Многие выдающиеся ученые, такие, как академик Е. В. Тарле, постоянно выступали перед ранеными с лекциями и докладами. Яркую, образную речь Тарле все слушали, затаив дыхание. Рассказывая о военных действиях на фронтах, он напоминал о походе Наполеона в Россию. Находя интересные образы, волнующие детали, маститый ученый-историк воссоздавал картину гибели наполеоновских армий, отступавших от Москвы. И тут же он, преображаясь в стратега, разбирал боевые действия по разгрому немцев у стен нашей столицы. Выступления Тарле действовали на раненых, как бальзам. Они долго еще обсуждали между собой наиболее запомнившиеся им примеры из рассказов ученого.

Сотрудники Академии наук СССР помогали госпиталю не только в хозяйственных делах, в частности в техническом обслуживании аппаратуры и по уходу за ранеными, но и вели большую политическую и воспитательную работу. Особенно важную роль играл в этом деле партком академии. Занятые по горло своими делами, члены парткома урывали время зайти к нам и договаривались с комиссаром — когда и кого из ученых следует прислать в госпиталь.

Комиссар госпиталя майор А. В. Борисов неотлучно находился при раненых. Он сам недавно выписался из госпиталя после ранения. Домой на побывку ехать не захотел, потребовал нового назначения. Ему не сиделось на месте. Опираясь на палочку, ежедневно обходил все палаты и подолгу задерживался около тех раненых, кому было особенно тяжело. Я не присутствовал при его разговорах, но по настроению раненого нередко чувствовал, что именно комиссар помог подготовить его к серьезной операции. А когда благодарил Борисова за помощь, он смущался, махал рукой и говорил, что он, де, не при чем.

Но вскоре нам пришлось проститься с нашим комиссаром. Он возвращался в свою воинскую часть. Очень не хотелось расставаться с этим человеком большой души и отзывчивого сердца. Но что поделать, война — время разлук.

В начале 1942 года начальника госпиталя, опытного администратора Г. М. Невраева, сменил другой — психиатр Зефиров, а потом и его от нас забрали. Госпиталь временно возглавил некий батальонный комиссар, лишь недавно оправившийся от контузии. Он сразу стал устанавливать свои порядки. Заведующие отделениями обязаны были ежедневно докладывать ему о состоянии раненых, «консультироваться» с ним по поводу их лечения.

Я возмутился: как мог человек, не имевший никакого отношения к медицине, вмешиваться в лечебные дела! Но протесты не дали результатов. Более того, комиссар заявил как-то мне, что в штате госпиталя нет должности ведущего хирурга, а есть заведующие отделениями, и добавил:

— Отныне вы не ведущий хирург, а заведующий отделением, и все вопросы, касающиеся операций и прочей деятельности, извольте предварительно согласовывать со мной.

Спорить и убеждать такого человека было бесполезно. Обратился за поддержкой в эвакопункт, но вместо помощи там ждал меня новый сюрприз:

— Вы не военный человек, — сказали мне в отделе кадров, — и вам, видимо, просто трудно примириться с дисциплиной. Лучше будет, если вы найдете с комиссаром общий язык. Кстати, нас интересует другое: какой это вы там монашке покровительствуете? Говорят, она у вас чуть ли не главное лицо в госпитале. Так ли это? Учтите, нельзя терять бдительность, за такие дела по головке не погладят!..

Я сразу понял, что новый начальник плетет интриги вокруг К. И. Чуркиной. Этого еще не хватало! Меня охватило возмущение, но я взял себя в руки и решил не придавать значения разговору в отделе кадров эвакопункта. Однако через несколько дней ко мне пришла в слезах Ксения Ивановна. Ей только что пришлось объясняться с комиссаром по поводу своего прошлого. «Он все допытывался, — рассказывала Чуркина, — как я попала в госпиталь и откуда вы меня знаете. Кажется, нужно от вас уходить…»

Дело принимало дурной оборот. Я, естественно, не мог и не хотел отпускать Ксению Ивановну — незаменимого помощника во всех лечебных и организационных делах не только в нашем, но и подшефных госпиталях. Да и вся атмосфера, сложившаяся в госпитале, не могла не тревожить: исполняющий обязанности начальника навел такой страх на врачей, что они, боясь скандала, не смели ему возражать, даже когда он говорил абсурдные вещи по поводу лечения раненых. Как иногда бывает в таких случаях, в коллективе нашлись подхалимы и склочники…

Как быть? Решил пойти в горком партии. Секретарь горкома принял меня без промедления. Беседа с ним получилась искренняя и полезная. Оказывается, он хорошо знал работу госпиталя, ему не раз докладывали, как мы оперируем и лечим раненых, одновременно занимаясь подготовкой врачебных и сестринских кадров для работы в других госпиталях. Знал он и о моей операционной сестре.

Наш разговор секретарь заключил следующими словами:

— Время сейчас суровое… Против захватчиков воюют все — партийные и беспартийные, атеисты и верующие. И никого «отлучать» от этой борьбы — под любым предлогом — мы не дадим. Что же касается религиозных убеждений Чуркиной, это, в конце концов, ее личное дело. Не придавайте значения конфликту, который произошел у вас с комиссаром. Он, ко всему прочему, больной человек и работать у вас, вероятно, долго не будет.

После такого разговора на душе стало легче, и я с новыми силами принялся за дело. Но в скором времени в моей судьбе произошел серьезный перелом: меня пригласили в мобилизационный отдел округа и сказали, что одному из фронтов нужен опытный хирург. Согласен ли я выехать в действующую армию? Конечно, сказал, что готов выехать в любую минуту.

В теплый осенний день 1942 года мы вместе с К. И. Чуркиной и А. И. Лапиной выехали в Москву, где в то время формировались госпитали 5-й ударной армии.

БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

О санитарном отделе округа дежурный принял от нас документы и передал их начальнику ПЭПа (полевой эвакопункт), военврачу 2-го ранга Е. Б. Меве. В его ведении находились пока только три госпиталя, и те без ведущих хирургов, поэтому наш новый начальник сразу возликовал: наконец-то у него есть хирурги, да еще опытная операционная сестра!

Пришлось внести некоторую поправку. Я, на правах старшего, сказал:

— Мы бы хотели работать в одном госпитале. Мне трудно будет без Ксении Ивановны, а Антонина Ивановна Лапина пока еще не совсем готова к самостоятельной работе. Поверьте, в интересах дела будет лучше, если вы оставите нас вместе.

Начальник ПЭПа пощупал бороду, которую отрастил, видимо, для солидности, помолчал, потом протер стекла пенсне, близоруко сощурив глаза, и сказал:

— Ну что ж, пожалуй, согласен… Тогда ваш госпиталь сделаем головным, базовым. Будете учить молодых врачей и сестер работать в военно-полевых условиях. Тем более, что вы можете уже показать методы обработки ран…

Стоит ли говорить, как мы обрадовались такому решению! Между тем начальник эвакопункта продолжал:

— …прежде чем ехать на место дислокации вашей армии, придется некоторое время поработать в районе боевых действий под Ржевом. Надо помочь медико-санитарным батальонам. Заодно проверите, в какой мере наши госпитали подготовлены к предстоящей серьезной работе.

В тот же день состоялось знакомство с врачами и медицинскими сестрами госпиталя. Нас было теперь пять врачей и двенадцать медицинских сестер. Врачи-терапевты — женщины, опыта работы в хирургическом госпитале ни у кого, за исключением Лапиной, не было. Сестры — все со школьной скамьи. Понял, что опираться мне придется, как и ранее, на Чуркину.

Доктор Лена Алферова — совсем еще девочка. Она окончила четыре курса медицинского института и получила диплом врача военного времени. Круглолицая, с румянцем во всю щеку, от нее так и пышет здоровьем. Большие глаза Лены смотрят доверчиво и в то же время вопросительно; она с нетерпением ждет, когда же будет «настоящее дело».

Другие два врача — терапевты М. Г. Локшина и ее подруга М. С. Родина вели себя сдержанно и строго. Их призвали в армию в начале войны, они побывали в окружении и уже представляли, что такое фронт.

М. С. Родина посмеивалась над Леной:

— Смотрите, доктор, не проспите, на рассвете подъем, а будить некому — мамы рядом нет.

Лена понимала, что она шутит, и не сердилась. Потом, видно в который уже раз, спрашивала: «А правда, придется оказывать помощь под артиллерийским огнем?!»

Врачи снисходительно улыбались. Большинство медсестер были под стать Лене Алферовой — юные, без всякого опыта работы.

…Утром чуть свет пришли грузовые машины за медицинским оборудованием. Мы сообща грузили ящики с хирургическими инструментами и бельем, операционные столы, автоклав, укладывали носилки для сортировочного отделения, запас продуктов.

Начальник нашего госпиталя военврач 3-го ранга Владимир Крылов тоже очень молод: ему исполнился всего 21 год. Он недавно окончил Военно-медицинскую академию и был одет с иголочки — в хромовых сапогах, ладно пригнанной шинели и лихо сдвинутой на затылок фуражке. Крылов суетился, бегал от одной машины к другой, отдавая приказы и распоряжения.

Опыта административной работы у Владимира Крылова не было. Поэтому, видимо, иногда он впадал в крайности: то делал выговор одной медицинской сестре за то, что она обратилась не по форме, то вдруг начинал уговаривать другую заступить на дежурство. Я был старше его по возрасту, имел какой-то опыт организаторской работы и, конечно, старался, где мог, ему помочь.

Начальник ПЭПа военврач Меве был тоже рядом. О нем я знал немного. До войны он работал в туберкулезном диспансере. В армии с первого дня войны и успел побывать в трудных условиях. В своей должности он находился совсем недавно и был полон сил и энергии.

Наконец погрузка закончена. Личный состав всех трех госпиталей построен. С минуты на минуту ждем прибытия представителя округа, В шинелях, туго перетянутые ремнями, мы, вероятно, выглядели несколько неуклюжими. Было жарко, я чувствовал, как по спине между лопатками текли ручейки пота… Но вот вдали показалась санитарная машина. По команде Меве мы замерли по стойке «смирно». Метрах в двадцати от нас «санитарка» остановилась, и из нее неторопливо вышел представитель округа. Меве бегом устремился навстречу начальству. Метрах в пяти от него он остановился и по всей форме доложил, что личный состав госпиталя построен. В конце рапорта Меве отчеканил: «Докладывает военврач 2-го ранга Ме-ве!» Представитель округа принял рапорт и вдруг, словно передразнивая Меве, назвался: «А-бе».

По строю прошел негромкий хохоток. Представитель округа в первый момент не понял нашей реакции, но потом и сам рассмеялся: Абе принял рапорт от Меве. Действительно, получилось комично.

Наконец подана команда: «По машинам!»

Забравшись повзводно на грузовики, нагруженные доверху медицинским оборудованием, мы тронулись в путь по Волоколамскому шоссе.

Беспрерывно льет мелкий осенний дождь. По бокам дороги мелькают противотанковые рвы, ржавые проволочные заграждения, узкие щели траншей. Окопы и траншеи местами осыпались, наполнились водой, и их никто за ненадобностью не поправлял.

От многих деревень не осталось ничего, кроме пепелищ, сиротливо торчали обгоревшие печные трубы. Ни души. Где-то сейчас те, кто остался в живых?

Вдруг кто-то крикнул:

— Смотрите-ка, фашистское кладбище!

В строгом порядке, словно солдаты на параде, на протяжении нескольких десятков метров стояли рядами похожие один на другой березовые кресты. На некоторых висели ржавые каски. Таков был конец фашистских завоевателей. За чем шли, то и получили…

Именно здесь Гитлер собирал силы для последнего броска на столицу. Но победа не состоялась: фашисты встретили мощный, решительный отпор и стали откатываться на запад. Однако сейчас враг пришел в себя, вгрызся в землю, вел упорные бои, стараясь остановить наши наступающие войска. Все явственнее доносился грохот канонады.

Приблизительно в 15 километрах от линии фронта, в лесу мы разбили палатки для приема и обработки раненых, как и положено хирургическому госпиталю первой линии. А раненые уже поступали. Медико-санитарный батальон дивизии не справлялся с потоком, и часть раненых привозили к нам прямо с передовой.

Я был очень рад, что у нас в госпитале имелись такие бывалые, «обстрелянные» медики, как Родина и Локшина. На них можно было положиться; они спокойно реагировали на разрывы снарядов дальнобойной артиллерии. Зато Лена Алферова то и дело вздрагивала, глаза испуганно блестели, волосы выбились из-под косынки. Мария Григорьевна Локшина успокаивала ее:

— Дорогая девочка, не надо бояться — немец палит в белый свет, как в копеечку, пугает, а ты не обращай внимания, привыкай!

В палатке сортировочного отделения негде ступить. По обеим сторонам на носилках, установленных на козлах, лежат тяжелораненые, вокруг чугунной печурки разместились легкораненые. Мария Григорьевна, бегло осмотрев каждого, распоряжается: одних направляет в санпропускник, других — в перевязочную, а третьих велит отнести в операционную.

В большой брезентовой палатке защитного цвета стояли пять операционных столов. На двух оперировала Мария Семеновна Родина. Она обрабатывала раны, накладывала гипс. На трех других работал я вместе с Леной Алферовой. Она ассистировала на операциях, набиралась опыта и постепенно входила в хирургическую работу.

Каждый раз я ставил перед ней новые, более сложные задачи. Вначале обучал, как нужно держать скальпель, завязывать узлы, останавливать кровотечение из мелких сосудов. Силы у нее было больше чем нужно, и при накладывании лигатуры она нередко рвала шелк и кетгут. За это ей доставалось от врачей. Все шутили: «Ну и силушка!» И она, бедная, очень конфузилась. Но зато, когда нужно было кого-то оставить работать в ночь, часто назначал Лену. Даже после суток напряженной работы она выглядела здоровой и бодрой.

В первые сутки мы приняли более 300 раненых. Большинство ранений осколочных, но много и пулевых. Легкораненые, как правило, просили не отправлять их в тыл, а оставить при медсанбате или, на худой конец, у нас в госпитале. Ну, а те, кого привозили с проникающими ранениями грудной или брюшной полости, с переломами конечностей, ни о чем просить не могли. Они лежали на носилках, боясь пошевелиться, ибо каждое движение отдавалось нестерпимой болью.

Особенно страдали раненные в грудь. Их мучил кашель, часто с кровью, было трудно дышать. Они жаловались на сильные боли в груди. Если повязка сползала, то слышалось, как через раневое отверстие в плевральную полость со свистом засасывался воздух. Даже лежать им тяжко, они никак не могли найти удобного положения. Оперировать таких раненых приходилось в основном мне.

Перед тем как приступить к операции, делал вагосимпатическую блокаду по Вишневскому, как учил меня в Казани Александр Васильевич, и просил свободных в этот момент врачей наблюдать за техникой блокады.

На глазах присутствующих происходило невероятное — раненый успокаивался, начинал ровно дышать, боли прекращались. Дело в том, что раствор новокаина, введенный в расположение нервных стволов шеи, прерывал болевые импульсы, идущие со стороны поврежденной плевры.

Пока Алферова готовила больного к операции: протирала операционное поле спиртом и йодом, обкладывала его полотенцами и закрывала больного простыней, я обследовал других раненых, лежащих на соседних столах. Вагосимпатическую блокаду доверял Родиной, и она выполняла ее безупречно.

Применив местное обезболивание, иссекал обрывки мышц, убирал куски ребер, расширял рану, осушал плевральную полость от сгустков крови. Удалив торчащий в легочной ткани небольшой осколок, останавливал кровотечение. Как-то не верилось, что маленький осколок — величиной в ноготь мизинца — мог натворить столько бед: пробил ребра, искромсал мышцы, поранил ткань легкого. К счастью, на этот раз ранение легкого было поверхностным и не требовало серьезного вмешательства. Зашил мышцы грудной клетки наглухо, оставив открытой только рану кожи.

Тем временем, так и не отдохнув, возвращалась в операционную Антонина Ивановна Лапина. Блокаду шейного нерва она не раз делала еще в Казани и работала уверенно.

Сейчас, стоя за соседним столом, она уже приступала к операции. Я видел, как волновалась Антонина Ивановна — ведь это ее первая самостоятельная операция по ушиванию открытого пневмоторакса. Тем не менее она взяла себя в руки, сосредоточилась. Движения ее строго размеренны. Куда только делись шумливость и многословность. Она коротко отдает распоряжения операционной сестре:

— Скальпель! Ножницы! Кохер! Пэан (кровоостанавливающие зажимы)! Салфетки!

То и дело Лапина спрашивала больного, как он себя чувствует, не беспокоит ли что-нибудь. И каждый раз раненый тихо отвечал: «Все хорошо».

Знал бы он, как благотворно действуют на хирурга такие ответы! Наконец все закончено. Раненого унесли в палату. Зато Антонина Ивановна заново переживает все перипетии операции. Товарищи, понимая ее состояние, участливо слушают отрывочный рассказ. Наконец Лапина выговорилась, успокоилась и приступила к обработке других, менее сложных ранений.

…Дни стоят холодные, сырые. Обогреваемся с помощью железной печурки, благо дров в лесу сколько хочешь. Рубят и носят сучья легкораненые. Они же, видя, что сестры валятся с ног от усталости, помогают ухаживать за «тяжелыми».

Наши палатки расположены на опушке. Листья уже опали, и госпиталь хорошо виден с воздуха. За это нам сделали замечание из штаба дивизии, и мы, как могли, пытались прикрыться хвойными ветками. По-моему, маскировка получилась не слишком удачной, но, к счастью, отступающим немцам было не до нас, и под бомбежку мы не попадали.

Трое суток работали почти без отдыха. Чтобы сохранить работоспособность, организовали дежурства. Начальник госпиталя приказал приносить в перевязочную горячий сладкий чай и что-нибудь съестное. Одни из хирургов отдыхали, другие оперировали. Когда заступали на дежурство Родина и Лапина, я уходил на короткую передышку. Володя Крылов заботливо охранял мой отдых, не разрешая беспокоить без особой нужды. Жили мы с ним вместе. Подружились. За эти дни он как-то повзрослел: на фронте люди быстро мужают. Стал менее суетлив и уже не так скрупулезно заботился о своей внешности, хромовые сапоги сменил на кирзовые, вместо шинели надел ватную куртку.

Несмотря на бесчисленное множество всяких дел, Крылов находил время зайти в сортировочную палату, проверить, все ли раненые накормлены, нет ли задержки в санитарной обработке. Кто-то из раненых офицеров не хотел сдавать оружие, начальник тут же улаживал «конфликт»; кто-то возражал против эвакуации в тыл — он убедительно доказывал, что распоряжение врача — закон.

Эвакуация раненых — одна из самых тяжелых и ответственных задач начальника госпиталя. У нас недоставало санитарного транспорта и чаще всего приходилось использовать попутный. Делалось это так: на перекрестке шоссе стоял старший лейтенант — начальник административно-хозяйственной части. Он останавливал машины, идущие в тыл, и уговаривал их взять с собой раненых. Одни шоферы сразу же соглашались, другие отказывались наотрез, ссылаясь на срочное задание. Нередко на подмогу лейтенанту приходилось идти комиссару. Так или иначе, а раненых мы эвакуировали.

Через четыре-пять дней на нашем участке фронта наступило затишье. В палате госпитального взвода остались только тяжелораненые, нетранспортабельные.

Пользуясь короткой передышкой, мы отправляли всех, кого можно, отдыхать. А начальник госпиталя, комиссар и я собирались, чтобы обсудить свои дела. Главное, что беспокоило, — это несвоевременная доставка раненых из полковых медицинских пунктов. Комиссар уже доложил об этом в политотдел дивизии. Там пообещали принять меры… Но тут поступил приказ начальника ПЭПа Меве «свернуться», а раненых передать сменяющему нас госпиталю.

Собрались мы в течение двух часов. Взяли с собой медицинское оборудование, хирургический инструментарий, оснащение операционно-перевязочного взвода и походную кухню. Свои палатки оставили госпиталю, а от них получили взамен новые. Наш путь лежал опять на Москву, где формировался эшелон с имуществом трех госпиталей.

Так закончилось для нас участие в наступательных операциях под Ржевом поздней осенью 1942 года.

На какой фронт нас отправляют, мы тогда еще не знали.

КАМЫШИНСКИЙ «УНИВЕРСИТЕТ»

Под вечер наш эшелон, нагруженный имуществом трех хирургических госпиталей 5-й ударной армии, прибыл в город Камышин, расположенный километрах в двухстах от Сталинграда.

В прошлом заштатный купеческий городок, он за годы Советской власти преобразился, обстроился, стал культурным и промышленным центром большого района. Жители работали на консервном заводе, мясокомбинате, швейной фабрике. Молодежь училась в школах и техникумах. Жизнь шла своим чередом. Кто бы мог подумать, что не так уж далеко отсюда к Волге подкатится вражеская орда!

На исходе лета 1942 года гитлеровцы прорвались в район Сталинграда и прилагали огромные усилия, чтобы сбросить защитников города в Волгу, а затем ринуться на север, на Москву, сметая на своем пути все живое.

Но яростные атаки отборной армии фельдмаршала Паулюса оказались тщетными. Огромная фашистская военная машина забуксовала, упершись в клочок земли, где насмерть стояли защитники Сталинграда. Несколько месяцев среди развалин города-героя шли невиданные по ожесточенности бои. Каждый дом, каждый шаг вперед стоил гитлеровцам огромных потерь. И вот 19 ноября огненный шквал над вражескими позициями возвестил о начале наступления Советской Армии. Вскоре враг оказался в «котле». Близилось время, когда чаша весов войны окончательно и бесповоротно склонится в нашу сторону.

В конце 1942 года 6-я и 4-я танковая немецко-фашистские армии были окружены. Шли тяжелые, упорные бои по уничтожению противника. Перед нашей 5-й ударной армией под командованием генерал-лейтенанта В. Д. Цветаева ставилась задача не допустить прорыва окруженной вражеской группировки и отбросить рвавшиеся к ней на выручку части фельдмаршала Манштейна.

Мы — госпитальная база армии — обосновались в Камышине. По склонам холмов, в помещениях школ, клубов и кинотеатров разместились госпитали в свернутом состоянии. Пока, до начала активных боевых действий армии, наш ПЭП находился в резерве.

Личный состав был в основном молодой, не прошедший через горнило войны, и все с нетерпением ждали участия в наступлении. При первом же знакомстве выяснилось, однако, что необходимых знаний и опыта работы в военно-полевых условиях ни у кого не было. Хирурги, в большинстве своем заурядврачи, только что окончили институты. Они не знали толком, как обрабатывать раны, накладывать гипсовую повязку на поврежденные конечности, ушивать открытые пневмотораксы, оперировать на органах брюшной полости. Эти и многие другие вопросы подготовки врачей встали во всей остроте: времени было в обрез.

Так родился Камышинский «университет». Используя каждый час, все сели за учебники и атласы, изучали инструкции и положения по оказанию хирургической помощи раненым. Врачи попросили провести с ними несколько занятий по топографической анатомии и оперативной хирургии применительно к работе в военно-полевых условиях. В спортивном зале одной из школ организовали секционную. Каждый врач имел теперь возможность не только практически изучить ту или иную анатомическую область, но и проделать на органах и тканях типичные операции, с которыми ему вскоре придется иметь дело. Разница между нашим «университетом» и обычным медицинским институтом состояла, пожалуй, лишь в том, что здесь не нужно было никого подгонять.

С утра и до поздней ночи врачи сидели над анатомическим атласом, осваивали технику ампутации конечностей, удаления ребер, вскрытия трахеи и других операций. Здесь на занятиях, мы вырабатывали единую тактику по оказанию хирургической помощи и этапному лечению раненых в соответствии с указанием Главного хирурга Советской Армии. Подробно разбирали также формы оказания специализированной помощи раненым: в каких госпиталях лучше организовать нейрохирургическую помощь, то есть помощь раненным в голову, а в каких — общехирургическую обработку.

Армейский хирург В. А. Русанов предупредил нас, что специализированную помощь раненым сможет оказывать любой госпиталь, так как им будут приданы группы специалистов — нейрохирургов, офтальмологов, челюстно-лицевых хирургов, невропатологов и т. д. А врачи госпиталя общехирургического профиля должны научиться безупречно оказывать хирургическую помощь раненным в грудь, живот, таз и конечности. Поэтому на занятиях каждый врач в полном объеме проделывал все типичные операции, начиная от хирургической обработки раны мягких тканей до сложных операций на органах живота, грудной клетки и таза.

Наиболее трудный раздел хирургии — ранения полостных органов — потребовал тренировки на собаках. На них проводили резекцию ребер, вскрытие трахеи, ушивание открытого пневмоторакса. Очень важно было отработать технику наложения кишечного шва, научить молодых хирургов грамотно производить ревизию, то есть проверку состояния органов брюшной полости, а также ушивать мелкие ранения кишок и удалять поврежденную их часть.

Начальнику ПЭПа пришлось расщедриться и выделить на практические занятия гипс, бинты, чтобы можно было обучить врачей и сестер технике наложения глухих гипсовых повязок. «Профессором» по технике гипсования в «университете» была А. И. Лапина. Она успешно добивалась от всех врачей и медсестер умения быстро и безупречно накладывать на поврежденные конечности гипс и временные шины.

Командующий армией генерал В. Д. Цветаев одобрительно относился к нашим занятиям и благодарил начальника санитарного отдела за умелую организацию подготовки врачей и медицинских сестер к предстоящим боевым операциям.

Большую помощь в организации «университета» и его работе оказывал комиссар госпиталя А. Ф. Комаров.

Комиссар уже в летах, но выглядел браво: тщательно пригнанная шинель туго перетянута портупеей, а сбоку висел больших размеров маузер, вызывавший у всех нас улыбки. Позднее, когда комиссар уже был на передовой, во время одной из атак вражеская пуля в щепки раздробила деревянный футляр маузера, не задев Комарова.

Был он невысокого роста, плотный, с большой, как бы квадратной формы, головой и характерным прищуром подслеповатых глаз за очками в металлической оправе. Говорил медленно, чуть растягивая слова и как бы подчеркивая их жестом руки. Комиссар не любил вмешиваться в административные дела и подменять начальника госпиталя, даже когда того не было на месте. Ему больше по душе дружеские, доверительные беседы, которые он ведет то с ранеными, то с персоналом. Особенно с теми, кто сник, приуныл или устал. К такому комиссар подсядет, незаметно вызовет на откровенный разговор. Сколько раз ему приходилось успокаивать, ободрять, вселять в сердца людей бодрость и надежду!

Наш опыт подготовки врачей и медицинских сестер переняла расположенная по соседству группа госпиталей, «шефствовал» над которыми опытный хирург Н. И. Козлов.

К. И. Чуркина взяла на себя подготовку операционных и перевязочных сестер. Она муштровала их так, что у них совсем не оставалось свободного времени. Но что делать — обстановка требовала самой напряженной учебы! Я поражался дару Ксении Ивановны ясно и просто излагать сложные вопросы физиологии и патологии человека. Девушки, уже кончившие перед этим краткосрочные курсы медицинских сестер, слушали ее, как зачарованные. Каждое положение Ксения Ивановна подкрепляла случаем из своей практики, а опыт работы в госпиталях Казани позволял ей иллюстрировать свой рассказ интересными примерами хирургической обработки ран. При этом она не забывала подчеркнуть, что обстоятельства и условия, при которых оказывается хирургическая помощь раненым, подчас могут оказаться весьма сложными.

Главное внимание уделялось выработке технических навыков у медсестер — умению быстро и ловко подавать нужные хирургические инструменты и перевязочный материал, делать перевязки, накладывать шины. Ксения Ивановна учила их переливать кровь, вводить в вену лекарственные препараты, безболезненно делать уколы, давать наркоз, ставить банки, перестилать постель. Получив такую широкую и разностороннюю практическую подготовку, медицинские сестры могли свободно работать во всех подразделениях, начиная от перевязочной и операционной и кончая эвакуационным отделением.

Никаких поблажек Чуркина никому не давала. При других обстоятельствах обязательно последовали бы жалобы на придирки и злоупотребление временем персонала, но сейчас девушки усердно учились, забывая даже о еде и отдыхе. Зато как были они благодарны ей, когда началась фронтовая страда и надо было уметь быстро сориентироваться в самых трудных случаях!

Особенно ловкими и сообразительными оказались Нина Плахова и Аня Самолетова. Нина пришла в госпиталь совсем девочкой, с косичками, нежным румяным личиком, черными глазами, опушенными длинными ресницами. Ходила она крупным мальчишеским шагом, ловко носила форму и очень огорчалась, что копна густых волос мешает правильно носить пилотку. Аня Самолетова была сиротой, она пришла в армию из детского дома.

Обе девушки жили вместе с Чуркиной, понимали ее с полуслова, старались делать все так, как она учила: не только правильно, но и красиво. Ксения Ивановна вложила много труда и сил, чтобы из Ани и Нины вышли первоклассные операционные сестры.

Аня привязалась к Чуркиной, как к родной матери, и не отходила от нее ни на шаг. Даже когда в госпиталь наведывались курсанты расположенного неподалеку военного училища, она не выходила к ним без разрешения своей наставницы. Наконец-то Ксения Ивановна нашла себе радость и утеху; она отдавала Ане всю нерастраченную нежность своего сердца. Вместе с тем Ксения Ивановна относилась к своей любимице еще требовательнее, чем к другим. Но Аня не обижалась и все понимала правильно. По окончании войны Чуркина удочерила Аню, помогла ей получить высшее образование, найти верную дорогу в жизни.

«Университет» позволил выявить возможности каждого, узнать, кто на что способен. Я, например, сомневался, что из медицинской сестры Тамары Дикиной выйдет толк. Уж очень она выглядела беспомощной и слабенькой. Казалось, стоит подуть ветру, и Тому унесет. Но я ошибся! Во время наступления она сутками дежурила в операционной и к тому же успевала побывать в палатах, где лежали прооперированные тяжелобольные. Не раз отправлял ее отдыхать, но она под тем или иным предлогом возвращалась и не уходила до тех пор, пока не убеждалась, что без нее обойдутся.

Еще в «университете» мы неожиданно обнаружили, что у Тамары очень красивый голос. Но она неохотно участвовала в вечерах самодеятельности, и мы вначале не знали, чем это объяснить. Только много позднее она призналась: «Боялась петь, вдруг заберут в ансамбль — мне уже не раз предлагали, и тогда — прощай медицина! А я хочу стать врачом. Ну, а голос при мне останется…»

Тогда же мы узнали, что доктор Родина — заправский баянист. Оказывается, в прошлом она руководила самодеятельностью крупного подмосковного завода.

В постоянных занятиях и хлопотах незаметно шло время. Нас экипировали по-зимнему: полушубки, ушанки, валенки. Было холодно, дули сильные ветры. Движение затруднено — свирепствовала метель. И нам часто приходилось расчищать путь для колонн транспорта, день и ночь идущих в сторону Сталинграда.

По многим признакам чувствовалось, что близится начало решающих действий. Вскоре нам предложили быстро закончить занятия и быть готовыми в любую минуту сняться с места. Начальник госпиталя Крылов и комиссар Комаров сбились с ног: их вызывали то на одно совещание, то на другое, и каждый раз они возвращались в госпиталь в весьма боевитом настроении. Тотчас же собирали весь личный состав и начиналась «накачка». В такие минуты не дай бог кому-нибудь допустить хотя бы небольшую оплошность — немедленно следовало строгое наказание. Оправдываться чем-то было бесполезно. Да и все понимали: обстановка требует максимальной собранности.

Поздно вечером, ложась спать, продолжали обсуждать, как лучше подготовить все к передислокации, каких людей необходимо выдвинуть в передовую группу, а кто будет следовать с основным составом госпиталя. Не сегодня-завтра должны были начаться горячие дни. Начальник ПЭПа возлагал на нас, как на головной госпиталь, большие надежды.

Проходила неделя, другая. Весь мир с восхищением читал и слушал о победах Советской Армии под Сталинградом. А мы — в такое время! — все еще бездействовали. Все нервничали, то и дело сообщали друг другу какие-то неофициальные новости о потрясающих событиях на фронте. Е. Б. Меве боялся показываться на глаза. Что он мог ответить на бесконечные вопросы: «Когда, когда, когда?» Ждали приказа.

Наконец 5-я ударная вступила в дело. Завязались тяжелые бои. Мы двигались вслед за наступающей армией. Дороги были запружены разбитой немецкой техникой. По обочинам валялись трупы захватчиков — кто опрокинулся навзничь, кто уткнулся в окропленный кровью снег, вытянув вперед руки, как будто решил вплавь выбраться из бескрайнего снежного моря. На два-три дня госпиталь останавливался в отбитых у врага населенных пунктах, чтобы обработать раненых. А затем — снова вперед.

Позади остался Калач. Мы проехали по улицам, где еще дымились пожарища. Война показывала свой зловещий оскал, гибли люди. И все же главное было в том, что мы наступали! Настроение у всех приподнятое, на трудности никто не жаловался. Легкораненые просили не отправлять их далеко, чтобы можно было побыстрей вернуться в часть. Многие из них двигались со своими медсанбатами, а некоторые оставались при нашем госпитале и помогали в обслуживании тяжелораненых.

Гитлеровцы оказывали упорное сопротивление, цепляясь за каждый населенный пункт, каждую складку местности. Не затихала артиллерийская канонада. В воздухе стоял неумолчный рев моторов, грохот взрывов, треск выстрелов.

После усиленной артподготовки и массированных ударов нашей авиации пехота стремительно выходила на новые рубежи. Мы следовали за наступающими частями, готовясь развернуться в первом же крупном населенном пункте.

БЫКИ-ДОНОРЫ

Не успели наши машины подъехать к зданию школы у большой станции Тормосин, как стоявший здесь медсанбат снялся с места, почти на ходу передав нам раненых. А тут еще неожиданно подбросил своих раненых кавалерийский корпус, уходящий в глубокий рейд по тылам противника.

Предстояло рассортировать более двух тысяч человек, разместить их по домам, накормить, произвести санитарную обработку и оказать необходимую хирургическую помощь. А у нас всего пять врачей, двенадцать сестер, восемь санитаров и в помощь им несколько легкораненых бойцов, оставленных для лечения. Как быть? Стал разыскивать начальника госпиталя, так как надо было срочно что-то предпринимать. Но он куда-то запропастился. Пришлось поставить в операционную Лапину и Родину, а в помощь им — Лену Алферову. В сортировочной, у доктора Локшиной, скопилось более 200 человек. Не успеваем оперировать бойцов с ранениями в грудь и живот, а ведь им требуется неотложная помощь. А тут еще целая «очередь» в перевязочную легкораненых. Пришлось срочно устраивать дополнительную операционную для обработки легкораненых и поручить это М. С. Родиной. Антонину Ивановну я поставил на обработку ран конечностей. Себе отобрал самых тяжелых раненых.

На мое счастье, к вечеру в госпиталь приехал армейский хирург В. А. Русанов. Вместе с ним мы закончили оперировать тяжело раненных в живот и грудь. Не спали двое суток; глаза слипались от усталости. Подбадривали себя крепким чаем. Иногда на короткое время удавалось выйти из операционной и навестить раненых в госпитальном отделении. Здесь шла настойчивая, упорная борьба за жизнь прооперированных, которые были ранены в живот, грудь и голову. Медицинские сестры не отходили от них ни днем, ни ночью: переливали кровь, физиологический раствор, удаляли скопившуюся жидкость из плевральной полости, подбинтовывали, ставили банки…

Поодаль лежали раненые с огнестрельными переломами ног и рук. Они были закованы в гипс и не могли обойтись без посторонней помощи. Их обслуживали легкораненые: свертывали «козьи ножки», кормили, поили чаем, подавали «утку». Приходилось уговаривать раненых, особенно молодых парней, чтобы они, не стеснялись, просили «судно» или «утку». Для некоторых это была настоящая пытка. Лежит, мучается, а попросить помочь — выше сил. Только много позднее, когда человек привыкал к персоналу и понимал, что без посторонней помощи ему все равно не обойтись, он переставал стесняться и уже сам помогал соседу по койке.

Наконец, все раненые — стоило это нам огромных усилий — были обработаны. Навели некоторый порядок в подразделениях госпиталя. Каждый врач и медсестра стали работать четко, без суеты.

Появилась возможность осмыслить наши действия при массовом поступлении раненых, с чем раньше мы не сталкивались, и уяснить для себя главный вопрос, который не давал покоя все эти дни, — почему все же в госпитале хоть на короткое время возникла растерянность, неорганизованность? Казалось, сделано было все возможное для надлежащей подготовки медицинского персонала и, по общему признанию, это дало немалые результаты.

Да, работа, проведенная в этом направлении, оправдала себя — медицинский персонал действительно был хорошо обучен и подготовлен к работе. Но ошибка заключалась, по-видимому, в том, что мы упустили из виду необходимость заблаговременной тренировки всего персонала госпиталя для работы при массовом поступлении раненых. А здесь решающим является быстрая и надлежащая сортировка, с обязательным разделением потоков тяжело- и легкораненых, с устройством для последних специальных перевязочных.

Мы в своей работе исходили из того, что штат госпиталя рассчитан на прием и обработку до 200 человек в сутки. При необходимости, как показал опыт, мы могли бы «справиться» и с 300—400 ранеными. Но когда сразу поступает до двух тысяч человек…

К сожалению, сил не хватало. Не пришло на помощь и начальство — нам не подбросили ни резервного госпиталя, ни даже персонала. Между тем жизнь давала важный урок: на фронте всегда нужно быть готовым к маневру, к тому, чтобы наилучшим образом использовать все имеющиеся возможности.

Когда эти мысли высказал начальнику ПЭПа, то услышал, что на войне нельзя без резервов. Но я все же считал, что можно найти более гибкие формы работы, при которых медицинский персонал госпиталей армии будет использован в максимальной степени. И хотя много позже, но такие способы «маневрирования» силами и средствами санитарной службы во время проведения крупных военных операций действительно появились (об этом еще расскажу подробнее).

Февраль 1943 года был неустойчивым: то метель и холодные пронизывающие ветры, то ясное небо и тихая солнечная погода. Снегу нанесло много, но он быстро осел. Накатанные колеи дорог блестели, как стеклянные. Бои, отгремев артиллерийской канонадой, ушли далеко вперед. Развернулись решающие схватки за город Шахты.

Как-то утром перед зданием школы остановился вездеход. Из него вышли двое. По «шпалам» определил: военврачи 1-го ранга. Один — высокий, худощавый, подтянутый, другой — полный, коротконогий, мало похожий На военного, форма на нем не пригнана, ремень спустился на живот. Это были начальник санитарного управления фронта Н. П. Устинов и главный хирург фронта профессор Г. М. Гуревич. Я представился по форме, доложил обстановку в госпитале. Подробно рассказал, что сделано и какие меры принимаются для того, чтобы быстрее обработать раненых и подготовить их к эвакуации. Показал размещение госпиталя, познакомил с личным составом. Гости попросили рассказать о системе сортировки раненых, показать операционный и перевязочный блоки, эвакоотделение.

Как раз в этот момент группа раненых выходила из душевой. И вдруг вижу — один несет на плече шину Крамера, а под мышкой у другого — шина Дитерихса. Последнюю обычно врачи накладывают в случаях перелома костей бедра. А владелец шины идет себе, прихрамывая, «на своих двоих». Понять не могу, в чем дело!

Начальник сануправления и главный хирург фронта от смеха схватились за животы:

— Послушайте, ведущий хирург. Впервые в жизни видим, чтобы раненые, которым накладывают шину Дитерихса, несли ее на плече, как винтовку. Как это вам удалось, а?

Я был смущен до крайности. Потом догадался. Видимо, врачи медсанбата перестраховали себя и без особой нужды, при сравнительно легком ранении ноги, решили наложить шину Дитерихса. Действительно, получилось курьезно.

Смех смехом, но на этом случае я убедился, что с сортировкой раненых у нас не все благополучно, и решил про себя обратить на это особое внимание.

Начальство подробно ознакомилось с работой госпиталя, и мы тут же договорились об эвакуации раненых и передаче нуждающихся в длительном лечении фронтовому госпиталю.

Прощаясь, начальник санитарного управления фронта похвалил нас:

— Молодцы, что не растерялись при этаком-то наплыве раненых, хорошо организовали работу.

Не скрою, было приятно слышать такие слова. Но подумал: интересно, какой получился бы разговор, если бы начальство приехало к нам в госпиталь дня два-три назад… Да, видно, им сам бог внушает, когда лучше инспектировать подчиненных!

— Ну, а что касается недостатков, — сказал в заключение начсанупра, — то вы их сами видите и, конечно, устраните. Желаю вам, армейский хирург, успехов в работе!

Я был удивлен таким обращением и счел своим долгом уточнить:

— Простите, но я — ведущий хирург госпиталя…

— Ну, так будете армейским хирургом, — улыбаясь, ответил Устинов.

Крылов, услышав этот диалог, расстроился, решив, что меня и в самом деле заберут из госпиталя. Я его успокоил, сказав, что переходить никуда не собираюсь, все видят, что и здесь работы хватает.

Вскоре подошел фронтовой транспорт, и большую часть раненых вывезли. Остались у нас одни нетранспортабельные раненые и среди них двое особенно «тяжелых». У одного газовая гангрена развилась после слепого осколочного ранения голени, у другого — плеча.

Оперированных я стал вести так же, как в аналогичном случае в Казани. Обоих положил в анаэробную палату. Рядом оборудовали специальную перевязочную, приставили к ним лучших сестер. Состояние у них было тяжелое, температура доходила до 39 градусов. Оба жаловались на распирающие боли в месте ранения.

После широкого рассечения, переливания крови и введения противогангренозной сыворотки, а также поясничной блокады, у раненного в голень дело быстро пошло на поправку. У раненного же в плечо процесс неожиданно стал распространяться на грудь и спину. Пришлось делать разрезы и там. Оперировать его приходилось по два-три раза в день, а в общей сложности он перенес около 13 операций!

Ценой упорной борьбы, длившейся целый месяц, удалось спасти раненому руку. Правда, мышечной ткани в области плеча осталось немного, но рука полностью сохранила подвижность.

Поставив на ноги раненых, перенесших газовую гангрену, вновь с благодарностью вспоминал А. В. Вишневского, научившего меня понимать раневой процесс с позиций нервизма и лечить тяжелые осложнения после огнестрельных ранений. Уметь лечить гнойные раны — большое искусство, и врач получает огромное удовлетворение, когда удается спасти жизнь и вернуть в строй раненого, перенесшего газовую гангрену.

Наконец нам на смену прибыл долгожданный фронтовой госпиталь, который до этого все еще находился в свернутом состоянии в районе Камышина. Передали ему нетранспортабельных раненых — их оставалось около 40 человек. Как досадно, что в период массового поступления раненых нам на помощь не прислали хотя бы его передовую группу! Это намного облегчило бы наше положение, а главное, позволило бы улучшить помощь тяжело пострадавшим.

Быстро собравшись, выехали на новое место, в район города Шахты. Там нас уже с нетерпением ждали. Медсанбат должен был срочно отбыть в район боевых действий дивизии.

Не успели разместиться и оборудовать помещение, как начали поступать раненые. Это были в основном бойцы кавкорпуса, того самого, который еще совсем недавно лихо проходил поэскадронно мимо нашего госпиталя в Тормосин, направляясь в рейд по тылам врага. Не все смельчаки вернулись обратно, многие из них сложили головы в боях за Родину…

Раненых привезли в санях, закутанными в тулупы и полушубки. Повязки промокли, загрубели, издавали зловонный запах — видно, не хватало перевязочного материала, а может быть, и негде было менять повязки. Мы бережно снимали бойцов с саней, на носилках переносили в сортировочное отделение, поили горячим чаем. Тех, кого можно, мыли в бане и отправляли в перевязочные и операционные.

И вновь врачи и сестры трое суток без отдыха стояли у операционных столов. Мужество и выносливость раненых поражали: при самой тяжелой операции не слышалось ни стона, ни криков, только лихорадочно блестели глаза, скрипели зубы…

В одну из таких ночей меня вдруг срочно позвали в палатку, где оперировала легкораненых молодой, недавно прибывший к нам врач — Галя Дмитриева. Она лежала на кушетке и стонала. Осмотрев ее, сразу же понял — острый аппендицит.

Было три часа ночи. И, как на грех, забарахлил движок — начал чихать, а потом и вовсе заглох. Откладывать операцию до утра нельзя — нагноившийся аппендикс мог легко прорваться, и тогда дела будут плохи — разовьется перитонит. Зажгли светильники, сделанные из гильз. Свету от них, конечно, не ахти сколько, но что поделаешь! Уговариваю Галю согласиться на операцию, убеждаю: «Вы ведь врач, и не хуже меня понимаете, что может быть, если промедлим с операцией…» Наконец Галя согласилась. Понимала ли она, что оперировать ее придется почти вслепую…

Лена дала больной эфирный наркоз, Чуркина и Лапина ассистировали. Когда вскрыли живот, я пальцем «вывихнул» в рану огромный флегмонозный отросток, который с минуты на минуту готов был, как бомба, разорваться. И тогда быть катастрофе! Бережно, подобно саперу, обезвреживающему мину, освободил воспаленный отросток от рыхлых спаек, перевязал брыжейку отростка, пережал у основания. Теперь надо отсечь его между зажимом и лигатурой. Операция в разгаре, а светильник то горит сносно, то начинает трещать и гаснуть. Принесли другой — тоже чадит. Пришлось ждать, когда наладят освещение. Все волновались — рядом легковоспламеняющийся эфир, долго ли до беды; кроме того, в рану могла попасть копоть и грязь от светильника.

Когда наконец операция закончилась, все облегченно вздохнули. Подруги на руках отнесли Галю в палату рядом с операционной. К общей радости, она быстро поправилась и снова заняла свое место в строю. Но моя «расписка» на животе осталась и поныне. При встрече Галя непременно вспоминает об операции при коптилке…

В итоге зимней кампании, к концу марта 1943 года уже на всем необъятном фронте от Черного до Баренцева моря обозначилось резкое изменение обстановки в пользу Советской Армии. Понеся колоссальные потери, противник откатывался на запад. На нашем, южном, участке линия фронта проходила тогда в районе Лисичанск — Таганрог.

Весна в том году наступила рано. В марте дороги уже развезло — ни проехать, ни пройти. А у нас скопилось более 300 тяжелораненых. Вывезти их никак не удавалось — машины, не доходя до госпиталя, застревали. Мы оказались как на острове, отрезанные от продовольственных баз и фронтовых госпиталей. Через связных посылали тревожные сигналы в тыловые учреждения армии и фронта. Однако результатов не было.

С перевязочными материалами и медикаментами мы еще как-то выходили из положения, а вот с продуктами дело обстояло плохо. Местное население тоже ничего не имело, гитлеровцы выгребли все подчистую. Сердце сжималось, когда приходил в палатку к тяжелораненым. Все было сделано, как надо, — рана обработана хорошо, больной должен поправиться, а у него сил не хватает побороть таящуюся инфекцию. Мы всеми средствами старались спасти раненых, собирали хвою, варили отвар, однако это не помогало. И неожиданно я вспомнил прочитанное где-то: на Крайнем Севере люди нередко пьют свежую кровь оленя, особенно охотники, которым в суровую зиму подчас приходится жить впроголодь. Мелькнула мысль, а что если попробовать провести эксперимент? У нас оставалось несколько быков, предназначенных для убоя.

Взяли у быка несколько стаканов крови и дали тяжелораненому. Его мутило от одного ее вида и запаха. Пришлось сдобрить кровь пряными веществами и добавить несколько граммов спирта. Получилось нечто вроде «ликера». На этот раз раненый выпил и даже губы облизал от удовольствия. С этого и началось. Мы стали брать у быков кровь и поить ею раненых.

Раненые быстро разузнали, что мы получили откуда-то «ликер» и на обходах стали просить назначить им это «лекарство». У многих улучшилось самочувствие и настроение — раны очистились, посвежели, не стало серого налета и студенистых краев.

Так впервые в 5-й ударной армии появились быки-доноры.

Вскоре мне пришлось все же распрощаться с госпиталем. Я был назначен армейским хирургом в соседнюю, 44-ю армию. Видимо, еще тогда, при встрече в Тормосине, начальник санитарного управления фронта Н. П. Устинов решил этот вопрос и ждал лишь, когда закончится начатая военная операция, чтобы можно было произвести мое перемещение.

За назначением выехал в отдел кадров Управления фронта, находившийся в Ростове-на-Дону. Железнодорожное сообщение Шахты — Ростов было только что восстановлено, по одноколейной дороге по челночному принципу в Ростов и обратно в Шахты ходил поезд с шестью вагонами. «Путешествие» это занимало тогда несколько часов. Получив предписание явиться в санитарный отдел 44-й армии, возвратился в свой госпиталь попрощаться с товарищами и взять пожитки.

Собрались все врачи и медицинские сестры. Устроили проводы. Настроение у меня было довольно противоречивое. С одной стороны, повышение, новые обязанности, чувство огромной ответственности, с другой — было грустно расставаться с товарищами, с которыми так сработался и свыкся.

Утром, чуть свет, я уже ехал на «виллисе» в 44-ю армию, которая действовала в районе Таганрога.

АРМЕЙСКИЙ ХИРУРГ

Если бы сейчас мне предложили коротко изложить обязанности и задачи главного хирурга армии, я бы определил их так. Армейский хирург — это главный специалист по хирургической помощи и лечению раненых, начиная от батальонного медицинского пункта и кончая специализированными армейскими госпиталями. Он должен организовать всю хирургическую работу в армии, определить объем хирургической помощи на этапах эвакуации, обеспечивая преемственность в лечении раненых. В его обязанности входит проверка работы хирургов, обобщение их опыта и оперативное исправление допущенных ошибок. Вместе с начальником санитарного отдела армии главный хирург перед боевой операцией должен предусмотреть возможные потери, обеспечить наиболее тяжелые участки нужным количеством врачей и сестер из особой роты медицинского усиления или резервных госпиталей.

Армейский хирург решает, какой госпиталь следует преобразовать в специализированный для раненных в голову, позвоночник и лицо, какой будет принимать с полостными ранениями и т. д.

В период наибольшей активности войск армейский хирург выезжает в медсанбаты и госпитали, помогает оперировать раненых, учит хирургов приемам оказания хирургической помощи при наиболее тяжелых и сложных ранениях. Большую часть времени он тратит на руководство медсанбатами и госпиталями первой линии. Хирургической работой в госпитальной базе армии руководит обычно хирург-инспектор ПЭПа. Словом, обязанностей и дел более чем достаточно.

Заступая на должность армейского хирурга, я всего этого еще не знал, никто не учил меня руководить хирургической службой армии. К счастью, прибыл в 44-ю армию, когда активных действий на этом фронте не было.

Стояло жаркое, знойное лето. Наши части «нависли» над Таганрогом, в котором были «закупорены» гитлеровцы. Линия фронта на участке 44-й армии проходила по реке Миус и частично по глубокому оврагу в 18—20 километрах от города. Позади, от линии фронта до окраин города Ростова (там находился в те дни штаб фронта), лежала ровная выжженная степь с редкими островками сохранившихся глинобитных построек, где и размещались тыловые части, в том числе госпитали.

Попасть днем в медсанбаты было почти невозможно: целый день в воздухе висела «рама» — вражеский двухфюзеляжный самолет-разведчик. Как только где-то появлялась живая мишень, открывали огонь орудия немцев, или сама «рама» начинала обстрел.

Жизнь начиналась после захода солнца. Тогда в сторону первого эшелона войск двигались из тыла армии транспорты с боеприпасами, горючим и продовольствием. Машины шли ощупью, с притушенными фарами. Трудно представить себе, как могла двигаться колонна в такой кромешной тьме. Лишь иногда на мгновение вспыхивал свет ручного фонарика и снова — сплошная темень. Водители совершали буквально подвиг, своевременно доставляя к передовой все необходимое.

А когда поднималось солнце — все замирало. Только горячий ветер перебирал степной ковыль и гнал сухие травы. Жара стояла невыносимая.

Если не сумел вовремя выбраться из дивизии и застрял по дороге в какой-нибудь части, то приходилось отсиживаться в щели и терпеливо ждать, когда стемнеет. Вначале по неопытности я не очень-то следил за правилами маскировки, но после одного случая стал более дисциплинированным.

Временное затишье дало все же возможность объехать основные медицинские подразделения армии, и прежде всего медико-санитарные батальоны.

Медсанбаты размещались в глубоких больших землянках, вырытых по склонам оврагов. Таких причудливых построек я еще нигде не видел. Когда подъезжали к горе, ничего не было видно, только узкая, едва заметная щель змейкой уползала вглубь. Нельзя было догадаться, что она ведет в длинный подземный зал с рядами нар — сортировочное отделение; рядом были оборудованы операционная и перевязочная. Отдельно находились госпитальные отделения.

Замечу кстати, что в условиях обороны устройство подземных медсанбатов и даже госпиталей было единственным способом приблизить оказание квалифицированной врачебной помощи раненым к боевым порядкам войск и вместе с тем создать наибольшую безопасность для раненых и медицинского персонала. Поэтому санитарная служба нашей армии широко использовала подземные помещения, несмотря на то, что земляные работы отнимали много времени и выполняли их все — от санитаров и солдат из команд выздоравливающих до врачей.

Мы активно готовились к будущим боевым действиям. Обучая других, учился сам. Учеба персонала была основана прежде всего на анализе работы медицинских служб во время недавних военных операций. Во многом помогал опыт, накопленный в 5-й ударной армии. Если в начале войны перед медицинской службой действующих частей ставилась одна задача: оказать раненому хирургическую помощь и отправить его в тыл, то теперь в тыловые медицинские учреждения они отправлялись в «обработанном» виде. Практика показала, что такая система помогала сохранить жизнь тысячам бойцов. Все это накладывало новые серьезные обязанности на полковые медицинские пункты, медсанбаты. И я как можно чаще старался бывать в этих подразделениях.

Однажды, как говорится, натерпелся страха. Выехали в медсанбат еще засветло. Наш газик то совершал стремительный рывок вперед, то, стреляя мотором, неожиданно останавливался.

— Что это с машиной? — спрашиваю у водителя.

Он только плечами пожал.

— Сам не знаю.

— Какой же вы шофер, если свою машину не знаете?

— Да я и не шофер вовсе, — ответил он. — Везти вас некому было, вот меня и посадили. Повар я, права только недавно получил…

Делать было нечего. Кое-как добрались до медсанбата. Пока я занимался своими делами, водитель, с помощью медсанбатовских шоферов, исправлял машину. Провозились они до рассвета. А утром было назначено совещание хирургов в соседнем медсанбате, и меня там уже ждали. Решил рискнуть — авось проскочим!

Только выехали на открытое место, как в воздухе над нами повисла «рама». Скрыться некуда, едем по ровной, гладкой степи. Вдруг замечаем, что «рама» стала заходить сзади. Мелькнула мысль: сейчас немец даст очередь из крупнокалиберного пулемета, и — все…

Что-то отделилось от самолета, неужели бомба? Просвистело, ударило, и я… очутился в кювете. Ощупал себя, — вроде цел, подвигал руками, ногами — все в порядке. Поднял голову, что за оказия: с неба падают какие-то огромные хлопья снега!..

Оказывается, «рама» высыпала на нас тюки с листовками. Часть их разорвалась, и бумажный «снег» стал падать на землю. А один из тюков угодил прямо в машину, и я был выброшен в кювет. Шофер мой тоже отделался легким испугом, и, стряхивая пыль с гимнастерки, отчаянно матерился.

Опомнившись, стали соединенными усилиями заводить наш дикий, непослушный газик. Наконец машина тронулась, и мы уже без приключений добрались до места. Когда рассказал товарищам об этом происшествии, все весело смеялись над «боевым эпизодом».

Вскоре началось совещание. Н. Ф. Гришина, ведущий хирург медсанбата 320-й стрелковой дивизии, где проходило совещание, сразу же сказала мне, что больше всего вопросов будет о задачах полковых медицинских пунктов.

Это не было неожиданностью. Главный хирург фронта Г. М. Гуревич еще раньше предупредил: полковые медицинские пункты нельзя превращать в перевязочные. Врачи ПМП должны уметь выводить раненых из состояния шока, останавливать кровотечения, переливать кровь и кровезаменители, грамотно наложить шину на поврежденную конечность и, наконец, должны уметь сделать вагосимпатическую блокаду по Вишневскому при ранениях груди и накладывать герметические повязки на «сосущие» раны грудной полости.

Кое-что из этого, вплоть до временного закрытия отверстия в грудной клетке, в полковых медпунктах делалось, но вот вагосимпатическую блокаду почти не применяли, то ли потому, что не знали или не умели, то ли в силу каких-то других причин.

Некоторые врачи пытались доказать, что вряд ли следует рекомендовать на полковых медицинских пунктах применять вагосимпатическую блокаду ввиду сложности метода, отсутствия времени и опасности внесения инфекции на месте укола и т. д. Однако вскоре эти же врачи, как только овладели методом блокады, стали ее активными поборниками при ранениях груди.

На совещании договорились об обязательном объеме хирургической помощи в полковых медицинских пунктах, включая такую жизнеспасительную операцию, как вагосимпатическая блокада. Возник вопрос: какую блокаду следует делать — по Вишневскому или по Бурденко?

Все, конечно, знали, что Николай Нилович — Главный хирург Советской Армии и что я его ученик. Поэтому, видимо, думали, что я непременно буду советовать производить блокаду по методу Бурденко.

Однако этот метод для полковых медицинских пунктов был мало подходящим: он требовал специальной хирургической подготовки врача и умения в стерильных условиях обнажить сосудисто-нервный пучок на шее. Метод Вишневского является «закрытым» и технически выполняется проще, без риска повредить сосуды и нервы. Такую блокаду может выполнить любой врач. Вот почему, не умаляя значения метода Бурденко, я отдавал предпочтение блокаде по Вишневскому.

Позднее, когда представилась возможность побывать в Москве и докладывать о своей работе Николаю Ниловичу, я сказал, что, по моему мнению, его метод в условиях полковых медицинских пунктов трудно выполним. Бурденко нисколько не обиделся и даже заметил, что надо действовать сообразно обстановке, а не придерживаться правил, как слепец стены.

Договорились на совещании и о том, чтобы во всех случаях ранений конечности, после перевязки, обязательно накладывать шины и только в таком виде раненых направлять в медико-санитарный батальон или госпиталь, так как от правильно наложенной шины зависел успех последующего лечения.

После совещания решили побывать на двух-трех близлежащих полковых медицинских пунктах. Для этого надо было километров пять-шесть пройти по пересеченной местности и по открытому полю. Шли очень быстро небольшими группами по два-три человека, где во весь рост, где пригнувшись, а в особо опасных местах и ползком. Трудно было без привычки делать такие броски. Я и еще некоторые врачи оказались в хвосте и подошли к полковому медицинскому пункту последними. Тут нам и досталось по поводу необученности пехотному делу! Как мог отшучивался, но понял, что придется приобретать опыт не только в хирургии…

В дальнейшем часто приходилось бывать в полковых и даже батальонных медицинских пунктах, расположенных в непосредственной близости от боевых порядков войск. Постепенно научился делать перебежки, ползать по-пластунски, пользоваться личным оружием и даже метать гранаты. Этому нас обучили друзья — врачи передовых медицинских пунктов. В силу превратностей фронтовой обстановки им нередко приходилось держать в руках не только скальпель, но и автомат.

Было много случаев, когда фронтовых врачей и сестер награждали за то, что они не только спасали раненых, но и с оружием в руках защищали их.

Василий Прокофьевич Артамошин, командир хирургического взвода медсанбата 48-й стрелковой дивизии, и его товарищи были награждены орденами за то, что, взятые врагом в полукольцо, храбро вступили в бой. Взяв на себя командование, В. П. Артамошин хорошо организовал оборону, отбил все атаки фашистов и заставил их отступить.

После этого случая генерал-майор Г. Н. Корчиков — командир 48-й дивизии — проникся глубоким уважением к медикам и стал частым гостем в медсанбате. Ведущего хирурга, вопреки военным правилам, он называл не по званию, а по имени и отчеству. А когда грузовик, на котором ехал Артамошин, подорвался на противотанковой мине и Василию Прокофьевичу повредило ногу, Корчиков просил меня оставить его на попечение хирургов медсанбата. Генерал говорил:

— Он нам нужен до крайности. Хороший человек, отменный хирург. Да и как командиру ему цены нет, побольше бы таких!

Почти все лето 1943 года 44-я армия стояла в обороне, лишь на отдельных участках шли бои местного значения.

Во время затишья в Ростове собралось совещание хирургов по обмену опытом работы в армейских и фронтовых госпиталях. Главный хирург фронта профессор Г. М. Гуревич недавно побывал в Москве на VII пленуме Ученого совета при Главном военном медицинском управлении. Основное внимание на этом пленуме было уделено улучшению качества лечебной работы на всех этапах эвакуации раненых и — особенно — проблемам восстановительной хирургии как основному способу лечения и возвращения раненых в действующую армию.

— Как оказалось, — говорил профессор Гуревич, — около трети общего числа инвалидов, уволенных с военной службы, может быть возвращено в строй или к труду при активном хирургическом и консервативном лечении. Вот почему заместитель Главного хирурга Советской Армии профессор С. С. Гирголав поставил перед нами предельно ясную задачу: «Вся хирургическая деятельность любого этапа должна быть подчинена единой цели — восстановлению в кратчайшие сроки боеспособности и трудоспособности каждого раненого!»

Мы слушали докладчика внимательно, сознавая огромную ответственность, которая ложится на нас — армейских хирургов. Выступая на совещании, начальник санитарного управления фронтом Н. П. Устинов настоятельно советовал совершенствовать формы управления госпиталями и медсанбатами в наступательных операциях, к началу наступления подтягивать госпитали ближе к войскам, но не вводить их все в действие, а держать часть в свернутом состоянии, в резерве. Его советы помогали понять новую тактику военно-медицинской службы в период крупных наступательных действий, а это время, как мы понимали, было не за горами.

Совещание много занималось работой полковых медицинских пунктов и медико-санитарных батальонов. И это не случайно. В те дни некоторые медсанбаты ограничивались рассечением ран, перевязками и иммобилизацией конечностей, а раненных в живот и грудь спешили передать в госпитали. В результате такие раненые в пути «отяжелевали», упускалось ценное время, когда можно было наиболее успешно предпринять оперативное вмешательство.

Выступавшие подробно говорили об объеме хирургической помощи как в медсанбате, так и в госпиталях, подчеркивая необходимость организации специализированной помощи в масштабе армии. Все сходились на том, что наступило время расширить показания к хирургическому вмешательству при ранениях в живот, так как значительно улучшились условия доставки раненых в медсанбаты и госпитали. Появилась возможность не только делать таким раненым операции, но и выхаживать их на месте, без того чтобы транспортировать в глубокий тыл. Известно, что в подобных случаях эвакуация является крайне неблагоприятным фактором, отягощающим лечение.

Разбирался и вопрос о более активном лечении легкораненых. По примеру других армий мы тогда организовали у себя госпитали для лечения легкораненых (ГЛР), которые играли большую роль в быстрейшем возвращении бойцов в строй. В эти госпитали обычно направлялись раненные в мягкие ткани без повреждения костей, срок лечения которых можно значительно сократить за счет сравнительно небольших операций и других методов консервативной терапии. Если раньше такого рода раненые, пребывая в госпиталях глубокого тыла, обычно теряли всякие связи со своими частями, то теперь они после лечения быстро возвращались в свои подразделения.

На совещании в Ростове среди армейских хирургов встретил доцента нашей клиники Ивана Минаевича Папавяна. Мы с ним долго не виделись и очень обрадовались друг другу. Он много пережил, поседел и выглядел гораздо старше своих лет. Я видел, как трудно дались ему эти два года войны, работа фронтового и армейского хирурга. Беседам нашим не было конца. Папавян дал мне много дельных советов, а когда прощались, сказал:

— Старайся быть там, где больше раненых. В штабе пусть сидят другие специалисты…

Вернувшись из Ростова, подробно доложил о совещании начальнику медицинской службы 44-й армии Александру Марковичу Тарасенко.

Полковник Тарасенко прошел путь от полкового врача до начальника санитарного отдела армии. Он долго служил на Дальнем Востоке — под Хабаровском и Благовещенском. Ему приходилось жить и работать в трудных условиях, в глухих районах, часто переезжать с одного места на другое. Со скрытой грустью он говорил: «Даже семьей обзавестись не сумел…»

Он, видимо, ценил мое желание как можно лучше организовать работу в медико-санитарных батальонах и госпиталях и помогал как только мог. Нередко выезжали в части вместе. Во время этих поездок Тарасенко любил рассказывать разные истории из своей солдатской жизни.

— Ох и доставалось мне, бывало! — говорил он. — Особенно, когда проходили учения. Не дай бог замешкаться с рапортом, начальник санитарного управления округа со света сживет!

Сложившаяся на протяжении многих лет придирчивость старого служаки ко всякого рода докладам и рапортам была у нас поистине притчей во языцех.

Когда вдруг к нам, в армию, наведывалось начальство, полковника Тарасенко было не узнать. Он страшно нервничал, готовясь к рапорту, беспрестанно поправлял портупею и погоны, одергивал китель. А когда подъезжала машина и начсанупра фронта неторопливо вылезал из машины, Александр Маркович рысью бежал навстречу. Замерев в пяти шагах от генерала, он лихо брал под козырек ибуквально отчеканивал рапорт. Потом они здоровались за руку, видимо весьма довольные друг другом.

Мы с начсанармом часто выезжали в госпитали или медсанбаты, и я не раз видел, как Александр Маркович сердился, если подчиненный — начальник госпиталя не умел доложить по всей форме.

Начальником большого ГЛР был известный акушер-гинеколог Глеб Владимирович Степанов, мягкий, деликатный человек. Он постоянно терялся, рапортуя полковнику, и бормотал что-то невнятное. Но зато в деле он был незаменим. Никто не умел так хорошо оборудовать госпиталь в подчас совершенно неприспособленных помещениях. Персонал госпиталя любил и уважал своего начальника за простоту и справедливость. По дороге в госпиталь я обычно горячо убеждал Александра Марковича не обращать внимания на неумение Степанова стоять навытяжку и рапортовать. Ведь врач и организатор-то он отменный. Тарасенко и сам сознавал это, и тем не менее ему стоило большого труда сдержать себя и не «разнести» доктора по тому или иному поводу.

Впрочем, один случай вскоре изменил отношение начсанарма к Глебу Владимировичу. А было это так.

Однажды Г. В. Степанов получил распоряжение развернуть госпиталь на 600 коек в одном из населенных пунктов. В его распоряжении оказалась одна уцелевшая хата и пять палаток.

Сначала Глеб Владимирович старался убедить начальство, что выполнить приказание в таких условиях невозможно. Но приказ есть приказ, тем более, что выполнения его настоятельно требовала обстановка. Прошло четыре дня, и полковник Тарасенко приехал лично проверить, как справился со своей задачей начальник госпиталя. Он был поражен: госпиталь мог в любой момент принять сотни раненых! Глеб Владимирович сумел приспособить под палаты полуразрушенные здания школы и клуба. Начальник госпиталя получил тогда от начсанарма вполне заслуженную благодарность.

У А. М. Тарасенко я учился службе. Он говорил, например: «Бойся начальства не тогда, когда часть ведет бой, а тогда, когда она стоит в резерве или обороне». Действительно, в период затишья начинались нескончаемые проверки. Нас проверял санитарный отдел фронта; мы проверяли госпитали и медсанбаты; те в свою очередь выезжали в полки и батальоны. Ох, уж и «нагорало» тому, кто вовремя не сумел «упредить» комиссию и сделать все, как положено.

Доставалось от начсанарма и мне за то, что я, по его мнению, был недостаточно требователен к подчиненным. «Ну, зачем зря тратить время на разговоры и убеждения?! — говорил он. — Приказывайте, а подчиненный обязан выполнить приказ и доложить об исполнении!»

Так Александр Маркович воспитывал во мне, сугубо гражданском враче, то, что представлялось ему необходимыми чертами офицера медицинской службы. Но, должен признаться, несмотря на мою длительную службу в армии, достичь желаемого моему наставнику так, кажется, и не удалось.

Многие его советы и рекомендации я усвоил, особенно о работе армейского хирурга во время боевых действий, когда в медсанбатах и госпиталях скапливалось большое количество раненых и очень хотелось самому встать за операционный стол и помочь хирургам.

— Вы, Владимир Васильевич, являетесь не просто хирургом, — говорил Тарасенко, — а хирургом-организатором.

Пользуясь тем, что мы часто разъезжали по воинским подразделениям в одной машине, Александр Маркович прямо и косвенно «вдалбливал» мне в голову эту мысль. В общем, его аргументы были правильными и сводились к тому, что если не заниматься должным образом организаторской деятельностью, то дело может обернуться плохо, и тогда сотня хирургов не сможет ликвидировать тяжкие последствия нераспорядительности военно-медицинских администраторов!

Я понимал справедливость его доводов, но часто не мог справиться со своей «хирургической душой». Дело прошлое, можно признаться: когда очередная военная операция заканчивалась и ЧП не было, я уезжал по медсанбатам и госпиталям, останавливался в каком-нибудь особенно перегруженном ранеными госпитале и на несколько часов вставал за операционный стол. Тем не менее мне становилось все очевиднее: главное, чем надлежит заниматься армейскому хирургу, — это вопросы организации и тактики военно-санитарной службы. Тут Тарасенко был совершенно прав.

Как писал еще Н. И. Пирогов, «хорошо организованная сортировка раненых на перевязочных пунктах и в военно-временных госпиталях есть главное средство для оказания правильной помощи и предупреждения беспомощности и вредной по своим последствиям неурядицы». Лучше не скажешь! К сожалению, мы и в 1942 году, и даже еще в начале 1943 года, только постигали эту истину на собственном горьком опыте.

Известно, что каждая армия располагала 20—25 госпиталями (большинство из них было хирургическими). Каждый госпиталь рассчитан на прием 200—300 раненых, а фактически может принять и обработать раза в два больше. В госпиталях, как правило, — полные комплекты имущества и хирургического инструментария, оборудования и необходимое количество врачей, медсестер, санитаров. И если разделить поступающих раненых за всю операцию на количество имеющихся в армии госпиталей, то нагрузка на каждый из них оказывается не такой уж большой. При этом надо учесть непрерывную эвакуацию раненых во фронтовую госпитальную базу. Помня о своей работе хирургом госпиталя, когда нам в тяжелой обстановке не пришли на помощь, я сейчас всячески добивался лучшего использования всего наличия госпиталей. Оказалось, что решить эту проблему практически не так-то просто. При стремительном наступлении армия должна иметь резервные госпитали (примерно около половины общего количества), которые необходимо держать свободными, чтобы в нужный момент перебросить их в намеченный пункт. Мы старались использовать их персонал для помощи работающим госпиталям. Это несколько облегчило положение врачей, медицинских сестер, но мало сказывалось на пропускной способности госпиталя и увеличении количества обрабатываемых раненых. Так, мы с А. М. Тарасенко поначалу не нашли наилучших способов использования всех наличных сил и средств в операции; товарищам в некоторых других армиях удалось сделать больше.

Как-то довелось встретиться с моим товарищем, начсанармом 13-й армии — Виктором Андреевичем Буковым. Мы с ним в свое время проходили аспирантуру в 1-м Московском медицинском институте: я — по кафедре оперативной хирургии, а он — по кафедре патологической физиологии. Разговорились о самых насущных и волнующих вопросах. Буков поделился опытом организации автохирургических отрядов (АХО), которые широко использовались во время финской кампании. Отряд располагал несколькими автомашинами, квалифицированными хирургами, медсестрами, санитарами, палатками для развертывания перевязочной и операционной, автоклавом и инструментарием. Когда он прибывал в медсанбат или госпиталь, сейчас же развертывал операционные и перевязочные и приступал к хирургической обработке, беря часть потока раненых на себя. Это была эффективная помощь.

В некоторых армиях были созданы отдельные роты медицинского усиления (ОРМУ), в которых находилось несколько хирургических групп разного профиля (челюстно-лицевая, глазная, общехирургическая, нейрохирургическая). Когда роту направляли в хирургический госпиталь общего профиля, это позволяло ему принимать раненных в голову, живот, грудь.

— Однако вскоре, — говорил Виктор Андреевич, — нас уже перестала удовлетворять система временной организации специализированной помощи, которая осуществлялась в армии. Мы стремились иметь постоянные специализированные госпитали, которыми можно было бы маневрировать в ходе военной операции. Медицинский персонал в полной мере оценил важность этого дела. В постоянных специализированных госпиталях приобретали ценнейший опыт и знания как врачи, так и медицинские сестры, которые помогали выхаживать особо тяжелых раненых…

Наряду с ОРМУ в 13-й армии «возродились» нештатные хирургические отряды. Их создали во всех хирургических госпиталях. Каждый такой отряд имел необходимое имущество, персонал и средства для передвижения. Когда хирургический отряд резервного госпиталя получал приказ прибыть в переполненный ранеными медсанбат, он быстро выезжал на место, развертывался в работе. А когда потоки раненых уменьшались, хирургический отряд «свертывался» и возвращался в свой госпиталь. Во время крупной военной операции в дополнение к отдельным ротам медицинского усиления армейский хирург мог сформировать и пустить в дело пять-шесть хирургических отрядов.

В. А. Буков рассказал, как организовывалась хирургическая помощь раненым во время Орловско-Курской операции. На левом фланге 13-й армии в районе станции Поныри скопилось много необработанных раненых, поступивших прямо из полковых медицинских пунктов своей и соседней армии. Армейский хирург подполковник В. И. Стручков[14] и начсанарм быстро перебросили в этот район резервный госпиталь и 4 хирургических отряда из других госпиталей, которые, развернув 24 перевязочных и 8 операционных столов, сумели быстро «расшить» пробку.

Беседы с Буковым были для меня чрезвычайно полезны. Постепенно, шаг за шагом я постигал премудрости многогранной деятельности армейского хирурга.

Массу хлопот доставляла нам эвакуация раненых, хотя этим делом занимался специальный отдел.

Казалось бы, вполне себя оправдывала хорошо разработанная система эвакуации раненых и больных по принципу «эвакуации на себя». Каждый начальник, начиная с батальонного пункта и кончая фронтовыми госпиталями, обязан был забирать раненых из предыдущего этапа в свои учреждения. Так записано в наставлениях и указаниях, регламентирующих работу санитарной службы. Но в жизни все выглядело иначе: этот принцип строго соблюдался только до медсанбата. А на следующих этапах эвакуации начальники обычно привозили раненых и больных «к себе» и отправляли их «от себя». Поэтому с эвакуацией раненых далеко не всегда обстояло гладко, особенно в период бездорожья и растянутости коммуникаций. Трудно было осуществлять необходимый маневр госпиталями и из-за недостатка транспортных средств и перегрузки госпиталей ранеными. В связи с этим мы пошли на новшество — стали выдвигать вперед сразу несколько госпиталей (коллектор), куда входили общехирургический и специализированный госпитали для приема раненных в живот, грудную клетку, голову, конечности. Был в коллекторе и госпиталь для приема и лечения легкораненых, а также инфекционный и терапевтический госпитали.

Благодаря коллекторам не допускалась чрезмерная перегрузка отдельных госпиталей, работа проходила более ритмично, слаженно. Замечу, однако, что мы иногда сознательно шли на перегрузку отдельных госпиталей, когда ожидалась крупная наступательная операция и предвиделось поступление большого количества раненых. Тогда другие госпитали двигались по пятам наступающих войск и развертывались по необходимости. Причем госпиталь развертывался не весь, а только частично, главным образом операционно-перевязочный блок, госпитальное отделение. Остальное имущество, аптека, продукты и прочее оставалось в машинах. Все это делало госпиталь более мобильным.

Время передышки кончилось. В конце лета 1943 года наша 44-я армия перешла в наступление. Взаимодействуя с соседними подразделениями, наши части ворвались в Таганрог, освободили город и продолжали с боями продвигаться на запад.

Наступление было в разгаре. Войска преодолели ряд сильно укрепленных опорных пунктов врага, перерезали важную магистраль, по которой гитлеровское командование посылало подкрепления своим армиям, зажатым в Крыму. Наконец вышли к Днепру. На берегу реки, прямо перед нами, была легендарная Каховка.

При таком стремительном продвижении наши коммуникации оказались сильно растянутыми. Госпитали, не успев как следует развернуться, должны были снова двигаться вслед за наступающими войсками.

В те дни большую часть времени я находился в дороге, на пути от одного госпиталя к другому, из медсанбата в медсанбат. Возвращаясь в санитарный отдел, докладывал обстановку полковнику Тарасенко, и мы тут же намечали план действий на ближайшие дни.

Интересуясь делами в том или ином медсанбате, Александр Маркович, как бы между прочим, выспрашивал, не знаю ли чего нового о медсанбате 320-й дивизии и его ведущем хирурге Нине Федоровне Гришиной. Я стал догадываться, что это неспроста: однажды, когда попытался было пошутить по поводу повышенного интереса Александра Марковича к этому медсанбату, он рассердился, и я понял, что шутить на эту тему не следует.

Зато, когда я докладывал, что, будучи в медсанбате у Нины Федоровны, видел, как она оперирует раненых, как ловко справляется с эвакуацией, Тарасенко весь сиял. Он глубоко затягивался папиросой и пускал сильную струю дыма. Это был верный признак того, что он в хорошем расположении духа.

Иногда мы заезжали в медсанбат 320-й дивизии вместе. Обычно Александр Маркович постоит у двери операционной, посмотрит, как священнодействует Нина Федоровна и, не сказав ни слова, исчезает. Если мне доводилось вскоре после этого вновь появиться в медсанбате дивизии, Нина Федоровна начинала обиженно ругать Александра Марковича:

— Тюлень, бегемот, уж не мог дождаться конца операции!

А когда я собирался уезжать, меняла тон и неизменно просила передать: — Пусть хоть на минутку приедет, накопилась уйма вопросов…

Как-то дальше у них сложатся отношения, разве угадаешь? Уж очень они разные, непохожие один на другого… А может, именно потому и быть им вместе? Так это и произойдет, но значительно позже. А тогда все смешалось, переплелось длинными неспокойными дорогами, бесконечными переездами, бессонными ночами. Трудная бивуачная жизнь. Мы не знали, где остановимся сегодня и где заночуем завтра.

В глубоком раздумье еду по разбитой вконец фронтовой дороге. Холодный дождь стучит по брезентовой крыше нашего видавшего виды газика. «Дворник» не успевает смахивать воду с ветрового стекла, и шофер едет с открытой дверкой, чтобы вовремя обойти глубокие, невылазные промоины. Нужен особый нюх, артистическая шоферская интуиция, чтобы не «засесть» в этой трясине.

Так, преодолевая ухаб за ухабом, пробираемся к перекрестку, где нас останавливает светло-русая регулировщица в насквозь промокшей плащ-палатке. Диву даешься, как эта юная девушка, которая в мирное время, наверное, боялась войти в темную комнату, сейчас одна в степи, во мраке и холоде строго проверяет документы, мужественно охраняет доверенный ей боевой пост. Да, поистине велик подвиг юных «хозяек» фронтовых дорог…

— Товарищ подполковник, разрешите обратиться?

— Пожалуйста.

— Возьмите с собой товарища майора. Ему с вами по пути. Промерз изрядно.

— Ну что ж, возьмем вашего майора, товарищ сержант.

— Спасибо, только не сержант я — рядовой.

Вскоре, шлепая по грязи, появился коренастый, с чубом из-под шапки, черноглазый майор.

— Едете в свою часть? — спрашиваю его.

— Нет, я военный корреспондент Совинформбюро, еду на передовую, — отвечает, усаживаясь в кабине, мой новый попутчик с заметным кавказским акцентом.

— Военный корреспондент… А не знаете ли моего брата Павла Кованова? Он тоже на фронте — от Союзрадио. Может, доводилось слышать или встречаться?

— Да неужели вы брат Павла! — даже привскочил на сиденье майор. — Это же мой хороший друг! Совсем недавно встречался с ним на Втором Украинском. А я — Лилоян. Очень рад, что так все получилось, — продолжал майор, горячо пожимая мне руку.

— Скажите, как он там, Павел?

Я, естественно, устроил Лилояну «допрос».

— Жив, здоров, никогда не унывает! Покрупнее он вас. А вы медик? Он часто мне говорил, что брат у него хирург, воюет где-то.

— Вы знаете, — рассмеявшись, продолжал майор, — у нас Павла прозвали «тягач». Застрянет машина, он только плечом поднажмет — и все в порядке! И храбрый парень. Когда форсировали Днепр, так он с правдистом Борисом Полевым с первыми взводами на тот берег перебрались. Как уцелели — неизвестно! Об этом нам комиссар полка рассказывал, а Павел помалкивал. Только однажды сказал мне: «Мы, Лило (это он так меня зовет), должны идти вместе с солдатами, не по чужим сводкам писать, все своими глазами видеть. А если надо, и автомат в ход пустить».

Незаметно доехали до госпиталя. Рад я был и своему веселому спутнику, и таким приятным для меня вестям. Больше Лилояна не видел. В конце войны узнал, что он погиб в боях за освобождение Югославии.

Вскоре у нас произошли важные события.

На берегу Днепра фашисты удерживали сильно укрепленный, похожий на язык, лоскут земли — Никопольский плацдарм. Они засели в глубоких траншеях, дотах и дзотах. Сил нашей армии в ходе наступления поубавилось, и нам никак не удавалось выбить противника. А он с этого плацдарма вел постоянный тревожащий артиллерийский огонь, и это доставляло массу неприятностей, особенно если учесть, что местность там была совершенно открытой и плоской.

Никопольский «язык» был как бельмо на глазу. Враг предпринимал дерзкие вылазки диверсионных групп. Одна из них решила судьбу командующего нашей армией генерал-лейтенанта В. А. Хоменко. Как-то после объезда частей машина командующего напоролась на вражескую засаду. Генерал Хоменко и командующий артиллерией армии, который следовал за ним на другой машине, погибли.

Вскоре после этого трагического события нашу 44-ю армию вывели из боя, а ее позиции должна была занять соседняя, 28-я.

В ожидании своей участи, а она должна была решаться на следующий день, мы с Александром Марковичем долго сидели, раздумывали и беседовали. Никто из нас не знал тогда, что полковника Тарасенко уже назначили начсанармом 28-й армии, а меня — армейским хирургом.

ИСТОРИЯ ПРИКАЗА № 220

Наступила осень 1943-го и с ней — непролазная грязь. Бездорожье затрудняло эвакуацию раненых. Опять возникли трудности с продовольствием и медикаментами. В создавшихся условиях регулярно снабжать госпитали продуктами, богатыми жирами и витаминами, не представлялось возможным, а раненые, особенно «тяжелые» и потерявшие много крови, остро нуждались в особо калорийном и легко усвояемом питании.

Вот тогда-то мы и начали широко применять свежую бычью кровь, тем более, что у нас уже имелся известный опыт в ее использовании. Новый питательный продукт назвали «гемокостолом».

Благотворное действие его легко объяснимо. Свежая кровь животных содержит хорошо усвояемые организмом белки, соли и гормональные вещества, которые оказывают активизирующее действие на все жизненно важные процессы, протекающие в организме. При лечении «гемокостолом» (два-три раза в день по 100—200 граммов) общее состояние тяжелораненых улучшалось буквально на глазах, появлялся аппетит, прибавлялся вес, повышался жизненный тонус. А главное — быстро очищались и хорошо заживали раны. Благотворные результаты, полученные от применения «гемокостола», заставляли нас подумать о постоянном источнике получения свежей бычьей крови.

Переговорили с начальником тыла генералом А. Н. Цибиным. Он уже знал о наших опытах и всячески содействовал отбору для нас яловых коров и быков. Нам разрешили иметь стадо в 150—200 голов. Надзор за содержанием скота поручили ветврачам.

Скоро об организации станции по заготовке «гемокостола» стало известно санитарному управлению фронта. Приехал представитель управления. Он кое-что слышал о нашей новинке еще в Ростове. (Работая ведущим хирургом госпиталя, я докладывал об этом Г. М. Гуревичу.) Теперь же у нас была целая походная станция, при ней лаборатория для обследования животных, мойка и стерилизация посуды, необходимый инструментарий. Занимался всем этим молодой, инициативный хирург Валентин Лысенко.

Вначале мы испытывали трудности с тарой для заготовки крови. Обычные бутылки из-под водки или пива плохо поддавались стерилизации. Но потом на одном медицинском складе нам удалось достать большую партию детских двухсотграммовых бутылочек. Градуированные бутылочки легче мыть и стерилизовать, а главное — они рассчитаны на одноразовую дозу приема крови.

При помощи ветеринарных врачей мы разработали и новую технику взятия крови. Животное привязывали; на шее, в области расположения яремной вены, выбривали волосяной покров, участок кожи обрабатывали спиртом и йодом. Ниже контурируемых вен накладывали жгут, а затем толстой иглой пунктировали вену. Через иглу и резиновую трубку кровь собирали в стерилизованные бутылочки, содержащие лимоннокислый натрий и раствор глюкозы.

Благодаря примеси лимоннокислого натрия кровь могла долго храниться в прохладном месте и не свертывалась. Введение небольшого количества глюкозы отбивало солоноватый привкус.

За один раз мы брали 2—3 литра крови, после чего животные 10—12 дней отдыхали. Полученную кровь, расфасованную и упакованную, как в молочной кухне, развозили по госпиталям.

Представитель санупра фронта, видимо, положительно оценил наш опыт, так как вскоре после его отъезда меня пригласили для доклада на Ученый совет Наркомздрава СССР. Кроме того, я сделал сообщение на конференции хирургов 28-й армии и объединенной фронтовой конференции хирургов и терапевтов. Меня энергично поддержал армейский терапевт Р. И. Шарлай.

Как нам вскоре сообщили, 23 марта 1944 года Президиум Ученого медицинского совета под председательством профессора И. П. Разенкова рассмотрел предложение об использовании крупного рогатого скота в качестве доноров и вынес постановление: считать предложение доктора Кованова заслуживающим внимания и вполне приемлемым; отметить государственное значение развития дела использования крови животных в медицинских целях, а также активность и инициативу тех, кто впервые применил этот метод в широкой практике.

Окрыленные успехом, мы стали использовать «гемокостол» при лечении не только хирургических, но и терапевтических и инфекционных заболеваний.

Вскоре сделали еще одно открытие. В некоторых войсковых частях бичом стала куриная слепота. Командиры забили тревогу: вполне здоровый боец с наступлением темноты терял зрение и становился беспомощным. Появилось несколько случаев заболевания и в нашей дивизионной разведке. И здесь свежая кровь оказала магическое действие…

Животных, кровь которых предназначалась для лечения страдающих авитаминозом, обильно кормили люцерной, содержащей высокий процент витамина A. Таким образом, мы варьировали определенные качества «гемокостола» в зависимости от цели его применения.

Разработанный нами метод получения свежей крови животных, консервирования ее и применения в лечении раненых и больных был подхвачен соседними армиями.

16 мая 1944 года начальник Главного военно-санитарного управления Советской Армии генерал-полковник медицинской службы Е. И. Смирнов и начальник военно-ветеринарного управления генерал-лейтенант ветеринарной службы В. М. Лекарев издали приказ № 220. Приказ гласил:

Кроме того, была утверждена инструкция по взятию крови животных и применению ее в лечении раненых и больных.

Издание такого приказа помогло более широкому распространению нового метода лечения на других фронтах и организации «донорства» животных в армии.

Забегая вперед, скажу, что, когда наши войска вступили в Восточную Пруссию и фашисты, в спешке отступая, не сумели угнать скот, в рацион бойцов и раненых стало в изобилии входить свежее мясо — телятина, свинина, птица и т. д. Но даже в этих условиях наша станция продолжала забирать кровь у животных и развозить ее по госпиталям. Правда, такого спроса на нее, как прежде, уже не было. Раненые, естественно, отдавали предпочтение бифштексу или отбивной из свежей телятины.

В ЛЕСАХ И БОЛОТАХ БЕЛОРУССИИ

Осенью 1943 года наши части освободили левобережье Днепра в его нижнем течении и вышли на исходные рубежи для наступления на Одессу. Но вскоре 28-ю армию перебазировали в район Гомеля. Службы тыла армии, в том числе и санитарный отдел, расположились в городе Новозыбкове.

Новозыбков был сильно разрушен врагом при отступлении. Трудно представить, что всего два года назад это был оживленный город с несколькими заводами и фабриками, со школами, клубами, кинотеатрами, где вовсю кипела жизнь. Сейчас город выглядел так, как будто над ним пронесся огромной силы тайфун: разрушены дома, повалены телеграфные столбы, безлюдье…

С приходом наших войск Новозыбков постепенно начал возвращаться к жизни. На расчистке руин жителям, а большинство их были женщины, охотно помогали солдаты. С особенным увлечением и знанием дела работали саперы, которые соскучились по «мирному» делу. Им осточертело рыть траншеи, окопы, делать настилы над землянками. Сколько их вырыли — кто может подсчитать? А вот дом, который солдат восстановит, примет настрадавшихся людей, и они с благодарностью будут вспоминать добрым словом солдата-строителя.

В Новозыбкове неожиданно встретил своего однокурсника и друга Ивана Шмелева. Ученик П. А. Герцена, он прошел хорошую школу и считался у нас перспективным хирургом. Теперь Иван Васильевич был ведущим хирургом фронтового нейрохирургического госпиталя. Научился оперировать раненных в голову и позвоночник, применять новые методы лечения гнойных заболеваний черепа. Не скрою, было лестно, что ему, оказывается, известен опубликованный мною материал по лечению черепно-мозговых ранений на опыте Ростовского госпиталя. Шмелева заинтересовал и наш метод введения растворов сульфидина в сонную артерию при гнойно-воспалительном процессе в мозгу и его практические результаты. Он в свою очередь рассказал, что Н. Н. Бурденко рекомендовал использовать для лечения черепно-мозговых ранений метод внутриартериального введения пенициллина.

Беседуя со Шмелевым, я понял, что ему тесны рамки специализированного госпиталя. Однажды дал ему понять, что он мог бы иметь более широкий простор для организационной работы. Дело в том, что нам нужен был ведущий хирург ПЭПа и никак не удавалось подобрать подходящего кандидата. А тут вдруг встречается опытный, энергичный, хорошо подготовленный хирург! Иван Васильевич, не раздумывая, согласился.

Наутро доложил обо всем полковнику Тарасенко. Тот сразу же одобрил мое предложение и попросил начальника отдела кадров послать в Главное военно-санитарное управление письмо с просьбой откомандировать в наше распоряжение майора медицинской службы Шмелева. Буквально через день-два пришел положительный ответ.

Довольный успехом, я отправился к Ивану Васильевичу, чтобы вручить ему предписание. И вдруг он говорит:

— Знаешь, Володя… Кажется, я согласился, не подумав. Мне ведь и тут неплохо. А главное, здесь со мной жена, ребенок. Куда я их дену?

— Но, послушай, дело сделано. Ты просил — я уважил твою просьбу. О чем сейчас-то толковать?!

Шмелев задумался, а потом сказал:

— Тогда уж выручай до конца, поговори сам с женой.

Пришлось взять на себя этот разговор. Впрочем, когда жена Ивана увидела предписание, она поняла, что спорить бесполезно: новое назначение мужа — дело решенное. По ее глазам мы поняли, что «сцены» не будет. Улыбаясь сквозь слезы, она сказала мужу:

— Не беспокойся о нас, я с дочкой поеду к твоим родителям в Горький…

Так началась деятельность И. В. Шмелева в нашей армии.

Много позже, будучи уже профессором, заведующим кафедрой хирургии медицинского института в Краснодаре, он всегда с большим удовлетворением вспоминал о своей службе в действующей армии и при подходящем случае с гордостью показывал студентам боевые ордена.

В Новозыбкове и соседних деревнях располагались госпитали и медсанбаты, прибывшие вместе с нами из южных районов страны. Там мы привыкли к степям, к жаре, научились зарываться в землю, здесь же были совершенно другие условия: топкие болота, густой лес, бездорожье. То и дело идут дожди, беспощадно ест мошкара и комары. Ночи, даже летом, студеные и сырые. Белье постоянно влажное, а про портянки и обмотки и говорить нечего.

Опыта работы в лесисто-болотистой местности медицинская служба нашей армии не имела. По-новому встали вопросы оказания первой помощи в войсковом районе и выносе или, вернее, вывозе раненых на волокушах с поля боя. Если на юге раненый мог какое-то время ждать, пока за ним придут санитары, то здесь в холоде, промокший до нитки солдат не мог ждать и часа. Словом, возникло много осложнений. Надо было все предусмотреть и продумать до мелочей.

Как великую удачу воспринял я знакомство с теоретиком военно-медицинской службы и блестящим военно-полевым хирургом, генерал-майором медицинской службы профессором С. И. Банайтисом. Невысокий, плотный и очень подвижный, он часами рассказывал нам о специфике работы медицинской службы в здешних условиях.

— Помните, — говорил Банайтис, — согреть и обсушить раненого — первое дело, даже если он и не в таком тяжелом состоянии. Требуйте от начальников медсанбатов и госпиталей, чтобы не упускали это из виду. Хорошая, горячая баня — важное средство не только для лечения раненых, но и для профилактики всяких заболеваний.

Он объяснял, как организовать специальные шоковые палаты, сушилки для одежды. Мы жадно ловили каждое его слово.

— Хорошо бы, — говорил генерал, — наладить переливание крови и кровезаменителей в полковых медицинских пунктах. Надо широко применять вагосимпатическую блокаду и поднадкостничную анестезию при огнестрельных переломах костей конечностей. (Речь шла об обезболивании места перелома на время иммобилизации шиной.) Я не говорю уже о важности правильной иммобилизации при переломах и остановке кровотечения из поврежденных кровеносных сосудов, — это вы хорошо знаете и без меня. Но учтите: здесь, в болотах, все элементы хирургической помощи приобретают особое значение!

Однажды, заехав к нам в санотдел, Банайтис попросил:

— Пропылился порядком, может, устроите мне баньку?

Решили поехать в терапевтический госпиталь, который находился недалеко от Новозыбкова. Начальник его был польщен приездом генерала и, узнав о его желании, немедленно приказал истопить для нас баню.

Это был небольшой сруб, сверху из него торчала труба и курился сизый дымок. Мы вошли в предбанник, разделись, пролезли в узкую дверь. Через крошечное окошечко едва-едва пробивался луч света. Когда плеснули на раскаленные камни полка ковш воды, шипя, поднялись клубы горячего пара. Дышать стало трудно.

Вдруг я заметил, что генерал к чему-то принюхивается. Он подошел к печке и вынул чугун… с самогоном. Вот так раз! Банайтис, видимо, был доволен находкой.

— Подайте-ка, Владимир Васильевич, команду, — сказал генерал, — чтобы доставили нам хлеба и квашеной капусты.

Я высунулся наружу и сказал дежурному солдату:

— У генерала распух сустав на ноге, для припарки нужен вилок капусты и краюшка хлеба.

Уж не знаю, что и как он понял, но только через несколько минут мы имели каравай душистого хлеба и квашеную капусту.

Так «парились» мы часа полтора — два, а когда вылезли из бани и с трудом оделись, генерал, хитро посматривая на начальника госпиталя, стал ворчать, что-де в бане оказалось угарно.

…В те дни мы ждали приезда нового командующего армией. Говорили, что к нам из Севастополя едет генерал Александр Александрович Лучинский.

Как-то под вечер к дому, где я жил, подкатил «виллис» члена Военного совета генерала А. Н. Мельникова. Мне предложили срочно вылететь километров за полтораста в авиационный госпиталь, где по дороге остановился Лучинский. Оказывается, генерал был ранен в бедро и, не поправившись как следует, отправился к новому месту службы. В дороге от сильной тряски на месте ранения образовался гнойник.

Мы понимали состояние генерала, его раздражение по поводу неожиданно возникшего осложнения. Надо было принимать армию и не сегодня-завтра вводить ее в бой, а тут врачи предлагали госпитализироваться. Кто знает, сколько времени придется ждать, пока заживет рана? Осмотрев генерала, решил попробовать свой метод лечения — отсасывание гноя из очага и введение раствора пенициллина. Пенициллин в госпитале, к счастью, оказался. Несколько сеансов лечения были дополнены физиотерапией. Через три дня командующий встал на ноги, а через неделю мог продолжать службу. Так завязалась наша дружба с Александром Александровичем, и мы поддерживали ее до конца войны.

В начале лета 1944 года войска 1-го Белорусского фронта вели тяжелые бои с обороняющимся противником. Наши части продвигались на запад, к Бобруйску и Минску.

28-я армия, находившаяся какое-то время в резерве Верховного Главнокомандования, была передана в состав 1-го Белорусского фронта. В течение нескольких суток ее соединения, переправившись у Речицы через Днепр, выдвинулись на линию Озаричи — Мозырь.

Поначалу трудно было ориентироваться в топких болотах Полесья, находить дорогу в медсанбаты. А в полковые медицинские пункты некоторых дивизий можно было добраться только с помощью проводников, да и то днем. Ночью, во тьме, по бездорожью это было невозможно. Сколько раз мы буквально плыли, а не ехали на потрепанном «виллисе» по изрытой, топкой дороге.

На фронте удивительно умели чувствовать, что предстоит наступление. Никто об этом не говорил, никаких приказов еще не было, но по едва уловимым признакам все понимали: скоро в дело!

По указанию представителя Ставки маршала Г. К. Жукова в каждой дивизии первого эшелона формировались по одному-два соответствующим образом оснащенных штурмовых батальона с задачей «прокалывания» обороны противника. В нашем расположении появились конники генерала Плиева. Ночами подтягивалась артиллерия. Во всех частях для преодоления болот бойцы плели из веток лыжи и волокуши для пулеметов.

Утром 23 июня наступление началось.

Первой вступила в дело артиллерия.

Когда пехота пошла в атаку, артиллеристы продолжали поддерживать ее двойным огневым валом. Полки нашей 55-й гвардейской Иркутской дивизии стремительно атаковали гитлеровцев. Несмотря на сильное сопротивление врага в Пружинищах, наши части овладели этим населенным пунктом и устремились дальше. Большую помощь наступавшим оказывали отряды белорусских партизан, героически действовавших в тылу врага.

Приходилось поражаться темпам продвижения частей 55-й дивизии, которые в труднейших условиях, буквально на руках двигая вперед боевую технику, теснили огрызающегося противника. Мы вновь и вновь восхищались стойкостью и изобретательностью русского солдата, умеющего приспособиться к самым сложным обстоятельствам, воюющего мужественно, расчетливо, упорно.

29 июня 1944 года Бобруйская операция 1-го Белорусского фронта была успешно завершена. Войска фронта окружили и уничтожили сорокатысячную группировку гитлеровцев. Корпуса и дивизии 28-й армии упоминались в приказе Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина с объявлением благодарности за отличные боевые действия и прорыв обороны противника юго-западнее Жлобина. Москва салютовала новой победе советского оружия.

28-я армия продолжала наступать в направлении Пинск — Барановичи. Следуя во втором эшелоне, мы развернули хирургический госпиталь на базе местной больницы только что освобожденного города Слуцка.

Мне, как армейскому хирургу, сообщили, что госпиталь переполнен, врачи не справляются с хирургической обработкой, нужна срочная помощь. Взяв хирургическую группу из роты медицинского усиления, выехал в Слуцк. Вместе со мной был армейский терапевт Роман Иванович Шарлай.

Шарлай, незаурядный специалист, получил клиническую подготовку в Харькове. В 28-й армии он был со дня ее организации. Высокий, стройный, подтянутый, он отличался на редкость мягким, покладистым характером. У него всегда было полно дел, независимо от того, вела ли армия активные боевые действия или нет. В затишье к нему часто обращались за советами и помощью офицеры штаба, пожилые солдаты из тыловых учреждений. И он никому ни в чем не отказывал. Его полевая сумка всегда была набита до отказа порошками, пузырьками с лекарствами, горчичниками, здесь же умещался аппарат для измерения кровяного давления и т. д. Шарлай даже ухитрялся возить с собой банки и ставил их не хуже бывалой медсестры. Роман Иванович хорошо знал, как и чем болели офицеры в прошлом, что их беспокоит сейчас. Периодически навещал то старого язвенника, то болевшего когда-то воспалением желчного пузыря. Давал советы и лекарства на случай обострения болезни.

Когда начинались активные боевые действия и работы в медсанбате или госпитале было много, Роман Иванович сутками не выходил из госпитального отделения, помогая молодым врачам выхаживать тяжелораненых, диагностировать осложнения, проводить необходимое лечение. Его советы и указания врачи высоко ценили и всегда были рады появлению в палатах внимательного, отзывчивого доктора Шарлая.

Однажды у нас в госпитале выдался крайне тяжелый день. Врачи прямо валились с ног от усталости. Отправив одного из хирургов передохнуть, встал к операционному столу.

Только что доставили раненого со сквозным осколочным ранением живота. Его привезли в госпиталь часа полтора назад в тяжелом состоянии, без пульса. Врачи не рассчитывали, что его удастся спасти. Но, конечно, надо было сделать все возможное. Раненого согрели, ввели противошоковые средства, сделали переливание крови. И вот теперь — операция.

Раненый, совсем юный паренек, находился в полузабытьи, лицо у него осунулось, заострилось, под глазами легли темные круги. Решил делать операцию под местным обезболиванием. Про себя подумал, что в случае необходимости перейду на общий наркоз. Вскрыв брюшную полость, увидел, что петли кишок плавают в кишечном содержимом. Осторожно обследовав петли тонкого и толстого кишечника, нашел места повреждений в тонком кишечнике, к счастью небольших размеров. Вывел пробитые осколком петли наружу. Внимательно обследовал, нет ли еще повреждений внутренних и забрюшинных органов — печени, почек… Чтобы не причинить раненому боль, обильно ввел раствор новокаина в брыжейку кишечника и пристеночную брюшину, а также в солнечное нервное сплетение — как учил Вишневский. Тщательно осушив брюшную полость и таз, последовательно ушил отверстия тонкого кишечника. Действовал как можно быстрее, чтобы без нужды «не задерживаться» в животе. Одновременно раненому ввели 500 кубиков крови.

Операция была не из легких, и когда зашили живот, все облегченно вздохнули. Раненого отнесли в послеоперационное отделение. Там будут бороться с осложнениями.

Не успел вымыть руки и сменить халат, как на стол положили раненого с перебитой правой голенью. Солдат подорвался на мине. Вместо стопы была бесформенная масса разорванных тканей, пропитанных кровью; кости голени перебиты. Сомнений не было — сохранить стопу невозможно, нужна ампутация. Раненый, поняв, что его ожидает, стал умолять оставить ему ногу. Я убеждал его, что это невозможно, а у самого на душе было тяжко.

Сделав местную анестезию, приступаю к операции. Выкраиваю кожно-фасциальный лоскут так, чтобы им можно было закрыть поверхность культи. Циркулярно рассекаю мышцы до кости. Затем — чуть выше пересеченных мышц — рассек надкостницу сначала большеберцовой кости, потом малоберцовой, перепилил кости. Остановив кровотечение, обработал культю пересеченного нерва. После этого закрыл поверхность культи кожно-фасциальным лоскутом. Наложил редкие швы на кожу, а по краям, у основания лоскута, вставил два небольших тампончика — на случай возможного выделения из раны сукровицы…

Вечером над городом появились вражеские самолеты. Бомбы обрушились на жилые дома, школы и на наш госпиталь. Вылетели стекла. Погас свет. Бомба попала и в барак, где оперировал раненых известный белорусский хирург Д.

Вскоре в нашу операционную внесли тяжелораненого хирурга. Вместо ног торчали кровоточащие обрубки. Не дожидаясь, когда моего коллегу положат на операционный стол, положил зажимы Кохера на кровоточащие сосуды, перевязал их и начал переливание крови. Но кровь не шла — слишком слабое давление в венах. Сестра сделала уколы морфия, кофеина. Теперь надо было начинать хирургическую обработку раны.

В этот момент где-то рядом снова разорвалась бомба. Я упал, ударился обо что-то головой и на мгновение потерял сознание. Придя в себя, собравшись с силами, продолжал операцию, но понимал: спасти доктора нет надежды. Едва успел сделать повязку, положить шину, как снова начался налет…

Вой «юнкерсов», взрывы бомб. И так, с небольшими интервалами, продолжалось до рассвета.

Рано утром раненый хирург скончался. На похороны собрались все жители Слуцка, пришли и местные партизаны. Мы видели, как плакали эти мужественные люди, провожая в последний путь своего друга и товарища. Оказывается, в суровые дни оккупации он был «партизанским доктором», спас от гибели многих людей.

Вслед за наступающими частями 55-й дивизии продолжали двигаться вперед. Шли по бездорожью, через топкие болота и леса. Сколько раз вспоминал я в те дни профессора Банайтиса, его ценные советы. Как пригодились волокуши, сушилки, оборудованные при полковых медпунктах!

Медицинские работники, надо отдать им должное, приспособились к новым условиям — быстро вывозили раненых с поля боя, отогревали их и доставляли в медико-санитарные батальоны или госпитали первой линии.

Вместо землянок здесь строили огромные шалаши с высоко поднятыми над землей нарами. Тут же рядом были сушилки и баня. Хирургическая помощь в госпиталях оказывалась в полном объеме, вплоть до специализированной — раненным в голову, грудь, живот и конечности.

За два года войны мы приобрели большой опыт, многому научились. Об этом говорит хотя бы тот факт, что почти 90 процентов раненных в живот теперь оперировали в медсанбатах или госпиталях первой линии. Врачи овладели методами выведения раненых из состояния шока, умели делать новокаиновую блокаду, поднадкостичную анестезию, переливание крови или кровезаменителей, а главное — научились хорошо и быстро оперировать.

При ранениях в живот часть хирургов предпочитала оперировать под общим эфирным наркозом, а некоторые — под местной анестезией по методу Вишневского. Этот вопрос решался в зависимости от обстоятельств.

В случаях, когда нужно было делать обширную ревизию брюшной полости, производить резекцию (иссечение) кишки, останавливать кровотечение из печени, селезенки, я предпочитал проводить операцию под общим эфирным наркозом. А в менее тяжелых случаях охотно применял ¼-процентный раствор новокаина по методу ползучего инфильтрата.

Труднее решались проблемы лечения раненных в бедро, крупные суставы. Здесь мы не могли со всей тщательностью иссекать нежизнеспособные ткани и добиваться стерилизации раны ножом. К сожалению, не все зависело от хирурга. Да и не мог он в медсанбате, при большом потоке раненых, уделять много времени одному раненому, как это можно было делать, скажем, в институте имени Склифосовского.

Кстати говоря, вскоре главный хирург института имени Склифосовского С. С. Юдин приехал к нам, на 1-й Белорусский фронт. В это время советские войска уже достигли государственной границы и начали освобождение Польши.

ВЫДАЮЩИЙСЯ ХИРУРГ

Сергей Сергеевич Юдин был выдающимся хирургом, талантливым ученым и педагогом. Мы всегда с нетерпением ждали его очередных научных трудов, выступлений на хирургических съездах и конференциях. Все знали, что каждое его выступление — это новый шаг вперед, смелый взгляд в будущее. Его операции на желудочно-кишечном тракте поистине изумляли. Он не только хорошо и красиво оперировал, но и создавал модели новых операций. Так, например, им была модернизирована операция при сужениях и непроходимости пищевода, предложенная в начале XX века швейцарским хирургом Ру и нашим соотечественником П. А. Герценом.

Как я уже писал ранее, Герцен в 1907 году впервые в мире восстановил пищевод за счет кишечной вставки, уложенной над грудиной под кожу. Выполненная однажды удачно, эта операция долго никем не воспроизводилась, в том числе и самим Герценом.

За разработку и усовершенствование операции по созданию искусственного пищевода смело взялся С. С. Юдин. Он тщательно изучил работы своих предшественников и творчески возродил операцию, поставив ее на строго научные физиологические основы в соответствии с учением И. П. Павлова. После того как Сергей Сергеевич усовершенствовал методику воссоздания пищевода, эту операцию начали делать и у нас, и за границей.

Много нового и оригинального внес он в разработку сложных операций на желудке, в том числе и при обширных язвах двенадцатиперстной кишки. Его метод радикального лечения незаживающих язв желудка и двенадцатиперстной кишки после острых споров восторжествовал. Большинство хирургов вместо паллиативной операции — наложения соустья между желудком и кишечником — стали чаще делать резекции, то есть удаление части желудка вместе с язвой.

При наложении желудочно-кишечного соустья, язва остается, то есть операция не радикальна, а Юдин предложил ее убирать вместе с измененной частью желудка. Расширенная операция является технически более трудной, но зато результаты такого метода лечения значительно улучшились.

Но, пожалуй, самым выдающимся делом Сергея Сергеевича в медицине стало использование трупной крови для лечения раненых и больных. Этому смелому шагу предшествовали экспериментальные исследования, проведенные профессором В. Н. Шамовым.

На Украинском съезде хирургов в 1928 году Шамов сделал интересное сообщение о том, как ему удалось спасти жизнь обескровленной собаке за счет крови, взятой от другой, погибшей накануне. Оказалось, что кровь, взятая у мертвой собаки, через 10 часов не потеряла своих живительных свойств. Вот тогда-то ученые и решили при подходящих условиях проверить полученные результаты в эксперименте на человеке. С. С. Юдин тщательно готовился к тому, чтобы провести этот опыт! И такой случай представился 23 марта 1930 года.

Об этом событии очевидцы рассказывают так. Дежурный врач скорой помощи института имени Склифосовского попросил Сергея Сергеевича срочно спуститься в приемный покой к умирающему. Все меры по оживлению больного, у которого были перерезаны вены, ничего не дали. И тогда Юдин решился: приказал готовить умирающего к операции. Одновременно в лабораторию принесли труп человека, погибшего при автомобильной катастрофе.

Взяв кровь у трупа, он ввел ее умирающему — тот лежал на операционном столе уже без признаков жизни. Прошло несколько томительных, напряженных минут… Но вот у больного стал прощупываться пульс, лицо порозовело, покрылось испариной. Вскоре больной «ожил». Так впервые в мире была доказана возможность «трансплантации» трупной крови. Значение этого в хирургии поистине невозможно переоценить!

С. С. Юдин был устремлен в будущее, он неустанно призывал идти вперед, искать, экспериментировать. Его невозможно представить вне хирургии, так же как и хирургию нельзя представить без этого замечательного ученого.

Когда Сергей Сергеевич говорил о специфике различных профессий и навыках, которые со временем вырабатываются у человека, он неизменно подчеркивал, что хирург, как никто другой, должен обладать самыми различными качествами.

Все эти качества и навыки были в полной мере присущи самому Сергею Сергеевичу. Его талант выдающегося ученого-хирурга и педагога, создавшего блестящую школу, почитался не только у нас, но и за границей. Он был удостоен почетной мантии Американской ассоциации хирургов, Английского королевского общества хирургов, Французской академии наук, был лауреатом Ленинской и Государственной премий.

На первый взгляд для тех, кто не знал хорошо Сергея Сергеевича Юдина, он мог показаться несколько манерным. Но мы, часто видевшие его за операционным столом, выступающим на съезде или читающим лекции, не придавали никакого значения этим странностям большого ученого.

Почести и награды нисколько не влияли на отношение Юдина к окружающим. Он был на редкость прост и доступен всем, кто хотел у него учиться. А учиться у него можно было многому, особенно военно-полевой хирургии.

Сергей Сергеевич, как главный хирург института имени Склифосовского, еще в мирное время накопил огромный опыт в лечении разных неотложных заболеваний и уличных травм. Разумеется, полной аналогии между уличной и военной травмой проводить нельзя, но методы лечения тех и других имеют много общего. Вот почему мы на фронте с волнением ждали встречи с С. С. Юдиным.

Мне посчастливилось встретиться с ним в конце войны, под Варшавой.

Юдин возглавлял хирургическую работу в специализированном госпитале в городе Миньск-Мазовецки. Он просил нас, армейских хирургов, доставлять ему, по возможности, тяжело раненных в бедро, непосредственно из полковых медицинских пунктов и медсанбатов. Город обстреливался противником. Нередко снаряды падали вблизи госпиталя. Но это не нарушало работу хирургов. Вместе с другими врачами Сергей Сергеевич сутками не отходил от операционного стола.

Во время небольшой передышки между боями мы, пять армейских хирургов, приехали в Миньск-Мазовецки к Юдину. В это время в госпитале находилось более 400 раненых. Большая часть их была обработана, а остальные ждали своей очереди.

И вот Сергей Сергеевич стал показывать, как оперировать нижние конечности при огнестрельных переломах. Как сейчас вижу: Юдин стоит перед операционным столом в стерильном халате с засученными рукавами, в резиновых перчатках. На голове — белая шапочка, лицо закрыто маской. Пальцы длинные, как у пианиста, перебирают один хирургический инструмент за другим. Пока готовилась операция, ученый объяснял разработанную им самим конструкцию операционного стола.

Инструменты подавала опытнейшая медицинская сестра — Мария Петровна Голикова. Она много лет работала с Юдиным, понимала его без слов, по одному движению руки или взгляду. Каждый из них беззаветно любил свое дело.

Сергей Сергеевич сделал широкий разрез входного раневого отверстия на наружной поверхности бедра. Такой же разрез сделал и на месте выходного осколочного ранения. После того как были разъединены края раны, он тщательно иссекает нежизнеспособные мышцы; затем ввел в рану мыльный раствор и освободил ее от грязи, попавшей вместе с осколком. Рану промыл тщательно, широко пользуясь салфетками. Он стремился к тому, чтобы убрать не только поврежденные ткани, но и небольшие, едва видимые сгустки крови — «питательный материал» для микробов.

Дойдя до места повреждения кости, С. С. Юдин несколько задержался — убрал осколки, лежащие свободно, а те, которые были связаны с костью — надкостницей, вставил на место и тут, обращаясь к нам, несколько смущенно произнес:

— Вот ахиллесова пята моего метода! Я бы, конечно, мог и тут применить такой же радикальный прием, как при иссечении мышц, но тогда неизбежен большой дефект кости и едва ли удастся получить хорошее сращение.

Входное и выходное отверстия раны после иссечения мышц напоминали большие воронки. Он сделал контрапертуру — противоотверстие на задней поверхности бедра, чтобы был свободный отток в повязку. В заключение густо припудрил рану стрептоцидом, который распылялся из сконструированного им аппарата, позволявшего хирургу направлять тонкий слой порошка во все «закоулки» раны. Помимо всего прочего такой метод обработки раны давал большую экономию препарата.

Операция прошла хорошо. Пока сестра делала глухую циркулярную гипсовую повязку на оперированную ногу, Сергей Сергеевич расспрашивал, что мы думаем по поводу его метода. Все мялись, подталкивали один другого, а сказать то, что думали, не решались, не хватало смелости.

Разумеется, метод, предложенный С. С. Юдиным, заслуживал самого серьезного и тщательного изучения. Но сейчас мы должны были исходить прежде всего из реальных условий фронта. Дело в том, что даже у такого мастера, как Сергей Сергеевич, операция продолжалась полтора часа. Далее, оправдано ли столь широкое иссечение мышц без тщательного удаления поврежденных участков кости? Так или иначе, в ране оставался «горючий» материал для инфекции. Разумно ли и возможно ли тратить полтора часа на одного раненого, заведомо зная, что заживление огнестрельной раны потечет по общему принципу, с осложнениями, и потребует длительного лечения — такого же, как и при первичной обработке обычным способом, без радикального удаления мышц? Надо ведь учитывать условия медсанбата, когда хирургу приходилось обрабатывать за сутки не одну сотню раненых. Но ничего этого мы тогда так и не высказали…

На прощание Юдин подарил нам только что вышедшее руководство по военно-полевой хирургии, где он обобщал опыт работы в условиях различных фронтов, а также свои многолетние наблюдения за лечением ран в институте имени Склифосовского. Мы сердечно поблагодарили ученого. Долго, задушевно беседовали с ним. Была эта встреча в 1944 году, на польской земле, под несмолкающий гул артиллерийской канонады.

После войны я не раз встречался с Сергеем Сергеевичем. Он продолжал гореть новыми идеями и замыслами, находился в полном расцвете творческих сил и таланта. Институт Склифосовского стал своего рода «Меккой», куда приезжали хирурги со всех концов мира, чтобы поприсутствовать на операциях ученого, посмотреть на его виртуозную технику, услышать его увлекательные разборы больных и, наконец, поспорить с ним о путях и перспективах развития хирургии.

Часто институт посещали деятели культуры и искусства, известные общественные деятели. Так, вскоре после войны институт Склифосовского посетил выдающийся борец за мир настоятель Кентерберийского собора Хьюлетт Джонсон.

Потрясенный тем, что он увидел в клинике и услышал от Сергея Сергеевича, почетный гость записал в книге отзывов:

Взгляды Юдина на хирургию и вообще на медицинскую науку были изложены в статье «Творчество хирурга», опубликованной уже после его смерти в журнале «Вестник хирургии» в 1961 году. Эта статья — мудрые раздумья большого ученого. Сергей Сергеевич, полемизируя со своими оппонентами, утверждал: «Ни одно из научных открытий не живет долго и непременно меняется». Он развивал эту мысль следующим образом: «Статичность не только не свойственна, но прямо противоположна самой сущности истинной науки, каковая вечно, непрестанно ищет и неизбежно эволюционирует». Юдин считал, что нельзя упрощенно понимать законы развития живой материи, сводя все к физическим или химическим реакциям…

Большой интерес представляют высказывания Сергея Сергеевича о задачах хирурга-педагога. «Хирург-лектор и хирург-докладчик имеют задачи, безусловно сходные с актерскими в театре», — говорил он с присущей ему ноткой иронии. Но вместе с тем подчеркивал существенное различие в мастерстве актера и хирурга-лектора, который «один совмещает в себе роль автора, режиссера и актера». Хирургу приходится «выступать» и в операционной, и в палате при обходе больных с врачами и студентами. И от того, как хирург говорит, как держится перед аудиторией, зависит многое.

Большое значение придавал ученый эмоциональной стороне выступления, умению вести полемику. В этих случаях, по его мнению, даже «молнии благородного негодования вполне уместны». Ему всегда импонировали страстные, взволнованные выступления П. А. Герцена, остроты, каламбуры и даже анекдоты, которыми любили уснащать свою речь С. Р. Миротворцев и Ю. Ю. Джанелидзе.

С. С. Юдин был беспощаден к врачам, которые вместо больного видят «случаи» и равнодушны к страданиям людей. Он указывал, что студенты и практические врачи, приехавшие на курсы усовершенствования, никогда не осудят лектора, если он по ходу разбора больных проявит чуткое отношение «как к людскому горю и страданиям, так и искреннюю непосредственную радость по поводу успехов науки, хирургии и человеческих настойчивых усилий». И вот еще один его тезис: Никогда не следует говорить студентам, что в хирургии все ясно и понятно, что ошибок быть не может, тем более сейчас, когда мы располагаем значительными техническими средствами, чтобы поставить правильный диагноз и определить: нужно делать операцию или нет.

Сам Сергей Сергеевич не боялся на лекциях приводить примеры собственных ошибок и неудач. Прием этот, конечно, не был новым. Но примечательно здесь то, что такой блестящий диагност, тонкий, наблюдательный клиницист не считал для себя зазорным разбирать даже перед малокомпетентной аудиторией, не искушенной в тонкостях хирургии, допущенные им промахи. Делал он это для того, чтобы повысить интерес слушателей к теме, чтобы рассказанное им прочно засело в голове студентов «как вечное предостережение от подобных же ошибок».

В одной лекции Юдин приводил пример неудачи, постигшей его при операции по поводу остеомиелита кости плеча, когда он случайно перерезал лучевой нерв. В другой рассказывал о том, как чуть было не потерял больную из-за того, что поранил крупную вену на шее, а затем, спасая ее от кровотечения, повредил лицевой нерв.

А ведь этой трагической ошибки могло и не быть, подчеркивал Юдин, если бы в свое время было обращено должное внимание на изучение топографической анатомии.

Сергей Сергеевич органически не выносил праздности. Его работоспособность была поразительна. Днем — в клинике за операционным столом. А ночь нередко проходила в подготовке очередного научного труда или доклада.

Отдых Юдин находил в посещении театра, художественных выставок, музеев. Был страстным охотником и рыболовом. Увлекался поэзией, художественной литературой — сам был выдающимся художником в хирургии. Сергей Сергеевич Юдин горячо любил родину — «за красоту творчества, за радость бытия, за мощь и размах неустанного движения вперед, за характер и особенности советского народа, за его великодушие и мудрость, трудолюбие и самоотверженность».

Хочется добавить еще одно: Юдин отличался высокой гражданственностью, неиссякаемым оптимизмом, огромной силой воли, не теряя этих качеств даже в самых трудных и трагических обстоятельствах. Когда вскоре после войны его осудили и сослали по нелепому клеветническому обвинению, он мужественно перенес нежданную беду. Позже Юдин был полностью реабилитирован и вернулся к своей творческой и практической деятельности.

В 1954 году, возвращаясь самолетом из Киева со съезда хирургов, на котором он председательствовал, Сергей Сергеевич почувствовал себя плохо… Так оборвалась жизнь талантливого, яркого ученого, возвеличившего своим вдохновенным трудом славу отечественной медицины.

«ПАН ДОКТОР»

На территории Польши мы пробыли недолго: всего полтора — два месяца. Действуя рука об руку с частями Войска Польского, наши войска при поддержке местных партизан быстро очистили от гитлеровцев восточную часть страны.

Госпитали размещались в довольно благоустроенных помещениях. Польские женщины и девушки охотно дежурили у постелей тяжелораненых, помогали медицинским работникам.

Пожалуй, никогда в истории отношений между нашими народами не было столь теплого и сердечного взаимопонимания и уважения, как в те дни — в канун полного освобождения Польши. Поляки хорошо понимали, кто своей кровью заплатил за то, чтобы навсегда покончить с проклятым фашистским рабством. Они радостно встречали наших воинов-освободителей, помогали наводить переправы через реки, ремонтировали мосты и железные дороги, взорванные врагом при отступлении.

В воскресные дни жители, приодевшись как могли, впервые за долгие годы свободно выходили на улицу; те, кто постарше, направлялись в костел. Жизнь постепенно входила в новую колею. И часто приходилось видеть, как люди горячо, взволнованно обсуждали свои проблемы, а их было немало — начиная от хлеба насущного и кончая разделом помещичьих земель.

Я поселился на окраине небольшого городка, в доме старого польского врача. Вечерами мы подолгу беседовали с ним. Доктор в свое время жил в Петрограде, там и женился. Потом судьба забросила его сюда, в Польшу. Жена доктора — маленькая, живая старушка — вся сияла. Она радовалась, что пришел конец оккупации, гордилась своей родиной, победами Советской Армии.

— Сейчас многие смотрят на меня так, словно впервые видят, — говорила старушка. — А некоторые даже поздравляют, благодарят, будто это я их от немцев освободила!

Часто на огонек заглядывали соседи: учитель гимназии, юрист и даже ксендз. Все чинно рассаживались, и начиналась долгая откровенная беседа. Расспрашивали обо всем: о нашем государстве, об обучении в школах и университетах, о медицинском обслуживании…

— Неужели и у нас так будет? — мечтательно говорил учитель. — Ведь сколько приходилось видеть талантливых ребят из семей бедняков! Им бы учиться да учиться. А нужда гнала их в батраки или на фабрику…

Ксендза, конечно, занимали вопросы, относящиеся к религии.

— Я слышал, большевики закрыли все церкви, а вера запрещена. Правда ли это? — степенно спрашивал он. Приходилось терпеливо разъяснять, что к чему.

Однажды вечером меня срочно вызвали в политотдел армии. Там уже собрались и другие врачи. Нам было предложено оказать срочную медицинскую помощь населению освобожденных районов, в частности жителям Седлеца (теперь Седльце).

В переполненной городской больнице раненые и больные, взрослые и дети лежали вместе, нередко без должного ухода и лечения. Их обслуживали два-три врача да несколько сестер-монашек. Кормили плохо. Большинство больных было жертвами налетов фашистской авиации. В больнице лежали и дистрофики, только что освобожденные из концентрационных лагерей. Никто из них ни на что не жаловался. Лежали молча, укрывшись с головой одеялами. Было тяжело входить в палаты и видеть скорбные глаза измученных, голодных людей, особенно детей.

Мы приехали в Седлец со всем оборудованием, хирургическим инструментарием и медикаментами. Начали с того, что рассортировали раненых и больных, организовали санпропускник и с помощью местных жителей стали мыть и стричь больных.

Одновременно развернули операционную и перевязочные, оборудовали кухню и столовую для ходячих. Среди наших девушек — медсестер и сандружинниц в солдатских гимнастерках то и дело мелькали монашки в черных, длинных, наглухо застегнутых платьях. На головах у них возвышались белоснежные капюшоны. Работали они споро и ловко. Перевязки делали так, будто всю жизнь провели в операционных.

Объясняться с поляками оказалось не так уж трудно — в польском языке много знакомых нам слов.

Р. И. Шарлай — мой незаменимый товарищ лучше других знал польский язык и запросто объяснялся с больными. Они уважительно называли его «пан доктор» и беспрекословно выполняли все его назначения. Особенно подружился Шарлай с маленькими пациентами. Те толпой ходили по пятам за добрым «паном доктором» и ждали, когда он обратит на них внимание, потреплет по щеке или угостит таблеткой глюкозы.

За два-три дня городскую больницу нельзя было узнать. В отделениях навели идеальную чистоту и порядок. Раненые и больные лежали в чистом белье, перевязанные, ухоженные, а главное — хорошо накормленные.

С поляками — врачами и медицинскими сестрами — мы сдружились так, будто век работали вместе. Даже монашки, поначалу чопорные, молчаливые, с каменными лицами, начали приветливо улыбаться и охотно вступали в разговор.

— Хоть вы в бога и не веруете, а поступаете, как учит Христос! — говорила нам их наставница, которая ухаживала за больными вместе с послушницами. В ее устах это, видимо, было высшей похвалой.

Незаметно пролетели две недели. Нашей армии предстояло передислоцироваться в район действий 3-го Белорусского фронта.

В ВОСТОЧНОЙ ПРУССИИ

Зимой 1945 года войска 3-го Белорусского фронта, куда теперь входила наша 28-я армия, вели бои на территории Восточной Пруссии. Гитлеровское командование возлагало большие надежды на прочность линии обороны в этом стратегически важном районе.

Нашим воинам предстояло прорвать несколько оборонительных рубежей. От Немана до реки Дейме, на протяжении более 100 километров, фашисты соорудили расположенные в шахматном порядке мощные железобетонные пулеметные и артиллерийские доты со стенами толщиной до двух-трех метров. Подходы к ним прикрывались многорядными проволочными заграждениями, противотанковыми рвами, минными полями. В опорные пункты были превращены города, деревни и даже отдельные хутора. Обилие рек, озер, каналов, лесных массивов создавало дополнительные трудности.

Боевые действия в центральных районах Восточной Пруссии развернулись в конце января 1945 года. Вскоре наши войска овладели рядом городов и прижали противника к заливу Фришес-Гаф юго-западнее Кенигсберга.

Начались ожесточенные бои по уничтожению вражеской группировки, обосновавшейся в районе города Хейлигенбейль. Враг сопротивлялся здесь особенно яростно. Сконцентрировав на небольшом участке свои силы, гитлеровцы стремились создать заслон, удержать как можно дольше этот город, чтобы вывести на косу Фрише-Нерунг для эвакуации хотя бы часть солдат и боевой техники.

Но натиск наступающих был неудержим. 25 марта 1945 года Хейлигенбейль пал. Затем настал час немецких дивизий, прижатых на косе Фрише-Нерунг. Здесь скопилось много танков, орудий, машин, повозок. Все попытки врага вырваться из окружения, его отчаянные контратаки ни к чему не привели. 29 марта гитлеровская группировка юго-западнее Кенигсберга была уничтожена.

6 апреля начался штурм Кенигсберга. После трех дней боев противник был полностью разгромлен. Осиное гнездо агрессора — Восточная Пруссия — было навсегда обезврежено.

Наша 28-я армия, участвуя в наступлении, вела ожесточенные бои под городами Эйдкуннен и Гумбиннен.

Раненых у нас было много, особенно с пулевыми ранениями. Противник оборонялся яростно, используя в уличных боях выгодные позиции для прицельного огня из автоматов и пулеметов. Фашисты группами рассредоточивались по чердакам и оттуда поливали улицы пулеметным огнем. Выбивать их было очень трудно.

— Эх, доктор, доктор, — горестно говорил обветренный, усатый боец хирургу Любе Шарлай, — где же справедливость! Я от Сталинграда до Восточной Пруссии прошел, а теперь перед самым концом войны должен в госпитале лежать! Неужели за неделю не поправлюсь?

— Нет, дорогой, и за месяц вряд ли поднимешься, — отвечала Люба. — Ведь у тебя кость перебита на правом плече, нога ранена. Видимо, войну кончать будут уже без тебя…

Госпитали и медсанбаты были развернуты в зданиях школ и учреждений, полковые медицинские пункты — в небольших фольварках или в домах на окраинах населенных пунктов, где еще шел бой. Врачи полковых пунктов тут же перевязывали раненых, выводили их из состояния шока, накладывали шины на поврежденные конечности и направляли в медсанбат.

В один из горячих дней мы с Р. И. Шарлаем решили заглянуть в медсанбат 48-й дивизии. В штабе дивизии нам показали по карте, что МСБ должен быть километрах в пятнадцати от них, на опушке сосновой рощи. Но там его не оказалось. Мы долго плутали и наконец случайно наткнулись на палатки, только не на опушке, а в лесу. Оказывается, вражеские части, прорывающиеся на запад, обстреляли медсанбат, и командир решил укрыться в глухом лесу. Почти все раненые были уже обработаны, прооперированы, и их готовили к отправке в госпитали. Оставалось прооперировать несколько человек с ранением живота. Ведущий хирург уже второй день не отходил от операционного стола и, чувствовалось, порядком устал. Надо было помогать. Он охотно уступил мне место, а сам пошел в госпитальный взвод посмотреть, как себя чувствуют тяжелораненые.

Пришлось напряженно поработать до утра, пока не были прооперированы все раненные в живот. За другими столами всю ночь работали врачи медсанбата.

В период «прогрызания» глубоко эшелонированной обороны противника медсанбаты и полковые медицинские пункты находились сравнительно неподалеку друг от друга — на расстоянии двух-трех километров. Но как только войска устремлялись в прорыв и уходили вперед, сразу увеличивалось расстояние между полковыми медицинскими пунктами и медсанбатами, а также между медсанбатами и госпиталями, которые следовали за ними.

Сейчас медицинские пункты и армейские госпитали расположились близко к боевым порядкам. Раненых быстро обрабатывали и тут же эвакуировали во фронтовые госпитали.

Госпитали хотя частично и «свернуты», но хирургические отделения работают. Раненые часто поступают на попутных машинах. Шоферы, видя на пути госпиталь, подъезжают и сдают раненых в сортировочное отделение, не спрашивая, развернут госпиталь или нет. Поэтому начальники даже «свернутых» госпиталей, опытные врачи-организаторы, всегда готовы к поступлению раненых, всегда настороже. Застать их врасплох было невозможно. Нередко их умение разбираться в тактической обстановке, оперативно действовать вызывало восхищение. Состав начальников госпиталей на войне обычно менялся редко. Начсанарм не без основания считал их своей главной опорой, дорожил опытными кадрами и редко с кем-либо из них расставался.

При этом начсанарм в период затишья не стеснялся делать «разгон» тому, кто допустил хотя бы малейший промах в работе. Но когда шла военная операция, он помогал начальникам госпиталей чем только можно: врачами и сестрами, транспортом, перевязочными средствами, медикаментами и т. д.

Медицинские работники в сложных боевых условиях проявляли мужество и смекалку, а иногда совершали и подлинно героические поступки.

Майор медслужбы Керн, начальник госпиталя № 5032, только что доложил начсанарму А. М. Тарасенко о подвиге трех медицинских сестер. Майор Керн послал их на грузовой машине привезти солому для матрацев. Стога соломы находились километрах в пяти от госпиталя, в поле, вблизи от пустующего фольварка. Когда медицинские сестры стали раскрывать стог, то обнаружили в нем… фрица. Увидев, что перед ним русские девушки, солдат бросился на них с ножом. Медсестры не растерялись и, действуя прикладами автоматов, быстро привели его в «чувство», связали и положили в машину. Затем девушки обнаружили еще двух прятавшихся немецких солдат и их забрали в плен.

Когда возвращались, неожиданно попали под обстрел. Ответив автоматным огнем, медсестры благополучно вернулись в госпиталь, доставив туда и свои «трофеи» — трех связанных гитлеровцев. Вскоре командующий армией генерал-лейтенант Лучинский вручил храбрым девушкам медали «За отвагу».

…Занятые города и фольварки были почти пусты — эсэсовцы запугали жителей, заставили их бежать, бросив имущество и скот. Мы с Шарлаем как-то ехали в медсанбат по глухой дороге, вдоль опустевших фольварков. Везде бродили коровы, свиньи, домашняя птица. Коровы в беспокойстве мычали — их некому было подоить…

Начальник госпиталя, развернутого в Гумбиннене, обрадовался нашему приезду, хотя сейчас ему и было не до нас: не успели развернуть и оборудовать госпиталь, как случилась беда.

Вот что произошло. Отступая, фашисты, видимо, предполагали, что в здании, где была городская больница, разместится госпиталь. И заминировали его. Перед тем как оборудовать здание под госпиталь, пришли наши саперы и извлекли несколько мин замедленного действия. Сложили их во дворе.

«Пока мы раскладывали свое имущество, — рассказывал начальник госпиталя, военврач Шахназаров, — расставляли койки и готовились к приему раненых, старший лейтенант — сапер все ходил и покрикивал на девушек, чтобы они не приближались к минам. Меня упрекал, что я слишком тороплюсь, если, не дай бог, случится взрыв, то от госпиталя ничего не останется.

Наконец подошла подвода с двумя солдатами, я попрощался с лейтенантом и ушел в здание. Уходя, слышал, как он о чем-то говорил и шутил. А потом раздался сильный взрыв, посыпались стекла, штукатурка, меня сбило волной. Когда выбежал во двор, то не увидел ни старшего лейтенанта, ни двух солдат, ни лошади с повозкой… Вероятно, одна из мин каким-то образом сдетонировала, и произошло непоправимое».

Обидная, нелепая смерть, но сколько пришлось повидать их за годы войны!..

Выяснив, в какой помощи нуждается госпиталь Шахназарова, поехали в медсанбаты, которые были расположены поблизости. По узким улицам Гумбиннена пришлось продвигаться осторожно. Тянуло гарью. То тут, то там вспыхивала перестрелка. Немцы-смертники засели на чердаках и крышах домов и обстреливали улицы. Бойцам приходилось прочесывать дом за домом, квартал за кварталом.

Помню, был такой случай: в медсанбат доставили раненого эсэсовца и хотели оказать ему помощь. Но он сорвал повязку, выхватил из сапога нож и замахнулся на врача. Однако ударить не хватило сил, нож выпал из ослабевших рук. И раненый зверь остается зверем…

Гитлер бросал в бой последние резервы. Среди защитников городов все чаще стали попадаться желторотые юнцы и пожилые люди — ветераны прошлой войны. После артиллерийского налета или залпа «катюш» они в страхе разбегались по подвалам и чердакам, «огрызаясь» как попало автоматным огнем. Опытных, умелых и наглых гитлеровских вояк, начавших войну где-нибудь под Варшавой или Дюнкерком и затем переброшенных на Восточный фронт, осталось мало: они «растаяли» в кровопролитных боях на бескрайних российских просторах.

Советская Армия мощной лавиной неудержимо продвигалась вперед. На пути отступления врага оставалось все больше военной техники, машин, боеприпасов, продовольственных складов. Пути для переброски всего этого в Германию были отрезаны.

Отгремели залпы на косе Фрише-Нерунг. Военные действия в Восточной Пруссии подходили к концу.

СЛЕДЫ ЗВЕРЯ

Вскоре мы обосновались в городке Домнау. От этого небольшого городка с его благоустроенностью, обилием зелени и островерхими черепичными крышами веяло уютом. Кто мог знать, что и здесь фашизм оставил свои страшные следы…

На окраине Домнау, замаскированный под госпиталь, был размещен фашистский концлагерь. Там томилось около 700 советских, французских, бельгийских, итальянских и польских военнопленных. Лагерь охранялся эсэсовцами. Людей подвергали пыткам и издевательствам, травили собаками, убивали. Ни о какой медицинской помощи не было и речи.

Особенно жестокий режим был создан для пленных советских воинов. Их помещали в отдельные бараки; вся их пища состояла из миски свекольной бурды и ломтя хлеба с опилками. Истощенных, больных и раненых ожидало неминуемое уничтожение.

В тот день, когда мы побывали в лагере, ворота его были широко открыты. Те, кому довелось остаться в живых, дождались свободы. Специально созданные службы обеспечивали их одеждой, питанием. И трогательно, и грустно было видеть, как расставались на перекрестках жизненных дорог эти люди, выстоявшие в фашистском аду. Все они — французы, поляки, итальянцы — со слезами на глазах благодарили своих избавителей — советских солдат.

Концлагерь Домнау оставил неизгладимое, тяжелейшее впечатление, и мы невольно задумались над тем, как фашистский режим извратил и растлил самую светлую и добрую профессию на земле — профессию врача, призванного помогать людям, исцелять их от физических и душевных страданий. Врач-гитлеровец нередко превращался в изощренного мучителя, садиста, экспериментатора на живых людях. Какие чудовищные «опыты» ставили эти палачи в белых халатах над заключенными Дахау, Бухенвальда, Освенцима…

Фашисты «изучали» на своих жертвах действие новейших препаратов, призванных сломить психику испытуемого, а также свойства отравляющих и иных веществ. Проводились эксперименты для определения воздействия ледяной воды на живой организм. Людей помещали в ледяную воду и оставляли там до тех пор, пока они не теряли сознание. Большинство погибали при понижении температуры тела до 25—26 градусов. На оставшихся в живых проверяли эффективность различных методов привести их в чувство. Столь же хладнокровно военнопленным делались прививки культур брюшного и сыпного тифа, их заражали малярией и изучали фазы развития заболевания и гибель подопытного.

Нет и не может быть ни снисхождения, ни пощады для таких врачей-извергов!

МАЙОР, КОТОРОГО ЗНАЛИ ВСЕ

Только что кончился тяжелый рабочий день в медсанбате. Моросил холодный мелкий дождь. Несмотря на усталость, одолевала меня одна забота. Недавно я узнал, что по соседству с нами действует 48-я гвардейская армия, а армейским хирургом там — мой давний товарищ по клинике И. М. Папавян. Не виделись мы с 1943 года. Так хотелось принять его как следует, но вот беда — угостить нечем. Как быть? И вдруг Р. И. Шарлай говорит:

— А ведь мы можем кое-что раздобыть…

— Каким образом? — спрашиваю.

— Добудем, — повторил, улыбаясь, Роман Иванович. — Пригласи к себе майора Шлеймовича и, между прочим, заведи разговор про любимую Одессу. Он сразу «растает», и посмотришь, что произойдет!

Тут я смекнул, в чем дело. Начальник медицинского снабжения армии, майор медицинской службы Исаак Соломонович Шлеймович в ходе наступления изрядно пополнил свои запасы медикаментами и перевязочными материалами. Мы знали, что перепало ему и несколько ящиков французского коньяка и разных консервов. Но с какого боку к нему подойти? Помочь могла «военная хитрость».

Вскоре Шлеймович явился. Это был близорукий, невысокого роста, но крепко сложенный человек. Он протер очки, осмотрелся и вдруг, словно догадавшись о наших тайных целях, сказал:

— Как же это вы, специалисты, так бедно живете! Неужели трофейная команда о вас позабыла?

Я скромно ответил, что мы дела с трофейной командой не имеем, а вот у майора Шлеймовича, как известно, и снега зимой не выпросишь.

— Ну, ну, не такой уж я скупой, — обиженно возразил Исаак Соломонович. — Война кончается, можно немножко и ремень распустить. Посылайте вашего связного на склад, возьмите чего нужно. Надо же отпраздновать победу в Восточной Пруссии!

— Вы, наверное, хотите меня спросить, — продолжал Шлеймович, — почему я такой богатый и как обеспечил войска медицинским имуществом? Скажу вам по секрету, что мне и обеспечивать их почти не пришлось. Полковые медицинские пункты и медсанбаты сами снабдили меня всем. Да, да, можете мне верить!

Когда Шлеймович ушел, Роман Иванович не выдержал, рассмеялся и сказал:

— На словах у него все просто. А ведь все, что надо, прямо из-под земли выкопает!

Действительно, майор Шлеймович не раз оказывался в сложных и трудных переплетах. Его можно было видеть на передовой, на полковых медицинских пунктах и в медсанбатах. Он сам проверял обеспеченность медицинских подразделений перевязочным материалом и медикаментами. Начсанарм нередко говорил ему:

— Ну какого черта ты туда лезешь?! Чего тебе там надо? Твое дело — снабжение.

А Шлеймович смущенно отвечал:

— Я же должен знать, что нужно человеку иметь при себе, когда он идет в атаку или когда обороняется.

Как он передвигался — уму непостижимо! Правда, его все в армии знали и охотно подсаживали на машину с боеприпасами или санитарную повозку. К тому же он был желанным попутчиком — всегда имел в запасе папиросы, хотя сам не курил, и был великий мастер рассказывать. Особенно о своей родной, любимой Одессе. Тут шутки, каламбуры сыпались, как из мешка, все окружающие хватались за животы.

Мы всегда поражались, как Шлеймович мог один, без помощников, рассчитать и определить количество перевязочного материала, необходимого на ту или другую боевую операцию. Его выкладки всегда были предельно точны. Он знал наизусть, каким медицинским имуществом в данный момент располагает батальон, полк и дивизия и сколько кому и чего надо «подкинуть». Спорить с ним было бесполезно, обхитрить или выкроить лишнее и вовсе невозможно.

Работал И. С. Шлеймович, не зная сна и отдыха. Все давно спят, а он все сидит за столом, заваленным бумагами, толстыми канцелярскими книгами и считает, считает, прикидывает. Когда нам с Шарлаем приходилось ночью возвращаться из поездок на новое место дислокации санитарного отдела армии, то мы шли на огонек, будучи вполне уверенными, что горит он в доме у Шлеймовича.

— Там в котелке похлебка, чай в термосе, — не отрываясь от бумаг, бросал он.

Не ожидая повторного приглашения, мы ужинали, выпивали по кружке горячего чая. Наливали чай и Исааку Соломоновичу. Он ворчал, что отрываем от дела, торопливо прихлебывал из кружки и просил поскорее угомониться: ему надо к утру сделать расчеты и заявки в сануправление фронта.

Однажды майор, узнав от кого-то, что я посылаю с оказией посылку домой, пришел ко мне с пакетом в руках.

— Слушай, положи это детям, пожалуйста. Я все равно паек не съедаю, а мои вряд ли остались в живых…

Мы уже знали, что возражать ему бесполезно. Каждый месяц он делился с кем-нибудь из товарищей своим пайком.

Мы искренне жалели этого доброго, сердечного человека. Он горячо говорил о семье, связь с которой у него прервалась в первые же месяцы войны. Писал письма друзьям в освобожденную Одессу, делал официальные запросы, наводил справки о детях, родных, но все было безрезультатно.

В тот вечер, с которого я начал свой рассказ, у нас в доме собрались все, кто был свободен от работы. Пришли даже стажеры из Военно-медицинской академии. Наконец явился и Иван Минаевич Папавян. За разговором, шутками, песнями незаметно пролетела ночь — последняя ночь в Восточной Пруссии.

А утром мы уже спешно грузились в машины, чтобы двинуться в Германию — под Берлин.

ПОСЛЕДНИЕ БОИ

В середине апреля 1945 года наши войска вышли на исходные рубежи для последних, решающих боев за Берлин.

Между тем в тылу наших войск образовался ряд «котлов», где противник продолжал оказывать сопротивление, пытался разомкнуть кольцо, прорваться на запад.

Везде в частях царил огромный подъем, все жили предчувствием скорой победы, и никто из нас не придавал особого значения разрозненным и деморализованным группам гитлеровцев, оставшимся в тылу. Все знали, что окруженные обречены, участь их решена.

Действительно, такого рода «котлы» — под Эльбингом, Данцигом, Грауденцем, Шнейдемюлем и др. — не могли существенно повлиять на развитие обстановки. Однако иногда они причиняли немалые неприятности, особенно когда на пути хорошо вооруженных, озверевших от отчаяния вражеских частей, стремившихся прорваться к своим, оказывались наши тыловые учреждения: госпитали, склады, почтовые отделения, мастерские, военторги.

После одного из переходов мы расположились в небольшом городке. Ночью нас подняли по тревоге. Сонные, утомленные дорогой, мы не сразу поняли, в чем дело. Как выяснилось, было получено сообщение: в нашу сторону движется вырвавшаяся из окружения большая группа гитлеровцев с танками и артиллерией.

Надо сказать, удивительное понимание сложившейся обстановки проявила жена генерала С. А. Цыбина Александра Дмитриевна. Эта мужественная, энергичная женщина многое сделала для того, чтобы наши службы без малейшего промедления снялись с места и выехали в сторону первого эшелона армии.

И действительно, только наши машины тронулись с места, как на городок посыпались снаряды, начался ураганный обстрел. Мы едва успели проскочить, но — увы! — не все. Те, кто замешкались, поплатились жизнью.

Когда опасность миновала, мы воздали должное усилиям Александры Дмитриевны, недаром она прошла с мужем всю войну! А она и вида не подала, что имела какое-то отношение к случившемуся.

Сколько раз вместе с нами Александра Дмитриевна попадала под артобстрел и бомбежку. В самые опасные моменты она держалась с исключительным самообладанием. Вместе с Александрой Дмитриевной был и ее 15-летний сын Славка. Он привык засыпать и под артиллерийскую канонаду, и на марше, примостившись где-нибудь на вещах в грузовой машине. Бойцы научили его стрелять из пистолета, водить автомашину. На отдыхе Слава нередко приходил к нам, и, вспоминая своих детей, мы с удовольствием играли с ним в шахматы, шашки или рассказывали разные фронтовые истории.

…Мы были еще в пути, а выдвинутый вперед один из корпусов нашей армии уже завязал бои на окраинах Берлина.

Медсанбаты развернулись поблизости от района боевых действий. Невдалеке от них оборудовали несколько госпиталей, остальные держали наготове, ожидая, когда войдут в соприкосновение с противником главные силы армии.

Санитарный отдел 28-й армии остановился в 15—20 километрах от Берлина в городке Бланкенфельде. Рядом находился захваченный немецкий военный госпиталь. Начальник санотдела полковник А. М. Тарасенко поручил мне ознакомиться с составом раненых в этом госпитале.

— Вполне возможно, — сказал он, — что там под «маркой» раненых укрываются фашисты…

Узнав об этом, Р. И. Шарлай решил поехать со мной, опасаясь каких-либо случайностей.

Через полчаса мы подъехали к госпиталю. У ворот стоял наш часовой, кругом никого не было. Со стороны казалось, что здания пусты. Часовой предупредил нас:

— В здание только что прошел капитан из отдела контрразведки.

Мы пошли к главному входу. Не успели подняться на ступеньки крыльца, как услышали выстрел и бросились в вестибюль. Навстречу нам капитан — бледный, с рукой, висевшей, как плеть. Когда я наложил ему жгут, сделанный из носового платка, он тихо сказал:

— С-сволочь! Надо бы его тут же кончить, да не смог — ног у него нет…

Тут прибежал пожилой немец в форме военного врача, начальник госпиталя. Трясясь, как в лихорадке, он на ломаном русском языке стал лепетать, что раненые не знали, что госпиталь находится в зоне, занятой советскими войсками, поэтому и произошло несчастье… Оказывается, увидев советского капитана тяжелораненый немецкий офицер выхватил из-под подушки «вальтер» и выстрелил.

К счастью, пуля прошла через мягкие ткани плеча, не задев кости. Воспользовавшись операционной госпиталя, я провел хирургическую обработку раны и наложил асептическую повязку.

Вместе с Романом Ивановичем капитан провел с начальником госпиталя соответствующую беседу, объясняя, кто мы и зачем приехали. Немцу было приказано предупредить персонал и раненых о последствиях возможных провокаций.

Вскоре в сопровождении врачей госпиталя мы уже обходили палаты. За четыре часа, проведенные там, ни одного инцидента не было. Нас встречали врач и медицинская сестра, они же, как могли, докладывали о своих раненых и больных. Но все были напряжены…

Попав в свою стихию, я, забыв об опасности, осматривал раненых, спрашивал, делал замечания, когда видел, что раненого долго не перевязывали, повязка промокла. Но Р. И. Шарлай все время был рядом, жестко посматривая вокруг. Я видел, что под халатом он держал наготове револьвер. Закончив обход госпиталя, мы убедились, что случайно попавших сюда людей не было.

Приказав начальнику госпиталя наутро явиться в штаб, мы уехали в санитарный отдел.

Здесь Александр Маркович Тарасенко сообщил новость: мне необходимо срочно выехать в штаб фронта, договориться об эвакуации раненых и представиться главному хирургу 1-го Украинского фронта профессору Ахутину…

Имя это мне было давно известно. Ахутин — прославленный военный хирург, выдающийся ученый. С его трудами знакомился не раз, и мысль о встрече радовала меня.

М. Н. Ахутин был армейским хирургом еще в период боев на Халхин-Голе, на озере Хасан. Он, как я уже писал, неоднократно выступал в печати об опыте хирургической работы во фронтовых условиях. Тогда мы слушали его доклады как откровения, а теперь многое из того, что делалось в то время в медсанбатах и госпиталях, легло в основу действующих инструкций и указаний по военно-полевой хирургии.

Вместе со мной в штаб фронта ехали начальник штаба тыла полковник Д. П. Барсуков и офицер связи. Подали «мерседес». Полковник пригласил меня в машину и тут же начал выговаривать за то, что я-де распустил своего шофера. По его словам, мой Иван Михайлович вступил с ним в пререкания, доказывая, что должен везти меня на своей машине. Я пытался отшутиться.

Мы проехали километров пятьдесят — шестьдесят, как вдруг сзади послышались настойчивые гудки «виллиса». Полковник велел остановить машину и узнать, в чем дело. К нам, запыхавшись, подбежал Иван Михайлович и доложил, что машина меня ждет. Барсуков окончательно рассердился.

— Ну, вот что, подполковник, — сказал он, — вылезай из машины и трясись в своем «виллисе»!

Нехотя я пересел в свою машину и стал отчитывать Ивана Михайловича за чрезмерную настойчивость. А он, как ни в чем не бывало, твердил, что тоже за меня отвечает, а шофер автобата молодой. И всякое может случиться…

Своей заботой он меня обезоружил. За разговором мы отстали от «мерседеса». Спохватившись, Иван Михайлович прибавил газу. Расстояние между нашими машинами стало быстро сокращаться. И вдруг мы услышали выстрелы и увидели, что «мерседес» резко вильнул в сторону, перевернулся и упал в кювет.

Подъехав, бросились к «мерседесу». С помощью солдат перевернули машину, осторожно вытащили полковника Барсукова, офицера связи, шофера… Ни один из них уже не нуждался в моей помощи: очередь из крупнокалиберного пулемета прошила всех троих насмерть.

Оказалось, что шоссе обстреляла группа невесть откуда взявшихся фашистов. Сняв фуражки, мы постояли над еще теплыми телами товарищей. Опять смерть…

В штаб фронта все-таки прибыл, но не на машине, а самолетом, так как шоссейная дорога в нескольких местах была перерезана блуждающими немецкими частями.

Здесь встретился с генерал-лейтенантом медицинской службы профессором М. Н. Ахутиным. Тяжелые годы войны, беспокойная бивуачная жизнь, бесчисленные операции то в одной армии, то в другой измотали Михаила Никифоровича. Он выглядел далеко не таким бодрым и здоровым, каким его видел перед войной в Москве. Вместе с ним в армии находилась его жена — тихая, заботливая и очень приветливая женщина.

Встретились мы как хорошие знакомые. Кратко доложил обстановку в армии, рассказал о трудностях с эвакуацией раненых в госпитали фронта. Шли ожесточенные бои, и надо было оперативно вести лечение и эвакуацию раненых в новых условиях.

Михаил Никифорович говорил в основном об организации специализированной помощи, обеспечении госпиталей хорошими специалистами и необходимым оборудованием. Ахутин с гордостью подчеркивал, что ни одна армия в мире не имеет такого количества высококвалифицированных врачей.

Вспомнили ряд интересных случаев из фронтовой практики. Беседа затянулась далеко за полночь. На другой день вернулся в Бланкенфельд.

В последние дни апреля начался штурм Берлина.

Немцы заблаговременно подготовили город к обороне. Они опоясали его тремя сильно укрепленными рубежами. Некоторые из четырехсот мощных железобетонных дотов и бункеров уходили под землю на глубину до шести этажей. В такой железобетонной коробке размещался целый гарнизон. Всего в Берлине было сосредоточено более чем 300 тысяч всякого войска. В числе их были эсэсовцы, «фольксштурм», члены молодежной организации «Гитлерюгенд». К участию в обороне были привлечены выпущенные из столичных тюрем уголовники. Вместе с ними в строю оказались и 32 тысячи полицейских. Проиграв войну и чувствуя, что неотвратимо наступает возмездие, гитлеровцы пытались всячески оттянуть час расплаты.

Шли упорные, жестокие бои. Центр и восточные районы после бомбежки американской авиацией лежали в руинах. Воины нашей армии, действовавшей в составе 1-го Украинского фронта, от дома к дому, от квартала к кварталу продвигались к имперской канцелярии. И вот наконец над рейхстагом взвилось знамя Победы!

Мы с начсанармом Тарасенко ехали по только что занятым нашими войсками районам. Груды битого кирпича, обгорелые пустые скелеты зданий — вот во что превратил столицу третьего рейха смерч войны.

Наконец подъехали к рейхстагу. Только что из его обширных подвалов вывели полковников и генералов медицинской службы немецкой армии. Не поднимая головы, проходили они мимо нас. Исподлобья, мутным взглядом обводили разрушенные и опустошенные улицы. Сопровождавший их дивизионный врач бросил нам в машину кожаную санитарную сумку с надписью «Рейхстаг». Долго хранил сумку у себя, пока кто-то не «позаимствовал» ее на память.

Ночью, когда стало известно о подписании акта о капитуляции, небо осветили ракеты, тишину прорезали залпы из револьверов и автоматов. Это были последние выстрелы войны, солдатский салют Победе! Ратный путь наших людей от Сталинграда до Берлина завершился.

В первые дни мир оглушал тишиной, врезался в память, казалось бы, мелкими, но такими примечательными сценками, Вот солдат батальонной кухни щедро наделяет стоящих в очереди женщин и детей борщом и кашей. Как же отходчив и незлобив русский человек! Вряд ли кто вынес больше страданий, чем он. Но ему жаль и осиротевших детей, и беспомощных стариков, и убитых горем вдов. И он делится с ними всем, что у него есть.

Да, кошмар войны остался позади. Но мысль вновь и вновь невольно возвращалась к прошлому. Вспоминались бессонные ночи, проведенные у операционного стола, стоны раненых, грохот орудий, бесчисленные фронтовые дороги, которые пришлось пройти за эти годы нашим войскам. Вновь перед глазами возникали лица товарищей, боевых друзей, с которыми было столько пережито. Многих из них нет в живых.

Первая военная зима. Заснеженная Казань… Нескончаемый поток раненых, поступающих из-под Москвы, Тулы, Волоколамска. И операции, операции, операции…

Незабываемый Сталинград… Наш полевой подвижной госпиталь № 4166 следует за войсками 5-й ударной армии, которые выдвигаются навстречу группировке фельдмаршала Манштейна. Дороги, забитые искореженными машинами, сожженными танками со свастикой. Руины и нескончаемые вереницы пленных…

Весна 1943 года. Наши войска далеко ушли от Волги, где был совершен подвиг, повернувший весь ход войны. Новые времена, новые люди, новые обязанности. Я осваиваю должность армейского хирурга. Завтра новый маршрут — в соседнюю гвардейскую дивизию. И снова операции.

Возникают в памяти топи, дремучие леса и сожженные гитлеровцами деревни и села Белоруссии. Радостно встречает советских воинов-освободителей население Польши. Дыхание войны на улицах восточнопрусских городов… И вот наконец Берлин — главная цель.

Тысячи и тысячи километров прошли солдаты с оружием в руках и мы — солдаты в белых халатах. По завьюженным дорогам Подмосковья, среди руин Сталинграда, по непролазной грязи в весеннюю распутицу на Украине, по болотам Полесья — всюду вплотную к переднему краю следовала медицинская служба.

Нелегко далась советскому народу победа над врагом. Неимоверно тяжел был ратный труд воина, который привел нашу страну к победе. Но не менее тяжелым и необходимым был труд всех тех, кто на фронте и в тылу обеспечивал эту победу.

В книге «Солдатский долг» Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский высоко оценивал труд медицинских работников в Великой Отечественной войне:

Мне трудно судить, насколько полно удалось показать роль армейского хирурга как военного организатора; одно могу сказать — роль эта большая, ответственная. И для успешного выполнения возлагаемых на него обязанностей, армейских хирургов, по-моему, нужно готовить заранее. Одних специальных знаний и даже организаторских способностей явно недостаточно. Армейский хирург должен хорошо знать организацию и тактику медицинской службы и обладать определенным минимумом военных знаний.

И еще подумал я об одном важном для медицинской службы итоге войны. Подумал о том, как мало знали о войне и о работе в полевых условиях мы, врачи, идущие на войну. И как из-за этого было трудно вначале! Теперь накоплен огромный, неоценимый по своему значению опыт работы в самых различных условиях военной обстановки. Таким поистине всеобъемлющим материалом, характеризующим самые различные стороны деятельности военных врачей, никогда еще не располагала в прошлом медицинская служба.

Многое делалось по осмыслению и обобщению этого материала еще во время войны. Стоило наступить временному затишью на фронте, как медицинская служба приступала к анализу опыта своей работы в только что отгремевших боях. Конкретные цифровые данные, характеризующие хирургическую работу, в сочетании с живыми впечатлениями непосредственных участников и очевидцев минувших событий давали богатую пищу для размышлений и помогали улучшать качество лечебно-эвакуационного обеспечения войск. Вот почему санитарный отдел нашей армии всегда стремился организовать широкое обсуждение накопленного опыта на дивизионных или армейских конференциях. Неоднократно приходилось мне рассказывать об опыте хирургической работы нашей армии и на фронтовых конференциях. Но теперь, в мирные годы, можно и нужно гораздо глубже и всестороннее анализировать неоценимый опыт советской медицины в минувшей войне.

В военное время плодотворно работала творческая мысль ученых, раскрывались дарования практических врачей. В труднейших условиях те и другие продолжали совершенствовать военно-полевую хирургию, методы хирургического лечения раненых. Большую роль сыграла и та организационная перестройка, которая была проведена в военно-медицинской службе перед войной.

Была разработана единая военно-полевая доктрина, в соответствии с которой во время войны осуществлялась система этапного лечения раненых и больных. Впервые в истории войн хирургическая помощь на всех этапах была унифицирована, разработаны и применены единые принципы хирургической обработки в войсковом районе, а также оказание специализированной помощи в армейском и фронтовом районах. Организация специализированной помощи позволила спасти сотни тысяч жизней тяжело раненных в голову, живот и конечности. Трудно переоценить и значение армейских госпиталей для легкораненых: применение активных хирургических методов помогало быстро возвращать воинов в строй. Благодаря напряженному труду медиков во время войны в строй возвратилось 72,5 процента раненых и 90 процентов больных. Ни одна армия не имела таких результатов! Советские медики по праву могут ими гордиться.

В предисловии к книге А. А. Вишневского «Дневник хирурга» Маршал Советского Союза Г. К. Жуков пишет:

Весь опыт войны подтверждает справедливость этих слов.

В обслуживании раненых и больных участвовала не только медицинская служба вооруженных сил, но и органы здравоохранения на местах, а с ними вместе десятки тысяч людей, далеких от медицины. Матери, жены, младшие братья и сестры воинов, работая в промышленности, сельском хозяйстве, находили силы и время для заботливого ухода за ранеными и больными в госпиталях. Испытывая большие лишения в питании, одежде, советские женщины и все, кто трудился в тылу, отдавали последнее, и в том числе свою кровь, для того чтобы быстрее восстановить здоровье воинов. Именно это позволяло успешно решать основную задачу: как можно быстрее вернуть воинов в строй.

Еще в ходе войны в стране была развернута сеть научно-исследовательских институтов, специализированных госпиталей и поликлинических учреждений для инвалидов войны. Они получали в них необходимую медицинскую помощь, обеспечивались протезами, ортопедическими аппаратами, направлялись на санаторно-курортное лечение. Государство обеспечивало инвалидов Отечественной войны пенсиями, создало школы профессионального обучения, которые помогали им вернуться к активной трудовой деятельности.

В целях дальнейшего развития медицинской науки и практики решением правительства была создана Академия медицинских наук СССР. На учредительной сессии, состоявшейся в конце декабря 1944 года, первым президентом АМН единогласно избрали главного хирурга Советской Армии, депутата Верховного Совета СССР, Героя Социалистического Труда Николая Ниловича Бурденко, который принимал самое деятельное участие в организации академии.

Созданию АМН СССР Н. Н. Бурденко придавал не только научное, но и политическое значение. В своей речи, заключая сессию, Николай Нилович говорил:

Война окончилась, но работа врачей, порожденная ею, продолжалась. Об этом — в следующих главах.